Елена ГАЛИМОВА. «ПОЭЗИЯ – ОГОНЬ, КОТОРЫЙ НАД СЛОВАМИ…». О лирике Татьяны Щербининой

 

Елена ГАЛИМОВА

«ПОЭЗИЯ – ОГОНЬ, КОТОРЫЙ НАД СЛОВАМИ…»

О лирике Татьяны Щербининой

 

Погружение в лирический мир Татьяны Щербининой – занятие увлекательное и непростое, чем-то сродни дайвингу: не знаешь, что увидишь в следующую минуту, что впереди – мелководье, подводная каменная гряда или глубокая впадина, кто выплывет навстречу тебе – необыкновенной красоты маленькая рыбка или грозная акула. Этот мир удивительно разнообразен и словно состоит из нескольких отдельных, весьма отличающихся друг от круга миров, его трудно охватить одним взглядом и увидеть весь разом. Именно это – сложный состав – определяет, на мой взгляд, главную особенность поэзии Татьяны Щербининой: она подобна витражу или мозаичной картине, сложенным из разных по цвету, часто – контрастных смальт или стёкол, причудливое сочетание которых тем не менее образует цельную картину. Вблизи смотришь – видишь лишь отдельные фрагменты, резко различающиеся, отойдёшь – открывается общий замысел.

Так и буду я рассматривать поэтический мир Татьяны Щербининой: всматриваясь в составляющие его отдельные миры, чтобы затем осмыслить картину в целом.

Такой путь исследования легче и логичнее применять, обратившись ко всему творчеству поэтессы разом, рассматривая его не в развитии, от ранних стихов – к поэзии сегодняшней (что, бесспорно, с методологической точки зрения правильней, классический историко-литературный подход именно такой, и никто его не отменял: он плодотворен и наиболее адекватен), а в синхроническом единстве, которое обусловлено единством личности автора, в главных своих качествах остающейся неизменной, сколь бы ни были значительны трансформирующие личность влияния времени, жизненных обстоятельств. Ядро человеческого «я» сохраняется. При этом обращаться я буду преимущественно не к ранней поэзии Татьяны Щербининой, а к стихам, написанным в ХХI веке, в основном – в 2010-е – 2020-е годы (сборник «Голос дождя» и стихи 2018-2022 годов, публиковавшиеся в периодике).

В сборник избранного «Голос дождя» (2018) вошли стихотворения из предыдущих авторских сборников «Стихи – это листья» (2003), «Осколки музыки» (2009), «Дорога, которой нет» (2016), а также стихотворения 2016 – 2018 годов. Восемь разделов сборника составлены так, что каждый из них открывает и лирическую героиню, и мир, в котором она живёт, по-своему, каждый раз – по-новому, словно видишь их из другого ракурса. Характерно, что в одном из стихотворений, вошедших в «Голос дождя», «множественность» лирических «я» раскрывается с помощью образа разных женщин, которых ощущает в себе лирическая героиня:

Четыре женщины, знакомые до боли,

живут во мне и спорят без конца.

Четыре женщины – четыре странных роли,

Четыре маски одного лица.

Говорит ли это об отсутствии цельности личности, отражающейся, воплощающейся в стихах? Не думаю. Цельность – не обязательно монолитность, она может быть и сложносоставной. Конечно, это не четыре или восемь разных героинь и различных картин мира; как распределение стихов по разделам, так и выявление отдельных граней личности и разных путей её осуществления в жизни и в слове в значительной степени условны. Но всё-таки грани есть, и они зримы.

 

Северодвинск – город-судьба

Одна из этих граней связана с тем, что Татьяна Щербинина родилась и живёт в Северодвинске. И этот город ей удивительно соответствует. Они даже кажутся в чём-то похожими друг на друга. Конечно, ничего необычного в этом нет: место, где человек родился, где формировался, непременно так или иначе влияет на него, накладывает свою печать на его личность. Но на всех – в разной степени. В случае с лирической героиней Щербининой эта связь проступает очень выпукло, явно. Да и сам город таков, что похожесть на него – это как оттиск эпохи, проявляющийся с почти роковой неизбежностью в характере и судьбе человека.

Северодвинск – город в какой-то степени типичный, похожий на другие закрытые советские «секретные» города, но в то же время и уникальный, со своим неповторимым обликом и образом жизни. Он внутренне драматичен, неоднозначен – и по самой своей сути, и в восприятии его жителей. Город с героической и трагической судьбой, ставший центром атомного судостроения, он во многом вобрал в себя все самые важные смыслы отечественной истории. Статус города Северодвинск получил в 1938 году, и в советской периодике часто подчёркивали молодость самого города и его жителей; при этом на территории Севмаша – крупнейшего судостроительного предприятия России, единственного в стране производителя атомных подводных лодок – оказался древний Николо-Корельский монастырь, построенный новгородцами на берегу Никольского устья в дельте Северной Двины и известный по летописям с начала XV столетия, а возникший, видимо, и того раньше. Завод «пророс» в древнюю обитель, поглотив её, расположив в её храмах и корпусах свои цехи. В начале ХХI века в главном – Никольском соборе монастыря возобновились богослужения, при этом территория предприятия, естественно, остаётся закрытой для всех, кроме работников Севмаша, а другие монастырские здания по-прежнему заняты под производственные площади. Уже одно это сочетание: древняя православная обитель в недрах предприятия, выпускающего атомные подводные лодки, – потрясает своей аномальностью.

Северодвинск стал городом-заводом, давшим работу многим десяткам тысяч человек, обеспечив их нормальными, а по сравнению со многими другими городами (тем более сёлами и деревнями) Советского Союза – весьма достойными условиями жизни. Типовая застройка ХХ века, отсутствие исторической части, памятников прошлого делали город безликим, но при этом регулярность планировки, ухоженность озеленяемых территорий, чистота улиц, выход к Белому морю придавали и придают ему безусловную привлекательность. Город в шестидесятые – восьмидесятые годы прошлого века производил впечатление современного, перспективного, устремлённого в будущее. Здесь было много специалистов, съехавшихся в Северодвинск из разных концов страны, много инженерно-технической интеллигенции – умной, образованной, культурной. И в то же время он был режимным городом, окутанным завесой секретности.

Для души впечатлительной – а у поэтов иной души не бывает – жизнь в таком городе становится испытанием. Отношение к нему, восприятие его колеблется в диапазоне от восторженного обожания, абсолютной любви, как у Александра Ипатова («Я ж до одури люблю / город мой, ребята»), до ощущения его гибельности, обрекающей связанных с ним роковой связью поэтов – и не только поэтов – на раннюю смерть (так, Эдуард Федоренко в стихотворении, посвящённом северодвинскому поэту Илье Павлову, пишет о «городе, где можно умереть, / и даже умереть необходимо»; замечу: адресат стихотворения не дожил до сорока лет, а автор – до пятидесяти).

Для Татьяны Щербининой Северодвинск – город-судьба. В её стихах возникает мотив не просто связи с ним, но обречённости на него, словно эта связь такова, что уже не оставляет выбора; её так же невозможно «отменить», как нельзя изменить эпоху, в которой суждено жить, как нельзя обрести иное «я».

И отношение к родному городу, каким оно воплотилось в её стихах, далеко от однозначности.

Вспоминая детство, Татьяна Щербинина пишет: «Я родилась 28 сентября 1970 года в городе Северодвинске. Мои родители всю жизнь работали инженерами на военном заводе “Звёздочка”, где ремонтировали (а в 90-е годы – резали на металлолом) атомные подводные лодки. Мы жили большой семьёй вместе с дедушкой и бабушкой, в трёхкомнатной “хрущёвке” размещалось 10 человек…».

Северодвинск детства – город, увиденный доверчивыми глазами ребёнка, защищённого родительской заботой и любовью. «Дети закрытого города, мирной страны» ощущали себя свободными, каждый день был полон приключений и открытий:

Лазили тайно по стройкам, жевали смолу,

Строили крепости на деревянном полу,

Пели пиратскую песню «Сундук мертвеца»,

Просто не верили в то, что умрём до конца,

Марки меняли про космос и разных зверей.

Вместо креста – на верёвочке ключ от дверей –

Словно от целого мира, огромного дня…

Детство моё, ты – свободней, ты лучше меня!

Было так радостно шагать в первомайской колонне рядом с отцом и любоваться растущим на глазах городом:

За облаками – новые дома.

Застыли краны с аистиной грацией.

Я так любила праздник Первомай

За то, что папа брал на демонстрацию.

<…>

И ручейки становятся рекой,

А улица – весенняя вселенная.

Шагаем мы в колонне заводской.

Страна родная, необыкновенная!

С годами на воспоминания детских лет, связанные с городом, накладываются всё новые и новые, они вплетаются в городской пейзаж, срастаются с ним, и уже становится невозможным отделить свою жизнь от этих улиц, домов, площадей. Северодвинск, Севск, как всё чаще называют его сегодня молодые, это всегда для Татьяны Щербининой – «мой город»:

Узнаю этот город по абрису, по рисунку

дымящей трубы, тугих тополиных линий.

Воспоминания уже не влезают в сумку,

слишком их много для лирической героини.

 

Воспоминания воскресают в названиях улиц,

номерах домов, подъездах, сбитых ступеньках.

На Труда на скамеечке юность сидит и курит,

а любовь навсегда осталась на Юбилейной.

<…>

Этот город похож на тополь, ещё не старый,

но уже обрубленный жёстко, почти до скальпа.

Узнаю его – по сердца глухим ударам.

Мои корни кипят под серым его асфальтом.

Но Северодвинск в поэзии Татьяны Щербининой предстаёт не только как город лирической героини, он наполнен и судьбами тех, кто строил его, кто жил и умирал здесь, сквозь его сегодняшний облик проступает прошлое; это город, «сочинённый ГУЛАГом, / И навечно оставшийся в нём». «Дряблой памяти злое болото» не отпускает, не даёт забыть, что этот город «вставал, как и вся держава, / На костях», заставляет видеть наяву, как призрак прошлого – «ангел в истлевшей фуфайке / У высотного дома стоит». Наверное, у того самого высотного дома, который ребёнку на первомайской демонстрации виделся уходящим за облака.

Образ города – ядерного могильника, губительного для жизни работающих на заводе людей, образ пожирающего их чудища – «мирного» атома возникает в стихотворении «Закрытый город» («До пенсии бы дотянуть – / Удел счастливчиков немногих, / И каждый день о ком-нибудь / Висят на вахте некрологи»). В то же время «в провинциальном милом Севске» продолжается обычная, спокойная жизнь. И это сочетание смертельной опасности и мирной повседневности придаёт сюрреалистичность обыденной жизни.

Парадного, «открыточного» облика Северодвинска Татьяна Щербинина не создаёт ни в одном стихотворении. Летний город может увидеться как «машинно-зудящее пекло»; душа рвётся «из асфальта запёкшихся корок», стремится прочь оттуда, где «в распятое небо гвоздями дымящихся труб / впивается глубже и глубже безжалостный город». Поздней осенью и зимой в этом мрачном городе «чёрных снегов, одиноких сердец» бесприютно и холодно, «по кварталам гуляет ветер, / хлещет стужа со всех сторон», «туч ноябрьских свинцовые спайки сжали небо – горбатый гранит».

Но при этом именно «здесь, как ни странно, можно ощущать / и музыку, и морок мироздания», а главное, – «и всюду свет, куда б ты ни пошёл». 

И единство лирической героини с родным городом, – каким бы он ни был, – как и со всем северным краем остаётся неизменным. Разъять их уже невозможно, ибо:

…можно сменить аватарку призвание имя

родину выбрать с удобствами на планете

памяти файлы стереть заменить другими

но куда ты денешь
                                      вот этот ветер

всю эту хмарь
                              угрюмую нежность утра

запах болота и моря зовущий запах

где бы ты ни был тебе всегда неуютно

ветер по умолчанию северо-запад.

В поэзии Татьяны Щербининой можно ощутить целую гамму чувств по отношению к Северодвинску (не часто в стихах называемому именем собственным и, конечно, что неизбежно для художественного образа, обретающему обобщённые черты): и любовь, и нежность, и жалость, и боль, и досаду, и горечь; но никогда она не смотрит на него отстранённо, как на нечто чужое, чуждое. И представляется закономерным, что сроднившаяся с таким городом, со своей эпохой, во многом «обусловленная» ими лирическая героиня становится похожей на него своей внутренней драматической сложностью, «неспеваемостью» разных состояний души, контрастностью черт характера, свойств личности (хотя, разумеется, объяснять все особенности лирической героини детерминированностью её натуры «средой обитания» нельзя).

Конечно, город в поэзии Татьяны Щербининой – далеко не всегда Северодвинск. Это могут быть и поименованные Питер, Москва, другие города, и город вообще – как воплощение современного мира, как символ урбанистической цивилизации. Но почти во всех, условно говоря, «городских» стихах Щербининой её лирическая героиня – нелегко живущая, набивающая синяки и шишки об острые углы обстоятельств и человеческих отношений, чувствующая себя одинокой, как и многие здесь, современная женщина, одновременно сильная и ранимая, отважная и робкая, самостоятельная, независимая и мечтающая о защите и опоре. Это сложная, стремящаяся к цельности, но не обретающая её натура, мятущаяся душа. Причём часто именно душа героини, скрытая за тем или иным «ролевым фасадом», той или иной маской, спрятавшаяся от агрессивной жизненной среды, укрывшаяся за бронёй («скорлупа одиночества / превратилась в броню»), становится лирическим субъектом стихотворения. Поэтесса находит выразительные и необычные метафоры, позволяющие с помощью зрительных образов описать, точнее – показать своё душевное состояние: «потерянный щенок в чужом подъезде / моя душа ты плачешь и скулишь»; «душа, превозмогая плен, / отряхивает перья понемногу, / почуяв неизбежность перемен / с желанною и сладкою тревогой»; «душа… бьётся, как белый огромный кит, / выброшенный на берег». Природа таких метафор – материализация отвлечённых и абстрактных понятий, визуализация внутреннего состояния – заставляет вспомнить раннего Маяковского с его «мостовой души изъезженной» или мечущимися «отчаянной чечёткой» нервами (как и урбанистические метафорические образы в приводимых выше цитатах).

 

«Поэзия звенит нездешним, вешним звоном…»

Не только метафоричностью, но порой – мелодикой и ритмикой стиха, а также эмоциональной напряжённостью, экспрессивностью, обнажённой ранимостью лирической героини поэзия Татьяны Щербининой внутренне близка лирике Маяковского и в неменьшей степени – Марины Цветаевой.

Писатели и поэты, как правило, не любят, когда говорят о тех предшественниках, кто повлиял на их творчество, когда выискивают тех авторов, на кого они похожи. Это объяснимо, конечно. Каждому автору нужно, чтобы замечали и осознавали прежде всего его индивидуальность. Но объяснимо и стремление литературоведов и критиков увидеть такие связи, обозначить их.

В случае с настоящими поэтами, не версификаторами речь никогда не идёт о подражании, но всегда – о неизбежном резонировании, отклике души и стиха в ответ на сродственные чувства, мысли, звуки в творчестве предшественников и современников. Эта внутренняя близость обязательно проявится и в слове: вся мировая поэзия суть единый текст, и интертекстовые диалоги внутри него неизбежны, иначе и быть не может.

Родственная близость к Марине Цветаевой проявляется и в том общеромантическом начале, что притягивает Татьяну Щербинину к Лермонтову, Блоку, Маяковскому, Гумилёву, и особенно в столь отчётливо воплотившемся в творчестве Цветаевой неприятии «бессмертной пошлости», бескрылого, бессмысленного обывательского «глотания пустот». Для лирической героини Татьяны Щербининой невыносимо принимать как норму, когда мы, люди, призванные к высокой и осмысленной жизни, «кричим ни о чём, и ревём, и живём ни о чём». Больше всего её гнетут, вызывают активный протест механистичность существования, унылая монотонность и приземлённость обыденщины, загоняющие душу в рамки-клетки, лишающие её полёта. Героине Татьяны Щербининой необходимо больше, «чем просто жить, чем просто тлеть». Боязнь растратить свою жизнь впустую, «скитаться, позабыв мечты, / в пучине дел, в болоте бед», горестное сокрушение об обречённости на такую бескрылость и нежелание мириться с этим побуждают стремиться за рамки, за обозначенные пределы. Лирическая героиня убеждает себя в возможности освобождения из этого плена, победы над обстоятельствами и над собой, потому что «ты можешь всё, пока ты – человек, / пока ты жив…» Но вновь и вновь возникают сомнения в том, удастся ли ей это: «И, душу заточив в невидимой тюрьме, / Сумею ль я хоть раз – переступить границу?».

Стихотворения, составившие в сборнике «Голос дождя» раздел «Стихи Эледины», отражают стремление лирической героини «стать другой – на себя непохожей, / непокорной, крылатой и смелой». Когда я впервые читала эти стихи, то ловила себя на мысли: если бы не знала, что их автор – Татьяна Щербинина, та самая, что написала «Два прадеда», «Берег», «Мальчики», то вряд ли бы догадалась об этом. Не только лирическая героиня стала «на себя непохожей», но и интонации, образная система этих стихов другие. В них неожиданно появляются «апрель, неврозы и капризы», «темноликие демоны ночи», «терпкий сумрак в бокале синем» и пр. Романтическая «неотмирность», вычурность придуманного имени героини соотносится с условностью времени и места действия, театральностью, нарочитостью образов, порой – манерной претенциозностью. Но, видимо, эта роль, эта маска необходима лирической героине, позволяет ей расширить рамки образа, «переступить границу».

Здесь уместно подробнее остановиться на очень важном свойстве творческого поведения Татьяны Щербининой – на её смелости. Эта смелость является, на мой взгляд, одним из главных условий реализации того дара, которым наделён поэт изначально, но который есть лишь потенциал. А раскроется этот дар, разовьётся или нет – зависит от автора, и не в последнюю очередь – именно от его смелости, даже дерзости, точнее – от дерзновения, готовности выходить за рамки и шагать в неизведанное, в ещё не освоенное собственным словом, собственным голосом пространство. Один из признаков настоящей поэзии – то, что она стремится за пределы. За пределы всего привычного: обжитого мира, своих возможностей, поэтического слова. Поэт призван вылетать с привычных объезженных маршрутов и устремляться в неведомое – как заблудившийся трамвай Гумилёва. Не для красного словца сказал Маяковский, что «поэзия – вся! – езда в незнаемое». Бывает так, что, достигнув какого-то уровня, автор боится сойти с уже апробированного и знакомого пути и рискнуть выйти на бездорожье, за пределы привычного, созданного им художественного мира. И в результате топчется на месте, повторяет и повторяет собственные открытия («парочку старых рифм, / надёжных, как советские башмаки», по образному сравнению Татьяны Щербининой), которые скоро перестают быть открытиями. В поэтическом деле, как в любом творчестве и вообще в любом созидании: если не идёшь вперед, останавливаешься, значит – неизбежно откатываешься назад.

Татьяна Щербинина не просто неустанно идёт – она рвётся вперёд. Это движение проявляется во всём: в расширении тематики и лексического диапазона, поиске новых образно-выразительных средств, ритмико-мелодических и графических решений стиха. Она не боится и пробует, потому и каждое новое её стихотворение, каждая новая подборка – как новое знакомство с ней, новое открытие её поэзии. Оттого, что Щербинина всегда такая разная, не создаётся инерция восприятия; она не даёт читателю «привыкнуть» к своей поэтической манере и каждый раз удивляет новизной.

Не всё из новаций одинаково хорошо воспринимается, что-то представляется более удачным, что-то – менее, но главное, что есть эволюция, поиск, движение, то есть живая жизнь, порыв, и никакого застоя.

Как пример такой смелости, – стихотворение 2019 года, особенно – его последняя строфа с её неожиданным, очень выразительным и ярким сравнением марта с отважным юным героем-партизаном, с соответствующими этому ошеломляющему сравнению рифмами-ассонансами:

Ничего особенного. Просто весна.

Просто в каждой веточке свет струится.

Ощущаешь себя – без еды, без сна –

Счастливой глупой синицей.

<…>

И летишь, как в юности – оборзев,

Всю плохую погоду из сердца вычтя.

Это март – отважный Марат Казей

под откос пускает твой мир привычный.

Продолжая разговор об основных темах, мотивах, смыслах поэзии Татьяны Щербининой, отметим, что не только в стихах, вошедших в раздел «Стихи Эледины», но и в лирике в целом один из главных мотивов – мотив невостребованности огромных запасов любви и нежности, которые скопились в душе и требуют выхода, мотив неутоляемой потребности в любви. И об этом поэтесса говорит с присущей ей откровенностью и прямотой, бесстрашно обнажая душу. «Нежность замёрзла моя во мгле / маленьким мамонтёнком», – эта горестная констатация вызвана осознанием обречённости на «грустное право быть одинокой птицей», тогда как, казалось, была задумана «Евой наивной, нежной, неосторожной». Но – «Яблоко пахнет яблоком. И – любовью. / Тот, кто вкусил, навсегда уходит из рая».

Сила чувств лирической героини слишком велика, и любимого их накал скорее отпугивает, чем притягивает. Ей остаётся лишь с горькой улыбкой выслушивать его сетования на то, что её «слишком много», что «факелы, страсти безумные осы» лишь усложняют жизнь, что «мелководная дружба» гораздо привлекательней – «ей не опасны ни штормы, ни шквалы». «Если б чувства – не через край!» – укоряет она себя, но ей не изменить свою сущность, не стать, как мечтается, хитрее и бесстрастней. 

И это вновь подтверждает её родственную близость с Цветаевой, сокрушённо вопрошавшей: «Что же мне делать, певцу и первенцу, / В мире, где наичернейший – сер! / Где вдохновенье хранят, как в термосе! / С этой безмерностью / В мире мер?!» В поэзии Марины Цветаевой мотив «невписываемости в рамки», непохожести на других, прежде всего, мощью чувств, их безмерностью, накалом – один из определяющих, с ним связан другой мотив, также сближающий лирику Татьяны Щербининой с поэзией Марины Цветаевой: мотив крылатости поэта и ненужности этих крыл в обыденной земной жизни, мотив полёта. И, конечно, мотив одиночества. Из-за этой своей неприспособленности к «нормальной» бескрылой жизни, из-за нежелания/невозможности полностью подчиниться её законам лирическая героиня обречена на одиночество: «ты – одиночка, поэтка, мадам Ку-ку, / Что взять, кроме кошки, детей и дырявых рифм? / Ненужное лыко любишь вязать в строку, / Любовные лодки легко посылать на риф».

Одиночество вызвано ощущением собственной неуместности в таком мире, а осознание своей непохожести на других рождает совсем не чувство превосходства, скорее, наоборот. «Я – двоечник-маг из песни Аллы Борисовны,/ а вовсе не Гарри Поттер», – так характеризует себя лирическая героиня, а в другом стихотворении появляется такой образ: «…идёшь себе, ссутулившись, постарев – / гадкий утёнок, большой, / но так и не ставший / лебедем на шумном птичьем дворе». Одиночество знакомо лирической героине слишком хорошо, но от того, что «одиночества венец» привычен, он не менее тяжёл.

Осознание своего особого предназначения как поэта, точнее – своей особой поэтической природы у Татьяны Щербининой проявляется по-разному: это и то, что усиливает (а то и обусловливает) одиночество лирической героини, и то, что даёт ей силы для жизни и способность видеть и сказать больше, чем дано не поэту. Поэтическое творчество осознаётся как способ преодолеть «монотонность бытия», избежать опасности «затеряться среди безнадёжных и серых», но и здесь – гнетут, одолевают сомнения: «Смогу ли я оставить след / кострами беспокойных строк»? Творчество – это не приятный досуг, не хобби, это – «рисковать, / восставать против косной смерти, / сквозь открытое сердце ликующий космос лить…»

Впрочем, никакого выбора – быть или не быть поэтом – у того, кто им рождён, нет: коль скоро этот дар дан, он и будет определять, направлять, наполнять жизнь. И остаётся честно и верно служить ему:

Подняться в пустоту над серыми домами,

Подпрыгнуть и разбить
                                               небесное стекло.

Поэзия – огонь, который над словами,

И больше ничего.

Тревожит по ночам бессовестною кошкой,

Царапает, скребёт и будит просто так.

Покой недостижим.
                                      Жить с нею невозможно,

И без неё – никак.

Поэзия звенит нездешним, вешним звоном.

Бьёт ветер в барабан, и жизнь не дорога.

Мы – рекруты её.
                                   Чисты наши погоны,

Как русские снега.

И во всём остальном в поэзии Татьяны Щербининой нет однозначности. Есть пульсация живой жизни, её движение, её сложность и полнота, её радости и беды, щедроты и тяготы. Татьяна Щербинина не склонна формулировать отточенные афористичные ответы, её поэзия – поэзия вопросов. Кардиограмма души её лирической героини – сложный, рваный ритм чередования сомнений, колебаний, поисков, надежд, упований, разочарований и вновь – поисков и надежд.

 

«Край, где Господь говорит голосами птиц»

Так, совсем другим звучанием, светом, цветом, мотивно-образным рядом, нежели, условно говоря, «городские» стихи, отличаются стихотворения Татьяны Щербининой, в которых её лирическая героиня оказывается погружённой в природный космос, растворённой в нём. Применительно к этим стихам («деревенским» или «природным») правильнее говорить, наверное, не об ещё одной грани, а об ещё одном воплощении поэтессы в образе её лирической героини. Состояние счастья чаще всего возникает именно в этих стихах, а не в любовной лирике, которая гораздо более драматична. Место действия большинства этих «природных» стихотворений – северорусские просторы, деревня на берегу Северной Двины, её окрестности.

«Каждое лето, – рассказывает Татьяна Щербинина, – дедушка вывозил нас в деревню… Ехали мы туда на теплоходе. Как будто в сказку ехали… О, эти дивные красные высокие берега, удивительно красивые пристани, навстречу – катера тянут огромные плоты, ночные огоньки бакенов...

Деревня была очень старинная, дома смотрели лицом на Двину, у каждого дома на угоре – своя скамеечка. Внизу, на берегу белые камешки, там вечерами старухи с удочками ловили рыбу. По вечерам на широкой деревенской улице собирались ребятишки – играть в вышибалы, в палку-воровку, в царя Гороха, “у медведя на бору” и ещё по-всякому, и мы играли с ними. Вот так проходило моё детство. До сих пор эта маленькая деревня, где и живут-то всего в двух домах сейчас – моё самое любимое место на земле».

Лирическая героиня здесь словно совсем другая, чем в «городских» стихах: умиротворённая, беспечальная, соприкасающаяся с вечностью и ощущающая это соприкосновение.

Тихая Тойма. Зелёные острова.

Вниз по угору змейкой бежит тропа.

Ивы плетут весёлые кружева.

Лодка у берега, словно чья-то судьба.
 

Чище на свете не отыскать песка!

Небо живое, нет у него границ.

Тихая Тойма. Ласковая река.

Край, где Господь говорит голосами птиц.
 

Льётся, кипит июльская синева,

Золото нежное в заводях расплескав.

Белый песок, зелёные острова,

Бабочки рыжие над океаном трав.

Одиночество сменяется уединением, и это совсем иное, принципиально иное состояние. В этом мире быть одной – не значит быть одинокой, потому что происходит слияние со всем миром, растворение в нём.

Часто этот мотив растворения, слияния связан с образом воды, реки, озера, с ощущением погружения в воду, как в какую-то неведомую, таинственную среду, словно это переход в иное измерение и превращения в иное существо, одноприродное всему сущему, изначальное, древнее:

Все плыть и плыть – за солнцем, не спеша,

И чувствовать: подвластная покою,

Беззвучно так сливается душа

С прохладной бесконечной синевою.

В этих стихах лирическое «я» сливается и со всем мирозданием: с небом, землёй, травой, лесом. Когда «падаешь ничком на мягкий мох, / впитываешь запахи лесные», когда, «землю круглую обняв», смотришь в небо, то видишь: «там глубоко и ясно» и «проклятые твои вопросы решены».

Ты – частица мировой души

В отражении зеркала живого.

 

Все в единый узел сплетены.

Смерти нет. Есть только созерцание,

Только тайны тихое касание,

Белая кувшинка тишины.

В «горячей изумрудной чаше» лета «нет ни горечи, ни зла», «здесь облака огромных рыб / щекочут вечность плавниками, / и незабудковая зыбь / за горизонт перетекает». Исчезает потребность в рефлексии, суть этой жизни не требует усилий, чтобы её осмыслить, да и не подвластна она человеческому осмыслению: «И кажется, что мысли не нужны. / Другого счастья в мире не бывает». Доверие к жизни, к её целокупной простоте рождает ощущение счастья, полного, ничем не омрачаемого:

Хорошо мне! Хо-ро-шо!

Вся душа – июльский полдень.

Радость солнечным ковшом

Я зачерпываю полным.

И кажется, что можно всегда жить вот так – «легко и спокойно», бросив «суетный город», а когда придёт срок, – «навсегда раствориться / в воздухе чистом, как небо».

Но возможность эта иллюзорна.

И закономерно, что с образом северной деревни в поэзии Татьяны Щербининой, как и многих других русских поэтов наших дней, да и всех последних десятилетий, связан мотив гибели и разрушения, осознания обречённости этого мира на исчезновение. Трава забвения обладает мощной силой, заглушая все признаки человеческого присутствия в оставленных людьми сёлах:

о, эта трава! тоскующий исполин!

встающая глубже неба, старше земли,

куполов, крестов, растаявших деревень –

не пройти сквозь нее, не прорваться,

не одолеть...

Но не тот характер, не та натура – поэтическая и человеческая – у Щербининой, чтобы смирится с неизбежным и только оплакивать уходящий мир. Её энергия сопротивления, готовность противостоять разрушению и распаду реализуется и в действии, и в слове. И, перекликаясь с «Русским огоньком» Николая Рубцова и с непогашенными огнями его «Зимней песни», с призывом Ольги Фокиной: «Храни огонь родного очага», точнее, отзываясь на них ответным светом, звучит, проникнутое надеждой и верой, слово Татьяны Щербининой: «Но здесь, в заброшенной земле, / средь журавлиных снов, / надежда есть, пока во мгле / горит моё окно»; «и свет горит, горит, и не померкнет / свет родины, печальный и живой».

В стихотворении «Зимняя деревенька» возникает образ одновременно реалистический, детально, с бытовыми подробностями прописанный, и при этом символический, опоэтизированный, проникнутый красотой, созданный при помощи ярких сравнений, метафор, выразительных эпитетов; образ идиллический и эсхатологический:

От городов и станций,

от перспектив вдали

кто-то должен остаться

здесь, на краю земли,

где замерзают реки

до немоты, до дна,

под тиховейным снегом

русские имена.

Сумерки, свет жемчужный,

время – горою с плеч.

Маленькая старушка

медленно топит печь.

Кошка на подоконник

прыгает, бьёт хвостом.

Избы – почти иконы

в сером и золотом.

Под шепоток метели

сладко смыкать глаза.

Там, в кольце колыбельном, –

вечности голоса.

Крошечной тёплой венкой

в сгибе родной руки –

зимняя деревенька,

добрые огоньки.

Эта надежда звучит и в других стихотворениях Татьяны Щербининой, и образ негасимого русского огонька также появляется не единожды:

Берега уснувшей реки

Круче белокаменных стен.

Здесь пока горят огоньки

Северных глухих деревень.

 

И пускай нас мало совсем,

Мы настырным нравом сильны.

Есть дрова, и нету проблем,

И четыре дня до весны.

Берег-стена, берег-крепость – в центре одного из самых выразительных, запоминающихся стихотворений Щербининой, которое так и называется – «Берег» и в котором мотив несгибаемости, стремления выстоять окрашен глубоким лиризмом, личностным началом, авторским переживанием и одновременно обретает эпическую широту и величавость:

 …Смотрю на горячие травы и глаз не могу отвести,

 мой берег заброшенный, правый, высокий, до неба почти,

 как песня старинная, длинный (Россия – судьба набекрень!),

 лишь бревна, да ржавая глина, да тени родных деревень.

 От светлого хочется плакать, кого ж тут спасёт красота,

 но красный ободранный бакен плывёт, не покинув поста.

 Стою на последнем пароме, смотрю на далёкий угор,

 где мамин зелёненький домик и ласточки режут простор.

 Я знаю: мгновенье, и снова огромный потянет магнит,

 песчаною низкой подковой обхватит, сожмёт, полонит –

 тот, левый – большая дорога, зудящая масса людей,

 там тоже живётся убого, но чуточку всё ж веселей.

 На палубе ветер противный, коричнево волны кипят,

 смотрю и смотрю неотрывно, пока ещё можно – назад.

 Штыками оставшихся елей небес охраняя гранит,

 мой правый, несдавшийся берег –

                                                как Брестская крепость стоит.

 

С северной деревней в лирике Татьяны Щербининой связаны также мотивы воспоминания о детстве и памяти о прошлом этой земли.

Детство осталось здесь, в двинских «травах высоких-высоких», к нему можно вернуться, его можно увидеть («ящеркой в тёплой траве / детство мелькнуло моё»), зачерпнуть в старом колодце («на вечерней зорьке пойду к колодцу, / детство звёздным ковшиком зачерпну»). Здесь остался «старый дом, живущий ожиданьем, / бережно хранящий наше детство», и всюду, куда от этого дома ни шагнёшь – в луга, в лес, к реке, – всюду оно видится, встречается:

В брызгах зелёного зноя,

В песнях кузнечиков звонких

Детство мое озорное

Рыжим бежит жеребёнком.

Каждое возвращение в деревню детства – это и возвращение в прошлое этих мест, рождающее потребность закрепить воспоминания, сохранить картины былого. Этому служат, в частности, стихотворения-портреты, стихотворения-жизнеописания, в которых созданы образы как живущих в деревне сегодня, так и уже ушедших людей, некогда (не так уж и давно, но какими далёкими кажутся нам эти времена!) жившими здесь, возделывавшими родную землю, наполнявшими её теплом, человеческим смыслом. Это такие стихотворения, как «Бабушка Шуня», «Живут в деревне могикане», «Дядька Валька», «Рассказ старушки», «Дядя Саша».

 

«Слова русского ковчег»

Чем старше мы становимся, тем чаще встаёт перед нашими глазами прошлое, вспоминаются люди, события, атмосфера, в которой мы росли, вспоминаются детство и юность. И в лирике Татьяны Щербининой с каждым годом воспоминания начинают занимать всё более заметное место. Ностальгия, тоска по прошлому, сколько ни уговаривай себя, что «пора повзрослеть», «не жалея о том, / что назад воскресить невозможно», не отпускает. Стихи помогают воскресить и запечатлеть навсегда образы дорогого ушедшего мира – где молодые мама и отец, где все живы, а вся жизнь – впереди. И, действительно, этот мир, воскрешаемый поэтическим словом, оживает. Мы его не только видим, но и слышим, осязаем:

Тронуть иглой

Пластинки гибкую плоскость.

Голос живой

В зазубринках и бороздках.

Старый конверт,

Кажется, тот же самый...

Выключен свет.

Папа танцует с мамой.

Мир молодой.

(Всё, что отнято – свято!)

Год-то какой!

Верно, восьмидесятый.

Редкий снежок.

В тихом театре тени.

Точно ожог –

Тайна прикосновенья.

В чёрном кругу

Блики, хвоинки, льдинки...

Я не могу

Остановить пластинку.

Столь же выразительны, зримы, насыщены узнаваемыми реалиями и зарисовки такой, казалось бы, близкой, недавней, но уже безвозвратно ушедшей жизни, её особого уклада, её атмосферы в стихотворениях «Бумажные письма», «Коньки. Двадцать лет спустя», «Теплоход на Северной Двине», «Старая пластинка», «Чёрно-белые фотки», «Старая фотография» и др. Лирическая интонация этих стихов – тёплая, грустная, светлая. Ностальгическая любовь-тоска – доминанта эмоциональной окраски созданного в них мира, утраченного лада. Здесь «светилась русская печка / первобытным, живым огнём», здесь «с иконы смотрела вечность, / обнимая глазами дом». Это был гармоничный, понятный, тёплый и добрый мир. В нём было просто и хорошо жить:

Для души находилось место.

Все слова становились в ряд.

Сотворяла бабушка тесто –

словно песню на старый лад.

Создаёт Татьяна Щербинина и портрет своего поколения. И здесь уже интонации и краски совсем другие. Этот портрет похож на творения кубистов, он складывается из острых углов и резких граней таких стихотворений, как «В тесном большом трамвае…», «Андрею Сазонову» или «Памяти Виктора Цоя», где передано самочувствие, самоощущение поколения, каким это ощущение было в 1990-е годы, когда людей окутывал «глянцевый морок свобод» и «лязгало всё, летело в тартарары». Её сверстники – «осколки, пасынки страны, / которой больше нет», они «свободой дикой крещены, / отброшены в кювет»:

Поколенье иллюзий,

Переживших закат,

Мы смотрели с улыбкой

На Великий Распад,

<…>

Всё идёт по законам

Сохранения лжи.

Как нелепейший сон нам –

Эта глупая жизнь,

Жизнь без смысла, без риска,

Без следа – просто так…

Дополняют этот портрет и более поздние стихотворения, написанные уже в нашем веке, такие, как «Мы променяли Советский Союз», где подводится итог «чёрных девяностых»:

Звёзды сменили на тощих орлов

в мире братков и лошков.

Быстро бабло одолело добро.

Без дураков.

Это жёсткие и горькие стихи.

Принадлежность к поколению рождённых в конце шестидесятых – семидесятые годы ХХ века, подраставших в восьмидесятые, взрослевших в эпоху перелома, – одна из тех черт, из тех граней, которые формируют лирическое «я» Татьяны Щербининой, каким оно воплощается в её поэзии.

При погружении в мир поэзии Татьяны Щербининой открывается, что её личность, склад её натуры, её отношение к жизни в целом в большой мере обусловлены не только её собственной биографией, но и тем, как и чем жили предшествующие поколения, и историей страны, и особенностями национального менталитета. «Мы, потерявшие древнюю суть, / памятью живы единой», – для неё это очевидно. Она ощущает как данность свою связь и с теми, кровными родными, до кого может дотянуться памятью, и теми, о ком дошли лишь далёкие полулегендарные отголоски, и с теми, от кого и следа не осталось.

Эта детерминированность её «я», кровью предков, которая течёт в её жилах, проявляется по-разному. Иногда это показано явно, наглядно, как противоборство двух «правд», исторически заложенное в ней. Об этом – одно из лучших стихотворений Щербининой «Два прадеда»:

История – тёмное дело.

По воле судьбы у меня

Два прадеда – красный и белый,

Два сердца, два грозных огня.

 

Один – голоштаный Петруха –

Мечтатель, подвешен язык.

Плевались по Тойме старухи

Вослед: «Сотона, большевик!»

 

Смотрел он сурово и жёстко,

Но совесть, как видно, была:

Ушёл, не стерпев продразвёрстки,

На фронт из родного села

 

И сгинул в кипящем пространстве,

Оставив детей и жену,

«От голода и от тиранства»

У белополяков в плену.

 

Второй не рассказывал байки.

С холодным азартом в глазах

Лупил комиссаров нагайкой

Упрямый уральский казак

 

И также безвременно сгинул

В степи, посреди ковыля –

Прадедушка Фёдор Щербинин –

За веру, за Русь, за царя.

 

Не знаю я, кто из них прав был.

Теперь до скончания дней

Два прадеда – белый и красный

Отчаянно спорят во мне.

 

Свинцом да железом калёным

История нам воздаёт.

Свеча у разбитой иконы.

Россия. Семнадцатый год...

В поэзии Татьяны Щербининой зримо присутствует вертикаль «прошлое – настоящее – будущее». Связь с прежними поколениями раскрывается в её лирике как связь с родной землей, со всем, что на ней происходило, происходит и будет происходить. Родная земля – это и образ России, большой родины, и Русского Севера – как самой близкой автору и дорогой её части. Часто историческое прошлое, современность и завтрашний день оказываются взаимосвязанными и присутствуют в едином общем пространстве художественного мира стихов Щербининой. Так, звон старинного поморского колокольчика прадеда Гаврилы, который «дочка в школу на праздник несёт», воскрешает и яркие картины дореволюционной жизни («Мчатся сани по снежной Вселенной, / Девятнадцатый век на Руси»), и звучит как «из грядущего добрая весть», как надежда на то, что «не сгинул в котле революций / Родниковый рождественский звон».

Особой смысловой ёмкостью и лирической экспрессивностью отличается в поэзии Щербининой яркий, выразительный и очень личностный образ Русского Севера, этого края земли, первозданного простора, куда пришли в поисках воли наши предки и где они «смогли уцелеть и согреться, / и выжить, и сказку сложить». Если стихи о природном райском мире двинской деревни, как правило, летние, пронизанные теплом, то стихотворения, в которых создаётся масштабный образ Севера, панорамный и в пространственном, и во временно́м отношении, преимущественно зимние. Зимняя стужа вымораживает всю гниль и дрянь, холодный беспощадный ветер выдувает всё фальшивое, злое, мелкое. Русский Север для Татьяны Щербининой – выстраданная и выпестованная земля, даже не совсем земля – «безоглядная, великая ширь», особое пространство, для жизни почти непригодное, но при этом – не отпускающее от себя, спасительное и гибельное, тайну которого не отгадать, не постичь:

У Господа, под левым его крылом,

увенчана колючей короной елей,

область моя –

не обласканная теплом,

Архангельская –

на самом деле.

Псалмом бесконечным

звенит простор,

земных надежд обрывая клочья.

Светятся лики лесных озёр

тихим жемчугом белоночья.

<…>

Необетованная не-земля,

кресты раскольничьи да погосты,

боль необитаемая моя,

область  –

небесный остров.

Свет неопалимый! Купель огня,

океан отчаяния и свободы,

где плывут к невидимым пристаням

облаков неспешные пароходы.

Это пространство формирует особого человека. Стойкость лирической героини – во многом отсюда, от этих невероятных мест, от тех, кто жил и погибал здесь, кто приходил сюда в поисках лучшей доли или спасаясь от гонений, кто открывал эти земли и кто оказался здесь не по своей воле. Образ снега, точнее – снегов, бескрайних снежных просторов – один из ключевых в поэзии Щербининой, он во многом символически определяет суть Русского Севера, жизни здесь – и прежде, и теперь:

Снежное поле. Безмолвья мёртвые мили.

Шаг неосторожный, – и всё, готов.

В этих лесах далёкие предки жили

Без отопления, света и городов,

 

Превозмогали холод и ночь без меры,

С песней протяжной зимы коротали мрак.

Снежное поле. Дорогу осилит смелый.

Нет, неспроста в твоём имени – свет и вера,

Север! Русского духа упрямый флаг.

Снег в поэтической картине мира Татьяны Щербининой – это прежде всего чистота, первозданность, «суспензия света и праха», это какая-то особая экзистенциальная беспощадная честность – «чистый снег лесной, прекрасный и бескрайний, / как русская душа». Лирической героине «любо сердце лечить простором, / любо ветру глядеть в глаза».

Зимние пейзажи Щербининой сочетают в себе реальное и сказочное, мифологическое начало, насыщаются мифопоэтической образностью. Северная родина для неё – «необъятная тайна», таинственная Гиперборея. Здесь «солнце-колобок» катится «за ледяные реки, / за поля, за синие леса» и его, как на крючок золотую рыбку, улавливает «зимка – белоснежная лиса». И сама лирическая героиня подобна персонажу сказки, хотя знакомые мотивы и образы насыщаются далеко не сказочными, трагическими смыслами:

Замерзают и сопли, и слёзы.

Не согнуться уже, не вздохнуть.

Привыкай выживать на морозе

как-нибудь.

Рукавицы – почти из металла.

На ресницах висят кружева.

И не больно, и ты не устала,

и – жива.

Лучше лес, лучше белое поле,

Чем людское безмерное зло.

– Красна девица, любо? Тепло ли?

– Ой, тепло!

Снег в лирике Татьяны Щербининой, сохраняя всю свою первозданность, свою реальную физическую природу, становится многозначным символом, воплощающим в себе разные стороны северорусской жизни и саму её сущность. Если попытаться определить эту жизнь одним словом, то точнее всего, думаю, сможет её выразить слово – достойная. Или – настоящая:

Господи, какие снега!

Чистые, до самых небес.

В сторону шагнул два шага,

Ухнул с головой и исчез.

<…>

Берега уснувшей реки

Круче белокаменных стен.

Здесь пока горят огоньки

Северных глухих деревень.

 

И пускай нас мало совсем,

Мы настырным нравом сильны.

Есть дрова – не будет проблем,

И четыре дня до весны.

 

А вокруг на тысячи вёрст

Тишина, пурга и тайга, –

В ней снежинок больше, чем звёзд.

Господи, какие снега!

В стихах Татьяны Щербининой, написанных в наши дни, в конце 2010-х – начале 2020-х годов, часто, наряду с остросоциальными, публицистическими, гневными нотами, вызванными неправдами, бедами и горестями современности (а таких стихотворений у неё немало), звучат и другие интонации: мудрого приятия жизни, приятия без иллюзий, без особых надежд, с интонациями грустной усталости, но и внутренней тишины, готовности к пониманию и прощению:

Сердце – грустная книга.

Язык бессилен и сир.

Душу странно смущает луны переливчатый свет.

Отчего же поэты так любят бранить этот мир,

понимая прекрасно: другого, наверное, нет.

 

Проклинают и плачут поэты во все времена,

и бомбят его ямбом, и хлещут хореем навзрыд.

Мир достоин прощения – за то, что в нём есть тишина,

новорожденный иней на ветках так нежно блестит.

 

Пусть поэты правы: никому невозможно помочь,

лишь себе самому, да и то не всегда. Не всегда.

Справедливости нет. Только жизнь. Только зимняя ночь.

На предутреннем небе мерцает седая звезда.

 

Справедливости нет, и не стоит ругать небеса,

лучше скажем «спасибо» за несколько светлых минут.

Всё не так уж и плохо, пока есть собачьи глаза,

и весёлые лапы по свежему снегу бегут.

Жизнь не исчерпана до дна, в ней ещё столько всего неведомого. Возникает понимание внутренних возможностей человека, когда «ты можешь для себя устроить сам / аналог рая или преисподней». И хотя нередко в стихах Татьяны Щербининой звучит мотив несбывшегося – обманутых ожиданий, неосуществлённых надежд, несбывшихся мечтаний (если очень жёстко сформулировать – несбывшейся жизни), а сама жизнь предстаёт как «утомительный балаган», «только бессмысленный бунт, / короткая пьеса с известным финалом», всё-таки в них всегда сквозит, проглядывает тайна, таинственная суть бытия, которую так легко не разглядеть, не заметить, даже не заподозрить её существование, если жить, «душу заточив в невидимой тюрьме».

И пусть возможность осуществления себя всё чаще вызывает сомнения, а ощущение полноты жизни возникает лишь в краткие мгновения, вспышками, всё-таки «о чём-то верном, настоящем / птаха безымянная поёт» и сохраняют свою волшебную силу «русские слова в забытом ослепительном значении».

Лирическая героиня Татьяны Щербининой остаётся «свободной и живой», и надежды всё-таки не умерли, не убиты:

Весна так далеко, но нет её желанней.

Морозы молоды, пока незыблем лёд,

Ветра ещё хрипят, но небо – не обманешь,

Оно уже поёт

О нежном, золотом, о том, чего же ради

Ты на земле живёшь, ликуя и грустя,

И плачешь от любви, и – вот, берёзку гладишь,

как малое дитя.

Впереди – новые вёсны, новые стихи и наверняка нам, читателям, откроются новые грани лирической героини Татьяны Щербининой, как и новые свойства художественного мира её поэзии, сохраняющей «певучую вечность русского слова».