Людмила ХОРУЖЕНКО. ЧУДИЩЕ ОБЛО. Заметки о романе Юрия Бондарева «Бермудский треугольник»

 

Людмила ХОРУЖЕНКО (Бирюк)

ЧУДИЩЕ ОБЛО

Заметки о романе Юрия Бондарева «Бермудский треугольник»

 

«…Пятнистый поправил на пальцах перчатку, выговорил глухо:   

– Это еще, казачонок, не смерть, сначала по ручкам, потом по ножкам, – и с прежней медлительностью выстрелил ему в левую руку…».

Что это? Роман-триллер? Фильм ужасов? Да нет же! Это реальное прошлое нашей страны, которое многие молодые люди не знают, а иные взрослые стараются не вспоминать. Таков инстинкт самосохранения. Скорей забыть кошмар! Сделать вид, что его не было. А может, это и в самом деле плод больного воображения – горящий Дом Советов в октябре 1993-го, драконовский приказ Ельцина номер 1400, суть которого точней всего передаст вопль усилителя из БТРа во время расстрела безоружных депутатов и их сторонников: «Пленных не брать, всех на поражение!».

Писать рецензию на роман Юрия Васильевича Бондарева «Бермудский треугольник» – всё равно, что препарировать живой нерв. Перед глазами постоянно дёргается тело мальчика-казачонка, пронзенное пулями садиста в лягушачьей форме. Сколько людей погибло в октябре 93-го? Телевизор впоследствии назовет точную цифру – 147, но Юрий Бондарев утверждает, что тысячи. Их валили, добивали, четвертовали в ближайшем сквере и стадионе… Автор был очевидцем всего, что описал в романе, ибо придумать такое невозможно. Да и зачем?

Третьего, четвертого и пятого октября 1993 года страна в прямом эфире наблюдала, как «народная» армия расстреливает Советскую власть. По всем каналам ТВ ведущие информационных программ, захлебываясь от восторга, кричали о подавлении «антидемократического путча». Что скрывать? Многие из нас тоже радовались победе демократии и подавлению «коммунно-фашистского» мятежа. Ничего не поделаешь – умами многих людей правит лишь один бог – всесильный и всемогущий телевизор. В те дни он надрывался особенно неистово: «Торжествуйте! К власти пришли демократы!».

Нам не показывали, как омоновцы, «храбрые марсиане в масках», разгоряченные водкой и узаконенной безнаказанностью, упоенно расстреливали безоружных людей. Вот снайпер выстрелил в грудь бегущей девушке: «…у неё спина как-то колыхнулась, и вдруг начал набухать красный пузырь. Он лопнул, и в разные стороны полетели позвонки…». Вот «освещенные прожекторами БТРов, в разных позах лежат тала убитых… возле тела женщины с задранным на спину плащом краснел на асфальте скомканный, пропитанный кровью платок (наверное, до последней минуты платком зажимала рану), …слева кто-то полз на коленях, воя, кашляя, зажимая лицо руками, из-под которых розовыми ошметками что-то отваливалось»… Ничего этого мы не видели.  

Сердца наши не содрогнулись, когда люди в отчаянии ложились под гусеницы, вынуждая колонну БТРов приостановить движение. А в это время начальство орало по рации: «Дави их, твою мать!». Танкист пробует объяснить: «Я уже не могу, все гусеницы в крови!». Начальство в бешенстве: «Я тебя расстреляю, ---, дави!». Мы этого не слышали.

Со страхом и любопытством глядя в экран на задымленный Белый дом, телезрители не испытывали душевного потрясения: ведь его показывали только снаружи. А в это время «кумулятивные снаряды, уничтожая людей, разбрызгивали их мозг по стенам». Мы ничего об этом не знали.

А если б знали? Многие ли нашли бы мужество открыто выразить свой протест, как те безоружные патриоты, пришедшие защищать Советскую власть и павшие под пулями перед Домом Советов? Вряд ли. Кто-то, быть может, еще и позлорадствовал: мол, так их, сами виноваты! Вот, что страшно. Почему зомбированные обыватели так не любили их, этих людей, погибающих в горящем Белом доме? Потому, что им казалось, будто «проклятые левые» стоят на пути к их голубой мечте – поскорее начать жить по западному образцу. Они думали: «Вот еще немного… Раздавим последних коммуняк и заживем, как в американских кинофильмах!». Ну, раздавили… и остались на развалинах своих надежд. Нищая разграбленная страна не стала раем для её народа. Да и откуда ему взяться, раю-то?  «Из ничего не выйдет ничего», как говорил король Лир.

Герои рекламных роликов обещали счастье на халяву. С вершин финансовых пирамид манной небесной вот-вот должны были посыпаться дивиденды. Отрезвление пришло очень скоро…

 Оболваненные ежеминутной телевизионной пропагандой люди возжелали жить «по западным стандартам», причем немедленно. Совсем, как у Константина Тренева в «Любови Яровой»: «Пустите Дуньку в Европу!». Доверчивые сограждане завистливо глядели на богатых французов, немцев, англичан, веками копивших награбленное добро, на наглых американцев, ценящих в человеке только одно – его умение любыми способами зарабатывать деньги. «Они» жили лучше нас: разъезжали в красивых автомобилях и пользовались лучшей в мире мягчайшей туалетной бумагой... кому не захочется того же? СМИ объясняли нам: «Вы тоже могли бы жить так же, но этому мешают коммунисты. Долой коммунистов!». В октябре 1993 года Ельцин и его клика уничтожили Советскую власть, а вместе с ними еще какую-то «малость» – лучшую в мире культуру, вызывающую зависть и восхищение боготворимого ими Запада, лучшую в мире науку, пославшую в космос первого землянина-соотечественника, лучшую в мире систему образования, поистине демократическую систему здравоохранения, довели до нищеты и развратили Армию, унизили Родину, протянув руку за подаянием…

Все это понимают герои «Бермудского треугольника» – выдающийся художник Демидов и его внук – журналист Андрей. На ликующий шабаш ведьм они реагируют по-разному. Старик Демидов сравнивает происходящее у Дома Советов с Германией 33-го года, приходом Гитлера к власти, поджогом Рейхстага. До глубины души потрясенный разрушением нравственных святынь, он то разражается потоком едкого красноречия, то обращается к Библии. Андрей, прошедший все круги ада в бойне возле Белого дома, а затем в загородном «пыточном доме», чудом ускользнув из рук карателей, хватается за пистолет.

Мстить! Расстрелять своей рукой бандитов в милицейской форме и отвратительных гигантских лягушек – омоновцев в масках и камуфляже, упивающихся кровью невинных жертв! Увидеть страх в их глазах! Найти и казнить убийцу мальчика-казачонка, зверски расстрелянного на площади перед Белым домом! Никогда, никогда не забудет Андрей дергающееся под пулями хрупкое тельце ребенка…

О каком «непротивлении злу» речь? Как забыть «белокурую бестию», лейтенанта Кустенко с девически чистыми белыми зубами, который «равнодушно» отбрасывает задержанного депутата «молниеносным прямым тычком… будто поршнем в подбородок», или молоденького омоновца, «резким выбросом автомата» бьющего в живот старика-язвенника, или плешивого капитана, подбадривающего своих подчиненных выкриками «Вломи ему как следует! И чтоб красную агитацию не разводил, сукин сын, пьяница!..». Это не милиция, это «менты». Они порой сами себя так называют (словно из солидарности с уголовниками) и то, что между ними попадаются люди, которые «Федора Достоевского малость почитывали и пейзажики на картоне акварелью мазали», – не меняет дела.

Пройдет немного времени, и Андрей поймет, что у него есть оружие более эффективное, чем старенький дедов «вальтер». Он – журналист, и пером может достичь куда большего, чем методами индивидуального террора. Андрей пишет статью за статьей о том, чему был свидетелем, что сам испытал в страшные октябрьские дни, например, как «он полз вдоль стены Краснопресненского стадиона, за которым люди в лягушачьей форме расстреливали из автоматов молодых парней», и как «донесся оттуда полузадушенный вопль «Палачи!..». Перед его глазами еще долго будут пламенеть надписи на расстрельных стенах: «Ельцин – Пиночет!», «Ответит, Иуда!», «Прости, мама, что меня убили за Родину», «Россияне, 4 октября погибло 2473 человека»…

Но перед Андреем встают непреодолимые препятствия. «…Главный редактор, бывший партийный функционер, обладавший животным нюхом, почуял обвальный натиск на оппозицию и упредительно поднял над газетой знамя, именуемое «осторожность», что, впрочем, позднее ему не помогло». После закрытия родной газеты, скомпрометировавшей себя «левыми» настроениями, Андрей по сути оказывается выброшенным на произвол судьбы с желтым билетом. Его правдивые репортажи никому не нужны. Талантливого журналиста не принимают на работу даже в низкопробную порнографическую газетенку, далекую от политики…

Впрочем, быть «далеким от политики» еще не удавалось никому. Хотим мы того или нет, все равно мы всегда делаем свой политический выбор. Разница лишь в том, что движет нашим выбором – деньги и личная выгода или совесть и убеждения. Это наглядно демонстрирует разговор Андрея с редактором русского «Плейбоя». Безденежье и отчаяние заставило героя в поисках работы обратиться в это сомнительное место.

Вальяжный редактор, постоянно чмокающий чувственными губами «цвета свежей семги» (видимо, подражая известному государственному деятелю), прежде чем выставить журналиста за дверь, злорадно читает ему наставление: «Мне жалко вас, неудачливый мальчик, потому что вы запачкались в красной краске и лишили себя перспективы. Советская карта навсегда бита и выведена из игры. На столетие, милый мальчик, по меньшей мере. На столетие!». Андрей покидает местный «Плейбой», не отказав себе в удовольствии вдоволь поиздеваться над самоуверенным редактором. Он пока еще полон сил и веры в себя. «Я без работы, вольный, как ветер, и свободен от начальства, как птица», – говорит он себе, но черные тени уже распластали над ним свои зловещие крылья…

Еще крепок телом и силен духом его знаменитый дед – художник Егор Александрович Демидов. Вот он, большой, шумный, бородатый, прямолинейный, «бульдозер в споре», устраивает в своей знаменитой мастерской прием художественного «бомонда». Льются рекой водка и красноречие. Мелькают лица. Здесь и хрупкий старичок-лирик Василий Ильич Караваев – самый искренний его друг и самый строгий критик, один из немногих людей, перед которыми Демидов готов раскрыть душу, зная, что в неё не наплюют.  Здесь и искусствовед, а вернее сказать, нувориш от искусства – Песков, сколотивший немалый капитал на перепродаже полотен иностранцам. А вот и иностранец – мистер Хейт, жилистый, спортивный, умный, с безупречной фарфоровой улыбкой и безупречной дипломатичной вежливостью. Демидов гостеприимно показывает ему свои работы – «портреты прекрасных женщин, пейзажи и прочие красоты». Но мистер Хейт не может оторвать глаз от зловещей картины, под названием «Катастрофа», где художник изобразил гибель мужчины и женщины под колесами гигантского грузовика, похожего на «чудовищного внеземного краба». «От картины этой несло леденящим до дрожи холодом, беспросветной жутью гибели», и мистер Хейт видит в ней символ гибели нашей страны. Хейт – «не самый плохой американец». Он сдержанно доброжелателен и в дискуссиях старается обходить острые углы, уверяя, что «любит и уважает Россию». Но нельзя не видеть, что он инстинктивно испытывает животное удовлетворение при созерцании «финала русских». Вот почему так страстно он жаждет приобрести это полотно.

Между Демидовым и Хейтом возникает словесный поединок, в котором каждый пытается обосновать свой взгляд на жизненные ценности.

«– А что вы называете, мистер Хейт, цивилизованной жизнью, которую вы прочите России?

– Культурная жизнь… э-э… комфорт… свобода… э-э… демократия…

– И если взглянуть на Америку нагишом, то урбанистическое и торгашеское безумие, – вставил Демидов».

Если блага цивилизации измеряются одними лишь физиологическими удобствами, если цивилизация не видит смысла в сохранении духовных ценностей – то грош цена такой цивилизации! Служить ей Демидов не желает. «Ваша свобода слова – свобода плевка!» – бросает он в лицо радетелям «демократии».

Неподкупный художник и истинный патриот, Егор Демидов может сколько угодно, не стесняясь в выражениях, клеймить официальную политику пришедших к власти буржуев, но Родина – для него святое, это его любовь, его постоянная боль. Он может быть резок в суждениях: «Могучая Россия, позволившая политическим ничтожествам подвести себя к смертному одру, достойна и жалости и презрения». Он может в крепких выражениях ругать русских за их «долготерпение», но не позволит это сделать иностранцу.  Он видит в мистере Хейте не только идеологического противника, но и врага, чья показная «любовь» к России – не что иное, как притворство.

Демидов категорически отказывается продать американцу картину «Катастрофа», которую тот окрестил достаточно своеобразно: «Гибель России». «Никак не допру своим скудным умишкой, почему камень преткновения – именно эта работа? Выставите её в своем музее, и американцы будут задыхаться от злорадства, что русский народ раздавлен, и об этом пишут сами русские художники? Так, что ли?». На дипломатические выверты мистера Хейта Демидов отвечает с грубоватой прямолинейностью, шокируя собравшихся вокруг них слушателей:

«Именно ваша Америка, страна фальшивой бодрости и машинно-деловых роботов, – именно ваша страна паскудно разваливает Россию! И всякая наша предательская сволочь изнутри, пятая колонна, как вам известно!».

Тут уже спорят не два человека – это столкнулись два противоположных мира, и страстная в своей убежденности речь русского художника разбивается о холодную скалу непонимания иностранца. Нет, никогда не продаст ему Демидов свою картину. Не дождется американец... Пейзаж – пожалуйста! Хоть даром забирай, знай русскую широту души!

«Катастрофа» для Демидова – не просто картина, одна из многих. Он видит в ней страшный итог своей собственной жизни и жизни своего народа, частью которого он является. Ему не хочется верить в необратимость свершившегося. И он загадочно говорит, что катастрофа – еще не гибель: «до гибели еще не дошло». Демидов никогда не выставлял свою работу на официальных выставках, объясняя это тем, что она не закончена. Никто не понимал, в чем именно её незавершенность. Иногда он добавлял к ней мазок, другой и «в хмурой задумчивости стоял перед полотном». Казалось, «что картина не отпускает и мучает его». Художник не раз говорил, что день, когда картина будет закончена, станет последним днем в его жизни. «Пока пишу эту картину – живу, и катастрофа не произойдет. Как только закончу – умру, и произойдет катастрофа. Не в том дело, что она может быть по исполнению гениальной, а в том, что в ней – я». Закончить картину означало для него своей рукой подписать смертный приговор не только себе, но и своей стране. Он сознавал масштабы своего таланта, чувствовал ответственность за судьбу Родины, и боль её воспринимал, как свою собственную.

Иногда его поступки вызывали недоумение. Как мог он, такой гордый и независимый, писать «заказные портреты» пришедших в власти предателей? «Пусть это делают Глазуновы, – убеждает его Андрей. – Не ты! Ты не должен!». Но у Демидова другая цель. В портретах высокопоставленных чиновников он старается раскрыть всю убогость их мелких душ. Чтоб видели люди, кто ими правит. Чтоб смеялись потомки. А разве Гойя, в свое время написавший знаменитый групповой портрет королевской семьи, не преследовал ту же цель? Гойю сделали придворным художником, но не сделали рабом: он писал что хотел, например, знаменитую серию офортов «Капричос». Демидов, русский художник, изображая на полотнах ненавистных ему людей, покупает таким образом «индульгенцию», позволяющую ему «писать и говорить против сатанинства всё, что власть имущие пакостники проглотят». Он не собирается служить презираемой им власти. «Приручить меня – надеть хомут на трамвай», – в сердцах бросает он Андрею. Это сущая правда. Он жил и умер свободным, так и не закончив «Катастрофу» – самую трагическую, потрясающую и загадочную в своем творчестве картину. «Каждый художник должен оставить после себя что-то незаконченное»...

Жизнь Андрея после страшного октября 93-го безнадежно изломана. Он скитается по улицам – «издерганный неустройством с работой, не приученный к неурядицам без цели, к непроходящему унижению ничегонеделанием...». Волна неудач захлестывает его. Они следуют одна за другой. У него пока еще есть друзья – бывшие студенты-однокашники, проводящие время в бесконечных и бесполезных спорах о судьбе страны и русского народа. Они еще вместе пьют пиво, острят, еще сохраняют видимость внутренней общности, но каждый из них уже выбрал свой путь – в меру сил, способностей и нравственных устоев – и теперь они неотвратимо отдаляются друг от друга, словно разбегающиеся галактики. В сатанинском мире, где отныне они обитают, нет места высокой дружбе.

Андрей с ужасом чувствует, как постепенно отдаляется от него любимая девушка Таня. Еще вчера она была с ним – удивительная «девочка не от мира сего», он слушал её милое щебетанье, любовался волосами цвета светлого золота, а сегодня (сон или явь?) он встречает её в элитном ресторане. С ней «преподаватель эстетики» – старый сутенер, поманивший её призраком легкого счастья. Они уходят вместе, на глазах изумленного Андрея. В мире разврата нет места высокой любви.

Смерть Егора Демидова явилась страшным ударом для Андрея. И дело не только в том, что он потерял единственного родного человека на земле. Дед был для него камертоном, по которому он сверял чистоту своих мыслей, чувств и поступков. Общение с дедом поддерживало на плаву его, уже изрядно потрепанного, уставшего бороться с бурными и злыми волнами жизни. Великий художник не оставил внуку почти никаких материальных средств: у него их не было. И в то же время он передал ему поистине бесценные сокровища: сделал Андрея своим «душеприказчиком» – единственным наследником сотен живописных полотен, рисунков, скульптур, хранящихся в творческой мастерской, имеющих не только духовную, но и материальную ценность. Хотя... как и чем её измерить?

Искренне оплакивает ушедшего друга старик с душой ребенка –художник-пейзажист Василий Ильич Караваев. Истекая слезами, он восклицает в отчаянии: «Навсегда... разве мы осознали, кого потеряли, кого лишились? Страна дикарей! Вот эти пошлые правительственные телеграммы копейки не стоят. Ишь ты, скорбят... А за последние годы ни один музей ни одной картины у Егора не купил. Неуправляемый, мол. Оппозиционер. Пошляки! А он был гений... нет, не талант, а гений чистого золота». Василий Ильич чувствует себя осиротевшим. Отныне он один на всей земле. В то же время он приходит к пониманию того, что в вечном споре с Демидовым о том, какое искусство важнее для народа – «праздник красок» или беспощадная правда жизни, прав был его друг. Но он уже ничего не может сделать – силы его исчерпаны…

Работая над главной картиной своей жизни – «Катастрофой», Демидов постепенно усиливал её зловеще-мрачный колорит. Узкая полоска заката становилась все слабее, сгущались темные тона… Так и жизнь героев «Бермудского треугольника» – журналиста Андрея Демидова, Василия Ильича, Тани становится все безысходней, постепенно теряя радость, теряя смысл. Их жизнь тоже неминуемо приближалась к катастрофе, только они еще ничего об этом не знали… Искренне сопереживая этим умным, честным, эмоциональным, глубоко порядочным людям, мы все-таки не можем не видеть, что им не хватало той несокрушимой внутренней силы, той энергии и неуемной самоиронии, которыми был исполнен художник Егор Демидов, и которые помогали ему стойко переносить несчастья и жестокие разочарования. Он оставался борцом до конца своих дней, не искал ни в ком поддержки, напротив – сам был опорой тем, кого любил.

Но Андрей не был бы настоящим внуком своего великого деда, если бы сдался, сложив оружие. Он унаследовал главную «демидовскую» черту – не бояться говорить правду. Газета «Россия» печатает его статьи, в которых он вспоминает «рыцарей девяносто третьего года» и призывает коллег-газетчиков не лгать своим читателям. Пресловутая демократическая «свобода слова» на деле оборачивается свободой от чести и совести.

 «Если в России правит безумие, где же журналистская совесть, защита прав и справедливости? Этого нет, и мы с этим свыклись, как с «нормальным» предательством!».

Отчаяние, боль и гнев водят его пером. В его памяти слишком свежи события октябрьской трагедии. Он ничего не может забыть и простить: «ни казачонка, ни того пятнистого в наморднике, ни милицию, ни омоновцев». Запутавшийся в безденежье, в поисках работы, страдая от разлуки с любимой девушкой, Андрей остро ощущает свое одиночество.

Неожиданный приход в его квартиру бывшего однокурсника Тимура Спирина Андрей принимает как подарок судьбы. Он ворвался в его жизнь, «внеся запах ветра солнечной осенней улицы» – сильный, грубоватый, уверенный в себе, «в хорошем костюме, распираемом в предплечьях мускулами». И мы, читатели, невольно радуемся вместе с героем: да, именно такой друг ему нужен.

Пусть Спирин в чем-то непонятен, пусть «он живет иначе», чем Андрей и его друзья по факультету журналистики, пусть в отличие от них он «после Афганистана и Чечни обрел совершенно новое, независимое качество полностью уверенного в себе человека», пусть странны его слова, сказанные в дружеском кружке, о том, что «Россию спасет оружие», пусть он работает в «какой-то крупной охране» – ясно одно: он был и остается верным товарищем, готовым по первому зову прийти на помощь.

Отныне Андрей не один… Именно Спирин помогает ему продать старенького «Жигулёнка», оставшегося после смерти деда. Не бог весь какие деньги, но как они сейчас нужны Андрею! Не кто иной, как Спирин советует Андрею сохранить, не отдавать за бесценок спекулянтам картины деда: «У меня и моего шефа достаточно высоких связей. Достанем Русский музей в Петербурге, убедим купить шедевры. Там им уготована вечность». Как сейчас нужны Андрею эти слова! Именно Спирин бросается вместе с Андреем выручать попавшую в беду нежную беззащитную Таню, обманутую и растленную сутенером, посаженную «на иглу»…

Но вот что знаменательно: активная помощь Спирина не дает никаких результатов. Напротив, жизнь Андрея становится все безысходней, словно летит под откос. Кажется, что некие злые силы, следящие за его судьбой, стараются сломить его волю, раздавить духовно и физически. Несчастья обрушиваются на него одно за другим. Становится живым трупом приученная к наркотикам Таня. Равнодушно-учтивый доктор частной клиники назначает такую цену за лечение, что Андрей приходит в ужас: всей его жизни не хватит, чтобы собрать эту сумму. Сгоряча он уже подумывает о том, что придется продать несколько картин деда, но тут его настигает новый страшный удар…

Придя однажды в мастерскую покойного Демидова, Андрей, находит в ней ужасающую картину разгрома. «Посреди мастерской на картоне чудовищно чернела безобразная груда второпях изрезанных, искромсанных холстов, поломанных рам с продавленными картинами, зиявшими прожженными дырами, испачканных краской тряпок – кучей возвышался недогоревший костер, наваленных из сорванных со стен, угольно потемневших картин, потрескавшихся от огня пейзажей, истлевших портретов».

Нет, это был не грабеж! Хотя многие картины пропали, грубо вырезанные из подрамников, совершенно ясно, что главная цель вандалов – не похищение шедевров живописи, а именно надругательство над ними. То, что произошло в мастерской, – это откровенная изощренная месть злобного смертельного врага. Это продолжение узаконенной бойни возле Дома Советов. Это фашизм.

В детстве мне читали страшные сказки о драконах, кащеях и прочей нечисти. Но не было ничего страшнее, чем образ оборотня. Страшно в нём было именно то, что он принимал чужую личину и его нельзя было распознать. Открытый враг, даже сильный и жестокий не внушал такого ужаса. Оборотень принимал облик доброго, справедливого и смелого человека, которому герой сказки наивно верил. Какое-то время оборотень водил его за нос, играя с ним, как кошка с мышкой, выведывал у героя все его секреты, прикидывался другом и помощником, а потом вдруг оказывалось, что этот никакой не друг, а чёрт с рогами.

Акт вандализма в мастерской Демидова ужасен тем, что его организовал оборотень, прикинувшийся другом. Человек, которому доверился Андрей. Да и читатели тоже принимали личину за истинное лицо. К нему не было ни тени недоверия: да уж если ему не верить, то кому же?..

Оборотнем оказался Тимур Спирин. Это он, коварный, умный и злобный враг, методически, исподволь готовил месть своему идеологическому противнику – Андрею Демидову. За что? За всё. Он расправляется с ним с наслаждением, потому что они – люди противоположных миров. Он мстит, чтобы доказать ему (и себе) торжество насилия, свою идею о том, что миром правит страх, что главная и единственная сила на земле – сила оружия, и еще он мстит просто потому, что чувствует к Андрею ту безотчетную ненависть, которую всегда испытывает подлец к нравственно чистому человеку. Но, ненавидя, он всё-таки безотчетно тянется к бывшему однокурснику: ведь он к тому же еще и «философ», этот упивающийся своим величием фашист. Ему нравится общаться с Андреем: он хочет победить его не только физически, но и теоретически. Он пытается доказать ему, как безнадежно устарел кантовский императив: «надо мною звездное небо, а в груди моей нравственный закон», и слышит убежденный ответ: «Нравственные законы, Тимур, будут, черт возьми, до конца мира. Всегда. До Страшного суда. До исчезновения человечества…».

Осквернение мастерской Демидова, ночные анонимные звонки Андрею с угрозами расправы за смелые статьи – всё это происходило с подачи и с прямым участием Спирина, уверовавшего в свою безнаказанность. И, наконец, апофеоз разоблачения оборотня: Андрей узнает в нем садиста-убийцу в лягушачьей форме, четвертовавшего мальчика-казачонка возле Дома Советов.

Со злом можно и нужно бороться, каким бы всесильным и непобедимым оно ни казалось. На борьбу с ним один на один встает молодой русский журналист Андрей Демидов…

Убив Спирина, Андрей совершил справедливое возмездие: в лице подлого и коварного врага он покарал поднимающий голову фашизм. Во время перестрелки Андрей сам получил тяжелую, быть может, смертельную рану. Но, закрывая последнюю страницу романа, мы не испытываем безысходной тоски. Мы знаем, что такие люди, как Андрей Демидов, не одиноки. Они живут среди нас, они с нами. Сегодня они сражаются на Украине с объявившим нам войну мировым нацизмом и, подобно герою Юрия Бондарева, готовы отдать жизнь за свою великую и свободную Родину.