Олег КУИМОВ. РАЗМЫКАНИЕ КРУГА. Повесть

 

Олег КУИМОВ

РАЗМЫКАНИЕ КРУГА         

Повесть

             

Петра Ивановича, как бичом, хлестали слова стоящего в дверях сына:

– Ты думаешь, я забыл, как ты ушёл из дома?! Да?! – лицо Алексея исказилось от злости. – Не-е, я всё помню. Всё! Нам с Аней нужен был отец, а ты бросил нас. Мы-то с Аней за что провинились перед тобой?!

От последних слов у Петра Ивановича выветрилось всё негодование из-за жёстокости сына и разом опустились руки, которые он только что сжимал в кулаки. Всё по делу – виновен!

– Сынок, – попробовал он оправдаться, – ну, так бывает, когда не могут ужиться муж с женой. Ну, не получилось у нас с твоей мамой, но ты же сам знаешь, какой сложный у неё характер.

– Не знаю! – всё тот же вызов звенел в голосе Алексея и более всего приносил страданий своей неприязнью. – И знать не хочу! Таких мам, как наша, ещё поискать надо. У всех отцы, а мы с Аней с одной мамой жили. Ты знаешь, каково это – испытывать жалость соседей? Как будто ты неполноценный.

Заметив растерянность отца, Алексей с торжествующим видом вбил последний гвоздь:

– Вот! Не знаешь! А я – знаю!

– Сынок… – в голосе Петра Ивановича проявились неожиданные для крепкого, под пятьдесят лет, мужчины просительные жалостные нотки. – Прости меня... пожалуйста. Я же не от вас ушёл, а от мамы. Я не хотел, чтобы вы страдали, даже и подумать не мог, что так окажется. Ну, поверь мне... сынок! Ну, дурак был, ошибся, сильно ошибся. Ну, так уж случилось. Что ж ты теперь всю жизнь меня так будешь?.. Ну, не получалось у нас с твоей мамой.

Алексей криво ухмыльнулся:

– Ага, подумать он не мог. А кто тогда должен был думать? Пушкин?! Детей заделали, а как они там жить будут, – он снова усмехнулся, не считая нужным сдерживать сарказм, – подумать не мог. Мы вообще жили в одной области и не знали отца. Это как?! От Подольска до Серпухова – не во Владик мотаться.

Пётр Иванович виновато вздохнул:

– Сынок, но это же ведь ваше решение, не моё. Вы сами отказались со мной общаться. Я-то пытался, но... вы слушали маму, а она вас настраивала против меня.

– Никто нас не настраивал, – обидно ухмыльнулся Алексей. – Мы сами не хотели, потому что ты маму предал. Да и вообще, думать надо, когда детей заводите.

В Петре Ивановиче снова закипела злость от такой сыновней непочтительности, но что делать – искупление вины никто не отменял – даже таким образом.

– Прости меня сынок, – повторил он, но слова в очередной раз разбились о всё ту же железобетонную стену отчуждения, которая, казалось Петру Ивановичу, незримо осталась даже после ухода сына. И он корил себя, что не сумел пробить её хотя бы крохотной трещинкой. Не достучался... Видно, и впрямь такую рану нанёс детям по глупости. Если бы можно было вернуть прошлое... но ничего теперь уже не попишешь.

А ведь прожили вместе с Леной ни много ни мало, а целых тринадцать лет, но не то чтобы уж любовь, даже капельки тепла, не говоря уже о взаимном уважении, не смогли сохранить на момент расставания; всё, что нажили за совместную жизнь, – лишь страшное и пустое отчуждение. Уж слишком они были разными, и что самое плохое, непримиримыми. Оно бы и ничего, если бы любое несогласие меж ними не переходило в Ленины укоры и не заканчивалось перечислением всех его прошлых грехов, мнимых и не мнимых. Длинная память – совместной жизни не подпора, что тут ещё скажешь.

Конечно, Пётр Иванович понимал, что Лена тоже имела своё право на недовольство, однако по глупости тогда ещё незрелого мужчины махнул на всё рукой и вначале перестал спорить, а затем и разговаривать стал лишь по необходимости. Любое чувство, как известно, вызывает ответное, и вскоре его холодком прониклась и жена. Пётр Иванович то ли от обиды, то ли со злости, то ли чтобы порвать все соединяющие их узы, изменил ей с молодой и красивой Катей из заводского ОТК, но, мучимый совестью, после страдал. А тут как назло о его ходке на сторону узнала Лена и выгнала из дома. Пётр Иванович ушёл к матери да так и остался бобылять, впрочем, как и Лена, хотя и демонстрировавшая бывшему мужу свои связи с мужчинами, но так и не сумевшая склеить ни с кем семейных отношений. Холостячество же Петра Ивановича проистекало из гораздо более прозаичной причины: не то у него было материальное положение, чтобы две семьи кормить, а в таком разе и думать было нечего, чтобы Лёшку с Анюткой ущемлять. Не должны они страдать оттого, что родители не ужились.

И теперь, лёжа в темноте после ухода сына, Пётр Иванович недоумевал: «Ну за что он так?! Я же не жалел для них денег. Надо на велосипед – держите! На море? – пожалуйста! На дни рождения переводы отправлял. Нет, не по совести забывать добро. А так, как собственные дети, никто не бывает жесток. Не умеют ещё прощать».

Пётр Иванович протяжно вздохнул: – «Как всё бессмысленно...».

Старая железная кровать, на которой он полюбил спать после смерти мамы, громко заскрипела пружинами, Пётр Иванович поднялся, прошёл на кухню, достал из холодильника водку и выпил залпом полстакана. Внезапное отупение прогнало все мысли, и он оцепенело сидел за столом, подперев голову. Выпил ещё полстакана, закусил хрустящим солёным огурчиком.

Как, оказывается, хорошо просто вот так сидеть и ни о чём не думать, смотреть на свет неоновой лампы под кухонным шкафом и, глядя на положенную по диагонали плитку, радоваться, что сумел сам, не нанимая дорогостоящих строителей, так красиво справиться с работой. Обычно ходил мимо и не обращал внимания, а тут – как будто впервые – увидел, как интересна жизнь, особенно если складываешь её своими руками – без чьей-либо освобождающей от сложностей помощи.

В голову стали приходить воспоминания из прошлого. Из хаотического потока мыслей и образов вдруг возник нечётко восстанавливаемый памятью образ давно ушедшего из жизни отца, с которым отношения складывались схожим образом, как и у них с Лёшкой.

«Прости меня, батя! – сжал зубы Пётр Иванович, вспомнив про ссору с сыном. – Так хотелось верить, что подобная участь не перейдёт по наследству. Думал: сложу в жизни всё как надо, лучше, чем вы с мамой, – грудь его тяжело поднялась. – Эх, батя, батя, какой я был дурак. Карась-идеалист...».

В душе поднялась скорбь, оттого что он так несвоевременно поверил в искренность отцовской боли при их размолвках и столь поздно сумел оценить скорбное терпение его поздно проявившейся мудрости. Петру Ивановичу стало стыдно за свою прошлую незрелость, которую теперь, после разногласий с собственным сыном, понимал особенно ясно.

Толстая ковровая дорожка приглушила отразившийся от стеклянных дверок старинного деревянного буфета протяжный сдержанный стон: «Эх, батя... как плохо, оттого что ничего невозможно изменить. Я так много понял, а обнять тебя уже не смогу. Почему так бывает, батя?! Когда вы живы, мы молоды и глупы и жалим вас, а когда со временем начинаем что-то понимать, остаётся только в отчаянии махать вслед пролетевшему мимо поезду?».

Пётр Иванович думал о том, что так устроен мир: всё в нём справедливо организовано: чем ударил – тем ударится позднее тебе. Обидел отца – получишь то же от собственного сына. Не слушался – не станут слушаться и твои дети. А всё потому, что от яблоньки не рождаются груши. И так же, как когда-то собственный отец не мог ужиться с женой (правда, честь и хвала ему, дождался его ухода в армию, и лишь тогда, на пятьдесят втором году жизни, уехал в родную деревню), так и Пётр Иванович не ужился с Леной. Родовой замкнутый круг, внутри которого и тогда, и теперь страдали дети, а затем переставали верить отцам и отчуждались от них. Всё справедливо. Возмездие должно существовать ради воспитания и даже одной лишь справедливости на земле. И так же, как он сам понял отцовскую правду только после его смерти, всё повторится и у него с Алексеем. Пётр Иванович нутром чуял, что так и будет. Точно так. Потому что справедливо, потому что, если не ходил с детьми в кино, не бывал на их спортивных выступлениях, не гулял с ними в выходные, не водил в кафе-мороженое да даже просто не общался по вечерам, приходя с работы, то какой след ты можешь оставить в их сердце?

 

После последней размолвки с сыном Пётр Иванович никак не рассчитывал на такое скорое его появление – всего лишь неделю спустя.

– Батя, – удивил Алексей отца, без всяких предисловий протягивая с порога пакет, – давай выпьем.

– Что-то случилось, сынок? – не подавая виду, что удивлён, как ни в чём не бывало улыбнулся Пётр Иванович.

– Да ничего такого, я с Лоркой разбежался. Всё! – И по тому, как рубанул по воздуху ладонью Алексей, Пётр Иванович сразу понял, что решение окончательное. – Да ладно, честно говоря, у меня гора с плеч. Правда, я ещё не совсем отошёл: поругались напоследок от души. Да и... ну её! – он снова махнул рукой. – Батя, лучше сооруди, пожалуйста, что-нибудь закусить на скорую руку.

Пётр Иванович в первый момент хотел что-то сказать по поводу того, что надо всё ж таки налаживать отношения, но сразу сообразил, что, пожалуй, так оно даже и лучше: не легла ему на душу холодноватая подруга сына. Да и побаивался он проявить перед Алексеем какое бы то ни было несогласие: как-никак не чаял, что Алексей так быстро отойдёт после предыдущей встречи. Так что, пока сын рассматривал в комнате их семейную фотографию, где ему было три года, Пётр Иванович скоренько поджарил на сале яичницу с лучком, затем положил в тарелку маринованные свинушки, которые оба очень любили, и нарезал ветчины и хлебушка.

– Извини, сынок, сыра вот только нет. Не обессудь. Знаю, что ты его любишь, но... – виновато развёл он руками.

– Да ладно тебе, батя, – примирительно положил руку на мускулистое плечо Петра Ивановича Алексей. – Всё отлично.

Посреди разговора, уже захмелевшие и повеселевшие, неожиданно заговорили о родной отцу Сибири.

– Эх, сынок, уеду я обратно домой. Знаешь, какая у нас красота в Кузбассе.

– Не знаю, батя, ты меня только раз возил, сто лет прошло, я уже плохо помню, всё-таки мне тогда было десять лет. Да и что там, в тайгу мы не ходили, а город он и есть город. Вот если бы ты мне тогда природу показал – ну, лес, скалы эти, о которых ты любишь вспоминать.

– А что, сынок, – воодушевился Пётр Иванович, – а давай покажу. Поехали вместе.

Алексей добродушно усмехнулся:

– Батя, ну куда мы там приедем? У тебя же родни никого не осталось, все поразъехались, поумирали.

– А тётя Света!

– У тёти Светы и без нас забот хватает. Она ведь одна осталась, Сашка с Наташей уехали в Питер, Лёха – в Новосибирск. А у неё этот, как его у вас там называют?..

– Мичуринский участок?

– Вот-вот. А с ним возни!.. – прицокнул языком Алексей.

– И то верно, – охотно согласился Пётр Иванович. – И возраст у неё... сколько ей лет-то сейчас? Ну... лет, наверное, семьдесят уже. Она же дяди Вани на три года была старше.

Оба замолчали. Выпили. Пётр Иванович забросил в рот пару свинушков и тут же, не переставая жевать, продолжил:

– Сынок, ведь всегда какие-нибудь причины найдутся. Так и жизнь пройдёт, промечтаем, а дела не сделаем. А надо просто сделать шаг и пойти, а там уже всё сладится.

– Ну, батя, так тоже от фонаря ничего хорошего не выйдет. Надо обмозговать.

– А что там мозговать? Ехать надо! – зажёгся, повысил голос Пётр Иванович, к удивлению Алексея, знавшего, что, если батя горячится, то, значит, нетрезв, а выпили-то всего-ничего.

– Батя, – перебил он отца, – ты никак до меня уже махнул чуток?

Пётр Иванович смягчился:

– Да, нет, сынок, сам не знаю, с чего это я так заводиться начал. Да какая разница? Давай лучше о главном. Ехать надо, и точка! В крайнем случае можно будет в гостинице перекантоваться. Деньги у меня есть, отложил немного. Я же мало трачу, а пенсия у меня хорошая, всё-таки в пожарке служил. В общем, насчёт денег не беспокойся.

Алексей поёрзал на табуретке.

– Батя, ты же знаешь, я халяву не уважаю.

– Знаю, ты же не зря мой сын.

– Ну вот!..

Пётр Иванович положил широкую ладонь на предплечье Алексея.

– Ну, будем считать, что я свои долги возвращаю. Я ведь тебе много недодал. Сейчас самое время. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Ну так как?

Алексей задумался, сосредоточенно покусывая губы. Пётр Иванович, заметив перелом в настроении сына, поспешно добавил:

– Надо ехать, сынок, надо. Жизнь, она короткая, не успеешь оглянуться – пролетела. Сейчас не поедешь, а потом закрутит – суета, заботы... и всё. По себе знаю. Ну так как? А?..

Алексей задумался.

– Эх, не знаю, батя. Звучит заманчиво, но у меня же работа.

Пётр Иванович положил вилку на стол и остановил долгий, будто гипнотизировал, взгляд на сыне.

– Хорошо. Пиши заявление на отпуск за свой счёт. Там, в Сибири, такая красота! Не поедешь – всю жизнь жалеть будешь! Лично я – еду!

Перед внутренним взором Алексея возникли смутные детские воспоминания: поездка на моторной лодке по широкой Томи, сосновый лес на высоком противоположном берегу, вдалеке нависавшие над самой водой скалы и тайга – бесконечная! Сам того не понимая, как мог так легко дать себя уговорить, но и одновременно чувствуя за отцом правду, Алексей легонечко стукнул по столу кулаком.

– А поехали! – и в глубине души почувствовал уважение к самому себе за безоглядную решительность.

 

Алексею не верилось, что они всё-таки едут. Трасса летела мимо, оставляя позади километровые столбы. Впереди была загадочная, многообещающая отцова Сибирь. А позади ничто уже особо не беспокоило. О Лорке старался забыть полностью, как о досадном недоразумении, и переживания по поводу возможного сокращения на еле дышащем заводике тоже остались позади. Скоро Сибирь! О чём ещё думать! И благодарность отцу затмила все бывшие между ними разногласия. Сибирь!

– Красота-то какая! Да, сынок?

– Да, батя, это точно. Душа поёт! – в приподнятом настроении воскликнул Алексей. – А кстати, мы же завтра мимо Казахстана будем проезжать, от Омска – рукой протяни. Заскочить бы на минутку, хоть краем глаза увидеть, какой он. Степи, сопки... Никогда там не был.

Пётр Иванович не отвечал, сосредоточенно высматривая машины за кустами ивняка, скрывавшими крутой поворот.

Алексей, наблюдавший в это время за парившим в небе кобчиком, повторил, не поворачивая головы:

– А тебе, батя, не доводилось в Казахстане бывать?

Пётр Иванович миновал опасный участок и только тогда ответил сквозь плотно сжатые губы:

– Приходилось. Ну его подальше. Я как-то ехал в девяносто пятом или шестом на Балхаш с одним сослуживцем. Лучше и не вспоминать: на каждом полустанке тормозят; и не поймёшь, кто из них настоящий, а у кого корочки липовые, зато все деньги тянут. И попробуй не дать – наркоту на раз-два подбросят или ещё какую подляну подстроят. Не-е, нервную систему лучше укреплять другим способом.

– Хорошо, тогда давай хоть в Казани притормозим ненадолго. Ну, с полчасика побродим, спешить-то нам всё равно особо некуда. Хочется посмотреть. Говорят, красивый город. Ладно?

Отец, к радости Алексея, сразу согласился.

– Давай. Я и сам никогда там не был. Хоть и к старости подхожу, а всё равно на мир не насмотрелся. У меня такое впечатления, будто я по-прежнему тот же мальчишка, только пузо да лысина добавились, – и оба, хотя уже и притомившиеся от долгой монотонной езды, громко, от души рассмеялись.

Пётр Иванович, искоса поглядывая на смотревшего на него из опущенного зеркала начинающего стареть мужчину с затухающими глазами, с горечью поджал губы: неужели это и есть тот самый мальчишка, который выигрывал первенство области по борьбе, втихаря пробовал курить и с восторженным замиранием дерзко щупал маленькие упругие ростки грудок своих одноклассниц, а позднее целовался с сокашницами по институту? Неужели так быстро всё заканчивается для человека? И какой тогда смысл жить? Ради двадцати с небольшим лет упругой кожи и беззаботности? Во вторичном переживании прожитого – через память, конечно, тоже есть своя радость, но смысл?

В Казани не задержались, остановились лишь для беглого осмотра Кремля и Дворцовой площади. Неожиданным стало множество мечетей, а особенно – тесное их соседство с православными церквями, что после Москвы, конечно же, удивило непривычным колоритом. И всё бы хорошо, но Алексея, сменившего отца за рулём, раздражали местные водители, бесцеремонностью своих манёвров и сигналами по любому пустяку демонстрировавшие залётным москвичам, кто здесь хозяин.

Алексей долго крепился, поджимал губы, но, когда выехали за пределы города, сорвался:

– Что за народ! Видят столичные номера – так всё! Придурки!

Пётр Иванович осторожно урезонил сына.

– Да ладно тебе, сынок. Всё бывает.

– Ага, – не сдавался Алексей, – бывает... Достала эта Казань, только и сигналят – всё не так!

Пётр Иванович видел, что сына лучше не трогать – сам отойдёт и смягчится, но не удержался, понадеявшись, что вызовет в нём здравомыслие правильными доводами:

– Сынок, хороших на людей на самом деле гораздо больше, чем тебе кажется. Нельзя, обжегшись на одних, думать, что и все прочие с той же грядки. Людям просто трудно пробиться через свои недостатки – вот они и цепляются друг об друга, как колючки, а если проявить выдержку и помочь человеку проявить себя с лучшей стороны, то он и вправду станет лучше, хотя бы уже и для тебя. В ответ на добро трудно проявлять зло.

Но, судя по ответу сына, Пётр Иванович понял, что всё-таки ошибся и стоило промолчать, потому что Алексей резко выпрямился и проскрежетал раздражённым надтреснутым голосом:

– Батя, давай без дидактики и без философий.

Пётр Иванович бросил на сына короткий недовольный взгляд, но, заметив загорающиеся в его глазах огоньки, в этот раз стерпел.

А Алексея вдруг всё равно понесло, и снова полез из него тот, чужой и злобный, с упоением и садистской жестокостью рвавший, как обычно с кровью, все нити, связывавшие его с отцом. И Пётр Иванович не мог понять неприятной перемены с сыном, особенно после того контакта, что стал налаживаться во время поездки.

– Ты меня всё время поучаешь, поучаешь, поучаешь. Хватит тыкать меня, как кутёнка, что такое хорошо и что такое плохо. Горький сказал, что хорошие люди редки, как фальшивые деньги, а уж не хуже тебя в людях разбирался. Мир уважает только силу, и всё, батя! Всё! – Алексей с вызовом посмотрел в глаза отцу. – Физическую силу или денежную, ну и силу страха. Слабаку никто не поможет, хотя нет, обязательно помогут, но из жалости. А кому она нужна, эта жалость? Мир стоит на силе!

– Сынок, не газуй, сбавь обороты, – миролюбиво улыбнулся Пётр Иванович.

Алексей бросил короткий недовольный взгляд на отца:

– Да я... – но неожиданно замолчал, и так молча они и ехали несколько минут.

Впереди показалась бензоколонка.

– Лёшка, давай заправимся, бензина уже маловато, – сказал обычным тоном, словно никакой размолвки и не произошло, Пётр Иванович.

Голос Алексея, на удивление, смягчился:

– Хорошо, – сбросил он скорость.

После того как они отъехали от колонки, с трассы к бензозаправке медленно, с величественным видом подрулили на дорогих мотоциклах два байкера. Один из них, здоровенный, рыхлый, пузатый мужик с нестриженной рыжей бородой, ехавший первым, ни на кого не смотрел, зато второй, высокий худой парень, весь в чёрной коже, дерзко смерил взглядом смотревшего на них Петра Ивановича.

Тот иронично усмехнулся:

– Какие важные. Можно подумать, царские гонцы государев указ везут.

Но сын, до конца ещё не отошедший от раздражения, не поддержал отца.

– А что тут такого! Они, в отличие от большинства людей, свободны. Живут так, как хотят. Настоящая свобода.

– Какая свобода?! – Пётр Иванович оторопело смотрел на сына. – Они что, не работают нигде? Или у них нефтяная скважина? Ты что говоришь, сынок? Они так же зависимы, как и мы, от работодателя. А если работают сами на себя, то всё равно не всё так просто. Тут и партнёры, и рынок, и ещё всякие прочие дела. А если они, ты думаешь, просто катаются, когда захотят и куда вздумается, то где они деньги берут? Значит, кто-то их обеспечивает. А это уже паразитизм! Какая тут свобода?!

В голосе сына вновь послышалось недовольство:

– Батя, они внутренне свободны. От общественных установок. Анде стенд?

– Чего?! – не понял Пётр Иванович.

– Я спрашиваю: понял?

– Анде стенд, сын, анде стенд. – Эти глупые позабытые школьные слова вызвали у Петра Ивановича сильное ответное раздражение, из-за которого вылетело из головы правило не ставить себя в спорах выше оппонента.

Но вопреки правилу Пётр Иванович тут же, злясь, что так моментально, на раз-два выходит из себя, без рассуждений сразу же ответил:

– Только ты глубоко заблуждаешься. – И на мгновение осёкся, осознав свою оплошность, но уже ничего не оставалось, как договаривать: – Какая это свобода! Игра! Всю жизнь играют, как пионеры в казаков-разбойников. Пузатые бородатые мальчики. Разъезжают на мотоциклах и считают себя свободными. От кого? От чего? – он выразительно посмотрел на сына. – Диван, пиво, мотоцикл – свобода!.. – воскликнул он неожиданно для Алексея, удивлённого таким всплеском от отца, и язвительно скривился. – Это свобода?! Диван, пиво, мотоцикл?!

Алексей поморщился, цокнул языком:

– Батя, ты всегда считаешь себя правым?

– А почему ты так спрашиваешь?

– Да потому, что, тебя послушать – всё ты знаешь лучше всех.

Пётр Иванович слегка растерялся, а может, и вправду он чересчур самонадеян.

– Да нет... я так вовсе не думаю. Просто у меня есть определённый жизненный опыт, и я бы не хотел, чтобы ты наступал на грабли, мимо которых можешь пройти.

Алексей усмехнулся:

– Вот-вот! Все вы так, родители, говорите. А у нас своя жизнь, и мы сами в состоянии решить за себя. И вообще, батя, тебя послушать, так нам с Аней по семнадцать лет, а мы уже, если в паспорт посмотришь, вполне взрослые и самостоятельные люди, у меня уже и дочка имеется.

– Да это понятно... – Пётр Иванович замолчал, не зная, что сказать.

А Алексей, неверно истолковав молчание отца, с победным видом отвернулся в сторону.

– Батя, тебе вообще не надоело всё это твоё морализаторство? Мы выросли без тебя, а теперь ты пытаешься нас учить жизни. Забавно.

Последнее слово зацепило Петра Ивановича, но при взгляде на ставшее чужим лицо Алексея, он всё же заставил себя смолчать. Вода, когда её заглушают, нет-нет да и просочится через лазейку и затопит защищаемое пространство. Так и обида. Сильна, не хочет отдавать ему сына. А победить её можно только терпением.

И как же это непросто, много в нём всё-таки от матери. Так же красив, и это хорошо, а вот характером лучше бы пошёл в него, потвёрже бы был и поспокойней.

И тотчас же Пётр Иванович испытал угрызение совести, оттого что проскочило в нём торжество, что недостатки сына не его – Ленины, а вот доброжелательность и физическая развитость – его. «Какой же я!.. – подосадовал он на себя. – Опять ищу в сыне свою улучшенную копию. А ведь это же полный эгоизм. Он должен быть просто Лёшкой – новой, своей, именно своей жизнью, а не репродукцией картины «Отец». Разделять собственных детей на породу жены или мужа – какая глупость!».

Пётр Иванович бросил украдкой взгляд на сына. Тот ехал в сосредоточенном молчании, и он снова погрузился в размышления.

«Мы – посредники в продолжении рода. И только лишь! Посредники, которым посчастливилось своим соучастием в рождении новой жизни приобрести тех, кого теперь можно называть родным, родненьким – независимо от похожести или непохожести на себя. Ребёнок ведь не думает, на кого он похож, и одинаково любит и папу, и маму. Совершенно одинаково! И разве не предательство в таком случае выискивать в них своё и не своё? Они от зачатия уже свои – полностью. Родненькие».

Пётр Иванович ссутулился: «Когда же я поумнею?».

Менялись часто, и потому ехали быстро. На ходу перекусывали бутербродами, но в Башкирии прельстила их неброским видом придорожная столовая.

– Лёшка, давай чего-нибудь горяченького перехватим. Вроде скромно выглядит. Надеюсь, и цены ломить не будут, – предложил Пётр Иванович, сворачивая на парковку.

– Ну, давай, – буркнул Алексей, не до конца отошедший от обиды и теперь жалевший, что ввязался в эту поездку.

Интерьер внутри столовой тоже оказался без излишеств, но довольно приятным. На крашенных в нежно-розовый цвет стенах висели фотоиллюстрации природы и красивых девушек в необычном фэнтезийном стиле. Всё чистенько, в том числе и скатерти.

– А борщец-то ничего! – одобрительно покачал головой повеселевший Алексей. – Даже не ожидал, что в такой забегаловке могут так вкусно готовить.

– Это точно, – охотно согласился отец и, вытирая левой рукой выступившие слёзы, добавил приглушённым голосом: – И горчица свежая.

Дверь с шумом распахнулась и вошло трое рослых поддатых парней лет по тридцать. Судя по походке вразвалку и по тому, как бесцеремонно они разглядывали посетителей, – явно местные. Парни подошли к раздаче, и самый крупный из них, высокий, под метр девяносто, в майке-безрукавке, демонстрировавшей накачанные бицепсы, развязно улыбнулся симпатичной блондиночке за кассой:

– Катюха, ну, как сегодня дело движется?

– Ничего, нормально, – сдержанно улыбнулась в ответ девушка.

– Это хорошо, что нормально, а нужно, чтобы супер, – качок засмеялся собственной шутке, которую громким ржанием поддержали друзья.

Не сводившая с них недовольного взгляда раздатчица грубым голосом битой жизнью женщины лениво протянула:

– Чего ржёте, как жеребцы! Отвалите от Катюши. Если что хотите взять – берите, а нет – идите, откуда пришли.

– Ой-ой, какие мы грозные, – заржали жеребцами, переглядываясь между собой от шальной радости веселящихся повес.

Раздатчица невозмутимо ждала, когда юмористы просмеются.

– Ну?.. – вопросительно протянула она.

– А ты не нукай, Надежда, не запрягла. Налей-ка нам... – качок осмотрел прилавок и котлы, – по тарелочке борщика.

– И всё?

– И всё. А кормить нас будут дома, – и снова ржание.

Расположились они неподалёку от Петра Ивановича с Алексеем. Никого не стесняясь, достали из пакета бутылку водки и разлили по стаканам. Посетители, недовольные их развязным гоготом, оглядывались на компанию и спешили поскорее доесть и покинуть столовую.

Пётр Иванович обратился к парням с самым доброжелательным тоном:

– Ребята, извините, но можно водку в открытую не пить? Всё-таки женщины и дети вокруг. Можно же и под столом разлить.

Появившееся на раскрасневшихся лицах парней недоумение тут же сменилось злобным недовольством.

– Мужик, тебе что, больше всех надо?

– Ребята, я не хочу вас никак обидеть, но детям зачем это?.. Общественное место всё-таки.

Качок обвёл Петра Ивановича сверху донизу пренебрежительным взглядом, уголок рта его искривился в ухмылке:

– Мужик, ты едешь куда-то по своим делам и едь дальше, а мы тут как-нибудь сами разберёмся, как нам жить.

Видя, что призывы к разуму и совести здесь бесполезны и даже чреваты, Пётр Иванович отвернулся и продолжил есть картофельное пюре с котлетой, игнорируя торжествующие ухмылки компании.

Алексей расслабился: драка с явно превосходящими силами никому не нужна. А шебутная компания продолжала веселиться. Пётр Иванович морщился, но больше не пытался призвать их к разуму. Распив бутылку, парни вразвалочку потянулись к выходу. Качок, ещё более порозовевший, повернул к напрягшимся отцу с сыном.

– Мужик, ты, наверное, силач. Может померимся? – он поднял руку, со снисходительной улыбкой поигрывая огромным бицепсом.

– Да какой мериться! – миролюбиво ответил Пётр Иванович. – Силушка моя давно уже прошла, старенький я для таких дел.

– Да ты не ссы, никто тебя трогать не собирается, – густой бас качка довершал его грозный вид.

– Да я и не переживаю, – спокойно пожал плечами Пётр Иванович, – просто не по возрасту мне уже все эти дела.

Качок снисходительно улыбнулся:

– Да всё нормально, мужик, я тебе всего лишь на руках побороться предлагаю.

Пётр Иванович удивлённо развёл руками, указывая на зал.

– Да тут же люди кругом, неудобно как-то.

– Ну, пошли тогда на улицу, там столик есть с лавками.

– Ну ладно, хорошо, – Пётр Иванович пожал плечами, как бы демонстрируя вынужденную, чтобы не нагнетать обстановку, уступчивость, допил компот и вышел с Алексеем вслед за компанией.

Качок сел за стол, стоявший у самого входа под навесом, Пётр Иванович – напротив. Взялись за руки. При виде вздувшейся шарообразной банки парня Алексей понял, что против неё у отца нет ни малейшего шанса. Даже пять секунд борьбы станут достижением.

Друзья качка, засунув руки в карманы, с интересом смотрели на их приготовления. Один из них усмехнулся:

– Гарик, ты смотри поострожней, не сломай мужику руку, она ему ещё пригодится.

Второй тоже усмехнулся вместе с Гариком. Но то, что произошло дальше, показалось немыслимым. Пётр Иванович уложил эту огромную банку, словно детскую ручку: раз – и готово! Алексей опешил – те самые пять секунд – только с противоположным результатом! У парней отвисли челюсти, и они, с одной стороны – с уважением, а с другой – с таким видом, словно не верили собственным глазам, поглядели на пожилого мужчину, пусть и крепкого, но всё равно выглядевшего куда меньше противника.

Гарик снова поставил руку на стол.

– Э-э, мужик, я не успел напрячься, давай ещё! – воскликнул побагровевший парень.

Но и во второй, и в третий раз всё произошло с той же самой точностью. Друзья качка вытащили из карманов руки и уже с нескрываемым уважением смотрели на Петра Ивановича.

Гарик был сконфужен, но держался молодцом, в драку не лез, хотя было видно, что он сдерживает себя. И у Алексея возникло даже некоторое уважение к этому хамоватому местному за следование правилам честной борьбы.

– Давай на левой, – предложил качок.

Однако и левой он всё равно проиграл, хотя оказал уже достойное сопротивление.

Попрощались с крепкими рукопожатиями, а потрясённый Гарик вообще долго тряс руку Петра Ивановича.

– Ну ты мужик! Я таких ещё не встречал: по виду и не скажешь. Силён! Чем-то занимался?

– Было дело.

– И чем?

– Борьбой и боксом.

– О-о! – уважительно протянула компания.

– Будет какая нужда в наших краях – спроси Гарика. А сам-то откуда будешь?

– Живу в Подольске, город такой под Москвой...

– Знаем.

– ... а родом из Кузбасса.

– О-о! – ещё уважительнее переглянулась компания. – Сибиряк! Тогда всё понятно.

От гордости за отца у Алексея выветрились из головы остатки обиды от предыдущей размолвки. Уже в машине он спросил:

– Батя, а ты серьёзно занимался и борьбой, и боксом?

– Ну да, было такое, – невозмутимо ответил отец, не отрывая взгляда от дороги.

– А почему я этого не знал?

– Не знаю, сынок, вроде я тебе в детстве рассказывал.

– Я думал, это так, несерьёзно. Все же чем-то когда-то занимаются, вопрос только в качестве занятий и продолжительности.

– Ну, если брать по большому счёту, то серьёзно я и в самом деле не занимался – так, для себя. Но, если бы те ребята на меня полезли, думаю, я бы их отметелил. Они же поддатые, координация не та, да и ты бы кого-нибудь на себя отвлёк, а я раз против шестерых выстоял, тоже, правда, поддатых, но всё равно. Прижался к стене, лупану – они и падают. А тут как раз наряд проезжал на «бобике»... Так что опыт имеется, да и силушка, как видишь, ещё осталась, – не без гордости произнёс Пётр Иванович. – Я же по молодости самого Ивана Бурлака кидал.

– Да ну?! – не мог поверить Алексей. – Он же такой здоровый – одни мышцы.

– А ты что, помнишь его? Тебе же было лет восемь-девять, когда он к нам приезжал.

– Помню, конечно.

– Это хорошо, что помнишь. А мастером спорта, Лёшка, он же ведь не сразу стал.

Алексей досадливо цокнул:

– А чего же ты тогда не поставил их на место в столовой. Дал бы по зубам – в следующий раз думать будут.

Отец мягко улыбнулся:

– Сынок, силой мир не изменишь. И потом, опасно это. Я однажды из автобуса парня вытолкнул. Он вообще-то и в самом деле вёл себя вызывающе, отказался платить, потому что у него, видите ли, денег нет, а пешком далеко. Поддатый был, тоже здоровый такой, из бычков колхозных. А автобус стоит, водитель отказывается ехать, пока тот со своим другом не выйдет. Долго так простояли. Ну, я в итоге не выдержал, помоложе тогда был, погорячее. Вытолкнул его, а он вдруг падает и летит прямо затылком на асфальт. У меня всё внутри опустилось: сейчас, думаю, головёнка расколется – и человека нет, а я на зону пойду.

Повезло мне тогда очень. Парень, наверное, борьбой занимался: погасил ладонями падение. Как сейчас помню: весь напрягся, но головой не ударился. Видать, всё-таки и вправду сильный был, а не просто надутый. В общем, обошлось, на моё счастье. Бутылки из пакета вдребезги, пиво пенится по асфальту, а парень сидит и на меня смотрит, вроде как запоминает. Я его потом видел, но он не подошёл – может, не узнал. А может, просто по трезвянке одумался. Вроде нормальный русский парняга, а по пьянке многие дураками бывают, что уж вспоминать. А того урока мне на всю жизнь хватило, долго ещё трясло, ох как долго. – Пётр Иванович передёрнул плечами, как от озноба. – У-уф... лучше где-то и протерпеть, чем человека жизни лишить да по зонам мыкаться. Кто бы вам тогда помогал? Я ведь алименты платил исправно. А получал я очень даже неплохо. И вашей маме, помимо положенных по закону тридцати трёх процентов, ещё подбрасывал. Мне ведь одному много не надо, а про вас с Аней я никогда не забывал. Надо вам велосипед – Лена попросит, она в этом плане не гордая была, – пожалуйста. Надо вам путёвку в Крым – пожалуйста.

– Эх, батя, чего вам с мамой-то не жилось?

Пётр Иванович вздохнул:

– Эх, сынок, да что тут скажешь? Не всё складывается так, как мы предполагаем поначалу. По молодости нам всем кажется, что у нас, в отличие от родителей, всё сложится как надо; и счастья будет – как в сказке, и дворцы себе выстроим, и на принцессах женимся, и сами добрыми молодцами оборотимся. А оборачиваемся в конце концов теми же самими яблоками, что и наши родители, а чаще и хуже. Не удаётся нам с собой справиться, особенно, если характеры непростые. Сам ведь уже понимаешь. Тебе хоть и двадцать шесть, а всё-таки уже дочь есть и пожил с женщинами.

– Да, батя, опыт имеется. Как говорится, и с женщинами плохо, и без них не получается.

– Вот-вот. Никак нельзя по отдельности. Что мы без них, что они без нас – засохнем, ещё больше озлимся. А так жить, с неприязнью, не жизнь, а... – Пётр Иванович поднял вверх раскрытую ладонь, как бы сжимая в ней невидимый шар, и, подавляя досаду, решительно раздавил его: – Нельзя!

Оба замолчали, и некоторое время ехали молча, как могут молчать только родные люди, которых совместное молчание не тяготит, как и всякое естественное состояние. Каждый думал о своём, рассеянно скользя взглядом по мелькавшим за окном пейзажем.

Вдалеке, с левой стороны от трассы, иногда посверкивали молнии. Из туч вытягивались к земле кривившиеся на ветру полосы! Тучи стали приближаться.

– Батя, дождь на подходе.

– Нет, Лёшка, не будет. Стороной пройдёт, – добродушно улыбнулся Пётр Иванович, на миг отвернув взгляд в сторону от дороги. – Видишь, соколы на столбах сидят.

– Ух ты! Точно! Вон... два красавца!

– Ну вот, если сидят и не улетают, значит, не будет. Они всё чуют лучше любого прибора. Сейчас какой-нибудь боковой ветер объявится и унесёт в сторону.

Тучи и в самом деле замерли, а затем с грозным громом потянулись на северо-северо-запад и унесли с собой даже висевшие над дорогой маленькие перистые облачка. Небо поблизости окончательно прояснилось.

Алексею никогда прежде не доводилось наблюдать, как закатывается солнце. А оно спускалось сейчас прямо на его глазах. Точно, как в сказках про богатырей, обращающихся к светилу за помощью. Казавшееся таким же живым, оно быстро уходило за череду тянувшихся вдоль дороги невысоких пологих гор. И подобно тому, как в сказках говорится, не по дням, а по часам, золотистый диск не по часам, а по минутам опустился на глазах Алексея за чередой вершин. И прежде чем багровая макушка солнца скрылась окончательно, горизонт окрасился насыщенным малиновым цветом.

Пётр Иванович, заметивший закат в боковое зеркало, остановил машину.

– Да, такой красоты в Москве не увидишь, – заметил он, ступив на дорогу.

– Да, батя, это точно. Надо было выехать из неё, чтобы заметить очевидные вещи.

В полночь Пётр Иванович заехал на большую парковку возле дорожного мотеля.

– Всё, Лёшка, ночуем здесь. Надо чуток передохнуть.

– Батя, давай лучше ты поспишь, а я поведу.

– Нет, сынок, – мягко, но твёрдо сказал Пётр Иванович, – надо обоим передохнуть маленько. Поверь опыту старого пожарного. Это время мы ещё наверстаем.              

   

Выехали в дорогу не рано – в семь двадцать. Садясь за руль выспавшимся, сытым, взбодрённым чашечкой кофе, Алексей поблагодарил отца:

– Да, батя, ты был прав, что мы здесь заночевали. Теперь и ехать в удовольствие.

Пётр Иванович радостно хлопнул сына по плечу.

– А ты как думал! Опыт, брат, не пропьёшь.

– Да, батя, – улыбнулся Алексей, не отрывая взгляда от мелкой, похожей на воробья птахи, порхавшей на одном месте, вверх-вниз, на фоне разгоравшегося солнца. Неуёмным восторгом от жизни разносилось её по-простецки восторженное пение.

Пётр Иванович проследил за взглядом сына.

– Жаворонок.

Он подрёмывал под включенное «Авторадио», иногда поглядывая на спидометр: в среднем, 105 километров в час; быстро, но терпимо, – и снова закрывал глаза. Наконец Пётр Иванович выпрямился.

– Знаешь, сынок, я о чём сейчас думаю. Вот то, что ты с Ларисой расстался, хоть и не моё это дело, конечно, но на мой взгляд, хорошо. Вы с ней слишком разные. И потом, мне кажется, тебя она видит лишь как выигрышное дополнение себя. Да-да, – утвердительно качнул крупной головой отец, заметив, как полуобернулся к нему с вопрошающим видом Алексей, – мне со стороны видно.

Алексей пожал плечами.

– Может быть.

– Не может быть, а так и есть. Вот. А то, что ты до неё с Тамарой расстался... – Пётр Иванович кашлянул в кулак, – не понимаю. Мать твоей дочери как-никак.

– Батя, да я и сам понимаю, да что теперь уже... Томка меня уже не простит, да и живёт уже с кем-то. Поздно, мой поезд ушёл... сам виноват.

– А вот это ты, сын, молодец. Что себя не обеляешь, а говоришь как есть. Так и должно быть: мужчина должен быть честным со своей совестью, иначе он не мужчина, а так... персонаж в штанах.

Алексей смутился:

– Да ладно тебе, батя.

– Да что ладно! Так и должно быть. И нечего стесняться говорить о правильных вещах.

Алексей промолчал.

– А вообще, Лёшка, нам, русским, повезло. У нас такие красивые женщины!

Алексей удивлённо покосился в сторону отца: начал про бузину в огороде, а теперь про дядьку в Киеве. Но ещё более он удивился тому, как мечтательно осветилось лицо отца.

– Бывает, встретишь где-нибудь в метро двух-трёх таких красавиц одновременно – и нос одинаково курнос, и овал лица схож. Подумаешь, и у других народов есть свои красавицы, и не хуже наших, но другие они. Так что для меня лично лучше наших всё равно нет, потому что мы одна семья – славянская, православная, русская. И все русские, получается, – моя семья. И все самые красивые женщины – русские. Потому что я – русский!

Алексей мелко затрясся в весёлом смехе:

– Батя, ну ты разошёлся!.. Какой пафос! Не узнаю в гриме.

– Что, сынок, не так? – вокруг глаз Петра Ивановича разбежались морщинки от идущей из самой глубины души доброй улыбки. – Может быть, я и правда высокопарно загнул. Но хуже другое: мы как будто боимся говорить правильные слова. Вот на выходе и получается: «ну, э-э, так сказать»; в общем, ни бэ, ни мэ, ни кукареку – полное косноязычие. И твёрдости духа не обретаем из-за своей стеснительности. А так не должно быть. А вот это вот новомодное «и так далее и так далее» я, Лёшка, честно говоря, терпеть не могу. Как будто мысли больше нечем связывать. Убогость какая-то!

– Может быть и так, – вяло пожал плечами Алексей, не желая вдаваться в показавшийся ему несущественным спор.

Пётр Иванович, любовавшийся во время своей речи парившим над полем ястребом, не заметил равнодушия сына.

– А вообще, мы все поголовно сейчас считаем себя очень умными. Как же! – все образованные. Таблицу умножения знаем. А вот поверь мне, сынок, пройдёт сто, двести, триста лет, люди оденут другие одежды, будут ездить на более совершенном транспорте и станут удивляться, каким отсталым был прежде человек. А он остаётся совершенно одинаковым во все времена. И ест и пьёт всё так же, и в одежде всенепременно нуждается. В общем, всё те же вековечные нужды и страсти. И никакое образование и прочая внешняя бутафория не в состоянии определить нутро человеческое.

– А что тогда? – в Алексее проснулся интерес к разговору.

– А что?.. – задумался Пётр Иванович. – Интересный вопрос. Я как-то не думал даже, но... хм... а пожалуй, всё-таки, наверное, дух. Да, дух – это точно. Мы-то с тобой русские, так что нам важно в первую очередь определиться, что есть именно наш, русский дух. Вот ты как думаешь? Твой вариант? Давай соображай, что есть русский дух. Итак, время пошло, – шутливо подзадорил он сына.

– Мой?.. – Алексей на мгновение растерялся, но быстро пришёл равновесие. – Ну, хорошо, давай подумаем.

Его всё больше увлекал разговор, тем более что подобные философские игры и дорогу скрашивают. Да и вообще, Алексея с детства увлекали всякие загадки, ребусы, кроссворды, а уж в шахматы или шашки он когда-то мог зарубаться часами.

– Хм... – усмехнулся Алексей, задумавшись. – Слушай, батя, а хорошую задачку ты загадал. Вроде и несложно, на первый взгляд, а ведь и вправду так сразу не ответишь.

После небольшой паузы он вопросительно покосился на отца:  

– Может быть, мечтательность? Точнее – фантазёрство.

– Угу... любопытно, – в задумчивости склонил голову набок Пётр Иванович.

– Да, фантазёрство, потому что русский человек ленив и всё дотягивает до последнего, чтобы… – и Алексей артистически, словно споря с невидимым оппонентом, но и одновременно доводя своё мнение до простой необременительной шутки, замахал перед своим лицом сжатым кулаком, – героически, собравшись с силами, совершить то, что можно было сделать постепенно и безо всякого героизма, как у немцев. Поэтому нам нужны сказочные щуки и золотые рыбки.

Пётр Иванович громко, от души рассмеялся:

– Ну, Лёшка, ты даёшь! И без этого, конечно, никуда, но суть русской души, сынок, точно не в этом. Мы можем быть и хамами, и грубиянами, и чуток, – он назидательно поднял указательный палец, – чуток, Лёшка, ленивыми. Но ты случаем не задумывался, почему мы не проигрываем в войнах, а?

– Ну... сила духа?

Пётр Иванович по-доброму усмехнулся:

– Молодец, верной дорогой шагаешь. Но, во-первых, сила духа присуща не только русским, а во-вторых, откуда она, эта сила духа берётся?

Ответа он не услышал. Сзади на огромной скорости выскочила обогнавшая их представительская «Тойота» и нырнула прямо перед ними, подрезая, чтобы уйти от столкновения с быстро двигавшимся навстречу «Камазом». Алексей резко притормозил, сдвинувшись к обочине, машину опасно качнуло.

– Что творит, гад! – воскликнул побледневший Алексей и дал волю нервам, нажимая на сигнал. – Сам на тот свет летит и других за собой тянет.

«Тойота», как только появился просвет, рванула вперёд и поспешно скрылась из виду за едущим впереди длинномером.

Алексей замолчал, и по его сердито поджатым губам и окаменевшему, неподвижно смотревшему только на дорогу перед собой лицу было видно, какие страсти бушуют внутри него. Пётр Иванович, чтобы дать успокоиться сыну, тоже молча смотрел по сторонам.

Чем ближе подъезжали к родным местам, тем всё более узнаваемой становилась природа. Его родной край представляла узкая полоса лесостепи меж подступавшей с севера и юга густой кедровой тайги и состояла она, эта полоса, по большей части из просторных и светлых берёзовых перелесков. Конечно, встречался и смешанный лес, но нигде больше в Западной Сибири тайга не была такой мягкой, прозрачной. Лесостепная зона начиналась в Омске, затем плавно переходила в Барабинскую степь в Новосибирской области – малолесистую, едва ли не сплошь болотистую, и только в северной части родного Кузбасса приобретала черты совершенства: степной простор – с парящими в поисках сусликов и мышей канюками, ястребами, пустельгами – сливался здесь со смешанными лесами в одно гармоничное взаимодополняющее таёжное целое.

Пётр Иванович тихо вздохнул: скоро его любимые сновидения превратятся в явь. Порхающие вдоль дороги над кустами полыни жаворонки и те как будто приветствовали его приезд. Всё, совершенно всё, воспринималось в эти минуты как праздник жизни, ожидающий только его одного. Даже Алексей почувствовал настроение отца и позабыл о злополучной «Тойоте», но всё равно оба продолжали молчать, как бы боясь расплескать в разговоре зреющее в душе радостное предвкушение встречи с приближавшейся прародиной.  

И как всё же ни рассчитывали приехать засветло, въехали в город в сумерках.

Вывернув из крутого поворота, Пётр Иванович резко сбавил скорость.

– Посмотри, – указал он на стоящее на возвышении за железнодорожными путями тёмно-голубое одноэтажное здание, – это наш вокзал. Красивый?

– Красивый, – охотно согласился Алексей, провожая взглядом ярко освещённое фонарями одноэтажное станционное здание, возвышавшееся над широкой сетью путей.

Миновали наконец частный сектор, и Алексей, позабыв про усталость, распрямился и с увлечением поглядывал по сторонам.

– Батя, а городишко-то твой ничего!

– А ты как думал! – с гордостью сказал Пётр Иванович. – Перспективный был город, красивый, чистый, зелёный. Если бы не перепилка...

– Что?

– Я говорю, если бы не перестройка...

– А-а...

Они выехали на небольшую, по московским меркам, но, как определил на глазок Алексей, всё-таки приличную для небольшого провинциального городка площадь. Из окутавшей город полутьмы внезапно выдвинулось под жизнерадостно-ярким светом нескольких светильников высокое красивое жёлтое здание с могучими белыми колоннами – типичный Дом культуры всех райцентров, посёлков и городков. Пётр Иванович остановил машину и с огоньком пожиравшего его нетерпения в глазах задорно подтолкнул сына в плечо.

– Пойдём поглядим сквер. Пошли! По-быстрому, две минуты, не больше. Ты, Лёшка, забыл, наверное, уже, как он выглядит. Глянем одним глазком – и обратно. Буквально пару минут, не больше. Пошли-пошли, я тут мальчишкой в войнушку играл. Не терпится посмотреть.

Алексей молча пошёл за отцом.

Над сквером нависала сплошная ограда из густой листвы высоких тополей. По асфальту, вдоль клумб с оранжевыми цветами фланировали парочки и молодёжные компании. На широких скамейках шептались девушки, обсуждавшие прогуливавшихся парней.

Они дошли до неработавшего фонтана, который издалека притягивал внимание Алексея своеобразной архитектурой советской эпохи. Вроде ничего особенного – обычное чашеобразное изваяние в центре маленького круга, а не отойдёшь. Таких в Москве уже не встретишь.

Внезапно что-то жёсткое и шершавое с лёгким хрустом стукнуло по щеке Алексея, и тот невольно отпрянул:

– Батя, это что?

– Это?.. – Пётр Иванович услышал тяжёлое жужжание. – Да ведь это же майские жуки! Не может быть! – воскликнул он, не веря собственным глазам. – Ведь сейчас уже июль. А хотя... лето в этом году запоздалое.

 

Опасения Петра Ивановича в том, что они будут в тягость тёте Свете, жене покойного дядьки, к счастью, оказались пустыми. Она радовалась так искренне, что он почувствовал угрызения совести, оттого что за последние лет десять звонил ей только три раза, да и то в последний раз, чтобы сообщить о своём приезде. Он думал, что со смертью дядьки тётя Света перестанет ощущать кровное родство. Напрасно. Слушая за столом её рассказы – и о том, каким был сам в детстве, и о своих родителях, – он обмякал от исходившего от неё душевного тепла умудрённого жизнью человека и осознавал свою ошибку. Да, тётя Света явно прониклась их общим родством, прикипела к ним. А он!.. Нет, не надо ничего предполагать и домысливать.

Конечно, она постарела, но в тёмно-карих, почти чёрных глазах по-прежнему проскакивало озорство жизнерадостной натуры, а её общительности и доброжелательности можно было позавидовать. В итоге засиделись и легли заполночь. Перед сном Пётр Иванович решил успокоить пожилую родственницу:

– Тётя Света, мы вас сильно не потревожим. В основном будем мотаться по округе. Хочу тайгу сыну показать, порыбачить, кое-куда съездить. В общем, вы нас почти не будете видеть.

Тётя Света выслушала племянника с поджатыми губами и не терпящим возражения голосом сказала:

– Петя, чтобы я больше ничего подобного не слышала. Договорились? Вы меня совсем не напрягаете. Живите и ни о чём не думайте. Места всем хватит. Мне – комната и вам – комната. – Голос её смягчился: – Хоть поговорить с кем будет, да и о родственниках что-нибудь интересное расскажете, а то сейчас все занятые, никто ни про кого не знает. Живём, как будто на разных планетах.

Утром Пётр Иванович повёл сына к Томи. Идти он решил пешком.

– Батя, – недоумённо спросил Алексей, когда они вышли из дома, – а почему не на машине? Не могу врубиться.

Пётр Иванович, словно не слышал вопроса, осмотрел машину и, не обращая внимания на глазевших на них мальчишек – как же московские номера, москвичи! – пнул по всем четырём колесам.

– Угу, нормально, не спустили, – констатировал он состояние покрышек.

– Батя, ответь, пожалуйста, почему не на машине? – не отставал Алексей. – Оно же так быстрее.

Пётр Иванович нехотя вздохнул:

– Ох... сынок, быстрее не значит лучше. У нас тут всё очень близко. Пожалей отца: я столько лет не был на родине. Просто очень хочется пешком прогуляться, город посмотреть. Может, кого из знакомых вдруг встречу. А по дороге я тебе что-нибудь интересное расскажу. Тебе ведь разве не интересно, где твой батька вырос?

И только сейчас в Алексее обозначилось, нет не понимание, но смутное, тормошащее душу осознание, что ради этого, собственно, он и ехал. Да, конечно, и ради сибирской романтики – закатов, восходов, рыбалок, охот, но, главное-то – ради прикосновения к корню своего рода.

Рос-то оторванно от него, новым отпочкованием – столичным, важным по внутреннему ощущению своей особенности перед нестоличным людом. А всё равно всегда чего-то не хватало, родовая память срывала обратно – из сытости к чему-то такому, чего и сам не мог понять, но оно волновало, в том числе и снами о могучих таёжных лесах, которых никогда не видел, кроме как в этих же самых снах, долго и сладко волновавших его, особенно в раннем детстве. И как же долго такие сны помнились. И как часто, ложась спать, Алексей надеялся, что этой ночью они вновь явятся долго ещё незабываемой уже после пробуждения щемящей сладостью.

– Да, батя, интересно.

Они проходили мимо остановки, когда к ней, неторопливо шурша шинами, подкатил автобус.

– Давай проедем три остановки, – предложил Пётр Иванович.

– Батя, – округлил глаза Алексей, – я не пойму: на машине не надо, а вот на автобусе можно. Где логика?

Пётр Иванович успокаивающе положил руку на предплечье сына и подтолкнул того к остановке.

– Ладно тебе, Лёшка, на машине слишком быстро. Да и, честно говоря, я и по нашим автобусам тоже соскучился. Хочется прокатиться. Ностальгия.

Лицо Петра Ивановича светилось, и этот свет стал перетекать в Алексея необычайной радостью предчувствия счастья, поэтому следующие слова отца, уже в автобусе, он слушал с пробуждавшимся интересом.

– Как всё изменилось, раньше автобуса приходилось ждать по полчаса, а то и, если поздно, по сорок минут. Помнится, на улице мороз в сороковник, сопли замерзают, а автобуса нет. Народ прыгает, чечётку обивает на остановке, а всё равно всем весело. Вот так тогда жили, и ничего, хорошо жили.

Автобус тащился медленно, никуда не торопясь, мимо пятиэтажных хрущёвок, утопающих в зелени высоченных тополей.

– Это наш мемориал, в честь Победы, – с гордостью указал Пётр Иванович на крупное величественное сооружение из металла. – У нас тут, как в Волгограде, имена всех жителей района, павших в Великой Отечественной, выгравированы. Если хочешь, можем выйти, посмотрим, тут уже всё равно близко.

Алексей нехотя покрутил головой, потому что торопился скорее увидеть место, где, по словам отца, когда-то стоял дом его прадеда с прабабкой, но, заметив собачью грусть в глазах смотревшего на Мемориал отца, произнёс:

– Давай.

Подобного мемориала Алексею видеть ещё не приходилось. К огромному для такого небольшого городка монументальному сооружению вела длинная дорога из бетонных плит, вдоль которой с левой стороны располагались фонари в виде белых шаров на металлических тонких столбах, а под ними – мраморные плиты с названиями городов-героев. Над самим входом на непонятном подобии цепей нависали две какие-то странные штуки вроде гигантских боксёрских груш.

– Батя, это что висит? – указал на них Алексей.

– А-а, это. Кисти знамени.

– Чего?.. – не понял Алексей.

– Ну, знамени. Фронтовое знамя, понял?

Алексей поморщился:

– Нет, ну солидно, конечно, это да. Только без переводчика не разберёшь.

– Да, сынок, что есть, то есть. Ну а в целом как тебе наш мемориал?

– В целом?.. Есть свой стиль, интересно.

– А женщину с ребёнком видишь перед Вечным огнём?

– Угу.

– Её уже при мне открывали. Помню, шествие было очень торжественное, весь город собрался. Салюты, праздник, всеобщее веселье. Здорово! Фронтовики ещё не совсем старые были. И, кстати, такой конусообразной формы мемориалов ещё поискать надо.

Алексей охотно согласился:

– Да, мне лично точно ничего подобного видеть не приходилось. Что-что, а своеобразный. Для такого городка слишком даже шикарный.

Пётр Алексеевич расплылся в гордой улыбке:

– Вот так-то, сынок. Видишь, в каком городе прошло детство твоего отца.

Алексей не ответил, он занимался осмотром выгравированных на стенах фамилий погибших на фронте горожан.

– Батя, а нашей фамилии тут нет, – медленно растягивая слова, произнёс он. – Ты же говорил, что у твоего деда братья на фронте погибли.

– А-а, так это, сынок... они же не с нашего района призывались, так что...

– Батя, смотри, какой-то бухарик валяется. Вон, гляди! – перебил отца Алексей, указывая на ноги, видневшиеся за пределами задней части мемориала.

– А ну пойдём, сынок, глянем.

В траве, прямо на начинающемся солнцепёке, лежал мужчина. Заношенный, явно не подходивший к жаркому лету серый пиджак и туфли с протёртой подошвой выдавали опустившегося человека. Алексей развернулся, чтобы уйти, но Пётр Иванович, заметив, как тяжело тот дышит, остановился.

– Сынок, помоги его перенести в тенёк, а то мало ли что со здоровьем. Человек ведь всё-таки.

На лице Алексея появилось кислое выражение.

– Батя, ну что ты?! Тебе оно надо?

– А как же, сынок? Конечно, надо. Мы же люди.

– Ну и что, что люди. Проспится, и всё, – голос Алексея неожиданно и неприятно заскрипел от недовольства.

– Да разве ж так можно, Лёшка! – возмутился Пётр Иванович. – Давай помогай!

Алексей несогласно покачал головой и всё же вопреки желанию присоединился к отцу, а тот, приподнимая пьяного, продолжал говорить:

– Мы так воспитаны были с советских времён. А вдруг с ним что-то случится, а мы мимо пройдём? Чем тогда мы, люди, отличаемся от зверей? Даже они своих не бросают, как бы страшно ни было. А мы? Одним равнодушием уже скольких убили. Не-ет, – протянул он, – я так не могу. Если хочешь себя уважать, надо помогать людям.

Алексей повернулся к отцу.

– Батя, да ведь это же пьянь подзаборная! Его сейчас отсюда уберёшь, а он через пять минут опять валяться будет в другом месте.

Пётр Иванович с сомнением посмотрел на сына.

– Ну... не знаю. Может быть, оно и так, но я всё равно по-другому не могу. Да и не похож он на пьянь, как ты говоришь, подзаборную. Это, Лёшка, явно деклассированный интеллигент. И что теперь делать?.. В провинции сейчас много таких... спиваются от безнадёги. Не нам их судить. И вообще, как говорил товарищ Лао Дзин, мы не ходили в его башмаках, – произнося последние слова, Пётр Иванович отвёл глаза от лежавшего мужчины и огляделся по сторонам в поисках помощи, но никого не было.

И вопреки брезгливости, понимание отцовской правоты взяло верх.

Уложив мужчину, от которого разило вином, в тень, Пётр Иванович нанёс пьяному лёгкую отрезвляющую пощёчину. Тот застонал и открыл мутные, ничего не соображающие глаза.

– Вы как себя чувствуете? – спросил Пётр Иванович.

– М-м... – мужчина пробормотал что-то нечленораздельное.

– Что? – терпеливо спросил Пётр Иванович, поддерживая его под локоть.

Тот стал с силой тереть широкой пятернёй грудь, на лице его появилась пьяная гримаса боли.

– Что? Сердце?.. – участливо спросил Пётр Иванович.

– Д-да, – всё так же тяжело дыша, отрывисто проговорил пьяный. – У меня в карма-не вали... вали..

– Валидол? – подсказал Пётр Иванович.

– У-у... – согласно качнулся мужчина, и подхватившему его Петру Ивановичу потребовалось значительное усилие, чтобы удержать его от опрокидывания в траву.

«Скорая», вызванная Петром Ивановичем, приехала только через полчаса. Всё это время они сидели с бедолагой. Алексей поначалу сердился про себя: «Батя, ну какой же ты лопух. Сунул лекарство под язык, и всё – свободен! А ты!..» – но, заслушавшись певшей неподалёку на кусте полыни маленькой птахи, некоторое время спустя остыл.

«А может, и в самом деле так и надо?» – подумал он, незаметно покосившись на отца. И словно услышав вопрос сына, Пётр Иванович сказал:

– Знаешь, Лёшка, я может быть, кажусь тебе лохом, как вы сейчас любите говорить, но...

Алексей перебил отца, примиряюще положив ладонь на его плечо:

– Ладно, батя, извини, я неправ. Просто сейчас по-другому живут. Но ты у меня настоящий мужик, – Алексей сглотнул внезапно появившийся во рту комок и с удовольствием почувствовал крепкое пожатие отцовской руки.

– Ладно, сынок, прицел у всех сбивается, главное, чтобы не забывать про настройку.

Распрощавшись с хмурым фельдшером «Скорой», Пётр Иванович повёл Алексея мимо жёлтых глинистых оврагов. Таких высоких обрывов, с четыре-пять этажей, ему ещё не приходилось видеть. Под конец они и вовсе спустились по крутой тропинке более-менее пологого участка на дно одного из них и, пройдя немного вдоль высокой глинистой стены, поднялись наверх.

– Да, хорошая тренировочка, – усмехнулся Алексей, набирая воздух в лёгкие, чтобы продышаться.

– Да уж, – в тон сыну ответил Пётр Иванович, – и как я в детстве здесь бегал – ума не приложу.

– Это уж точно.

Закаменевшая от зноя тропинка, извивавшаяся среди зарослей высокой, благоухавшей приятным горьковатым ароматом полыни, непритязательной дикой ромашки, бело-розоватых соцветий тысячелистника, упругих на вид мохнатых цветков пижмы и прочего травостоя, привела их наконец к полуразвалившемуся забору, за которым виднелись аккуратно окученные ряды с кустиками тёмно-зелёной картофельной ботвы.

Пётр Иванович отворил калитку и вошёл внутрь.

– Вот здесь, Лёшка, стоял дом, в котором выросла твоя бабушка и моя мама, – указал он на небольшой заросший травой холмик перед густо разросшейся одичавшей малиной.

Алексей пытался увидеть или почувствовать что-нибудь особенное, но ничего не видел и не испытывал, кроме лёгкой грусти. Может быть, если бы сохранился дом, было бы за что зацепиться, а так...

Между тем, отец продолжал рассказывать:

– А сейчас тут какой-то новый сосед картошку сажает. Участок-то теперь ничейный, к государству отошёл, ну, он и воспользовался бесхозностью.

В Алексее всё возмутилось от такой «предприимчивости».

– Батя, а это с какого рожна этот сосед так принаглел?

В тёмно-серых глазах Петра Ивановича появилась печальная улыбка:

– Знаешь, сынок, раньше дядька, пока жив был, малину здесь собирал, погреб у него здесь был. – Он внимательно посмотрел налево и с радостным возгласом: – А вон он! – указал на еле заметную в высокой траве потемневшую от времени деревянную крышку. – Надо же! до сих пор цел. Я сам его лет в двенадцать-тринадцать копал с двоюродным братом.

Пётр Иванович, аккуратно переступая через кустики картошки, двинулся дальше по участку, спускавшемуся вниз, к здесь уже пологой стороне оврага, на дне которого среди сплошного и на вид совершенно непролазного жёлтого глинистого массива виднелись кое-где оставшиеся после дождей лужи. Осмотрев участок, они прикрыли калитку на засов и отправились на реку.

Томь уже не казалась Алексею такой огромной, как в десять лет, когда он приезжал единственный раз в Сибирь, но и сейчас всё также восхищала своей красотой. Посредине реки тянулись два длинных острова, сплошь заросших ивняком и прочими деревьями и кустарниками.

– На этих островах много черёмухи. Особенно на этом, – Пётр Иванович указал на нижний из них. – Мы её собирали и варенье из неё варили. Очень полезное, особенно при поносах. Залезешь на дерево, ягод наешься – языки чёрные, как у собаки. – Петр Иванович зашёлся в открытом задорном смехе, и Алексей при виде его по-мальчишески несдержанного смеха удивился, что отец-то, оказывается, ещё далеко не стар.

– А ещё там кобчиков тьма, – воодушевлённо продолжал рассказывать Пётр Иванович. – Пока идёшь – вспорх, вспорх! – полетели. Они сами по себе небольшие, с голубей, только серые, но на взлёте кажутся здоровыми, как совы. Хоть на людей не нападают, а всё равно как-то немного жутковато: а вдруг? – их же много.

И словно в подтверждение его слов над островом появилось три кобчика и стали кружить над густым островным леском. От высокого песчаного мыса тянулась широкая полоса отражённого в лёгкой речной ряби солнечного света. Пётр Иванович, сильно прищурив глаза, не мог оторвать от неё взгляда.

– Красота!.. А слушай, Лёшка, а давай мы сёдня-завтра вечером рыбалку устроим. Костерок соорудим. Повечеряем на зорьке. Знаешь, какие на Томи закаты!..

– А что?.. Я за этим и ехал, – охотно откликнулся Алексей, которому передалось восторженное настроение отца.

– Вот и отлично. Нам бы только лодку где сообразить. Между островами клёв особенный.

Пётр Иванович повернулся в сторону вытащенных на берег, выше по течению, моторных и деревянных лодок. Все лодки как лодки, но до невероятного нелепое впечатление производила странная, никогда прежде не виданная Алексеем неуклюжая бетонная глыба одной из них. Самое поразительное состояло в том, что эта самая лодка не тонула. Неподалёку возился седой мужчина в зелёной куртке и резиновых сапогах.

– Подожди меня, я сейчас. Попробую узнать насчёт лодки, – сказал Пётр Иванович, направившись к мужчине.

Алексей не слышал, о чём они говорили, но разговор, если судить по их внезапно оживившимся лицам и крепкому рукопожатию, складывался. Ожидание не тяготило: Алексей любовался рекой.

Верхняя, узкая оконечность обоих островов выглядела неприступной из-за обрывистого, по всей видимости подмываемого течением и разрушаемого ледоходами, песчаного берега. Почти в центре нижнего острова, чуть повыше, под нависавшими над самой водой ветками ив таился узкий заливчик. Приглядевшись, Алексей заметил, что его темневшая в густой тени вода уходит дальше береговой линии, и догадался, что он тянется вглубь суши.

Неподалёку от Алексея компания раздевшихся до плавок мальчишек осторожно пробовала воду ногами, не решаясь войти в ещё холодную с утра реку. Два рыбака, наблюдавшие одновременно за поплавками удочек и за подрагивавшими то ли от лёгкого касания ветерка, то ли от слабой поклёвки колокольчиками закидушек, исподволь недовольно косились в сторону ватаги, грозившей распугать им рыбу. Откуда-то над рекой потянулся надрывный стук нагруженного двигателя, и мгновение спустя между островами, вдалеке, у противоположного берега, показался рейсовый катер, перевозивший пассажиров. Видно было, с какой натугой он преодолевает течение – медленно, метр за метром скрываясь за верхним островом. Противоположный берег реки, значительно более высокий, сразу круто уходил к горизонту густой хвойной тайгой, от бескрайности которой захватывало дух. Так и тянуло рвануть в эту необъятную даль. Да, ради этого стоило ехать!

Боковым зрением Алексей заметил приближавшегося отца.

– Ну что, батя?

– Всё как надо, сынок. Договорился я с лодкой.

– Это как так?

Пётр Иванович довольно улыбнулся?

– У нас здесь попроще, сынок. Это же не Москва, все друг друга знают. Василий, – он незаметно кивнул в сторону своего собеседника, – оказывается, знал деда с бабушкой – он здесь вырос. Позвоню ему, и он нам ключ от лодки даст. А с меня – простава.

Алексею уже не терпелось поглубже окунуться в настоящую сибирскую жизнь.

– Батя, давай сегодня.

Пётр Иванович с озорством поглядел на сына.

– Замётано.

   

Как только завечерело, они поставили лодку на якорь между островами, метрах в двадцати ниже верхнего. Роль якоря выполнял привязанный к верёвке крупный камень-голыш.

– Батя, почему я не знал, что рыбалка – это такой кайф? – с восторгом воскликнул Алексей.

– А то! – в голосе Петра Ивановича звучала нескрываемая гордость. – Это ж Сибирь! Ты где-нибудь дома видел такой клёв?

– Не-е, батя, – в тон отцу отвечал Алексей, с наслаждением подсекая усатых пескариков и краснопёрых окуньков.

А уж когда в руках оказывались пытавшиеся вырваться из рук чебачки – крупные серебристые красавцы... что тут скажешь – счастье, которого много не бывает.

Самой лёгкой добычей оказывались ёршики. Те не доставляли хлопот в процессе ловли, захватывая крючок сразу и глубоко, однако, чтобы достать его, приходилось повозиться.

– У нас ерши за рыбу не считаются, и ловить их запросто – не каждому нравится, – шёпотом, чтобы не отпугнуть рыбу, сказал Пётр Иванович. – Зато ушица из них добротная.

Но Алексею и ловля ершей доставляла удовольствие.

– Эх, батя, что же я раньше не рыбачил? И не знал, что это такой кайф! – повторил он.

– Нравится? – в очередной раз расплылся в улыбке Пётр Иванович.

– Не то слово!

Чем сильнее сгущались сумерки, тем сильнее донимали комары и мошкара, тучами висевшая над рекой и изводившая писком.

– Батя, давай мазь, – Алексей хлопнул свободной от удочки левой рукой по шее.

– На! Держи! – протянул тюбик Пётр Иванович. – Я же тебе говорил, а ты: «Батя, да мне всё равно-о» – шутливо подковырнул он сына.

– Да кто ж знал, что у вас в Сибири комары с воробья.

Пётр Иванович мелко затрясся от сдерживаемого смеха:

– Есть такое. А вон там, кстати, у нас воронка, – резко сменил он тему, указывая рукой куда-то поблизости вниз по течению. – Водолазы говорили, там глубина десять метров, а может, и больше. И яма глубокая. По незнанию не один человек здесь утонул: затянуло. У нас в школе один мальчишка в неё попал, в шестом классе вроде учился, а я на годок был помладше. Он со старшаками с той стороны плыл, от пионерского лагеря, отстал от них. Старшаки-то, видать, вдоль края верхнего острова проплыли, а его течением снесло. Оглянулись, а его уже нет. Для нас всех в школе это стало потрясением. Вот столько лет прошло, а до сих пор, случается, вспоминаю: так жалко мальчишку.

– Да, батя... но вообще-то можно же ведь нырнуть в воронку и в сторону уйти, – произнёс Алексей, подтягивая к себе бившегося из стороны в сторону окуня.

– Можно, – Пётр Иванович тоже дёрнул удилище по указке скрывшегося под водой поплавка и сразу почувствовал приятную тяжесть от попавшейся на крючок рыбы. – Только, во-первых, – продолжал он говорить, осторожно, чтобы не уколоться, хватая левой рукой растопырившего склизкие игольчатые плавники ерша, – не всякий панику преодолеет, тут же нервы нужны железные. А во-вторых, чтобы сюда доплыть, сколько сил растратишь. Дыхание, считай, уже сбито, а под водой долго, особенно в движении, в таком случае не пробудешь. Так что... – он неопределённо махнул рукой. – На свежака-то оно ещё куда бы ни шло, а вот после интенсивного плавания... ну... я бы... – Пётр Иванович отрицательно покачал головой из стороны в сторону, – поостерёгся.

– Батя, а давай подплывём посмотрим.

– Да ну его, Лёшка. Жутковато.

Алексей недоверчиво покосился на отца.

– Тебе, батя?

– Ну да, а что тут такого?

– Нет, ничего.

Сумерки здесь были не такие плотные, как в Москве. Алексею даже представились они каким-то лёгкой тюлем в сравнении с московской шторой.

– У нас здесь вообще светлые ночи. Пол-июня можно до утра без фонаря ходить, кхе-кхе, – закашлялся Пётр Иванович, отворачиваясь от повернувшего в его сторону дыма от костра, который они развели после рыбалки.

От непривычной тишины зазвенело в ушах, и Алексею подумалось: а зачем вообще вся современная индустрия без этой самой тишины? Какой в ней тогда смысл? – Ради счастья? Так левая рука забирает то, что даёт правая. И что важнее человеку – гармония с миром вокруг или исполнение желаний? – эта вечная неразрешимая диалектика жизни. Оно вроде как всё понятно, а страсти и желания тоже свою приманку имеют, если уж продолжить рыбацкую тему.

Его размышления прервал голос отца:

– Лёшка, принеси бутылку; поди, уже достаточно охладилась. Я за ухой пока присмотрю.

Водка у них лежала в вырытой Петром Ивановичем, прямо руками, маленькой прибрежной ямке, в которую просачивалась через слой берегового песка вода из реки. В детстве на рыбалке они даже пили отфильтрованную таким образом воду безо всякого кипячения. И сейчас в котелке варилась уха на точно такой же воде.

Возвращаясь к костру, Алексей внезапно заметил какое-то движение, и в тот же миг перед ним, как привидение, возникла крупная худая дворняга – помесь с овчаркой.

Алексей оглянулся по сторонам, пытаясь понять, откуда здесь мог оказаться этот бродячий пёс. Ни людей, ни какого бы то ни было источника пищи. Что он тут потерял? Странно...

– Иди отсюда, – Алексей легонько, чтобы только отогнать, махнул в сторону пса рукой.

Пёс в ответ заскулил, виляя хвостом.  

– Пошёл... пошёл... – Алексей придал голосу суровости, но тут вмешался отец:

– Сынок, не торопись. Видишь, он голодный совсем. Уж на одну скотину-то, надеюсь, мы найдём корм, верно?

– Верно, батя.

– Ну, вот видишь. Пусть посидит с нами, а то у них и так жизнь не сахар. Ну, – повернулся Пётр Иванович к собаке, – ну, иди сюда. Иди... иди. На, ешь, – он протянул псу кусочек колбасы.

Громко лязгнули зубы, и колбаса исчезла в пасти.

– Ого! – от смеха людей пёс испуганно отпрянул и остановился в нерешительности.

Пётр Иванович бросил ещё больший кусок.

– Интересно, – спросил он, помешивая в котелке кипевшую уху, – как у них работает мышление. Понимают ли они красоту окружающего мира, или он просто для них фоном?

Алексей по-доброму рассмеялся:

– Ну, батя, ты и загнул. Ещё психоанализ Фрейда включи. Это же животные. Живут инстинктами и желаниями, и всё.

– Может, оно и так, но как бы я хотел узнать, что он думает, наш бродяга. Да, Бродяга? – Пётр Иванович похлопал по ноге, подзывая пса. Тот осторожно приблизился и, приготовляясь в любой миг отпрыгнуть в сторону, позволил погладить себя по спине. Видно было, что животина соскучилась по человеческому участию.

– Может, не всё оно так просто, как нам кажется, – продолжал размышлять Пётр Иванович. – Ведь у них тоже должна быть своя вселенная со сверхзвёздами и планетами-карликами. Мне так кажется. Может быть, у них и свой рай и ад существует, кто его знает?

– Батя, ты просто философ!

Пётр Иванович медленно и с явным удовольствием польщённого человека рассмеялся:

– Да, станешь тут, пока с моё в пожарке отработаешь. Столько книг прочёл: не мог же я с подчинёнными козла забивать в домино, да, Бродяга? – продолжал он осторожно, чтобы не испугать, гладить замершего от удовольствия пса по загривку.

Уха вышла на славу. Алексей с наслаждением, громко и не стесняясь, прихлёбывал, причавкивая от удовольствия, горячую похлёбку, романтично отдававшую костром. Ели полулёжа на земле. И от этого получали ещё большую радость – воля! – как у настоящих казаков.

С того берега, наискосок через всю Томь, тянулась белым светом лунная дорожка, чуть подрагивавшая от речной ряби. Вдалеке, вверх по течению, также одиноко горел костерок подобных им рыбаков. Откуда-то из-за верхнего острова доносился равномерный тяжёлый гул спускавшейся баржи. Мир вокруг них продолжал жить, копошиться, но сейчас, в ночной тишине, не выпадал из природной гармонии. Необычайное благодушие наполнило отца и сына, чему способствовало и выпитое.

Пётр Иванович привстал на локоть, покрывало на земле скрутилось от резкого движения, отчего стакан с недопитым соком упал, и разлитая липкая жидкость поползла по красной ткани, быстро впитываясь в мягкий бархат. Оба не обратили никакого внимания на недоразумение.

– Знаешь, сынок, у тебя так никогда не было, чтобы ты, – смущённо кашлянул захмелевший Пётр Иванович в кулак, – ну, как бы это сказать... мысли, что ли, чужие смог прочесть?

Алексей на мгновение задержал незаметный, исподлобья, взгляд на отце и тут же как ни в чём не бывало отшутился со смехом:

– Да ну, батя, я же не Мессинг! Какие мысли!.. Свои бы прочесть, ха-ха.

– А у меня вот недавно как-то случай был. Ехал я в автобусе, а рядом со мной мужичок один сидел – обычный выпивоха. И вдруг, не знаю как, но у меня почему-то возникла уверенность, что я воспринимаю идущую от него мысль. Ты у виска только не крути, Лёшка, потому что я и сам готов крутить, но вот знаешь, такое странное чувство возникло...

Пётр Иванович замялся, снова откашлялся, смущаясь, но Алексей, заинтригованный, затаил дыхание в ожидании продолжения рассказа.

– Конечно, оно может показаться глупостью и самовнушением, да оно и вправду как-то нелепо звучит, и всё же я как будто со стороны отчётливо услышал шёпот: «Время всегда одинаково». Странно, конечно, но мне в тот момент точно показалось, что эти слова мне не померещились. Оглянулся – никого поблизости, кроме этого мужичка. Может, и вправду я сочиняю, зато главное дошло: а ведь и в самом деле лишь мы, люди, воспринимаем время по-разному. Видим, слышим, чувствуем и говорим по-разному, потому что различные эпохи, различные моды и внутренние ритмы жизни, а поэтому и песни в каждом поколении звучат иные. Но страсти-то всё равно одни и те же. А значит, ничего не изменилось. Время всегда одно и то же. Всегда одно и то же, – повторил Пётр Иванович, в задумчивости выпячивая нижнюю губу, – только обёртки разные, и на этом всё!..

Круглые, обычно тёмно-серые глаза его в полутьме, разрываемой колебанием огня, казались совершенно чёрными и огромными, и таилась в них какая-то глубокая печальная мысль, какую Алексей в отце прежде не замечал. Под её влиянием Пётр Иванович замолчал, пристально всматриваясь в раскалённые, изредка потрескивавшие угли, и затем продолжил:

– А мне раньше думалось, что совсем наоборот, – что время разное. Нет! Конечно же, нет. Вот если бы того мужика рядом не оказалось, то я, может быть, так бы никогда и не задумался об этом.

 

На следующий день тётя Света с утра уехала на мичуринский, и они, вернувшись поутру, спали до обеда. Затем поехали на кладбище.

От зноя плавился асфальт и вверх поднимались извивающиеся струйки горячего воздуха. Не то что двигаться, рта открывать не хотелось. А тут куда-то ехать!

– Батя, – нехотя спросил Алексей, – а может, в другой раз, когда попрохладней будет?

– А у нас, сын, климат резко континентальный: зима так зима, лето так лето! В это время всегда так. Или ливень может начаться. Ходить по сырости тоже... не самое хорошее.

Алексей промолчал, про себя соглашаясь с отцом.

По дороге Пётр Иванович завернул в какой-то двор из пятиэтажных панелек и припарковал машину.

Алексей в недоумении воззрился на отца.

– Куда мы, батя? Мы же – на кладбище!

– Пошли, сынок, заглянем в школу, где я учился. Пойдём, на пять минут, – Пётр Иванович распахнул дверцу.

В школу их не пустили. Сидевшая на крыльце похожая на бульдога пожилая сторожиха упёрлась, словно преданный пёс, верой и правдой отстаивающий неприкосновенность хозяйского двора. Как ни уговаривал её Пётр Иванович – ни в какую!

– Да я учился в этой школе, – не сдавался Пётр Иванович. – Мне бы только хотя бы на второй этаж подняться, и всё.

– Ну и что, – не сдавалась сторожиха, – все учились.

– Да я вам паспорт покажу. Я в Москве теперь живу. У меня, может быть, вообще больше никогда такой возможности не будет. Столько лет на родине не был. Мне бы только краем глаза.

Натыкаясь на непреклонность сторожихи, Пётр Иванович попробовал было даже выказать возмущение, пойдя ва-банк:

– Ну вы посмотрите на меня! Мне уже вот-вот полтинник стукнет. Я, что, хулиганить собираюсь?

– Ничего не знаю, – стояла на своём сторожиха. – Паспорт мне не нужен. У нас такой порядок. Пускать посторонних запрещено. Хотите – обращайтесь к директору.

Так и пришлось уйти несолоно хлебавши – «запрещено».

Пётр Иванович по дороге, всё ещё возбуждённый, высказывал недовольство, ища в сыне сочувствия, но после его слов:

– Батя, да махни ты на неё рукой. Что теперь сделаешь-то? – и в самом деле махнул:

– Да ну его и вправду, сынок. Может, в другой раз проскочу как-нибудь, когда этой мегеры не будет. Пойдём-ка, я лучше тебе осинку покажу, которую в третьем классе посадил.

Осинка оказалась крупным деревом, росшим почти напротив крыльца. Более всего удивило Алексея то, что отец сразу же указал именно на неё.

– Батя, я не совсем понимаю: как это ты так вот сразу, вот не было тебя столько лет, и угадал своё дерево?! Я... – развёл он руками, пожимая плечами, – батя, ну, не может такого быть.

Пётр Иванович, ещё не отошедший от разговора со сторожихой, возмутился:

– Почему не может?! Ну почему?! Это дерево я посадил сам. Я хорошо помню. Вот здесь, возле этой самой дорожки, – указал он сыну на асфальтированную дорожку, ведущую от школы к забору.

– О-ой, – устало выдохнул Алексей, – батя, ну ведь столько лет прошло. Ну, невозможно запомнить, где точно ты посадил своё дерево. Ну, понятное дело, что приблизительно ты помнишь, но наверняка-то ведь не скажешь.

Пётр Иванович, поджав губы, задумчиво смотрел на сына и молчал, взвешивая его слова. Что-то мешало ему принять их внешнюю правоту.

– Лёшка, я на рельсы не лягу, но чую, что это точно моя осина. – Пётр Иванович огляделся по сторонам. – Да нет, вроде точно она. Я хорошо помню. Всё-таки первое лето столько вёдер вылил – ходил поливать всё лето, даже мама, твоя бабушка, переживала, чтобы моя осинка прижилась.

– Батя, но ведь на ней нет ни печати, ни твоей подписи, что вот такой-то такой-то тогда-то тогда-то посадил данный экземпляр. Так что что теперь переживать попусту.

– О! – радостно воскликнул Пётр Иванович, – Молодец, Лёшка! Хорошо, что напомнил! В десятку! Автограф-то как раз и имеется. В седьмом классе я ножом вырезал букву «А» на стволе. Я тогда крепко влюбился в Аню из соседнего класса. Ну и решил, что моё родное дерево должно сохранить память о любимом человеке.

Алексей рассмеялся:

– Батя, ты что, серьёзно собираешься лезть по дереву в поисках надписи?

Пётр Иванович шагнул в сторону калитки.

– Ладно, сынок, пошли, ты прав. Моя надпись, если она ещё не заросла, должна быть уже как минимум на высоте третьего этажа, да и то если не выше. Мы не пионеры, чтобы лазить по деревьям.

Ехали медленно. Пётр Иванович рассказывал сыну о той или иной достопримечательности, о своих детских приключениях, связанных с каким-то местом. Алексей, не стесняясь глазевших на машину с московскими номерами прохожих и водителей, крутил головой по сторонам.

– А ничего, батя, городок. Тихий, красивый. Как-то легко в нём, расслабленность, что ли.

– Да, сынок, так и есть. Только я не узнаю его. Понятное, дело, вывески всякие там современные, ещё кое-какие перемены. Но зачем было сносить частный сектор у реки? Кому он мешал? Жили себе люди, картошку садили, овощи, ягоду там разную, летом отдыхали. Для чего или для кого это сделали? А вот то, что город расстроился, – хорошо: значит, живут люди, не разбегаются, перспектива какая-никакая, получается, существует. Да, Лёшка, я всё больше и больше понимаю, что человек всё-таки должен жить там, где родился. Чтобы душа подпитывалась памятными местами. А на новом месте как будто целый пласт жизни вырезается. У каждой медали есть своя оборотная сторона, и за всё в жизни надо платить. У нас так часто бывает: либо благополучие без корней, либо корни с меньшим благополучием. А чтобы и то и другое вместе как следует сочетались – не всегда удаётся.

Дедову и бабкину могилы Пётр Иванович, как ни старался, не нашёл – не вспомнил. А из кладбищенского начальства, которое могло бы подсказать хотя бы район поисков, никого не оказалось. Простые землекопы, два жилистых худощавых мужика – явно не сторонники трезвости, – только переглядывались между собой и бессильно пожимали плечами. Не помогло даже обещание проставы. Правда, одна могила, как ему показалось, могла быть дедовской: крупные деревья указывали на старое упокойное место, а ещё в густой траве догнивал крест со слабыми следами отслоившейся белой краски. А дедов крест был крашен как раз белым цветом – это Пётр Иванович помнил хорошо. Но, однако же, и сказать наверняка не мог...

Зато материна и отцова могилы порадовали. Кто-то явно ухаживал за ними, пропалывал, не давая зарасти сорняком.

Пётр Иванович вздохнул:

– Дядя Володя, наверное, ухаживает. Жив, ещё, наверное, друг отцов. Ну и тётя Света, конечно. А вот у этих, видимо, все разъехались, – он указал на два почти поглощённых землёй и сорной травой холмика, оставшихся от неприкаянных соседних могил, в которых, судя по одной фамилии, покоились родственники.

Странное чувство испытывал Пётр Иванович возле могил родителей: как будто они незримо присутствуют где-то возле него. И ему стало хорошо, как бывает, когда встречаются родственники после долгой разлуки. Глядя на отца, строго, как и при жизни, смотревшего ему в глаза с почти выцветшей чёрно-белой фотографии, Пётр Иванович мысленно произнёс: «Батька, родной мой, неужели тебя уже нет? А кажется, что это вчера ты обнимал меня. Помнишь, я был маленький, а ты крепко-крепко прижимал меня к себе. Неужели это было? А теперь твоё тело догнивает в земле, а я уже почти такой, каким ты ушёл. А ведь мне тогда казалось, что ты уже много пожил, и какая разница во сколько умирать – в пятьдесят четыре или в восемьдесят. Какой же я глупый был, батя. Совсем дурак! – Пётр Иванович вздохнул, раздувая крылья носа. – Батя, батя, а сейчас я в твоём возрасте, а так хочется жить. И до сих пор как был мальчишкой в душе, так и остался. Да... Только фото и память о тебе, батя, а сказать ничего не успел. Ничего-о... Как всё быстро проходит, а мы ничего не успеваем сказать друг другу... Не получается у нас справиться со своими чувствами. Вот так вот, батя... замкнутый круг. И ты не смог его разомкнуть, и у меня не получается. Может быть, Лёшка...».

Алексей стоял рядом и понимал, что происходит что-то важное для него – касаться рода, отдавать дань памяти деду и бабушке, прочей неизвестной родне, но ничего не чувствовал, кроме необходимости стараться почувствовать. Вся беда, что он не знал их. И всё же терпеливо дожидался отца, слушал его неторопливые от налёта грусти рассказы или бродил поблизости, разглядывая другие могилки. Ему очень хотелось проникнуться этой неуловимой, надмирной связью, которая ощущалась и в спокойном сострадательном голосе отца, чтобы эти невесть когда ушедшие их предки стали дороги и ему. Ведь так должно быть, потому что они одной крови. А ещё потому, что хотелось чувствовать себя настоящим человеком.

После кладбища остановились у располагавшегося в двухэтажном доме из тёмно-оранжевого кирпича небольшого магазинчика.

– Смотри-ка, жив ещё магазинчик-то! – воскликнул повеселевшим голосом Пётр Иванович. – А этот дом ещё немцы строили.

– Какие немцы? – не понял Алексей.

– Военнопленные. Батя рассказывал. Мы, сынок, всегда заходили в этот магазин, когда шли на кладбище. Как традиция какая-то была, что ли, – виновато развёл Пётр Иванович руками. – Тогда магазинов было мало, не то, что сейчас. А этот – ближайший к кладбищу. Мне всегда нравилось в него заходить. Давай заглянем. Самый вкусный щербет в моей жизни – отсюда.

Но ничто не напомнило Петру Ивановичу магазин из далёкого счастливого детства. Всё было чужим, начиная с современного прилавка из ДСП и стекла и заканчивая отделкой стен из пластиковых панелей вместо по-простому окрашенных когда-то белой известью стен.

– Давай заглянем на минуточку во двор, – предложил Пётр Иванович, когда они вышли, – я тут классе в третьем-четвёртом в прятки играл с местными мальчишками. Интересный был дворик, подсолнухи на клумбах росли. Не знаю, но меня почему-то всегда двухэтажные домики притягивают, особенно из старого кирпича.

– Да, батя, и меня тоже. Что-то в них такое таинственное, что ли.

– Точно, сынок, сказал. Так и есть. Это, наверное, потому, что людей в таких домах мало живёт и все друга знают от и до. Какая-то интимная, что ли, обстановка создаётся между жителями. Не знаю, как сформулировать, но, сдаётся мне, отсюда и растёт вся таинственность таких домов.

Алексей в раздумье пожал плечами:

– Не знаю, батя, может, так и есть, но... не знаю... не задумывался как-то никогда.

Во дворе двое мальчишек-подростков на приподъездной лавочке щёлкали кедровые орешки, вылущивая их прямо из шишек.

– А чего у неё такой фиолетовый цвет? – шёпотом спросил Алексей, незаметно указывая на кедровую шишку (он стеснялся показать себя перед людьми не сибиряком).

– У кого? – тоже шёпотом ответил Пётр Иванович, не понимая, о чём говорит сын.

– Не у кого, а у чего... у шишки!

– А... у кедровой? Дак ведь она же варёная. А у варёных, особенно у молодых, у всех такой цвет, – расслабился отец.

Алексея резануло это «дак», которого прежде никогда от отца не слышал, и он хотел было осадить его: мол, что это ты, батя? – негоже москвичу подстраиваться под местных, но тут же понял, что тот просто погружается в родную стихию, и неожиданно для самого себя полностью расслабился: да ведь мы же все одной крови – русской, и с «дак», и с «эдак» и с прочими языковыми финтифлюшками. Только одно отцовское выражение осталось непонятым, и он спросил, подавляя раздражение:

– Батя, не совсем понял: каких-таких молодых?

– Ну, в смысле, не созревших.

Алексей только и вымолвил, усмехнувшись:

– Да, батя, забавное выраженьице...

Пётр Иванович, смотря куда-то вдаль мимо остановки, с гордостью произнёс:           

– У нас здесь всё особенное. Это тебе не Швейцария – тайга!

Отойдя на несколько метров, Пётр Иванович вдруг резко развернулся.

– Я сейчас, сынок, секундочку, – и вернулся к мальчишкам.

– Слушайте, братки, а вы сами шишковали или купили?

Мальчишки напряглись.

– Да расслабьтесь, я не из милиции, – доверительно улыбнулся Пётр Иванович, – мне просто хочется узнать места, а то я сто лет уже не шишковал, а хочется. Вы уж, братки, выручайте. Столько лет не бывал в родных краях – совсем не ориентируюсь.

– А откуда вы, дяденька? – полюбопытствовали расслабившиеся мальчуганы.

– Я-то? Из Москвы.

Глаза мальчишек округлились.

– Ого! Из самой Москвы!

– Ну да. И вы вырастите – тоже можете туда уехать.

– Да ну?

– Не да ну, а точно, – Пётр Иванович любовно потрепал ближайшего к нему подростка по голове. – В Москву-то попасть не так трудно, а вот обратно – во сто раз труднее.

– Да?! – ещё больше округлились глаза мальчишек, пытавшихся разгадать странную загадку.

– Точно вам говорю. А вы мне лучше скажите, где сейчас шишка есть.

– Ой, дяденька, если поближе, то сейчас самая шишка в Литвиново. Только туда лучше не соваться: там менты лютуют и лесничие; на штраф можно нарваться, и все шишки заберут. До начала сезона ещё ведь далеко – больше месяца!

– А вы как же тогда шишковали?

– Мы-то?.. – в глазах мальчишек заиграли озорные огоньки. – Мы же не дураки с пацанами, чтобы днём возвращаться. Нашишковали – по мешку на брата, а домой ночью вернулись, на последней электричке. Ментов в это время нет. А ещё можно утром на первую или вторую сесть. Мы так тоже ездили – в прошлом году.

Пётр Иванович радостно рассмеялся:

– Ничего не изменилось. Всё, как и прежде.

Он повернулся к подошедшему сыну.

– Ну что, Лёшка, едем завтра шишковать?

Алексей озадачился, с непонимающим видом глядя на отца:

– Чего-чего? Шишковать?..

– Я говорю, шишку кедровую бить в тайгу завтра поедем?

Алексей расслабился.

– А-а... конечно едем. Только ты же сам позавчера рассказывал, что сезон начинается в конце августа. Не совсем понимаю.

– Ну и что! Мы же не будем тайгу обижать, маленько возьмём и аккуратно. Ну так что тогда, едем?

– Едем, – твёрдо кивнул Алексей.

 

Они остановились возле небольшой ложбины. Вдоль неё тянулись сплошные заросли ивняка, а вокруг, разбегаясь вверх по откосу, густо белела пышноголовая медвяная таволга.    

Пётр Иванович глубоко вздохнул и выдохнул:

– Красота!

– Да, батя, точно!

И оба на всякий случай, если вдруг появятся лесничие или полицейские, спрятали в придорожной траве мешок и рюкзак с шишками. Пётр Иванович, усталый, но радостный, оглянулся по сторонам.

– Слушай, сынок, я, конечно, могу и ошибаться – столько лет, столько зим прошло, но, насколько помню, здесь где-то должен бить ключ. Да и, по всем приметам, он просто обязан здесь быть. Видишь – низина и ивняк. Значит, при любом раскладе здесь либо заболоченная почва, либо выход воды. Пошли пройдёмся. Если я до сих пор ещё не забыл, то он там, – он указал рукой куда-то метров на сто-сто пятьдесят в сторону ивовой чащобы, тянувшейся по узкой ложбине далеко от дороги. – Я его вкус до сих пор помню. Столько лет прошло, а забыть не могу, так хочется попробовать. Не знаю, может, мне так кажется, но, пожалуй, это самая вкусная вода в моей жизни.

В глубине души Алексей не верил, думал, что батя немного насочинял, чтобы показать себя памятливым таёжником. Ан нет! Нашёлся родник! И вода в нём и в самом деле оказалась самой вкусной на свете. Алексей пил и пил, не переводя дух и задыхаясь, так немоглось ему насытиться этим студёным даром доброй и хмельной тайги, проявлявшей своё оживлённое присутствие в непрерывном стрёкоте кузнечиков и прочей букашечной твари. Прижимаясь грудью к примятому душистому кустику таволги, он слышал, как где-то высоко-высоко ползёт по разморённому жарой небу самолёт, и чувствовал, что вот это и есть настоящая жизнь.

– Батя, как вкусно! – оторвался он наконец от воды, растирая ладонью на груди мокрую футболку.

– А ты как думал! – удовлетворённо расплылся в улыбке Пётр Иванович. – Тайга!..

И Алексей, как пьяный, вновь опустил лицо в прозрачный родник, на дне которого чернел на белом песчаном бархате небольшой камешек, так и тянувший достать его со дна. Но ни сам Алексей, ни затем Пётр Иванович, как и никто до них, не нарушили эту скромную гармонию таёжной красоты – камешек остался радовать следующих таёжников.

Напившись, Пётр Иванович отфыркнулся и, зачесав ладонью наверх смоченные водой волосы, крутанул головой, разбрызгивая во все стороны засверкавшие на солнце крупные капли. И оба громко и по-простому рассмеялись.

А потом они сидели на траве в теньке под придорожной молодой кедёркой, с наслаждением выпивали, закусывали под нескончаемое букашечье стрекотание и с восторгом обсуждали первое в жизни Алексея шишкование.

А оно вышло на славу. Поначалу Алексей только собирал сбитые отцом с пышнохвойных ветвей шишки. А такой длинной и густой хвои он и вправду прежде не видывал, даже у сосны. Но вскоре Пётр Иванович окинул оценивающим взглядом сына и сказал:

– Ну, Лёшка, теперь ты полезешь. Главное, не бзди, но будь осторожен и не вздумай спешить. Вниз без надобности не смотри, особенно на самом верху. И главное условие: всегда нужно иметь три точки опоры – либо держаться двумя руками и стоять на одной ноге, либо две ноги и одна рука. Понял?

– Ну да. Три точки опоры.

– Это ещё не всё, – продолжил наставлять Пётр Иванович с сосредоточенным видом. – Ни в коем случае не поднимайся высоко на макушку. Кедр – дерево хрупкое. Макушка легко ломается в одно мгновенье. Раз – и всё, полетел вниз. И когда лезешь, нужно прижиматься плотно к стволу, и так же ставить ноги. Повторяю: кедр хрупкий. Это азы. Запомни: не отклячиваться назад, прижиматься к дереву; чем ближе к стволу, тем безопаснее; и опять же: три точки опоры, на макушку не подниматься. Всё ясно?

– Всё, батя!

– Ну, тогда вперёд, только без спешки, – беспокойство мелькнуло на миг в глазах Петра Ивановича, но взгляд его тут же отвердел и впился в Алексея.

– Чё смотришь, батя? Поехали.

Пётр Иванович отвернулся, огляделся по сторонам, затем прошёлся в одну сторону, другую и указал на невысокий развесистый кедр.

– Ну, давай.

Алексей лез с опаской, строго следуя указаниям отца. Там, где красовались красивые, как с картинки, крупные шишки с выступающей на них золотистой смолой, он снимал с руки висевшую на петле срезанную отцом с черёмухи тяжёлую длинную палку и колотил по раскачивавшимся веткам, пока шишки не обрывались вниз. И как на рыбалке доставляла наслаждение тяжесть вытаскиваемой из воды рыбы, так и здесь тяжёлый стук ударявших по нижним веткам шишек с завершающим симфонию глухим ударом об землю отдавался в душе радостным азартом добытчика. Иногда шишки держались крепко, и приходилось боязливо наклоняться, выбирая для опоры самые толстые ветки, чтобы ударить прямо по шишкам.

А уж перед самой макушкой аж дух захватило от высоты. Кругом тайга, тайга и ничего более. Никакой населённый пункт не просматривался. Только вдалеке возвышалась над лесом металлическая конструкция какой-то башни. «Старая смотровая – от пожаров», – догадался Алексей.

И весь страх разом исчез, поглощённый восторгом от вида безмолвного сурового леса, вбирающего в себя солнечное тепло начинающего угасать недолгого сибирского лета. По-над тайгой плыл-кружил голову горьковато-смолистый кедровый аромат.  

И теперь, расслабленный выпитым и уже отошедший от прежнего страха новичка верхолазания, Алексей взглянул на отца, собираясь поделиться радостью первой таёжной добычи. Пётр Иванович, облокотившись на землю, не отрываясь смотрел наверх. Алексей проследил за его взглядом, но ничего особенного не заметил.

– Знаешь, сынок, о чём я думаю? – заговорил отец, заметив внимание сына. – Когда бываешь на родине, понимаешь главную радость человека – радость быть на земле. В Москве такого не ощутишь – суета большого города скрадывает. А здесь – нет! Здесь по-другому. По-настоящему чувствуешь радость от того, что близкий человек рядом и что есть дом, в котором жила красивая девочка, которую помнишь всю жизнь – просто помнишь – и всё, хотя сердце вручил другой. И школа, во дворе которой кидался в драку на ватных ногах, – тоже перед глазами; и кинотеатр, в который бегал с девочкой или же с такими же мальцами, как сам, вот он – тоже передо мной; и тополь, на который лез, замирая от страха перед высотой, всё также на месте. Короче, сынок, на родной земле легче погрузиться в добрые воспоминания, а они лечат от всяких переживаний.

– Батя, ты прямо как поэт, не знал даже.

– А я и писал когда-то стихи, – Пётр Иванович пропустил иронию в словах сына мимо ушей. – Говорили, неплохие, хотя... не знаю.

Алексей оживлённо полуобернулся в его сторону.

– Серьёзно?! Батя, а может, прочтёшь что-нибудь. Я думал, ты... пожарный... столб такой, что ли... Интересно...

Пётр Иванович, казалось, не услышал слов сына. И вообще, Алексей давно уже не видел, чтобы отец так сильно морщил лоб.

– У-у... даже не знаю. Я уже ничего не помню. Если только... Сейчас, посмотрю.

Он на некоторое время замолчал, листая в смартфоне.

– Вот, нашёл. Я тут как раз перебросил из юношеской записной книжки несколько стихотворений, чтобы не пропало, а то уже надписи в ней стираться стали. Ну, слушай, только не обессудь, я не чтец. Ну, слушай, – повторил он, собираясь с решимостью. – Сразу говорю: не Пушкин, и написал в двадцать один год.

 Пётр Иванович коротко вздохнул и стал читать – плохо, запинаясь, как все новички, читающие собственные стихи:

 Звёзды в небе, словно искры,
        Как души вселенской дрожь.
        А под ними – четверть диска,
        Как кривой турецкий нож,
        Осеняет бледным светом
        Высь небес и даль земли.
        Краснокрылая комета,
        Вся в космической пыли,
        Вспыхнув в небе одиноко,
        Как внезапный солнца блик,
        Рассекла простор востока
        За один короткий миг.
        Я в волнении внимаю
        Звону звёздного огня
        И, тоскуя, заклинаю:
        «Звёздный мир, прими меня!».

Пётр Иванович замолчал и, борясь с неожиданно возникшим волнением, кашлянул, прочищая пересохшее горло. Сын одобрительно поднял вверх большой палец.

– Здорово, батя! Шестнадцать баллов! Я, конечно, не знаток, но мне понравилось. Даже не ожидал. Я думал, ты какую-нибудь лабуду прогонишь, а ты ничего... как в книжке.

Пётр Иванович облегчённо расслабился и с заметным удовлетворением в голосе сказал:

– Это я, сынок, студентом написал, настроение как раз такое было. Всё чего-то хотелось, чего-то особенного. Сейчас даже говорить неловко, а тогда о космосе мечтал, чтобы полететь куда-нибудь... на какую-нибудь планету. Чтобы звёзды в иллюминаторе, как на ладони, свет ослепительный и нескончаемое счастье. Не то чтобы земное счастье, а какое-то особенное. Вот что-то тянуло куда-то, какая-то тоска о несбыточном. Вроде грустно на душе, а сладко. Все тогда о чём-то мечтали. Может, это просто молодость, и оно у всех так? У тебя тоже так было, сынок?

Алексей лёг на спину, раскинулся, подложив руки под голову. Пётр Иванович терпеливо ждал.

– Нет, батя, у меня как-то попроще было.

– Ну, не знаю. А вот у нас тогда жизнь была не совсем такая, и люди другие. Фильмы советские о космосе не о тварях всяких снимали, а о жизни, все рвались куда-то в иные миры, книги читали. Вот на этом нас и купили в перестройку. Необычной жизни захотелось, сказочной. Мы же, русские, без сказки не можем жить. Нам если не Беловодье, то хотя бы космос подавай. Кинулись... да не то чтобы даже за сказкой, вот что самое обидное, – за иллюстрацией, за красочной картинкой, а получили пустышку и клоунский колпак. Теперь ещё и расплачиваемся за него до сих пор.

– Это да, – согласно кивнул Алексей и вернулся к старой теме. – Батя, а чего ты не стал дальше стихи сочинять.

Пётр Иванович глотнул воды и огорчённо махнул рукой.

– А... женился, сынок. Тут не до стихов. Этим надо серьёзно заниматься, а какие тут стихи, если после работы падаешь. Я, когда развёлся с твоей мамой, пробовал снова, но не получилось. Как будто лампочка перегорела. Не было уже того мальчика, который в небо рвался. А без этого, видать, поэзии не бывает.

Алексей согласно покачал головой.

– Да, это да. Лампочка, как ты говоришь, быстро перегорает.

– Да, сынок. Поэты – это особенные люди. Такое состояние надо поддерживать или тренировать, а иначе стихи механические получаются. Сейчас много хороших поэтов, все пишут, а таких стихов, чтобы душу наизнанку выворачивало, днём с огнём не сыщешь. Вот вроде всё гладко, красиво и придраться не к чему, а всё чего-то не хватает – то ли ожидания счастья, то ли стремления вырваться за пределы сознания, как раньше в литературе было. Наверное, этого, да. Ну, в общем... точно не знаю, но мне кажется, что сейчас вся литература, как репродукция одной и той же картины с разных ракурсов.

– Угу, – Алексей задумчиво покосился в сторону пропылившей по грунтовке старенькой «Нивы», – понял...

– Вот потому, что у нас сейчас гениальных поэтов нет, и народ наш измельчал. А может, как раз обратная связь.

Алексей с сосредоточенным видом посмотрел на отца.

– Ну, батя, ты и загнул. Просто никто спортом не хочет заниматься, все в компьютерах сидят.

Пётр Иванович улыбнулся с лёгкой хмельной хитрецой в глазах.

– Ну... с одной стороны, оно, конечно, так... но нужна ещё какая-то идея. Зачем жить, для чего? Тогда человек увлекается и жить начинает по-другому, а сейчас одна колбаса и интернет увлекает. Мне когда-то один умный человек, кстати, бывший хулиган, а теперь преподаватель философии, сказал, что настоящее счастье заключается в том, чтобы жить для других, а если не получается, то хотя бы умереть за них. Раньше так и жили, поэтому и в войнах побеждали, а сейчас... не знаю.

Алексей протянул отцу руку для рукопожатия.

– А вот тут я с тобой, батя, полностью согласен.

На дороге, со стороны Литвиново, послышались звонкие мальчишеские голоса. Кто-то громко спорил. Пётр Иванович с Алексеем замолчали, прислушиваясь.

Ватага из четверых подростков лет четырнадцати-пятнадцати остановилась на дороге как раз напротив них. Спор обещал перерасти в драку. Так и вышло. Двое мальчишек бросились друг на друга с кулаками. Дрались нещадно. Обмен ударов шёл непрерывно, никто не хотел сдаваться. Двое их товарищей не вмешивались.

Алексей привстал, чтобы пойти разнять драчунов, но отец упреждающе поднёс указательный палец к губам.

Наконец парни выдохлись и остановились перевести дыхание. Оба тяжело дышали, лица в крови. Алексей вопросительно посмотрел на отца, тот успокаивающе приподнял ладонь: сиди, мол. А парни, едва переведя дух, снова вошли в непрерывный обмен ударами. И тут Алексей поразился. У подростка, за которого он переживал из-за его небольших габаритов, как будто выросли крылья. Второй же, куда более рослый, вдруг словно сдулся и стал получать такие сильные удары, что голова его откидывалась назад.

– Ладно, хватит, – вмешался наконец один из наблюдавших за дракой подростков, по виду самый старший и крепкий.

Драчуны послушно остановились, но разгорячённый победитель не мог так сразу погасить пылавший в нём огонь войны.

– Что, Пашка, съел? Набил мне морду, да? Держи карман шире.

Побеждённый, понурившись, терпеливо платил победителю контрибуцию молчанием.

Когда мальчишки, так и не заметившие наблюдателей, ушли, Алексей спросил Петра Ивановича:

– Батя, почему ты не позволил их разнять?

Пётр Иванович сонно зевнул и откинулся на усыпанную старой, огненноцветной хвоей землю. Сорванной тонкой травинкой стал щекотать себе щёку.

– Знаешь, сынок, – заговорил он неспешно, разомлев от неги, – каждый мальчишка должен хоть раз в жизни подраться. Пусть почувствуют характер. Тот, кто хоть раз в жизни дрался до изнеможения, так чтобы зубы дробились и в голове колокола били, и при этом сумел и боль преодолеть, и выстоять против более сильного, на всю последующую жизнь знает, что может повторить это снова, если понадобится. Вот зачем мальчишке нужно драться. Понимаешь? Чтобы повторить, если нужно будет. Чтобы знать в себе силу перемоги, как говорят хохлы. Мне это слово нравится даже больше, чем наше русское – победа. Оно более понятное на обывательском уровне. Только через подобную перемогу, как у наших с тобой драчунов, и вырабатывается и, самое главное, закаляется настоящий характер. Вот у этого мальчишки мужицкий корень. Теперь он на всю оставшуюся жизнь будет знать, что может быть сильным человеком; и трусость, и слабость преодолеет. А тот, который уступил, будет пример перед глазами иметь и тянуться к нему. Тоже мужиком станет, характер-то у него, сам видел, тоже имеется. Так что детские драки полезны. Если не будет преодоления страха, то не будет и мужчины. И кто тогда нас будет защищать? Каждый мальчишка рождается, чтобы стать защитником. Вот так, Лёшка! – Пётр Иванович крепко сжал кулак, как бы ставя окончательную точку. – Защитником!..

Алексей недоверчиво выпрямился.

– Батя, ну а если они друг друга покалечат?

– Не-е, не покалечат. Сейчас у них самое время драться. Последствия пока незначительны. Ну, наставят фингалов, юшку пустят, и всё. А вот взрослым уже другое дело, нельзя драться. Там последствия уже совсем другие – опасные. Так что, пока не выросли, пусть дерутся. Пусть познают себя, веру в собственные силы приобретают. Без этого нельзя стать мужчиной. Мальчишки должны драться, – Пётр Иванович сделал многозначительную паузу и назидательно вытянул вверх указательный палец, – но только мальчишки.

Алексей не ответил, погрузившись в размышления. С одной стороны, он понимал отцовскую правоту, а с другой – что-то сдерживало принять полностью эту правду.

– Что, проигравшего мальчишку жалко? – спросил Пётр Иванович.

Алексей пожал плечами.

– Не знаю... наверное.

– Лёшка, твой проигравший мальчишка всё равно получил от драки большую пользу. Он не сдавался, бился, как позволяли силы и дыхалка. Понимаешь, сынок, самое главное слово для человека – преодоление. Слово вроде простое, а наипервейшее – всё та же перемога. Любое преодоление обязательно вознаграждается жизнью. Обязательно, Лёшка! – лицо Петра Ивановича затвердело в убеждённости в своей правоте. – Без преодоления никак, если хочешь быть человеком.

– Батя, – нетерпеливо перебил Алексей, – но ведь так и агрессивное мышление можно выработать. А потом и пойдут эти мальчишки по жизни, как быки колхозные.

– Не обязательно. В первую очередь, они будут как мужчины, а во вторую... тут уже от воспитания зависит. Просто идеальной формулы в природе не существует. Даже лекарства и те подсаживают печень и почки, а всё равно без них не обойтись. Вот и здесь так же. Издержки в любом деле случаются. Главное, чтобы учились смелости, без неё не жизнь, а так... – Пётр Иванович приоткрыл рот и чихнул в широкую ладонь.

– Правду говоришь, батя, – рассмеялся вместе с отцом Алексей. – Два раза чихнул.

– Верно заметил, сын, – правду.

Ночевать остались в тайге.

– Лёшка, я тебе сейчас покажу самые простые азы выживания, – заинтриговал отец сына.

Алексей не ожидал, что эти самые азы окажутся такими незатейливыми, но вместе с тем лично ему не известными. И состояли они прежде всего в том, что Пётр Иванович раскидал по земле остатки костра и постелил на прогретую землю наломанный кедровый лапник. На него и легли спать. А чтобы не донимали комары, на кучку специально сохранённых углей Пётр Иванович бросил сорванный у дороги пучок полыни. Алексей и подумать не мог, насколько приятен горьковатый запах дымившейся обычной придорожной травы, да и комары с писком разлетались в стороны, а вскоре и вовсе пропали, по-бабьи тонкоголосо и противно возмущаясь поблизости, но вплотную не приближаясь.

Лежка на мягкой ароматной хвое вызывала особое благодушное настроение. Алексею пришло на ум, что когда-то давным-давно, сотни, а может, и тысячи лет назад, вот так же отдыхали на лапнике поколения и поколения его рода – пра-пра-пра-пра и многие-многие пра-прапредки. И вот теперь настал его черёд лежать вместо них. И интересно, были ли они похожи на него? Скорее всего нет. Кто-то, наверное, шёл по миру богатырским шагом, кто-то скромным, кто-то отличался красотой, умом, смелостью, а кому-то досталась участь попроще. Переплетался род с родом, переливалась из одного сосуда в другой кровь, и получались разные и не совсем похожие на предыдущие поколения люди. И вполне возможно, что праотец и пращур оказывались совершенно непохожими друг на друга, совершенно, но все они были из одного рода-племени, и все связаны нерушимой нитью единого духа. И дух этот мог колебаться от правды к кривде или от кривды к правде, от благого к неблагому и от неблагого к благому, однако он всё равно оставался внутриродовым метанием ищущей лада родовой души.

– Батя, – заговорил Алексей, – я почти ничего не знаю о своих прадедах, твоём деде и бабушке. Расскажи что-нибудь.

Пётр Иванович задумался, по-детски вкусно вдохнув полынный дымок.

– Даже не знаю, о чём рассказать, сынок. Я и сам в последнее время почему-то их часто стал вспоминать. О деде Степане, отце моего отца, я мало что знаю. Знаю, что был он из крестьян, маленького роста, с характером. Работал парторгом на каком-то предприятии. В нашем городке даже крупные начальники его побаивались, потому что дед мог на собрании отпесочить любого и того потом запросто снимали с должности. Бабушку мою, свою жену, случалось бивал. Крутенёшенек был. А больше и нечего вспомнить. Просто он умер, когда мне был год и когда в памяти ничего не закрепляется – разве что только солнце. Как сейчас помню, огромный раскалённый круг высоко-высоко в небе, от которого идёт вниз радость. Но дед Степан с этой радостью никак не связан, – продолжал делиться наболевшим отец, – потому что жил он ещё до того, как я смог запоминать надолго окружающих меня людей. И поэтому, хоть он и был моим родным дедом, а я к нему ничего не чувствую: не успел он оставить следа в моих воспоминаниях. По идее, я должен испытывать или свою вину, или сиротство, но ни того, ни другого не ощущаю. Просто ничего не успело родиться, понимаешь, сынок? Не запечатлелось в памяти, чтобы дед Степан носил меня на руках, покупал пирожные и карамельки, чтоб сказки на ночь рассказывал или водил любоваться закатом, как это делал деда Гриша, мамин отец.

Пётр Иванович потянулся, покрутил головой до хруста в шейных позвонках и продолжил:

– Вот как, сынок, бывает. Не помню я, совсем не помню деда Степана. А вот обеих бабушек через это самое дешёвое песочное пирожное – в мои три там, пять ли лет – запомнил. Даже крошки от этого пирожного вижу. А от деда – нет... поэтому и не помню его. Видишь, всё как просто. Всего лишь маленькое дешёвое пирожное – а человек остался в твоей памяти на всю оставшуюся жизнь.

Они немного помолчали, и Пётр Иванович снова заговорил:

– Знаешь, сынок, с годами память по-другому работает, как говорится, на расстоянии всё видится точнее. У меня ведь тоже с отцом не клеилось. Тоже ссорились, а ведь в глубине души я всегда знал, что батя настоящий мужик, никогда не пройдёт мимо беды. Он всегда был готов пожертвовать собой ради нас, что-что, а это я тоже всегда знал, а вот, видимо, в глубине души требовал я от него, сам того не понимая, чтобы батя жертвовал постепенно, в течение всей жизни. Зачем нам подвиги? Лучше бы он со мной гулять ходил, сказки на ночь читал, рассказывал побольше чего-нибудь интересного, в конце концов. Наверное, так оно правильней и трудней, но и снисхождения каждый из нас всё-таки заслуживает. Да, в принципе, что там говорить? Получается, не мог я ему простить, что он от нас ушёл, и весь разговор.

Алексей смущённо кашлянул в кулак:

– Знаешь, батя, коль мы уж с тобой разоткровенничались, то я тоже скажу. Я ведь не хотел с тобой примиряться. Если бы не Дашка, и не подумал бы. А как она родилась... – счастливая улыбка приятного воспоминания появилась на его лице, – и представить не мог, что она так сильно может связывать с вами – с тобой, с мамой, короче, с вами, родителями.

Алексей вдруг опустил голову и замолчал. Пётр Иванович, сообразив, что сыну тяжело говорить такие откровенности, решил выручить его:

– Знаю, сынок...

Однако Алексей перебил отца и продолжил:

– Стыдно, конечно, батя, признаваться, но до этого меня как-то по-настоящему отцовство не зацепило, а вот когда уже Дашенька стала ко мне тянуться, узнавать, что-то во мне, не знаю как это назвать... в общем, наверное, просто время пришло. Раньше не понимал, а тут вот прочувствовал, что ли, как вы с мамой меня любили. В общем, воткнуло меня, батя, не через ум, а через сопереживание. Вот так вот! Получается, что родители возвращаются к нам через своих внуков!

– Да, сынок, так оно и есть.

– Да, батя, связующая нить... Сроду бы не подумал, что так может быть. Жалко, что она теперь без меня растёт.

– Это точно. У тебя, как и у меня – одна беда. Хорошо, мы хоть сейчас с тобой разговариваем. А вот у меня с батей такого не было. Рано он ушёл из жизни. До сих пор жалею, что только обиду он от меня унёс, а благодарностью я не успел с ним поделиться. Вот как оно бывает, Лёшка, когда у человека позднее зажигание, – Пётр Иванович грустно улыбнулся.

Алексей ничего не ответил, только задумчиво покусывал горьковатую кедровую хвоинку.

 Посреди ночи он внезапно проснулся. Прислушался, пытаясь понять, что могло его разбудить.

Тихо. Отец, родной человек, которого уважали все во дворе, батя, в груди которого он когда-то готов был раствориться без остатка, просто провалиться в неё и остаться внутри, напрочь забыв о движении времени, тихо и беззащитно похрапывал рядом, подложив под голову руку. И эта близость выгнала из души Алексея все обиды, и только лёгкая горечь оставалась на её дне: ну, почему подобных моментов так ничтожно мало случилось в их жизни? почему они прошли мимо такого простого счастья?

И вдруг вспомнился один памятный случай.

Ему было тогда лет десять. На дачных участках соседей в то лето паскудничали, как выражался отец, то ли мелкие воришки, то ли разная шпана: «паскудники» вытаптывали посадки, съедали клубнику и воровали всякую мелочь из домиков. В одну из ночей отец организовал с Алексеем на своём участке дозор. Прислушиваясь в темноте к окружающим звукам, он рассказывал о своём детстве; а потом они, позабыв про всех воров, смотрели на звёзды, и Алексей предчувствовал великую радость взросления и последующей в нём, этом взрослении, жизни.

Отец так же, как и сейчас, храпел в этой же любимой им позе, а он с тихим восторгом веры в великое, непередаваемое грядущее счастье, вдыхал, лёжа головой на его откинутой в сторону мускулистой руке, терпкий и приятный запах его пота из-под мышек.

И так же, как в тот раз на даче, и здесь, в глухой тайге, прочеркнул свою линию на небе подобный звезде-страннице спутник. Алексею вспомнились слова отца: «Тело, Лёшка, это та шелуха, благодаря которой происходит воспитание духа и становится понятным, на что ты способен и куда направлен. Ради этой цели и служит тело. Мне дедушка говорил, что оно позволяет понять силу духа и то, можно ли будет наделить человека силой после смерти или нельзя». – «А когда тела не станет?». «А тогда, сынок, мы превратимся в такие же звёзды, как вот эти», – Пётр Иванович указал рукой на небо.

И теперь Алексей, прислушиваясь к лёгкому шуршанию опавшего раньше срока листа, решил, что пусть так и будет, хотя и не может быть, потому что это всего лишь красивый образ мечты рода человеческого, но всё равно надо, чтобы так и было, потому что гармония должна продолжаться и тогда, когда всё небо усеется звёздами. Вечно.

Алексей бесшумно подвинулся к отцу и недолгое время, чтобы не разбудить взглядом, смотрел на смутно белевший в темноте силуэт его лица, затем, подавив вздох, отвернулся: столько лет не знать такого простого человеческого счастья! Какая утрата!..

Под утро он снова проснулся, и сквозь сомкнутые веки почувствовал взгляд отца, затем лежавшее на его груди одеяло подтянулось к подбородку. Стало теплей.

– Спи, сына, спи родненький, – еле слышно, с хрипотцой только что пробудившегося человека прошептал отец.

Где-то наверху всколыхнуло вершину кедра порывом ветра, с глухим стуком упала преждевременно созревшая шишка – и снова тишина. Полный, почти беззвучный таёжный покой. И не нужно было больше ничего от жизни, кроме этой тишины, наполненной ароматом хвои, и лежащего рядом отца – до сих пор сильного, широкогрудого.

Ранним утром Пётр Иванович разбудил Алексея. Со смехом, но вместе с тем легко, чтобы не раздражать со сна, он взъерошил его мягкие светло-русые волосы.

– Лёшка, сынок, надо вставать. Мы вот мальчишками сразу вскакивали, друг перед дружкой зазорно было. А ты – здоровый сильный мужик. Подъём, родной!

И как ни хотелось Алексею ещё немного поваляться, отойти от сна, но делать это перед отцом, а особенно здесь, в Сибири, в краю, где, как он с детства знал, живут терпеливые люди, представилось совершенно недостойным; и он неторопливо, как и положено сыну сибиряка, поднялся.

Было ещё темновато. Полумрак неба над головой совершенно незаметно сменила лёгкая сумеречная синева притаившегося рассвета. Преодолевая вызванную сонливостью слабость, Алексей забросил за спину рюкзак с шишками и нехотя пошагал вслед за легко и пружинисто идущим с мешком на плечах отцом.

Тот с понимающей улыбкой обернулся:

– Ну что, Лёшка, тяжело? Ничего, брат, сейчас втянешься, зато на первую электричку успеем.

Алексей, с неудовольствием слыша свой скрипучий голос невыспавшегося человека, не сдержал раздражения и пробубнил под нос:

– Батя, я всё равно не понимаю, какая нужда в том, чтобы тащить всё на себе. У нас же есть машина.

Пётр Иванович остановился, дождался сына и осторожно, чтобы мешок не соскользнул с плеча, легонько пожал ему запястье.

– Сынок, ну мы же с тобой уже разговаривали. Ты вроде меня понял. Ну?.. Пойми меня, Лёшка, мне просто хочется вспомнить детство. Блажь, конечно, но хочется войти в одну и ту же реку ещё раз, хотя бы самую малость, хоть чуть-чуть, сынок. Когда-нибудь ты поймёшь меня. И потом, и в самом деле могут ведь штрафануть. У нас же московские номера – тормознут обязательно. Сто пятьдесят процентов! Зачем позориться и все эти ненужные хлопоты? Ну?.. – Пётр Иванович встряхнулся, поправляя мешок на плече, благоухавший приятным горьковатым ароматом кедровой смолы.

Шли молча. Мир вокруг не проявлялся ни малейшим звуком. И сами они двигались тихо, как разведчики во вражеском тылу. У Алексея возникло странное чувство, будто кто-то за ними наблюдает из тьмы подступавшей к дороге тайги. На одном из коротких привалов, заметив, как сын покосился в сторону возвышавшихся над прочими деревьями сумрачных кедров и пихт, Пётр Иванович сказал:

– Ничего, Лёшка, тайга ночью страшновата – это нормально. Даже бывалые таёжники до конца не расслабляются. В этом нет ничего зазорного. Тайгу надо любить, но и опасаться тоже следует. Это вольный зверь, панибратство ему не по нраву.

Алексея открыл было рот, чтобы ответить отцу, что всё это и дураку понятно и нечего воду в ступе толочь, но смолчал, всё более и более убеждаясь, что молчание не так уж и плохо.

– Мне так дед говорил, твой прадед, а уж он-то понимал как надо: во-первых, в деревне вырос, а во-вторых, профессиональным охотником хоть и не был, однако поохотиться любил и тайгу знал как свои пять пальцев.

Неподалёку от станции горел костерок. Пётр Иванович направился к нему.

– Здорово, парни! – поприветствовал он настороженно повернувшихся в их сторону четверых щуплых подростков.

– Здравствуйте, – неуверенно протянули те, не отрывая настороженных глаз от пришедших.

– Посидим с вами? – вопросительно улыбнулся Пётр Иванович. – Мы тоже на электричку с шишкой, – зачем-то сказал он, хотя тем это было понятно и без его объяснения.

Однако слова его сыграли положенную роль, напряжение во взглядах исчезло.

– Конечно, садитесь, ой... – рассмеялись они, на глазах расслабляясь, – присаживайтесь.

Когда подошла электричка, Алексеем вовсю владела тяжёлая дремота, и от металлического лязгания чего-то там под полом, да ещё при виде чувствительных для тазовых костей уже давно забытых деревянных сидений, ему стало казаться, что он попал на планету Кин-дза-дза.

Размышления Алексея прервал отец:

– Здорово, как в детстве, – он довольно выпятил нижнюю губу, засовывая при этом мешок с шишками под сиденье у самого входа. Алексей запихнул свой рюкзак таким же образом.

Кое-кто из пяти-шести клевавших носами пассажиров мельком взглянул на вошедших и снова задремал.

Алексей смотрел в окно. Вокруг стеной поджимался к путям смешанный лес. Тайга! Неброская, но красивая – не налюбуешься. А батя всё-таки прав оказался. В машине, конечно, комфортно, но вот этого кайфа – слышать шум ускоряющейся электрички и в постепенно тающем полумраке обнаруживать появляющиеся внезапно среди чащобы небольшие пристанционные здания, так и манящие войти внутрь какой-то непостижимой своей загадочностью и непривычной лубочной красотой, – на машине он бы, наверное, не испытал. Ничего особенного вроде и нет, а жизнь, она и есть вся такая, «неособенная», только не оторваться от неё, если, конечно, дурнем не быть.

В это время откуда-то из окон передних вагонов вдруг вылетела пустая банка из-под напитка и, подпрыгнув два раза от ударов об дорожную щебёнку, пролетела мимо них в пыльную траву.

Пётр Иванович скрипнул зубами:

– Что творят, гады! Всё, что только можно, засрали. Ни ума, ни совести! Как можно?! Даже Байкал засирают. В лес не зайти – всё загажено пластиком и стеклом. Да раньше за такое могли и руки оторвать, а теперь?.. Дожились. Ничего святого, а ещё хотят жить, чтоб как в Европе – красиво! – лицо Петра Ивановича искривилось в раздражении.

Алексей оставался невозмутимым.

– Батя, да побереги ты свои нервы. Это сейчас в порядке вещей.

– Да меня вот это-то и злит, Лёшка. Получили в свои руки целую планету, и даже её умудряются загадить. Ну что за народ пошёл! И ведь свои же – русские! В моё время так поступать с природой считалось чуть ли не святотатством. Из рек воду пили, а сейчас?.. Разве ж так можно?! Это же природа, красота! Как её можно так поганить?!

– Да, батя, всё так. Хотел бы я в твоё время пожить.

– А ты в своё время, сынок, живи по-человечьи. Может, с тебя и начнётся правильная жизнь.

   

Отпуск у Алексея заканчивался. В один из вечеров оба прогуливались по городу. Солнце уже село, и только над дорогой, по которой они шли, виднелись ещё медленно угасавшие остатки малинового заката.   

– Ну что, батя, скоро уезжаем... – в голосе Алексея прозвучала грустинка.

– Да, сынок, уезжаем. Жалко. – Отец громко и с сожалением вздохнул. – Я бы остался, но и в самом деле, как говорится, дважды в одну реку не войти. Все концы оборваны, а вспоминать я могу и дома.

– Да, батя, это точно. Но в любом случае съездили мы с тобой здорово.

– Это уж точно.

Оба замолчали, прокручивая в памяти самые лучшие моменты поездки. Хотелось продолжить такое счастье, но в тайгу за шишкой выбраться сложнее, а вот на рыбалку...

– А что, батя, может, нам смотаться напоследок на рыбалку на Томь?

Пётр Иванович почесал за ухом.

– Оно-то, Лёшка, можно, и даже заманчиво, но насчёт лодки... не знаю, – Пётр Иванович, сосредоточенно теребя мочку уха, пристально всматривался в ожидавшую кого-то возле магазина красивую женщину чуть младше его, отца. Даже Алексей, несмотря на большую разницу в возрасте, обратил на неё внимание, отметив про себя, что в молодости та, вероятно, была очень даже хороша собой.

Пётр Иванович приподнял руку и со словами:

– Подожди, Лёшка, я сейчас, – подошёл к женщине.

– Вы случайно не Марина Хмелевская, – спросил он.

– Я вообще-то теперь Марина Буркова, но была когда-то Хмелевской, – донеслось до Алексея.

Пётр Иванович оживился.

– Марина, – услышал Алексей, – да я же ваш одноклассник, я учился с вами с первого по второй класс. Вы не помните меня случайно – Пётр Ушаков? Не помните? – в голосе отца прозвучала надежда.

Женщина напряглась, вспоминая, и огорчённо улыбнулась:

– Нет, не помню...

– У меня ещё брат двоюродный учился с вами – Лёня Аникин.

– А, Лёня!.. – она обрадованно вскинула на Петра Ивановича глаза. – Вы всё время ходили вдвоём?

Пётр Иванович расплылся в улыбке.

– Верно.

– Ну, тогда я вас помню, – улыбнулась в ответ женщина. – Вы были маленьким ростом и иногда провожали меня домой, мы ведь жили в соседних домах.

Алексей отошёл подальше, чтобы не мешать бывшим одноклассникам делиться воспоминаниями.

Наконец, когда Алексей уже начал подумывать, как бы вежливо прекратить их затянувшееся общение, отец распрощался со своей одноклассницей и, подойдя к сыну, возвратился к прежнему разговору, с трудом сдерживая рвущуюся наружу улыбку:

– Ну, Лёшка, даже не думал, что когда-нибудь встречу её и, самое главное, что вообще смогу узнать. Это ведь моя первая любовь.

Брови Алексея вскинулись вверх.

– Да ну...

– Да, сынок, я и сам поверить не могу. Такая встреча!.. Это как лотерейный билет выиграл.

– Это точно, батя, – радость отца перелилась в Алексея, и его лицо осветилось улыбкой, которую прервал звонок телефона.

Звонил Лёнька Синицын, его троюродный племянник, с которым он познакомился только позавчера, будучи с отцом в гостях у последней оставшейся в городе, уже дальней родни. Самое забавное заключалось в том, что племянник был ещё и старше дядьки на год.

– Батя, тут такое дело, Лёнька предлагает пообщаться. В общем, приглашает на шашлыки, с ночёвкой, на какой-то мичуринский. Ты как?

Лицо Петра Ивановича озарилось смешливой и по-доброму снисходительной улыбкой:

– Мичуринский, Лёшка, это здесь как дача в садовом товариществе в Москве. Я тебе уже говорил – огород с маленьким домиком. В советское время выделяли семьям шесть соток земли, назывались мичуринскими участками – в честь учёного-селекционера Мичурина. А вообще, – резко сменил он тему, – я только рад за вас с Лёнькой. Родня как-никак – родова! Когда ещё пообщаетесь, а надо, корень-то один. Только будь на связи, чтобы я не волновался.

– Хорошо, – охотно согласился Алексей

– И не напивайся там, знаю я ваши молодёжные компании.

Алексей, возбуждённый предстоящим развлечением, рассмеялся:

– Батя, всё нормально, буду как огурчик!

– Ну и договорились.

– Ну, я пошёл?

Пётр Иванович протянул для рукопожатия руку сыну.

– Давай, сынок! Будь на связи.

Пётр Иванович, уставший после поездки за шишками, решил в этот вечер никуда не ходить, а просто посидеть с тёткой у телевизора. Выпили по кружечке домашней тягучей малиновой наливочки – а уж аромат-то! – языки развязались, и из головы вылетели все заботы. А тут ещё по большой кружке травяного чая из зверобоя, душицы, смородинового листа, да под клубничное варенье и вкуснейшие творожные рогалики!.. И разошлись!.. Заговорили. Обо всём на свете. Зацепили, как полагается, политику, а затем – о главном, о родне, и особенно много о том, что «города теперь не узнать, всё так изменилось», о знакомых, о жизни в Москве.

Незаметно разговор сместился к старому двору тёти Светы, в котором она, ещё до переезда в новую квартиру, прожила много лет и в котором тоже частенько обитал и сам Пётр Иванович. А тётя Света почему-то много вспоминала бывших дворовых хулиганов.

Пётр Иванович с удовольствием слушавший тётку, тем не менее удивился:

– Тётя Света, а почему вы больше помните их – Антона, Албашева, Валерку Симонова? Ведь у вас во дворе столько парней жило.

Тётя Света задумалась. Пётр Иванович терпеливо ждал, боясь потревожить, и вдруг лицо её неожиданно расплылось в улыбке:

– Знаешь, Петя, всё до неприличия просто. Они хулиганистыми были. Но вот с одной стороны, да, они хулиганы, немного оторвы, а с другой – настоящие мужские характеры как раз у таких и бывают, а не у отличников. А где характер, там и опора. А нам, женщинам, что надо в жизни? Опора и нужна! Вот потому и запомнились они больше всех и на сердце легли больше других. Так что хулиган – это не приговор, а возрастное явление. Оно проходит, как болезнь, а характер остаётся. Главное, чтобы жена умная оказалась и характер мужа в нужном направлении подталкивала.

   

Пётр Иванович проснулся в начале четвёртого утра и не мог уснуть. Долго ворочался с боку на бок, затем поднялся и вышел во двор.

Как и положено в Сибири, несмотря на жаркий день, ночь в конце июля была уже ощутимо прохладной. И если, по обыкновению, в самом начале лета по улицам разгуливала молодёжь и из дворов доносились звонкие голоса и задорный смех, то сейчас город спал – тихо и безмятежно, переходя постепенно на осенний график.

Сидя на лавочке, Пётр Иванович вспоминал далёкие и счастливые годы, проведённые и в этом дворе, где он часто играл с двоюродными братьями, и во многих других дворах своей малой родины. Так, услаждаемый воспоминаниями, он просидел в забытьи до рассвета, и только холод заставил его вернуться в тепло дома.

Проснулся Пётр Иванович без пяти минут девять. Тётя Света возилась на кухне, осторожно, чтобы не разбудить племянника, позвякивала посудой – что-то готовила.

Пётр Иванович посмотрел на соседнюю кровать – пусто! Вообще-то спал он чутко, но всё же надеялся: а вдруг проспал да не заметил?

– Тётя Света, ну что, мой охламон не возвращался и не звонил? – спросил он, войдя на кухню.

Тётя Света обернулась с привычной ему с детства сдержанной улыбкой:

– Нет, Петя.

На звонки Петра Ивановича Алексей не отвечал, и тот занервничал. И хотя перед тёткой всё-таки вида не показывал, но, когда Алексей, наконец, появился дома, так и не ответив ни на один звонок, Пётр Иванович не сдержался – сорвался. Прикрывая дверь в комнату, он бросил взгляд в сторону тёти Светы. Заметив, что та сосредоточена на готовке и не обращает на них внимания, он хоть и сдержанно, однако всё же повысил голос.

– Ты что это позволяешь себе?! Я весь на нервах. Звоню, звоню, уже не знаю, что и делать, а вдруг что с тобой случилось, вдруг тебе помощь нужна? А ты!.. Я просто... – Пётр Иванович скрипнул зубами.

Алексей, у которого ещё не выветрился хмель из головы, выставил перед собой вялую пьяную руку.

– Батя, да всё нормально. Ну чё ты?..

Вот как раз после этого «ну чё ты?» Петра Ивановича и прорвало.

– Да что значит «чё ты»?! Ты мужик или кто? Неужели так трудно ответить на звонок или хотя бы перезвонить? Ты что, правда, не в состоянии понять, что родному отцу не по себе?!

Пётр Иванович заиграл желваками. Алексей, видя раздражение отца, открыл было рот, чтобы сказать что-то в своё оправдание, но тот продолжил:

– Да какой же ты мужик после этого?! Трепло ты конкретное. Описторхоз бесхребетный! – произнося последние слова, Пётр Иванович почувствовал, что его занесло, но слово не воробей.

– Да пошёл ты!.. – ещё не протрезвевший Алексей тоже не стал сдерживаться. – Учитель!.. Мне уже достаточно лет, а ты берёшься меня учить, когда я вырос. А когда нужно было...

Резкая реакция Алексея остудила Петра Ивановича. Досадуя на свою разрушительную несдержанность, он разом взял себя в руки:

– Ладно, сынок, давай...

– Да пошёл ты!.. – повторил Алексей. – Лучше бы я дома остался.

Пётр Иванович готов был стерпеть недовольство сына, но последние слова, как порывом ветра, раздули угасающий уголёк возмущения.

– Ах вот ты как!.. Тебе такую красоту показали, а ты!.. Да ты, по-хорошему, оправдываться должен, а ты в бутылку лезешь, отца цепляешь. Да какой же ты мужик после этого?! Слабак! – презрительно усмехнулся он. – У нас в роду всегда данное слово было законом, а ты!.. – он снова усмехнулся. – Я и подумать не мог...

Пётр Иванович кипел от недовольства, столько ещё хотелось высказать, но, как ни рвалось с языка, всё же нашёл в себе силы удержаться: и так поторопился выговориться, сын-то не протрезвел, после надо было бы. Однако про себя он надеялся, что слова его, несмотря на обидное содержание, всё-таки затронут самолюбие сына и поспособствуют его исправлению.

Пока Пётр Иванович прохаживался по двору, тётя Света успокаивала Алексея.

– Ты сильно не переживай.

– А что он так сразу!.. – выпалил Алексей, ещё разгорячённый перепалкой.

– Лёша, ну ладно тебе, – тётя Света ласково положила руку на его предплечье. – Что тут делать?.. Вот такой он у тебя, отец твой. Да, бывает резковатым, порода у них такая, и мой Серёжа таким же был, но он очень любит людей. Просто натура у него... э-э... – тётя Света на миг задумалась, глядя куда-то под холодильник. – Знаешь, Лёша, так часто бывает, что не все, кто много говорит о любви, достойны её сами. Я тебе так скажу: лучше не произносить никаких слов, а просто любить – как воду в коромысле несут – без резких движений, чтобы не расплёскивать. Вот Петя вот такой... – тётя Света развела руки в стороны, как бы извиняясь за несовершенство племянника.

А Пётр Иванович, присев на лавочку, смотрел прищуренными глазами на отражавшийся в окнах соседнего дома солнечный свет. «Как прекрасен мир, – подумал он, успокаиваясь, – а мы тут что-то вздорим, делим».

Возле соседнего дома чихала, пытаясь завестись, «десятка». Из неё выходил худощавый паренёк, заглядывал под капот, но как он ни пытался, как ни создавал вид специалиста, Пётр Иванович сразу понял, что без чужой помощи тот не справится. Надо было бы помочь, но на душе было так тяжело, что он вяло махнул рукой: «Да пусть сам как хочет, заводится. Мне-то что, больше всех надо?».

Но минуту спустя Пётр Иванович всё-таки не выдержал и подошёл к незадачливому водителю.

– Ну что, помочь?

Тот равнодушно пожал плечами, но Пётр Иванович уловил в его глазах мелькнувшую искорку надежды.

Проблема решилась просто – залитые свечи. Почистил, подсушил – и всё, машина завелась.

Искренняя благодарность парня и радость от правильного поступка успокоили Петра Ивановича. Мысли его потекли спокойней.

Он и раньше не мог поступить иначе – не подать денег стыдливо просящей милостыни бабушке в переходе или не вступиться за поддатенького мужичка, теряющегося перед стайкой крупногабаритных распоясавшихся переростков, – в общем, отойти в сторону от чужой беды было не в его правилах. Это воспринималось как само собой разумеющееся: так поступать – мужицкий долг, по-другому не дано. И вот только сейчас, к старости, когда силы уже не те, долг неожиданно укрепился любовью и обострившимся чувством справедливости. Раньше, к стыду своему, случалось дать слабину, не выступить против начальства: как говорится, на рожон не лез. С годами же такая предательская осторожность стала ему противна. Наверное, за извечно нелюбимую любым начальством негибкость и попёрли его в конце концов из МЧС на пенсию сразу, как пришёл срок, хотя могли бы ещё и придержать на службе.

«Зато моя совесть чиста, – успокоился он, – и характер не утратил. А без него мои предки в Сибирь бы не сунулись».

У Петра Ивановича возникло ощущение гордости – и за них, что сумели дотянуть до него силу духа, и за собственное право считать себя мужчиной. А одновременно проявилось чувство стыда перед Алексеем, которого отчитал за безответственность за данные обещания. Что ж, оказывается, так бывает – кому-то не везёт: предки недотянули, род не сформировал из него достойного мужчину. А ему самому просто дико и невероятно повезло. Могло быть в точности до наоборот. А хотя... скорее всего, он сам-то и виноват перед сыном: не воспитал как должно, не вложил корня. Да и вообще, о каком мужском воспитании может идти речь, если оно закончилось для Лёшки с десяти лет?..

Пётр Иванович потупился, внутренне прося прощения у сына за резкость. Если сын в чём-то и далёк от совершенства, то именно по его вине, потому что главный в семье всегда муж и отец! И то, что жена мешала ему воспитывать как надо, тоже виноват он сам: не проявил твёрдости, не нашёл нужных доводов, не выстоял там, где должен был. Ему природа дала силу, значит, он и должен был гнуть свою линию. И если не смог, то всё равно, как бы ни была неправа Лена, получается, дал слабину. И выходит, как ни крути, спрос однозначно с него.

Пётр Иванович испытал облегчение: теперь уже нечего изводить себя, в чём был прав, в чём неправ и за что так виноватит его Лёшка – всё открылось. Возникло ощущение, что один груз спал, а вместо него он взвалил другой, но был он, этот новый груз, уже не столь тягостен, как предыдущий, потому что совесть очистилась и возникла ясность.

 

В этот раз на рыбалку вышли ранним утром – в половине шестого уже бросили якорь – метрах в двадцати ниже верхнего острова. Клевало хорошо, особенно до десяти часов, а потом как обрубило. Посидели ещё пару часов, и Пётр Иванович, которому, правда, всё-таки повезло поймать двух серебристых красавцев-чебачков, стал сматывать удочку.

– Всё, Лёшка, баста! Не будет больше клёва до вечера.

Алексей радостно встрепенулся: просто сидеть в лодке и ждать клёва – занятие не из увлекательных.

На мысок верхнего острова вдруг из окружавших берег кустов выскочили трое мальчишек лет двенадцати, с разбегу бросились в воду и поплыли в сторону нижнего острова.

– Стойте! – закричал Пётр Иванович. – Там воронка!

Но мальчишки, увлечённые гонкой наперегонки, не слышали и не замечали кричавшего в лодке мужчину. Один из них заметно вырвался вперёд, и двое других махали во всю саженками, пытаясь его догнать.

Пётр Иванович, взволнованный, повернулся к сыну.

– Лёшка, сынок, гони за ними изо всех сил, – а сам продолжал громко кричать:

– Назад! Там воронка! Назад!

Любые звуки на реке разносятся далеко, так что мальчишки всё-таки услышали и повернули назад. Они гребли изо всех сил, но из-за сильного течения не двигались с места. А плыть в сторону боялись, потому что не знали, в какой стороне воронка, да и сам Пётр Иванович наверняка не помнил. Их испуганные глаза смотрели на приближавшихся к ним людей в лодке с мольбой о помощи. По сосредоточенным лицам Петра Ивановича и Алексея они уже догадались, что дело нешуточное.

Двоим отставшим Алексей протянул весло, и те, поспешно уцепившись за него, подтянулись к лодке, ухватились за спасительные борта. Третьего мальчишку, выбившегося из сил, стало сносить.

– Дяденьки, дяденьки!.. – голос его от испуга пронзительно дрогнул.

Пётр Иванович со страхом посмотрел на пугающе неподвижную внешне речную гладь, под которой угадывалась большая глубина и мощь. И вдруг ещё больший страх пронзил его: «Как он сможет жить, если мальчишка утонет на его глазах? Это он, Пётр Иванович, успел пожить, а тот только начинает; и это неправильно – уходить мальцом».

– На лодке можем не успеть. Греби, Лёшка! Догоняй! – скороговоркой выпалил он, скидывая майку и сланцы, и прямо в бриджах бросился в воду, тут же вынырнул и, мощными саженками хорошего пловца понёсся к еле поднимавшему руки мальчишке.

Пётр Иванович подхватил его под мышки и с силой толкнул в сторону приближавшейся лодки. Тот лишь немного сдвинулся вперёд, зато самого Петра Ивановича от этого толчка отбросило назад. Осознав свою ошибку, он сделал мощный гребок, подхватил мальчишку под ноги и, опустив лицо под воду, стал изо всех сил молотить по ней ногами в надежде продержаться до подхода лодки.

Пётр Иванович вскинул от воды голову, чтобы набрать воздуха, и успел заметить, как мальчишка схватился за кончик протянутого Алексеем весла.

Но пока сын подтягивал мальца к лодке, в которой уже сидели его товарищи, мощная сила решительно и по-хозяйски потянула Петра Ивановича вниз. Он оглянулся. Воронки не было видно, но метрах в трёх от него ровная гладь реки неестественно искривлялась, пугающе вспучивалась расходящимися в сторону линиями разлома, и Петру Ивановичу не составило труда понять, что вот это она и есть – знаменитая на весь город, но с мало кому точно известным расположением, воронка.

Пока Алексей тянул мальчишку, Петра Ивановича отнесло ещё дальше, и, чувствуя, что уже всё, его затягивает, он решился прибегнуть к единственному оставшемуся шансу. Пётр Иванович сделал два судорожных коротких вдоха и один – полной грудью, и не мешкая нырнул навстречу этой страшной непреодолимой силе, показавшейся ему живой и неумолимой злобной хищницей.

Он плыл вниз короткими частыми гребками, чтобы не закрутило ноги, и считал про себя каждый из этих гребков: один, второй, третий... десятый, а дна, вопреки ожиданию, ещё не было. Сознание его впервые дрогнуло страхом. Неужели и впрямь так глубоко? Пётр Иванович сделал ещё гребок и повернул в сторону берега, чувствуя в глубине души, что пора, что должен выскочить из водоворота, а иначе... а вдруг здесь ещё и подземный тоннель? Ещё один гребок и – страшная смертельная сила уже не держала его; наоборот, теперь вода выталкивала его наверх. На воздух! К жизни!

Пётр Иванович ждал, что вот-вот окажется на поверхности и вытянул над головой руку, но она натолкнулась на всё ту же непреодолимую водную толщу. Даже при полностью вертикальном нырянии с пятиметровой вышки его всегда выносило на поверхность быстро. А тут!.. Воздуха для подъёма уже не оставалось. В глубине души промелькнул страх: «Вот так вот и случается, люди тонут. Греби что есть сил! Скорее наверх!» – «Нет! Терпеть! Паника убьёт», – удерживал внутренний голос. Пётр Иванович почти перестал грести, зная, что движение в разы сокращает запасы кислорода в лёгких. Он надеялся, что сможет дотерпеть до поверхности.

Вдалеке, сквозь толщу воды, проявилось вселявшее надежду пятно света. Но воздух неожиданно закончился, и терпеть стало невыносимо. В груди возникли спазмы: организм требовал хотя бы крохи воздуха. Пётр Иванович начал двигать диафрагмой, чтобы облегчить муку.

«Сделай вздох – и всё закончится, – смутно услышал Пётр Иванович свой ли или чей-то ещё голос внутри себя. – Один лишь миг разрыва – и всё! Мука закончится. Не всякому мужчине выпадает такая достойная смерть ради спасения ближнего». Пётр Иванович уже готов был подчиниться ему, но ещё больший страх, нежели собственная смерть, тотчас пронзил его: «Да, но там, наверху, остаётся Лёшка. Как он будет без меня?».

Нет! Нет! Он должен остаться жить вопреки всему! Вопреки этой муке не дышать. Надо терпеть до самой последней капли. «Ради Лёшки... ради Анюты... как они без меня будут?..» – зазвучала в нём угасающая мысль. Вся эта внутренняя борьба и мысли длились кратчайшие мгновения, но слились с вечностью, которой не было конца и края из-за жестокой муки обходиться без воздуха.

Диафрагма вдруг вздрогнула неконтролируемым вздохом, и Пётр Иванович почувствовав, как в рот вливается вода, включил всю волю, что ещё оставалась в нём, чтобы остановить непроизвольный и, может быть, освобождающий от дальнейшей муки вздох и одновременно с охватившей его темнотой пришло понимание, что сейчас его всё-таки не станет. И всё же дух жизни цеплялся за соломинку, боясь неизвестности: «Не может быть, чтобы я умер, мне ведь ещё рано; что-то обязательно должно случиться, и я останусь жить». Но одновременно пришло осознание: «Верь не верь, а час пришёл. Так у всех: никто не верит, но умирают все. Так было до тебя и будет после. Просто смерть всегда неожиданна, но избежать её не дано никому».

А терпеть Пётр Иванович уже не мог. Отчаянный вздох разорвал ему грудь.

И в тот же миг его выбросило, наконец, на поверхность. Часть воды всё же успела проникнуть в лёгкие, и Пётр Иванович закашлялся, выплёвывая разрывавшую грудь жидкость. Высоко над ним огненное пятно плавило окружавший его сумрак, который стал быстро рассеиваться, и перед Петром Ивановичем вначале проявилась размытая масса неестественно далёкого берега, а затем частыми огненными всполохами солнечных зайчиков обозначилась и вода вокруг.

Плыть он не мог и, только легонько подгребая руками, чтобы удержаться на плаву, с надеждой повернулся в ту сторону, где, как ему помнилось, должен быть Алексей. Сквозь рассеивающуюся тьму Пётр Иванович увидел несущуюся к нему лодку.

– Батя! Батя! – заполошенно, в счастливом безумии кричал его сын, не смея поверить в подобное чудо. – Держись! Я сейчас! Сейчас!

Какая-то невидимая плотина прорвалась в Алексее и снесла напрочь все камни и булыжники, которые прежде создавали в его душе внутренние водовороты. И, как поток чистой таёжной реки, текло теперь в его душе глубокое и ничем не замутнённое уважение к отцу. Теперь он скажет ему, что понял, что жизнь непростая штука и что люди имеют право ошибаться, но это не главное...