Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ПОСЛЕ ПОТОПА МЫ ВСТРЕТИМСЯ, ПОСЛЕ ПОТОПА… Стихи

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ПОСЛЕ ПОТОПА МЫ ВСТРЕТИМСЯ, ПОСЛЕ ПОТОПА…

 

* * *

Прошлое – святость его территория,

трогать опасно, хоть чешутся руки,

ток электрический – наша история,

бьют прямо в сердце стоны и муки!

 

Нестор, куда ты глядишь, если набело

рвутся иные – в бреду, полупьяные –

в стыке времён – в электрическом кабеле –

Русь опорочить – забылось чтоб явное!

 

Мы без истории, словно раздетые

и ни крестом, ни мольбой не хранимые!

Мы, как не мы, те, что славные, светлые,

словно без отчества, словно без имени.

 

Память не вытравишь, гены не выцепишь!

Сжечь не получится летопись Нестора!

Перья марать? Придержите амбиции.

Пачкать бумагу? Я вам не советую!

 

О, как мне помнится Лето Господнее,

стрелы Царьграда и песня свободная!

Правда – едина, важнее сегодня нам

та, что заложена, внутриутробная!

 

Вот он – Донбасс – за неё и сражается!

Вот он – Луганск – за неё крепко держится!

Дети, старухи щитом встали… В ярости

так говорю – против пакости, мерзости!

 

Ах ты, иконка в цветочках приветная

да полотенчико, крестиком шитое!

Слышу!

Выводит, как Нестор победное –

братья, держитесь святою молитвою!

 

* * *

Кутать бы тебя, в руках баюкать,

родина надежды и стиха!

Но случилось зреть нам по излукам

весь вертеп Содомского греха.

 

Видеть, как раскалывают жёстко

на две части близких две семьи:

на чужих, не наших, на Московских,

на своих и вовсе не своих…

 

Мой отец, который ездил в Киев,

восхищался: «Дочка, красота!».

О, не надо! Мы – ещё живые,

нас не вывесть буквицей с листа.

 

И живую душу не оттяпать,

мироточит всё, куда не глянь:

дерево и даже блеск плакатный,

путь-дорога, каждый выгиб, грань!

 

С плачем Днепр кидается с обрыва,

с воем вырываются слова:

«Память Кия, Щека и Хорива,

и сестрицы Лебедь – в нас жива!».

 

Там Владимир-князь, владыка миром,

там белым-бело, там дух святой:

крестит нас – невечных, странных, сирых,

на века нас вяжет лепотой!

 

Русь не сгинет, незачем пугать нас!

Нам не страшен ни топор, ни нож.

Пусть отрубят руки, но объятья

дружеские этим не убьёшь!

 

* * *

Слишком много ты хочешь – любви!

Слишком мало я жажду – горенья!

Упаду я в колени твои

в лето нашего исчисления!

 

Слишком много – домой ты уйдёшь,

оглянёшься вослед мне устало!

Мне спастись от Потопа под дождь,

от пожара, от смерти – так мало!

 

В этой мизерности моей,

в трёхгрошовых, копеечных муках

лишь ветра продувают с полей,

у галактики, что на поруках!

 

Слишком много ты ждёшь от меня –

тихой кротости, точность вокзала.

Уберечь хочу, спрятать, объять,

в душу вкрасться – о, как это мало!

 

Скатерть скомкана наших дорог,

все тропинки повязаны в узел.

Я шепчу – помоги тебе Бог,

а мне маленький ангел кургузый!

 

Что мы знаем о малости той,

о песчинке в пыльцовой обложке?

Слишком грешной, а, может, святой!

Всё возможно.

 

* * *

О нет, не за осень, что отсветом медным

наполнила лужицы, как зеркала,

спасибо тебе, мой хороший, что предал,

иначе бы так я прозреть не смогла!

 

В такую-то пору, когда бьётся в стёкла

листва, под колёса ложится живьём.

Когда остановка.

                              Подошвы промокли

у туфель моих под искристым дождём.

 

О, если бы знать, что до этой развилки –

твоя я подруга. Что дальше одной

до края оврага да вдоль лесопилки,

до этой черты, до поляны лесной!

 

До этого – зло обнажённого нерва,

до крика, что рвётся из горла комком,

за то, что прощу всё равно я под серым,

незыблемым небом, спасибо на том!

 

Спасибо на этом обманчивом свете,

прозрачном, пустынном, щенячьем до слёз,

что я – до развилки подруга, где ветер,

где облако пыли, где марево гроз!

 

Где рушатся планы. Наивная доля

их было мне строить на суше, воде.

И что за развилкой есть белое поле,

где мята, багульник, таков их удел!

 

Врастаю. Почти корневею. С пейзажем

сливаюсь – дорогой, сосною, травой,

я здесь проходила, одна из сограждан, –

до этой развилки – родной, ключевой!

 

* * *

Когда ты вдруг прильнёшь, то разгляди в прицеле

ни брат ли это твой, ни друг ли, ни жена?

Да как же это так? Наш мир вдруг одолели,

пирующие кровью: чума, разор, война?

И, словно на китах, на этих трёх заразах,

на чудищах морских вращается земля?

Как будто бы нутро нам подменили разом

на «гуд» и «хеппи-энд» – они-то не болят!

Так я же помню, как всё началось! Эпоха

разнеженных тузов, обобранных старух

и – Дунек на шестах в стрип-барах. Полудохлый,

ни ценный, никакой – злой ваучер в руках.

Обман. Жульё. И все – там наверху, за дверцей.

Там – возле пирога. Там – скопом у казны.

Ты целишься куда? Во флаг, звезду ли, в сердце?

Иль прямо в Китеж-град ворованной страны?

В детишек? Я гляжу на карту – наркотрафик

ползёт по всей стране – и в школу, прямо в класс,

где белый бант, тетрадь, где красный лёгкий шарфик,

где Чехова портрет, где сад, где Божий Спас.

Я знаю, чей он – гном, я знаю это зелье,

и вижу, белых скул, очерченных углом,

болезненный мираж. Зрачок тугой, похмелье…

И, как не назови – зло остаётся злом.

А всё-то началось – коварно, беспробудно –

с огнива и меча да стрел в Святой Руси.

Ты целишься? А я тебя целую в губы

и не шепчу, кричу: «Помилуй и спаси!».

 

* * *

У меня – вся страна на колючих ветрах,

вся от края – до моря и суши,

вся, как Феникс из пепла, как пение птах,

там, где чинят архангелы души!

 

Подосиновый край, подберёзовый цвет…

Словно кто из-за пазухи вынул

да укутал в снега так, как будто бы в плед:

реку, памятник, площадь и рынок.

 

«Марш славянки» вокзальный. О, с кем она так

сотню лет, надрываясь, не может

ни проститься, ни встретиться? Сумка, рюкзак,

кладь ручная да посвист дорожный…

 

Я не верю в проклятья, в тавро, родовых

семь колен, верю только в прощенье.

В горле ком, глазки в пол, верю в боль, что под дых

в леденящей купели в Крещенье.

 

И недаром иду, распахнув воротник,

на закат золотой, на восход ли…

Если чувствую каждый я винтик и стык

под ногами в песчаной породе.

 

Скорость мысли. Повадки. Привычки. Судьба.

Свет, небес размыкающий своды!

Если бы не придумали люди тебя,

что бы было сейчас через годы?

 

Слава Богу, ты есть. Край мой отчий – страна!

Где Христос по воде, как по тверди

всё идёт и идёт. От работы спина

под рубахой намокла намедни!

 

ПЛАЧ ПО НАШЕМУ ВРЕМЕНИ

1.

О, поле-полюшко отцово!

Моя распластанная даль!

Славянский мир весь раскольцован,

сияет огненная сталь.

Слезами давится компьютер

и телефон, как решето.

Идёт война. О, Боже, сплюньте!

Тьма наших гибнет ни за что!

 

Кто обманул тебя, братишка,

что ты схватился за ружьё?

Славянский мир – пробита крыша

и чёрным чертит вороньё!

Теперь понятно мне, где точка

моя последняя, межа.

…Льняную я рвану сорочку

да так, что вздыбилась душа!

 

Да отпусти ружьё, брат, что ли,

ступай домой, тебя там ждут!

Ужели можно на расколе,

на распрях в дни великих смут

понять друг друга, докричаться?

С осколком в сердце доползти?

Когда и взглядом-то опасно

урон друг другу нанести…

 

И всё ж одно отцово поле!

Три равных крови: Беларусь,

с ней Украина, Русь! От боли

невыносимо. Давит грусть!

То, что случилось, – это горе!

Век двадцать первый! Стыд и срам!

Гуляет ветер на просторе…

И как расплачиваться нам?

 

2.

Мать русских городов. Святая Русь.

Девятый век, десятый век, двадцатый.

Век двадцать первый – накопилась гнусь,

её сдержать, как смогут беркутята?

 

Как в страшном фильме – ждали мы мультфильм

тот самый, детский, про слона и волка, –

но грянул выстрел прямо по живым,

за ним другой, и в грудь вошли осколки.

 

Кто нас возненавидел так? За что?

За нефть и газ, за золото, алмазы?

Разверзлось время –

                            время катастроф,

на небе и земле – разверзлось разом!

 

И в эпицентре апокалипсиса – мы,

славяне, это наша божья доля:

сгореть в Одессе и полечь костьми…

Но ворогу не сдать отцово поле.

 

Невинно убиенные в огне

Святыми стали. И глядят с вершины.

Я знаю Украина где! Во мне!

В разверстом сердце русских всех отныне!

 

Хотелось бы молчать. Но не могу.

Послушайте, я тоже – мать! И пальцы

сцепила так, что травы на лугу

заколыхались. Птицей б докричаться!

 

До матерей. До их святых молитв!

На украинской мове, слове русском!

…Война идёт широко, не щадит,

а перемирие – лишь коридором узким!

 

ИЗ ЦИКЛА «ОДИССЕЯ»

Поэты не врали, о нет, Одиссею положено

все долгие годы скитаться вдали от жены.

Кто ей на судьбе шрамы свежие выстругал ножиком?

Они сквозь столетия, сколько не думай, видны.

 

Под светлой одеждой, под белым бинтом, нежной кожею,

под чем-то сиреневым: дымкой ли, шалью, платком.

Гнев выгрыз ей сердце! А вы как хотели, ничтожные,

следя за распущенным ночью до сна полотном?

 

Слежу за сюжетом, за лодочкой с парусом махоньким,

за жёлтым руном, за ключом, что повёрнут в замке,

за паханым полем, за полем ещё не распаханным,

за этой старухой – в лохмотьях с горбушкой в руке.

 

За девушкой в красной накидке, за мальчиком с кошкой,

за старцем Лаэртом, за Оскаром, мчащим в зенит

изломанным миром, уродливым танком, гармошкой –

она-то о чём, где свирели, где арфа, звенит?

 

Вот-вот будет вскрыт и распахнут до самого донца,

как ящик Пандоры, узорчатый шкаф, где давно

под грифом «секретно», под круглой печатью, как солнце,

всемирная тайна! О, нет! Выключаю кино…

 

Солгите поэты, сказав, Одиссей не вернётся!

Врываюсь до боли, до стона, до крика в сюжет.

Я чувствую сердцем повздошно, умно, високосно,

как веки проколет, из тьмы нарастающий, свет!

 

* * *

О, сцена! Ты – любовь и боль.

Здесь витязь, что в тигровой шкуре…

Ты помнишь, мне досталась роль?

Костюм был сшитым по фигуре!

Разучен мною был пролог

и все сосчитаны ремарки,

в бокалах бутафорский грог

дымился пламенно и жарко!

За плотным занавесом – я!

Чтоб ватными не стали ноги,

держусь, судьбу благодаря.

А критики – безмерно строги!

Ты тоже критик. И насквозь

глядишь. И ты не понарошку

так запросто вбиваешь гвоздь,

пусть театральный, мне в ладошку!

Всех, сколько есть, наперечёт,

в душе моей существ живущих

ты вывел, словно без хлопот,

на воду чистую из суши.

Разоблачил и распознал

царевну, что была лягушкой,

Кармен светлеющий овал

и слёзы девичьи в подушку.

Томатный сок ли, кровь с ножа…

А в Трианоне, помнишь сцену:

Антуанетте, злясь, визжа,

срубают голову, и – в Сену!

…В гримёрке, расстегнув крючок

на платье, ты погладишь спину.

Шепну на ухо: «Дурачок,

мы все поэты – пилигримы!».

Но что-то вкривь пойдёт. Игрок

не тот, иль яда – полбокала:

ты лягушачью шкуру сжёг,

а я царевною не стала!

И вязкие хрипя слова

(у сцены неземная сила!):

– О, не моя ли голова

к твоим ногам скатилась, милый?

 

* * *

Эсэмэски твои напрочь из телефона

удаляю безмолвно – такие дела…

Моё чувство бездонно, моё чувство трёхтонно,

я такой горемычной ещё не была!

 

А тебе, Одиссей, вечно плыть на Итаку,

на куски разрывая растопленный снег.

Я не жду ни примет, ни особого знака,

жду я тайну из тайны – исчезнувший век.

 

И одно я прошу у слепого Гомера,

он, как автор, – правдив, обобщён, всемогущ!

О, пускай не исчезнет наивная вера!

О, пускай не заманит обещанный куш!

 

Я своё полотно ровно наполовину

распустила той ночью, когда перечла

Посейдоновы страсти, что жарче рябины,

безысходней, чем в сердце тугая стрела.

 

Но не это, скажу тебе, милый, обидно

мне про нимфу Калипсо услышать, о нет!

А про вечное, что между Сциллой с Харибдой

ищешь ты на вопрос безотчётно ответ.

 

Всё равно я – твоя. «Связи нет! Мир непрочен!» –

ты мне пишешь слова через мглу новостей.

Это цепи звенят. Это звенья грохочут –

так мы связаны прочно Одиссею всей!

 

Песней первой, второй.

             Царством дальних и ближних.

Я опять, что в цветах, распущу полотно.

И никто не возвышен, никто не унижен.

Дочитаю главу. И дождусь.

                                        Всё равно!

 

СНЫ ОБ ИТАКЕ

Едино это полотно

у бытия,

нас разделить не суждено

на «ты» и «я»!

 

Один рисунок, ткань и нить

в одном ключе,

как узел не перерубить

ядро ночей!

 

Мы подставляли грудь с тобой

одним ветрам

и стрелам, если длился бой,

одним врагам!

 

Не только звёздный свет лучей

скрещён вдали,

а корни – от простых вещей –

сквозь проросли!

 

Когда тебе сбирала мать

мешок в поход:

хлеб, соль и спички, и тетрадь

для слов и нот.

 

Тогда и мне моя сестра,

молясь у ног,

клялась, что за тобой пора

мне за порог!

 

У нас с тобой один палач,

одна петля,

не разделить нас, хоть заплачь,

на «ты» и «я»!

 

Среди запутанных, как плющ,

эпохой чванств

родство не только тел, а душ

и всех пространств!

 

* * *

Привези мне горсточку песка

жёлтого, янтарно рассыпного,

словно часть от целого куска,

от того пространства векового!

 

Ни букета в лентах, ни кольца,

ни ракушек, что ласкает море,

а песок, где Иисус с крыльца

медленно спускался на предгорье…

 

Ты песчинки эти заверни

в матушкин платок на узел крепкий:

медный свет планет, тепло ступни,

отпечаток лунный бренной лепки!

 

Мне – на счастье! Всё, чего хочу –

на ладони их пересыпать я!

Как в часах песочных по чуть-чуть:

поцелуи, ласки и объятья!

 

И не знать, что где-то под пятой

наша часть земная жгучей суши

разломилась до одной шестой,

растерзалась до небесной кручи!

 

Что земля кругла. Что не на трёх

чудищах земных от века чахнет,

соскользнуть боясь под мерный вздох

и упасть, рыдая, на брусчатку!

 

О, песчинки! О, рисунок дней!

Птичий профиль, образ человечий!

Я всегда, всю жизнь стремилась к ней –

крохе!

            Но по всем приметам – вечность!

     

ПРИТЧА О ПОТОПЕ

За телефон хватаюсь я в угаре,

ну, как же так – швартовы да под нож?

Жуку и голубю, и каждому – по паре,

но отчего я – не щенок, не ёж?

 

Ступни саднит мне море – часть Потопа,

соль на губах, и платье льнёт к ногам!

Не Одиссей – ты, я не – Пенелопа,

как версия одна из русских драм…

 

Ты – в жёлтой шкуре, взмокший, утомлённый,

песок в карманах, согнут меч в дугу.

Я набираю номер телефона,

я повторяю – больше не могу!

 

Нет, так нельзя, оттяпать половину,

у твари тварь отъять и прочь умчать!

Я вновь кричу, что я умру, что сгину –

дрожащая – и, значит, я – ничья!

 

Вот убран трап. Матросик – юный, бледный,

к губе прилипла крошка табака.

Покинул, бросил ты, забыл ли, предал,

какая разница, любая весть горька!

 

Не за себя прошу! За этих – клятых,

во мне живущих тварей и существ,

оставшихся без пары, им царапать

мне душу, сердце, им нести мой крест!

 

За беззащитных, сонных и убогих!

За сотню комплексов, ошибок, неудач!

Безгрешных, семикрылых, шестиногих,

за развалюх, за разбитных, за кляч!

 

Им каково без тех, твоих, таких же?

В скрипучих рамах даже дом – не дом.

Смотри: мне снег бездомный щёки лижет,

что притворился по весне дождём!

 

ВИДЕНИЕ. ПОСЛЕ ПОТОПА    

Море, галька, песок – я хочу это слушать,

прижимая ракушку, о, милый, пойми,

если б только тела! Но срослись наши души,

каждым нервом вцепились друг в друга они!

 

А на пристани – людно.

                              Авоськи, корзины

под ногами. В сандалиях жжётся песок.

Крики, плачет младенец, отныне

мир сорвался как будто, озяб и продрог.

А вокруг всё бурлит, всё гремит и клокочет,

уплывает, отчалив. Разрублен канат.

 

Только души срослись наши. Помнишь, той ночью,

когда ели с тобой красный мы виноград!

Сок по шее стекал. Это было свиданье,

если б знать, что последнее, ох, если б знать!

 

Как похож на Потоп этот день – с содроганьем

слышу – вой, лай собак и отчаянный мат…

 

Ной – усталый, голодный. И облако в клочья

разрывает волна. Всем – по паре, а мне

гарь от писем твоих, и последняя точка,

да Олимп непреклонный, что не гибнет в огне!

Да развалины Трои, дворцы и колонны,

что под воду ушли – сколько в ней ещё царств!

…А душа моя где-то под клеткой с драконом,

как дрожащая пара твоя улеглась!

 

* * *

После Потопа мы встретимся, после Потопа –

клетка с драконом открыта и выпущен голубь!

Те, кто клялись – будем вечно любить мы, до гроба,

бездна и море, и песня на гуслях и прорубь!

 

Все уцелели! Портовые шлюхи, поэты,

точки, тире, имена, и восторги, и слёзы!

Не затеряться в толпе, не укрыться от ветра,

то, что случилось – бессмертно, чудесно, серьёзно!

 

Каменным был, тот ожил, изменился, воспрянул,

друг мой Гораций и далее друг мой Овидий!

Землю целую истошно я, рьяно и пьяно,

древнюю землю, всю в белом, что ближе к Тавриде!

 

Как они выли, скулили, томились в ознобе

те, что искали кусок, не ушедший под воду.

Вот и клянитесь теперь, что не быть в гневе, злобе

этим камням Херсонеса без племени-роду.

 

Бейтесь в угаре и руки вздымайте до неба!

Жёлтой лепёшкой делитесь с голодною птицей!

В пятом ряду ты сидишь на скамейке под лучиком света,

я разрешила тебе этой ночью мне снова присниться!

 

Красное солнце, и пляж, и вершина заката,

где-то война, где-то варвары в шкурах с мехами,

ложь и обман в этом мире, не нами распятом,

и как понять нас с тобою, что бредят стихами?

 

Детские игры, песчаные замки, на троне:

там, где как в сказке, король пред толпой весь голый,

только счастливый поймёт нас и только спасённый –

этот глазастый, клювастый, накормленный голубь!

 

* * *

Роман ли, пьеса… Буквиц строй,

глава четвёртая, седьмая.

Но главный в книге – ты – герой,

и я в сюжет тебя вплетаю.

 

Ты любишь, жаждешь, предаёшь.

Зовёшь гостей. Глотаешь пищу.

Снег без перчаток – это дождь.

Я – автор. Дождь вбиваю в крышу.

 

Не ты, а я веду подсчёт,

был свыше мой талант получен,

твоих удач, твоих невзгод,

твоих обид и мыслей жгучих!

 

Не ты, а я – постель стелю,

затем женю тебя в угаре,

и в книгу красную мою

твои вползают ночью твари.

 

Соврал Гомер. А я не лгу

про возвращенье Одиссея.

Пройду босою по стеклу,

когда допляшет Саломея.

 

Любимый, ну за что ты так?

Мне больно. Горько. Невозможно.

Сюжет в тупик зашёл. Иссяк.

Опять надел перчатки дождик…

 

Я шаль накинула – тепла,

пушиста на запястьях знобких.

Свою я книгу перечла,

перекрестила, да и – в топку!

 

Но не было такого дня,

когда в бесстрашье и в бессонье

не рвался ты бы из огня,

до волдырей не жёг ладони!