Игорь БАХТИН. ЗОЛОТОЙ ТУПИК. Главы из романа

 

Игорь БАХТИН

ЗОЛОТОЙ ТУПИК

Главы из романа

 

– Он живёт в Черноморске.
– Ну, конечно, так и знал. Черноморск! Там даже в довоенное время
человек с десятью тысячами назывался миллионером.
А теперь... могу себе представить! Нет, это чепуха!
– Да нет же, дайте мне сказать. Это настоящий миллионер.
Понимаете, Бендер, случилось мне недавно сидеть в тамошнем допре…
 И.Ильф, Е.Петров. «Золотой телёнок»

 

От автора

 

Авторов «Золотого телёнка» и «Двенадцати стульев» Илью Ильфа и Евгения Петрова докучливые читатели донимали вопросом: «Как это вы пишете вдвоём?». Блистательный дуэт виртуозно отшучивался, дескать, Гонкуры тоже пишут вдвоём, один бегает по редакциям, другой стережёт рукопись. Мне тоже приходилось отшучиваться от друзей и знакомых, кои читали мой опус. И на их вопрос «Решил современного Остапа Бендера возродить? Как тебе такое в голову пришло?» я обычно с серьёзным видом отвечал, что авторы «Двенадцати стульев» оставили себе право на продолжение, воскресив командора в «Золотом телёнке», и в то же время они оставили лазейку для писателей воспользоваться сюжетом для продолжения темы.

– Ха-ха-ха! Любишь же ты, брат, загибать! – посмеивались друзья, среди которых непременно находился остряк, который ухмыляясь, и, весело подмаргивая окружающим, вопрошал:

– А Достоевский, случаем, не предлагал тебе дописать «Братьев Карамазовых»?

– Увы, – отвечал я, – ни Достоевский, ни граф Толстой не предлагали мне дописать продолжение своих гениальных произведений. Было бы лестно получить такое предложение, но я бы вежливо отказался – не по Сеньке шапка. Хотя, признаюсь, есть желание написать фанфик на «Идиота» Фёдора Михайловича Достоевского, поместив его героев в нынешние реалии. Но отказаться, друзья, от заманчивого предложения Ильи Ильфа и Евгения Петрова я был не в силах. Внимательно перечитайте «Двенадцать стульев» и вы увидите реальные основания того, что дело незабвенного великого комбинатора в будущем вполне мог бы продолжить его родной сын или внук. Впрочем, к этому вопросу можно подойти и философически: если есть в стране богатые Александры Ивановичи Корейки, то должны быть и Остапы-Сулейманы-Берта-Марии-Бендер-беи или Бендеры Задунайские, которые остро нуждаются в деньгах и готовы предпринять активные действия для отъёма оных у Кореек всех времён. Такой вот простой и жизненный дуализм.

– Сын! Ха-ха-ха, – слышал я в ответ язвительный смех. – Сын – рождённый воздушно-капельным путём? Богатая же у тебя фантазия.

– Вы, наверное, читали «Двенадцать стульев» по диагонали. Вспомните, – спокойно отвечал я, – по слову авторов книги «молодая», то есть, мадам Грицацуева, на момент свадьбы с Остапом Бендером «уже была не молода, ей было не меньше 35 лет», согласитесь, что это вполне детородный возраст. При этом авторы романа не отказали себе в удовольствии описать мощный затылок вдовы, её расписные щёки и арбузную грудь, подчеркнув несколькими сочными мазками, что мадам обладала крепким здоровьем. Вполне себе плодная женщина получилась. С таким здоровьем она не только одного Остапёнка могла родить, но вполне бы осилила троицу близняшек с милой сестрёнкой в придачу. Не поднимайте недоуменно брови и не морщите язвительно лоб! Откройте книгу на том месте, где великий комбинатор сообщает изумлённому Воробьянинову, что ради того, чтобы подобраться к заветному стулу, он готов жениться на мадам Грицацуевой. Дела свои командор, известно, в долгий ящик никогда не откладывал. Вернувшись под утро в гостиницу из жаркой постели знойной женщины – мечты поэта, великий комбинатор сообщил Кисе Воробьянинову, что теперь, как честный мужчина, он обязан жениться.

Ночь любви случилась в канун Первого мая 1927 года. В этот день в связи с праздником госучреждения Старгорода не работали, поэтому свадьба состоялась в сияющих чертогах мадам Грицацуевой 2 мая. Вдова, увы, не познала счастливой супружеской жизни. Мало того, что ветреный «суслик» умыкнул стул, в котором бриллиантов не оказалось, но и, захватив на память о жене золотую брошь со стекляшками, дутый золотой браслет, полдюжины золочёных ложечек и чайное ситечко, срочно отбыл в Москву на поиски заветных стульев. Если вы спросите, откуда нам известно, что это был 1927 год – отвечаю: из предпоследней главы романа мы узнаём, что нечистая пара добыла очередной стул уже в Крыму, где их встретило знаменитое Крымское землетрясение 26 июня 1927 года.

В этом месте моего объяснения непременно находился раздосадованный товарищ, который говорил язвительно:

– Ты присутствовал при родах? Почему родила мальчика, а не девочку?

– Мальчика, мальчика, – улыбался я. Я точно знаю, что мальчика. Мне Муза подсказала. Так что, господа присяжные, заседание продолжается. Командовать парадом буду я!

Если же товарищи предлагали мне рассказать, что же мне поведала Муза, а обстановка обычно располагала к беседе (бутылочка красного винца, закуска), я с удовольствием рассказывал собеседникам сочинённую мной дальнейшую историю коварно брошенной Остапом несчастной мадам Грицацуевой. Выходило примерно следующее:

«Брошенная и нагло обворованная командором вдова вернулась из Москвы, где она пыталась найти мужа, в родной Старгород похудевшей на несколько килограммов, с заплаканным лицом и мозолем на пятке. Кляня бессовестного обманщика Бендера и весь мужской род, мозоль на пятке и суетную Москву, она скинула туфли, плюхнулась на широкую, тяжело вздохнувшую кровать, которая ещё хранила сладостные воспоминания о ночи любви с товарищем Бендером, и заснула богатырским сном – треволнения последних дней лишили её сил.

Проспав почти сутки, она прошла на кухню, позавтракала пятью солёными огурцами из ведра, прикрытого марлей и, подложив в туфлю вату, отправилась к Елене Станиславовне. Щедро выложив гадалке рубль, она слёзно попросила погадать на марьяжного короля. Раскинув карты на бубнового короля, Елена Станиславовна раздраженно сообщила, что сбежавший супруг невероятно близок к богатству, но его ждут опасности и даже возможное ранение.

Тут Грицацуева, всплеснув полными руками, похожими на перезревшие кабачки, вскрикнула, будто её саму ранили:

– Приму болезного! Калекой приму суслика!

Смутившись своего порыва, вытирая крупную слезу несвежим платком, она проныла:

– Мадамочка! А нет ли марьяжному королю в ближайшее время дороги в мой дом?

Елена Станиславовна, испугав спящую кошку, щёлкнула вставной челюстью, зевнула по-лошадиному, смешала карты и вымолвила туманно:

– Всё зависит от жизненных обстоятельств, расположения планет и состояния линий Сатурна.

Правильного расположения планет Грицацуева ждала ещё четыре недели, а на пятой её потянуло на солёненькое, и она почувствовала тошноту. Нехорошее томное предчувствие охватило её. Вызванная на дом повитуха с дореволюционным стажем, принимавшая роды у половины женского населения Старгорода и даже у жены полицмейстера Софьи Германовны Гороховой-Епсель, долго щупала её, расспрашивала о «днях» и, наконец, постановила:

– Береги дитя. Тяжестей не поднимай. Аккурат к Богоявлению облегчишься.

Грицацуева горячо заохала и запричитала, как закипающий чайник.

– Тута, мать, охай не охай – дело обычное бабское, – равнодушно постановила акушерка, взяла деньги и ушла, резонно бормоча: – Чё охать-то? Дело обычное, бабское. Баба – она и в Африке баба, только чёрная.

Проохав ночь, знойная женщина – мечта поэта, забылась под утро тяжёлым сном. Ей снился товарищ Бендер в растерзанной голубой жилетке, босой, со сбитыми ногами и окровавленной повязкой на голове. Он стоял перед ней на коленях и, горестно рыдая, говорил:

– Прости, моя курочка, своего тихоокеанского петушка.

Красивый мальчик, что стоял рядом с ней, дёргал мать за руку.

– Мамочка, кто этот дядя и почему он плачет?

– Это твой папочка, сынок… – рыдая, отвечала она.

– Прости и ты меня, сынок… – протягивая руки к жене и сыну, продвигался к ним на коленях и горько рыдал командор.

Встреча с товарищем Бендером закончилась бурным катарсисом: воссоединившаяся троица рыдала, обнималась, целовалась и ужинала вчерашним борщом с мозговой косточкой.

Сон ободрил Грицацуеву. Она стала себя беречь, готовить простынки, одеяльца, и шить чепчики. По предсказанию знахарки 19 января 1928 года по новому стилю в Старгородском роддоме № 1 имени покровительницы советских матерей Розы Люксембург Грицацуева благополучно разрешилась прелестным мальчиком.

– Богом дан, богом дан, – умилённо шептала соломенная мадам, кормя сына разбухшей арбузной грудью, молоком которой вполне можно было накормить с десяток родившихся в этот день в Старгородском роддоме детей.

Мальчик рос тихим вдумчивым копушей, и ничего в нём не было от вулканизирующего темперамента отца, а мать души в нём не чаяла и баловала. В семь лет она свела его в школу под своей фамилией, что стало поводом для злых рифмованных насмешек одноклассников. Малышню буквально охватило творческое горение. Доморощенные поэты упражнялись в рифмах к слову Грицаца, так они прозвали тихого Богданчика. Набор рифм был надёжный: овца, отца, холодца, ламца-дрица-ца-ца-ца, самца, огурца, молодца и мертвеца. Стишки были ядовитые и пошлые, но не особо обижали добродушного Богдана, однако, один, наиболее популярный:

«Грицаца́, грицаца́,

стащил брюки у отца.

Папа ходит без штанов,

хоть и гол – зато здоров», – заставил мальчика заплакать.

Со слезами на глазах приступил он к матери с вопросами об отце. И она, рыдая, поведала ему об отце авиаторе, вылетевшего в мае 1927 года спасать советскую экспедицию на дрейфующей льдине и пропавшего без вести. Богдан горько плакал вместе с мамой…».

 

В этом месте моя Муза задумчиво умолкала, ей требовалось решить дальнейшую судьбу матери-одиночки и её сыночка, организовать рождение главного героя моего романа, в котором бы проявился горячий темперамент и авантюрная жилка Остапа-Сулеймана-Берта-Мария-Бендер бея. Хорошенький тихий Богданчик для этой цели совершенно не годился, поскольку не подходил ни характером, ни темпераментом, ни возрастом, да и к запланированному времени действия моего романа он вполне мог умереть или стать седым старикашкой. Мне нужен был молодой, полный сил герой. Герой начала периода накопления первоначального капитала в новой, демократической и свободной России, когда делались сумасшедшие состояния.

Я заранее выбрал время, в которое собирался поместить своего будущего героя, определился с его возрастом, и даже уже нарёк его прекрасным именем с древнегерманскими корнями. Из словаря я узнал, что в основе имени Эдуард в буквальном смысле лежат слова «заботящийся о собственности, твёрдый и уверенный в себе мужчина, знающий, чего хочет от жизни. Он может приспособиться к сложным условиям, принимает быстрые решения и находит выход из любой ситуации. Быстрота его ума направлена на осуществление конкретных целей, от которых он никогда не отказывается». Ему-то и решил я передать темперамент деда.

Выпив и закусив с Музой, я торопливо записал с её слов:

«…Соломенная вдова недолго была таковой. Проезжавший через Старгород, проездом в родной Баку, сапожник Самвел Арутюнов был очарован пышными, ещё не увядшими формами мадам Грицацуевой. Ценитель целлюлитной женской красоты, воспетой Тицианом и Рубенсом, Самвел Альбертович предложил вдове руку, сердце, всегда исправную обувь на ногах и переезд в его родной солнечный Баку за его счёт. И в 1938-м году мадам уехала в солнечный Баку с десятилетним Богданчиком. Супруг вскоре скоропостижно умер, а уже дважды вдова ненадолго пережила супруга.

Подросток остался под покровительством сестры покойного сапожника тёти Офелии. Стойкая неприязнь к рифмующейся, трескучей и цокающей фамилии, принёсшей ему столько обид, подвигла его при получении паспорта сменить её. Придуманная им новая фамилия Мерфин ему нравилась, в ней ему чудился некий западный лоск и значимость. Став Мерфиным Богданом Остаповичем, он отслужил в армии, окончил университет, защитил кандидатскую диссертацию, но продвижение научной карьеры неожиданно отодвинули бурные события: заклятого холостяка настигла и больно ранила стрела Амура. Жгучая, кареокая брюнетка, молдаванка Аурика, не могла упустить такого завидного жениха с квартирой, без вредных привычек, без пяти минут доктора наук.

Но супружеская жизнь не задалась. Будущий доктор наук желал спокойной семейной жизни – Аурике хотелось красиво одеваться, танцевать, петь и веселиться. Скучный очкарик, «ботаник» и «тюха-матюха» Богдан Остапович не мог дать ей такой жизни. Когда у пары родился крикливый и беспокойный мальчик, названный Эдиком (Ура-а-а! С днём рождения Эдик!), ветреная брюнетка, оставив сына, сбежала с бравым полковником, без пяти минут генералом, Варфоломеем Голодцом в столицу, а подозрительная тётя Офа, всегда путавшая русские пословицы, разглядывая младенца констатировала: «Ни в мать, ни в отца, а в проезжего Голодца». Но это были её пошлые догадки – Эдик был сыном своего отца, впитав гремучую смесь генов темпераментной певуньи-молдаванки, пронырливую сметливость, целеустремлённость и бульдожью хватку в делах деда. Впрочем, не повредили новой крови аналитические способности отца, его благородство и доброе сердце.

Богдан Остапович не расстроился. Он вздохнул облегчённо и углубился в научные изыскания, а заботу о малыше переложил на плечи тёти Офы. Позже, когда Эдик уже учился в консерватории, она, ласково ероша его буйные кудри, повторяла: «Ох, и задал же ты мне перцу, сынок, пока рос».

Район, в котором они жили, считался районом неблагополучным, впрочем, наверное, как и все районы наших городов, расположенные рядом с вокзалами. Улица так и называлась Завокзальной. В десять лет Эдик обыгрывал взрослых в нарды, здорово играл в карты, знал массу шулерских приёмов, в двенадцать курил и верховодил среди сверстников. Термоядерная кровь деда, приправленная горячей кровью непутёвой мамаши-молдованки, бурлила в юноше…»

 

– Что ж, – сказала Муза, – я тебе подсказала решение. Зови, когда буду нужна, буду свободна, забегу.

Я сел за стол, открыл тетрадь, вооружившись набором авторучек, рассмеялся:

– Лёд тронулся, господа присяжные. Командовать парадом буду я.

Хотя, дорогие читатели, обязан сказать нынешнее: всё это моя фантазия, все события и персонажи вымышленные, любые совпадения случайны. Во времена Ильи Ильфа и Евгения Петрова эта проблема остро не выпячивалось, хотя прототипом Остапа Бендера и послужил настоящий человек, одессит Осип Шор с прозвищем Ося. Он прожил долгую жизнь авантюриста; существует легенда, что он требовал денег за использование писателями его биографии. Дуэт одесситов доступно разъяснил ему, что Остап Бендер образ собирательный. Смею вас уверить, дорогие читатели, что и Эдди Мерфин тоже собирательный образ. Один знакомый авантюрист говорил мне, что авантюрист не профессия, а призвание, судьба, добавив, что вехи их деятельности частенько, к сожалению, отражены не в трудовой книжке, а в уголовных делах. Но бывают и счастливые исходы, когда пенсионер-авантюрист пишет мемуары не в тюремной камере, а в своём уютном домике с видом на океан или Альпы.

После долгих и мучительных раздумий я этот шутливый перепев романа Ильфа и Петрова, сочинённый от баловства, откинул. На дворе был 1992-ой год, случился бум появления на свет новоявленных Кореек и Остапов. Газеты пестрели сводками о невероятных аферах, о блистательных выходах на сцену аферистов Галактического масштаба, грезивших уже не о бриллиантах в стульях, а о Кремлёвских палатах, миллиардах, валявшихся под ногами в обескровленной и раздираемой противоречиями стране. Я взялся за перо. Что получилось у меня? – прошу не судить строго. Имя моего героя – Эдуард Мерфин, я решил оставить.

 

***

Миллион, к чему бы это слово ни относилось, – слово необыкновенной притягательной и магнетической силы. Но представляем мы себе эту математическую величину смутно, как нечто необъятное, что трудно обозреть и объять. Миллион лет, миллион звёзд или миллион людей мы привычно переводим в банальное определение «очень много». Но совсем другая реакция, когда мы слышим магическое – миллион долларов!

Перед нашим внутренним взором мгновенно возникают вполне конкретные вещи: сверкающие лаком автомобили, белые яхты, утопающие в цветущих садах особняки с бассейнами, новые фарфоровые зубы, одежда мировых брендов, шикарные квартиры, пляжи Флориды со стайками красавиц в бикини, рестораны с подобострастными официантами и невиданные напитки и яства.

С участившимся пульсом и поднявшимся давлением для всех этих «ништяков» мы мысленно находим и цену, и применение: прицениваемся к покупкам, трепетно подсчитываем свои расходы и нам кажется, что этот миллион никогда не закончится.

Некоторые практичные и предприимчивые мечтатели тут же кладут этот миллион мечтаний в банк под приличные проценты, высчитывают с калькулятором в руках годовой прирост вклада, а после долго и мечтательно смотрят в окно, за которым обшарпанные хрущёвки задымлённого промышленного района с бабушками на придомовых скамьях неожиданно превращаются в сверкающие зеркальными окнами небоскрёбы и особняки, а любимая битая «шестёрка» цвета «молодая липа», стоящая у мусорного контейнера с надписью «Цой жив», – в «Ягуар» последней модели.

Впрочем, миллион самой низкой мировой валюты – иранских риалов или вьетнамского донга, наверное, производит в головах тамошних мечтателей тот же эффект, с некоторой корректировкой к курсу доллара и количеству ожидаемых благ, – слово-то магическое.

Стать миллионером непросто, но хотелось бы многим. Дело это хлопотное, требующее усердия, упорства, стойкости, отваги, крайней степени изворотливости и определённой благосклонности фортуны. Для одних соискателей суммы с шестью нулями забег за миллионами может стать тяжёлой и изнурительной марафонской дистанцией, для других – это стремительный спурт, победная стометровка; третьи падают ещё на старте, с завистью провожая спины счастливчиков, но для многих забег, увы, часто становится последним.

Всех участников забега объединяет беспримерная преданность этому виду состязаний. Никакие досадные поражения не сломят марафонца, однажды державшего в своих руках миллион. Кассиры и бухгалтеры, считающие чужие деньги, не в счёт, хотя и среди них периодически находятся люди, соблазнённые романтичным шелестом купюр, завороженно переступающие рамки уголовного кодекса.

Вновь и вновь будут выходить обладатели суммы с шестью нулями на дистанцию, пытаясь побить свои же рекорды, измеряемые не секундами, минутами и часами, метрами и килограммами, а долларами, рублями, франками или юанями, а лучше, говорят знающие люди, фунтами стерлингов.

Автору этих строк посчастливилось однажды держать в руках миллион не деноминированных ельцинских рублей образца 1997-го года. На этот миллион тогда можно было купить килограмм конской колбасы, видимо изготовленной из элитных арабских скакунов.

Миллион добыть нелегко – потерять просто. Накопление требует постоянного притока средств, деньги должны двигаться, а не слёживаться в сундуке. «Мёртвые деньги» подвергаются рискам инфляций, деноминаций, дефолтов, кризисов, реформ, революций и других социальных потрясений, случающихся довольно часто и бьющих по большей части именно по тем, кто честно относил свои кровные копеечки в банки или держал их в тумбочке или под матрасом. Кроме всего, их могут отнять спортивные товарищи с горячими утюгами, кастетами и револьверами.

Устремления всякого миллионера всегда направлены на следующую, более высокую статусную ступень. Нет такого миллионера, который бы не мечтал стать миллиардером. Он будет делать всё, чтобы добиться этой цели: рисковать, влезать в авантюры, нарушать закон, клятвоотступничать, лгать, перешагивать через упавших в этом жестоком забеге. Великая цель оправдывает средства. Кредо такого героя: «Боливар не выдержит двоих».

И во всех больших состояниях, если рассматривать их нарастание под большим увеличением, всегда можно увидеть мутные подводные криминальные течения. Так считал и Остап Бендер, подчёркивая синим карандашом первую фразу «Все крупные современные состояния нажиты самым бесчестным путём» в книге «Акулы капитализма», которую он выслал бандеролью подпольному советскому миллионеру Корейко.

Правдивейшая иллюстрация к этим словам – история взлёта клана Кеннеди. Патрик Кеннеди доплыл до благословенных берегов Соединённых Штатов Америки за двадцать тогдашних долларов. Работал в ужасных условиях бочаро́м, дожил лишь до 35-и лет, оставив после себя четверых детей. Патрика Кеннеди-младшего судьба отца не устраивала. Предприимчивый ирландец купил в рассрочку сырой подвал, обустроил в нём кабак (бар по их терминологии), в нём его земляки могли после тяжкой работы выпить сивухи и под небольшие проценты занять у хозяина денег. Спаянное верой и алкоголем католическое землячество благодарно выдвинуло земляка в палату представителей штата Массачусетс. Ушлый ирландец шагал широко. Ему удалось приобрести акции угольной компании, основать два небольших банка, и жениться на женщине с состоянием. Своему сыну Джозефу он дал хорошее образование и в 25 лет тот стал банкиром. В 1914 году Джозеф женился на дочери мэра Бостона Розе Фитцджеральд, а в 1917 году у них родился сын Джон, будущий 35-й президент США.

Этапы триумфального забега Джозефа Кеннеди впечатляют – бежал он быстро. По пути к блистательному финишу удачно спекулировал земельными участками, крупно «наварился» на судостроении, фартово играл на бирже, контролировал в огромном районе Новая Англия кинотеатры. Для комфортной жизни купил большой дом в Нью-Йорке и зимний дом в Пальм Бич, в загашнике держал участок под Бостоном. Он мошенничает с акциями, вкладывается в Голливуд и зарабатывает на этом 5 миллионов долларов! В тридцать пять лет у него несколько миллионов долларов!

Великая Депрессия не помешала забегу. Ловкач благополучно обратил акции в деньги. С таким состоянием требовалось приблизиться к «телу», пора было завоёвывать высокое общественное положение, а тяга к этому была неумолимая. Видимо, на него произвели неизгладимое впечатление мудрые слова досточтимого мистера Джона Смоукера из книги «Посмертные записки Пиквикского клуба» Чарьльза Диккенса: «Если вас толкает к общественной жизни и общественному положению, вы должны ждать встречи с соблазнами, которых не знают другие люди».

Джозеф очень хотел высокого общественного положения, давно грезил «соблазнами». Подвернулся подходящий момент – выборы президента. Джозеф щедро дарит 25000 долларов на выборы Франклина Д. Рузвельта в президенты, одалживает 50000 долларов демократам, ещё 100000 долларов собирает с друзьями ирландцами.

 И понеслось! Как обогатиться во время «Сухого закона», не нарушив его? Джозеф знал как. За свои щедроты он получил у правительства разрешение на ввоз в страну виски для «медицинских целей», виски закупил в Англии на 118000$! По какой цене было продано это виски после отмены закона, история умалчивает.

Благодарный Рузвельт, выигравший выборы, «пустил лису в курятник», сделав Джозефа главой Комиссии по регулированию денежных сделок и биржи. До Джозефа в месяц на рынок выпускалось на один миллион долларов ценных бумаг, через год – 235 миллионов! Стремительно обгоняя в забеге конкурентов, обладатель уже 200 миллионов долларов Джозеф Кеннеди становится послом в Англии, на счетах его девятерых детей отложено по десять миллионов долларов! Им ничего другого не остаётся, как принять свалившееся на них «праведными» трудами отца великолепное будущее. Овальный кабинет Белого Дома для Джона Кеннеди становится вполне досягаемой целью – купола Белого Дома сияют золотом ушлого папаши! Приходится, однако, заметить, что обладание «соблазнами, которых не имеют другие люди», довольно часто в истории заканчивается для обладателей каплей яда в вино, перерезанным горлом, удушением в постели или, как в случае с Джоном Кеннеди, пулей снайпера. Но это уже совсем другая история.

 

Деятельность миллионеров страны Советов была подпольной и не встречала восторга и широкого одобрения ни властей, ни масс, ожидающих восхода светлого завтра, мало того – она сурово каралась законом. В любой момент к обладателю зарытых на даче богатств могли явиться «три таинственных мужа» в погонах, а за этим следовала конфискация кровью и потом нажитого имущества, тюрьма и даже смертная казнь. Но несмотря на такие кошмарные условия забега, наши миллионеры сходить с дистанции не собирались, они верили, что придут другие времена, и подвигали их своим беспримерным трудом. И эти времена пришли.

К концу века набившие советскому гражданину оскомину едкие газетные шапки: «мир капитала», «власть чистогана», «злобный оскал капитализма», «их нравы» – потускнели и полиняли. Замельтешило, обживаясь на страницах газет и журналов, новое слово «рынок», которое раньше ассоциировалось у населения со словом «базар». Теперь оно приняло совсем другое значение, став бесконечной мантрой. Говорливые дикторы на радио и на телевидение, как заклинание, твердили магическое сакральное словцо. Молодых кандидатов наук, ещё недавно исправно плативших партийные взносы и горячо поддерживающих решения съездов КПСС и плановую экономику, охватило буйное шаманское камлание. Они хором призывали «невидимую руку рынка» и «свободную торговлю», колотя в бубны, одолженные на «загнивающем Западе».

Из портфелей суетливо доставались краплёные колоды карт. На запасных путях засыпали уголь, заливали воду, смазывали детали локомотива, готовившегося в неизведанный путь, полный потрясений, удач, гибельных падений, счастливых взлётов, надежд и разочарований.

Все в его вагоны поместиться не могли. Остальной стране рекомендовали идти пешими к конечной цели, с фантиками в кармане с магическим словом «ваучер», где их ожидали новые автомобили «Волги», магазины полные колбасы, туалетной бумаги, японских телевизоров и видеомагнитофонов, джинсов, пива, жевательной резинки, высокие зарплаты в валюте, свободное перемещение по миру и безграничная свобода.

Всё должно было произойти не то в счастливые сто, не то в пятьсот дней. Это обнадёживало и воодушевляло массы. Закинув за спину мешки с сухарями, народ, смиренно вздохнув, под скорбный колокольный звон придорожных храмов двинулся к обещанным кисельным берегам и молочным рекам.

Состав рыночного экспресса спешно наполнялся пассажирами. В плацкартных вагонах, битком набитых разношёрстной публикой с воодушевлённо горящими глазами, велись горячие диспуты о демократии и либеральных свободах, в общих – играли в карты, пили водку, смазывали револьверы, примеряли кастеты и точили ножи суровые немногословные люди в жёваных спортивных костюмах и кроссовках на босу ногу.

За закрытыми дверями купейных вагонов рассаживались суетливые люди с одухотворёнными лицами комсомольского розлива, потными руками и лучистыми невинными глазами мошенников и шулеров. Разложив на столиках пачки каких-то документов, они что-то оживлённо обсуждали. Говорили на русском, иногда переходя на плохой английский. Пахло чем-то нечистым: то ли эти господа не успели помыться перед долгой дорогой, то ли вагон не успели привести в порядок после предыдущих товарищей-коммунистов.

Локомотив с грохотом тронулся, набирая скорость, обгоняя толпы бредущего полями народа. Из его окон им махали руками, с вытянутыми средними пальцами, кричали здравницы. Народ благожелательно улыбался, отвечая нестройными криками «Ура-а!».

Дошли до заветной цели даже быстрей, чем предполагалось. Автомобилей не получили – не мог один завод выпустить «Волг» на всё население страны, да этого и не предполагалось комбинаторами, стажировавшимися на ускоренных курсах по развалу страны в Йельском университете. Конвейеры заводов остановили, бумажки с загадочным словом «ваучер» гражданам пришлось продавать, так как перестали платить зарплату, а семьи нужно было кормить. Джинсы, колбаса и видеомагнитофоны появились, но купить всё это стало не за что, заводы и фабрики, шахты и рудники закрывались, в кинотеатрах открывали клубы, на стадионах – рынки, на иномарках разъезжали господа из купейных вагонов экспресса и бандиты. Народ отправился с клетчатыми сумками в Польшу, Турцию и Эмираты за трусами, бельём, ширпотребом. Рынок – (bazar) заработал!

Немыслимая, невиданная по своей гнусности, наглости и масштабности мошенническая схема сработала. Огромная страна была поделена, подмята небольшим беспринципным, хладнокровным и жадным батальоном мерзавцев, присвоивших себе труд миллионов и немыслимые богатства недр страны. Величайший аферист мировой истории Виктор Люсти́г, дважды ухитрившийся продать на металлолом Эйфелеву башню, не являющуюся его собственностью, – мальчик-подмастерье перед перерожденцами комсомольского разлива, присвоившими себе целую страну. Люстига настигло наказание. Он получил срок в двадцать лет в тюрьме Алькатрас, где скончался от пневмонии, постаревшие комсомольцы процветают и поныне.

Обрюзгшие кидалы-комсомольцы, среди которых были лауреаты премий Ленинского Комсомола, кандидаты наук, редакторы журналов и прибившиеся к ним вороватые ловкачи и бандиты, обрели статус неприкасаемых. Детей своих они отправили учиться на берега Туманного Альбиона, «распилили» всё, что можно было распилить, обустроились во власти, живут и здравствуют в захваченной стране. Но, наверное, история эта ещё не закончилась. У всякой хитрой затеи бывает плохой конец, говорит народная русская мудрость.

 

* * *

Шёл тысяча девятьсот девяносто второй год от Рождества Христова. В вечер жаркого летнего дня Тимофей Коврижкин, токарь остановленного завода «Красный коммунар», в тельняшке-безрукавке и семейных трусах турецкого производства с весёленьким овощным рисунком, стоял на крыльце своего дачного домишка. Закурив беломорину, он задумчиво смотрел в сторону городских предместий.

Солнце нанизывалось на мёртвые трубы заводов и уходило на запад. По шоссе, на пыльных обочинах которого паслись ряды живописно одетых свободных жриц любви, в сторону города двигался плотный поток автомобилей; два мужика, взобравшись на высоковольтную опору, бесстрашно срезали провода; соседка Коврижкина сосредоточенно втыкала в огородные грядки «заряженные» фотографии Чумака (для урожая), одинокий сварщик резал автогеном полусгнивший трактор; в поле, заросшем борщевиком, валялся рассыпавшийся ТУ-134, упавший сюда три дня назад, вокруг него ходил охранник-милиционер с бутылкой пива в руке. Высоко в небе точками вились стрижи.

«Стрижи высоко – это к дождю, – удовлетворённо отметил Коврижкин, глядя с удовольствием на грядки с дружно зацветающей картошкой. – Выживем, если не прилетит, как прошлом годе, проклятый колорадский жук», – пробормотал он, выбрасывая папиросу.

Из дома раздались музыкальные позывные телевизионной лотереи и он, взволновавшись, поспешил к телевизору. Он всегда покупал билеты этой лотереи, и хотя был абсолютно уверен, что эти игры устраивают жулики, которые и снимают пенки, тем не менее продолжал играть. Волшебное слово «джек-пот» действовало на него магически.

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Глава I

Город нарзанов, фармацевтов и вокзальных поэтов

 

Морозным утром последней субботы февраля, точно по расписанию, к перрону курортного города Пятигорска подошла старая электричка. Судорожно дёрнулась, натужно заскрипела и, лязгнув усталыми железными суставами, остановилась, выдохнув удовлетворённо: «Пф-ф-ф», как человек наконец-то окончивший тяжёлую работу.

По-лошадиному фыркнув, открылись двери и людской поток, выдавливаемый из вагонов, хлынул на перрон. Распадаясь на группки и одиночные фигуры, люди текли по лестнице, ведущей на привокзальную площадь к автобусным и трамвайным остановкам. В числе последних пассажиров из вагона неспешно ступил на перрон высокий мужчина в кожаной куртке с меховым воротником, кейсом в руке и наплечной сумкой. Он не заспешил, как все к лестнице, а сделав несколько шагов по перрону, зябко поёжился, остановился, поставил кейс на перрон и поднял воротник куртки.

Закурив, он постоял, угрюмо разглядывая вокзал и видневшийся вдали в сизой холодной дымке заснеженный Машук и, скептически усмехнувшись, пробормотал:

Машук, податель струй целебных,

вокруг ручьёв его волшебных

больных теснится бледных рой.

Молодой человек отшвырнул недокуренную сигарету и, бросив раздражённо: «Где этот рой больных в курортных панамках, где целебные струи? Серые продрогшие люди, озабоченные мелочными проблемами», он неторопливо направился к привокзальной площади.

Природа-мать наградила его смуглым цветом кожи и большими карими глазами, над которыми разлетались густые брови с капризным изломом, чуть сросшиеся на переносице; прямым некрупным носом, чётко очерченным жёстким ртом и мужественным подбородком. Жизнь успела внести некоторые коррективы в эту симпатичную внешность: на левой щеке мужчины синел неглубокий шрам в виде латинской буквы L, а виски уже успело слегка припорошить первое серебро, что однако не портило общей картины, а лишь добавляло ей мужественной привлекательности. Для полноты картины остаётся только добавить, что молодой человек был прекрасно сложён, совсем недавно ему стукнуло тридцать три года. Звали его Мерфин Эдуард Богданович, друзья звали его Эдди. О себе он обычно говорил: «Я – человек, внушающий доверие». И это было правдой.

С интересом рассматривая провинциальный пейзаж, молодой человек подошёл к киоску «Союзпечати» и остановился. Киоск пестрел календарями за 1992 год с изображением улыбающихся азиатских красоток в бикини во фривольных позах. По низу календарей сияла яркая надпись: «1992 – год Водяной Обезьяны. Год успеха!».

Хмыкнув: «Водяные обезьянки очень даже ничего», он обратил внимание на мужчину небольшого росточка и неопределённого возраста, топчущегося невдалеке, смущённо и ласково стригущего его скорбными глазами блудного сына, вернувшегося к отцу.

Несмотря на пронизывающий холод он был в видавшем виды вельветовом костюме-тройке, на голове красовался явно ему маловатый кокетливый велюровый берет. Разбитые, растоптанные и обшарпанные лаковые туфли с каблуками-«копытами», наверное, помнили студию чечётки времён хрущёвской «оттепели»; когда-то белая бабочка, косо сидевшая под несвежим обтрёпанным воротником рубашки, обязана была, по всему, дополнять имидж интеллигентного и страждущего человека, находящегося в плену обстоятельств.

«Ещё один отстал от поезда жизни», – решил Эдди.

Застенчиво улыбаясь и подволакивая левую ногу, мужчина двинулся к нему. Вблизи оказалось, что щёки его украшает густая сеть лиловых капилляров, а в навязчиво-улыбчивом рту отсутствует пара передних зубов. Преданно вглядываясь в лицо гостя курорта безвинным взглядом ребёнка выцветшими белыми глазами, он дохнул одеколоном «Цитрон», шаркнул ногой, и неожиданно мягким и поставленным голосом развязно выдал:

Когда я служил в «Сахартресте»,

Имел в месяц – кусок двести.

Носил брюки в полосочку,

но проворовался в досочку.

Гражданин, позвольте папиросочку!

Эдди поднял брови, сдерживая смех.

– Бросьте привирать, дружище. В «Сахартресте» никогда таких денег не платили. Папирос нет. Сигарету?

Сглотнув слюну, новоявленный привокзальный поэт растерянно затоптался. Из протянутой ему пачки «Мальборо», забыв про интеллигентский имидж, дрожащей рукой он нахально изъял сразу три сигареты. Две бережно уложил в нагрудный карман пиджака, одну направил в рот.

Эдди щёлкнул зажигалкой. Благодарно улыбаясь, попрошайка наклонился прикурить и его древний флорентийский берет упал на асфальт. Крякнув, он нагнулся, поднял его, нахлобучил на голову и прибил для надёжности ладонью, но очередная попытка прикурить стала такой же неудачной попыткой: берет вновь упал.

Стороннему наблюдателю могло показаться, что встретились два человека, один из которых подобострастно и низко кланяется другому. Придерживая берет рукой, с третьей попытки мужчина прикурил, а Эдди с благодушным видом и смеющимися глазами сказал:

– Достаточно, достаточно, дружище. Благодарю вас. Я принимаю ваши знаки уважения к гостю всероссийской здравницы. Никогда ещё меня так помпезно не встречали. Не суетитесь, пожалуйста, служенье муз не терпит суеты.

Незнакомец, с покрасневшим от тяжкой работы лицом, уставился на своего благодетеля рыскающим тревожным взглядом. Он жадно курил, лихорадочно соображая, удастся ли ему разжиться хотя бы небольшими деньгами: похмелье было ужасным, денег не было, а у вино-водочного магазина до сих пор не было видно ни одного «коллеги». Слабая надежда тлела в измученном мозгу выпивохи: возможный благодетель не прогнал его, он улыбался, не грубил и даже не отказал в куреве.

Человечек лихорадочно пытался придумывать подходящий стихотворный текст, чтобы выклянчить денег, – это был его способ, – но муза, отравленная вчерашним коктейлем из бормотухи, одеколона «Цитрон» и самогона под консервы «Бычки в томате», обиженно молчала.

Эдди же, улыбаясь, закурил и панибратски хлопнул его по плечу.

– Чёрт возьми! Приятно встретить в губернском городке ценителя тонкой поэзии. В наше суровое время, когда люди скопом кинулись в объятья беспощадной мамоне, это большая редкость. Теперь доминирует проза жизни, причём без знаков препинания и с орфографическими ошибками. Замечательно сказал поэт: «Горька судьба поэтов всех племён, тяжеле всех судьба казнит Россию».

Незнакомец оживился. Заморгал ресницами и брякнул совсем не к месту:

Был честный фермер мой отец

Он не имел достатка,

Но от наследников своих…

…он требовал порядка, – закончил за него Эдди скучным голосом.

Выпивоха сконфуженно замолчал. Капилляры на щеках из лиловых стали красными.

«Опростоволосился. Не даст! Ничего не даст», – болезненно отстучал телетайп в истерзанном похмельем мозгу.

– Дорогой мой, – Эдди отбросил в урну окурок. – Я сам в душе немного поэт. Страдал и знавал жизненные трудности, хотя не скрою от вас, мой друг, были в моей жизни и невероятно приятные события. Фортуна частенько была ко мне благосклонна, но и нередко поворачивалась ко мне спиной. Кому как не нам с вами знать, что именно в такие моменты мы замечаем, какая у неё чудесная фигура. Что-то мне подсказывает, уважаемый, что у вас сейчас именно тот случай, когда ветреная фортуна отвернулась от вас. Но это, мой друг, проходит, всё проходит в этом мире, как говорил библейский мудрец. Что ж, учитывая бедность вашего несчастного отца фермера, который не оставил вам наследства, я вам дам тридцать… нет, пятьдесят рублей. О, только не нужно благодарностей, поберегите поясницу!

Поэт заморгал глазами и вытянулся перед ним, как рядовой перед генералом, пытаясь изобразить на лице умилённую преданность.

– Хотя, – щёлкнул с раздумчивым видом Эдди, пальцами, – поскольку несомненным достоинством рыночных отношений является справедливая оплата, не унижающая честь и достоинство человека труда, давайте вступим в эти отношения. Каждый труд должен достойно оплачиваться, в том числе и работника тротуарного фронта с поэтическим уклоном. Эк, я сказанул: почти по ильфо-петровски. Я возьму у вас интервью. За каждый вразумительный ответ плачу сто рублей, оплата сразу после интервью наличными. Вас устроит такой вариант?

Поэт икнул и так сильно кивнул головой, что берет опять свалился с головы. Он поднял его с болезненным видом, схватившись за поясницу, и уставился на благодетеля.

– Вопрос первый, – улыбнулся Эдди, – скажите, курорты всё ещё принадлежат народу, или их уже прибрал к рукам какой-нибудь нувориш со скучной фамилией Абдул Обстул Носом-бей из славного города Усть-Константинополя? Хотя… оценивая, м-мм, тяжёлое материальное положение первого встреченного мною здесь человека, вполне можно предположить, что жестокое проникновение железной пяты капитала здесь уже ощущается. Но неужели, неужели, мы, батенька, так быстро отказались от социалистических ценностей, куда девалась наша, так сказать, советская гордость – смотреть на буржуев свысока?

Муза спустилась с небес к незнакомцу. Мысль о гонораре пробила закупоренные сосуды мозга и Эдди получил достойный ответ:

– Всегда народ к смятенью тайно склонен. Так борзый конь грызёт свои бразды…

– Неужели снова подполье, будем брать почту, телеграф, телефон, мосты и вокзалы? Не набивайте себе цену – это поэтический рэкет! – с фальшивым возмущением воскликнул Эдди. – Мы не договаривались на ответы в стихотворной форме. Хотя… валяйте, если вам так удобнее, но оплата от этого не вырастет, учтите это и не изнуряйте себя, пожалуйста, рифмами. Вопрос второй: имеется ли в вашем городе барахолка, толкучка или большой рынок? Втянулся ли уже ваш город в рыночные отношения?

Поэт думал мгновенье. Предчувствие скорого гонорара подстёгивало его, муза-собутыльница судорожно обнимала его продрогшие плечи:

Ситцы есть у нас богатые

Есть миткаль, кумач и плис.

Есть у нас мыла пахучие –

По две гривны за кусок…

– Чёрт возьми! Никакого разнообразия! – возмущённо сказал Эдди, сдерживая смех. – Один ассортимент по всей стране! Но мыло по две гривны, пожалуй, недорого. Ну, а маркитанты, негоцианты ваши жируют? Уже открыли публичный дом, казино, ездят на роскошных иномарках, работают коммерческие банки, ходит в обращении зелёная валюта, открыта биржа труда, горят в ночное время милые сердцу горожан красные фонари, в город идут иностранные инвестиции, можно получить кредиты под соблазнительный процент, появились долларовые миллионеры?

Привокзальный менестрель наморщил лоб, ища подходящие строки. Лицо его оживилось, капилляры стали лиловыми, и он радостно, оттого что сам понял, что его ответ к месту, изрёк:

О, если б из могилы

Прийти я мог, сторожевою тенью

Сидеть на сундуке и от живых

Сокровища мои хранить, как ныне!

Благосклонно улыбаясь, Эдди кивнул:

– О да. Это классика. Лучше про скопидомов не скажешь. Но это не секрет. Все торгаши и ростовщики скопидомы, полнейшие скряги, жмоты и мироеды. Но поэт сказал и другие, более оптимистичные слова, которые мне ближе: «О полно, дядя! Страшно мне, уж не взять рублишка лишнего на чужой-то стороне?». И, в принципе, вы неплохо справились со своей задачей и дали мне исчерпывающую информацию. Учитывая бешеный темп беспокойной инфляции, которая ни секунды не стоит на месте, и уверенные шаги по стране либерализации цен, разумно будет увеличить ваш гонорар, – продолжал развлекаться Эдди.

Он протянул поэту три сторублёвки, но тут же спрятал их за спину, проговорив с серьёзнейшим выражением лица:

– Я, дорогой мой, очень серьёзно отношусь к некоторым событиям на жизненном пути: они часто имеют глубокий мистический смысл. Первым человеком, встреченным мною в местах, где когда-то довелось бывать легендарному махинатору Остапу Бендеру, оказался поэт – это хороший знак. Доктор Чехов как-то сказал, что ружье, висящее на стене в первом акте, должно выстрелить в последнем. Кто знает, может наша встреча не последняя и имеет сакральный смысл. Может именно сейчас открылся занавес и под мягкую музыку начинается первый акт замечательной пьесы. Держите гонорар, дружище. Заслужили.

Поэт, цапнув деньги, преданно впился взглядом в щедрого спонсора.

– Полно, полно, успокойтесь. Не нужно благодарностей, – улыбнулся Эдди. – Последний вопрос. Скажите, Провал ещё не провалился?

Ответа он не дождался. Поэт, по всему, не мог уже вынести похмельных мучений. Мельпомену отодвинула весёлая Талия: зажав деньги в руке, поэт вприпрыжку бежал к магазину, у входа в который уже появились его потенциальные коллеги.

Проводив его взглядом, Эдди неторопливо двинулся к остановке такси и стал в конце длинной очереди. Очередь продвигалась быстро, машины подкатывали одна за другой. Кто-то тронул его за плечо. Белозубо скалясь, за ним пристроился негр с лицом цвета баклажана, пролежавшего в морозилке не один день.

– Кто последний? – проговорил он с округлым «о»

– Землячок? Здорово живёшь! Из Вологды штоль? – весело осклабился Эдди.

Тесёмки шапки-ушанки негр завязал под подбородком. Он был в видавшей виды дублёнке, из тех, что носили советские пограничники, ночные сторожа и люди, успевшие купить такую дублёнку до 1987 года в магазинах «Военторга; спортивные шерстяные штаны с начёсом африканец с вологодским говором заправил в меховые унты.

Негр ответил неохотно.

– Конго. Учусь на фармацевта, – и подтолкнул Эдди, – не тормози, мотор подошёл. Твоя очередь.

– Ну, прощай, землячок, желаю тебе открыть собственную аптеку в славном граде Браззавиле, – сказал Эдди, усаживаясь на переднее сиденье «Волги».

– На центральный рынок, – бросил он таксисту, пробормотав негромко: – Город нарзанов, поэтов и темнокожих фармацевтов.

Человек, внушающий доверие, закрыл глаза и устало откинул голову на подголовник.

 

 

Глава II

Слишком много происшествий за одни сутки    

 

А как чудесно всё начиналось! Во внутреннем кармане пиджака лежал паспорт с билетом в купейный вагон до Москвы, в новенькой элегантной наплечной сумке уютно устроились пятьдесят новеньких купюр США с портретом Бенджамина Франклина (аванс за проданную квартиру), рядом был лучший друг Изя Ландер.

Что сделают молодые городские повесы, стоя на продуваемом злыми февральскими ветрами проспекте у гостиницы «Баку», что в двух шагах от вокзала, когда у них есть шесть свободных часов перед отправлением поезда, а в бумажнике есть деньги? Все участники шоу ответили правильно.

Друзья отправились убивать время коньяком, шоколадом и кофе на четырнадцатый этаж гостиницы. В полупустом баре время убивалось плохо, заказали ещё одну бутылку и холодную закуску. И дружеские посиделки вполне могли бы закончиться тем, что друзья, основательно набравшись, на отяжелевших ногах дошли бы до вокзала и, крепко обнявшись, распрощались. Могли бы! Могли бы, если бы не его величество Случай, а он особенно услужлив, когда рюмки слишком часто наполняются.

За три часа до отправления поезда его величество прислал в бар шумную компанию музыкантов гостиничного ресторана, находящегося двумя этажами ниже бара: коллектив праздновал день рождения своего саксофониста. Не поучаствовать в чествовании коллеги по цеху, когда ты сам известная личность в музыкальном кругу города, было бы для Эдди проявлением плохого тона и нарушением кавказских традиций. Когда же музыканты услышали, что их коллега сегодня покидает родной город, – гульбище расширило рамки. Посыпались красочные кавказские тосты, количество спиртного на столе росло прямо пропорционально количеству тостов.

И вскоре точка бифуркации была пройдена, а развитие дальнейших событий становилось довольно туманным. День рождения саксофониста и тризна в связи отъездом земляка в столицу превращались в банальную попойку.

К семи вечера уже не сопротивляющихся Изю и Эдди потащили в ресторан на двенадцатый этаж. Мгновенно были сдвинуты и накрыты столы. Оркестр исполнял песни в честь дорогого земляка, покидающего любимый город, с соседних столов присылали шампанское на стол, где сидели Эдди с Изей. Совершенно незнакомые люди сочли своим долгом приглашать Эдди за свои столы и говорить в его честь красочные тосты; его просили петь – он поднимался на сцену и пел, с желающими с ним выпить – пил. Казалось, всех гостей ресторана охватила вселенская скорбь, а люди собрались здесь сегодня именно для того, чтобы проводить дорогого им человека.

Все желали ему успеха, обнимали, целовали, напутствовали, две красивые женщины оставили ему на салфетках номера своих телефонов. Покидая ресторан, Эдди оставил щедрые чаевые официанту, швырнул на сцену мятый комок денег, попав в лоб пианиста, который спутал аккорды.

На уже не такой ветренный и холодный проспект друзья вышли, обнявшись, в расстёгнутых куртках за полчаса до отправления поезда, на перрон ступили, когда локомотив прощально гуднул. Со слезами на глазах Изя затолкал друга в ближайший вагон и долго бежал за набирающим скорость поездом, прощально махая рукой, пока не упал, споткнувшись о тележку носильщика.

А его величество Случай, по всему, не собирался расставаться со своим сегодняшним подшефным, он щедро собирал урожай. В купе он вошёл, крепко обнявшись с ним. Трое черноволосых небритых усачей сидели в нём, стол украшала бутылка коньяка, плитка шоколада и тонко нарезанный лимон. Рядом с ним дружелюбно сверкал финский нож, за ношение подобного в СССР могли пришить статью. Один из усачей, широко улыбаясь, осветил купе вспышкой золотых зубов самой высокой пробы, привстал, широко раскинул руки в стороны и воскликнул с непередаваемым на бумаге тягучим бакинским акцентом:

– Ала-а-а-а, Эдик, красавчик, эта ти, нет?! Ти, гиде был, брат, да? Ти в Баку едешь или в Москву, только честно говори, да.

Компания, по всему уже неплохо нагрузившаяся, разразилась гомерическим хохотом.

– Сардар… – только и смог выговорить трагическим голосом Эдди, бросая скорбный взгляд на бутылку коньяка и падая на скамью.

Пути Эдди и известного бакинского спекулянта и авантюриста Сардара Ахундова, через которого всегда можно было найти любой дефицитный товар, много раз пересекались с пользой для обоих. Из ниоткуда появился четвёртый стакан, он ритмично подрагивал под стук колёс, темнел и горько вздыхал вместе с Эдди, наполняясь коньяком, посветлеть ему не давали. Пили за здоровье Сардара и Эдди, за бакинцев, за матерей и отцов, за мужчин и за женщин, за братьев и сестёр, за друзей и недругов, за мир во всём мире, за Муслима Магомаева и команду КВН «Парни из Баку». После каждой выпитой порции коньяка Сардар подмигивал усачам и спрашивал у Эдди: «Ты в Москву едешь или в Баку? Честно говори», а усачи начинали истерически хохотать.

Наконец Эдди объяснили, что это анекдот века: пьяный бакинец едет в поезде Баку – Москва. Выйдя на одной из станций на перрон подышать, он с пьяных глаз садится в поезд направляющийся обратно в Баку. Через какое-то время он интересуется у пассажира с верхней полки, скоро ли поезд будет в Москве. Удивлённый пассажир отвечает, что лично он едет в Баку. Поразмыслив над этой неожиданной новостью, незадачливый пассажир восклицает: «Вай, мама! Двадцатый век, да? Верхний полка едет в Баку, нижний – в Москву. Прогресс, да!».

Во втором часу ночи, набивая синяки на плечах о тамбурные проходы, компания вернулась в купе из вагона-ресторана. Эдди свалился на скамью, не раздеваясь.

 

Когда, застонав, он разлепил глаза, за окном проплывал заснеженный пейзаж, замедляя ход, поезд подходил к станции Минеральные Воды. Воздух в купе состоял из продуктов окисления винных паров и «аромата» подсыхающих носков черноволосых усачей, заботливо уложенных стоймя в туфли хозяев. Усачи спали со страдальческим выражением на зелёных вурдалачьих лицах, один из них периодически во сне хихикал, бормоча: «Верхний – в Баку, нижний – в Москву».

Срывающимся шёпотом шепча: «Теперь я знаю, что такое клиническая смерть», ощущая озноб, сердцебиение и мучительную жажду, Эдди прошёл к проводнику. Не пива, не минералки у него не было, чай нужно было ждать.

– Долго будем стоять? – спросил он у проводника.

Тот глянул на него понимающе:

– Успеешь, брат. Один нога тут – другой там.

Пришёптывая, как мантру, одну и ту же фразу: «Вода – источник жизни на земле», Эдди накинул куртку, перекинул через плечо сумку, зачем-то прихватил с собой кейс и спрыгнул с подножки вагона. Его величество Случай не собирался с ним расставаться – он спрыгнул на перрон вместе с ним.

В буфет змеилась длинная раздражённая очередь. Под недовольный людской ропот, не церемонясь, Эдди прорвался к стойке, кинул деньги на прилавок буфетчику, у которого под несвежим халатом была тельняшка, а на голове краповый берет десантника, судорожно выстучал по прилавку сигнал SOS и прохрипел:

– Спасай, братишка, пожар в трюме.

– Пиво завозят после двенадцати, – отважный буфетчик поставил на прилавок две бутылки «Нарзана».

Одну бутылку Эдди сунул в карман куртки, крышку второй открыл зубами, выплюнув её на пол. Проталкиваясь к выходу из зала ожидания, задрав голову, он жадно припал к горлышку. Кто-то грубо толкнул его в бок. Эдди поперхнулся и выругался:

– Извиняй, братан, – обнажил щербатый рот долговязый мужчина в лёгкой куртке, нутриевой шапке и тёмных очках.

– Слышь, Гомер, полегче, – раздражённо скривился Эдди и опять припал к горлышку бутылки. Где-то внутри него включился неясный маячок интуитивного беспокойства, предчувствия беды, но обессиленный алкоголем организм не в силах был забить тревогу.

Нутриевая шапка быстро мелькала над головами людей, она приближалась к выходу из зала ожидания. И тут мозг Эдди оглушительно выстрелил гаубицей четырёхсотмиллиметрового калибра, он на миг остолбенело остановился. Ему показалось, что весь бурлящий станционный зал ожидания от этого взрыва остановился вместе с ним и замер, а бежала только нутриевая шапка поверх голов людей и она была уже у выхода.

Эдди судорожно хлопнул рукой по боку, бутылка выпала из руки и разбилась, по спине побежали мурашки, лоб покрылся испариной: сумка была разрезана! Со страстным и яростным криком: «Стоять, падла, порву как Тузик грелку!» – он бросился за вором, бесцеремонно рассекая толпу, испуганно шарахающуюся от него в стороны.

На перроне он позорно поскользнулся на ледке и растянулся на асфальте, но быстро вскочив на ноги, резво рванул за оглядывающимся на бегу мужчиной. Когда он почти догнал вора, закричав: «Тормози, дылда, я всё прощу!» – произошло, то, чего он никак не ожидал. Откуда-то сбоку вынырнул парнишка лет четырнадцати и ворюга, как в эстафетном беге, передал ему бумажник. Пацан с заячьей прытью пронёсся по перрону, свернул в проулок и исчез. «За двумя зайцами погонишься, бери хлеба на неделю», – прошептал Эдди одну из поговорок тёти Офы.

Боязливо оглядываясь, дылда перешёл на шаг. Его миссия была выполнена, да и силы, по всему, покинули. Эдди на бегу огрел его по уху, развернув за руку к себе лицом, добавил коленом под дых, а когда тот согнулся, хватил кейсом по спине. Очки дылды упали на асфальт, хрустнув под ногами Эдди. Схватившись двумя руками за живот, вор гнусаво взвопил, закрутившись на месте, хватая ртом воздух:

– Люди добрые, что деется-то, а? Помогите! Инвалида бьют!

И обращаясь к Эдди, плаксиво прогундосил:

– Что ж ты, беспредельщик, делаешь-то? Больного человека, инвалида, обижаешь, в натуре!

Эдди занёс кулак для очередного удара, прошипев:

– Сейчас я из тебя лежачего сделаю.

Вор истошно закричал, закрывая лицо руками:

– Люди добрые! Помогите, бога ради, – убивают!

Народ стал останавливаться, женщины зароптали

И тут как из-под земли вырос немолодой упитанный старшина с отвислыми усами а-ля Тарас Шевченко, возраст которого уже давно обязывал его быть, по крайней мере, в звании хотя бы лейтенанта. Вор быстро юркнул за его широкую спину.

Лениво козырнув, милиционер строго спросил:

– Что здесь происходит, граждане?

Его «г» в слове граждане выпукло прозвучало белёной хатой, изгородью с перевёрнутыми кувшинами, сморёнными жарким южным солнцем головками подсолнухов, селянином в вышиванке с оселедцем на бритой голове.

За Эдди, который ещё не отдышался, ответил с жалобным видом вор, высовываясь из-за широкой спины милиционера:

– Вот, среди бела дня напал на больного человека, бить стал, начальник. Дурдом какой-то. Ни за что ни про что накинулся, спортсмен хренов.

– Так уж ни за что, ни про что? – строго сказал страж порядка, с интересом разглядывая Эдди.

– В натуре, ни за что, – опять выглянул из-за спины милиционера вор и Эдди показалось, что он ухмыльнулся.

– Что ж вы себе позволяете? – повернулся старшина к Эдди. – Хулиганите в общественном месте. Нехорошо, нехорошо… людей бьёте… приличный с виду молодой человек, что это на вас нашло?

– Так он же пьяный в дымину, начальник, прёт от него как из пивной бочки, – высунул голову вор, но взглянув на бледнеющего, с нервно прыгающей щекой Эдди, опять шустро спрятался за спину милиционера.

– Помолчите, гражданин, – осадил его милиционер строго.

– А чего это сразу «гражданин»? – обижено прогундосил вор.

– Эта мразь срезала у меня бумажник, – тяжело дыша, держась за печень и показывая разрез на сумке, выдохнул Эдди.

– И где же он? – с неподдельным интересом спросил страж порядка, пригладив заиндевевшие усы.

– Бумажник… бумажник убежал с пацаном, подельником этого хмыря, – ответил Эдди, с трепетом осознавая весь трагизм своих слов.

– Ты чё гонишь? – возмутился вор. – Ты что мне вешаешь?

– Помолчите! – прикрикнул на него милиционер и повернулся к Эдди – Придётся пройтить в отдел.

В Эдди зарождалось смутное подозрение, что страж порядка и вор близко знакомы, может быть даже родственники, и здесь происходит какой-то спектакль. Он с тоской обернулся: его поезд, фыркая и прощально гуднув, отходил от перрона.

– Поезд… мой поезд, – простонал он.

– Дело серьёзное, нужно разобраться. Не волнуйтесь, мы вас на другой посадим. Пойдёмте, граждане, – сказал милиционер, и Эдди пошёл за ним, провожая глазами уходящий поезд.

В отделе вор ломал комедию, показывал шрамы на животе, но писать заявление на хулиганские действия Мерфина Эдуарда Богдановича отказался, заявив:

– Не, начальник, телегу писать на этого беспредельщика не буду. Не по понятиям это. Бог ему судья. Очки мне сломал, паразит.

– Выдадут новые в Обществе слепых, – Эдди обессилено и униженно бледнел, устало потирая висок.

У двери вор остановился с весёлым видом. Эдди показалось, что он подмигнул, кинув:

– Покедова, начальник.

Отпустив нагло ухмыляющегося вора, милиционер, пожёвывая прокуренный ус, со скорбным лицом развёл руками:

– А что оставалось делать? Ни свидетелей, ни бумажника, одни ваши слова к делу не пришьёшь. Если бы с поличным, тогда бы другое дело. То, что бегает человек по перрону, – ни о чём не говорит, согреться, может, хотел. Скажите спасибо, что он не предъявил вам обвинение в избиении. Дело – это тупиковое, вы только представьте себе, сколько времени может эта тяжба тянуться, не станете же вы здесь сидеть, ожидая исхода дела? А гражданина Дёмушкина я взял на карандаш. Если он, в самом деле, занимается в моей вотчине воровством, то рано или поздно я его выловлю и определю на нары. Хотя это, наверное, будет небольшим утешением для вас сейчас, Эдуард Богданович… пять тысяч долларов сумма приличная в наше время. Да, пять тысяч… сумма хорошая, – закончил старшина и потёр ладони, глядя в потолок с мечтательным видом.

При последних словах его казацкие усы выпрямились кончиками вверх, как у Сальвадора Дали, лицо вдохновенно просветлело, глаза влажно заблестели. У него был вид человека, только что услышавшего от ведущего телевизионной лотереи выигрышный номер своего билета

Холодея от отвращения и злобы к стражу порядка, а ещё больше к себе, Эдди прозревал. Никогда ещё он не чувствовал себя таким оплёванным и униженным. Окончательно прозрев, он встал со стула и, глядя на повеселевшего старшину, пытающегося придать усам прежнее положение, сказал:

– Всё так просто? Комбинация из двух пальцев? Хороший день, старшина?

Страж порядка удивлённо поднял брови.

– В каком это смысле, гражданин Мерфин?

– В том, товарищ Деревянко, что сумма, в самом деле, хорошая, не каждый день такое случается, да? По два с половиной косаря «бакинских» на брата, или вы, как водится, с начальством делитесь?

Милиционер пожевал губами.

– А вот за это, гражданин Мерфин, я вас могу…

– Не можешь. Невыгодно тебе, чтобы я копать начал, да заявления в прокуратуру писать. Такую лавочку потерять, а? Вокзал, приезд, отъезд, ты здесь за шерифа, Дёмушкин с пацаном под тобой работают, навар отличный. А пострадавшие… тут ты прав, не сидеть же им здесь в ожидании справедливости, – сказал Эдди. – В общем, райские условия. Но я ещё появлюсь здесь для окончательного восстановления справедливости, имей это в виду.

Сержант цыкнул зубом, нагло ухмыльнулся.

– Граждане, граждане… – передразнил его Эдди, сплюнув, и хлопнул дверью.

На перроне он жадно выпил всю бутылку «Нарзана», закурил, достал из внутреннего кармана пиджака оставшиеся деньги, пересчитал. Денег оставалось немного, он с тоской вспомнил комок денег, выброшенный музыкантам. В столице «коллеги» ждали его приезда с деньгами, его доля в интересном аферистическом проекте была определена в пять тысяч долларов.

Зябко поёжившись, он поднял воротник куртки, пробормотав:

– Остаётся только согласиться с веским доводом бравого солдата Швейка, что на вокзале всегда крали и будут красть, без этого не обойтись.

Он огляделся и неожиданно расхохотался. Добрая подруга человечества, госпожа Ирония, подала ему таблетку:

– Так куда ты, брат, ехал в Москву или в Баку?

Две старушки испуганно отпрянули от него, он подмигнул им.

– Главное, чтоб не было войны. Так ведь, бабушки?

– Это ты правильно говоришь, сынок, – сказала одна из них, повернулась к подруге и продолжила прерванный разговор:

– Я, Петровна, такого богатого рынка отродясь не видала. Товара и нашего, и заморского окиян-море. Кооперативщики всё задарма отдают. Я себе там такие валеночки отхватила с меховой оторочкой! У нас в станице такие втридорога продают заезжие перекупщики. Клеёнку импортную купила, плёнкой для парника запаслась, джинсы варёные внуку взяла, а деду приёмник импортный, толчея только дикая, но оно того стоит.

Она наклонилась к уху подруги и что-то стала быстро нашёптывать, та, расширив глаза, прыснула в кулак.

– Врёшь! Срамота-то какая! Неужто такое продают?

Эдди с серьёзным видом спросил:

– Я извиняюсь, что встреваю в ваш приватный разговор. А на этом чудесном рынке будильники продаются?

– Я там китайский говорящий купила, – ответила бабуля.

– Я всегда мечтал о китайском говорящем будильнике, я с вами, женщины, – сказал Эдди.

– Тады за билетом беги, сынок, электричка через десять минут, – сообщила говорливая старушка.

За время пока Эдди слушал беседу женщин, он определился с планом дальнейших действий: вторую часть денег за проданную квартиру он мог по договорённости с покупателем получить через неделю. «Отзвонюсь в Москву, попью целебной водички в Пятигорске, отосплюсь, наконец, в гостинице, приду в себя. Вернусь в Баку за деньгами, дальше видно будет».

Купив билет до Пятигорска, потирая покрасневшие от холода уши (утеплённая кепка с ушками осталась в купе), он пошёл к электричке, думая о том, что первым делом купит какой-нибудь головной убор.

Если бы он мог видеть картину побудки, происходившую в эти минуты в купе поезда, уносящего усачей в столицу, он бы оценил иронию ситуации. Проснувшиеся земляки, обнаружив в купе только его кепку, недоумённо переглянулись, а Сардар, хмыкнув, брякнул: «Кепка едет в Москву». Другой усач, подмигнув ему, заключил: «А Эдик в Баку», и поставил на стол бутылку коньяка.

 

 

 Глава III

 Геноссе Шнайдер, мытарь Эдуард и зигзуг удачи

 

 «Э-э-э, да здесь сущий лоховской Клондайк», – озираясь, прошептал Эдди, ступив на посыпанный песком обледенелый асфальт рынка. Зорко окидывая взглядом окрестность, он быстро выхватывал бросающиеся в глаза особенности провинциального рынка, чувствуя нарастающий, непреодолимый зуд, зовущий к действиям.

Сразу за входом в рынок нагло расположился старый «Форд» с распахнутыми дверями, мощные динамики выплёвывали из салона машины страдающий голос певца Казаченко: «Больно мне, больно! Не унять мне эту злую боль…». Рядом с машиной двое крепких бритых молодцов заломили руки очкарику, третий отвешивал ему увесистые пинки коленом, очкарик дико взвизгивал после каждого пинка: «Больно!». Казалось, что это именно он страдальчески выводит это «больно мне, больно». «Изумительный синтез формы и содержания», – пробормотал Эдди и свернул к платному туалету, где от души расхохотался – над писсуаром висела картонка с нехитрым призывом: «Товарищи! Уважайте труд уборщиц. Соотносите свои действия у писсуара с формулой S = V * T». «Это город не только вокзальных поэтов и конголезских фармацевтов с вологодским говором, но и физиков-острословов, мне здесь начинает нравиться», – усмехнулся он.

В голове уже зрел план, стремительно прокручивались варианты, его охватило волнение охотника и нервозность. Ноги вынесли его к зданию администрации рынка, где он тщательно ознакомился с вывешенной на стенде информацией. Вернувшись ко входу в рынок, он медленно двинулся вдоль первого внешнего торгового ряда. Субботний день, несмотря на холод, гнал людей на рынок, толчея была невообразимая, а народ всё прибывал.

 

Студент третьего курса, будущий преподаватель английского языка Юрий Шнайдер, мёрз рядом с «прищурившимися» вьетнамцами, бойко торговавшими самопальными джинсами и куртками «варёнками». Джинсы убегали «влёт». Вьетнамцы начинали торговаться с «тысяся тлиста», но щедро опускали цену до «тысяси».

Поглядывая, как быстро пустеют пузатые клетчатые баулы вьетнамцев, Юрий завистливо думал: «Тысяча триста! Это же тринадцать моих стипендий! Народ ноет кругом, что безденежье, а сметают сволочи с прилавков всё. Эх, были б сейчас деньжата, купил бы у узкоплёночных весь их товар оптом, рублей по восемьсот за штуку и перепродал бы в розницу по тысяче сто. Хороший товар, не то, что мой, чёрт меня дёрнул купить эту дрянь». Он немного подумал и сказал, раздражённо пнув ногой свою сумку: «По тысяча двести».

Перед Новым 1992 годом он скупил в пригородной станице на всю имеющуюся у него наличность невесть как туда попавшую демократическую новинку – импортные женские гигиенические прокладки, надеясь прилично навариться на редком и важном, по его мнению, товаре для женщин. Этим он несказанно обрадовал продавщицу магазина, которая за три месяца не продала ни одного экземпляра диковинной забугорной продукции, и даже дважды снижала цену экзотического товара. Получив товар, она долго не могла понять его назначение, предполагала, что это скорей всего гуманитарные немецкие галеты. Вскрыв упаковку, обнаружила салфетки, но городская подруга на ухо ей объяснила, что это за салфетки. Местные фемины-казачки, разглядывая экзотический товар, хохотали и плевались, а станичники грубо пошучивали.

Юрий «пролетал». Планы быстрого навара рушились. Товар не пользовался спросом, а он мёрз на морозе, проклиная свой неудачный бизнес-проект. Вьетнамцы расторговались, и весело треща, ушли. На их место пристроились разбитные ребята с сигаретами. Торговля закипела и у них. Юрий со злобой косился на новых удачливых соседей. «Проклятые прокладки, – шептал он. – Как же я лопухнулся! Все торгуют, а я пролетаю, как фанера над Парижем. А может место у меня неудачное? Нужно было мне дураку стать на фартовое место вьетнамцев. Что за день такой ужасный?! И холодно невообразимо, ноги мёрзнут, а говорили, что зима будет тёплой. Чёрт, придётся новые ботинки покупать. Или потерпеть? До марта всего ничего осталось».

Деньги на ботинки (и не одни) у Юрия были, но он тянул с покупкой новой обуви, обманывая себя успокоительными мыслями о том, что зима будет в этом году тёплой и недолгой, как предсказывали синоптики. На самом деле купить новую обувь ему не давала сделать его скопидомская сущность: он самозабвенно любил деньги, экономил на самых необходимых вещах – Юрий мечтал разбогатеть.

Справа от него пристроился бородатый мужчина в чёрном бушлате и морской фуражке. Покуривая трубку, он разложил на брезентовом стульчике яркие коробочки с презервативами. Тут же на стуле укрепил картонку с рекламой: «Товарищи мужчины! Презервативы не только оберегают от инфекций, но и помогают планировать семью!». Мужчины останавливались, читали рекламу, но средства «планирования», посмеиваясь, брали. «Проклятье! И у капитана Врунгеля торговля пошла», – с очередным приступом зависти думал Юрий, начиная приплясывать от холода. Настроение у него испортилось вконец.

Он решил уйти, но тут перед ним остановился незнакомец и, улыбаясь, спросил:

– Почём нынче предметы личной гигиены простой российской домохозяйки?

Юрий смотрел на него неприязненно. Он оценил подошедшего, как праздно шатающегося повесу и раздражённо процедил:

– Оно вам надо?

– Оно мне точно не надо по физиологическим показателям, – рассмеялся незнакомец. – Не грустите, дружище. У вашего деликатнейшего товара есть одно большое преимущество, слава богу, он не портящийся. Когда-нибудь непременно продадите. Я бы вам посоветовал сдать его по приемлемой цене на реализацию в какой-нибудь магазин. Потихоньку он убежит, а вы хотя бы свои деньги спасёте.

– Купи́те вы. Уступлю оптом, – нагло ухмыльнулся Юрий.

– Я сомнительные сделки, г-мм, не заключаю, – рассматривая разбитые ботинки Юрия, сказал Эдди и закурил.

– В магазине и трети денег не вернёшь, – обиженно пробурчал Юрий, пританцовывая от холода. – Знаете, по какой цене его примут? Троглодиты! За рубль примут – за пять продавать будут!

– Таки стойте и мёрзните, пока все магазины не наполнятся вашим товаром, а это скоро непременно произойдёт, я вам это обещаю. Тогда уж вы точно «пролетите» окончательно. Газеты нужно читать. В прошлом месяце Ельцин подписал указ о свободной торговле, разве вы этого не знаете? Ушлые торгаши теперь оперативно повезут из-за бугра всё, чего раньше здесь не было, да и народ скоро сам рванёт барышничать. Ставлю доллар против десяти вьетнамских донгов, что вы студент и приезжий.

Юрий поднял брови, ухмыльнулся одной щекой, злобно скосив глаза на «капитана Врунгеля», у которого здоровяк в тулупе купил целую связку коробок с презервативами.

– У меня что, на лбу это написано? С чего вы это взяли?

– Из источников близких к официальным. Разрешите представиться: Эдуард Богданович Мерфин, официальный дистрибьютор фирмы «Зеро-Плюс». Оптовая торговля воздухом свободы.

Юрий шутку оценил, рассмеялся.

– Шнайдер Юрий, – и добавил для солидности, – Юрий Оттович. К сожалению, на сегодняшний день моё предприятие носит имя «Зеро-минус».

– Из точки бифуркации могут возникнуть самые неожиданные пути развития. Но нужно быть оптимистом. Капитализм у нас в зародышевой форме, но сейчас самое горячее время для накопления активов, хотя путь этот тернистый и опасный. Читайте классическую западную литературу. Извините, Юрий, а почему вы до сих пор не в сосисочно-пивном раю? Фамилия вам сопутствует…

– Меня бы больше устроили берега туманного Альбиона.

– Вот как! А меня бы удовлетворила солнечная Калифорния или Флорида. У нас оказывается есть точки соприкосновения, это обнадёживает. Хотите вложить в свой первоначальный капитал, ничего не делая, рублей пятьсот?

Глаза студента на миг вспыхнули янтарным кошачьим блеском, но тут же погасли.

– Так просто денег никто не даёт, – хмыкнул он.

– А я вам просто так их и не дам, вы их отработаете. Вы далеко от рынка живёте?

– Совсем рядом.

– Условия, конечно же, спартанские, как у большинства студентов. Золотое время, хотя и безденежное, – задумчиво сказал Эдди. – Пристройка к хозяйской усадьбе, удобства во дворе. Но я ужасно устал с дороги, мне обязательно нужно передохнуть пару часов: поспать, прийти в себя. Ваша задача проста: я нанимаю такси, вы греетесь, ждёте меня в нём у центрального входа, я еду к вам, расплачиваюсь за работу и приют, и испаряюсь.

Кошачьи глаза студента вспыхнули ещё раз, он ухмыльнулся.

– Мне страшно становиться… вы маг со сверхъестественными способностями?

Эдди смотрел на студента, улыбаясь, Юрий задумчиво тёр подмёрзшее красное ухо.

– Добавьте пару сотен…

– Мне очень жаль, что ваша гнедая сломала ногу, – Эдди отшвырнул сигарету и повернулся, собираясь уйти.

– Погодите, – замялся Юрий.

– За что добавить? – с наигранным возмущением воскликнул Эдди, останавливаясь.

– Ну… просто, – Юрий смущённо опустил глаза.

В голосе Эдди зазвучал металл.

– Геноссе Юрген, вы сутяжничаете. У меня был знакомый с простым именем Вовчик. В детстве он просто сбегал с уроков, позже из дома, просто обворовывал своих родителей и друзей, просто обчищал чужие карманы. Родители, друзья, учителя, а позднее и следователи, многократно задавали ему один и тот же риторический вопрос: «Зачем, ты это делаешь, Вовчик?». А он им стеснительно, потупив ангельский взор, точно, как вы сейчас, отвечал скромно и с достоинством: «Просто». Потом он просто зарезал человека, и простой советский военнослужащий его просто расстрелял.

Юрий хотел что-то возразить, но Эдди ему этого не дал, продолжив:

– Я ещё не кончил, герр Шнайдер. В Армавире жил один скромный и благородный старик калека, трудящийся асфальто-тротуарного фронта. Он прекрасно работал на пересечении двух центральных улиц города, строя из себя несчастного калеку, пострадавшего в Куликовской битве. Не шиковал, но кепка его стабильно наполнялась мелочью, а иногда и мелкими купюрами, на пиво, еду и курево хватало. Недавно я случайно оказался в Армавире и с учётом инфляции и либерализации цен поддержал старого бродягу, а поскольку «деревянных» у меня не было, бросил в его кепку десять долларов. Он ужасно разволновался, пришёл в неописуемый праздничный восторг и девичьи мечтания. В голове его, наверное, завертелись наполеоновские планы роскошной жизни. Дело, увы, дошло до сердечного приступа и, не дождавшись неотложки, бедолага скончался на глазах у прохожих. Большие деньги – большие хлопоты, а иногда и неприятности. Десять долларов для бедняги были огромными деньгами. Возможно, одухотворённое лицо Александра Гамильтона на десятидолларовой бумажке произвели в нём слишком сильное потрясение. Я скорблю по его кончине, и корю себя за необдуманный поступок. Курочка говорят, по зёрнышку клюёт, а скромность украшает человека. Майн либен Юрген, я, пожалуй, поищу более сговорчивого одноразового, г-мм, компаньона.

Юрий поднял просветлевшие глаза на Эдди и твёрдо сказал:

– Я согласен Эдуард Богданович, но… не появится ли у меня личный биограф в погонах? Мне бы не хотелось…

Эдди снисходительно похлопал его по плечу:

– Хвалю за интуицию. Презумпцию невиновности, либен Юрген, никто не отменял. Вы что-нибудь знаете о моих планах? Сговаривались со мной о каком-то преступном деянии? Так спите спокойно! У нас не сажают за то, что люди дают приют язвенникам, приехавшим подлечиться на воды и решившим купить себе семейные трусы и тёплые носки по сходной цене на вашем шикарном рынке.

Эдди прошёл за ворота рынка, сговорился с таксистом, усадил Юрия в машину, из кейса взял блокнот с отрывными листами, ромбовидный значок со словом «Контроль», солидные роговые очки с простыми стёклами. Кейс и сумку отдал Юрию со словами: «Юрий Оттович, денег в кейсе нет, там важные государственные документы», и вернулся на рынок. Юрий нежился в тёплом такси, ожидая неожиданного работодателя. Рассказывал пожилому водителю историю успеха Поля Гетти, начавшего бизнес с трёх долларов в день и ставшего миллионером к двадцати пяти годам.

 

Вещевой рынок располагался на длинной и широкой площади и состоял из нескольких торговых рядов. В широком среднем внутреннем ряду товар был разложен на раскладушках, ящиках, самодельных столиках, кусках картона, прямо на асфальте. Фактически, в среднем ряду было два ряда: торговцы в нём располагались спинами к друг-другу, а лицом к ним располагались торговцы наружных рядов. Между рядами торговцев пролегала узкая дорожка, по ней медленно ползла толпа покупателей, которым приходилось усиленно вертеть головой на товары и влево, и вправо. Тем, кому не досталось места в рядах, толпой стояли за рядами со своим товаром в руках. За крайним рядом, у забора, были обустроены VIP ряды: плотно друг к другу жались металлические столы с навесами. Здесь использовался каждый клочок территории, даже на деревьях были натянуты верёвки, на которых развешивалась продукция.

Людской поток, как ртуть, медленно полз по рядам. Перешагнуть через средний ряд не представлялось возможным: ни один из торговцев не разрешил бы перешагивать через свой товар. Чтобы купить товар в другом ряду, требовалось дойти до конца своего ряда и, развернувшись в обратную сторону, перейти в новый.

Купив мохнатую кепку с «ушами» у небритого армянина, Эдди спросил у него:

– Слышь, братан, я поторговать решил. Где-то заплатить за место нужно, а после с талончиком занять место?

– Э-э-э, какой талончик, да? – экспрессивно мотнул рукой продавец. – В двенадцать Алик пойдёт деньги собирать. Вон он стоит, курит. Никакой талончик не нужен. Становись и торгуй. Наличкой ему заплатишь, он скажет сколько – и всё.

– Здесь народу море. Он, что, один это делает? – с сомнением покачал головой Эдди.

– А что ему? Не инвалид же, куда спешить. Рынок до вечера работает. Он зигзузом пойдёт, до вечера всех обойдёт.

– Зигзугом?

– Зигзугом, да. Сначала по первому ряду пойдёт, потом в конце повернёт назад, пойдёт по второму, потом дальше, опять поворот сделает. Зигзугом, понимаешь?

– Ах, зигзугом! Зигзуг удачи. Понял, это, в общем-то, рационально, – сказал Эдди.

– А ты чем торгуешь? – поинтересовался армянин.

– Африканскими таблетками для повышения мужской потенции, – подмигнул ему Эдди.

– Помогает? – заинтересованно спросил армянин.

– Коньяк и орехи в умеренных дозах лучше.

– Брат, я сам такой, – расхохотался армянин и хлопнул Эдди по плечу.

Эдди произвёл мысленную рекогносцировку на местности. Получалось, что мытарь Алик, начав сборы с конца первого внешнего ряда, где он сейчас стоит, дойдёт до конца ряда, развернётся и пойдёт в обратную сторону «зигзугом», обилечивая торговцев следующего ряда. Узнать суммы сборов за торговые места оказалось просто: они были прописаны на доске объявлений администрации рынка, отходной путь у Эдди был. В случае чего он собирался смешаться с толпой и выбежать к нанятому такси.

Когда Алик приступил к работе, Эдди пришпилил к куртке значок, надел очки, достал из кармана блокнот, на каждом листке которого стояла неясная синяя печать, и приступил к «работе». Такая «работа» была ему хорошо знакома и до сего времени проходила в Баку без провалов. На Кавказе человек в очках и особенно в шляпе и папкой в руках вызывает у торговцев уважение и трепетное осознание завидных полномочий такого субъекта. Правда, обычно с ним в паре работал верный напарник Изя Ландер, сейчас дело было более рискованным.

Алик и Эдди двигались навстречу друг другу с разных концов, их разделяли средние ряды, они не могли видеть друг друга. Алик шёл вальяжно, останавливался, подолгу беседовал со знакомыми торговцами. Первыми на пути Эдди оказались кооператоры, развесившие на верёвках между деревьев модный и ходовой товар: самопальные «варёные» джинсы, юбки и куртки. За их продукцией прямо на тротуаре стояла старая «лохматая» Тойота. На её капоте громоздились бутылки с водкой и шампанским, тарелки с застывшим в жиру и кетчупе шашлыком; две «кооперативные» девочки хохотали у машины, магнитофон орал: «Хочу в Америку, хочу в Америку, а если я уже чего-нибудь хочу, так вы поверьте мне, так вы поверьте мне, я брошу всё и улечу, лечу-лечу». Компания была навеселе.

– Краевой контроль! – строго проговорил Эдди. – У вас, господа, что, малое предприятие, кооператив, патент предпринимателя?

– У нас фирма, которая веников не вяжет, – ответил один из кооператоров, подмигивая истерично захохотавшим подружкам.

– Коли фирма, то с вас 325 рублей за два метра площади, занятой под торговлю.

Кооператор с улыбкой протянул четыре сотенных купюры:

– Держи, братан, сдачу оставь себе.

Эдди оторвал листок блокнота, черкнул в нём закорючку, кооператор не глядя, выбросил квитанцию.

– За стоянку автомобилей на тротуаре с сегодняшнего дня значительно повышены штрафы, – брякнул Эдди, не удержавшись. – Имейте это в виду.

– С ГАИ мы разберёмся, – ухмыльнулся кооператор. – Всё схвачено, за всё заплачено.

Расположившаяся под верёвкой с джинсами бабуся, торгующая вязаными носками, мочалками, зубной пастой и мылом, робко протянула Эдди замусоленную десятку.

Он покачал головой.

– Есть постановление главы администрации города за номером а-1234-зэт о невзимании налога с пенсионеров и участников ВОВ.

 – А Алик, гад, берёт! – всплеснула руками бабуся.

– Зайдите в контору и напишите заявление. Виновные будут строго наказаны.

Эдди быстро двигался по ряду. Никто не роптал, дело спорилось, лишь один интеллигентного вида мужчина, торговавший книгами, возмутился:

– А за, что, спрашивается, взимается плата? Здесь нет никаких условий для труда.

Он получил мгновенный ответ:

– Налоги есть плата за цивилизованную жизнь.

Интеллигент выругался, закрыв одну ноздрю большим пальцем, совсем не интеллигентно смачно высморкался, но за цивилизованную жизнь заплатил.

Ещё один, красномордый торговец турецкими свитерами, спросил, подозрительно косясь:

– А что с Аликом?

– С Аликом всё в порядке. Краевая проверка, мы работаем сегодня в паре. Доверенность, накладная, сертификаты у вас есть?

У торговца ничего этого не было, он безропотно протянул деньги.

Совершив «зигзуг» Эдди обобрал и второй ряд. В самом конце ряда, откуда уже была видна машина, в которой сидел Шнайдер, стояла цыганка с приплясывающим от холода цыганёнком. Она продавала липовые «под золото» крестики, перстни, кольца.

– Купи золотишко, красавец, дёшево отдаю, – пристала она к Эдди. Он потрепал цыганёнка по курчавой голове, угостил его жвачкой, и, брякнув: «Не всё золото, что блестит», быстрым шагом поспешил к такси.

Сев в машину, он снял очки и скомандовал одуревшему от рассказов студента водителю:

– На фазенду к геноссе Шнайдеру.

– На улицу Калинина, пожалуйста, – тихо добавил Шнайдер, с любопытством разглядывая работодателя.

Эдди тронул водителя за плечо:

– Командир, тормозни у магазина. Душа требует шампанского.

 

 

Глава IV

На фазенде

 

«Фазенда» оказалась времянкой с подслеповатым окошечком, приютившейся у забора большого частного дома рядом с туалетом скворечником. Во времянке была одна комната, она же спальня, кухня, кабинет и столовая. В углу комнатки стоял небольшой стол, на стене висела полка с книгами, у окна ютился колченогий табурет, а к стене прижимался деревянный топчан, накрытый одеялом.

– Уютненько. Келья мыслителя и аскета, – оглядевшись, сказал Эдди. Повесив кепку на гвоздь, не снимая туфель, он плюхнулся на топчан, открыл шампанское и жадно припал к горлышку. Юрий с постным выражением лица загородил собой столик и быстро прикрыл полотенцем тарелку с сосиской и открытой банкой шпрот.

– Ваша фазенда, Юрген, располагает к аскетическому духовному жизнепрепровождению. Вы не флагеллант ли случайно? Осторожнее с удручением плоти, не питаетесь одними акридами. Вы бледны, господин фазендейрос, у вас, по всему, пониженный гемоглобин, ешьте хотя бы свёклу за неимением икры. Не бережёте вы себя, мой друг, не бережёте, – балагурил Эдди, доставая из кармана измятую пачку денег.

– Не надо аплодисментов, герр Юрген. Аплодисменты – дрянная инвестиция, пробуждающая гордыню, а гордыня – самый страшный порок, мать пороков, – продолжил он, пересчитывая деньги. Пересчитав, задумчиво произнёс: – Итого – не густо.

Он протянул Юрию деньги, пятьсот рублей разными не новыми и мятыми купюрами. Тот цапнул их с кошачьей резвостью, отвернулся, засопел, пересчитывая. Помявшись, смущённо попросил:

– Эдуард Богданович, не могли бы вы поменять деньги на более крупные купюры? Если можно, поновей.

– Деньги поновей имеют ту же цену, что и потрёпанные. Но проблемо, как говорят мексиканцы. А вы что ж, только новые коллекционируете? Иногда новые быстро становятся старыми. Один мой знакомый, Вениамин Соломонович Кушнер, тоже собирал крупные и только новые купюры, благо возможность такая у владельца пивных точек была. Хранил он их в банках. Не в государственных – этим он не доверял. Держал наличные в стеклянных трёхлитровых банках, банки он любовно закатывал, как помидорчики или огурчики на зиму и закапывал в огороде. Закатывал только сотенные и пятидесятирублёвые купюры с Лениным, валюта, конечно, надёжней, но за неё больше давали, в смысле лет. Занимался он деятельностью, подпадающей под многие статьи Уголовного кодекса, поэтому сберкассы обходил стороной. Удивительный необъяснимый парадокс природы: клубника над этими банками росла лучше, чем в других местах. Интересный феномен, не правда ли? И тут нежданно, негаданно он попадает на нары. С кем не бывает, от сумы и от тюрьмы, говорят, не зарекайся. Сидел спокойно, срок небольшой, не связанный с его неправедно заработанными миллионами. Страна у нас с надёжным строем, кризисы – это у них, на загнивающем Западе, а о деньгах в земле никто не знал, даже жена не догадывалась о садоводческом хобби мужа. И тут случается Павловская денежная реформа прошлого года. Помните, обменивали стольники и полтинники? Три дня давали на обмен и меняли не более тысячи на рыло. Это были для народа поистине страшные библейские дни! Великая среда, Великий четверг и Великая Пятница, после которой те, кто не успел обменять деньги, не воскресли. Вениамин Соломонович о реформе узнал только в следующую, уже в чёрную для себя седмицу. Амба – сушите вёсла! Его отпускают в конце того года. Вернувшись домой, он сделал эксклюзивный дизайн дома: обклеил стены своими миллионами. Теперь он страстно коллекционирует металлические рубли. Хранит их в выварках, кастрюлях и вёдрах. Монеты продаёт китайцам, а они из них делают лезвия для бритья и некоторые детали самолётов и автомобилей. К бумажным деньгам он больше никогда не прикасается. Был ещё известный случай, в одном небольшом кавказском городе. Не успевший поменять деньги горячий джигит у здания Госбанка СССР города Орджоникидзе высыпал из чемодана на снег свои сбережения в виде 50-рублевых банкнот с Ильичом и сжёг их. Вам разными?

Состоялся неторопливый обмен деньгами, во время которого Эдди намеренно дал Юрию на пятьдесят рублей больше. Юрий, опять отвернувшись, пересчитал деньги. Когда он повернулся, Эдди лежал на спине, подложив руки под голову, разглядывая потолок.

– Ну как, всё верно? – спросил он.

– Как в аптеке, – ответил Юрий с задумчивым видом, отводя глаза в сторону.

– Подзабыл, вы по фатеру-то как наречены?

– Оттович.

– Вы, Юрий Оттович, библию читали?

Студент, как на льду, засеменил ногами.

– Великая книга буквально кричит, что сребролюбие один из страшных пороков, от него происходят остальные пороки, как-то: жадность, зависть и гордость. Каких людей губил этот порок! Он и вас погубит, дорогой Юрген.

Студент стал густо краснеть.

– Полно, полно! Не хватало, чтобы вы мне сейчас сказали тривиально детсадовское – я больше не буду! Ответьте лучше мне на банальные вопросы, зачем вам деньги, сколько вам их нужно для полного счастья, и что бы вы с ними делали, будь они у вас? Желательно коротко, по-суворовски. Мне особенно нравится его крылатое выражение: плох тот солдат, который не хочет.

 Студент ответил сразу:

– Мне бы для начала хватило двести тысяч.

– Долларов, надеюсь, или английских фунтов?

– Для начала сгодились бы и рубли, – задумчиво поскрёб подбородок Юрий.

– И что же вы сделаете с такими деньгами? Купите какого-нибудь товара на всю сумму, чтобы продать его через пару-тройку месяцев на десять процентов дороже?

Эдди щёлкнул пальцами в воздухе, пошевелил губами, подсчитывая, и произнёс:

– Потрясающе! Вы бы «наварились» на двадцать «кусков». Я в юности тоже мечтал о таких деньгах, но в советские времена двадцать тысяч в самом деле были неплохими деньгами. А знаете ли вы, мой юный друг, что такое двадцать тысяч деревянных сейчас? Это пшик! Инфляция съест их моментально и то ли ещё будет к концу этого года. Приумножать капитал занятие, конечно, интересное, но и опасное. Капиталы в наше тревожное время ещё делят и отнимают, обкладывают данью, вас могут объегорить, грабануть и, извините, Отдел Борьбы с Художественной Самодеятельностью, то бишь ОБХСС, ещё пока существует. А главное: путь накопительства сжигает душу человека, дорогой Юрген.

Юрий угрюмо выслушал Эдди, нервно кусая ногти:

– За год по моим расчётам я бы мог сделать свой первый миллион, – многократно пущенная в оборот прибыль позволила бы мне это.

Эдди усмехнулся.

– Ах, ах, ах! – развёл он руками. – Ах, миллион, миллион, миллион. Волшебное слово! Но у вас нет самого главного в вашем плане – нет этого пресловутого первоначального капитала, а без него ваши планы о миллионах остаются лишь мечтами. Вы теоретик, Юрий, не замечаете, как хваткие хлопцы уже хапают миллионы, пока вы только мечтаете о них. Смотрите, скоро они заберут всё, что плохо лежит, и вы останетесь с носом.

Мечтая о миллионах, в душе Юрий был экспроприатором, зависть жгла его бунтующей злобой к удачливым дельцам.

– Их здесь целая свора, тупоголовых сынков цеховиков. На папины деньги раскручиваются, ходят в коже с гордо поднятой головой, ездят на лохматых иномарках. Попробовали бы они с нуля подняться, как я! – злобно произнёс он.

– Да в вас, ко всему, ещё и большевистская закваска бурлит! Вы, наверное, с удовольствием, так сказать, перераспределили бы чужие средства, случись такая счастливая оказия, – с удивлением глянул на него Эдди. – Что до меня, то я не собираюсь строить капитализм в стране, в которой всё становится непредсказуемым. Увольте, нервы нужно беречь. Я хочу пожить там, где капитализм веками устоялся. А капитал всегда можно «одолжить» у какого-нибудь нашего ротозея-прохиндея, который уже успел хапнуть под шумок хороший куш. По мне, деньги, изъятые у грабителя народа, злостного мироеда, не будут жечь карман честного человека. В этом смысле я патриот. Нет ли у вас такого грабителя на примете?

 Юрий рассмеялся.

– Ваше кредо напоминает мне эпизод из «Золотого телёнка», где Шура Балаганов рассказывает Остапу Бендеру о несметных богатствах Корейко. Фобии у людей бывают разные, вам, кажется, не дают покоя лавры командора, легендарного, но всё же выдуманного писателями Остапа Бендера. Не ошибусь, если предположу, что вашей настольной книгой является «Золотой телёнок». Вы случайно, не родственники с великим комбинатором? – мстительно ухмыльнулся Юрий.

Эдди приподнялся на топчане. Он побледнел, шрам на его щеке посинел, в глазах сверкнул дуговой разряд. Чеканя слова, он сказал:

– Осторожней, начинающий Гарпагон, с насмешками. На Кавказе это опасно, лучше дружите со мной, я неплохой человек, хотя временами горяч бываю. Ошибки командора я постараюсь не повторять, его доброе имя будет мной непременно реабилитировано. Будь он жив, он оставил бы свою мечту о Рио-де-Жанейро. Это теперь город футбола, карнавала, грязных фавел, проституток, наркоманов и уличных бандитов, хотя с деньгами там есть где гульнуть, – он бы полетел в Калифорнию. Ведите себя прилично, герр Шнайдер, и тогда, может быть, я возьму вас в собой в Штаты… секретарём, скажем. Отвечайте прямо, без виляний: хотелось бы вам поехать в Калифорнию?

Юрий чуть не расхохотался, услышав эти слова, но глянув на Эдди, увидел в его глазах блеск зловещей весёлости варвара, ворвавшегося в осаждённый город, осёкся и, не ожидая от себя такого ответа, выпалил:

– Хочу!

Это было странным, но сказал он это честно, хотя давно уже никому не верил и легко врал, когда ему это было нужно. Новый знакомый, в самом деле, почему-то внушал доверие и уважение.

 

 

Глава V

Опасные гастроли

 

Через пару минут, допив шампанское, Эдди крепко заснул на топчане. Ему снился странный сон. Он бежал от странного студенистого существа без формы, непонятно как быстро передвигающегося. Существо настигало его. Он делал рывки, увёртывался, но мерзкая аморфная туша продолжала его преследовать, растекаясь, как прилив по переулку. Он вбежал в тёмную узкую улочку с плотно стоящими домами без дверей и окон, но улица неожиданно закончилась тупиком с высочайшей стеной, преградившей ему путь, – это был тупик! Эдди в ужасе заметался. Бесформенная, чуть светящаяся, булькающая, как закипающая смола, масса приближалась, заливала улицу. Раскинув руки в стороны, Эдди вжимался спиной в стену, будто желая исчезнуть в ней.

И тут ослепительный и горячий свет пролился сверху, и стена засияла. Она была из золотых кирпичей – это был золотой тупик! Существо было в метре от него, переливаясь цветами лужи с керосином. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и мерзкая масса бросилась на него, стала обволакивать тело. Он пытался вырваться, кричал, барахтался, сопротивлялся, но это было похоже на потуги муравья, попавшего в банку с мёдом.

Эдди подскочил на топчане и вытаращил глаза на согнувшегося за столом над книгой Юрия. Не отрываясь от книги, тот сказал:

– Вы во сне кричали, Эдуард Богданович. Хотите кофе?

– Тронут вниманием и заботой. Давайте. Не растворимый надеюсь?

– Студенческий, – хихикнул Юрий.

Эдди скривился, сделав глоток, и отставил чашку на стол.

– Я бы назвал его студенческий быстроотравимый. Пыль с тропинок индийских кофейных плантаций. Мне приснилось, что меня опять забирают в армию, сказав, что я не дослужил срока, мне этот сон часто снится, – с хрустом потягиваясь, проворчал Эдди, он ещё находился под влиянием сна. – Юрген, бросайте вашу писанину, пойдёмте в кабак, развлечёмся, гульнём на бесчестно заработанные, заведём курортный роман…

– Кровь из носа «хвосты» досдать нужно, – Юрий что-то быстро писал.

– Скучный вы человек, – Эдди уже надевал куртку. Водрузив кепку на голову, он глянул в маленькое зеркальце на стене и состроил рожицу: – М-мм, Мимино, Вахтанг Кикабидзе. Не мой образ.

Он швырнул кепку на топчан со словами:

– Дарю. Голову нужно беречь, стоите на морозе с непокрытой головой. Прощайте. Будьте бдительны на скользком рыночном льду. Где у вас лучшее гнездилище порока?

– Сходите в «Горницу», это на окраине города, но недалеко отсюда. Шикарное заведение, говорят. Слышал, что там прилично кормят, хороший оркестр и собираются дамы полусвета. В народе кабак зовут «Вдали от жён».

– Горница, говорите… полна горница огурцов, – поднял Эдди с пола пустую бутылку шампанского и с сожалением в лице бросил её на пол. – Перед вылетом в Штаты я вам позвоню, а сейчас я намереваюсь поужинать в уютной атмосфере, а после, возможно, оставить ваш гостеприимный городишко.

Эдди хлопнул Юрия по спине:

– До возможной встречи, герр Шнайдер!

– Эдуард Богданович, вы вещи свои забыли, – сказал Юрий.

Эдди равнодушно махнул рукой.

– Сумку дарю, за кейсом возможно зайду, идти в кабак с ним – пугать администрацию. В кейсе у меня денег нет, только необходимый реквизит свободного художника, так что не стоит взламывать.

Когда неожиданно быстро подъехали к ярко освещённому деревянному строению в виде русского терема, таксист заломил нереально высокую цену. Эдди не стал торговаться, протянул деньги водителю, весело бросив:

– Командир, вам присваивается почётное звание «Мастер машинного доения» и годовая подписка на журнал «За рублём». Квитанцию вам пришлют по почте.

Таксист ухмыльнулся.

– Да я этот журнал с Московской Олимпиады выписывал, но со своим мастерством доения миллионов до сих пор не скопил.

– Складно излагаете, – улыбнулся Эдди. – Попробуйте открыть частный таксопарк имени Казимира Козлевича «Эх, прокачу». Шансы возрастут.

Между ручками стеклянных дверей «шикарного» заведения была всунута швабра. Бабуся гардеробщица в синем рабочем халате сидела на стуле у дверей. «Провинциальный колорит», – хмыкнул Эдди и в дверь стучать не стал – ситуация была стандартной, приложил к стеклу десятку. Бабуся отрицательно качнула головой. Не вдохновили её и две десятки и даже сто рублей. Пришлось долго прикладывать руки к сердцу, мимикой и жестами изображая острейшую необходимость проникновения в вертеп разврата.

Бабуся наконец смилостивилась, вынула швабру и чуть приоткрыла дверь.

– Ну, чего вам? Ходють и ходють тут…

– Мне бы в буфет на пару минут, сигарет купить. Я мигом – одна нога здесь…

– Беги. Тильки швыдче, – ответила бабуся с украинским говором, кладя деньги в карман халата. – У нас сёдни банкет. Виконт день рождения гуляет.

– Виконт де Бражелон? – спросил Эдди, входя в холл и разглядывая себя в зеркале.

– Та бис его знае. Фамилию вин нэ докладывав. Вин, чи армян, чи зирбержанец – не русский хлопец. Тута все наши спекулянты собрались сёдни, местов нету совсем, столы добавили. Ты давай беги, беги, а то меня заругают, сказали чужих не пущать. Буфет направо.

«Придётся и правда разжиться сигаретами и поискать другой вертеп», – досадливо подумал Эдди.

Он открыл тяжеленную дубовую дверь в дымный зал и остановился, оглушённый грохотом музыки и гулом плотной толпы, рьяно выплясывающей на пятачке у эстрады с музыкантами. Градус свободы уже явно зашкаливал.

Он продрался сквозь месиво танцующих, купил в осаждённом официантками буфете сигареты, когда же взялся за ручку двери, собираясь покинуть зал, её потянули на себя с обратной стороны, и он лоб в лоб столкнулся с усатым толстяком с всклокоченными волосами. Он был пьян и весел. Рубашка вылезла из-под свитера с вышивкой на груди «Tony boys», щёки пылали ярким свекольным огнём, глаза пьяно разбегались, пытаясь сфокусироваться на Эдди.

Его величество Случай вновь оказался на пути Эдди: он прислал ему в этот раз щекастого кавказца, торговца свитерами, которого он сегодня «обилетил» на городском рынке, того самого, что интересовался, почему обилечивает в этот раз не Алик. Эдди его мгновенно узнал.

Прошептав про себя: «Только раз бывает в жизни встреча», он вежливо, галантным жестом, указывая рукой в зал, сказал:

– Проходите, пожалуйста, уважаемый.

Но с краснощёким случился столбняк. Широко расставив ноги, держась за ручку двери, он застыл в проходе, уставившись на Эдди. Адский огонь в его глазах медленно гас, в них вспышками заметались вопросительные знаки, на лбу собрались морщины. Зал исступлённо выплясывал, никто пока не обращал внимания на застывшую в дверном проёме странную пару, но музыка в любой момент могла закончиться и тогда ситуация могла бы резко измениться.

В проспиртованной голове крепыша никак не включался нужный отдел мозга, способный расшифровать неожиданную зрительную информацию, но с прохода он не уходил; медлил, мучительно пытаясь вспомнить что-то, с чем у него ассоциировалась физиономия стоящего перед ним человека. Со стороны казалось, что встретились двое старых друзей: Эдди благодушно улыбался, краснощёкий торговец свитерами топтался, как примагниченный на одном месте.

Озираясь, Эдди торопливо перешёл на доступный стиль общения:

– Слышь, земляк, дорогу-то дай, в натуре, чё тормозишь? Меня тачка ждёт на улице.

И тут в голове краснощёкого громко щёлкнуло реле: мозг расшифровал звуковой сигнал! Глаза провернулись в обратную сторону, вопросительные знаки в глазах сменились пляшущими восклицательными. Он осклабился, кровь отлила от щёк, они порозовели, как молоденькая редиска, после побелели, в глазах затеплилась жизнь и мстительный интерес. Он схватил Эдди потной пятернёй за руку, и восхищённо, будто встретил дорогого человека, воскликнул:

– Краевой контролёр, да? Твой маму – контролёр! Сейчас тебя рихтовать будем. Так у нас, знаешь, не делают, у нас по-другому делают.

Эдди с тоской лихорадочно думал о том, что доводы о двойниках, всякие оправдания и выяснения чреваты мордобоем, скандалом и возможным вызовом милиции, а значит остаётся одно: головой в широкое лицо крепыша и «делать ноги». Но он взглянул через плечо торговца на бабусю и швабру между ручками дверей, и ему стало неуютно и жарко.

Тем временем оркестр скомкано смолк, толпа танцующих с шумом покидала танцплощадку и рассаживалась за столы.

Не выпуская руки Эдди, крепыш заорал в зал:

– Ара, Ашо́т, Ха́чик, Самве́л! Сюда!

Трое усатых кавказцев в одинаковых свитерах с вышивкой на груди «Tony boys» спешили на клич товарища. Эдди сделал ещё одну попытку, дёрнул руку щекастого на себя, недовольно проговорив:

– Слышь, руки убрал, не быкуй.

Но краснолицый только весело рассмеялся. Руку он держал мёртвой хваткой, что-то быстро и радостно сообщая по-армянски подошедшим товарищам, у которых радостно вытягивались лица, как у собак, почуявших поживу.

«Сейчас может произойти избиение мытаря. Мытарей нигде и никогда не любили, нередки были случаи, когда их даже побивали камнями. Когда-то один из них, бросив деньги на землю, чтобы выжить, пошёл за Иисусом Христом. Я тоже бросил бы сейчас деньги и пошёл бы за ним, явись он мне во спасение. Я бы, принципе, хотя это противоречит моим убеждениям, и за дьяволом, наверное, сейчас пошёл бы. Явись, пожалуйста, всемогущий рогатый, стань на мою сторону; всевышний, кажется, решил покарать грешника Эдуарда. После мы поговорим о продаже души и контракте», – с тоской пронеслось в его голове, и он сделал ещё одну попытку изменить ситуацию, раздражённо крикнув бабусе:

– Маманя, ты что, не слышишь и не видишь? Милиция в дверь стучит, открой.

Остолбенело наблюдавшая за развитием ситуации бабуся машинально кинулась вынимать швабру, не сводя глаз с возбуждённой компании. «Теперь горячее», – ободрился Эдди, напрягшись.

– Давай, выйдем, – сказал крепыш, отпуская его руку и весело толкнул в спину, мстительно предвкушая скорую расправу над наглым залётным аферистом

Двое его товарищей стали с боков, третий – сзади, краснощёкий возглавил эскорт. Дверь была открыта, бабуся смотрела на Эдди с материнским состраданием, он весело подмигнул ей.

«Ну, теперь всё, братцы-кролики! Как только ступим за порог, локтями, что есть дури, бью боковых эскортёров, толстой красномордой свинке – подножка с хорошим пинком вперёд, а там огородами и «шумел сурово Брянский лес». На длинные дистанции у меня всегда были хорошие результаты, а пьяные «Тонибойзы» мне не соперники в беге», – лихорадочно думал он, напрягаясь для удара, и в это время за его спиной раздался хриплый, такой родной и знакомый голос:

– Что, братва, в футбол решили погонять?

Эскорт остановился. Все повернулись на этот голос. Это был момент, когда вообще можно было спокойно рвануть – и дело с концом, но Эдди ошеломлённо застыл, потому что его величество Случай в этот раз явился в образе ангела спасителя Виктора Банникова с сияющим нимбом над головой. Виктор Банников – Баня! Собственной персоной, слегка облысевший, но с прежним могучим торсом и кулаками размером с теннисные ракетки стоял перед ним, вытирая руки салфеткой!

– Витя, залётного контролёра поймали. Учить будем, да. Этот фраер сегодня наших на рынке кинул, – радостно выкрикнул толстяк.

Ситуация менялась, как в шахматной партии, когда уже не остаётся времени на обдумывание и следуют моментальные ходы. Ещё четвёрка торговцев, жаждущая крови, была уверенна, что сейчас покуражится над заезжим проходимцем, а Эдди уже шёл навстречу новому персонажу несостоявшейся маленькой трагедии, широко раскинув руки в стороны. А Виктор отшвырнул салфетку на пол и изумлено воззрился на него, бормоча:

– Чёрт возьми, Эд? Эд! Эдос? Эдуля! Ты ли это? Не верю своим глазам! Ты ли, бродяга?!

– Да я, я, я это, Баня, почему меня не встречал? Не получил телеграмму? – обнимая Виктора, громко говорил Эдди. – Тут меня почему-то встречают недружелюбно. Я только что с поезда (он достал из нагрудного билет, покрутил им перед носом толстяка), подъехал на такси. А меня тут… вот эти пацаны, кажется, спутали с кем-то… с каким-то контролёром. Где контролёр, где я – гуманитарий?!

Виктор сжал его в медвежьих объятьях. Они долго стояли, хлопая друг друга по спинам. Обескураженная четвёрка недоумевающе смотрела на эту сцену, переглядываясь. Когда Эдди отодвинулся от Виктора, глаза его смеялись.

– Баня, а Провал далеко отсюда?

Виктор недоуменно смотрел на него.

– В принципе недалеко. Причём здесь Провал, Эд?

Эдди обернулся к насупившимся торгашам.

– Товарищи, дорогие мои, за всю свою жизнь я никогда ещё не был так близок к провалу.

Виктор морщил лоб одно мгновенье, в следующее захохотал, хлопнув скривившегося Эдди лапищей по плечу:

– Эдька, Эдька, Эдос, Эдуля, Эд, ты в своём амплуа!

Квартет «Tony boys», переглядываясь, топтался. Наконец, краснощёкий пришёл в себя.

– Витя, он нас на рынке кинул. Он залётный, у нас так нельзя. Его учить надо.

Виктор потёр небритую щёку, цыкнул зубом.

– Ты чё-то попутал, Арташес, это мой брат, он ко мне приехал. Слушай сюда, если хоть один волос упадёт с его головы – вы мои враги. Это серьёзный и образованный человек, учить его не нужно, я его тысячу лет знаю. Он никогда такими глупостями не занимался и не занимается, я за это зуб даю, ясно? Все говорят, что это был какой-то очкарик-ботаник.

Пожимая плечами, Эдди обиженно проговорил:

– Я только что, час назад, как приехал. Ты меня не встретил, мне сказали, что тебя можно здесь найти, ты оказывается здесь личность известная. Какой рынок, что там у вас произошло? Вооружённое ограбление, теракт? Забастовка торговцев, о чём вообще речь?

– Слышали? – насупился Виктор, пытаясь не рассмеяться.

Крепыш хотел возразить, но Виктор не дал ему этого сделать, он повертел пальцем у виска:

– Идём бухать, хотя вам уже завязывать надо, галлюцинации начались, кажется. Всё! Базаров не будет.

Он взял Эдди под руку и повёл в зал, спрашивая тихо:

– Так это, в самом деле, ты?

Эдди развёл руками.

– Сам не знаю, как меня угораздило. Деньги сами просились в карман. Меня бы никто не узнал, я в солидных очках был, в кепке. Но у щекастого оказался абсолютный слух, по голосу меня расшифровал… или нюх обострился.

– Ну, ты даёшь! Весь город говорит об этом, пенсионеры на Алика телегу накатали! Скандал местного значения! Как ты, вообще, в наших краях оказался?

– Его величество Случай. Пить нужно меньше, – пожал плечами Эдди.

Виктор хмыкнул, качнул головой назад.

– Про этих забудь, шестёрки, мелкая торгашня. В этом зале собрались люди, которые без стеснения кидают друг друга на миллионы и ничего. Спок, Эд, я не последний здесь человек, хотя и не первый.

Четвёрка «тонибойзов» перешёптывалась с обиженными лицами и плелась за ними. Виктор подвёл всех к столу и тронул за плечо эффектную блондинку:

– Маруся, прошу любить и жаловать, мой земляк и лучший друг Эдик. Тот самый, которого мы ждали, а я, козёл старый, забыл его встретить.

– Вообще-то я Марина, – улыбнулась блондинка.

Эдди присел рядом с ней. Торгаши, хмурясь, топтались у стола. Виктор разлил водку по рюмкам, поднял свою:

– Пьём до дна за мир и взаимопонимание!

Кавказцы с рюмками в руках угрюмо смотрели на него. Краснощёкий, набычившись, упрямо произнёс:

– Витя, его учить надо.

Виктор ощетинился.

– Слушай, Арташес, включи мозги. Какой дурак на Кавказе, кинув целую сотню людей, спокойно придёт вечером в кабак, в котором собрались самые достойные и крутые люди города? У тебя голова есть? Тот кент уже далеко отсюда. Мой друг и брат похож на дурака и самоубийцу? Арташес, я люблю тебя, как поросёнка, а ты ведёшь себя, как свинья. Пьём за мир. Больше не базарим. Не он это был, ты что, не понял ещё? Мне не веришь? Попутал ты.

Все молча выпили. Эдди протянул руку краснощёкому:

– Давай дружить семьями.

Тот мялся, сопел, отворачивался в сторону. Горевшее на лице уязвлённое самолюбие не позволяло подать руку человеку, объегорившему его на блок сигарет. Виктор, наблюдавший за крепышом, усмехнулся:

– Арташес, ты же сегодня наварился кусков на пять-шесть? Что тебя клинит? Сколько ты потерял? Копейки за место торговли? Я, кстати, не в пример тебе, этого шустрого кента уважаю – мастерски кинул вас бродяга и слинял, уметь нужно так.

Этого Арташес не мог вынести.

– Ара, Витя, не в деньгах дело!

– Правильно, – согласился Виктор, – а в их количестве. Мирись, Арташес, блаженны миротворцы, ты человека обижаешь, гостя лучшего города мира и моего брата.

Арташес нехотя подал руку Эдди, но упрямо добавил с обидой:

– Такие вещи делать нельзя.

Размахивая руками, он ушёл с товарищами, громко обсуждая происшедшее. Виктор проводил их взглядом, повернулся к Эдди.

– Отдыхай, и не бери в голову, здесь я отвечаю за спокойствие собравшихся. Мне нужно отлучиться ненадолго. Мариша, отвечаешь за моего брата головой.

 

 

Глава VI

Бал Виконта, бенефис Эдди, знакомство с фавном

 

В окутанном табачным дымом зале вполне бы держался в воздухе не только пресловутый топор, но и полный набор слесарных инструментов с тисками. Стоял рабочий шум пьющей и жующей публики, стук вилок и звон бокалов, моментами перекрываемый взрывами смеха, пьяными выкриками и бьющейся посудой. Взмыленные официантки носились с подносами, сталкивались, поругивались. Гнусавый кларнет бубнил старинное танго «Аленький цветок». Несколько пар сомнамбулически топтались в центре зала, периодически салютовало шампанское.

Выбирая для Эдди кусок курицы на блюде, Марина спросила:

– Вам ножку или грудку?

– Всё равно. Знаешь, англичане такие снобы, у них когда-то в викторианские времена считалось крайне неэтичным называть ножку птицы ножкой, а грудку – грудкой. Пуритане говорили «тёмное или светлое мясо», – сказал Эдди, пригубив нарзана. – Английские снобы даже ножки рояля одевали в чехлы, чтобы не смущать целомудренное общество. И давай, Мариш, уже на «ты».

– Надо же, какие островитяне щепетильные. А у нас здесь всё по-простому, – рассмеялась Марина, намазывая Эдди ломоть хлеба толстым слоем чёрной икры.

Эдди смешил Марину анекдотами и внимательно рассматривал зал. Распознать виновника сегодняшнего торжества было несложно. Виконт сидел в центре застолья, на его столе высились хрустальные вазы с цветами. Это был седой обрюзгший кавказец лет пятидесяти с подвисшими, как у хомяка, красными щёчками. Справа от него восседала лупатая виконтесса: полная брюнетка с двойным подбородком, выдающимся носом и с заметными фельдфебельскими кучерявыми бакенбардами. Она была в ангоровой кофте и кожаном пиджаке, в ушах сверкали крупные бриллианты, полную шею душили несколько нитей жемчуга, перстни и кольца туго перетягивали пухлые пальцы. «Обокрала ювелирную лавку», – хмыкнул про себя Эдди. По левую руку от неё сидела носатая и прыщеватая девочка-подросток тоже в ангоровой кофте, взросление неминуемо обещало ей в будущем стать копией матери; слева от Виконта устроился дофин. Он работал под папу. Самодовольно развалившись в кресле, жевал резинку, снисходительно глядя в зал.

Показывая Марине глазами на Виконта, Эдди наклонился к ней:

– Виновник торжества?

– Святое семейство, – кивнула она.

– Я недавно из Баку. Святое семейство очень похоже на ожившую композицию из одного коммерческого магазина в моём родном городе. Недавно я там лицезрел набор из четырёх нержавеющих кастрюль. Этюд выглядел так себе, но пояснения с бакинским акцентом к нему были впечатляющи. Это был высокий слог. На большой кастрюле была приклеена бирка с надписью «Гаструл», на меньшей – «Гаструла», на ещё меньшей – «Гаструлчик», а на самой крохотной – «Гаструлка».

 Марина захохотала так, что на неё стали оглядываться. Прикрыв рот ладонью, она шепнула на ухо Эдди:

– В кастрюлях этого святого семейства, Эдик, лежит не один миллион.

– Вот как? Получили наследство от дедушки, близкого ко двору сюзерена? – приподнял бровь Эдди. – Мариш, а что это ваши вассалы одеты в одинаковые свитера «Tony Boys» и джинсы турецкого производства марки «Cardinal»? Никакой самобытности, понимаешь ли, и выглядит довольно пошловато, как бесплатная ходячая реклама. А часы «Монтана» с бережливо не снятой плёночки с циферблата – просто вверх изысканности.

– Взгляд сокола, Эдик. Провинция. Здесь у нас всё по-простому: чем торгуют, в то и одеваются, – рассмеялась Марина.

– Практично. Недавно я не мог отгадать в юмористическом кроссворде одно слово: национальная одежда кавказцев на букву А. Я всё перебрал, архалук не подходил. Дождался следующего номера, и – какой восторг! Это оказывается «Адидас», – сказал Эдди, продолжая внимательно разглядывать гостей.

Взгляд его упёрся в колоритного седого типа. Тот периодически взрывался рыданиями, что-то громко и возмущённо выкрикивая. Иногда он вскакивал, хватал со стола тарелку или фужер и разбивал об пол. Ненадолго успокаивался, но через минуту-другую начинал опять плакать и бить посуду. Трое мужчин успокаивали его, один из них тоже плакал и по-отцовски гладил седого по голове.

– Что за вселенское горе у этого представительного человека на празднике финансового благополучия? – удивлённо повернулся Эдди к Марине.

– Альбертик. Директор станции техобслуживания. Продул сегодня в карты большую сумму и новенькую иномарку, – ответила Марина.

– Богатые тоже плачут, – констатировал Эдди, думая: «Кажется, здесь есть чем заняться инициативному человеку».

Неожиданно на сцену запрыгнул лысый коротышка с рюмкой в руке и ударил по барабанной тарелке:

– Слышь, Сеня, закрыл гармошку!

Оркестр судорожно развалил мелодию, лишь пьяный органист продолжал играть. Коротышка ударил кулаком по органу, взвизгнул высоким фальцетом:

– Глохни, я кому сказал!

Это был тамада. Он заорал в микрофон:

– Ара, сели быстро за стол и наполнили бокалы!

В зале произошло оживление. Все шумно рассаживались и разливали напитки. Когда наступила тишина, тамада поднял рюмку.

– На свете много наций есть, да? Разные нации есть, нет? Но есть одна… – Он сделал многозначительную паузу, в зале стало совсем тихо. – Есть одна нация – это нация пятигорчан! – вдохновенно заключил свой спич тамада.

В зале шумно зашумели: «Молодец! Джан, Ма́сик! Хорошо сказал, брат!».

Тамада поднял руку.

– Тихо! Вот наш виконт… такие люди в грязь лицом не промахнутся, да?! Они украшение нашего города, нет? В лице Виконта я хочу выпить за нацию пятигорчан!

Тамада спрыгнул со сцены и подбежал к Виконту. Выпив рюмку, он эффектно разбил её об пол и, облобызав покрасневшего именинника, закричал: «Оркестр, – шалахо!».

Оркестр грянул зажигательный кавказский танец. Зал как по команде, оставил столы и поднялся танцевать.

 – Как вам наш тамада? – спросила у Эдди Марина.

 – Без пастуха здесь, конечно, не обойтись, – ухмыльнулся он.

 А в центе зала происходило нечто экстазно-языческое! Вспотевшие кавалеры в танце совали в руки своим дамам купюры разного достоинства, те танцевали с поднятыми руками, с зажатыми в них деньгами. Периодически они швыряли их на сцену музыкантам. Мужчины продолжали давать деньги дамам, какой-то пьяный толстячок швырнул на сцену пачку десяток. Она попала в стену, лопнула, осыпав музыкантов. Деньги падали на пол, танцующие топтали их, а танец не прекращался. Осыпанные золотым дождём музыканты с горящими глазами наяривали шалахо, увеличивая и увеличивая темп танца. Казалось, что этот танец – гимн денежным знакам и демонстрация благополучия, никогда не закончится, или закончится только тогда, когда иссякнут денежные запасы у вошедших в раж мужчин, которым, кажется, деньги жгли руки.

«Во мне укрепляется мысль, что может быть стоит пожить в городе нарзанов, поэтов, фармацевтов, богатых негоциантов и именитой знати», – думал Эдди, оторопело наблюдая за происходящим. Когда всё же танец закончился, появилась бабуля, дверной страж с веником и совком. Она сметала деньги с паркетного пола в совок и высыпала их на сцену. Музыканты суетливо поднимали их. Распарившиеся танцоры с чувством выполненного долга рассаживались за столы. Появился Виктор.

– Шефа пришлось домой отвезти, не рассчитал силы человек, – извиняюще произнёс он и весело бросил зардевшейся официантке, погладив её по спине. – Подмолоди-ка нам стол, Людочка.

– Каков экстерьерчик, а! Могу познакомить – женщина незамужняя, – подмигнул он Эдди, провожая взглядом стройную фигуру официантки.

– Кобелина, – покачав головой, беззлобно вставила Марина.

– Этот вопрос сегодня не стоит на моей повестке вечера. Кстати, Баня, знаешь, как по-китайски Донжуан? – лукаво улыбнулся Эдди.

– Сейчас отмочишь, как всегда, – рассмеялся Виктор.

– Не очень благозвучное для русского уха слово, но оно, в определённой мере, объясняет теорию единства человечества. Прошу прощения у дамы, по-китайски это будет Бляо-дун.

Хохотали долго, смеялся и Эдди, и ему казалось, что они с Виктором помолодели лет на десять. Вытирая выступившие слёзы, Виктор приложил руки к груди:

– Эдька, братуха, а сотвори-ка, брат, нам красоту. Спой, умоляю, я столько лет не слышал твоего голоса! Маруся, уговаривай Эда, ты получишь такой кайф! В этом городе нет ему равных, да и в Баку он был не последним. Давай, Эдька, прошу тебя!

– Не могу отказать товарищу юности, – решительно встал из-за стола Эдди.

Баня уже был на эстраде и говорил в микрофон, который отнял у солиста:

– Тихо, тихо! Сейчас мой брат Эдик даст небольшой концерт. А ты, Сенька, отдохни чуток, уступи место профессионалу, – прибавил он органисту.

Эдди поднялся на сцену, раскланялся, сел за орган, придвинул к себе микрофон.

– От чистого сердца и с самыми наилучшими пожеланиями здравия и процветания я посвящаю эти песни дорогому юбиляру Виконту, лучшему представителю пятигорской нации и человечества, может быть, даже вселенной. Желаю его сыну продолжить благородное дело отца в высоком звании Герцога.

Он повернулся к музыкантам.

– Чуваки, не очень громко, всё в ля миноре, в русском домотканом стиле цумпа-цумпа-цумпа. Три-четыре, поехали!

Начав с «Мурки», он азартно прошёлся по блатному репертуару, сделал импровизированное попурри, закончив его песней» «Держи вора».

Это было, конечно же, в тему! Таких аплодисментов зал ресторана ещё не слышал. Марина, стоя, посылала воздушные поцелуи, отовсюду слышались возгласы «браво», «бис», «молодец, брат», «от души сделал». Пьяный барабанщик привязывался к Эдди, повторяя: «Чувак, иди к нам работать. Не пожалеешь. Лавэ лучшее в этом городе». Даже Арташес с друзьями салютовал рюмками из-за стола.

Эдди поднял руки, останавливая овации:

– Благодарю, благодарю, господа! Прав был великий Бах Иоганн Себастьян, говорят, у него была армянская кровь, сказавший: «Цель музыки – трогать сердца». А сейчас я спою лично для моего брата Виктора.

Эдди спел «Yesterday» и «Michel», а под занавес выступления завёл горячий рок-н-рол «Long Tall Sally» из репертуара Литл Ричарда. Девятым валом зал ринулся выплясать. Выплясывали, кто во что горазд, даже Виконт с Виконтессой выдавали какие-то твистообразные па. Один полный господин пустился вприсядку, крупная дама, переполненная эмоциями, видимо, вспомнив занятия в балетной школе, попыталась сделать фуэте, но на втором обороте упала, чуть не сев на шпагат, её со смехом подняли. Если бы в зале находился психиатр, он бы поставил общий диагноз: типичная хорея. Успех был полный. Эдди стоял на сцене, скромно улыбаясь и раскланиваясь, зал устроил ему одобрительный свист и овации, не было только цветов и киносъёмки.

Все сразу посчитали за честь познакомиться с залётной знаменитостью. Пришлось идти по залу, присаживаться за столы, знакомиться, выпивать. За одним столом, пережёвывая полоску балыка, молодой красногубый толстяк бесцеремонно хлопнул его по плечу и небрежно бросил:

– Ничего так делаешь, братела, для сельской местности сойдёт. Я скоро казино открою, давай ко мне.

Эдди рассмеялся:

– Я б в крупье пошёл пусть меня научат? Как насчёт творческой командировки в Лас-Вегас?

– Без проблем, всё в наших руках, братела, будет и Лас-Вегас, – икнул красногубый и забыл про Эдди, он был пьян.

Когда Виктор подвёл Эдди к столу, за которым сидел господин лет под шестьдесят, с благообразным мучнистым лицом монаха, давшего обет безбрачия, Эдди уже был на «автопилоте», но всё же обратил внимание на его прикид. Господин, что называется, модничал. Фирменный твидовый пиджак с кожаными налокотниками сидел на нём прекрасно, несмотря на выпирающий немного живот, на шею он небрежно накинул лёгкий кашемировый шарфик, из пиджачного кармана торчал угол платка под цвет шарфика. Портил впечатление модности господина крепкий магнолиевый дух: вокруг него витал насыщенный субтропический аромат. «Явный перелив, не хватает только нимба из светлячков», – отметил Эдди.

Виктор усадил друга напротив мужчины, сам сел рядом. Господин манерно протянул Эдди пухлую руку, на отставленном мизинце сверкнул сапфир, представился, глядя изучающе на него:

– Оковитый Лука Матвеевич. Получил огромное удовольствие. Не часто можно услышать в нашем провинциальном городишке такое, гм-м, прекрасное исполнение. За ваш талант, уважаемый! – поднял он бокал, – Простите, как вас по батюшке? – голос у него был воркующий, тихий.

Эдди почтительно склонил голову.

– Эдуард Богданович. У нас с вами один камень, Лука Матвеевич. К сожалению, мне его пришлось заложить в ломбард в связи финансовыми затруднениями.

Лука Матвеевич учтиво улыбнулся.

– Время разбрасывать камни и время их собирать. Семьдесят лет краснопузые отнимали, приспело время собирать отнятое. Какие ваши годы, молодой человек? У вас вся жизнь впереди, все камни мира перед вами, нужно только захотеть и они будут вашими.

К столу подошёл красногубый парень, тот, что собирался открыть казино, запинаясь, сказал:

– Папаня, довези до дому, я водителя отпустил.

Модник глянул на него недовольно.

– Иди в машину, пьянь.

Затем он встал, пожал руку Виктору, протянул Эдди визитку.

– Если возникнут трудности – звоните, а теперь, простите, за мной машина пришла. Разрешите откланяться, рад был знакомству.

Когда он ушёл, Эдди недоуменно уставился на Виктора:

– Этот фавн случайно не из этих, что в песне: «всё стало вокруг голубым и зелёным»?

– Он здесь самый золотой. Наверное, золотее всех остальных. И кобелина, между прочим, ещё та. Да ну их всех к чёрту! Марина, вставай, собираемся и едем домой.

Он стиснул Эдди в медвежьих объятьях:

– Эдька, Эдька, Эдька…

Глянув на разорённый, засыпанный битой посудой зал, Эдди усмехнулся:

– Полки́ отступали с боем.

 

 

Глава VII

Тревеломания, «синдром мягкого халата» и агентурные донесения

 

Новенькая вишнёвая «девятка» резво взяла с места. Захмелевший Виктор лихо давил на газ, стрелка спидометра ползла к сотне. Марина на заднем сиденье неодобрительно помалкивала.

– Старик, не волнуйся, я за рулём трезвею, а ездить медленно не могу, – «успокоил» Эдди Виктор и, глянув в зеркало, пробормотал: – Оп-п-пана! На ловца и зверь. Ночные бродяги в погонах объявились.

Моргая фарами, их догоняла машина ДПС с включённой мигалкой. Скрипучее: «Водитель, «девятки» остановитесь», заставило Виктора чертыхнуться, снизить скорость и остановиться на обочине. Патрульный автомобиль вплотную притёрся к «девятке». «Мариш, в кармашке бутылка коньяка», – бросил Виктор и открыл окно. Поднявший было руку сержант, чтобы представиться, разочарованно опустил руку.

– Витёк? А я думаю, чё за гонщик тут гоняет. Новую тачку отхватил?

– Шефа тачка, моя в ремонте, – Виктор протянул сержанту бутылку. – Колян, ты же знаешь, ночью летают только совы и Виктор Банников.

Сержант козырнул.

– Витёк, не гони, скользко.

«Девятка» лихо сорвалась с места и уже через несколько минут остановилась у подъезда многоэтажки.

– Мариша, идите с Эдиком домой. Накрывай стол, а я в гараж, – приказал Виктор Марине.

Уютная гостиная в «двушке» с телевизором «Сони», видеомагнитофоном и музыкальным центром, над которым висел постер с улыбающимися лицами ливерпульской четвёрки, была обставлена дорогой и громоздкой мебелью. В углу комнаты стояла высокая хрустальная ваза с искусственными пластиковыми цветами, на стене висела хорошая копия «Алёнушки» Васнецова в дорогой раме; в одинокой книжной полке томились книги с девственно чистыми корешками.

«Витёк – книги и живопись?» – хмыкнул Эдди, подходя к картине, и неожиданно улыбнулся, поняв, почему именно эта картина здесь: «Алёнушка» была хитро списана с Марины, несомненно, хорошим художником.

Пока он знакомился с квартирой, Марина сноровисто накрывала на стол. «Рай в отдельно взятой квартире, – думал он, разглядывая экзотические статуэтки индийских божков на полке и африканские маски с подсветкой на стене. – Синдром мягкого халата и тихое счастье буржуа. Комфортное мини-гнёздышко, манит и приземляет диванная мягкость, погружает в дрёму, расслабляет, навевает сон. Витёк приземлился на перекопанный аэродром, с которого уже не взлететь. Хотя… не может быть иначе в том кругу, в котором он теперь вращается. Ежедневная и рискованная противозаконная деятельность этого круга вопиёт к расслабленности и мещанскому быту».

Он вернулся к книжной полке, чтобы посмотреть книги и в это время вошёл Виктор и стиснул его в объятьях:

– Читалка! Книги! Ты всё тот же! Помню, помню, как ты нас просвещал, любитель истории Рима. Сейчас читаешь?

– Когда придётся. А ты, вижу, к полке не подходишь.

– Читает, читает он. Программу телепередач, – хихикнула Марина.

– Молчи, женщина! – беззлобно рявкнул Виктор. – Эдька, Эдька! Сейчас ты закайфуешь!

Он пробежал к музыкальному центру, потирая руки:

– Эд, ты кайфанёшь! В годы нашей юности о них писали только в разделе «Их нравы». Чёрт побери, как же нам эти нравы нравились! Пластинка, Эдо, прикинь, родная, не палёная! Фирма «Эппл»! Помню, ты мечтал о ней, но у нас тогда не было таких денег. А деньги, деньги-то! Сто двадцать рублей! Пшик!

На пластинку плавно опустился тонарм, зазвучали вступительные аккорды диска «Битлз» «Клуб одиноких сердец сержанта Пепера». Широко раскинув руки, Виктор двинулся на друга, стиснул его мощными ручищами, приподнял от пола и закружил по комнате, приговаривая: «Эдька, Эдька, Эдька, дружбан мой дорогой! Верю и не верю своим глазам!».

Не выпуская друга из объятий, он крикнул Марине:

– Маруся, за стол! У нас будет ночь ностальгических воспоминаний

Он разлил водку по рюмкам.

– Выпьем, Эд, за то, что Бог вновь свёл нас вместе, за то, что мы имели счастье жить в чудесном городе среди прекрасных людей, в замечательные времена. Выпьем за бакинцев, вынужденных покидать свой любимый город по воле сволочных козлов политиков, разделяющих народы ради бабла, за тех, кто остался в нём жить, за тех, кто лежит в бакинской земле, за дядю Богдана и тётю Офу, царствие им Небесное. Эх, это уже теперь не наш город, но в сердце он всё же тот наш родной Баку, и он нашим будет всегда, этого у нас никому не отнять. Давай, Эд, за бакинцев!

Они выпили. Виктор, не закусывая, тут же опять наполнил рюмки и рассмеялся:

– Эдька, а ты помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Урок на всю жизнь! Держат за руки? Кусайся, бей ногами, коленями, головой, локтями, бей всем, что попадётся под руку, – рассмеялся Эдди.

 

Когда-то пятиклассника Эдьку поймала за школьным забором троица лихих семиклассников. Заломили ему руки за спину и принялись потрошить карманы. Тут-то неожиданно и появился детдомовец Витка Банников, за которым в школе прикипело прозвище Баня. В их школе учились детдомовцы, всегда ходившие группой. Они умели за себя постоять и пользовались непререкаемым уважением среди школоты. Незадачливые переростки-потрошители были, как котята раскиданы Витькой, двое пустились наутёк, одного Витя бесцеремонно положил лицом в землю, заломил руки за спину и без нежностей наступил коленом между лопаток. Надавав ему затрещин, Витька отпустил его, наградив пендалем под зад, а собирающему с земли пуговицы от курточки Эдику сказал, картинно закуривая сигаретный окурок:

– Фраер. Когда тебя держали за руки, у тебя были свободные ноги, нужно было молотить ногами, коленями, кусаться, они бы отпустили руки, и ты смог бы отвечать руками. Когда видишь, что подступает хана, – кусайся, бей головой, ногами, локтями, чем придётся, всем, что попадётся под руку.

Эдик смотрел на своего спасителя с восхищением, а Витька, фасонисто и смачно сплюнув, сказал задумчиво: «Шамать дико хочется». И Эдик привёл его домой, где он мигом проглотил тарелку супа, который избалованный Эдик всегда ел, морщась, и никогда не доедал. Уплёл он и три котлеты, макароны и весь хлеб, которым до блеска отполировал тарелку. В чай он положил восемь ложек сахара, и так интенсивно размешивал его, что брызги летели из стакана, чем привёл тётю Софу в крайнюю степень умиления. Со слезами на глазах она гладила смущённого Витьку по стриженой голове, шепча: «Деточки, деточки, бедные деточки». Витя стал членом семьи, верным другом Эдика.

Мрачнея, Виктор пил рюмку за рюмкой, не замечая, что Эдди и Марина аккуратно не допивают. Неожиданно он глухо проговорил, опустив голову, глядя в тарелку:

– Да вижу же я, вижу, Эдо, твой ироничный взгляд. Удивлён моей барской жизнью? Что ж ты не спрашиваешь, как твой дружбан детства, водившийся с правильными городскими пацанами, читавшими умные книги, стилягами, понимавшими музыку, дошёл до такой жизни?

Эдди пожал плечами.

– Что не так, Витёк? Моральные муки? Брось, дружище, живи, пока живётся, вживайся в новые реалии, как любит говорить коммунист с божьей метой на лысине Горбачёв. Я рад за тебя, ты неплохо встроился в систему, даже гаишники свои, в таких случаях говорят – жизнь удалась. Многим повезло меньше, остались на обочине жизни.

Виктор стукнул по столу кулаком так, что подпрыгнула посуда. Марина, усевшаяся на диван с вязанием, умоляюще попросила:

– Витенька, успокойся, пожалуйста.

– Молчи, женщина! – побагровел он. – Ты же в курсах, Эдос, что я семь лет у «хозяина» отдыхал. Семь лучших молодых лет, брат, семь вычеркнутых из жизни лет! Ты знаешь, я никогда не уважал насилие, особенно к женщинам. Они мучили девчонку, три здоровых жлоба, раздевали её соплежуи. Одного я лёгонько вырубил, второй дёру дал, а третий (Виктор залпом выпил водку)… А третий… пистолетом махать стал. Я его не бил, ручку хилую вывернул, сжал кисть, пистолет упал, толкнул от себя... очень неудачно толкнул и для него и для себя: затылком он упал на бордюр.

– Жаль пацана, – пожал плечами Эдди, – но он мог из тебя сито сделать, если бы нажал на спусковой крючок.

– Не пей больше, Витенька, – тихо попросила Марина.

Виктор отмахнулся и нервно мотнул головой.

– Не мог, Эдди, в том-то и дело, что не мог! – Виктор кричал. – Не мог! Пистолет стартовый был… зря я его толкнул, хватило бы с него и оплеухи. Принеси-ка нам ещё бутылочку, Мариша…

– Вы ещё первую не допили, – попыталась остановить его Марина.

– На Кавказе живёшь, женщина, не возражай мужчине! – Виктор опять стукнул по столу. – Короче, Эд, упекли чемпиона. Общественность осудила, спортклуб чемпиона спасти не мог. Да я, собственно, ни на кого не в обиде был, поедал себя, виноватил, хотел, чтобы меня поскорее посадили. Ты не представляешь, как я чувствовал себя на суде под взглядами родителей этого мальчишки, ему семнадцати ещё не было. В зоне мне было легче, меня там, как водится, попытались «ломать», но я ж не в хоромах рос, улицей воспитывался, на ринге привык получать удары, терпеть боль, бороться до конца, меня убить нужно, чтобы сломать. Коечки наши с косым Исмаилом рядом оказались. Ты его должен знать, лихой бандюга, с улицы Советской …

– Зорро косой?

– Он самый, – хмыкнул Виктор, – Зорро усатый без маски. Жить было нужно. Мы с ним дуэт организовали, скирюховались, типа, хе-хе, охранное агентство: взяли под свою опеку одного богатенького Буратино, моего нынешнего босса Гамлета. Оберегали его от поползновений, не без корыстного интереса, конечно. Ну, ты понимаешь, денежным мешкам не везде деньги помогают, а желающих подоить богатого гуся в зоне хватало. Нам никто оборотки дать не мог. Откинулись мы с Гамлетом в один день. Ехать мне было некуда, он меня взял с собой, дал приют, пригрел, на ноги поставил. Видишь, царюю (обвёл он рукой пространство гостиной), но, чёрт возьми, тоска, Эдька, тоска. Тоска! Не моё всё это, не туда кривая вывела. Дружба липовая, законы тюремные, ухо нужно держать востро́, базар фильтровать, лавировать. Кидалово, сходки, разборки, застолья фальшивые, ну, ты же сегодня видел весь наш бомонд. А самое противное, Эдька, – калькуляция, калькуляция, вечная калькуляция, голова от этого пухнет. Одна Маруся, чистая душа, моя отрада и радость. Маруся, пойдёшь за меня замуж?

– Пойду, только ты больше не пей, дорогой.

– А это откуда? – тронул Виктор шрам Эдди.

– Метили в глаз.

– Ну, а ты-то, брат, как дошёл до такой жизни, с твоим-то режиссёрским талантом? Неужели всё так плохо? Я поверить до сих пор не могу, что это ты накуролесил на нашем рынке, – расхохотался Виктор и повернулся к Марине: – Мариш, Эд – великий стратег с пелёнок. Знаешь, какую он шикарную комбинацию придумал в четвёртом классе? О, это было конгениально, сказал бы Остап Бендер! Летние каникулы стали для нас золотыми в прямом смысле. В жаркие дни мы пристраивались в очередь за мороженым. Когда подходила наша, Эдик протягивал продавцу рубль и просил два стаканчика пломбира. Продавец определял его к пачке мятых купюр, мы получали мороженое и сдачу, а Эдька, жалобно моргая своими красивыми пушистыми ресницами со слёзками в глазах, тихо говорил: «Дяденька, я же вам три рубля давал, а вы мне сдачу с рубля даёте». Усатый продавец обычно махал рукой, типа, э-э-э, отвали, мальчик, не пудри мне мозги. Тут подавал голос я: «Дядя, зачем вы кричите на моего брата? Нам бабушка дала три рубля, чтобы мы купили хлеб, колбасу, молоко, масло, сахар, муку, а мороженое разрешила нам купить на сдачу. Разве можно всё это купить на рубль?». Эд, продолжи, – толкнул он друга в бок, – меня смех раздирает.

Эдди усмехнулся:

– Картины далёкого детства порою встают предо мной. Вытирая потные лбы, обмахиваясь платками, очередь напряжённо следила за развитием событий. Всё лучшее детям! Торгашей нигде не любят, народ был на нашей стороне. Тогда мы с Витьком протягивали продавцу мороженое, а я со слезами на глазах говорил: «Что мы бабушке скажем? Возьмите, дядя, ваше мороженое и сдачу и верните нам хотя бы рубль». Очередь созревала, подтягивались зеваки, назревал скандал, бакинская жара была нам в помощь. Чувство справедливости в народе вскипало и какой-нибудь ветеран или сердобольная бабулька, закипев, непременно возмущённо бросали: «Безобразие, детей обманывают, обнаглели, понимаешь, торгаши! Здоровенный лоб, ему на заводе пахать, а он копейки тут сшибает да детей дурит. Пора милицию вызывать!». Продавец, трезво сообразив, что всё может закончиться для него неприятностями: базар-вокзал, милиция, жара, мороженное может растаять, доставал из кармана пачку мятых купюр, в которой этих рублей и трёшек было полно, возвращал нам мороженое и сдачу с трёх рублей. Мы уходили под одобрительный гул толпы, раскланиваясь. Неразменный рубль давал нам возможность вдоволь пострелять в тире, сходить в кино, наесться вволю мороженного и горячих пирожков, развлечься на аттракционах. Приходилось, правда, ездить в разные районы города, чтобы не залететь.

Марина изумлённо качала головой, а Виктор, хохотнул:

– Мариш, это детские шалости! Какую операцию Эдька придумал, когда мы уже не пацанами были, просто шедевр! Операция «Овощной смерч над Алжиром»! Мариш, ну, это прямо в стиле Остапа Бендера! Конгениально! У нас тогда трио образовалось, прибился Изя Ландер. Кучерявый бакинский еврей, сынок мамы гинеколога и папы военного врача. Бакинская элита! Изька чисто базарил и по-армянски, и по-азербайджански, рожа не поймёшь: то ли азербайджанец, то ли армянин, то ли грузин – гремучая смесь. Они с Эдькой и придумали это кидалово. В Баку тогда в вузах много алжирцев училось, ну, мир, жвачка, дружба. Ребята шустрые, фарцевали джинсами, фирменными пластинками, аппаратурой японской, доллары у них водились. Изя играл роль богатого оптового покупателя, договаривался с арабами о покупке партии шмоток, пластинок, кассетников, фирменных сигарет. В тот момент, когда Изя собирался расплачиваться, на пороге квартиры появлялся с рацией на плече, наручниками на поясе я и Эдька, он же майор Вишня. Красная корочка в руке Эдьки действовала на арабов, как взгляд кобры перед прыжком. Эдька мне приказывал: «Капитан Тыква! Сообщите группе захвата, что вся группа спекулянтов задержана с поличным». Я козырял: «Слушаюсь, товарищ Сельдерей» и выходил за дверь. Как только я выходил, Изя, рыдая, начинал лебезить перед Эдькой. Ползал на коленях, натурально плакал, предлагал ему пачки денег, внутри которых была нарезана газетная бумага. Эдди ломался, после выходил для переговоров с капитаном Тыквой, со мной, в смысле, а Изя тем временем, рыдая и ломая руки, стращал перепуганных арабов страшным словом Архипелаг Гулаг, кошмарными условиями долгой отсидки в советских северных лагерях, где морозы под пятьдесят градусов, склонял арабов всё отдать, чем с позором быть исключённым из института и сесть, как минимум, на десять лет. Ну, что арабы? Восточные люди, привыкшие к взяткам и откупам, соглашались. Входил Эдди со мной, демонстративно перекладывая пистолет-пугало из одного кармана в другой, Изя отдавал нам липовые деньги, арабы сумки с товаром, и мы уходили. Арабы благодарили Аллаха за его милость, Изя оставался, рвал ворот рубахи, проклиная советскую милицию, КГБ и коммунистов, выпивал с арабами вина и уходил. Такие спектакли мы больше не повторяли. Баку – город маленький, могли спалиться…

Марина расхохоталась.

– Витенька, в тебе оказывается умер великий актёр! Надо же, капитан Тыква. Ты, как кум тыква, в сказке про Чиполино, копил на домик?

– Не, мы кутили, как белые люди, – подмигнул Эдди Виктор. – Эд, тебя с консерватории тогда выперли, ты закосил от армии, когда повестки стали приходить, слинял на Юга. Писал редко…

– Недолго музыка играла, мы предполагаем. Меня в итоге выловили и забрили, как раз тогда, когда ты загремел в зону, и нам не удалось встретиться. Неплохо отслужил в ансамбле Каспийской флотилии, играл на органе, пел, после в Сухуми и Сочи халтурил музыкантом, в кабаках. В Москве с Изей, хе-хе, поработали маленько. Баня, выйдем на балкон, покурим и подышим горным воздухом, а Мариночка нам организует крепкого чая.

Пока друзья курили, Марина привела стол в порядок. Когда на столе появился чай в большом заварном чайнике, хрустальные стаканы армуды и сладости, друзья вернулись к столу.

 Наслаждаясь ароматным чаем, Виктор спросил:

– А Изя ещё в Баку или слинял в Израиль?

– Нет, родители на земле обетованной, он тоже собирается, но пока не решился, крутится с торгашами.

– А что вы в Москве делали, расскажи, какие ставили спектакли?

Эдди посмотрел на Марину.

– Мариша, не хочу перед тобой выглядеть прожжённым аферистом, я человек добрый и держусь правила Остапа Бендера не грабить трудовые коллективы и простых людей. Меня, как и его, интересовал ворующий индивид-теневик, верящий в могущество денег. И в какой-то мере мне, наверное, удалось некоторых из них заставить осознать, что деньги не главное в жизни, хотя… с теми, кто их потерял, часто происходит обратное: они с утроенной силой берутся за новые авантюры. Деньги – это гипноз, из которого невозможно выйти.

Эдди чему-то улыбаясь помолчал и заговорил:

– Однажды я был на выступлении знаменитого гипнотизёра. В его выступлении принимал участие профессор психологии. Он объяснял зрителям принципы манипуляций сознания, внушаемости людей и тех состояний человека, когда он особенно готов к внушению. Среди множества причин готовности людей к внешнему внушению профессор называл такое состояние, когда человеку одномоментно требуется исполнение чего-то для него очень важного и в этот момент все мысли его сосредоточены на этом. В такой момент, говорил профессор, самое время появиться с ним рядом ловкому манипулятору и предложить ему «помощь», человек почти стопроцентно должен повестись на это. Этим и пользуются большинство аферистов, рекламщиков и зазывал, пояснял профессор. Я с профессором полностью согласился, мой жизненный опыт говорил мне об этом же. Вот тогда-то неожиданно пришла ко мне и идея доходного спектакля. И окончательно навёл меня на эту идею мой юный сосед Ильгар, сын одного бакинского толстосума. Двух книг не осиливший оболтус учился в последнем классе, и я как-то спросил его, куда он думает поступать. Молодой повеса важно ответил, что он не знает, мол, всё решает папа. Мариш, Витёк тебе может рассказать, как в Баку поступают в институты, какие суммы платят родители, чтобы дать своим отпрыскам образование, а столичные вузы котируются ещё круче и таксы там в разы выше. Я поделился идеей с Изей, он одобрил. Первоначальный капитал у нас был, и мы улетели в столицу. И вот когда наступал тот самый одномоментный период горячей поры близких вступительных экзаменов в институты, а родители абитуриентов с солнечного Кавказа уже готовы раскошелиться ради счастья своих детей, ваш покорный слуга перевоплощался в молодого кандидата медицинских наук Иннокентия Вольфрамыча Шаргородского…

Марина поперхнулась чаем.

– Вольфрамыча? Иннокентия?

Глаза Эдди лукаво блеснули.

– Можно было и ещё блистательней отчество сочинить, например: Космогонович или Гарпогонович или Пифагором Пифагоровичем назвать, язык до Гоголя доведёт, как говорится. Чем необычней имя, тем оно больше уважается кавказцами, падки они и на внушающий доверие имидж. Имидж был: солидные очки, элегантный костюм, дипломат из крокодиловой кожи, массивный дутый золотой перстень и липовые же золотые часы; симпатичный такой молодой человек со светскими манерами. На доске объявлений института Изя прикреплял объявление, вертелся там, обещая помощь в подготовке к экзаменам в медицинский вуз, выискивал отцов кавказской внешности, говорил с ними. Я по объявлениям нанимал репетиторов с образованием, платил больше, чем они просили. Шквал звонков обрушивался на наш телефон в съёмной квартире. После собеседования я выяснял пригодность рекрутов, отбирал со знаниями, отдавая предпочтение умненьким и хорошеньким представительницам солнечных кавказских республик с отличным аттестатом – такие нравятся педагогам мужчинам. Выяснив финансовую состоятельность родителей, намекал, что мог бы помочь не только знаниями, но и конкретно, так сказать. Срабатывало. Приглашал будущих Пироговых и Бехтеревых с родителями в шикарную съёмную квартиру, знакомил с красавицей «женой», она накрывала прекрасный стол, я пускал в глаза гостей умилительную пыль. Переговоры с клиентами периодически прерывались телефонными звонками. Мог звонить академик Чазов или Иосиф Кобзон с приглашением на концерт, директор магазина «Берёзка» сообщал о новых поступлениях, а апофеозом этих телефонных разводов был звонок Первого секретаря Московского горкома партии и члена Политбюро товарища Гришина. При разговоре с ним моя «жена», прикладывала палец к губам, глазами показывала гостям на потолок. Она жаловалась гостям, что у неё не жизнь, а каторга, никакой личной жизни, мол, её дорогого Кешеньку рвут на части. Ну, а размякшие гости с Кавказа соглашались на авансик...

– Эдька, Эдька! – подскочил на стуле Виктор. – Ты играл в опасные игры. Неужели смывались с авансами? Тебя могли найти! С кавказцами так шутить опасно, да и мелко это при таких затратах на камуфляж.

– Я человек внушающий доверие, а не мелкий воришка, – ухмыльнулся Эдди. – Верю в теорию невероятностей и в глупость людей. Авансы нужны были, чтобы продолжать пыль в глаза пускать, не на свои же абитуриентов обихаживать? На что-то жить нужно было. Впрочем, если бы дело не выгорело, не исключаю, что пришлось бы с несколько поредевшими авансами делать ноги. За пару недель репетиторы ставили девочкам мозги на место по предметам вступительных экзаменов, конкурсантки качественно улучшали свои знания, на деле ощущая преимущества платного обучения. Нанял я и психолога, и сам лично перед экзаменами по отдельности напутствовал своих протеже: «Никакого волнения, вы уже на первом курсе, на каждом экзамене будет мой человек, никакого страха, вы раскованы и уверены в себе». Из восьми-двенадцати девиц две-три становились студентами и, между прочим, эти счастливчики на следующий год присылали ко мне новых рекрутов, а их отцы честно расплачивались со мной. В той же квартире я полностью возвращал родителям-неудачникам авансы, с грустью сообщая, что в последний момент состав комиссии с моим протеже был полностью сменён. Неудачники уезжали с мыслью, что есть ещё на свете честные люди. Ну, а поступившие исправно платили оставшуюся сумму, дарили дорогие подарки, умиленно благодарили, звали в гости. Я одним таким приглашением, будучи однажды на мели, воспользовался.

– Могли кинуть и поступившие, – покачал головой Виктор, – типа хватит и аванса.

– Горцы – люди чести, Витёк. Хотя, да, бывает, могут недоплатить из-за пресловутой кавказской чести, когда решат, что их обманывают. Их же никто не обманет, они самые умные, да? Я тут на вокзале в Пятигорске видел, как у столика напёрсточника толпа кавказцев с честью спускала деньги, под рыдания своих жён.

– Эх! – Эдди заложил руки за голову и с хрустом потянулся. – Это были мои звёздные часы, и деньги, кстати, хорошие – кавказские барыги, буфетчики вокзальных пивнушек и сосисочных очень хотели видеть своих внуков и детей врачами, и непременно стоматологами.

– Ну, а навар, Эд? Стоил того?

– Пятнадцать штук с поступившего. Мы с Изей умчались в Сухуми на новеньких «шестёрках» цвета «молодая липа»

– Могли залететь, – с сомнением в голосе сказал Виктор, – срока схлопотать.

– Могли, – согласился Эдди. – Два экзаменационных сезона сходило с рук. На третий пришлось срочно испаряться: нашёлся скандалист из числа родителей не поступивших, хотя аванс ему вернули, он пошёл в прокуратуру. Об этом писали газеты.

– Конгениально. И после таких бенефисов как тебя угораздило оказался на нашем гнилом рынке, со значком «Контроль» на груди? Чтобы на такое пошёл мой Эдька? Я не могу этого себе представить. Не солидно, не по возрасту, шпанюково. Почему музыку оставил?

– Этот эпизод, стечение обстоятельств, я всё тебе позже расскажу. Может быть, ты поможешь мне разобраться с одним моим недавним проколом здесь, у вас в Минеральных Водах, всё же ты здесь в фаворе. Твоего Эдьку кинули, как пацана, но это не сейчас. А музыка… Меня выперли из консерватории в конце второй сессии за негативное отношение к прекрасному композитору Глюку. Я пытался доказать почтенному профессору, что сейчас наступили другие времена и в музыке новые лидеры, что старина Глюк бесконечно устарел и музыка «Битлз» стоит выше музыки всяких его «Орфеев» да и классики вообще. Ну, не только за это. Игнорировал комсомольскую деятельность, поколачивал стукачей, пропускал занятия, винопития не игнорировал. Маячила армия, пришлось смыться, когда тихо приехал в Баку, сцапали. С тобой мы в то время почти не виделись, ты постоянно был то на сборах, то на турнирах. Ты «подсел», когда я служил. Когда отслужил, полетел к тебе в Пермь, где ты куковал, но ты сидел в карцере, мы не увиделись. Прилетел домой на похороны тёти Офы, через полгода отец умер. Работал в филармонии, мотался по стране, в кабаках пел, хату бакинскую сдавал квартирантам. Плохой я товарищ, Витя, каюсь…

– Дорогой мой товарищ – это жизнь, Эдька, мы должны были встретиться! Мне так лажово было, когда я узнал, что ты прилетал в Пермь, и мы не увиделись. Ты один? Женат?

– Хотел, жил с одной богиней, девочкой с большими запросами, убежала к дельцу. Сближаться с женщинами до семейных отношений с тех пор остерегаюсь. Мудрый Сократ по поводу женитьбы как-то сказал юношам: «Что не сделаете, всё будет плохо».

– Шалава, – прохрипел Виктор.

– Потом, Витя, мне что-то опротивело музицировать, петь в кабаках на потребу пьяни. Каждую ночь передо мной проходили лица примерно те же, что и сегодня в вашем кабаке на торжестве по случаю юбилея Виконта, и это стало пыткой. Нечаянно опять сошёлся с вольными людьми, разрабатывал схемы интеллигентного отъёма денег, набрался опыта, случались крупные выигрыши. Иногда, заскучав по музыке, недолго работал музыкантом. Мотался по стране, в Баку доводилось бывать наездами. Квартиру бакинскую я сейчас продал, ехал в Москву по делу, да не доехал, оказался в Пятигорске. Такие вот дела.

Виктор вскочил со стула.

– Эдька, Эдька, ты остаёшься здесь! У меня кроме Маруси никого нет. У меня всё схвачено, ты это сам увидишь, я здесь при делах. Запустим тебя на орбиту! Тошно смотреть какие бездари оккупировали эстраду. Найдём тебе столичного продюсера, он сделает тебе имя, раскрутит. Как ты сегодня пел, Эдька! Ты ещё лучше стал!

– И что я буду петь, про любовь, в которую давно не верю? Нет, Баня, это всё в прошлом. Как говорят в Одессе: у вас всё впереди, как нагнётесь – так сзади.

– Брось, брось, Эдька, мы ещё повоюем, мы ещё ого-го-го как повоюем! Завтра обсудим всё подробнее.

 

 

Глава VIII

Агентурные донесения и шарм европейских имён

 

Когда за окнами загрохотали трамваи, Эдди проснулся от ярко бившего в окно солнца. В квартире было тихо, чувствовал он себя на удивление хорошо. На кухонном столе лежала записка, Виктор писал: «Мы с Мариной на работе. Заскочу в обед. Еда и пиво в холодильнике. Кофе, чай в буфете. Валяй дурака, отдыхай».

Прихватив банку пива, Эдди долго нежился в ванной. Совершенно придя в себя, с аппетитом поел, выпил кофе, улёгся на диван и включил телевизор. На экране возник очкарик, доказывающий существование внеземной цивилизации, на другом канале повторяли вчерашний футбольный матч, на следующем говорили о замечательных перспективах, ожидающих свободную Россию с приходом рыночных отношений. Упитанные товарищи с горящими шакальими глазами уверенно прогнозировали выход страны на международные рынки, приток иностранных капиталов в страну, рай для населения.

Эдди усмехнулся: «Что за лапша, господа бывшие комсомольцы? Кому мы там нужны на рынках Азии? Всё давно схвачено. Буржуи Нового и Старого света платят азиатам на своих заводах не больше ста баксов в месяц, те на велосипедах приезжают на работу и пашут по двенадцать часов. Кто такие тёпленькие места отдаст вам? Будете вы, господа, грабить своих недограбленных граждан. И причём здесь рынок? В нищих Буркина-Фасо, Бирме и Парагвае не рынок? Там молочные реки потекли?».

Он раздражено выключил телевизор, лёг на спину и уставился в потолок. Вползала хандра, что с ним нередко случалось. Комфорт он любил, но упоение им улетучивалось довольно быстро. Проходило немного времени после того, как он останавливался перевести дух и приходил зуд в подошвах и тогда ничто уже не могло его удержать. И пока голова советовала ему быть разумным, руки уже снимали с вешалки куртку, а ноги несли на вокзал или в аэропорт. Красивые женщины дарили ему свою нежность и обожание, перед ним много раз открывались прекрасные перспективы, он ими пользовался, но неожиданно всё бросал и убегал. Такие состояния Эдди называл тревеломанией. Тревеломания обычно давала о себе знать в самые благодатные и спокойные времена его жизни. Когда начинал налаживаться быт, а на горизонте маячили тихие, спокойные дни, на него обрушивалась хандра и это становилось концом сытой и респектабельной жизни. В последнее время болезнь прогрессировала.

Эдди оглядел квартиру. В ней была хорошо видна заботливая женская рука, он уже чувствовал слабые токи, предвестник тревеломании подбирался к нему.

«Это, странно, – думалось ему, – а что будет дальше? Со временем я начну носиться с места на место, не останавливаясь, со скоростью, на которую только буду способен? И однажды свалюсь где-нибудь на вокзале, а сердобольная уборщица скажет: «Приличный с виду человек, а как все жрёт водку»».

Он услышал звук открывающейся двери, в комнату вошёл с помятым лицом Виктор. Друзья обнялись. Виктор парил дезодорантом и коньяком.

– Однако ты, брат, не в форме, – покачал головой Эдди. – Без коньяка уже не жизнь? Пьёшь днём?

– Вчера был трудный день, сегодня трудный день, завтра будет трудный день. Знаешь, как это коротко сказать? Настали трудные времена. Давай лучше закусим и пивком поправимся, – отмахнулся Виктор.

Друзья прошли на кухню. Виктор достал пиво и закуску.

– Короче, я всё решил. Ты остаёшься. Быстро встанешь на ноги, говори мне «да».

– Без меня женили, – усмехнулся Эдди, – ты о чём, брат?

– Не хорохорься. Будешь заведовать складом, работа не пыльная – отпускать носочки, колготки, трусики, спортивные костюмы, маечки, тапочки, что-то ещё. Торгаши перед тобой на цырлах ходить будут. Это для начала, для начала, Эд, – повторил Виктор, заметив ироническую усмешку друга, – чтобы притереться. Это ненадолго, у меня другие задумки, есть планы открыть своё дело. Капитал у меня порядочный имеется, я не просто так здесь трудился, у меня доля в бизнесе, я её продам, магазин в козырным месте, рядом с рынком. Горизонты, Эд, горизонты открываются светлые. Я даже уже название придумал для будущей нашей фирмы – «ООО ЭВМ». Такое дело раскрутим!

– Компьютеры будем продавать?

– Не угадал. ЭВМ – это Эдуард, Виктор, Марина, – гордо произнёс Виктор. – Зацени аббревиатуру. Ну что, что? Что ты так на меня смотришь? Я не хочу теперь тебя терять, когда мы снова вместе. Ты куда-то заруливаешь, не на ту дорогу, так в тупик можно заехать, опасный это путь, Эдо. В тот вечер в ресторане я мог не оказаться рядом. Пора тебе остановиться.

– В золотой тупик неплохо было бы заехать, – задумчиво произнёс Эдди. – Мы давно не виделись, воды утекло много… У меня, Витя, серьёзное заболевание…

Виктор подавился пивом.

– Ты о чём? Что молчал? У нас, знаешь, какие врачи есть. Всё схвачено, сейчас поедем к профессору Гигнадзе в военный санаторий. Молчун! Вылечим, вылечим!

– Заболевание неизлечимое. Говоря по-русски, шило в заду сидеть спокойно не даёт, вот я и бегаю. Моё лекарство – смена пейзажей. Мне даже сны снятся, в которых я всегда бегу на длинные дистанции. В последнее время все мои забеги во сне заканчиваются золотым тупиком, которым я начинаю грезить, как предвестником крупной удачи. Я стал верить в мистические приметы и сны.

– Фу, напугал, хохмач, – вздохнул облегчённо Виктор.

Эдди хитро улыбнулся.

– Вить, ты видел фильмы с участием чёрного американского комика Эдди Мерфи?

– Ну, да. Смешной чёрт.

– Тебе не кажется, что у меня с ним есть нечто общее?

– Вы практически с этим баклажаном близнецы! – хохотнул Виктор. – Ты о чём?

– Подумай.

– Ну, говори, говори, Эд. Очередная твоя хохма?

– У меня фамилия какая?

– Это я хорошо помню… Чёрт! Вот те на! Эдди Мерфи – Эдди Мерфин?

– Вот я и думаю, не родственники ли мы с ним… все люди братья, мне так хочется с ним увидеться, выяснить степень родства.

– Близнецы! – расхохотался Виктор. – Устроим. Босс уже два раза был в Штатах, у него в Калифорнии в армянской общине брательник, он тоже подумывает сдрыснуть туда.

– Брат ювелир, конечно? – хмыкнул Эдди.

– Ювелир. Я в Польше был с Маринкой. Слетаем и к американцам и этого чёрного клоуна напоим русской водкой, из горла́ заставим пить по-русски.

Эдди подошёл к окну. На улице посыпал лёгкий снег, редкие прохожие спешили по своим делам, тоска усиливалась. Не поворачиваясь к Виктору, он говорил, задумчиво глядя в окно:

– Я хочу уехать, Витя, мне нужно дело. Большое дело. Такое, какого у меня ещё не было, я к нему созрел. Носочки, маечки, бельевой бизнес и аллергия на складскую пыль – это конец жизни. Если не сделаю серьёзного дела, уйду в монахи замаливать грехи. А для того, чтобы слетать и посидеть в баре с этим чёрным комиком, нужны купюры с изображение американского президента в буклях, а не Ленина без кепки и не Станислава Монюшко в очках.

Виктор разозлился.

– Не суетись. Будут купюры! Будут и с президентом с буклями и без. А пока я тебе обещаю жизнь не хуже, чем за бугром. Даже лучше, дома и стены помогают.

Эдди зашагал по комнате, заложив руки за спину, мечтательно говоря:

– Сменю фамилию, чтобы не путали меня с американским комиком. Стану, скажем, Эдди Бендером, звучит по-голливудски, звёздно звучит, евреи точно признают. Открою в городе Ангелов бар под названием Golden Bender Bar «The Twelve Chairs». Там у стойки будет ровно двенадцать стульев для почётных гостей, один стул будет персональным стулом Виктора Банникова, на его спинке будет сиять выбитая золотом твоя фамилия. В дверях будет стоять роскошный швейцар, его по правилам моего заведения нужно будет звать мистер Киса Воробьянинов. Представляешь, как гости будут ломать языки, чтобы выговорить это Воробя́нинофф! В бармены найму рыжего ирландца, перекрещу его в Шуру Балаганова. В баре можно будет выпить чудный коктейль под названием «Душа Корейко» и «Причастие отца Фёдора», тут же можно будет купить в великолепном переплёте «Золотой телёнок» и «Двенадцать стульев» на 72 языках, включая язык племени масаи...

– Вот! Сейчас ты похож на себя! Мне, кажется, не помешает в твоём баре и стриптиз. Звёздами стриптиза будут Элочка Людоедочка и Фима Собак, – расхохотался Виктор.

– Хорошая идея, беру. Это будут ореховые мулаточки, – отходя от окна и садясь напротив Виктора, сказал Эдди. – Но я не шучу. Мне прискучило здесь жить. Спинным мозгом чую, что здесь может произойти много неприглядного и неожиданного. В северном полушарии земного шарика действуют какие-то магнетические силы, которые действуют угнетающе на людей с моей болезнью. Эти силы могу загнать человека в тупик, хорошо, если в золотой. Надо менять климат, может тогда перестану бегать. По крайней мере, попробовать я обязан. Но для этого нужен, как минимум, миллион долларов.

– Не обманывай себя, Эд, – возразил Виктор, – есть хорошая пословица: не откладывай на завтра то, что не нужно делать вообще. Здесь сейчас гораздо легче нагреться и миллионы хапнуть. Скоро можно будет лопатой деньги грести, а в Штаты просто летать оттопыриться.

– Ты стал прагматиком. Я представлю себе, какой конец меня ожидает здесь. В конце жизни я подсобираю колготочно-носочный миллион и помещу в районной газете в рубрике «Золотому возрасту – золотая осень» объявление: «Симпатичный романтик, старательный и работящий, ценитель прекрасного и природы, спортсмен, любит бег на длинные дистанции, возраст чуть за пятьдесят, хочет создать семью с трудолюбивой и доброй женщиной, ценящей таинственность и нежность – желательно с жилплощадью». Но никто не откликнется на мой жалобный призыв.

– Я знаю твой упрямый характер. Мне нужно идти. Хочешь, поедем со мной, глянешь на нашу фирму, а вечером можем сгонять в Кисловодск, там есть отличный кабачок за городом, «Замок коварства и любви», в нём играют музыканты бакинцы.

– Подожди, Баня, – Эдди выложил на стол визитку Оковитого.

Витя смотрел на неё с недоумением.

– Витя, вчера этот человек произвёл на меня неизгладимое впечатление, а ты с ним был до противности уважителен. Как красиво и уверенно, этот милый человек с лицом фавна, только что вышедшего из парной, отставлял ухоженный мизинец с полированным ногтем и с дорогим перстнем. Это ароматизированное чудо местный Корейко?

– Эдди! – Виктор погрозил ему пальцем. – Тпру, выкинь из головы фантазии. Душистый фавн Лука Матвеевич Оковитый только с виду ангел. Это про него написано на каждом столбе: не влезай – убьёт. У ловкача есть высокий московский покровитель с говорящей фамилией Глубурцев, если тебе не понятно, этот дядя в погонах успешно работал в КГБ, что переводится как Комитет Глубокого Бурения, сейчас уже руководит коммерческим банком. А потом… – он замялся. – Эд, ты прекрасный режиссёр и актёр, но можешь меня каким-то боком подставить. Городок наш маленький, здесь тоже «кидают» периодически, но есть «смотрящие», случаются крутые разборки, при этом общество предпринимателей спаяно между собой, несмотря на конкуренцию, плюс родственные узы. Кавказ, брат…

– Ты не ответил, но я твой посыл принял, – не дал ему договорить Эдди. – В рейтинге местного «Форбса» на каком месте стоит этот человек с апостольским именем и отчеством.

– Скажем так, входит в тройку лидеров, но это условно, возможно он и первый. Эд, мне хочется, чтобы ты ещё пожил.

Эдди нервно заходил по комнате, остановившись, проговорил:

– Ты меня радуешь. Да и я того же хочу, но пожить хотелось бы хорошо, пока молод. Я остаюсь. Заключим сделку: я ничего не предпринимаю, поработаю с колготками, это ведь на самом деле может быть интересным и полезным изнутри изучить мир торгашей. Обещаю вести себя тихо, скромно, в рамках вашего круга, а ты собери для меня агентурные данные об этом человеке. Не дёргайся, я ничего пока не буду предпринимать без твоего совета, может и выброшу из головы дурные мысли. Мне нужно привести их порядок, найти стоящее дело. Никаких необдуманных поступков с моей стороны не будет, всё понимаю. Вариантов и методов безболезненного спектакля у меня в избытке, нужно на чём-то остановиться. Я повзрослел, Витёк.

– Кое-что я про него знаю, городок маленький, сообщество любопытно, мир слухами полниться. Ладно, хотя мне светиться не с руки, но что-нибудь наскребу.

Виктор ушёл, а Эдди лёг на диван, закрыл глаза, улыбаясь, представил себе картинку: подследственный Оковитый (что за фамилия дурацкая, чёрт возьми!), ссутулившись, сидит на табурете напротив него. Он сам в форме НКВДэшника направляет свет настольной лампы в лицо фавну и казённым тоном говорит: «Гражданин Оковитый, вы проиграли, имейте же, наконец, мужество признать поражение. Ваша карта бита, господин хороший». Оковитый растирает по бледному лицу слёзы, бьёт себя в грудь кулаком, говоря сквозь рыдания: «Бес попутал, гражданин начальник, бес попутал». Эдди заснул с улыбкой на лице.

 

Поздно вечером, сидя на диване, друзья вполглаза смотрели боевик с Чаком Норрисом, пили кофе и коньяк, Виктор рассказывал то, что смог узнать об Оковитом. Оказалось, что в этом семействе рабочие специальности никогда не были в почёте – уважали торговлю. Отцу Луки Матвеича недавно исполнилось 90 лет, дата эта громко праздновалась в торгашеском кругу. Патриарха звали Матвей Лукич, это привело Эдди в полный восторг:

– Святое семейство! Отец и сын с апостольскими именами! Незамутнённые грехами, добродетельные, с кристально чистой совестью праведники! Как бы мне хотелось услышать исповедь одного из них! По окончании расследования я напишу «Евангелие от Луки Матвеича».

Виктор узнал, что Оковитый-старший появился в этих краях после войны, купил крохотный дом на окраине города, который в настоящее время перестроен в двухэтажный особняк с высоким кирпичным забором. Более сорока лет он проработал заведующим столовой в санатории, откуда и ушёл с почётом на пенсию «ветераном труда». В городе каждая собака знает, что две известные с советских времён пивные, ныне переоборудованные в бары, всегда негласно принадлежали патриарху, они сейчас переоборудованы в бары и принадлежат внуку патриарха Якову. Говорят, что старик приехал на Воды из Средней Азии: в его доме и сейчас часто гостят люди с азиатской внешностью, а на фабрику его сына Луки Матвеича приезжают машины с сырьём с узбекскими номерами.

Лука Матвеевич начинал свою трудовую деятельность мелкой сошкой в тресте столовых и ресторанов – что-то вроде экспедитора, потом вдруг, как блоха, прыгнул высоко, в заместители директора ресторана, а чуть позже в директорское кресло. У него есть приёмная сестра Магдалина (её удочерил Матвей Лукич), живёт в Москве, она замужем за тем самым столичным чекистом Глубурцевым, что лучше любой самой крепкой местной бандитской «крыши».

Некоторым местным бизнесменам приходилось бить челом Оковитому, когда они попадали в передряги, а их проблемы не могли решить местные «крышеватели». Обращался к нему и шеф Виктора Гамлет Рубенович в трудную минуту. Виктор рассмеялся, сказав, что шеф дико ругался матом, когда об этом ему рассказывал, выдал весь набор эпитетов, самым безобидным из которых было козёл. Лука Матвеевич помогал местным деловым людям, у которых случались неприятности. Через своего зятя, не за спасибо и за «спасибо» немалое. Пожил он и в столице, чем там занимался, неизвестно, но домой вернулся с институтским ромбиком. Круг его знакомых – все первые лица города и торгашеское сообщество. В этом месте рассказа Виктор сделал ремарку, мол, есть мнение в их кругу, что он стукачок и отсюда к нему фальшивое и льстивое уважение сообщества. Случались у него и неприятности. Когда-то он работал директором овощной базы, работал инициативно, ходил в передовиках, но инициативность эта привела к серьёзным неприятностям. При базе он открыл цех разносолов с ходовой продукцией: капусточка квашеная, огурчики, помидорчики, чесночок солёный, аджика, черемша. Соленья ходили нарасхват по всем Кавказским Минеральным Водам и даже вывозились в соседние регионы. Всё шло хорошо, пока группа высокопоставленных отдыхающих курорта не отравились этой продукцией и обратились с жалобами в прокуратуру. В этом месте Витиного рассказа Эдди оживлённо перебил его:

– Расслабился фавн. Усушка, утряска продукции, недовложение, левый товар, на этом делаются большие деньги. На таком предприятии можно фантазировать, купюры сами будут липнуть к потным рукам.

– Скандал, как вспыхнул, так и потух вместе со сгоревшим цехом солений и зданием администрации, которое примыкало к этому цеху, – сказал Виктор.

– Герострат доморощенный, видно дело было серьёзным, – ухмыльнулся Эдди. – Документы, конечно же, сгорели, может и трупы были? Чувствуется безжалостный почерк хапуги.

Виктор пожал плечами.

– Не знаю подробностей. Кого-то осудили, бухгалтера, кажется, кого-то уволили за халатность, сторожей вроде ненадолго посадили. Лука Матвеевич пропал. Уехал, наверное, к свояку под крыло отлежаться, но вскоре возник опять, видать климат Центральной части России вреден оказался. Трудиться стал на ниве снабжения населения мясом и мясными изделиями…

– Обрати внимание, Баня, человека всё время усиленно тянуло туда, где существуют потребкооператорские закупки продукции, а значит и двойная арифметика, отметим особо этот метод подозреваемого, – Эдди нервно потирал руки.

– А чего обращать-то? – пожал плечами Виктор. – От таких мест никто бы не отказался. Приятное и сытное место. Но он и там долго не задерживался и правильно – линять нужно вовремя.

– Стал умнее. Хапнул и ушёл, хорошо, что не сжёг предприятие, – резюмировал Эдди.

– После его «уговорили» принять на себя руководство трестом столовых и ресторанов, но он ненадолго задержался в кресле…

– Приверженность своим принципам: он там, где есть чего унести домой, – вставил Эдди.

– Да, он крепко дружит с местной грузинской диаспорой, а те крупные цеховики. При Горбачёве взял под своё крыло трикотажную фабрику, теперь это ООО «Нинель», так жену зовут. Обороты миллионные. Кстати, мой хозяин Гамлет, и не он один, удачно торгуют его продукцией.

– У него непременно должны быть враги! С какой-то маниакальной последовательностью он всегда занимал, а скорее отнимал, чужие хлебные места. От таких мест добровольно не отказываются, упорно работают годами, а ему все эти места подносились буквально на блюдечке. Вить, его деятельность тянет на большие срока, точнее сказать, тянула, потому что сейчас сажают за мешок сахара или муки, а тех, кто ворует вагонами и кораблями, не трогают. Даёшь первоначальное накопление капитала! Но это не снимает с него ответственности – подлость срока давности не имеет, продолжайте, товарищ подполковник, вам с сегодняшнего дня присвоено внеочередное звание полковника.

– Служу Отечеству, товарищ генерал.

– Генерал-майор, – поправил Виктора Эдди с улыбкой. – Продолжайте, полковник.

– Слушаюсь, товарищ генерал-майор. Кстати, насчёт фавна, вышедшего из парной… товарищ Оковитый большой любитель таких оздоровительных мероприятий, говорят, без прелестных нимф такие оздоровительные мероприятия не проходят, но это у нас здесь общий метод отдыха.

– Банный бомонд, скисающие сливки общества, – вставил Эдди.

– Эти свои пристрастия Лука Матвеевич не оставил и с возрастом, только стал осторожнее. Что ещё… ходит слух, что скоро таксопарк перейдёт под его крыло, несколькими видеосалонами владеет его сын, болтун Яшка, ты его видел на дне рождения Виконта, собирается казино открыть.

– Красномордый, губастый Гаргантюа?

– Он. Всех от него тошнит, прилипала, слизень, беспардонный хам, трепло и аферист.

– Яков? Стало быть, Яков Лукич, неприятный липкий тип. Опять библейские имена, они из староверов, что ли? – задумчиво произнёс Эдди.

– Этого я не знаю. Наше вороватое общество, хе-хе, верующее, все с крестами, в храмы ходят. Наглючий Яшка не особо в храмах замечен – занятой человек, он больше по рынку ходит, лясы поточить. Видеосалоны – мелочи жизни. У него большой коммерческий магазин, совместный проект с московскими дельцами: сигареты, пивко, алкоголь. Все прекрасно знают, что магазин папашин, а ему просто не с руки там торчать, он же солидный человек – директор фабрики, депутат. И ещё. В народе ходит мнение, что Луке Матвеичу не пришлось напрягаться, чтобы высоко подняться, мол, папаня его составил за жизнь такие капиталы, что их невозможно профукать. Бродит даже легенда, что в доме Оковитого в одной из стен замурованы золотые кирпичи, сам, понимаешь, таких господ в местечковых городках окружают мифы и легенды. Имеет квартиру в Москве, домик в Хосте, прекрасная дача у Машука…

Эдди забегал по комнате. Остановившись, нервно воскликнул:

– Видишь! Не просто так мне золотые тупики снятся! Фавн потянет на миллиона два, моя интуитивная симпатия к нему была оправдана.

Витя усмехнулся:

– Ты наивен. Мой босс начал цеховать ещё при Брежневе, прогорал много раз, долго куковал в зоне, расходы были большие, двух любовниц содержит, не одну машину имеет, два дома двухэтажных и три квартиры. Недавно по пьяному делу он мне проболтался, что полмиллиончика «зелёных» может в стоящее дело вложить в любой момент. Вот и сравнивай его с Оковитым, у которого много лет всё идёт по накатанной, как по маслу, без всяких издержек и эксцессов, отсидок и конфискаций.

– Тем хуже для нашего фавна! Вам, товарищ Банников, моя личная благодарность за важнейшие агентурные сведения. Надеюсь, говоря о деньгах, мы имеем в виду «зелёные?»

– Зеленей не бывает, их здесь очень уважают. Но, Эдди, учти, что этот корабль непотопляем. И лучше забыть.

– Иногда одна небольшая пробоина становится причиной гибели самого непотопляемого корабля. Капитан «Титаника» перед отплытием говорил, что даже Господь Бог не потопит это судно. Начинаем работать над операцией «Свет в конце тоннеля».

– Немного подумав и здесь пожив, Эд, ты эту идею откинешь. В нашем болоте засветиться легче лёгкого, а это опасно. Оставайся, Эдди. Забудешь об этом святом семействе, мы своё дело на ноги поставим, – спокойно сказал Виктор.

– Остаюсь. Но мне придётся смотаться в Баку, получить вторую часть денег за квартиру, – ответил Эдди.

– И ты опять исчезнешь на многие годы, – разочарованно протянул Виктор.

– Не думаю, не думаю, есть неделька для обдумывания деталей. Расслаблюсь, познакомлюсь с бытом курортных мест.

– Судя по твоему лицу, ты уже усиленно напрягаешь мозговые извилины, – сказал Виктор. – Давай завтра познакомимся с моим боссом. Начнёшь знакомиться с бытом городка с вершин торгашеского слоя. Завтра едем к боссу.

Эдди рассмеялся.

– Замётано. Нужно посмотреть на будущего работодателя. Баку подождёт.

 

В это утро Гамлета Рубеновича, директора малого предприятия «Офелия», мучил поистине гамлетовский вопрос: «Пить или не пить?». Выбор тяготел к спасительному первому варианту, но встать он не мог, а супруга, пока он спал, вынесла всё спиртное из тумбочки.

Сражённый вчерашним сабантуем, он лежал на диване, укрытый двумя тёплыми одеялами, с лицом тяжелораненого и обмороженного бойца на поле бесславно завершившейся битвы. Он периодически сбрасывал с себя одеяла, но уже через минуту со стоном натягивал их на себя. Его бросало то в жар, то в холод, сердце временами укатывалось к холодеющим ногам, ползком возвращаясь на место взбесившимся барабанщиком. Это было не ритмичное «Болеро», а соло рок-ударника, наевшегося мухоморов.

Встать сил не было, а вставать требовалось: в одиннадцать его ждали поставщики из Ростова, подумав о неминуемом громком скандале с женой, он заплакал. Ему захотелось умереть.

Дверь друзьям открыла жена Гамлета, полная женщина с усиками и сразу накинулась на Виктора:

– Совесть есть – нет?! Зачем напоил Гамлета? Что в сумке, покажи, паразит.

Виктор открыл сумку, показал термос:

– Кофе. Я на работу еду.

От Офелии последовало что-то экспрессивное и длинное на армянском.

Эдди про себя сделал вольный перевод тирады: «Говорила мне мама, говорила! Вся семья у него распутная и пьяницы. На кой мне его деньги? Одна беда от них, дети разбаловались, будто у них нет отца».

Виктор скорбел натурально, робко говоря:

– Офа-джан, я Гамлета вчера только домой привёз. Я его просил не пить, но ты же знаешь… Спроси у своих двоюродных братьев Вазгена, Авенира, Рафаэля и Гранта, он с ними пил.

Офелия плюнула и удалилась, размахивая руками и бормоча:

– На диване валяется, свинья. Свинья, свинья, грязная свинья.

Виктор подмигнул Эдди. Они поднялись на второй этаж.

– Ты хоть помнишь, что наобещал вчера Авениру и Гранту? Лагерного друга не послушал, распустил нюни, – спросил Виктор страдальца, замедленно повернувшего к нему голову.

Гамлет Рубенович застонал, вытер заплаканное лицо.

– Не надо, Баня, не надо. Лучше скажи, что делать, да…

Виктор достал из сумки термос, из кармана коробочку с нарезанным лимоном, налил в кружку от термоса.

Ноздри страдальца затрепетали, как у натасканного сеттера:

– Смежники…

– Смежники тоже пьют, – ухмыльнулся Виктор.

Гамлет Рубенович тяжело приподнялся. Судорожно, с отвращением в лице заглотил коньяк, заел лимоном и рухнул на подушки.

– Гамлет-джан, это мой брат Эдик, мы вчера с тобой говорили, ты мне обещал…

Гамлет поднял на него библейские глаза страждущего пророка Иова.

– Витя, давай потом…

– Я за этого человека душу и голову отдам. Ты же знаешь, Рафаэль стал подворовывать, мы же это уже с тобой перетирали.

– Хорошо, хорошо. Пусть поработает с испытательным сроком… налей ещё…

Когда друзья вышли на улицу, Эдди расхохотался.

– Офелии, Гамлеты, Рафаэли, Гранты, Авениры. Торговая артель любителей классики? Дядюшки Скруджа нет ещё?

– Дети капитана Гранта. Есть ещё Марсель и Людвиг, – беззлобно рассмеялся Виктор.

– Интеллектуальненько. Людвиг? Почитатель великого глухого? А ваш Марсель – почитатель Марселя Пруста или Марселя Марсо?

– У нашего Марселя дед в Марселе живёт, родители увековечили город, в котором дед живёт.

– Не удивлюсь, если в вашем городе есть хотя бы один Лаэрт Гамлетович.

– Ты не поверишь, имеется и такой.

– Обалдеть! Пора крепить мемориальную доску Шекспиру на здании городского ЗАГСа: «Здесь писал «Гамлета» Вильям наш Шекспир.

В машине Эдди раздумчиво цыкнул зубом:

– С испытательным сроком… воришка я или честный фраер? Нет, Витёк, перевоспитывайте Рафаэля сами. Я птица вольная. Завтра еду в Баку.

– Эдька! – вскричал Виктор. – Это только для начала, мы своё крутое дело закрутим.

– Закрутим, закрутим, – задумчиво сказал Эдди, – закрутим. Я вернусь, Витя, слово джентльмена.

– Но сначала, Эдос, мы сходим в наши рыночные бутики, оденем тебя посолидней, ты, мне кажется, обносился, а после покутим – душа просит радости, – критически оглядел друга Виктор.

Обзор курортных красот растянулся на пять дней. Обозревал их Эдди лишь из окон такси и ресторанов Кисловодска, Пятигорска, Ессентуков и Железноводска. На шестой день небритые, похожие на невыспавшихся вампиров друзья опомнились и остановились. Через два дня интенсивной водной терапии Эдди стал собираться к поездке в Баку, но утренняя прогулка по весеннему городу неожиданно изменила его планы.

 

 

Глава IX

Компромат и Сопромат

 

Свежий воздух с Кавказских предгорий пьянил. Старуха-зима позорно убегала, с завистью оглядываясь на зазеленевшие обочины. Юная светлоглазая весна весело гнала её горячими солнечными пинками. Небо скинуло сырой плащ, в котором мокло половину марта, земля разогнула влажную спину и подставила её солнцу. На прогретых клумбах проклюнулись первые ростки тюльпанов и нарциссов. Девушки целыми стаями скидывали опротивевшие зимние шкурки, вызывая тахикардию и повышение температуры у ошарашенно оглядывающихся мужчин. На парковых скамейках, закрыв глаза, безмятежно задирали головы к солнцу счастливые курортники. Чёрные грачи на нотном стане проводов пробовали голоса. Грудастые и сановитые голуби нервно гулили, обхаживая гордых самочек. Бабушки в цветастых косынках бойко торговали у магазинов соблазнительными пучками первой розовощёкой улыбчивой редиски, мясистым зелёным луком и букетами щавеля.

С удовольствием вдыхая свежий воздух, Эдди направлялся к Центральному рынку по насущной необходимости купить носки и бельё. «Время убегает, – думал он, улыбаясь девушкам, бросающим на него притворно-стыдливые взоры, – а я ещё ни на шаг не придвинулся к расследованию. С чего начать? Витёк прав, здесь нужно ходить в шкурке, чтобы не наводить на себя подозрения. Нет путеводного кончика нити, потянув за который можно было бы дойти до начала клубка».

Он остановился прикурить. «Городская библиотека» – хранилище мудрых мыслей и свидетельств истории» – бросил он рассеянный взгляд на вывеску дома, у которого остановился, и уже было собрался продолжить свой путь, но сработала индукция недавних мыслей о путеводной нити. Сказав себе: «Зайду, может здесь найду Ариадну с тем самым путеводным клубком». Он купил шоколадку у уличной торговки, открыл тяжёлую дверь и, не удержавшись, смачно чихнул.

Хозяйка хранилища великих мыслей сидела с книгой за столом, она улыбнулась.

– Будьте здоровы. Вам повязку марлевую нужно было купить, чтобы не заболеть от советского идеологического праха. Он не заразен, но ничуть не лучше нынешнего демократического.

– Спасибо. Советский прах мы ещё долго будем отряхивать со своих ног, – оглядел Эдди пустой зал библиотеки. – Космическая пустота, однако. Бесплатный духовный хлеб черствеет на пыльных полках, а потенциальный читатель гибнет в борьбе за хлеб насущный.

– Хлеб насущный вкусен и ароматен, когда выпечен на духовной закваске. Вас что-то конкретное интересует?

Эдди положил шоколадку на край стола библиотекарши, поклонился.

– Шаргородский Анатолий Яковлевич. Прибыл на Воды подлечить здоровье, подорванное непосильной борьбой за духовный хлеб. Литератор. Москвич в четвёртом поколении, – беззастенчиво врал он. – Живу по принципу не дня без строчки, но строчки не дают пока хлеба насущного. Вот оказался в вашем чудесном городе, и сразу, знаете, ассоциации: Кавказ подо мною, дуэль Лермонтова, Провал, Остап Бендер, Киса Воробьянинов, нищенствующий у Цветника. Библиотеки люблю, немало времени провёл в их мудрых стенах. Я давно задумал написать трагикомедию о современных ловкачах, собираю материал. Хочется найти колоритный типаж вроде ильфо-петровского Корейко времён упадка советской империи, безбедно прожившего при развитом социализме и плавно перетёкшего в наши смутные и куражные времена первоначального накопления капитала. Идея была отложена в долгий ящик, но вот вспомнил о ней на Водах, и до зуда захотелось к ней вернуться. Зашёл покопаться в историческом тлене. Кто знает, может именно в местной прессе удастся найти отменный сюжет романа.

– Спасибо за презент. Надежда Ивановна Бородулина. За какой год вам хотелось бы просмотреть местную прессу? – с едва заметной усмешкой проговорила женщина.

Эдди пожал плечами.

– За последние пять лет перестроечного разгрома. На сегодня этого, пожалуй, хватит.

Женщина рассмеялась.

– Быстро же вы решили управиться. В этих Авгиевых конюшнях ещё годами будут разбираться историки. Имейте в виду, что мы через три часа закрываемся, нас перевели на неполный рабочий день, из-за нехватки пресловутого хлеба насущного мы становимся убыточными.

– Меня интересуют только громкие экономические преступления, думаю, на просмотр криминальной хроники из рубрики «Из зала суда» времени, наверное, хватит.

Через полчаса вдыхания пыли и интенсивного чихания Эдди заскучал, его потянуло в сон. В глазах рябило от передовиц о ходе перестройки, о борьбе с пьянством, отчётов с партийных пленумов и съездов, статей об успехах и неудачах аграрников края, рекламы курортной медицины Кавказских Минеральных Вод и курортного сервиса. Фамилия Оковитого встретилась ему несколько раз в положительном освещении.

– Неужели мы в этом жили! – воскликнул он, отодвигая подшивки и вставая. – Нет, я сегодня, пожалуй, не готов к кропотливой работе. Что-то не работается, весна будоражит, наверное. Нет ли у вас лично на примете местного человека, отдавшего все жизненные силы на строительство золотого тупика и благополучно переправившегося через пороги ОБХСС? Мир слухами полнится, дорогая Надежда Ивановна, живы же, наверное, местные народные легенды и сказания о таких героях?

Лицо Надежды Ивановны осветилось лукавой улыбкой.

– И легенды есть и герои живы. Жулья на курортах всегда хватало. Вспомните хотя бы резонансные дела о сочинской торговой мафии, сам Леонид Ильич хвалил, г-мм, гостеприимство краснодарских комбинаторов с партийными билетами. В царствование нашего земляка Горбачёва у нас здесь кипело прибыльное цеховое и кооперативное дело. Народная молва хранит память о том, что, будучи Первым секретарём Ставрополья, он получил кличку «конвертик». В наших краях, как водится на Юге, цветёт небывалое кумовство и телефонное право. Жил в нашем городе талантливый журналист, мой хороший друг, который сюжетов по теме «золотого тупика» романов на десять мог бы легко набросать. Вот кто любил работать у меня в библиотеке. Не слышали ничего о Безуглове Георгии Константиновиче?

Эдди навострил уши.

– Очень интересно. Безуглов, Безуглов… никогда не слышал, хотя фамилия на слуху, – не покраснев, соврал он.

– Это его тема была – ловкачи эпохи развитого социализма. Он ещё со времён Андропова писал убийственные разоблачительные статьи, да немного толку вышло из его борьбы. Накопал уголовных дел на ловкачей несколько томов и испортил себе жизнь. Выпускник престижного Ленинградского университета, сухумчанин, женился на сокурснице пятигорчанке, моей подруге, и осел у нас. В перестройку Горбач, думаю не безвозмездно, спас грузинских цеховиков, когда они скопом к нам сбегали от Шеварнадзе, который стал их жёстко потрошить в Грузии. У нас в крае при «Меченом» был цеховой рай, про нынешнее время промолчу – сейчас шабаш. Георгий этот рай дельцам сильно портил. На него случались покушения, был ранен, угрожали семье. Своим острым пером он больно зацепил и одного нашего местного заправилу, у которого отец почётный гражданин нашего города, непонятно за какие заслуги. Семейка Адамсов выжила Георгия из Пятигорска.

У Эдди горячо забилось сердце: «Горячее, горячее!». Он вытер испарину со лба: приятный звук монетки, летящей вверх орлом в пока ещё пустую кружку, звучал где-то над головой.

– Знаете, есть такие фамилии Подплужный, Посыльный, Поперечный, Послушный, Вороватый, Оковитый. Что в очах последнего вито́го не знаю, но глаза у него завидущие, а руки загребущие. Как положено крепко скумован со всей прежней нашей торговой и партийной элитой, всегда работал на самых хлебных местах, благоденствует и сейчас. Не без его помощи Георгию Константиновичу пришлось уехать на родину в Сухуми вместе с семьёй, слишком глубоко он под него копнул, могли полететь властные головы. Печальная история. Исключили честного человека из партии, уволили из газеты, ошельмовали, могли посадить, угрозы жизни были реальные. Отважный человек, каждое его расследование было его личной схваткой со злом. Зло его не победило, но напакостничало, унизило, испортило жизнь. Убить, правда, не решились, очень уж сильно он осветил тьму, да и, конечно же, понимали, что он, очевидно, подстраховался где-то надёжно спрятанными до лучших времён документами.

Надежда Ивановна посмотрела на Эдди долгим изучающим взглядом, выдвинула ящик стола и достала из него увесистую папку с тесёмками, положила на стол и накрыла рукой.

– Я коллекционировала его статьи. Здесь все его статьи в местной и союзной прессе. Я храню их в память о нашей с ним дружбе. Мы переписываемся, созваниваемся. Этим летом собираюсь окунуться в Чёрное море, повидаться с ним и с подругой.

– Надежда Ивановна, – как ребёнок, прижал руки к груди Эдди. – Надежда – мой компас земной…

– С возвратом, – улыбнулась женщина.

– Завтра же верну! На какой процент вы рассчитываете в случае получения мной Нобелевской премии?

– Разберёмся… – махнула она рукой, смеясь.

– Но я наглый. Мне страшно захотелось лично засвидетельствовать своё почтение этому мужественному человеку. Нельзя ли адресок и телефон узнать у вас?

– Без его разрешения не могу вам дать координаты.

– Пожалуйста, пожалуйста, что вам стоит!

– Хорошо, позвоню, тем более случай позволяет – давно не созванивались, нужно о своём намерении прилететь в августе в Сухуми сообщить. Запамятовала, Шаргородский Анатолий Львович?

– Именно так.

Надежда Ивановна весело рассмеялась, хлопнув по папке.

– Никакой вы не Шаргородский. Яковлевичем представились, а на Львовича не возразили.

Эдди покраснел. Не найдясь, что ответить, развёл руками.

А женщина продолжила, улыбаясь:

– И никакой вы не москвич в четвёртом поколении. Самый, что ни на есть бакинец с неистребимым бакинским акцентом, я-то сама бакинка, но здесь живу давно и бакинца от сибиряка могу отличить.

– Как вы ловко меня раскусили! Так немцы, говорят, раскусили русского разведчика, нарезавшего буханку хлеба, прижав его к груди. Вот бы мне такую помощницу, какая команда бы получилась! Но почему вы мне доверяете эту бесценную папку, если уличили меня в шулерстве? Совравшему веры нет…

– Сама не знаю, – весело разбежались морщинки на её лице, – в самом деле, почему же я вам поверила? Сама удивляюсь. Может рада слышать говор симпатичного земляка. Но и ещё… – она опять рассмеялась, – не говори, друг Аркадий, красиво, говори правильно. Вы так усиленно пытались говорить красиво, что мне не трудно было догадаться, что вы играете роль с определёнными целями. И ещё. Мне хочется, чтобы наконец-то исполнилось латинское изречение: «Dura lex sed lех» – закон суров, но это закон. Может, вы это сделаете, папка пылится без дела, а вы внушаете доверие.

С пунцовыми ушами Эдди поцеловал ей руку.

Когда, наконец, позвонила Надежда Ивановна и сообщила, что Безуглов его ждёт, он сказал Виктору, что на пару дней смотается в Сухуми к нужному человеку. Заняв у друга денег, он помчался на вокзал.

 

В дождливый мартовский день 1992-го года, когда президент России Борис Ельцин поражался высоким ценам в магазинах Архангельска, исламское правительство брало власть в Афганистане, Грузия формировала свою армию, Прускене в Литве доказывала, что она не агент КГБ; Россия и Украина делили Черноморский флот, гроссмейстер Шорт обыгрывал Карпова, а сборная СНГ по футболу сыграла вничью с футболистами Англии, в этот насыщенный событиями день Эдди метался по станции Минеральные Воды и, теряя самообладание, бегал от вагона к вагону. В поезде Орджоникидзе – Адлер не было свободных мест. Проводники, сплошь упитанные усатые мужчины, сурово и скучно сообщали о проверках, контроле и, ухмыляясь, советовали купить билет в кассе. В кассах творилось что-то невообразимое, народ брал их штурмом.

Раздражённо выбросив сигарету, Эдди подошёл к очередному вагону,

– Билет, – равнодушно буркнул усатый проводник.

Не ответив, Эдди отстранил его рукой, поднялся в тамбур и поманил проводника пальцем.

– Поднимитесь сюда на минутку, уважаемый.

Проводник поднялся и вперил в него ухмылистый взгляд, Эдди сунул ему в карман деньги.

– Здесь две цены. Только прошу тебя, не надо мне про проверки, контроль, а то я тебе такой здесь контроль устрою, что будешь вспоминать это, как самый чёрный день в своей жизни.

Проводник равнодушно пересчитал деньги, аккуратно сложил в бумажник.

– Иди в третье купе, начальник. Там трое едут, – и глубокомысленно добавил, – самый чёрный день у меня, брат, уже был, вернее, их было два. Первый, когда я поставил свою подпись в загсе города Орджоникидзе и женился на красавице Хадидже, женщине-тайфуне, от которой нет места на этой земле, где можно было бы спастись и укрыться. Второй – когда я спрятал в шкаф кларнет и ноты и пошёл работать проводником, чтобы моя красавица могла дэ-мо-кра-тично одеваться в загармоничные платья.

Произнося слово «дэмократично», он, многозначительно усмехаясь, повертел в воздухе указательным пальцем.

Эдди понимающе улыбнулся.

– Как я тебя понимаю, коллега.

В купе настроение у Эдди поднялось: в нём вольно расположилась троица молодых ребят. Двое резались в карты и пили дешёвый портвейн, третий, длинноволосый очкарик, читал «Теорию сопротивления материалов». Неожиданно он захлопнул книгу, подсунул её под голову, и сердито сказал:

– Смотрю в книгу, а вижу фигу! Понимаю, что без этой проклятой теории будущему инженеру никак нельзя, а в башку ничего не лезет.

Один из картёжников рассмеялся:

– Не напрягайся, Макс. Тут есть два способа решить эту проблему: шпаргалка, если прокатит, или более надёжный – дать на лапу педагогу, он, как все наши граждане, сейчас бедствуют, сопромат у него в пустом бумажнике. Вот тебе и вся теория. На тебя раздать карту?

– Не скажи, – насупился очкарик. – Теорию нужно знать. Потом у таких специалистов, как мы, газовые магистрали будут взрываться, колёса у машин отваливаться, корабли тонуть.

– До этого не дойдёт, – вступил в разговор другой парень. – Окончим институт и пойдём на рынок лабудой импортной торговать, а на рынке свои теории.

Эдди, улыбаясь, произнёс:

– Извините, что вклиниваюсь в разговор. Абсолютно согласен, без теории нельзя, но полагаю, что она не всегда способна дать исчерпывающие ответы на вопросы, которые иногда ставит перед человеком жизнь. Великий Гёте говорил: «Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет». Нередко так случается, что жизнь удивительным образом сама находит совершенно нестандартные ответы, на которые теория стыдливо отмалчивается. Подтверждением моих слов может служить история, которая произошла с легендарным советским авиаконструктором Сергеем Николаевичем Куколкиным. Вы, наверное, помните эти огромные пассажирские лайнеры КУ-123, КУ-128, КУ-131-м и КУ-132-мж?

Студенты дружно рассмеялись, один из них сквозь смех воскликнул:

– А ещё, Ку-ку-174.

– Который так и не взлетел. Кукукнулся, – кивнул Эдди, продолжив: – История эта произошла в застойные годы. Тогда было принято приурочивать громкие трудовые подвиги к праздникам и юбилейным датам. В конструкторском бюро Героя соцтруда, академика Куколкина работали над новым образцом суперлайнера КУ-146, который должен был превзойти по всем параметрам существующие к тому времени аналоги всех зарубежных самолётов, произвести переворот в мировом самолётостроение. Появлением этого лайнера мы надеялись утереть нос мировым лидерам – США, Англии, Франции. Все делалось, как водится, в строжайшей тайне. КГБ сурово бдил за этой работой. Всё выверялось, проверялось сотни раз. Узлы и агрегаты лайнера испытывались под нагрузкой, во много раз превышающей лётные, никаких сбоев за всё время испытаний ни разу не произошло. Государственные испытания, как тогда было принято, были приурочены к очередной годовщине Великого Октября. Все шло великолепно. Куколкин на 99,9% был уверен в успехе, он даже проделал на лацкане своего нового костюмного пиджака дырочку для очередного ордена. Однако форс-мажоры иногда случаются. Во время испытаний лайнера этот форс-мажор неожиданно и случился. Когда лайнер, прекрасно выполнив полёт, заходил на посадку и, казалось, что все волнения уже позади, мысли коллектива были уже за столами праздничного банкета, а Куколкин удовлетворённо потирал руки, – случилось страшное. У лайнера отвалилось правое крыло, он рухнул на землю. Через час творение умов и рук сотен людей представляло собой груду искорёженного и обуглившегося металла. Было расследование, которое, увы, не смогло установить причину катастрофы. Куколкин болезненно перенёс разнос в Кремле, но обошлось в этот раз только взысканием. В Политбюро приняли решение продолжить работу и Куколкину дали ещё год на создание второго экземпляра самолёта. К сожалению, через год произошло то же самое – правое крыло отвалилось. В этот раз с Куколкиным не церемонились. Партийные бонзы устроили ему унизительную выволочку, терзали и унижали, как мальчишку. Влепив ему строгача, пообещали, что в случае очередной неудачи он лишится, как минимум, партийного билета. После этого разноса Куколкин из весёлого общительного человека превратился в молчаливого, раздражительного и постаревшего человека. Он почти не ночевал дома и пропадал безвылазно в своём Конструкторском Бюро. Год пролетел быстро, подошло время испытаний третьего КУ-146. Издёрганный, похудевший конструктор за день до испытаний тайком сходил в церковь и поставил свечки всем святым. Он пытался вспомнить их имена, но на ум атеисту и коммунисту с сорокалетним стажем почему-то шли только славянские просветители Кирилл и Мефодий, креститель Владимир Красное Солнышко и Константин Циолковский. У иконы Николая Чудотворца он остановился, строгий лик почему-то внушал ему доверие. Не зная молитв, долго и горячо шептал одно и то же: «Господи, Господи, если ты есть, спаси и сохрани моё дитя – КУ-146». И хотя он молился за благополучие своего детища, всё же лукавил перед всемогущим Богом, поскольку его собственная судьба теперь прямо зависела от того, как пройдут испытания. И вот, наконец, третье испытание. В Москву съехались журналисты ведущих информационных агентств большинства стран. Весь мир, затаив дыхание, ждал начала испытаний. В юрте эвенка и на кошаре карачаевца, в фанзе бедного китайца и в роскошном особняке американского миллионера с нетерпением ждали начала испытаний. Радиоприёмники всех стран были настроены на волны радиостанций СССР. Куколкин приехал на аэродром за пять часов до начала испытаний. Бессонная ночь напрочь уничтожила в нём последние остатки оптимизма, посеяла сильнейший мандраж и щемящее чувство близкой беды. Он нервно ходил кругами вокруг своего детища, заложив руки за спину, с тоской поглядывая на часы, стрелки которых неумолимо приближали, как ему казалось, близкую и трагическую развязку. Недалеко от пока мирно стоящего лайнера, у ремонтного ангара стоял и с жалостью наблюдал, как Куколкин нарезает круги вокруг самолёта, рабочий по фамилии Рябой. Наблюдая за Куколкиным, он с горечью шептал: «Пропал Сергей Иваныч, ох, пропал хороший человек. Чует моё сердце, что и третий самолётище «звезданётся». Бог, он, известно, троицу любит». Вдвоём с водителем Заточкиным они с утра уже приговорили две бутылки «Агдама» и сейчас Рябой был в том благодушном настроении, когда хочется всех любить, творить добро, жалеть и помогать. Неожиданно он хлопнул себя по лбу и радостно проговорил: «Дык, чего ж я, дурень, стою-то? Пора Иваныча выручать. Надо срочно звонить в Одессу Рабиновичу, уж он-то точно выручит». Выплюнув папиросу, он решительно двинулся к Куколкину. «Нету у меня никаких человеческих сил, на ваши муки глядеть, Николай Иваныч, – сказал Рябой, подойдя к главному конструктору. – Извиняйте меня, конечно. Я человек маленький, образование у меня ремеслуха, ёклмн, да четыре класса школы. Я вам в этом деле помочь никак не могу, ежели чего по токарной или слесарной – то это завсегда пожалуйста, а с самолётами у меня, контакта нету, опрст. Но есть у меня, ёклмн, человечек надёжный, у которого не голова, а Дом Советов, опрст. Уж он-то, точно скажет, почему крылья отваливаются. Надо, Сергей Иваныч, к нему обратиться, а то не ровен час, – Рябой кивнул в сторону лайнера и перекрестился, – и этот… «звезданётся». – «Он, что – авиаконструктор? – спросил Куколкин отрешённо, думая о Боге». – «Парикмахер он, ёклмн, – ответил Рябой, икнув, – но у него большой жизненный опыт. Мне он лично пять раз помог. В Одессе к нему все за советом обращаются, я-то сам одессит, да вот нелёгкая в ваши края загнала. Сделаешь, Иваныч, ёклмн, как он скажет, и всё у тебя выгорит. Это точняк, Иваныч, зуб даю за Рабиновича, опрст». – «Вы, что издеваетесь?! Какой к чёрту парикмахер! – взорвался Куколкин и закричал: – Охрана! Где охрана? Почему посторонние на взлётной полосе?». Рябой, опасливо косясь на главного, тихо пробормотал: «Не посторонний я. Я – Рябой. Слесарь я. Я здесь уже десять лет работаю». Куколкин затопал гневно ногами и закричал подбежавшим охранникам: «Что за бардак вы здесь развели?! Убрать отсюда всех рябых, пегих и рыжих заодно, ёклмн!». Охранники, подталкивая Рябого в спину, оттеснили от самолёта, обругали трёхэтажно, и неудачливый советчик-альтруист побрёл к ангару, где его дожидался слесарь Заточкин с очередной бутылкой портвейна. Куколкин же, убыстряя шаги, опять принялся ходить вокруг самолёта. Тут произошло нечто, что повергло его в абсолютную деструкцию. Раздался громкий лай, истошный кошачий визг и Куколкин увидел, как облезлая дворняга, высунув язык, гонит чёрную кошку прямо на него. Кошка перебежала прямо перед носом самолёта, и тандем скрылся в лесополосе. Сердце Куколкина сжалось, прошиб холодный пот. Он мгновенно вспомнил, что сегодня утром ему перешла дорогу женщина с пустым ведром, теперь кошка перебежала дорогу его детищу! Он сжал голову руками, застонал: «Это всё! Крах, фиаско! Со всех сторон потусторонние силы сигнализируют мне, что беда уже близко. И Рябой этот ещё каркал…».

Сказав заглянувшему в купе проводнику: «Брат, принеси нам всем чая с лимоном», Эдди продолжил:

– Говорят, утопающий цепляется за соломинку и Куколкин подумал: «Может и правда связаться с человеком с большим жизненным опытом, есть же гениальные провидцы в народе, особенно в народе с такой фамилией?». Он вызвал охрану и приказал срочно привести Рябого. Через минуту тот стоял перед главным, а ещё через минуту в парикмахерской № 3 города-героя Одессы раздался требовательный междугородний звонок. К телефону срочно просили старого мастера Рабиновича Абрама Львовича. Куколкин, волнуясь и давя в себе гордыню, терпеливо ждал ответа. Наконец, в трубке раздался скрипучий старческий голос с типичными для тех мест интонациями: «Соломон, это ти? У вас что, кто-то опять умер или у тебя опять неприятности с внутренними органами? И что там слышно за наши визы? Говори быстро, у меня клиент намыленный сидит. Между прочим, ти обещал прислать мне хороших импортных лезвий. Я, таки, жду их второй год. Ти знаешь новость? Нет? Ти будешь смеяться, но наша дорогая Рахиль таки выходит за этого мерзавца Лифшица. Да, да, скрипача из филармонии. Ти его знаешь, он ходит в галстуке и должен всему городу. Можешь себе представить, какие убытки мы понесём из-за этого потса? Соломон, что там Москве слышно за наши визы?».

Куколкин терпеливо выслушал красочную тираду и как можно доступней объяснил причину своего звонка. Рабинович горестно вздохнул: «Всем нужны советы старого больного человека, но никто не посоветует мне, как дальше жить с такой дороговизной цен. И что я дам за свою красавицу Рахилю, когда летом у неё свадьба? Тут меня недавно приглашали в одно большое учреждение, у них по стенам висят портреты одного чахоточного поляка с бородкой, так мне там сказали: «Абрам, мы сажали антисоветчиков, статьи на советчиков, вроде тебя, у нас пока нет, но ты, сказали, поаккуратнее с советами, поаккуратнее. Это мой сосед, бандеровец Давидюк настучал. Боже ж мой, как живут люди с такой фамилией! Присовокупить к имени великого царя какую-то «юк»! Байструк несчастный написал на меня заявление, когда я ему советовал недавно не верить правде в газете «Правда». Куколкин сказал, как его научил Рябой: «Абрам Львович, всё будет, как в лучших домах Лондона и Парижа». И ещё добавил от себя: «И визы у вас будут. Обещаю, у меня большие связи в ЦК». – «Таки, что у вас там отваливается?» – спросил Рабинович раздражённо. «Крылья», – грустно ответил Куколкин. Немного помолчав, человек с большим жизненным опытом сказал, как отрубил: «Просверлите дирочки». – «Дырочки? Какие? Где? Каким диаметром? Сколько?» – стал допытываться главный, привыкший к абсолютной точности. «Просверлите дырочки там, где ваши сраные крылья отваливаются», – сказал в Одессе парикмахер Рабинович, бросил трубку и пошёл добривать клиента, вздыхая горько и думая о предстоящих расходах в связи со свадьбой внучки Рахили. Куколкин задрожал от приступа ярости, посмотрел на часы: до испытаний осталось тридцать минут, уже съехались журналисты и телевизионщики. Рябой стоял рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу, бросая боязливые взгляды. Куколкин с ненавистью пнул ногой колесо самолёта, повернулся к Рябому и коротко бросил: «Сверли!». Через пару минут Рябой уже стоял на крыле самолёта с дрелью в руках. Отступив сантиметра на три от фюзеляжа, он просверлил ровную дорожку отверстий. На всякий случай Куколкин приказал ему сделать то же самое и на другом крыле. Потом, положив под язык таблетку валидола, он поручил руководить полётом заместителю, и устало сел в кресло на командном пункте. Утомлённый переживаниями он задремал. Очнулся от громких криков. Его схватили и стали качать. Все прошло прекрасно, его детище, полностью выполнив программу, стояло на бетоне, отдыхая после нервного полёта. Потом были банкеты, хвалебные речи, Государственная премия, новый орден и отпуск, которому Куколкин был очень рад. Он не поехал в этот раз не на Золотые Пески, ни в Пицунду. Человек чести и долга он твёрдо решил ехать в Одессу к своему спасителю и от души его отблагодарить. Куколкин позвонил в МИД и там ему пообещали, что выездные визы для Рабиновича и его семьи будут готовы в ближайшее время, что никаких препонов им чиниться не будет. Купив дорогой ювелирный набор для невесты Рахили, Рабиновичу – «Командирские» часы и электрическую машинку для стрижки волос знаменитой немецкой фирмы, которую достал по большому блату, он вылетел в Одессу. Вечером они с Рабиновичем сидели в номере гостиницы, пили хороший молдавский коньяк, закусывали икорочкой, балычком, виноградом и говорили за жизнь. Рабинович от подарков долго отнекивался и не брал, но всё же взял, резонно заметив: «Кое-где ещё сохранились порядочные люди». Когда они дошли до той стадии откровенности, в которой начинают рассказывать политические анекдоты, добираются до «любимых» тёщ, и вспоминают, как однажды были в доме отдыхе без жены, Куколкин вкрадчиво, как бы между прочим, спросил о том, что не давало ему спать последнее время: об этих пресловутых дырочках на крыльях самолёта: «Скажите, Абрам Львович, как вы пришли к такому неординарному и оригинальному решению моей проблемы, я об этих дырочках. Я перетряхнул массу литературы, созванивался с зарубежными коллегами и нигде не нашёл объяснения. Разъясните, пожалуйста, в чём здесь дело? Если, конечно, это ни секрет… Рабинович оторвал виноградинку, бросил её в рот и ответил смущённо: «Ви, знаете, я простой парикмахер, но у меня большой жизненный опыт. Есть такие рулончики туалетной бумаги, ви культурный человек и ви, конечно, не пользуетесь газетой, в ней таки есть этот вредный свинец. Вы обращали внимание, что в этих рулончиках есть такие дирочки, чтобы ровно рвалось? (Куколкин ошарашено кивнул головой). Так я, таки, давно замечаю: там, где дирочки, никогда не рвётся!».

Короткая пауза взорвалась гомерическим хохотом троицы ребят. В купе заглянул милиционер, оглядел компанию и, покачав головой, ушёл. Когда ребята отсмеялись, Эдди продолжил:

– Гениальное открытие одесского парикмахера настолько перевернуло представление Куколкина о сопромате, так его поразило, что, вернувшись в Москву, он вышел на пенсию, отрастил бороду, стал открыто, не таясь, ходить в церковь, очень выгодно продал свои награды и зажил отшельником на даче. Говорят, что во время перестройки он стал застрельщиком кооперативного движения и сильно разбогател. Его кооператив выпускал пользующиеся огромным спросом роликовые доски с реактивным двигателем.

– Вот так вот, ребята, бывает в жизни, – закончил свой рассказ Эдди под дружный хохот студентов.

Подождав, когда студенты угомонятся, он добавил:

– Как говорил один мой знакомый следователь, на любой сопромат можно собрать компромат, если его хорошо обыскать.

Очкарик, прищурившись, посмотрел на Эдди:

– А вы в какой области работаете?

Проводник принёс чай. Эдди сделал несколько глотков, легко подтянулся, взобрался на вторую полку, улёгся поудобнее.

– Я, собственно, специалист в области математической лингвистики с экономическим уклоном или подъёмом, когда как. Так же меня волнуют проблемы сферического коня в вакууме.

Последние слова он говорил, уже засыпая. Денёк выдался утомительный.

 

 

Глава X

Апсны – страна души I

 

По петляющему крутому подъёму улицы Горийской, жадно вдыхая густо насыщенный субтропическими ароматами влажный воздух, Эдди поднимался к дому Безуглова. Шёл со щемящим от воспоминаний колотящимся сердцем. Много радостных и грустных воспоминаний хранила эта древняя улочка. Здесь он снимал комнату с Дианой. Сюда спешил ночью с вершины Сухумской горы, где пел в ресторане «Амза». Здесь был счастлив, здесь его счастье погасло, когда однажды он вернулся домой раньше времени. Диана бежала за своим любовником, которого он гнал пинками по любимой извилистой улочке.

Прелестную синенькую деревянную веранду дома Безуглова густо оплетала виноградная лоза с уже набухающими почками, калитка была открыта.

– Вы к кому, дядя? – спросила девочка на качелях.

– К Георгию Константиновичу.

– Дядя Жора, – закричала девочка, задрав голову к веранде, – к вам дядя пришёл.

Из её глубины раздался ворчливый голос:

– Естественно, дядя. Тёти давно перестали меня навещать. Спасибо, Тамрико. – Гривастая седая голова высунулась из-за виноградных лоз.

– Быстро вы, однако, Эдуард. Поднимайтесь, – крикнул Безуглов, хотя Эдди не успел представиться.

– Ба, да я же вас знаю! Не раз гулял с друзьями в ресторане «Амза», что на вершине Сухум-горы. Вы довольно неплохо там пели, все Эдом вас звали, и по улице нашей встречал вас с очаровательной брюнеткой, – говорил Безуглов, крепко пожимая руку Эдди и ощупывая его колючим взглядом.

– Вам с Надеждой Ивановной сыскное бюро пора открывать, – сокрушённо качнул головой Эдди, краснея. – Как же изящно и легко вы оба меня расшифровали! Рассказ о моём романе века и Нобелевской премии придётся отложить для доверчивых простачков. Напрямоту даже лучше, по крайней мере, совесть будет чиста.

– Это самое правильное решение – совесть трудно отмыть. Говори да-да, нет-нет, всё другое от лукавого, сказано в одной мудрой книге, – усмехнулся Безуглов, усаживая гостя в плетёное кресло. – Жена на работе, я на хозяйстве, сейчас кофе принесу.

– Воспылали любовью к Джеймсу Мориарти провинциального розлива? – без обиняков начал он, принеся в ароматный кофе в турке. – Нужно понимать, что мне не придётся выслушивать рассказ о нанесённой вам сластолюбивым пройдохой кровной обиды, требующей мести. Думаю, этот слизняк на дуэль никогда не согласится. Даже червяк обижается, когда на него плюёт рыболов, нанизывая на крючок, этот подгнивший фрукт не обидится, утрётся как ни в чем не бывало. Правда, нукеры его упредят дуэль известными способами, имейте это в виду. Хотите стать личным биографом Оковитого на взаимовыгодных полюбовных с ним условиях? – балагурил он, разливая кофе.

– Это было бы неплохим решением некоторых моих проблем. А полюбить – полюбил. Любовь зла, полюбишь и козла, у которого говорят, золотые кирпичи в стенах замурованы. – с удовольствием вдыхая аромат горячего кофе, улыбался Эдди.

– Такие козлы занесены в «Красную книгу подонков», – усмехнулся Георгий. – Зачем вам этот жалкий и подлый хуторской Гобсек? Убьёте на него драгоценное время. Грядут славные времена грабежа, деньги будут валяться под ногами, засияют лучезарные времена негодяев всех мастей, мутная вода зальёт просторы страны; в ней кинутся ловить удачу отважные смельчаки, которые перебивались грузчиками на пивзаводе, варили джинсы на кухне и продавали их в переходах, бомбили на «копейках», а те, что покруче, самые идейные, заведовали отделами в марксистско-ленинской периодике. Грядёт смута с лже-президентами, лже-министрами, лже-банкирами, фарисеями лже-законниками. Распутная фортуна вознесёт наверх сонм самых беспринципных и ушлых наглецов, а они раздерут страну на кровавые куски и не подавятся. Не подавятся, потому что напишут законы под себя. Дедовский способ отъёма денег в стиле Остапа Бендера, Эдик, станет уделом мелких аферистов, анахронизмом, по сравнению с новейшими способами отъёма имущества движимого и недвижимого, ресторанов, фабрик, заводов, пароходов, приисков, промыслов и предприятий, целых городов даже. И давай уже на ты, Георгий – длинно, на Жору не обижаюсь.

– Окей. У меня есть предложение. Я так давно не был в дорогом мне Сухуми, времени у меня в обрез, а хочется вдохнуть морского бриза, выпить холодного «Лыхны» или чего покрепче, поесть копчёного мяса, мамалыги с козьим сыром, хачапури, вах-вах-вах, аджики и фасоли острой хочется. Давай сходим в апацху «Нарта», если она её жива. Когда-то этот ресторанчик был мной особо любим. Закусим, выпьем на свежем воздухе и поговорим. Я угощаю, как говорят у нас на Кавказе.

– Апацха успешно работает. Предложение дельное, дорогой Эдик, учитывая, что холодильник в моём доме пуст, а жена вернётся с работы только к вечеру, обещала жареной барабульки. А на сытый желудок, доказано практикой, беседуется всегда продуктивней. Идём.

В летнем ресторанчике национальной кухни они уютно устроились под крытой верандой. Безуглов оказался говорливым оригиналом и сразу завладел инициативой. Эдди слушал с удовольствием его пространные монологи, быстро проникаясь к нему симпатией. Он не напрягался и не торопил события, чувствуя, что этот человек с зорким взглядом, всё прекрасно понимает, и рано или поздно он услышит от него нужные и полезные слова.

Когда они с удовольствием закурили, выпив для начала по три рюмочки коньяка, Безуглов, откинувшись на спинку кресла, неожиданно безапелляционно заявил:

– Твой метод, Эдик, добиться любви женоликого, так называли на Руси мужиков, у которых были проблемы с выращиванием растительности на лице, плох и абсолютно бесперспективен. Ты, кстати, обратил на внимание на этот физиологический изъян нашего общего друга, наверное?

– Невозможно было не обратить. Странное лицо. При первой встрече с ним я прозвал его фавном, вышедшим из парной. Лицо цвета сильно разбавленного водой молока, сеть морщинок на нём как у цирковых лилипутов, а на щеках свежеспелый помидорный румянец. При этом курчавые чёрнющие волосы лысеющей на темени голове, в которых прячутся рожки, фавно-сатир какой-то с библейским именем. Да и добрые, сказочно невинные, светлые глаза, словом, витые очи, исходя из его фамилии.

– Добрый лесной дух с витыми очами волосы красит, молодится, – хмыкнул Безуглов. – Рожки у него мобильные. Он их присобачивает, когда охотится на нимф, в этом он точно беспощадный сатир. Если он решит отрастить бороду, то станет похож на старого мудреца китайца с тремя прелестными волосинками на подбородке, правда, с детским румянцем на щеках, что у китайцев нечасто наблюдается. Что-то евнуховское или скопцовское внутри этого лица незримо прячется, хотя и известный кобель. Такие лица запоминаются, фоторобот получился бы качественный. А отца ты его видел?

– Не довелось.

– Мне довелось. Я не только видел его фотографии в газетах. Я брал у него интервью в санатории, где он трудился в поте лица ажник со времён Хрущёва и благополучно пережил время правления грозного генсека Андропова: любовался его портретом с верноподданническими глазами на доске почёта, где он примерно лет на тридцать пять младше нашего фавно-сатира сегодняшнего. Сходство феноменальное! Только папаша волосы не красил, светлые у него, барашковые, седоватые кучеряшки. И, что показательно, думаю, что продолжатель семейных традиций, малохольный глистик-капиталистик, внучек Яшка Оковитый, в старости непременно станет копией деда. Эдик, наливай, хорошо пошёл коньячок.

Как-то незаметно, без особых усилий, пара углубилась до середины второй бутылки. Перспектива того, что общение не закончится двумя бутылками, вырисовывалась всё отчётливей. Но Безуглов был, по всему, опытным бойцом в винных баталиях, неплохо чувствовал себя и Эдди.

– А предполагаемый мной твой способ заставить себя полюбить в стиле незабвенного Остапа Бендера, Эдик, в самом деле, плох, – повторил Безуглов, принимаясь за дымящуюся кукурузную мамалыгу, в которой аппетитно выступали размякшие ломти копчёного овечьего сыра и таяли жёлтые глазки масла. – Мы ещё дойдём до того, почему он плох. Для особей вроде Луки Матвеевича расставание с нажитым непосильными титаническими усилиями капиталом, а он у него, думаю, изрядно велик, страшнее смерти. Я мог бы кое-какие выкладки озвучить, не один год занимался анатомическим исследованием его личности, способами бытия и накопления, калькулировал примерный его доход, но скажу незатейливо – он богат. Богат по-настоящему. Не понтовой румынской стенкой, японским телевизором и видеомагнитофоном, вишнёвой «девяткой», чешским хрусталём, не полным домом добра богат. Матвеевич – обычный советский миллионер. Валютный, скорей, при таком деде и шурине…

– Жора, ви таки согреваете моё замерзающее уже сердце! Давай выпьем за то, чтобы капиталы сего мастера росли в геометрической пропорции, – воскликнул Эдди, и наполнил рюмки.

Безуглов скорбно качнул головой.

– За это мне пить не хотелось бы, потому что пока такие финикийцы богатеют в геометрической пропорции, охлос в такой же геометрической пропорции будет нищать. Формула проверена историей. Мне всегда хотелось видеть его на скамье подсудимых при оглашении приговора. Иметь счастье дождаться очаровательной музыки слов судьи, постановившего: «10 лет исправительной колонии строго режима с конфискацией движимого и недвижимого имущества», но…

Он выпил, закусил маслиной, махнул рукой удручённо:

– Но даже если бы это произошло, Эдик, конфискованное составило бы максимум одну сотую его спящего капитала, да и не сидел бы он долго. Деньги и драгоценности скупердяя, естественно, надёжно припрятаны в закромах, и он никогда, даже под пытками, не расскажет, где они хранятся. Его не посадили в советские времена, где существовал специальный отдел по борьбе с хищением социалистической собственности, тем более не посадят сейчас, когда объявлена свобода торговли и курс на рыночные реформы. Сейчас тем более не тронут. Ты уже слышал, наверное, о высоком покровителе, служившем там, – ткнул пальцем вверх Безуглов, – а ныне вполне резонно руководящего коммерческим банком?

– Лучше «крыши» и быть не может, – кивнул Эдди, разливая коньяк.

– Кровь, кровь, Эдик, – лучшая связка. Дочь и внуки старика Оковитого носят фамилию столичного полковника, служителя ведомства с пушкинским лозунгом «Души, прекрасные порывы!», где души́ – глагол…

Эдди расхохотался.

– Чёрт, какой же у тебя острый язык!

– Я же филолог, – улыбнулся Безуглов, – в университете мы любили заниматься переворачиваем смыслов в крылатых фразах, каламбурили круто на перекурах. Полковник, между прочим, перед самым уходом из «конторы» на заслуженную пенсию сменил полковничьи погоны на генеральские. А банк вполне может быть конторский, и в нём имеется свободно конвертируемая валюта. Дела идут в гору, понимаешь, Эдик? Так что в родном городе Луки Матвеевича с его головы волос не упадёт. «Крыша» с генеральскими погонами, полная поддержка местной денежной и партийной элиты, криминала – одна воровская семейка, не один литр выпили вместе в загородных саунах, не один вопрос решали сообща. Нет, нет, Эдик, его не взять на компромат из советского прошлого. Попытайся понять, роскошный компромат в наше лихое время – достижение, а не беда! Это констатация того, что жизнь удалась, что ты в защищённой обойме. И плох твой способ потому, что именно сейчас другие времена. Несчастный Корейко не мог не отдать комбинатору миллион. Отнеси Ося папочку куда следует, сразу же явились бы к Петру Ивановичу люди в кожанках с наганами, он потерял бы все свои миллионы и отправился за запахами тайги, а скорее к стенке. Остапу он попытался оказать сопротивление, перед наганами бы скис. Сейчас ты не можешь явиться к фавну с папкой компромата. Засветишься, тебя заметут или убьют, а отнести папочку в органы, тоже может выйти себе дороже. Дела дней минувших интересны сейчас разве только акулам пера. Какой-то куш от них получить можно, но это мелко, много не заплатят. Вот патриарха на крючок взять, могло бы выйти дело. Если только это будет такой компромат, такой документ, какой выторговал профессор Преображенский у большого начальства в «Собачьем сердце» моего любимого Булгакова: окончательная бумажка. Фактическая! Настоящая! Броня! А он должен быть, этот компромат, спинным мозгом чувствую, что старик не напрасно прожил долгую жизнь, и мысли есть по этому поводу.

– Так что всё-таки можно сделать, чтобы снискать любовь фавна? – с сожалением посмотрел на почти пустую бутылку Эдди и разлил остатки коньяка, рюмки оказались наполнены наполовину. – Может, возьмём ещё? В самом деле, хорошо идёт.

– Чуть помедленнее, кони, – икнув, погрозил ему пальцем Безуглов, – это будет уже пьянка. Нужен перерыв. По чашечке кофе для осадочки и продолжим беседу во время размеренной пешей прогулки.

Он одним глотком проглотил коньяк и ответил Эдди очередным оригинальным спичем:

– Можно, конечно, использовать старый гангстерский метод – похищение богатея. Возможно, он даст кое-какие результаты. Живёт в тех краях один отчаянный товарищ, я это дело освещал, он как-то привёз ночью на кладбище бедного кооператора, заставил его рыть себе могилу. У кооператора денег не оказалось, он отписал гангстеру квартиру. Борца с кооперацией, правда, тогда посадили, – Безуглов рассмеялся, – весёлый был этот гангстер. На потеху сокамерникам он как-то вылепил из хлеба «лимонку», окрасил «зелёнкой» и уложил насмерть перепуганных охранников на пол. Нет, нет, нет, такие методы не подходят. Чтобы снискать любовь фавна, нужен всего лишь поцелуй, один сакральный и смертельный поцелуй из прошлого, сухая весточка из какого-то документа, суть которого не имеет сроков давности ни у одного народа мира. Roma traditoribus non premia, Рим предателям не платит, сказал римский император Октавиан Август, выгоняя предателей, пришедших за вознаграждением,

Эдди посмотрел на него с недоумением, рассмеялся.

– Патриарх работал на Абвер? Английский разведчик?

Безуглов не поддержал его иронии, он спокойно сказал, закуривая:

– Знаешь, Эдик, иногда долгие размышления об одном и том же заводят в дебри, в которых фантазии, переплетаясь с действительностью, образуют некий фантасмагоричный сублимат, настойчиво требующий осмысления. Часто какие-то незначащие мелочи тревожат интуицию, и вполне, может быть, именно в них может крыться разгадка ребуса. Я давно живу на белом свете и совершенно уверен, что в жизни может быть всё, что обычно кажется совершенно нереальным. А работал ли патриарх на Абвер, хотя вопрос и риторический, но ведь возможный? Когда я проводил своё расследование, у меня в голове часто возникал один мучавший меня вопрос: откуда в святом семействе начальные капиталы? Всегда находились деньги для откупа, на взятку, вложений в разные дела, и деньги немалые. Популярные в народе пивные вполне могли бы называться «У Лукича», так как они в натуре принадлежали отцу фавна Матвею Лукичу, находясь фактически при директорах зицпредседателях Фунтах, это я точно установил. Деньги они могли давать немалые, но на открытие таких лакомых точек в советское время и деньги нужны немалые. При зарплате старика это было проблемно. И заметим, Эдик, точки эти просуществовали долго и не умерли, а за столь долгое спокойное и благополучное существование нужно было платить туда-сюда, поддерживать дело и иметь прибыль…

– Искусство взятки принадлежит народу, – вставил Эдди.

– …и то, что они принадлежали отцу семейства, само собой подтвердилось, когда они в конце прошлого года легко обрели реального хозяина Яшку Оковитого, легко быстро и изящно превратившись в модные пивные бары «У Яши». Возможно, не за горами сеть таких прибыльных заведений.

– На очереди казино, – сказал Эдди, – красногубый мне недавно доложил с гордостью, звал в холуи.

– И откроет. Ну, ты же бакинец, должен знать, как торгаши устраивают подобные дела. У вас там, я слышал, во времена даже Андропова можно было за большие деньги купить должность ректора вуза, звание академика, начальника райотдела милиции и даже секретаря райкома. Что говорить тогда о торговле? Все были повязаны. И мы не лыком шиты в России. При скромной зарплате заведующего столовой в 130 рублей с кое-какими премиями ветеран труда Матвей Лукич в не лучшие времена для страны имел автомобиль, довольно быстро построил дом, надёжно содержал свои заведения, бездарного сынка продвигал на хлебные места. Где деньги, Зин? А Лука Матвеевич, между нами говоря, до уровня своего отца не дотягивает, не тянет он на хитроумного комбинатора, не гигант творческой мысли – занудный, необразованный, жадный мужлан и сластолюбивый кобель. Закрадывается у меня мысль, что мозговым центром и денежным мешком являлся не кто-нибудь, а сам папаша Матвей Лукич, а вот теперь о фантасмагоричном сублимате моих размышлений. Приходится думать о том, кто он, кем старик был, откуда корни, чем занимались его родители. Есть начало и есть конец, покопавшись в дне сегодняшнем, становится ясным, что нужно перемотать плёнку на начало. Как он появился на Кавказе, где был во время войны, а он даже ранен был. Родился в 1902 году, если следить по биографии, в революцию ему пятнадцать, в войну сорок. Кто нам расскажет про это время, чем он занимался? Чёрные пятна биографии ещё мною не выяснены. И, кстати, он из староверов, хотя и ходит в обычные храмы, но периодически посещает старообрядческую церковь в Кисловодске, жертвует немало. Вот с этой темой я хорошо знаком. Мои родовые корни в Орловщине на стыке с Брянщиной, там живут братья моего покойного отца и матери, я там бываю. В довоенные года туда ссылали разных проштрафившихся и не очень лояльных к советской власти граждан, староверов-раскольников, а их отношение к безбожному коммунизму хорошо известно. Я заканчиваю писать документальную повесть о Локотской республике, была такая предательская во время войны республика отщепенцев, перешедших на сторону фашистов. Пришлось перелопатить тему, изучал материалы, с людьми беседовал, переписку вёл с журналистами, писавшими об этом. Каким образом это может быть связано с патриархом, я тебе расскажу позже. Мне нужно ещё некоторое время походить днём с фонарём, как Диоген, поискать человека, но не совершенного, а тёмного, скрытного и хитрого? На сей счёт у меня есть кое-какие мысли, но сейчас я не могу тебе их озвучить, чтобы не портить аппетит. Любой предмет при свете имеет тень, меня интересует тень. Дело трудное, оборотни, как известно, тени не отбрасывают, но...

Безуглов с удовольствием вгрызся в принесённую лодочку хачапури, брызнувшего горячим янтарным маслом.

– Слушай, Эдик, вот если у меня будет убойный материал, я тебе его отдам, а тебя полюбят, могу я рассчитывать на скромное вознаграждение? Я много не попрошу, ну, скажем, на пять процентов могу рассчитывать? – посмотрел он на Эдди совершенно трезвым взглядом.

– На десять смело можешь рассчитывать, ты меня радуешь, не десяток же тысяч ты подразумеваешь в закромах старика?

– Ты сказал, – многозначительно поднял указательный палец к небу Безуглов.

– Но не делим ли мы шкуру неубитого медведя? Почему ты мне доверяешь? – спросил Эдди.

Георгий расхохотался.

– Мы достаточно выпили с тобой, чтобы испытывать друг к другу доверие, по крайней мере, на 90 процентов я тебе уже доверяю. А насчёт десяти процентов, ты сказал, а нотариус небесный слышал, так что подписи мы поставили…

Расхохотался и Эдди.

– Осталось догнать всего 10 процентов для полного доверия. Давай возьмём такси и продолжим беседу, проедем догонять в «Амзу», а? Догоним, уже находясь поближе к небесам, пресловутые десять процентов.

– Эдик, ты читаешь мои мысли. Дай я тебя обниму. Мудрейший Экклезиаст говорил, что у человека одна радость – есть и пить. Золотые слова, чёрт бы побрал этого старого жида, легко ему было так говорить при его несметных богатствах.

Из гостеприимного кабачка они вышли, пошатываясь. Безуглову пришлось по пути к стоянке такси обниматься и говорить подолгу с добрым десятком знакомых мужчин, раскланиваться и целовать руки женщинам.

Обратный путь с вершины горы растянулся до закрытия ресторана. Во втором часу ночи они спускались с горы пешком, обнявшись, горланя «Ой, мороз, мороз», «По диким степям Забайкалья», «И Ленин такой молодой».

Лёгкий дождь освежил природу, обмывшись небесной влагой, лунный ломтик весело улыбался, все цветы разом выдохнули в ночь ароматы; влажные лаковые листы камелий, магнолий и лавра сверкали под лунным светом, светлячки устроили хороводы вокруг фонарей и белейших цветов магнолий; внизу было живое море, по глади которого к городу тянулась лунная дорога из Турции, по которой хотелось пройти.

 

Жена Безуглова уложила Эдди спать на раскладушке в веранде. Разбудили его птицы и утренний холодок, голова была ясной. Вошёл Безуглов, поставил на стол тарелку с холодной жареной барабулькой, достал из-за тумбочки графинчик чачи, весело подмигнул:

– Доброе утро.

Эдди обессиленно опустил голову на подушку. После кофе состоялся короткий разговор. Говорил больше Безуглов.

– Знаешь, Эд, дела, здесь, однако, назревают хреновые: в мандариновом раю у граждан зреет чувство, что в ближайшее время может случиться взрыв. Межнациональная распря в республике накаляется. Москва без устали твердит о рынке как о панацее, но рынок легко может превратиться в кровавый базар. Сколько звонков уже было: Вильнюс, Тбилиси, Сумгаит, Карабах, Узбекистан. Кочегар Горбачёв набросал в топку угля, ездил по Европам, а перепускной клапан закрыл. Пар обязан с убийственной силой разорвать котёл. И это вот-вот здесь произойдёт, кожей это ощущаю. Мы с женой решили податься на Орловщину, брат отца обещал нам помощь, но проблема, как всегда, в отсутствии денег. Поэтому, как тебя по батюшке?

– Эдуард Богданович.

– Поэтому, Богданыч, у меня остался единственный способ добыть деньги, помочь тебе и себе. Мне-то не с руки заниматься этим из иммиграции, а тут может случиться крупный шухер, который перечеркнёт все наши планы. Известно, что человек смертен и, что совсем прискорбно, он иногда может умереть внезапно, как говорил булгаковский Воланд. Учитывая возраст наших подследственных, особенно дедули, этот фактор может всё испортить. Не дай Бог сбудется шутка юмориста: долгожитель приказал долго жить. Это большое «но». Прогнозировать дату смерти девяностолетнего старика всё равно, что в июле прогнозировать погоду на первое февраля следующего года. А коли это произойдёт, а мы не успеем вручить для ознакомления дело подследственному, можно будет сказать: следствие закончено – забудьте. Есть и гипотетическая возможность того, что старика хватит удар во время чтения дела. Хотя… такие живут долго, деньги их держат на бренной земле, а умирают они в своей постели, окружённые любящими родичами. Тогда останется только лишь досадный шанс ославить святое семейство статьёй в газете под шапкой: «Запоздалое эхо войны», или: «Почётный коллаборант-долгожитель».

– Свят, свят, свят, – перекрестился Эдди, – до конца следствия буду заказывать сорокоусты за нашего подследственного! Коллаборант? Жора, ты сказал коллаборант?

– Я сказал коллаборант, Эдуард Богданович. Большинству наших коллаборантов повезло меньше, чем французским проституткам, их повесили или расстреляли. Проституток, спавших с немцами, французы называли горизонтальными коллаборантами, их отлавливали, били, стригли волосы, они легко отделались. Наш удар по злодейскому семейству будет вертикальным – в голову и бумажник. Поскольку мы с тобой вчера контракт подписали, как человек честный, его пункты я обязуюсь соблюдать неукоснительно. Не скрою, есть у меня личная обида на это злодейское семейство, из-за которого я стал изгнанником, и возмездия я страстно желаю. Сам до практического результата не смогу довести дело, я не мобилен и не молод. С меня раскрутка, материал, с тебя – завершающий удар и получение гонорара. И твоя задача в разы сложней и рискованней моей, это я прекрасно понимаю, – ты живёшь в логове подозреваемого. Так что прямо сейчас думай о способах получения гонорара. Я исхожу всё-таки из постулата «с небольшого ручейка начинается река»: напыщенный самодовольный барин Лука Матвеевич не голова – голова папашка, вот откуда ручеёк вытекает. И уточнив тёмное происхождение дедули, можно будет подоить весь коровник. Он даст столько молока, сколько посуда сможет вместить. Я собираюсь закончить книгу о коллаборантах времён войны, она почти готова. Выбил творческую командировку под эту книгу, еду в конце месяца в Москву, там у меня одноклассник полковник КГБ, после на Орловщину в соседстве с Брянщиной, в места, собственно, гуртожитка всякой предательской швали в период войны. И сейчас я тебе что-то покажу то, что не даёт мне покоя, но даёт надежду на исполнение наших с тобой желаний.

Он выбежал и вернулся с пухлой папкой. На ней криво и небрежно было написано: «Дело № 666». Торопливо развязав тесёмки, бормоча: «Сейчас, сейчас, сейчас», он вытащил из неё газетные вырезки и выложил их перед Эдди, нервно потирая руки. Эдди рассматривал газетные вырезки с фотографиями мужчин в костюмах, пробежал глазами по строчкам, где говорилось о трудовых успехах тружеников курортов Северного Кавказа и поднял глаза на Безуглова.

– Ну?! – Безуглов вытер пот со лба, он волновался.

Эдди растеряно развёл руками.

– Жора, говори. Слова твои мне сердце греют.

– Это ветеран труда, передовик производства Оковитый Матвей Лукич и сынок Лука в разные годы. Апостолы ворюги-варяги, – нервно проговорил Безуглов. – А теперь, как говорят фокусники: внимание, следите за руками!

Он достал из папки журнальные листы с текстом и фотографиями. Разложил их перед Эдди. На одном снимке была группа мужчин с оружием, среди них выделялся военный в немецкой форме.

– Приглядись, – сказал Безуглов, ткнув пальцем

– Да это же Лука Матвеевич! Вот так фокус! – воскликнул Эдди, поднимая глаза на Безуглова.

– Вот и нет! Это Тихомиров Варфоломей Андреевич, фашистский пособник и убийца. Расстрелян в 1947 году по приговору трибунала. На допросе он признался, что его настоящая фамилия Скоробогатов, он родился в Локте в семье зажиточного конюха Андрея Лукича Скоробогатова, работавшего на конезаводе великого князя Михаила Александровича. Незадолго до Революции Андрей Лукич переехал с семьёй в Нижний Новгород, где он, как сейчас бы сказали, хорошо раскрутился на хлебе, торговле, здорово нажился на поставках муки во время Первой мировой войны. Биография у Варфоломея богата приключениями, он воевал в Первую мировую, в Красной армии успел послужить, и в эсерах побывал, немцев дождался в Локте. Отец умер в ссылке в тридцатые годы. Посмотрим ещё пару снимков. Вот эти. Здесь Варфоломей раздвоился…

На снимке был смеющийся Скоробогатов Варфоломей в немецкой шинели со вторым «Варфоломеем», но в тулупе.

Эдди ошалело глянул на Безуглова.

– Близнецы?

– Правильно мыслишь. Но не близнецы – родные братья, погодки. Второй – Подгородецкий Филипп Андреевич, младший брат Варфоломея, он же Скоробогатов Филипп Андреевич. О нём Варфоломей рассказал, что во время НЭПа он был правой рукой отца, заключал сделки, курсировал между Нижним и Москвой. Когда власти экспроприировали имущество отца, его следы потерялись. На допросе Варфоломей рассказал, что встретился с ним в Ленинграде, где он работал на крупном заводе в столовой. Отметь, Эдик, в столовой. Варфоломей уговорил его переехать в Локоть, мотивировал тем, что грядёт война, Советы не смогут противостоять Германии, что он уже собрал единомышленников, готовых встретить немцев хлебом и солью. Короче, немцев они встретили. Варфоломей возглавил батальон полицейских карателей из местных. Они лютовали, устраивали рейды на партизан, выискивали сочувствующих, совершали расстрелы, грабили, мародёрствовали. А Филипп… Филипп открыл столовую для полицейских, предателей и фрицев, такую харчевню а-ля бордель, со спиртным и проститутками. Награбленные кровавые ценности Филипп скупал у полицейских, расплачиваясь спиртом. Когда Красная армия была на подступах к Локтю, вся предательская шваль с оружием перебралась в Белоруссию, в город Лепель. Варфоломей с отрядом продолжил служить немцам, зверствовал, со своим отрядом совершал карательные рейды на партизан, в одном из которых часть его отряда партизаны перебили, а самого Варфоломея пленили и передали смершевцам. В Лепеле следы Филиппа теряются – бесследно пропал. Есть предположение, что ушёл каким-то образом к союзникам, они не всех и не всегда нам возвращали. А есть ещё предположение, моё, что, это наш герой Матвей Лукич, основатель династии Оковитых, восставший из пепла с новым именем. Приглядись, одно лицо.

– Бомба! – выдохнул Эдди с восхищением и помялся: – Но, Жора, я не догоняю… Филиппок этот исчез, время было огневое, ловкач мог погибнуть или где-то в Аргентине оказаться, да ещё чёрт-ти где. Сходство с патриархом слабый аргумент, меня один раз спутали с Аленом Делоном, но я на французском знаю только мерси и фразу Кисы Воробьянинова, сказанную им в Пятигорском Цветнике: месье, жё не манж па сис жур, даже перевод фразы знаю. Я твой стиль просёк, не томи, Жорж, не томи. Это же, конечно же, увертюра. Давай уже, постучи палочкой по дирижёрскому пульту, и вдохновенно взмахни ею.

Безуглов хитро усмехнулся, погрозил другу пальцем, исчез в комнате, вернулся с лупой, и подвинул фото с братьями к Эдди.

– Держи. Рассмотри фото повнимательней.

Эдди с недоумением взял лупу.

– Лицо Филиппа, лицо рассмотри, Богданыч, – нервно потирая руки, сказал Безуглов.

– Лицо, как лицо… предательское…

– Правое ухо, ухо, Эдуард!

– Кажется, мочки нет…

– Нет, Эдик, нет! Её нет! – вскричал Безуглов. – Вот эту ещё посмотри, здесь и без лупы видно!

Эдди уставился на него, развёл руками.

Безуглов нервно взъерошил седую шевелюру, и бросив: «А сейчас следите за руками», как карточный пасьянс разложил перед Эдди вырезки из газет с фотографиями Матвея Лукича, бормоча:

– Журналисты могли хорошо фотографировать.

Эдди загипнотизировано смотрел на фотографии, со сбившемся дыханием пробормотал:

– Правая мочка…

– Именно, дон Эдуардос! Именно! И мало того, патриарх туг на правое ухо, он слегка поворачивается к собеседнику левым ухом. Этот стигмат мог образоваться во время контузии, возможного взрыва, патриарх ведь был на войне, понимаешь?

– Это уже атомная бомба, Жорж! – восхищённо сказал Эдди. – Одно совпадение на миллион!

– Да, осталось только принести её патриарху, взведя запал. Но все предположения, ненужные наслоения нужно вырезать беспощадной бритвой Оккама…

– Кто такой? Почему он с бритвой ходил? – рассмеялся Эдди.

– Жил такой монах лет шестьсот назад. Грубо говоря, дело в логике. Выбрать наиболее логичное объяснение и вырезать нелогичные, мелкие, прийти к истине кратчайшим путём. Настоящая работа, Эдик, только начинается. Найти архивные материалы работа не ахти какая сложная. Задача номер один: осветить его военную и послевоенную биографию, передвижения. Знаешь, я писал его интервью на магнитофон, кассета эта у меня ещё жива, на нём Матвей Лукич был совершенно раскрепощён. О, волшебный друг журналиста микрофон! О, восхитительное, головокружительное ощущение собеседника, что ты персона, о которой узнают миллионы! О детстве в Сормово он говорил со скорбью и смущённо: нищая голодная семья, отец вечно в саже, усталый после работы, мать – прачка, с утра до вечера занятая одним: чем накормить детей и мужа. Он сам с десяти лет подсобный рабочий на заводе, крохотная коморка. В общем, читайте Горького, Чехова, Короленко. И чудо! Советская власть, учёба, он повар на заводе, где его гнобил царизм, женитьба, смерть жены. Война. Бог его милует, он доходит до Берлина с полком Первого Украинского фронта, где кашеварил, и тяжёлое ранение. В этом месте он непроизвольно потрогал ухо. Госпиталь, женитьба на медсестре, его комиссуют, он работает поваром в Ташкенте, родном городе медсестры. Ты слышишь, Эдуард, в Ташкенте поваром?! Узбекские машины с сырьём, регулярно подъезжающие к фабрике фавна! Сопоставляй! Из жаркого Ташкента, по совету врачей, уезжает на Кавказ, так как из-за жары у него возникли проблемы со здоровьем. Дальше он бубнил о том, как истово трудился на ниве качественного питания, удочерил девочку сироту, дал образование сыну. Я его спросил о родственниках в Сормово. Он скорбно поджал губы, мол, никого не осталось. Всё.

– Я что-то начинаю понимать, Жорж. Жду продолжения, прямо сейчас. Ты замечательно говоришь. Но если бы ты выпустил книгу, в таком стиле, как говоришь, критики бы тебе пришили клеймо велеречивый, но мне твой стиль нравится.

Безуглов расхохотался.

– Давай по рюмочке. Коротко и с удовольствием.

Они выпили, закусили барабулькой, и Безуглов сказал.

– Теперь, по-чеховски, кратко. В то время, когда я брал интервью у патриарха, я ещё не был тронут вниманием клана Оковитых. Безвестный журналюга. Когда же я стал на их дороге, началась война. Я портил им жизнь своими журналистскими расследованиями. Выжили меня из города. Я воспылал мщением, ой, воспылал – извини, велеречиво. Решил отомстить. Собрал огромный материал. Мучительно… не велеречиво, Эдик?

Эдди рассмеялся:

– Отлично, Георгий.

– Мучительно размышляя, вспомнил про запись. Прослушал несколько раз. Повесть старика так фальшиво звучала. Ложь торчала из-под его поварского колпака. Торкнуло. Совсем коротко: Сормово – война – Первый Украинский фронт – ранение – женитьба – Ташкент – Пятигорск и что-то ещё. Какое-то звено в этой цепи, как-то связанное с моей книгой о Локотской республике. Зудело, зудело! Я достал материалы, фотографии разложил на столе. Оторванную мочку уха я давно заметил на снимках из Локтя, но как-то не придал этому значения. Сравнил фотографии. Бинго! Вот такой расклад, Эдик.

Безуглов поднял пустой графин, расстроенно цыкнул зубом.

– В редакцию нужно. Надеюсь, мы ещё попируем с тобой в Апацхе. Да и ещё…

Он исчез в комнате, вернулся с папкой в руках.

– На всякий случай ксерокопировал для тебя старые и расширенные свои работы по подлому семейству Оковитых. Одну копию могу отдать тебе за ненадобностью, в связи с вновь обозначившимися обстоятельствами. Тебе, думаю, будет интересно и полезно для составления, так сказать психологического портрета твоего визави и его окружения. Милый фавн всегда оставлял после себя пепелище, ломал судьбы без сожалений. Да и вся эта местечковая «Коза Ностра», когда пахло наживой становилась кровожадной. Короче, я в июле я еду в Москву, друзья в высоких кабинетах помогут мне. Уверен, дело я завершу. Кое-какие ценные ответы из архивов я уже получил, что говорит о том, что я на верном пути. Я суеверный, пока показывать тебе не стану.

Они прощались у здания редакции газеты, крепко обнялись. У Эдди перехватило горло и сбилось дыхание. Он смотрел на Георгия с любовью и восхищением, и неожиданно быстро достал из кармана бумажник.

– Жора, у меня есть возможность выдать концессионеру и компаньону небольшой аванс, – он достал из бумажника пятьсот долларов и протянул их Георгию

– Это очень кстати, Эдик, ты уж успел, наверное, заметить, что мы ароматным воздухом здесь питаемся. Благодарю. Вычтешь из моего гонорара, – рассмеялся Безуглов.

Помолчав, он спросил:

– Ну, а ты, как хотел бы отпраздновать победу? Откроешь сеть аптек, казино, бордель?

– Я, Жора, хочу перебраться туда, – кивнул в сторону моря Эдди.

– Не патриотично, но может быть разумно, учитывая, что мы не будем убивать Оковитых, а они мстительны.

Друзья ещё раз крепко обнялись.

Эдди добирался в Пятигорск, гружёный дарами щедрого на вкусности сухумского рынка, утомительным путём: до Адлера на переполненной электричке, после с трудом удалось устроиться в плацкартный вагон поезда Адлер – Минеральные Воды. Он собирался прочитать досье Безуглова и отоспаться на верхней полке, но в купе оказался с молодыми весёлыми ребятами, они добирались домой в Пятигорск, и спать ему расхотелось. Выяснилось, что попутчики были в Санкт-Петербурге, заехали на пару дней погреться под южным солнцем после дождливой Северной Пальмиры.

Поутихнув после шумного обсуждения впечатлений о днях, проведённых в солнечном Сочи, они стали выкладывать на стол припасы, пригласили и Эдди. К паре бутылок вина южного вина Эдди приложил бутылку коньяка, связку чурчхел и соленья. Выпили, познакомились. Студенты завели восторженную беседу о пребывании в Питере, оказалось, что они студенты Пятигорского университета и ездили в Питер на конференцию, посвящённую творчеству Пушкина. Они говорили об умном профессоре-пушкинисте, о новаторстве гения, об «онегинской строфе», что это такое – Эдди не знал, но слушал с вниманием. Вскоре они заспорили о том, смогли бы они, нынешние, жить в эпоху Пушкина, жить без автомобилей, телефонов, джинсов и дискотек. Жить в те времена никому не захотелось. Разгорелась полемика об отношениях Онегина и Татьяны.

Длинноволосый очкарик утверждал, что Татьяна глупая девчонка, запавшая на столичного пресыщенного денди, и никакого будущего с Онегиным у неё не могло быть; что Пушкин спас её, придумав дуэль, где выяснилось каков Онегин на самом деле. Второй, студент-качок, согласился с ним, аргументировав печальный итог дуэли бездушными словами Онегина»: «Несчастной жертвой Ленский пал»; третий, ярко выраженный кавказец, сказал, что Онегин козёл, отмазывал себя этими словами, думал только о ногтях и лицемерно сделал несчастного Ленского чуть ли не виновным. К месту он рассказал анекдот: кавказец зарезал прохожего. Его судят. Он заплатил судье и в своём последнем слове с честными глазами сказал: «Стоял на улице, чистил ножом ногти, этот несчастный прохожий споткнулся и три раза упал на мой нож».

Эдди прискучила полемика и он прервал кавказца, предложив тост за Пушкина. Выпили и кавказец спросил у него:

– А вы читали роман?

Эдди слишком долго отмалчивался, чтобы не завестись.

– Как все советские школьники, – усмехнулся он.

Очкарик рассмеялся.

– То есть, как все не до конца?

– Нет, «нциклопедию русской жизни», осилил, но за сочинение получил жирный кол и истерику училки. Я выставил Онегина лодырем и дармоедом, мол, ему бы на БАМе попахать, целину поднимать, то-то ноготочки бы обломал. До сих пор думаю, почему же училка сочла это личным оскорблением? – подморгнул он кавказцу.

Компания расхохоталась.

– Читал и после, но почему-то остался при своём мнении об Онегине. Не знаю, – хитро усмехнулся Эдди, – может от того, что комсомолец, поддерживал инициативы и линию партии, старался быть идеологически правдивым. Нет, конечно, Пушкин останется в веках, он гений. Но думается мне, что через десяток лет школьники вообще не смогут написать сочинение по Пушкину, будет, как Штатах, комиксы с картинками, где Пушкин будет негром в разлетайке. Пушкин останется уделом специалистов. Между прочим, я знаю человека с именем Онегин, не с фамилией, а с именем. Человек очень известный. Знаете такого?

Студенты недоуменно переглядывались.

– А песню-то, конечно, слышали, «льёт ли тёплый дождь падает ли дождь?». Стихи нашего бакинца Онегина Гаджикасимова. Бакинцы знают своих героев… М-да, один мой знакомый, совсем не филолог, ещё в советские времена пользовался эффективным способом, чтобы донести смысл до круга людей, знакомых только с устным городским творчеством: он пытался серьёзную классику объяснить народным языком, причём неплохо на этом зарабатывал. Рассказать?

– Рассказать, рассказать, рассказать… – загалдели студенты.

– Тогда наполним наши бокалы и выпьем за классику.

И Эдди начал:

– Героя моего рассказа звали Грант. Он не был капитаном, и даже не его родственником, и детей у него не было. Люди его звали уменьшительно-ласкательно Рантик. По слухам, он когда-то учился в институте, попал за какие-то махинации в тюрьму. Выйдя на свободу, предприимчивый бакинец придумал оригинальный бизнес, став популярным человеком в одной из пивных Арменикенда. В бакинских пивных пиво пили под крупный варёный горох сорта нохуд с солью. Продавался он в газетных кулёчках, как в России семечки. Рантик организовал продажу гороха в одной пивной Арменикенда – район такой в Баку, и попутно веселил публику своими сказаниями. Его любили, и дело было не только во вкусном горохе, но и в актёрском мастерстве, в умелом подыгрывании вкусам специфичной приблатнённой публики пивной. Надо сказать, что «косил» он, под одобрение публики, под развязного, ушлого, малообразованного, приблатнённого субъекта, хотя, по всему, был начитан и обладал отличной памятью, отлично умел рисоваться. Станиславский бы поверил. Всё происходило так. Кто-нибудь из посетителей пивной просил его сотворить очередной перл, при этом перед ним возникал бонус – поощрительная бесплатная кружка пива. Для заметки: хуже бакинского разливного пива – только сухумское. И хотя известно, что губит людей не пиво, а вода, хочется отметить, что вода в Баку была неплохая, её можно было пить из крана. Потягивая пиво, Рантик под гогот публики рассказывал свои баллады. Сочинял на ходу невероятные небылицы, которые непременно начинались со слов: тот день... Иногда, на самом интересном месте очередной своей фантазии, он замолкал и говорил вдруг, недоумённо разводя руки: «Ара, забыл!». Под смех слушателей ему ставили очередную кружку пива, к нему возвращалась память и он, воскликнув: «Ара, вспомнил!», с новыми силами продолжал свой рассказ. Вот как он рассказал любителям пенного напитка о своих гостях.

 Эдди взял бакинский акцент, говорил от лица героя:

– Тот день сижу дома. Ара, жарко было, да. Август. Стучатся. Ара, кто там? – кричу.

– Вам участковый.

Махмудов – ментяра наш участковый ноги притащил. На пенсию козлу пора, а он всё ещё лейтенант. В натуре тупой. Заходит.

– Ара, Рантик, – говорит, – ты у работ строился?

– Тофик-джан, нет ещё, – говорю, – по душе же нужно найти работу, да? Ты же не идёшь дворником работать, нет?

– Я тебя пиредупреждал? – говорит.

– Ара, пиредупреждал, пиредупреждал, да. Завтра обещали, вроде, одно очень хорошее место.

– Гиде будыш работыт?

– Лифтёром, – говорю, – лифчики бабам застёгивать буду.

Обиделся, шакал. Оттяжку мне кидает. Руку на кобуру кидает, глазами играет, как горный орёл. Носом точно похож. Ара, каждый пацан у нас на улице знает, что у него в кобуре не даян долдурым – пистолет, а обед, жена кладёт лаваш с брынзой. Ара, кто такому балбесу пистолет доверит?

Армянин захохотал, за ним остальные. Эдди с заблестевшими глазами продолжил:

– Ты такой вэш мине не шути, да, – козёл говорит. – Через один нэдэл на работ не байдош – буду пиринимать мэри. Повестка на тебе пиришлю. Тундиятство нельзя.

Ара, денег хочет, петух! Дал ему четвертак, чтобы месяц мозги мне не компостировал. А он:

– Визятка? Статья, знаешь, какой есть?

– Ара, – говорю, – зачем визятка? Премия, Тофик-джан.

Не ушёл, ишак, политзанятия решил провести, жизни учить. У него тёща в театре гардеробщицей работает. Он туда бесплатно ходит поспать культурно. Говорит мне:

– Ты, Рантик, сапсэм не куртульный чаловэк. Ты, напиримэр, Эвкени Анекин знаешь?

– Жеку-то? Онегина? Барыгу с 5-й Завокзальной? Ара, кто его не знает!

Эдди пришлось, сдерживая смех, умолкнуть. Ребята, откинув головы к стене, хохотали. В купе заглянула проводница, покачала головой и ушла.

Эдди продолжал:

– Это тятр, – говорит, – у нас город куртульный, цирк есть, пилармоний есть, пиплиотек есть, а ты только свой питица думаешь.

Это он на мою голубятню намекает.

– Питица, – говорю, – Тофик джан, между прочим, голубь мира. Знаешь, испанский коммунист Па́штик Пикосян картину нарисовал «Голубь мира»? Везде картина висит.

Армянин глотал слёзы, держась за живот, бормоча: «Пабло Пикассо – Па́штик Пикосян». Очкарик взял Эдди за руку:

– Погодите, я диктофон включу. Чёрт, начало пропустил.

– Ходи на тятр, Рантик, – говорит, – там такой женщин! Вах-вах-вах! Такой культур-мультур. Пальцы целует, козёл. Запел даже. Прикиньте: «Анекин, я с кроватум встану». Ара, ушёл, наконец, дымбо. Только я пиво открыл, телевизор включил, только этот академик Капица бабским голосом сказал: «Добрый вечер» (у него голос, как у моей бабушки Сусанны), опять, ара, стучатся! Открываю дверь. Аствац! Бог мой! Мой двоюродный брат Гамлет и его жена-карлик Офелия! В гости приехали из Степанакерта.

– Стоп! – сказал, вытирая слёзы, патлатый. – Давайте выпьем.

– Гамлет-джан, – обнимаю брата, – заходи, дорогой, гостем будешь, – продолжал Эдди. – Зачем не писал долго, цаве танем (невыносимо, до печёнок дорогой)?! И ты, Офелия-джан, заходи. Имя хорошее тебе родители дали. Сейчас в Англии такое имя модное. Хорошо выглядишь. Подросла, между прочим. Наверное, брат мой Гамлет хорошо за тобой смотрит. Гамлет ювелиром работает. У него глаз один. Второй в детстве потерял, до сих пор найти не может. Офа, когда за него замуж выходила, не видела, что он одноглазый: он ей поднос с золотом принёс, она туда только смотрела. Потом всю жизнь на сумки смотрела, он домой всегда идёт, две сумки в руках, продукты-мродукты, подарки-модарки. Офелия только на сумки смотрит. Она, я так думаю, не знает пока, что её муж одноглазый. Тогда только узнает, когда он, не дай Бог, разорится и один день домой без сумок придёт. Тогда она только голову поднимет, на его лицо посмотрит и скажет: «Гамлет-джан, ты где глаз потерял?».

Армянин схватился за голову, беззвучно трясясь, студенты плакали.

– Хорошо посидели. Я четыре «шампусика» в холодильнике держал. Арменчика в кябабную послали, он шашлык из осетрины принёс. Зелень-мелень, помидор-мамидор. Я потом на полу лёг. Гостям – диван. Посреди ночи Гамлет встаёт, говорит:

– Здесь так душна, брат, я пойду какну́.

Я, говорю:

– Гамлет-джан, ты в моём доме гость, говорю, какни́, дорогой, на здоровье. Туалет налево, потом спать опять ложись.

Он пришёл, говорит:

– Ты сплишь?

Говорю:

– Спу.

– Ну, ладно, спай, спай.

Смех стоял такой, что у купе собрались люди.

Проводница заглянула и, смеясь, сказала:

– Ну, артист, блин. Цирк уехал, клоуны остались.

К вечеру он взобрался на верхнюю полку, прочёл досье и задумался. В досье было много интересного из жизни подследственного, о чём он только мог догадываться. Теперь же, когда появился «план Б» Георгия, всё менялось – нужно было ждать результат расследования Безуглова. Как-то убивать время, как-то и чем-то жить, а денег не было. Жить на иждивении Виктора он не собирался, что-то нужно было делать. Заснул он с головной болью, ничего не придумав. Со студентами он расстался в Пятигорске, они просили его включиться в работу их команды КВН. Обменялись телефонами.

Вечером он сообщил Виктору, что завтра выезжает ненадолго в Баку за второй половиной денег за проданную квартиру. Виктор, внимательно на него глянул:

– Эдька, что ты крутишь? Что задумал? Не таись, поделись с другом, я тебе добра хочу. Чует моё сердце, ты задумал сценарий какого-то спектакля, я знаю, что ты становишься очень мобильным, когда такими вещами начинаешь заниматься. Если ты задумал провернуть здесь, я могу тебе помочь и отговорить, когда увижу угрозу твоей жизни. Не таись, Эд, я друг тебе.

Эдди обнял друга.

– Вот потому, что ты мне друг, я и не хочу тебе говорить о моих планах, создавать нервотрёпку, придёт срок – расскажу. Пока я ничего не знаю сам, есть только задумки. Плод не созрел, он может просто упасть и тогда всё закончится.

– Я тебя знаю, – покачал головой Виктор, – ты не отступишься. Чтобы не случилось, я буду с тобой. Честно говоря, мне моя сегодняшняя житуха порядочно обрыдла, если дело весёленькое, буду содействовать. Будь осторожен, городок наш похож на коммунальную квартиру, где все про всех всё знают.

---------------------------------
       (Продолжение следует)