Нелли НАЩЁКИНА. ХОРОШО У ВАС ТУТ, ЖИВИТЕ! Глава из книги «Художник Анатолий Наговицын»

 

Нелли НАЩЁКИНА

ХОРОШО У ВАС ТУТ, ЖИВИТЕ!

Глава из книги «Художник Анатолий Наговицын»

 

Дом-дачу в Дуброво семья Наговицыных приобрела в 1969 году. Жена и сын давно настаивали на подобной покупке, не для увеселения и заготовки овощей, а для смены обстановки – художник Анатолий Терентьевич Наговицын не вылезал из-за письменного стола, а то и вовсе жил в мастерской. Ему требовался свежий воздух, которого так не хватает в городе.

Тяжелый на подъем, редко куда выезжающий художник с трудом оставил насиженное место у стола, чтобы поближе познакомиться с домом, где ему предстояло сделать одни из лучших серий натурных пейзажей и портретов. Развалюшка-домишко встретил новых жильцов боязливо. Чего от них, городских, ждать?! Делать ничего не умеют – только чай пить будут и говорить о пустяках. Анатолий Терентьевич выгреб хлам, сжег его и начал обустраиваться. Кое-что перестраивал, перебирал. Делал все сам.

Деревенские мужики с интересом следили за жизнью «новеньких» из города. Ждали с вызовом – не нравились им действия Анатолия Терентьевича. Наговицыны остались. Покрасили дом. Анатолий Терентьевич в сарае отвел место под мастерскую, повесив на дверцу скрепленные между собой железные буквы «ЦДХ» – «Центральный Дом Художника». На козырек крыши посадил вырезанную из фанеры голову лошади. Внутри оставил из старых вещей комод и наковальню. Двери сарайки распахнул настежь, подставил к ним железные пруты – чтобы не скрипели, закрываясь. Подмел стружки, опилки. По всем стенам уложены дрова. Сухие, плотные, с мелкими сучками. Кувшин с молоком – утолить жажду – поставил на комод. Тут тенек – может и не скиснет.

Сел на стул посередке деревянного дома и посмотрел во двор. В сад. Зелень, банька, забор, за ним соседский домик. Тихо-тихо. Много солнца, и кусочек прозрачного неба смотрит на него сквозь деревья, черепицу и потолок его мастерской. Огород весь зарос травой, сорняками, цветами, кусты разрослись. Сквозь мягкую зеленую травку видна черная земля. Не хотелось ничего трогать, копать, сажать. Зачем? Пусть растет все само по себе. Что пожелается. В деревне пальцами тыкали в сторону их чудачеств. Столько земли под сорной травой пропадает. Не понимали, осуждали, кое-кто злился. В глаза – вежливо молчали. Боялись. Анатолий Терентьевич скрывался от слишком любопытных в мастерской. Не обижался – со временем привыкнут.

Так и вышло. Скоро все дома, калитки были открыты перед Анатолием Терентьевичем с этюдником в руках и зонтом, плывущим над головой. Деревне такое внимание понравилось – его, непонятно за что обвиненного, простили и стали напрашиваться в гости. Наговицын всех слушал, приветливо улыбался, но в дом без дела не пускал. Радушием не баловал – держал дверь на замке – и сам в гости не ходил. Деревенские повозмущались очередному чудачеству и уткнулись носами каждый в свой огород.

Анатолий Терентьевич в очередной раз толкнул двери сарая-мастерской. И удивился – хорошо! Взял краски и написал картину «Мастерская. Дуброво» (1987).

– Все пейзажи, которые вы сейчас смотрите, сделаны мною днем, –вспоминает мастер в беседе со мной. – Для художника нужен свет. Это все! В Дуброво я ошалел – такие тона, такие замечательные градации света, цвета. В вечернее время я занимался черно-белой миниатюркой. Под большой лампой выхватывал пучки света для маленькой гравюрки. Вы съездили бы в Дуброво-то! Туда можно попасть катером или автобусом. И увидите свет! Много света!

В Дуброво я поехала 16 сентября 2001 года. Анатолия Терентьевича уже не было в живых, но обещание, данное ему в одну из наших встреч, хотелось выполнить.

До Дуброво меня провожало голубое небо с одной-единственной тучкой-батоном. Дорога изгибалась, петляла. Мы спешили обогнать блестящие капоты, стройные ряды запыленных хмурых тополей, живущих в Ясной Поляне, химзавод с дымными трубами, столбы с лампами, стога сена, разбросанные по полям, согнутые фигурки людей, торгующих на обочине клюквой, пересохшие речки Кошта, Нелаза, Суда, таблички с дорожными знаками, названиями деревень, сел. Читаю: «Коротово».

Машина сворачивает налево. Придорожная могилка. Черный крест на белой плите. Яркие цветы в вазах. За ней стена из деревьев. На одном из проводов сидят, нахохлившись, семь голубей. В земле копошатся бабы в платках, серых платьях. Беспорядочно разбросаны пустые ведра. «Красивые места» – сказал, оглядываясь, мой отец, сидящий за рулем. У безымянной речки в песке лежат отдыхающие.

Снова читаем с таблички: «Сосновка». Попадаем в царство сосен. Лапки с зеленой хвоей подняты к небу. Раскачиваются, мирно шумят. Машину обступили темно-красные стволы. Да, здесь легко заблудиться. Ни души. У самой дороги много кустов засохшего папоротника. Рыжий ковер низких растений усыпан ягодами. Клюква. На обратном пути решили пособирать.

Длинные тени делили дорогу. Вот и Дуброво. Главная улица – это дорога, облепленная домами. Песок, зелень, кудахтающие курицы, важные петухи на заборах. Каждый дом, дерево – отдельная история. Узнаваемо. Все уже видела раньше. На картинах Анатолия Терентьевича. Ничего не изменилось, если только немного постарело; облезла краска с дома-дачи Наговицыных. Искали его, сверяясь с картиной в фотоальбоме «Пролегла песчаная дорога. Дом-дача Наговицыных» (1989).

На двери веранды – замок. Окна занавешены. В саду яблони, сливы. И ни одной грядки. Много травы, цветов. Новые хозяева решили ничего не менять. Удивительно, как хорошо, когда у домика кто-то забыл туфлю. Я положила её к ржавой бочке с дождевой водой, чтобы не затерялась. Все в траве – дом, сарай-мастерская, банька. Закинула голову. И правду говорил Анатолий Терентьевич про свет – все в нем. Слепит глаза заходящее солнце. Блестит красная черепичная крыша дома.

Мне хочется с кем-нибудь случайно встретиться и поговорить об Анатолии Терентьевиче. В руке фотоальбом со слайдами. Обошла дом кругом. Нашла яблоню с картины «Яблоня. Дуброво» (1987). Сколько ветвей-змей. И меленькие листочки. Яблок нет. По соседству разбит цветник из золотых шаров. А вот березки нет. Её можно увидеть в работе «Пролегла песчаная дорога. Дом-дача Наговицыных», слева от дома Анатолия Терентьевича. Березка росла вместе с яблоней. Любимицей художника.

Меня окликнули старики: мужчина и женщина. Он крепкий, высокий, в жилетке; она маленькая, сухонькая, с черными волосами под красным платком. Замахали руками, зазывая в свой двор. «Кто такие будете?» – посыпались вопросы. Я объяснила причину приезда, протянула к ним фотоальбом. Может посмотрят – вспомнят что. Альбом взяла женщина. Стала листать. Мужчина, её муж, встал с ней рядом, представился:

– Петр Иванович Печников. – Указал на жену: – Моя жена Раиса Ивановна.

Они были соседями Наговицыных. Их дом выглядывает из-за дома-дачи в картине «Пролегла песчаная дорога…».

– Живем здесь постоянно, – говорит больше мужчина. Жена смотрит ему в глаза, кивает. – Я вот живу уже семьдесят девять лет. С рождения, – смеется, подталкивает жену.

Та прячет улыбку в кулачок.

– Я до войны мотористом работал на механизированной кузнице, жена – поваром в Коротово. Мои родители, пока живы были, трудились в колхозе и нам с хозяйством справляться помогали. Шестьдесят лет мне исполнилось, решили продать корову. Силы уже не те. Детей двое: в Коротово живет сын – шофером в сельпо работает, женатый, двое детей; а дочь – Лидия Петровна – работает в редакции газеты «Речь». А насчет Анатолия Терентьевича скажу одно – хороший он был человек. Даровитый художник. Его работы как-то и по телевизору показывали. Засмотришься. Мы с ним в хороших отношениях были. Жена у него, Надежда Алексеевна, детский врач, она и сейчас живая, только лежит все, болеет. Он здесь с женой все лето и осень жил. Целыми днями рисовал. Вот только по огороду ничего не делал. Не любил. Когда только купил эту дачку-то, у него был разбит маленький огородик. Лучок выращивал. А потом все запустошил – не стал на земле работать. Надежда тоже отдыхала – с согнутой спиной её не видели. Сын приезжал сюда редко, сутки-трое пробудет, и его тянуло в город. А сейчас он в самом Ленинграде живет. Анатолий Терентьевич другой был, нежели мы. Он и молоток-то в руке держал с другой целью – гравер был. И вообще, мне есть теперь с чем сравнивать – он ведь дачу продал сестрам-художницам. Правда, учительством занимаются. Так вот. Эти художники-девушки как рисуют: сфотографируют что-то где-то и на свой вкус красками изображение делают: любо-дорого посмотреть. Красиво, как в сказке! А Анатолий Терентьевич рисовал такие вещи, которые хуже. Вот, например, строения. В натуре, как оно есть на самом деле. Не то, что там показать, как, мол, хорошо живут люди, приукрасить, а настоящее рисовал: бедность. Деревню. Крестьян. Гостей не было у них. Чаще вдвоем с женой – ходили в лес. Гуляли там. Для нас лес – привычно, а они вон каждый день чему-нибудь да удивлялись. Ходили все смотрели. Обсуждали что-то. Она букет несет, он с чемоданчиком деревянным, скамеечкой, папочкой кожаной с листами белой бумаги. Зарисовки делал. Да, что и говорить, не пьяница был! – особенно выделив голосом это место, продолжил: - Ой, да это же наша главная улица! Узнал, узнал… Смотри-ка, бабуля… – он пристально рассматривал слайд с работой «Улица в Дуброво» (1986). Жена выглядывала из-за спины, – никакой грязи по осени. Сколько бы ни шли дожди, земля будто иссохла – все в себя всасывает. На песчаной дороге – ни лужи. Все климат! Все поменялось… Это вот, помню, время довоенное, летом пройдут дожди – лужи на дороге. Мы давай бегать по ним босиком. Водичка теплая, лягушки прыгают – и мы. А сейчас дождь пройдет – одеваешься теплее, мерзнешь. В луже вода холодная. Да-а-а. Деревня у нас большая, а вот дорога между домов, изображенная у него в работе и по которой вы приехали, зовется у нас «Большой дорогой». Она ведет в Череповец. А от нашего дома по ней идем в центр.

Сравниваю: что на картине «Дубровский центр» (1989), а что в жизни. Без каких-либо изменений. Все стоит на своих местах: автобусная остановка, заколоченная будка, полупустой магазинчик, в редком кустарнике памятник погибшим в Великой Отечественной войне, справа мост через Соренжу. Вот и все достопримечательности. Только вот река Соренжа обмелела. Ушла в камни. Ручьем стала. Грязная, каменистая, неприветливая, прячется в ивняке, пенится – убегает. Анатолий Терентьевич воспел её другой – широкой, глубокой, прозрачной.

За калиткой, дребезжа железячками и прицепом, мимо нас промчался трактор. Петр Иванович пояснил:

– Хороший нынче урожай. Картофель прут на тракторах в город. Много его народилось. Вот все это поле в картошке, – он рассматривал слайд «Вечереет» (1985). – Сытный год будет. Не голодный.

– А молодежь у вас где? – спросила я, удивленная тем, что за все время нашего разговора по дороге не прошло ни одного человека.

– Молодые повыехали. Остались одни старики. Летом только внуки проведывают, дети в отпусках. А зимой – могильная тишина. Сугробы, и волки воют. Вот по нашей улице шесть человек живет. Выше горки – еще шесть человек набирается. Вот и все.

– А почему эти небольшие строения за рекой выстроены? – спросила я.

Петр Иванович отодвинул от себя альбом с работой «Июнь. Соренжа» (1985) и начал объяснять:

– Да это ж бани!

Они заспорили с женой, кому принадлежит банька на картине.

– Ольгина баня, – первой ответила Раиса Ивановна и снова умолкла, уступив мужу.

– Раньше все бани рубили по берегу речки. Кто ее знает?! Возгорится – вся деревня – пепелище. Да и удобно – и вода близко, и слив не попадает в колодцы.

– Смотрите, сколько ольхи-то. Притесняет она нас – разрослась. Поджимает… А это баня Анатолия Терентьевича, – тихо проговорила проворная старушка, укрепив на носу оправу очков. – Красиво!.. Ведь это же Надежда! Глянь, дедушка, сюда! – она подтянула его за рукав к работе «Суббота» (1986).

– Надежда! – подтвердил дед, еще раз внимательно вглядываясь в белую фигурку женщины, сидящей на пороге предбанника. Из трубы валил дым.

– Вообще они редко баню топили. Настоящие дачники!

Следующий альбомный лист «Дрова, дрова! Дуброво» (1986) ввел их в замешательство. На работе: двое мужчин заготовляли поленья. У станка волнообразно свалены перепиленные дрова. Один к одному. Кучей набросаны на земле поленья, рассеченные топором надвое. Мелкой опилкой покрылась лужайка перед банькой. Под навесами – аккуратные стопки дров. Зимой в мороз – пригодятся. «Может, еще машину подогнать да приволочь из леса поваленных деревьев?» – спрашивает тот, что у станка.

Петр и Раиса Печниковы гадают, чей же это двор, а главное, такой славный станок. Новехонький, ножи в нем заточены – вон как быстро у них работа продвигается. Осиновые, березовые, еловые дровишки летят на землю – не успевают собирать, складывать.

– Чьи же это дрова? И банька?! – перебирает вслух фамилии деревенских жителей Петр Иванович.

– Соляникова Виктора станок, а? А может Миши Зенского? – подсказывает жена.

Петр Иванович развел руками:

– Не знаю.

– А вот это место (развилка дорог на картине «Не пылит дорога» (1989) – Н.Н.) находится сразу перед мостом через реку Соренжу. Там бабы летом белье полощут. Мост наш сразу за деревней. И его нарисовал что ли? Ну, Анатолий Терентьевич! Только вот редко дороги не пылят, – говорит Петр Иванович. – Ой, вот ведь. Каждую неделю в пятницу не продохнуть. За нами деревня Гавино есть, слыхали?! Туда сотня машин идет и обратно. Ужас!

– «Конец сентября» (1984), – прочитала я под слайдом, на котором открывался вид из окна на соседний дворик. Тяжелый широкий подоконник, на котором брошен платок. Зимняя рама выставлена. За стеклами белых ставен с медными шпингалетами – бабье лето. Сентябрь. Последние теплые дни. Короткий день, долгая ночь. Рябина, береза – недолго им щеголять нарядами, после первых заморозков сбросят ненужные листья. А пока любуешься на них через окно. За забором сохнет белье – простыни, пододеяльники, наволочки. Словно белые лебеди, оставшиеся на зимовку. Чтобы ветер-дружок, играясь, не перепачкал их в земле, пережали ткань прищепками. Теперь не улетят. Хлопают влажными крыльями, провожают стаи в небе. – Это окно Анатолия Терентьевича? – я обратилась за помощью найти его на доме к Раисе Ивановне.

Она указала на крайнее.

– Оно, оно, и березу, и рябину нашу видно. Так ведь это наш и забор, – узнала она позеленевшую от сырости ограду.

– Правильно, – подтвердил Петр Иванович, – только березы уже нет. Пала, и очень удачно. Не на дом и не на ребят, слава Богу! Маленькие все тут были – играли. Ветром её опрокинуло. А какая береза была!.. от солнца спасала. Восемь лет, как её нет. Я не хотел её пилить, но природа иначе распорядилась. От неё сук торчал на провода. Оборвала бы она нам электричество. А на крышу два сука шли – упадет, думал, пробьет. И тут в октябре – дети успели разбежаться – одна береза вдоль дороги растянулась, и эту ветер подхватил – хлобыстнулась. Интересно её как-то повернуло, что суки, которые меня беспокоили, ушли в землю. Только на крыше два листа шифера сдвинула. А так убила бы кого.

– Красиво-то как! – удивленно охала старушка. – И все это наше Дуброво. Наши места. Да как же это у него все складно получилось?! Ай, ведь это ж наша ель. Её все знают.

 Могучая ель с картины «Деревенская красавица» (1986) закрыла полнеба. Я залюбовалась. Исполинское дерево расправило темно-зеленый с синевой шлейф из иголок. Под некоторыми прятались шишки. Она стояла выше всех деревьев в округе. Сильная, здоровая. Непобедимая. Всю дорогу и нас накрыла падавшая от неё тень. Неподвижно, грозно охраняла она свою территорию.

– Красавица! – любовно промолвила женщина. – Её никто никогда не пытался спилить. Подойдут охотники – и смотрят, руки опустив. Магия! Красотой она брала – так и стоит целехонька. Сама по себе. Нам на загляденье. У неё ведь особенность своя есть – две верхушки у одного ствола. Другое б такое дерево давно в грозу или ветер треснуло. Боролись бы верхушки за право главенствовать, править. И, не поделив власть, – ушли на дрова. А она столько лет стоит, и ничего ей не делается. Мудрое дерево!

Вдруг Раиса Ивановна как засмеётся. Мужу шепнула на ухо. Тот глянул на картину «Ерошкина изба» (1989) – давай смеяться еще громче её. Просмеявшись, говорит:

– Деревенский бродяжка жил в этой хате. Ерошкой все его кликали. Он и откликался. Настоящее имя – Владимир. Но все знай кричат – Ерошка, Ерошка! Безобидный, добрый человек был, а вот пил по-страшному. Каждый день веселенький. Да, вот и портрет его в начале альбома – «В.С. Соляников» (1989). Потрепанный, коричневого цвета, ношеный-переношеный, с чужого плеча пиджачишко, картуз, большие уши, опущенный нос, глаза жалостливые, и так ими хлопает непонятливо – куда на этот раз пошлют? Гоняли его, бестолкового. Нет, не буянил. Смирный, добрый был. По привычке прикрикнешь: «Ерошка, что ж ты этакое делаешь?!». Семьи своей не было. Кто с таким жить станет – без любви. С любовью в доме женщина и не такое стерпит. Не сложилась у него жизнь. Прожил так – пустоцветом. Без детей. Один. Мать у него была. Да тетка. Вот в её доме они жили, за ней ухаживали. Свой-то дом сгорел. Вот она и взяла их к себе. После её смерти Ерошка отделился. А потом и сам от перитонита умер. Ему за шестьдесят было. На дом-то его взгляните! Весь осел, задней стеной накренился к земле, крыша залатана, а где и дыры – голь. Крыльцо покосилось, под ним змея живет. Грязно, не прибрано, пусто в избе. Печь не топится, в углах паутина. Тараканы прячутся. А теперь дом ещё больше развалился. Дачник дом купил, а сам не кажется. Изба гниет. Страшно смотреть. Непригодна для жизни. И новый хозяин не подступается. А у домика-то кто сидит на лавочке? Ерошка! Как есть Ерошка! – Петр Иванович посмотрел еще раз на изображенный дом и сидящего на скамье под окнами мужчину, прозванного народом «Ерошкой», и вновь засмеялся.

 Раиса Ивановна перехватила альбом из рук мужа. Остановилась листать лишь на портрете «Бабе Дуне – 90» (1989), вскрикнула:

– Точно, она! Тетка Дуня. Труженица. Умерла в 94 года. В огороде у нее скамеечка стояла – любила там посидеть. Крестьянством занималась. Землю любила. Подвижная, живая бабулька. Поговорит со всеми на равных, хоть и бригадир. А это дом, желтый, её. Тут и подписано: «Дом бабы Дуни» (1986). Сын теперь живет.

Женщине нравилось рассказывать мне о тех, с кем прожила всю жизнь. Центральная улица – общая жизнь.

«Жизнь идет дальше, а люди сходят. Кто где», – думала я, переходя от портрета к портрету. Раиса Ивановна рассказывала:

– Это Виктор Соляников – кузнец. Давно умер. Костыгов Иван Тимофеевич. Военный. Майор. У него здесь дача…

Она перешла к деревенским пейзажам.

– А это «Яблоня». Плохие на ней яблоки. Горькие, некрасивые. Дикая какая-то. А Анатолию Терентьевичу нравилась. А это «Новый мост». Нет перил. Обвалились. Под ним Соренжа. Омут. Четыре метра вглубь. Куда вода ушла?! Эта речка свое начало из озера берет. Его осушили, и она ушла. Ищет, поди. К нам теперь болото подступает. Колодцы-журавли на главной улице. Заброшены. Завалены. А вот нарисованы дома – Ольги, Полинарии Семеновны, на повороте – Заводчиковы.

В разговор вмешался её муж:

– Любил он в натуре все писать. Я ему об этом сказал, он нагнулся и в лицо: «Развалюхи – настоящее. Наша жизнь. Зачем мне врать?».

Жена продолжила:

– А вот картина «На ферме». Это весовая. Сюда машина с кормом заезжает – её взвешивают. Слышите – мычат. Сейчас время дойки. Коров много – голов 80. «Сельский дворик» – здесь старик Лукичев живет девяностолетний. С сыном. Куриц держат. Собака издохла. А это что же?! – она отшатнулась от увиденного. – Это ведь не картина. Это фотография. Такого мы его, с бородой, худенького, не видывали.

– Болел он. Из-за жены переживал, – сказала я.

– Да. Последний раз он приезжал продавать свой домик. Амбар, где рисовал, жалел. Продал Тимофеевым, кажись.

Я протянула им гостинец:

– Угощайтесь.

Они растерялись. Петр Иванович нашелся:

– А вы кабачки едите?

– Едим, – засмеялась я, принимая от Раисы Ивановны три желтых кабачка. – Хорошо у вас тут, живите!