Алексей СМОЛЕНЦЕВ. «НО… КАСАНИЕ СТОИТ ТОГО». О поэзии Евгения Чепурных

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

«НО… КАСАНИЕ СТОИТ ТОГО»

О поэзии Евгения Чепурных

 

Обязан просто письменно прочесть Евгения Петровича Чепурных, русского поэта, нашего современника, живущего в Самаре.

Дело не во мне, не в моем «прочесть». Через это «мое» якобы «прочесть» пусть сами стихи Чепурных выйдут со страниц его электронных «книг».

Но нельзя же так просто, чтобы сами стихи? И я думал – нельзя; писал какое-то вступление, рассуждение, потом чувствую – лишнее это всё. Но и совсем выкинуть не могу, волхвую («волшба»): стань мое «вступление» – «заключением», может и станет… посмотрим.

Вот, просто сами стихи Чепурных – это почти ежедневное чудо, с утра, каждый Божий день. Прочтешь и чувствуешь, что день этот – обычный, рядовой, будничный, – действительно, Божий день, Богом дан каждому из нас, дан Богом, а значит, и дар, и ответственность за этот сегодняшний день – личная твоя ответственность перед Богом.

Вот… так, примерно… Но все-таки – не сами только стихи. Все-таки стихам нужен собеседник. Нужен ли? Гумилев, вроде бы, «завел» нас в «тупик», и «тупик» этот изобразил беспощадно – «Что делать нам с бессмертными стихами? Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…». А тупика-то и нету. Какой же это тупик, если стихи – бессмертные. Живые, значит. Свидетели вечной жизни, свидетели неизбежной победы жизни над смертью. Так что же делать? Вот Розанов: «Как это – что делать? Собирайте ягоды и варите варенье, если лето; если зима – пейте с этим вареньем чай» (и Гумилева и Розанова цитирую по памяти, за смысл ручаюсь). Со стихами, с бессмертными стихами – то же самое: читай, причащайся жизни, учись победе над смертью. А собеседование? – так если заговорит душа, так пусть и говорит. Мы ведь Заболоцкого не до конца поняли, не-до-со-беседовали с ним: душа, она не то чтобы «обязана» трудиться; трудиться – это естественное предназначение души, труд – это природа души, душа в труде счастлива. Да, человек не просто устроен, свобода выбора у него. Так что, человек, – не мешай душе трудиться и говорить не мешай…

Думал еще: а как мне читать: по порядку, с сегодняшнего дня (пишу это 28 июня 2023 года) или выбрать?

По порядку.

 

28 июня

волшба

в такую ночь неровно дышишь.

глядишь – и глаз не отвести.

как будто с мылом моет крыши

лоскутик Млечного пути.

 

голубоватое свеченье,

луною залитый порог.

коснешься пальцем – и исчезнешь

(я уже пробовал разок).

Что это? По содержанию – поэзия. Поэзия без примесей, чистый расплав. Без примесей чего – быта? Но быт здесь явственен: «лоскутик Млечного пути» моет крыши – с мылом (!). «Мыло» даже не деталь быта, а сразу весь быт, начала быта и его основа – уборка и стирка, недаром же – «Целый день стирает прачка» (Н.А. Заболоцкий). Кстати, а почему с мылом? Представить Млечный путь с куском мыла? Но поэт говорит «как будто», то есть – похоже, но не «кусок мыла» имеет ввиду, а «с мылом моет». Вот так – «мыло»; задумываюсь, не одного ли гнезда (если по Далю говорить) со словом и действием «мыть»? По звучанию – да, одного гнезда. Но тогда: «с мылом мыть», это получается «двойной образ» чистоты, чище чистого, получается космическая, как будто в космосе, чистота? Она и есть, Млечный путь же. Но чистота космическая, а ночью эта же чистота усваивается и земле, очищает от дневного, наносного, случайного, но (!) не от «бытового», быт не может очищаться бытом. А растворяться – подобное растворяется в подобном – может. Земной быт очищается космическим бытом, тем и жив – земной быт. Но неужели Чепурных об этом? Да, а о чем же еще. Но это и есть поэзия. Первый, пусть – один из первых, признак поэзии – недоступность мысленным усилиям. Почему доступна моим мысленным усилиям? Потому что я не о поэзии, я о миросозерцании. А поэзии касаться нельзя, Чепурных вот коснулся – и исчез, в ней самой исчез, в поэзии. То есть касаться можно, но есть и цена; о цене надо помнить.

Хорошо, пусть так. А что делать с формой? Чепурных уходит от больших букв, не совсем «уходит», а ставит большие буквы только по прямому назначению – или ударение обозначает, или пишет там, где слово с маленькой буквы писать нельзя. А после «точки» писать с маленькой буквы разве можно? Получается, можно. С одним важным уточнением: у Чепурных получается, ему, получается, можно, или все-таки нет? Еще Даль обращал внимание на несоответствия живой русской речи и грамматики. А орфография тоже содержит несоответствия? Не знаю, просто смотрю, что Чепурных делает, и мне это не мешает воспринимать «содержание». А какие еще задачи у «формы»? Не мешать «содержанию», пожалуй, главная задача. У Чепурных – не мешает. А.Т. Твардовский заметил Заболоцкому, по поводу лебедя «животное полное грез»: «Не маленький, а все балуетесь». Заболоцкий не баловался и Твардовский, кстати, это понимал, но что он мог сказать Заболоцкому, не как сам поэт (и большой значительный русский поэт, которого мы забыли, или не умеем прочесть), а как главный редактор «Нового мира»? Чепурных тоже не балуется, это – точно.

И вот, кстати, за день перед этим, то есть 27 июня 2023 года, Чепурных и о поэзии сказал, по-своему сказал, и непривычно сказал, так же непривычно, как и отсутствие «большой буквы» после «точки».

 

27 июня

конкурс чтецов

тебя и помнить бы не надо, а вот, поди ж, забыть не смог. ну как живешь, поэт Асадов, любимец школьных недотрог? хоть и не блоковскою болью, а все ж коснулся душ и сфер. и, как Гомер, слепой любовью засеял весь СССР. и синие, как небо, птицы горели, словно фонари. и плакали девчонки-чтицы (а с ними зал и все жюри). и Марк Ильич, эстет упрямый, бурчал в сердцах: – смешно! слабо! и вспоминал про Мандельштама, Бодлера. Хармса и Рембо. он говорил: – лубок! эстрада! то ж несерьезный разговор... о, как ты круто, брат Асадов, в тот вечер нос ему утер! а чтицы-девочки родные (которым плакать повело), они от этих слез и ныне живут и здравствуют светло

Асадов – не великий русский поэт, это понятно… а на самом деле ничего нам не понятно – ни в жизни, ни в поэзии (что, в существе, одно и тоже) – и Чепурных именно об этом. Да, все так – не великий. И что «Марк Ильич, эстет упрямый», с улыбкой манит меня к себе пальчиком… – нет, нет и – нет! Сердце-то с Чепурных и с Асадовым. И какой пролет поэтический «поэт Асадов» – «брат Асадов». Вот так вот: Чепурных сторож брату своему. Поэт – всегда сторож брату своему. Но за этим, «брат Асадов», у Чепурных здесь другой «брат» звучит, вопиет даже, шепотом вопиет, молчаливо (потому что – не читаем, не понимаем) вопиет:

«Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, Боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...» (Н.В. Гоголь, «Шинель»).

Вот, ведь, какой «брат Асадов» звучит здесь у Чепурных. А «бедный молодой человек» – знаете кто? – Николай Васильевич Гоголь, сам, он – Гоголь, без всяких «лирических героев», напрямую: «Я брат твой». Отсюда и есть пошла Русская литература, «пошла»-то раньше, от «Слова о полку…» еще, от Пушкина, сложилась, со-зиждилась великой Вселенной, центр которой вот это: «я брат твой», а Гоголь прочувствовал, сумел произнести очевидное, вроде как Ньютон, сформулировал то есть.

О всем том, о чем я здесь говорю, брату моему поэту Чепурных даже и задумываться не приходится: Чепурных в этой Вселенной живет и работает, в соответствии с законами, которые Вселенной этой управляют, и «ткань» Вселенной – миросозерцание, ему даже и чувствовать не надо, он сам этой тканью соткан.

Слепая любовь. Асадов был слеп, воевал на Великой войне, там потерял зрение, был танкист, горел в танке. Но дело не в том, что слеп Гомер. Дело в том, о чем Гомер – о войне? или о любви? «Когда бы не Елена, что Троя вам, ахейские мужи» (упомянутый Марком Ильичом – Мандельштам). О любви Гомер. Но война – в контексте. Вот и у Асадова также, это Чепурных так почувствовал, вычерпал из миросозерцания (выткал из ткани?). Какой литературовед так сможет докопаться до существа?

Слепы ведь не только Гомер и Асадов, сама любовь, как верно подмечено народом, слепа. Любовь – слепа, но есть ли у человечества более надежный инструментарий, кроме любви, для постижения истины, даже и знак вопроса не буду ставить.

Важно, Гомер – сказитель, из уст в уста передавалось слово его. Но ведь и слово Асадова так же жило памятью народной, а чьей же еще, эти девочки-чтицы, они ведь самое светлое народа именно, не советского народа, народа русского, но и – девочки русского народа советской страны. Да, русский народ жил полноправно и полнокровно в народе советском, чему свидетель – свидетель жизни русского народа – русский народный поэт Николай Рубцов; а свидетель жизни советского народа Владимир Высоцкий – советский народный поэт, всю ущербность «советского», в сравнении с «русским», честно явившего; честно – вот главный критерий; а как же «советские» поэтические столпы Евтушенко, Вознесенский, Рождественский? А никак – они просто «Капитан Лебядкин», как точно отметил в переписке Павел Громов, автор потрясающе мудрой работы о Блоке, да и о Лескове им не менее глубоко взято…

Да, но Чепурных – главное чудо здесь: у Чепурных (но и у Асадова) не поэзия, а сами эти девочки. Хотя, точнее, девочки-чтицы – они сами и есть поэзия. И слезы, очистительные, но не только. Оказывается, чистота дает человеку еще и запас жизненной прочности – «живут и здравствуют светло», дай Бог.

Еще о форме. «Млечный путь» – он хоть и без больших букв после точки, но – «в столбик», с принятием все-таки стихотворной графики. А здесь – просто, «в строку». То есть Чепурных различает для себя (и для читателя) свои поэтические явления, одно идет стихами, другое просто текстом. Но при этом «в строку», рифма настолько четкая, повышенной (за счет простоты), можно сказать, четкости, что стихосложенность текста сомнений не вызывает, читается как стихи.

 

Вот, 25 июня

предощущение икс

«Нет, весь я не умру...» А.С. Пушкин

все ближе и ближе разрывы, все круче и слава, и срам. мы живы, мы все еще живы (иль это лишь кажется нам). лишь в небе горит с вдохновеньем в туманно-лазурной пыльце оранжевый символ горенья и жизни в едином лице. огонь или жизнь приголубит, какая нам разница впредь? кто любит и кто нас не любит – им всем вместе с нами гореть. не даст нам Господь разделиться, один у нас хлеб-каравай. стой крепко, поручик Голицын. верь в Бога, товарищ Чапай. не стерт еще в пыль русский гений, не плачьте так рано о нем. ты прав, Александр Сергеич:

хоть тресни,

а все не умрем...

…Даже не знаю, если это не стихи и не поэзия, то что тогда вообще – поэзия? И что тогда любовь к России и к своему народу? И восхищение своим народом. И трезвое осознание, что «оранжевый символ горенья и жизни в едином лице». И вот просто в строке – великий секрет жизнестойкости и неуничтожимости России и народа: «огонь или жизнь приголубит, какая нам разница впредь»? В дни великих испытаний народу становится уже без разницы, жить или гореть. Точнее – вспыхивает народ, является и живет, как солнце, живет огнем, да – сгорает, гибнет, но остается неуничтожим, как солнце. Кто и что может противостоять солнцу. Но мы – на земле, и день сегодняшний, 25 июля 2023 года: «все ближе и ближе разрывы, все круче и слава, и срам». И предстоит испить чашу сегодняшнего дня России, испить до дна. И, как «ближе разрывы», уже близко и то состояние народа, когда станет без разницы – гореть или жить. У Чепурных здесь не «икс»-предощущение. Это предощущение Народа. Предощущение явления Народа. И это «нас» и «мы» в стихотворении Чепурных – это именно о народе, не о населении, о народе – именно. А этот горький раскол, о котором Чепурных, он, раскол, в населении живет – одни за красных, другие за белых. И критерий точнейшим образом взят: «Верь в Бога товарищ Чапай». Без Бога нам, не сойтись в одно, не выжить. И другой раскол, более мелкий, вроде, но более страшный, не оставлен Чепурных без внимания: «кто любит и кто нас не любит – им всем вместе с нами гореть»; либералы, силовики, башни Кремля – гореть будем вместе… Но (это уж мои додумки) – если вовремя опомниться, то будем гореть огнем очистительным, как солнце горит, а не опомнимся – сгинем в «огне пожирающем» (И.А. Бунин)…

…Да, сгинем… – Но (!) –

ты прав, Александр Сергеич:

хоть тресни,

а все не умрем...

 

24 июня 2023

все прочее – кинематограф

вы помните Ваню?

а Ваня хороший был малый.

с большими губами

и доброй улыбкой усталой.

 

его даже мухи,

и те не кусали, поганки.

а злые старухи

ему умилялись, как мамки.

 

а злые собаки

смущались, Ванюху обнюхав.

и очень желали,

чтоб он почесал их за ухом.

 

и он их чесал,

и они ворковали, как дети.

и не было в мире

собачек, счастливей, чем эти.

 

в прибрежном тумане

плывут деревеньки пустые.

 

вы помните Ваню?

вот ЭТО и вправду –

Россия

Да. Добрый Филя (не могу кавычки поставить) Рубцова вспоминается. Но Филя жил, да – «без газа, без ванной, без претензий и льгот», но – жил… А Ваня у Чепурных – «вы помните Ваню?»… Здесь бы можно читателю ошибиться, что говорит поэт… Ваню можно только помнить, увидеть уже нельзя… но Россия, как тогда? Отчасти вот прием Чепурных – отсутствие больших букв после точки, и вдруг – если он «ЭТО» сплошь большими буквами пишет, то словно встряхивает нас… Да и не мог поэт про такого Ваню сказать «ЭТО»… Нет, «ЭТО» – все стихотворение и ключ к нему, ключ к нашей сегодняшней жизни – «в прибрежном тумане плывут деревеньки пустые», – здесь концентрация того, что и «вправду – Россия». Деревеньки пустые, но они плывут, то есть живы они…

 

22 июня

пропасть

наверно, мы не поняли когда-то,

что в русских зеркалах полукривых

деление на бедных и богатых

страшнее, чем на добрых и на злых.

 

и все мы, будто тронутые метой,

уже не сядем за единый стол.

и разницу безрадостную эту

народ до ранга Совести возвел.

 

и каждый верит в собственную сказку

(как ночь и день или душа и плоть).

и каждый ждет
                             с надеждой и опаской,

чью полуправду выберет Господь...

Пропасть… Чепурных не выделяет ударение. И непонятно: прОпасть или пропАсть? И это тоже поэтическая уже работа. Страшное и честное стихотворение. «Единый стол» – воспоминание о «советском», конечно – «за столом никто у нас не лишний». Не сядем… Но Чепурных не об этом, все страшнее. Народ не ошибается. Совесть – это критерий. Напомню своими словами святителя Феофана Затворника: «Есть в нас то, что нам не принадлежит… Совесть – это голос Божий в человеке». Это – так не только в Православии, но и в народном миросозерцании так же. А страшно это потому, что получается, так устроена современная общественная жизнь, общество так устроено – для приобретения богатства требуется (именно!) от человека (свободным выбором) стать на сторону зла: «деление на бедных и богатых страшнее, чем на добрых и на злых» – иначе народ бы не возвел «разницу безрадостную эту» в ранг совести. Здесь Чепурных мне самому глаза открыл, подлатал ткань моего миросозерцания. Я-то считал, что Крест Христов – мера вещей и дел человеческих; по сторонам Креста – два разбойника: один злословит, другой, благоразумный разбойник, раскаивается. И в моем разумении весь выбор человечества сводился к тому, с какой стороны встать. Встал если, выбрал сторону благоразумного разбойника, то и – всё, ты на стороне добра. Но… Чепурных говорит: «полуправда». Поэт, по существу, огорошил меня. Действительно, если две стороны, то может ли вся правда на одну сторону собраться (вновь вспоминаю Леонида Бородина с его «Третьей правдой»)? Может – думал я. А сейчас соглашусь с Чепурных: две стороны, две полуправды. А Правда в чем, та которая по Совести? – Правда в том, что «разбойника» надо из себя изживать. Вот и Чехов – «по капле выдавливать из себя раба». По капле выдавливать из себя разбойника. Но у Чепурных все еще «хуже», не только «полуправда», а еще и зеркала «полукривые». А как же: «русская литература зеркало русской жизни»? Сегодняшняя литература, даже сегодняшняя русская литература – зеркало полукривое (?), потому что не видит народного критерия Совести? Отразить не умеет? Не знаю…

Но дело в том, что даже в этом, взятом нами кратком пространстве поэтической работы Чепурных, поэт «полуправду» преодолевает. Вспомним «предощущение икс» – «не даст нам Господь разделиться, один у нас хлеб-каравай. стой крепко, поручик Голицын. верь в Бога, товарищ Чапай». Жизнь общества, полуправдивая жизнь, в полукривых зеркалах отражаемая, подошла к концу, кончилась. Хлеб-каравай – один. Родина, Россия – одна. Народ – один. Критерий – Совесть. Вот к чему подошла наша постсоветская жизнь. И поэт уверен, с опорой на Пушкина, уверен, там – «все не умрем». Получается: «чью полуправду выберет Господь...» – «не даст нам Господь разделиться». Господь выбрал, так чувствует, так свидетельствует поэт. Выбор теперь за нами… не умственный, а деятельный, делами выбор.

 

21 июня

какая гадость это ваше ОРВИ

этот лоб пропотевший взмок. эта ночь без луны – как яма. эта жилка стучит в висок, словно срочная телеграмма. она будто зашла в тупик, ей просвет или выход нужен.

– отворяй, – говорит, – мужик! если лопну, тебе же хуже.

а над городом тьма-тоска обивает земли пороги. то ль коровушки-облака, то ль зверюги с большой дороги. то ли банда, то ль балаган, то ли тучки играют в ниндзя.

– ты не бзди, – говорят, – братан. это мы тебе только снимся.

ухмыляются в кровь-зарю, стайка клякс на небесном сайте...

– ладно-ладно, – я говорю, – телеграммку прочесть хоть дайте...

Что ж… улыбнемся… прочтем «телеграммку»… Поблагодарим Бога, что доставлена телеграммка и поэт вслух её прочел нам… Выдержала «жилка», отстучала телеграммку, может потому и выдержала, что в работе была пусть и дальше выдерживает.

 

20 июня

две нотки из полонеза

вот так дурачков тонкокожих,

желаниям их вопреки,

разлуки безжалостный ежик

уколет в четыре руки.

 

хихикнет, и сразу отвалит

в свой темный лесной бурелом.

и дрогнет маслинка в бокале

Амура за дальним столом.

 

ну что ж ты, божок криворукий,

не дрался во имя любви?

знать, ежики ведьмы Разлуки

сильнее, чем стрелы твои

Маслинка?.. Блок, ведь: «Я послал тебе черную розу в бокале золотого как небо Аи»… Ай да Чепурных! Молодец… хорошо, жаль только что – кто сегодня Блока помнит? кто сегодня прочтет Чепурных? Мы читаем – значит не все потеряно…

 

18 июня

у костра

как первые сединки в бороде, вопросы не рождаются случайно. намедни толковали о Воде. о снах её, о памяти, о тайнах. о тихой ласке с грустью пополам, безмолвной речи без конца и края. немного не хватило водки нам, чтоб разобраться, кто она такая. зачем она? и как ее зовут? и старше ли она огня и снега. как хорошо, что через пять минут мы дружно перешли с воды на небо... а ведь вода всю ночь нас стерегла и слышала, и охала устало. и мимо нас смеялась и текла... и никому молчать не приказала

Вода – с большой буквы. Стихия. Старше ли огня и снега? По Библии, вроде, – старше… Хотя Дух Божий носился над водами… А мир не из пустоты сотворен… стихии равновелики? Молчать, хоть, и не приказывают, да лучше помолчать. Пусть множатся сединки, пусть рождаются вопросы, пусть трудится душа…

 

16 июня

бери барабан и не бойся...

мой теплый крестик – символ веры, но я, как старый баламут, бреду обратно в пионеры. авось, и с крестиком возьмут. в церквушке двери не закроют, и синь останется чиста. а вдруг мой галстук цвета крови впитал в себя и кровь Христа? земля почти не внемлет Богу, хотя церквами обросла. но барабанщик бьет тревогу, когда молчат колокола. о, это люди не простые! они не прячутся в закут, те барабанщики седые, что нас на улицу зовут. и люд выходит Бога ради на смерть, на слезы и на боль. и грешники, на небо глядя, выносят ангелам хлеб-соль. и дух святой, объемля сферы, льет старикам нетленный свет. а стариков – не пионеров – прости Господь – в Самаре нет...

Я, признаться, не сразу понял, остро-(громко)-кричащую, вопиющую даже, современность этого стихотворения, в соотнесении с датой стихотворения – 16 июня, лишь отметил про себя, что Чепурных здесь говорит о Самаре как о России. Подумал еще: да, таковы возможности поэзии. Вспомнил Симонова «Родина».

Касаясь трех великих океанов,

Она лежит, раскинув города.

Покрыта сеткою меридианов,

Непобедима, широка, горда.

 

Но в час, когда последняя граната

Уже занесена в твоей руке

И в краткий миг припомнить разом надо

Все, что у нас осталось вдалеке,

 

Ты вспоминаешь не страну большую,

Какую ты изъездил и узнал,

Ты вспоминаешь родину – такую,

Какой её ты в детстве увидал.

 

Клочок земли, припавший к трем березам,

Далекую дорогу за леском,

Речонку со скрипучим перевозом,

Песчаный берег с низким ивняком.

 

Вот где нам посчастливилось родиться,

Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли

Ту горсть земли, которая годится,

Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

 

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,

Да, можно голодать и холодать,

Идти на смерть… Но эти три березы

При жизни никому нельзя отдать.

(1941)

Полностью процитировал (не по памяти). – Здесь важно и интересно посмотреть возможности и свойства поэзии, поэзии вообще, но на конкретном примере. Читаю «Самара» чувствую всю Россию. Однако есть один момент (момент силы – в физике), который угол зрения меняет. Когда это, в какой момент, Большая Родина, вдруг, вырастает во всю ширь миросозерцания до «размеров» Родины Малой? – «в час, когда последняя граната / Уже занесена в твоей руке / И в краткий миг припомнить разом надо»… Вот! Вот почему у Чепурных здесь Самара как вся Россия… граната – последняя и миг у нас остается – краткий… А мы все живем, как ни в чем не бывало… Мы живем. А поэт живет иначе, и нас «живить» пытается… Это важнейшее содержание стихотворения Чепурных могло бы от нас ускользнуть, но благодаря Симонову не ускользнуло.

И вот читаю уже не сайт «стихи.ру», но сайт «Российской газеты». Автор материала Айсель Герейханова: «…РФ пыталась стать своей для Запада и даже «забрасывала удочки» в НАТО»; читаем: «Мы же ну все предложили. Мы считали, что мы свои, буржуинские, мы хотим быть в этой семье так называемых цивилизованных народов. И в НАТО я удочки забросил – давайте нас рассмотрим. Нас щелк оттуда – даже рассматривать не стали"…».

…Вот те раз!.. А говорили, что «у нас нет идеологии». А «буржуинство» – что такое? Не идеология разве? Она и есть – идеология, с попыткой переформатирования миросозерцания: человек по своей природе – творец; а природа буржуинства – потребление…

О «буржуинстве» – это «Российская газета» от 13.06.23.

И Чепурных: «а вдруг мой галстук цвета крови впитал в себя и кровь Христа? (…) а стариков – не пионеров – прости Господь – в Самаре нет...».

А если и Чепурных, и я – все мы старики сегодняшние и в Самаре, и я в своем Косолапово, и все старики во всей России – все мы «вышли» из пионеров, – а мы все «из пионеров» и все, действительно, «вышли», – то в этих координатах что тогда такое: «мы свои, буржуинские»? – «Вдруг как взорвались зажженные ящики! И так грохнуло, будто бы тысячи громов в одном месте ударили и тысячи молний из одной тучи сверкнули.

– Измена! – крикнул Мальчиш-Кибальчиш.

– Измена! – крикнули все его верные мальчиши.

Но тут из-за дыма и огня налетела буржуинская сила, и скрутила и схватила она Мальчиша-Кибальчиша» (А.П. Гайдар, «Военная тайна»).

Так кто такие – «мы свои, буржуинские»? Народ буржуином быть не может. Природа народа – иная. (Тоже, кстати, одно гнездо могло бы быть у Даля – «природа» и «народ».) Народ – творец по природе (В.В. Маяковский – «у народа, у языкотворца…», творца то есть, и творца языка и речи, в том числе). Даже и население сплошь буржуином быть не может. По природе может, природа населения может быть поражена буржуинством, но по общественной иерархии – не может: есть главные буржуины, есть средние, есть помельче, но если все, всё население – буржуины, то какое же это буржуинство, это социализм уже будет, пусть и «шведский» какой-нибудь, но социализм, и насколько такой «социализм» прочен, мы видели, и – видим. Да, видели, но и крушение социализма, действительного, видели тоже. Почему? – измена, была, конечно, но не она виной; понять надо было вовремя, что раз «галстук цвета крови», то и кровь Христа на нем, и понять, что «теплый крестик – символ веры», галстуку пионерскому не помеха, а подмога… Тогда не поняли, Чепурных нам сейчас предлагает понять…

А барабанщик причем? – При том же:

«Я соскользнул на траву: обжигаясь крапивой, забрался на холмик и лег среди развалин каменной беседки. «Теперь хорошо! Пусть уйдут эти страшные люди. Мне их не надо... Уходите далеко прочь! Я один! Я сам!» «Как уйдут? — строго спросил меня кто-то изнутри (…) Я растерянно огляделся и увидел между камнями пожелтевший лопух, в который был завернут браунинг.

«Выпрямляйся, барабанщик! – повторил мне тот же голос. – Выпрямляйся, пока не поздно» (…) Но выпрямляться мне не хотелось. Мне здесь было хорошо – за сырыми, холодными камнями. Вот они вышли. Чемоданы брошены, за плечами только сумки. Что-то орут старухе... Она из окошка показывает им язык. Остановились... Пошли. Они не хотят идти почему-то через калитку – через улицу, а направляются в мою сторону, чтобы мимо беседки, через дыру забора, выйти на глухую тропку. (…) Я открыл глаза и потянулся к браунингу. И только что я до него дотронулся, как стало тихо-тихо. Воздух замер. И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона. Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я. «Выпрямляйся, барабанщик! – уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос. – Встань и не гнись! Пришла пора!» (А.П. Гайдар, «Судьба барабанщика»).

(Удивительно, мне надо было процитировать все полторы страницы из «Судьбы барабанщика», и… я не смог этого сделать, это страшно (пророчески то есть), похоже на наше время… К таким чудесам способна русская литература… Так и вспомнил Бородина с Шукшиным: Чудо есть понятие нравственное и Нравственность есть Правда… Правда произнесенная является Чудом, ибо остается Правдой, независимо от времени и обстоятельств.

Да, так – «Вставай, барабанщик». «В этом зареве ветровом Выбор был небольшой, Но лучше прийти с пустым рукавом, Чем с пустой душой» (Сергей Луконин). Выбор: или в «буржуинство», или – «обратно в пионеры». Но кто-то же должен выпрямиться, произнести. Барабанщик, поэт выпрямляется, произносит: «бери барабан и не бойся...» и идет, через всю постсоветскую Россию, где – «земля почти не внемлет Богу, хотя церквами обросла. но барабанщик бьет тревогу, когда молчат колокола». Колокола молчат, но поэт бьет тревогу. Слышим ли? Услышим ли? Идет поэт «обратно в пионеры». Но не только в пионеры, не только «обратно», вперед и вверх идет поэт – «а вдруг мой галстук цвета крови впитал в себя и кровь Христа?» А ведь и там была измена. Только Господь не кричал, спросил с любовью: «Друг, для чего ты пришел?»… Поэт показывает существо противостояния. Нет, не Кибальчиш и буржуины… Все «хуже», историчнее, то и есть… поэтому и: «мой теплый крестик – символ веры, но я, как старый баламут, бреду обратно в пионеры». Потому что в пионеры, оно тоже – с чистым сердцем было. В комсомол, по-всякому уже, а в пионеры – с чистым сердцем. А в чем природа чистоты сердца? – Любовь к Родине. К России? Но как же… а так же, как сам Чепурных в строках, посвященных Рубцову, ответил уже: 

Рубцов. Угрюмое затишье.

Собачьи очи. Волчий стон.

Да знал ли он, о чем он пишет,

В свои сугробы погружен.

 

Служа грядущему приметой,

Что тщился сеять меж людьми?

Любовь к Отчизне? К этой?

К этой!

Не к Бельгии же, черт возьми.

Вот-вот… не к Бельгии…

И правда Кибальчиша в этих координатах – не защита социализма, а защита Родины… И путь в пионеры, сегодня – это тоже не в социализм, а в Россию, не в постсоветскую, а в настоящую, там, где и галстук цвета крови, и Кровь Христа… к этим трем березам, которые – «При жизни никому нельзя отдать…», это миросозерцание… это цивилизационный выбор… выбор которого – нет… потому что если Родину не защитить, то остальное не важно уже.

(Да, Евгений Петрович, знал ли, знаешь ли ты, о чем ты пишешь?..)

 

***

Скажу честно: сил не хватает… Начал я эти заметки действительно 28 июня… Потом больницы, быт… И вот Церковное Новолетие, средина сентября… Сентябрьские иды… да и обратный порядок чтения, продуктивен ли…

Поэтому Вийон еще по обратному порядку, а дальше лишь то, без чего заметки эти обойтись не могут.

 

15 июня

Вийон

о, как он был по жизни плох!

невразумлен. сентиментален.

школяр, бродяга, скоморох.

и – по ошибке – гениален.

 

опальным солнечным лучом

бежал по толстокожим лицам.

и наклонялся над ручьем.

и умирал,
                     забыв напиться.

 

шептала даль, просила высь:

– ступи на прочную основу.

окстись, Вийон, остепенись.

создай семью, купи корову.

 

он много гадости хлебнул

в цивилизованном болоте.

но кто б из нас не протянул

ему руки на эшафоте?

 

скажи нам, странный человек

(чтоб не гадалось по ромашке):

– так где же прошлогодний снег?

 

– да вот он,
                         у меня в кармашке...

Поэзия… Млечный путь у Чепурных (с него и начали) – коснись и – исчезнешь. Но стихи остаются. А снег, прошлогодний снег, разве может оставаться? Может. Остается – у Вийона в кармашке, у Чепурных, у Чиковани: «Но от прикосновения к ладони / Снег исчезает словно от огня / И я ни с чем пришел к тебе на склоне / Январского завьюженного дня», у Асадова… У поэтов остается поэзия, стихи остаются… Но почему снег, почему прошлогодний? Снег – это мгновение, миг, чудо, промельк чуда и исчезновение чуда, естественное исчезновение чуда – «от прикосновения к ладони снег исчезает» (Чиковани); «коснешься пальцем – и исчезнешь» (Чепурных)… Стоп. Но у Чиковани снег исчезает. Да, но Чиковани запечатлел этот миг перед исчезновением; и мы видим, вот снег, вот снег исчезает от прикосновения к ладони. То есть снег всегда есть и будет (как и у Вийона – «в кармашке») накануне прикосновения… это и есть чудо, иными словами – поэзия. При этом Чепурных даже и не обязательно читать и помнить Чиковани. Достаточно, необходимо и достаточно для поэта войти во Вселенную, войти и жить, и работать во Вселенной, а во Вселенной весь и любой материал «под руками» (под душой, под сердцем? – не знаю…) – бери да работай. Но как же Вселенная русская литература, а Чиковани – грузин, а про Вийона, так что и говорить. То есть получается не совсем я прав. Да, русская литература – это Вселенная, но она не изолирована. Да и глупо бы звучало «изолированная Вселенная». Как это – изолированная. Значит, творчество – это и есть Вселенная. Просто творчество, просто Вселенная…

 

дневниковое

мой телефончик впрямь на ладан дышит.

образовалась странная фигня:

я слышу всех, меня никто не слышит

(наверное, устали от меня).

 

без разницы, кричишь ли громче, тише –

все вопли – до ближайшего столба.

я слышу всех. меня никто не слышит.

и ни хрена не сделаешь.

судьба.

Вот, собственно, и существо моего обращения к стихам Чепурных. Вселенная вселенной. А поэт должен быть прочтен… в этом его предназначение (?)… «должен»?.. Не знаю, это тайны уже не наши, не человеческие… Но, достиг все-таки голос Чепурных «ближайшего столба», меня достиг, я, честно, а как еще, столбы не могут лгать, – передал голос его дальше, со своими вибрациями вместе… Что дальше… судьба… судьба… не задумываемся в обиходе, а судьба – это Суд Божий… Поэтому, как уж оно будет, так и будет… как есть, так и есть… «Как Господь», – так говорят на Афоне…

 

Здесь бы и поставить точку. Но не могу, не могу умолчать еще несколько стихотворений.

(Так я думал… и не смог сократить отобранное по порядку. Удержал лишь самого себя от комментариев. А очень хотелось поговорить с Чепурных о Толстом и о Бунине, о маршалах моды… и «больное», конечно, – слишком больно, чтоб говорить…).

 

29 марта

вопросительный знак на груди

понимаю, что время пришло

жечь и жертвовать, беден, богат ли.

и что правдою скулы свело,

и что стал не по чину догадлив.

 

что неровен мерцающий свет

из души, потянувшейся к свету,

и что прав был пророк Магомет,

и гора не придет к Магомету.

 

не пьянит от кагора-вина,

свечек, воском горячим пропахших,

из которых большая одна –

за идущих, а сто – за упавших.

 

и тревожно мерцает число,

как вопрос, над сторонкой родимой:

– той ли правдой мне скулы свело?

или где-то есть ПРАВДА

правдивей?

Вот, Чепурных… Поэт. Дюжину стихотворений прочли мы. И – какая концентрация – и «слава и срам», и «деревеньки пустые», и «деление на бедных и богатых страшнее», и «Совесть» с большой буквы и «ПРАВДА» большими буквами, и здесь же «разлуки безжалостный ежик», и здесь же Млечный путь и начала Воды, и здесь же «тучки играют в ниндзя», и здесь же Асадов и Вийон… А вот и Лев Николаевич Толстой.

 

13 апреля

небо над Аустерлицем. анафема номер два

когда Льва Николаича Толстого

сожгут в лгбт-библиотеках

всего цивилизованного мира,

я экземплярчик все же сберегу.

 

и буду раз в году совать свой носик

в дворянские наследственные тайны,

шуршанье кринолинов, шпор мерцанье

и сводничество святочных балов.

 

оплавленные свечи по ладони

скользнут чуть голубыми язычками

тепло и восхитительно-небольно...

и лошадь курс возьмет на Австерлиц.

 

и небо вновь откроется глубинно

глазами часто плачущего детства.

а было ли когда у неба детство?

да, было (в то же время, что у нас).

 

все было:

Бог и детство,

Бог и совесть...

 

все было

Бог

за то его и жгут...

И… и не смог я прервать цитирование Чепурных (а собеседование, как уж получится).

 

15 апреля

далеко, высоко, призывно...

тьма дремучая во груди сердце мягкое рвет на части. еле теплится впереди негасимое чье-то счастье. маячок ли, благая весть... не заглохло и не потухло. значит, где-то, но все же есть! значит, в мире не все протухло! где-то скачут в глуши ночной, озаряя пути-дороги непорочною белизной, чудо-кони единороги. и притягивает, как высь, и приветливо ручкой машет негасимая чья-то Жизнь (что когда-нибудь станет нашей)...

 

19 апреля

эхо

«Выдь на Волгу. Чей стон раздается

Над великою русской рекой?»

Н.Некрасов

 

по-над Волгой ворон разлетался.

ворону – что поле, что вода.

бурлаки прошли, а стон остался.

то ль на время, то ли навсегда.

 

город зацветает, словно вишня.

бурлаков прошедших кончен труд

а пройдешь вдоль берега – и слышно...

кто их знает... может, все идут...

 

21 апреля

что-то вроде колыбельной для себя

из затуманенных краев, из хрупких выцветших тетрадей вернется солнышко мое и по головушке погладит. омоет в ласковом огне, в речном шуршании и гуле. и станет так спокойно мне, как будто мне меня вернули. легко коснется взбухших жил и мышц осевших плоскогорий:

– ну, как ты жил?

– да так и жил...

– сам виноват

– да кто бы спорил...

и в этой сказочной фигне я вдруг пойму душой изгоя, что вот сейчас не только мне, но и ему спокойней вдвое. и что высокое чело забытым светом воссияло.

– ну, как ты, солнышко, жило?

– так и жило... тебя искало...

 

23 апреля

город

шпиль высотки маячит уныло,

параллельно фабричной трубе.

город все-таки страшная сила.

не от Бога. сама по себе.

 

он свою прорубает дорогу.

тут уж, брат, кто кого перебдит:

или мы приведем его к Богу,

или он нас от Бога умчит...

Блоковский мотив… тональность Блока, его интонация… и знаете, откуда? – «Россия нищая Россия, мне избы серые твои…». Но у Блока, там вроде ни слова о городе. Там, в стихотворении, которое мы знаем, там ни слова, а в черновиках – именно это чувство, эта мысль, и этот смысл:

Пускай скудеющие нивы

Устелят красным кирпичом,

И остов фабрики спесивый

Твоим да будет палачом.

(набросок от 2 октября 1908)

 

1 мая

больное

не правда, что весна пришла одна.

да ведь куда деваться:

или-или.

когда берет вас под руку война

и требует, чтоб вы ее любили.

не правда, что грачи или скворцы

сожрут у нас всю пшенку-простоквашу.

а правда в том,

что падают бойцы

уже лицом не в снег,

а в совесть нашу.

а совесть зрит за правое плечо,

как мы тут пляшем (али флагом машем).

и ей (одной)

пустынно-горячо,

как будто бы она уже не наша.

Замолчать здесь… Минутой молчания… Совесть и Правда… Это здесь совесть и правда поэта. А наша, общества, где совесть и правда? Вот и – «измена». Измена – ничто. А вот потеря обществом совести и правды – это гибель, крушение…

 

16 мая

кефириада

плетусь не в горочку, а с горочки, зато дорОга дорогА. а до Магнита и Пятерочки, как и до неба, два шага. иду размеренно и бдительно, у светофора долго жду. мне эта медленность простительна (хотя б за то, что я иду) и не ругаю наше-ваше и целый мир (и по частям), и улыбаюсь, как папаша, полузнакомым воробьям. не хмурьтесь, слесари-афони, не горбьтесь, гордые мосты, не плачь, везущий деток пони (я тоже вез их, как и ты). я примирился с целым миром, назло жестокому, ему. и эту булочку с кефиром уже не должен никому

 

19 мая

нордическое

Сашке

на перепутье жизни серой посеяв камни-семена, я вновь смотрю в окно на север, а север смотрит на меня. сквозь флер самарского заката гляжу туда через стекло. а небо там зеленовато и розовато, и бело. и олененок мчит вприпрыжку на материнский трубный зов. и чукча в чуме пишет книжку о философии снегов. он и не знает, бредя Сартром, что здесь, в Самаре, где весна, его  невидимый соавтор ему кивает из окна. что, друг, тяжел характер сути, куда ты влип, себя губя? не надо было в институте шамана корчить из себя. верь, брат, что он тебе поможет, соавтор, отпахавший жизнь. хотя ты сам ему дороже, чем твой экзистенциализм

 

21 мая

Бунин

...и все милее и милее

дыханья легкого тепло.

все ближе темные аллеи,

все выше скорбное чело.

 

и тень почти что стала плотью

гигантскою меж двух свечей

в своем движеньи и полете,

и столкновении с ничем.

 

не затерялись в хоре соло,

а в улье вредная пчела.

и злоба слов навек иссохла,

а радость Слова расцвела.

 

а мысли, сбившиеся в стаю,

кружат над святостью могил.

да кто ж тебе в вину поставит

то, что давно ты отмолил?!

 

и для чего, скажи на милость,

ей деготь черный иль елей,

той тени, что сейчас склонилась

над горькой Родиной моей?

 

осталось лишь аллеей главной

пройти в твой Питер (иль Париж),

где ты обнимешь нас на равных

и окончательно простишь...

Бунин… Иван Алексеевич… урок, который невозможно выучить, пережить только можно. (Вся русская литература такой урок нам.) «Жизнь Арсеньева» – это радость Слова. Но, сначала надо было умереть в «злобе слов», слов за которыми и правда и совесть, но и злоба (ненависть), надо было умереть, чтобы воскреснуть (буквально, физически воскреснуть) в «Несрочной весне»… Да, отсылка к Баратынскому – который умер и воскрес в «Пироскафе» («С брегом набрежное скрылось ушло»); только Баратынскому было отпущено, после воскресения, в «земном Элизии» (в Неаполе) – три месяца, а Бунину – тридцать лет на радость Слова. Но Чепурных не литературоведением занят. Он знает (чувствует, видит) тень Бунина – «над горькой Родиной моей»… Мы не выучили уроков, нам предстоит их пережить – «аллеей главной пройти»…

 

23 мая

утешитель

когда почти что со слезами

её я обнял, провожая,

мне позвонили и сказали:

– остынь. она тебе чужая.

 

душа рванулась в быстром всплеске

и съежилась, как шарик смятый.

а голос был совсем не женский

и не мужской, но мятно-мягкий.

 

он полз букашкой по ладони,

он гладил волосы, покоя.

он говорил:
                        – ты что, не понял?

она всегда была чужою.

 

он впитывался и втирался,

он протекал сквозь стены-двери...

 

но, кажется, перестарался.

я не поверил.

 

26 мая

снегуркино счастье

лодка огненного цвета покачнется на плаву. конопатый ангел лета бросит яблоко в траву. и покатится румяный, полный сока колобок через области и страны, через запад и восток. через пыль скитаний прошлых, через воск молитв-свчей. по сердцам усталых взрослых, по сердечкам малышей, по тропинкам, по кулижкам в травостой и в сенокос. лето красное – врунишка, сочинительница грёз. покровительница модниц, райских кущ на полчаса. зажигательница молний, сваха, умница-краса... всех обнимешь, всех обманешь. и пройдешь, как дождь слепой. и еще милее станешь нам, разлюбленным тобой

 

29 мая

живи на пять минут вперед...

беги на пять минут вперед. быстрей, чем птицы, звери, люди. пускай тебя поймает тот, кто сердцем любит. смотри, он в мокром сквере ждет. сиренька в дождике промокла. беги на пять минут вперед, пока стаканчик с кофе теплый. беги в безвестность напрямик, шепчи назойливое имя. и он тебя за воротник поймает и чуть-чуть-чуть поднимет. от мук хозяйственных вдали, от вечного толченья в ступе. ты оторвешься от земли и больше на нее не ступишь. он рассмеется от души ( и день сверкнет, как фотовспышка): – не нервничай и не спеши. побудь со мною, торопыжка. и так захочется любить, и кофий пить, и душу тешить. и отчего б и не побыть ( уж коль тебя так крепко держат), не шмыгнуть носом, как дитя, не тронуть ветку ручкой скорой и не стряхнуть фрагмент дождя на проходящего майора...

 

1 июня

легче утренней дымки

идеологий спутанные сети, паучьей тушью крытые тела. и роботы, жестокие, как дети, и врущие, как люди, зеркала. но, начихав на все метаморфозы, как маленькие чудные волхвы, сидящие на цыпочках стрекозы качаются на усиках травы. а по траве короткими шажками, искусанная блохами до дыр, бежит собачка с честными глазами, приветливо облаивая мир. и человеки щурятся нелепо на яркий свет, судача ни о чем.. и только тот, кто сам свалился с неба, подмигивает солнышку: – живем!

 

4 июня

кто там? кто там? кто тут?

синь расползается по швам.

и вот, с любовью и слезами,

и все, кто тут,

и все, кто Там,

в упор встречаются глазами.

родных по имени зовут,

тех, с кем за жизнь пуд соли съели.

– да что ж вы натворили тут?

– а что ж вы Там недосмотрели?..

 

5 июня

случайность встречи их не тяготила...

но черт возьми (не к ночи будь помянут)!

кофейни дух покрепче темных чар.

пусть слух и нюх, и зрение обманут,

а все же где-то я тебя встречал.

глядим недоуменно-простовато

в упор (что очень редко меж людьми)

– а не женаты ль были мы когда-то?

– ага (вот это память, черт возьми!).

стих полусумрак маленького зала,

в окне избыток летнего тепла.

– а у тебя пирожное упало...

– а ты на юбку кофе пролила...

но кофе – удивительное дело –

опять смягчает строгость умных глаз.

– признайся мне, я очень постарела?

– да что ты, не волнуйся. в самый раз...

 

6 июня

маршалы моды

кутюрам не ставят в вину брильянты на пальчиках сытых. кутюр не берут на войну. кутюр уважают бандиты. к кутюрам министры идут, нижайшие шлют им поклоны. с кутюрами водочку пьют гэбешники, блин, и шпиёны. кутюрам богатство – не в счет, и слава без дела – никчемность. и любит их бедный народ за странный талант и богемность. за то, что, канонам не в лад, творят совершенства иные. за то, что порою горят и пашут всю ночь, как портные. за то, что, как птички, легки, вне поиска хлеба и супа. и окна их так высоки, что даже заглядывать глупо...

Прочел, думаю, зачем он это, хотя и правильно все… потом вспомнил: творчество это Вселенная.

Лесков, «Тупейный художник»: «У нас многие думают, что «художники» – это только живописцы да скульпторы, и то такие, которые удостоены этого звания академиею, а других не хотят и почитать за художников. Сазиков и Овчинников для многих не больше как «серебренники». У других людей не так: Гейне вспоминал про портного, который «был художник» и «имел идеи», а дамские платья работы Ворт и сейчас называют «художественными произведениями». Об одном из них недавно писали, будто оно «сосредоточивает бездну фантазии в шнипе».

Конечно, у Лескова сильно о другом, и глубоко, и больно, но есть подзаголовок – «рассказ на могиле». Вот и Чепурных об ушедших сказал.

 

7 июня

постскриптум к Аритмии

адресовано незнамо кому, и, почти не оставляя следа, письмецо мое плывет, как Муму, перед тем, как утонуть навсегда. несмышленое дите-письмецо, словно наше житиё-бытиё. вместо индекса-цифири – лицо (кто захочет, пусть проставит свое). гаснет солнце на далекой гряде, зажигается окно в сорок ватт. я бы сам пошел по этой воде, но пока немножко тяжеловат. а на сердце тихо-тихо, хоть плачь, хоть кидайся мокрым лбом в мураву. все, что сделано – отправлено вплавь (кто захочет, тот прочтет на плаву. кто там? что там? придержу поздний пыл. что за свет потух и вновь замерцал? то ли это я Муму утопил... то ли книжку наконец дописал...

 

11 июня

смущение

все шутили от края до края

над любовью своей и собой:

– будь здорова, моя золотая.

– буду, буду, серебряный мой.

 

жизнь цвела, как ромашка, простая,

в спины дул ветерок молодой.

– кушай больше, моя золотая.

– пей поменьше, серебряный мой.

 

а потом, будто северный ветер

вдруг разбил скорлупу и стекло.

потерялись и куклы, и дети,

и самих, как листву, замело.

 

и летим мы, друг друга смущая,

в желтой стае над желтой травой:

– что ж ты плачешь, моя золотая?

– это к снегу, серебряный мой...

 

13 июня

и вечное движение души

эти черные ленты-косынки,

эти речи (о чем – не пойму)...

не люблю приходить на поминки,

лучше в скверике пить одному.

 

погрустить. и с душою наничку

(вот и крошки в кармане нашел)

почирикать с залетной синичкой.

ей приятно и мне хорошо.

 

в комнатушке родимой прибраться.

лечь. затихнуть, как в кране вода.

и поплыть
                         в тридесятое царство

или даже подальше куда.

 

за моря. за высокое пламя.

за изгиб планетарной реки.

где живут помянутые нами

люди, звери, снега и стишки

 

14 июня

тигриное

хрупковаты, как лед и стекло, словно ящерки, ростом не вышли, эти странные, как НЛО, не подшитые к разуму мысли. я люблю их мерцанье и звук, их позывы на грани витийства. будто руки касаются рук, и тебе хорошо до бесстыдства. а душа, продолжая спаньё, шевелится тигрицей усталой. и ворчит, будто кто-то с неё осторожно стянул одеяло. и кружится какой-то фасон, или образ на образ кладется. чай допит, и доеден лимон (так что утречком жрать не придется). и на тысячу верст – никого, кто помог бы согреться и сбыться. но... Касание стоит того (это знает любая тигрица)

 

15 июня (напомню, – Вийон, прочтенный уже нами), а 16 июня – «бери барабан…»

 

***

И, вот, собственно, мое вступление-заключение, не знаю нужное ли. Секреты творчества… Тайны творчества… Прикровенность созидания… Любое созидание есть творчество. Да, и изготовление табуретки своими руками на уроках труда, если с любовью делается, выполняется, – есть творчество в самом его чистейшем виде: явление «существа предмета» из мира невидимого в мир видимый, во плоть то есть, явление – воплощение намерения в форму и содержание. Табуретка – это форма. Что содержание? Дерево? – Нет. Дерево – это материал. А содержание «табуретки» – это любовь, вложенная в труд по изготовлению предмета. Да, но еще есть техника, приемы, ремесло-мастерство, инструменты и инструментарий. Любовь может сквозить и в несовершенной форме. Но форма должна быть достойна любви. Любовь совершенна, форма должна стремиться к совершенству.

Но как тогда можно узнать и понять, что в предмете есть «содержание»? Совершенство формы не дает ничего, и ни о чем не говорит. Совершенство формы – безмолвно и холодно, если… Если… если не осенено, не вдохновлено любовью.

Какими органами осязания – «всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи, душевными в купе и телесными» (Православное Вечернее правило) – может человек осознать любовь?

Никакими… как это ужасно (именно это слово – ужас), этот приговор – пустыня, пропасть, немота.

Гумилев-то об этом ведь: «Не съесть, не выпить, не поцеловать».

Делаем вид, что знаем, понимаем, умеем чувствовать любовь. Есть методология, есть схемы – способы «обмануть» себя и окружающих. Обманываем, обманываем неизбежно, выхода нет.

«Но иным открывается тайна и почиет на них тишина. Я на это наткнулась случайно. И с тех пор всё как будто больна» (Анна Ахматова, «Двадцать первое. Ночь. Понедельник»).

Вот и я «наткнулся»… случайно, наткнулся… наткнулся вновь, на стихи Евгения Петровича Чепурных. «Вновь» – потому что натыкался уже, но тогда моего потенциала хватало, чтобы понимать, говорить, думать, собеседовать, даже. То, на что я наткнулся сейчас, необъяснимо. Как будто я болен, где болезнь и есть боль. Эта боль не тупая, хотя очень сильная. Боль животворная, животворящая. Но совершенно непереносимая, невыносимая. Но любовь должна (должна? – что знаем мы о любви?) воскрешать, а не гробить.

Любовь никому ничего не должна. Поэзия никому ничего не должна.

Русская литература как таковая, не деленная на поэзию и прозу, вообще ни на что не деленная, русская литература «сгущается» до любви… до совершенства, до гармонии, до единоначалия любви в содержании и форме…

Но, оказывается, есть «стадия» этого «сгущения», когда форма утрачивает самое себя, свою необходимость… Она, форма, вроде как и есть, потому что бесформенных явлений не бывает, но содержание (любовь) легко живет – само собою, при минимуме формы, при незначительности формы… Слово, оно само по себе – форма, само себе форма. Слово – плоть… бысть.

Как все это уловить, и как все это понять и принять? – «Открой, – говорит, – братец, твой секрет насчет понимания. Мне это дорого стоит».

Да, так… примерно так, как и улавливает Иван Северьяныч – Очарованный странник Лескова: «Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь коня вижу, то один ремонтер, князь, мне ста рублей давал: «Открой, – говорит, – братец, твой секрет насчет понимания. Мне это дорого стоит». А я отвечаю: «Никакого у меня секрета нет, а у меня на это природное дарование». Ну, а он пристает: «Открой же мне, однако, как ты об этом понимаешь? А чтобы ты не думал, что я хочу как-нибудь, – вот тебе сто рублей». Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а вы извольте тому учиться и слушать; а если не выучитесь и нисколько вам от того пользы не будет, за это я не отвечаю. Он, однако, был и этим доволен, и говорит: «Ну уж это не твоя беда, сколько я научусь, а ты только сказывай». «Первое самое дело, – говорю, – если кто насчет лошади хочет знать, что она в себе заключает, тот должен иметь хорошее расположение в осмотре и от того никогда не отдаляться. С первого взгляда надо глядеть умно на голову и потом всю лошадь окидывать до хвоста, а не латошить, как офицеры делают. Тронет за зашеину, за челку, за храпок, за обрез и за грудной соколок, или еще за что попало, а все без толку. От этого барышники кавалерийских офицеров за эту латошливость страсть любят. Барышник как этакую военную латоху увидал, сейчас начнет перед ним конем крутить, вертеть, во все стороны поворачивать, а которую часть не хочет показать, той ни за что не покажет, а там-то и фальшь, а фальшей этих бездна: конь вислоух – ему кожицы на вершок в затылке вырежут, стянут, и зашьют, и замажут, и он оттого ушки подберет, но ненадолго: кожа ослабнет, и уши развиснут. Если уши велики, их обрезывают, – а чтобы ушки прямо стояли, в них рожки суют. Если кто паристых лошадей подбирает и если, например, один конь во лбу с звездочкой, – барышники уже так и зрят, чтобы такую звездочку другой приспособить: пемзою шерсть вытирают, или горячую репу печеную приложат где надо, чтобы белая шерсть выросла, она сейчас и идет, но только всячески если хорошо смотреть, то таким манером ращенная шерстка всегда против настоящей немножко длиннее и пупится, как будто бородочка. Еще больше барышники обижают публику глазами: у иной лошади западники ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место дует, и надует так, что кожа подымется и глаз освежеет, и красиво станет. Это легко делать, потому что если лошади на глаз дышать, ей это приятно, от теплого дыхания, и она стоит не шелохнется, но воздух выйдет, и у нее опять ямы над глазами будут. Против этого одно средство: около кости щупать, не ходит ли воздух. Но еще того смешнее, как слепых лошадей продают. Это точно комедия бывает. Офицерик, например, крадется к глазу коня с соломинкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам того не видит, что барышник в это время, когда лошади надо головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под бок толкает. А иной хоть и тихо гладит, но у него в перчатке гвоздик, и он будто гладит, а сам кольнет». И я своему ремонтеру против того, что здесь сейчас упомянул, вдесятеро более объяснил, но ничего ему это в пользу не послужило: назавтра, гляжу, он накупил коней таких, что кляча клячи хуже, и еще зовет меня посмотреть и говорит: «Ну-ка, брат, полюбуйся, как я наловчился коней понимать». Я взглянул, рассмеялся и отвечаю, что, мол, и смотреть нечего: «У этой плечи мясисты, – будет землю ногами цеплять; эта ложится – копыто под брюхо кладет и много что чрез годок себе килу намнет; а эта когда овес ест, передней ногою топает и колено об ясли бьет», – и так всю покупку раскритиковал, и все правильно на мое вышло. Князь на другой день и говорит: «Нет, Иван, мне, точно, твоего дарования не понять, а лучше служи ты сам у меня конэсером и выбирай ты, а я только буду деньги платить» (Н.С. Лесков).

 

Здесь самый главный, он же самый интересный, вопрос: кто из нас двоих – меня, «читателя», и поэта Чепурных – Иван Северьяныч? Сначала думаешь, вроде бы, читатель. Читатель же выбирает? Но начинает читатель выбирать, а «оно» не выбирается, ибо всё отборное, то есть уже отобрано, выбрано уже поэтом. И остается читателю «только деньги платить», то есть прочесть только остается, приобрести, значит, – то, что выбрано Чепурных, – в свой жизненный состав. Хорошо: прочел, приобрел, что дальше делать?.. Но поделиться-то можно, можно же вывести «лошадей» – тех, которых Чепурных выбрал из вселенной русского миросозерцания? Прогремит, может, «слава» Чепурных и по нашим ярмаркам? Не в «славе» дело, конечно, не ради славы, ради жизни, поэзии ради, ради любви… А все вместе если, то – как… получается – ради Христа…

Ради Христа… милость… милостыня… касание…

28 июня – 21 сентября,
Рождество Пресвятой Богородицы, 2023г.