Сергей ШИЛКИН. Я БРОДИЛ ЭТОЙ СТРАННОЙ ЗИМОЙ ПО ТОМУ ПЕТЕРБУРГУ... Поэзия

 

Сергей ШИЛКИН

Я БРОДИЛ ЭТОЙ СТРАННОЙ ЗИМОЙ ПО ТОМУ ПЕТЕРБУРГУ...

 

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ТАЙНЫ

Я гулял вдоль Невы, где за век – никаких изменений,

Где на старой стене след воды от былых наводнений.

Посетил Эрмитаж, был в театре на «Пиковой» драме,

И, уйдя с площадей, я бродил проходными дворами.

Всё смешалось во мне: половодья, протоки, каналы,

Анекдоты, романы, легенды, преданья, анналы,

Бесконечность дуэлей, балы, с аксельбантами звёзды

И, из камня, в классическом стиле, дворянские гнёзда.

Снег кружился по льду вдоль канала, позёмкой влекомый.

Здесь жила Лизавета – прамать моей близкой знакомой.

В лунной дымке их дом. Я зайду – ничего не задену –

И увижу, что видеть нельзя сквозь эпоху и стену…

 

Тонкий запах лимона – в стакане сухая мелисса.

У окошка сидит, в ожидании, бедная Лиза.

Лиза, полночь настала – а Германна нет и в помине.

Может, снова с друзьями бюджеты верстает в кабмине?

Если б так, но, увы…
                                           Я не мот, не пройдоха, не Joker,

Но готов на ломберном столе раскидать с тобой покер,

Чтоб утешить тебя. Но не слышит меня Лизавета.

В темноте бой часов и мерцанье лампадного света.

Небо сыплет снега и они, пав на землю, не тают.

Душу мне любопытство и жажда познанья снедают.

По моим телесам растекаются жар и истома.

Манит вглубь тишина и сакральность старинного дома.

Скрип сухих половиц, за портьерой «газон» из левкоев.

Я в потёмках, на ощупь, добрался до барских покоев.

Дверь открылась. Туда б не вошёл – мне сказали бы если,

Что сидит там, как мрамор, старуха в вольтеровском кресле.

И, увидев старушку, ей бью, с извиненьем, поклоны.

Но графиня молчит и глаза у неё непреклонны.

На старушечьих плечиках кошкой облезлой шиншилла.

Вдруг раздался щелчок… и старушка как будто ожила.

Мну со страха картуз, козырёк пятернёй «парафиня».

«Три, семёрка и туз» – прошептала внезапно графиня.

И, вдогонку – рефреном, – последняя бабкина фраза:

«Будешь, парень, богат, только если сыграешь три раза…».

 

Я совсем не игрок, мне не надо богатств Роттердама!

Ты мне в душу не лезь, окаянная чёртова дама.

Я из дома на улицу вылетел бешеной пулей.

Не дай бог повстречаться опять с этой страшной бабулей.

Небеса над снегами чернее девчонки-чернавки.

Ищет призрак графини пропажу вдоль Зимней канавки.

Я сбежал от неё, нос уткнув в воротник-чернобурку...
 

Я бродил этой странной зимой по тому Петербургу.

 

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОСЕНЬ

Дует с Балтики ветер – веселый шалун, озорник.

Лета бабьего пик. Благодатная, в целом, погода.

Нарастающий гул в сердце страхом ещё не проник.

Это осень далёкого нам 41-го года.

 

Фюзеляжи в крестах. В вое бомб слышен демона глас.

Полыхают склады. Старых крыш шифер бахает в небо.

По асфальту горячей рекой карамель растеклась.

К небесам едкий дым тянет руки горящего хлеба.

 

Страшный враг подступил – он коварен, жесток и хитёр.

Окна в белых крестах и на стенах с призывом плакаты.

Призрак голода к городу Ленина кости простёр.

Метроном отмеряет защитникам муки блокады.

 

Дети тянут тележку с бедою на Невском юру.

Страшно жить им теперь без тепла и родительской холи.

Жутко зев свой разверзла земля в Пискарёвском яру,

В немоте леденящей застыв от бессилья и боли.

 

Смертью город зажат мёртвой хваткой морского узла.

Вместо хлеба вонючий эрзац получая к обеду –

С глада падая ниц и вставая, не ведая зла –

Люди истово Крест свой несут, свято веря в Победу.

 

ОКТЯБРЬ

Столица ждёт худые вести.

Бурлят окраины предместий.

Пора, как сказано в Авесте,

Пожать безбожия плоды.

 

Идёт война. На фронте татки.

В домах доедены остатки.

Толпой голодные солдатки

Громят питейные склады.

 

Надев парик, собой довольный,

Вперёд шагает вождь крамольный.

Горит в ночи огнями Смольный.

В нём воцарились шум и гвалт.

 

Декрет готов. Он в духе старом –

«Свободу всем и землю дар-ром!».

Ильич матросским комиссарам

Шлёт телеграммы в Центробалт.

 

Призыв фальцетом в три октавы

Несёт в эфире глас картавый.

Дым с Нарвской стелется заставы

С гремучим привкусом золы.

 

Часы идут. Их ход отлажен.

И кто грядёт, тот ликом страшен.

И все калибры бронебашен

К Дворцу направили стволы.

 

Волны свинцовой бег неспешен.

«Аврора» выплыла на стрежень.

Стоит, как страж, ростральный стержень.

Час остаётся до утра.

 

Кричат испуганные чайки.

Ночь жмётся к жару обечайки.

Грядущий страх «черезвычайки»

Повис над городом Петра.

 

Трамвайный лязг узкоколейки.

Трёхгранный штык на трёхлинейке.

Шаги чеканит по аллейке

Дозор неведомых планид.

 

Разрушен мир великороссов.

Костры из мебельных торосов.

И ругань пьяная матросов

Дворцы собою полонит.

 

Упала Русь и с нею иже.

Кто сгинул здесь, а кто в Париже.

Темнеет наст местами рыже

От крови, пролитой зазря.

 

Льёт с неба хлад из тысяч ведер.

Оставил нас апостол Петер.

Трепещет судорожно ветер

В кровавых стягах Октября.

 

МЕДНЫЙ КОНЬ

Барокко. Рама в бронзе. След облоя.

Взглянув в зерцало, я ушёл в былое…
 

Седой парик, в обтяжку бёдра, икры.

Шатают трон наследованья игры.

Особ тасуют, как тузов в колоде.

Неясно нам, чего же ждать в приплоде.

Итог сего премутного процесса –

Приехавшая цербстская принцесса.

Она стройна, мила и, в результате,

Пришлась девица Лизавете кстати.

Друзьям на радость, недругам на горе

В орлицу дева оперилась вскоре.

Вокруг неё кружилась камарилья.

Она над Русью распластала крылья.

Не мог Руси тогда никто перечить.

Пришла пора себя увековечить.

Зазвали к нам, за блеск и звон медалей,

Ваятелей и зодчих из Италий.

Свистели ветры, облака пестрели.

Построил на болоте дом Растрелли.

Дворец взирает стёклами балкона

Туда, где, в дымке, родина Фалькона

Нависла над Невой краюхой хлеба.

Взметнулся конь, пытаясь прыгнуть в небо, –

Не удержим он ни уздой, ни снедью.

Сияет грива изумрудной медью.

Слова кровят, как грозди на закате:

«Сей конь навеки Цезарю от Кати».
 

Душа горит от соков эндокрина –

И я кричу: «Vivat, Екатерина!».

 

ТАВЕРНА

Жизнь познавая не с обложки,

Мы ели щи из общей плошки

И в знаменитой «Техноложке»

Зубрили нудный сопромат.

 

Был за ЛИИЖТом бар «Таверна»,

Стоявший со времён Жюль Верна.

В нём было сумрачно и скверно –

Нас окружал отборный мат.

 

Мы пиво свежего увара

Пивали в сумерках пивбара

И с нами вождь из Занзибара

Едал сушёных карасей.

 

И, не взирая на простуду,

Кричал – мол, вечно не забуду

И расскажу всем в Удагуду,

Как жил я в лучшей из Рассей!

 

Блуждал я днём по барахолке

С Анжелой Дэвис на футболке.

К ночи, снимая зубы с полки,

В гранит науки их вонзал.

 

Не думал я о жизни бренной.

По моде – твистомаккаренной –

Стирал подошвой изопренной

В ДК замызганный танцзал.

 

От вихря быстрого круженья,

Ко мне прильнув, девчонка Женя

Впервой мужского напряженья

Порыв познала – хоть кричи!

 

Мы с ней бродили в выходные

Через задворки проходные.

Мосты дремали разводные,

Как знак белеющей ночи.

 

Пришла пора – учиться боле

Заботы нет. По Божьей воле,

Отметив финиш в «Метрополе»,

Мы разбежались по стране.

 

Прошли тревоги и усталость.

Нам за труды с лихвой воздалось.

Лишь Женька милая осталась

На Петроградской стороне…

 

Взвилась эпоха без подпруги.

Умыл – кто поподлее – руки.

А кто-то кровь пролил за други.

В подлунном мире всё старо.

 

А я в саду сажаю груши,

Стихи пишу в дни лютой стужи,

Пророча – чтоб умирить души –

Без всякой магии таро.

 

ПИТЕР-ЛЕНИНГРАД

Мы беды не боялись и злого недуга.

Было весело нам. Но бывало и туго.   

От судьбы – с ней играя в её карамболи –

Принимали удары, сжав зубы от боли.

Собирали в столовых от хлеба обрезки.

В стенах «Спас-на-Крови» изучали мы фрески,

Засиявшие с лёгкой руки Васнецова

Неземным отражением Лика Отцова.

Разобраться пытались мы в старых иконах.

До общаги мотались в трамвайных вагонах.

Тротуары вдоль «конок» гранитом брусчаты.

Мы к себе и друг другу не знали пощады,

Проводя на идейных ристалищах битвы –

Были споры острее, чем лезвие бритвы.

День – на фронте учёбы, а вечер – на личном.

Жили в доме, который был раньше публичным

(посещаем он был и купцом, и князьями), –

Мы в нём годы свои коротали с друзьями.

Пили водку, в неё добавляя «бифитер».

Ленинград называли мы ласково – «Питер».

Каждый день признаваясь в любви Ленинграду,

Ощущали душою свой Крест, как награду…
 

Эту жизнь мы смели, повинуясь «дуркому».

Всё сегодня не так. Нынче всё по-другому…
 

То же самое, вроде, но всё же иначе.

Справедливость свернулась в спираль Фибоначчи.

Не звучат больше знойные речи Руматы.

Всюду чуждый язык, стран чужих ароматы.

Неподвластные запахам рынка Сенного,

Позабыв про закон притяженья земного,

Рвутся с привязи в небо чугунные кони.

Спят бомжи в тупике в проржавевшем вагоне.

Их права не учли ни законом, ни биллем.

Право их – лишь гордиться сияющим шпилем.

Под полами соборов – цари и царицы.

По подъездам валяются грязные шприцы.

Напевается бездной мотивчик ехидный.

Слепят нас купола позолотой алкидной.

Те же страсти, что видели Брейгель и Кранах.

Злость и алчность – в пудах, милосердие – в гранах.

Боль пронзает меня, душу мне раздирая…
 

Я люблю Ленинград, ни на что не взирая!

  

ГРАНИТНАЯ ФРЕСКА

Пёстрый люд – народов скопище.

Звон трамваев менестрелевый.

Над рекой громадно скобище –

Мост летит к «избе» Растреллевой.

 

И сплелись чугунным кружевом

Форт и чудо Эрмитажево.

Всё сакрально здесь – и даже вот

Шпиль златой – хоругвь Хорунжего

И для ангела пристанище.

Пик горящий виден издали.         

 

Вдоль по набережной – зданища.

Большинство их – «made in Italy».

Крепость, Сад, Синод, училища –

Вы Петром Руси завещаны.

 

В землю вгрызлись русла трещины –

Мутных вод Невы вместилища.

Строить здесь – затеей дерзкою

Было, но Петром объявленный –

Всем врагам назло заявленный –

Град стоит гранитной фрескою,

На болотных мхах проявленной.

                                                                                                                 

ШИЗГАРЕ

Улетели стрижи, хотя жаркое лето в разгаре.

Тишина в небесах и над золотом спеющей ржи.

Заполняется утро безмолвное песней «Шизгаре»,

Истекающей с ретроканалов в формате 3G.

 

Сразу вспомнилось всё: и гулянье по Невскому ночью –

Ощущение лёгкое, будто над миром лечу –

И увиденный мной зеленеющий Пётр воочию,

И каштановый «хайер», текущий волной по плечу.

 

И как мы веселились в «Сайгоне», коктейлей напившись, –

Да так шумно и «зло», что оттуда нас гнали взашей,

Как, в общаге по сто человек в комнатёнку набившись,

Танцевали всю ночь напролёт немудрёный свой шейк.

 

Всё прошло. Я в избушке живу без железной ограды.

У меня во дворе «лисапед», а не импортный «бенц».

Жизнь я честно прожил и не требую, в общем, награды.

Я российский простой – из далёкой провинции – «пенс».

 

Моя жизнь удалась, хоть мой род не из «пэров» и «донов» –

В уголке моего огорода кизил и ирга.

Но по-прежнему скачет по сценам главарь «Ролингстонов».

Кто бы мог ожидать такой прыткости от старика?

 

До сих пор ему зал рукоплещет, скандируя: «Браво!».

Я ведь тоже – поверь мне – не прочь от души поскакать.

Но мешают дела – в моём доме детишек орава.

Я строгаю из дуба для зимней охоты рогать.

 

Не спеша, вместе с жизнью вперёд мы плетёмся шкандыбо.

В мои годы, всё бросив, куда-то бежать нафига?

Если ж песенка та зазвучит – всё встаёт во мне дыбом

От простецкой мелодии, сделанной, знать, на века…