Виктор ПЛОТНИКОВ. КАМЕНЬ. Рассказ

 

Виктор ПЛОТНИКОВ

КАМЕНЬ

Рассказ

 

– Валун пополз!

Заполошные вопли Лашутихи разнеслись по деревне. Старушка бежала по улице, размахивая руками, оповещая всех:

– Пополз, к ручью пополз!

Напуганные криками подошли женщины. Вслед за женщинами приковылял Ваня «Хо». С другого конца деревни подлетел на «Беларусе» Лёнька Гусев. Узнав причину сборища, только сплюнул, но остался послушать. Увидев сына, запостукивал папиросой о тёмный от мазута ноготь: не любил он хождений сына к валуну. Петька, увидев отца, спрятался за спины женщин. Откуда-то вынырнули братья Стёпкины. Старший Володька подошёл к Петьке, и они о чём-то зашушукались.

Старушка, поуспокоившись, заметив заинтересованность в глазах собравшихся, уже красочно стала расписывать, как она шла по черничнику, а ягоды оборваны, кое-где мелочь россыпью чернеется… а ближе к камню напала на пятачок… только в раж вошла, а тут как взревёт с выдохом, аж ветер над головой шумнул.

– Корзина в одну сторону, я – в другую. Не помню, как к деревне вынесло.

Любопытствующие только ахали. Ваня «Хо» изумлённо поглядывал на пучившую глаза Лашутиху, недоверчиво пришёптывал:

– А валун-то качнулся, али пополз?

– Не видела, но слышала, как под ним хрустнуло, протяжно так захрустело…

Переглянувшись, Володька с Петькой незаметно отошли от младшего Стёпкина. Игорёк, спохватившись, бросился за ними.

 Ваня «Хо» стоял в раздумье, куда бы направиться, но додумать не успел. Игорёк чуть с ног не сбил. Ваня «Хо» попытался прихватить паренька за рукав, но тот вывернулся.

– Охохонюшки-хохо, куда вас черти несут? Вот оглашенные…

 Игорёк только взвыл и понёсся догонять убегающих.

 За деревней друзья обогнули поле, по которому разбрелись коровы. Гусев настоял сделать крюк, чтобы пастух не догадался, что они идут к камню и никому не рассказал. Трава поднялась, местами спутывала ноги, пестрела цветами. За угором раскинулась шелковистым ковром.

– Хороша трава, второй укос, а сочная, скоро косить начнут, – Володька на ходу сорвал пучок, приложил к лицу. – Запах… понюхай…

Гусев отстранил руку товарища, прислушался к еле слышимому перекатному шуму воды:

– Ручей скоро. Давай к Петиной горке к роднику завернём.

– Снова крюк делать? Отсюда в болото упрёмся.

– Какое болото, низина, без дождей давно высохла.

– Почему Петина? Её и Бабьей зовут… За что так прозвали?

– Не знаю… может, бабы одни жили. Давно, в матриархате. А потом мужики власть взяли, а верховодил Пётр.

Володька выломал лозу и со вжиканьем сёк воздух, расчищая путь от осоки и папоротника. В тени кустарника настоявшийся воздух пропитался прелой травой. Мошкара липла к лицу, приходилось отмахиваться сорванными ветками. Всё настойчивее звучал комариный гуд. На выходе насекомые с остервенением набросились на ребят, пришлось спасаться бегством.

На открытом месте ветерок остудил разгорячённые лица. У родника умылись. Кто-то недавно побывал и на дне поблескивали монеты. Пока доставали, кисти рук занемели от ледяной воды.

Пересчитав, Володька удовлетворённо выдохнул:

– На мороженое хватит.

Струйка воды скатывалась с жёлоба, крутила по дну лёгкие заверти, и они выписывали замысловатые узоры. Гусев склонился над водой.

– Смотри, словно ручкой пишет. Хочет что-то поведать… вот бы знать о чём? Старый ключ, многое повидал. Недаром на склоне камень с крестом лежит, – Петька осёкся, замолчал.

Пару лет назад случайно наткнулся на вросший в землю камень. Прошёл бы мимо, но показалось странным игра света на поросшей мхом поверхности. Будто косой крест высвечивался. Содрал рукой зелёную поросль и почувствовал под пальцами углубление. И ещё больше удивила подсунутая под камень материя. Выдернул, а это нижняя женская рубашка, недавно положенная. Торчали из-под камня и другие истлевшие лоскутья. Хотел отбросить в сторону, но что-то остановило и затолкал на прежнее место. Брезгливо омыл руки в роднике. Но почему-то никому не рассказал о находке и сам к тому камню больше не ходил.

Глаза Володьки вспыхнули:

– Что за камень, большой? На какой стороне? Вроде близко никакого камня нет, никто не говорил. Покажи, где…

Гусев пожалел о сказанном, но делать было нечего.

– Поклянись, никому не скажешь. Раз о нём не говорят, значит так надо. И мы должны молчать.

Володька послушно кивнул, скороговоркой зачастил:

– Клянусь воздухом, которым дышу, клянусь водой, которую пью…

Прихлебнул из пригоршни ледяной воды, омыл лицо. Этой клятвой в деревне вся детвора клялась. Кто-то из стариков научил, так и повелось.

Не сразу вспомнил то место, поплутали в зарослях. Натыкались на ямины, овражки, не склон – черторовины одни. Всю паутину собрали, пока впереди не просветлело. Вроде и здесь проходили, но ничего не видели. Крутило вокруг, а глазам не давалось. Нырнули под кустики и замерли. Крохотная полянка в полумраке от сора расчищена. Свет шатром сквозь деревья сеется, и камень, словно в прозрачном дворце, внутри солнечного окружья лежит. С восхищением и страхом смотрели на игру света. Вдруг солнце облаком закрылось и растворился сказочный терем. Потемнел камень, укрылся травой. Володька теребит Гусева за рубашку, тянет назад:

– Пойдём. Ну его. Что мы, камней не видали…

Шли молча, пока на тропу не вышли. Гусев только раз спросил:

– Видал?

– Да… Башенки, башенки… дворец да и только. Привидится же такое…

Володька вздохнул с облегчением, успокоился собственным заключением. Подытожил:

– Перегрев на солнце.

Прошли лесные островки, словно сеткой разделяющие поляны, и вышли на луговину, сплошь покрытую сорной метлицей. Пошли, подминая метельчатую траву, прямо на ельник. По краям краснел иван-чай, ало блестел на солнце. Жаркие лучи протыкали жиденькие облака и, не задерживаясь, калили землю. Отмахиваясь от слепней сорванными метёлками, оставляли за собой глубокие утоптанные борозды.

Володька нетерпеливо прибавлял шаг, обгоняя друга, желая выйти к валуну первым. Гусев не гнался, шёл позади, лишь изредка улыбался его торопливости.

Лапник загустел, не просвечивался солнцем. Пришлось согнуться, поднырнуть под ссохшиеся ветки. Поперёк протянулась муравьиная тропа. На ней кипела жизнь: муравьи, не задевая друг дружку, сновали взад-вперёд. Гусев огляделся, заметил за стволами игольчатую насыпь. Чуть в стороне высился другой муравейник. Пока разглядывал, Володька исчез за деревьями. Выйдя из глухого ельника, Гусев вдохнул воздух, на миг показавшийся прохладным после застоявшейся духоты.

Володька остановился в нерешительности перед камнем. Что-то величаво-грозное таилось в камне, его неподвижности. Стоял он крепко, всей подошвой вдавливался в землю. Володька осторожно шагнул, ожидая воздействия неведомой силы. Не оборачиваясь, произнёс:

– Стоит. Не похоже, чтобы двигался. – Нагнулся, рассматривая основание. – Врёт Лашутиха. Если раньше и передвигался, то ветром. Знаешь, какие были? Ого-го, вертогорами прозывались. Дунет, враз перевернёт.

Володька, уже не опасаясь, положил руку на валун и тут же отдёрнул. Гусев усмехнулся:

– Толкает?

– Не, укололся, – и снова приложил ладонь к поверхности. – Дрожит…

– Это у тебя рука дрожит.

– А ты послушай. – Володька прижался ухом к валуну. – Как в ракушке… В том году, помнишь, нашёптывали желания и слушали, что в ответ скажет. Сам учил. Я все губы в песке извозил.

– Я пошутил, а вы поверили.

– Ах, так…

Володька бросился за товарищем, и они, со смехом, закружили вокруг камня, пытаясь изловить друг друга.

Валун, казалось, угрюмо взирал на суету вокруг себя. Бегают ребята, резвятся, за ними следы-тропочки перепутываются; не замечают, как голоса с вибрацией камня сливаются. Затряслось каменное тело, песчинки на поверхности заприплясывали, тонкими струйками вниз побежали. Не замечают друзья, как уплотняется воздух, силой полнится. Свет из вершины волосьями стекает, закаменелая рука бугор ощупывает: то не бугор, а колчан с калёными стрелами. Тень у камня затряслась, пытается оторваться. Гортанный клёкот из нутра рвётся. Сотрясается пространство, того и гляди оживёт валун, пойдёт супостатов бить.

Гусев, спасаясь от Володьки, к камню прижался, попытался на него вскарабкаться. Почувствовал телом мелкую дрожь и затихающие булькающие звуки. Совпали ритмы, и где-то глубоко внутри возникло ощущение не музыки, но созвучия. Словно позвал кто. Притих Гусев, прислушался, но ничего больше не отозвалось.

– Ты что?

Володька остановился, увидев застывшее лицо друга. Петька ничего не ответил, лишь слабо махнул рукой. Устало опустился на корточки:

– Поздно уже, пора домой.

Володька не стал возражать. Он и раньше не верил россказням о таинственной силе валуна, теперь же в очередной раз убедился в этом. Но чувство неуютности после рассказов Гусева испытывал. На прощание похлопал валун ладонью:

– Стой, где стоишь! Придём в следующий раз, а тебя и след простыл, и что нам без тебя делать?

Всю дорогу молчали. Володька смотрел на притихшего друга, пытался выведать причину перемены настроения. Но на все вопросы тот отмалчивался. Кто поверит, что камень живой. А он живой – в это Петька поверил окончательно.

Друзья ещё не знали, что младший Стёпкин сумел отомстить за своё унижение. Встретив Петькиного отца, он тут же рассказал о валуне. Гусев только желваками стрельнул, но рассердился не на сына. Желание свалить камень вспыхнуло с новой силой.

Эта мысль не давала покоя и по ночам. Прикидывал, как сподручнее утопить в болоте… Во сне грезился низвергнутый камень, и он, Лёнька Гусев, стоял на нём.

С утра день у Лёньки не задался. Вечером, заглянув в комнату сына, обругал:

– К камню таскаешься, а черники в доме ни ягодки. Люди вёдрами носят. Всё вынесут, придётся на дальние болота идти! – передразнил жену: – «Петюнька, дорогой, милый…». Лоботряс растёт, в восьмой класс пойдёт, а пишет, как курица царапает!

Дородное Любкино тело колыхнулось, руки тут же упёрлись в пышные бёдра.

– Сам-то как писал, гусь ощипанный, забыл?!

Сухопарый Лёнька взвился, как укушенный, от детского прозвища. Знала жена, чем сразить, разом осаживала. Хрястнул дверью и ушёл на сеновал спать. Всю ночь проворочался под коровьи вздохи. Ещё долго оглашенно вскрикивала Люба, выскакивала в сени. Лёнька давился обидой, кусал губы, чтобы не ответить. Не хотел очередного скандала и сам себя ругал: «Зачем не удержался, на сына накричал…».

Утром дождался, когда жена вывела корову со двора. Слушал, как она ласково приговаривала: «Пташечка, ласточка моя…». Корова ответно мычала, слышно было, как торкалась влажными губами в ладони, слизывала хлеб. Лёнька затаённо вздыхал и думал, чем с утра заняться. В лесу он свалил украдкой несколько деревьев и теперь надеялся распилить и завезти в Нефедьево Копотиловой Алёне – восьмидесятилетней старухе. Та обещала выдать жидкой валютой, никогда не обманывала и рассчитывалась щедро. Лёнькино лицо оживилось, приняло осмысленное выражение. Побродил по ухоженному двору в поисках пропавшей воронки. Накануне воткнул на огородный колышек – и вот пропала, как сквозь землю провалилась. Остановившись у сарайки, ещё раз окинул взглядом изгородь, нащупал дверной завёртыш и, открыв дверь, сразу увидел на полке красную пластмассовую воронку. «Нарочно переложила, – злобно подумал он. – Порядок любит». Уже неспешно залил топливом бензопилу, разобрал и сложил в рюкзак вместе с флягами с маслом и бензином. Через огород вышел на проулок и, нескладно закидывая ноги, пошёл в гору. За деревней перемахнул большак и углубился в подлесок, надеясь выйти вдоль ручья к валуну, а там и потайное место рядом. Сутулясь, бойко махал через валежины, обходил тропку стороной. От быстрого шага розовел лицом, радовался отсутствию председателя. Алексей Васильевич до восхода укатил в соседний район на переговоры с перекупщиками, те неожиданно отказались от осенней закупки картошки, и председатель, подогревая себя нехорошим предчувствием, надеялся перехватить их по дороге, заранее соглашаясь на любую цену.

В лесной прохладе Лёнька успокоился, ушло с лица раздражение. Быстро разогрелся, двигаясь по бездорожью. Время от времени шевелил плечами, поправляя рюкзак. Левая лямка истончилась, резала сквозь рубаху кожу. Петляя между кустов, шёл размашистым шагом. Уткнулся в давнюю порубку. Место залесилось молодой порослью, плотнившейся у пней. Подал левее, подальше от непролазной болотины. Планировал распазгать деревья за час и вновь затихариться дня на три. Если разговор по деревне не пойдёт, подогнать трактор со стороны валуна. Подъезд крепкий, за пару часов управится. Раньше на такое не осмелился бы, а сейчас, после развала страны, и деревенские смотрели на это сквозь пальцы. Озлобились люди на власть: если им на народ наплевать, то и гори всё синим пламенем. Дорога выправилась. Сапоги мяли спутавшуюся траву, хрустко проваливались в мшистую, усыпанную листвой землю. Откуда-то сверху горстью брызнула лосиная вошь, вбилась в волосы. Отмахиваясь, Лёнька рысью дёрнул в сторону. На поляне перевёл дух, выдирая насекомых из волос. Влажные от росы голенища заблестели на солнце. Сочилась из-под подошв выдавленная вода, кантовала сапоги серебристым светом. Теплился воздух, завесой играл прогретый на солнце. Лёнька наблюдал движение воздушных струй и там, в лёгком мареве, среди деревьев проступал контур огромного валуна.

Леонид действительно недолюбливал огромный камень, даже пытался «Беларусом» затолкать в болото, куда он, по преданию, был выброшен. Говорили, пять веков полз, хотел до церкви доползти, там, в древности, его место было. А как из храма все крещёные камни выкинули, он и остановился. За церковью до сих пор расколотые лежни валяются и высеченные кресты на них просматриваются. Гонения на староверов начались, до этого они со всеми в церковь ходили; и сколько их поубивали… И пошла смута по Руси гулять…

Всё это Гусеву было безразлично, и всегда проходил возле камня без напряжения. А сегодня вдруг закаменел. Ноги застыли, налились ледяным холодом. Тупо смотрел на валун, и казалось ему, что и валун смотрит на него. Не отвёл взгляд, стоял, с трудом переминаясь. Собрал силы в кулак и двинулся с места. Мотало Лёньку из стороны в сторону: то влево шагнёт, то вправо. Озлился на камень, набычился, шёл как против ветра. Невидимая сила упёрлась в грудь. Замечал Лёнька и раньше сопротивление воздуха возле камня. Воспринимал как игру: кто кого? Каждый раз, подойдя, снисходительно похлопывал ладонью по ребристой поверхности, мол, знай, кто здесь хозяин. Не верил деревенским россказням о живой силе камня, а тут страх ознобом окатил. Почувствовал вибрацию воздуха, едва слышимое гудение, охватившее пространство. Не замечал, как нашёптывал: «Сворочу я тебя, трактором в реку затолкаю. Ишь, выползень, моду взял по земле шастать». Колебалась земля под ногами, казалось, и валун не стоит на месте, в солнечном мареве огненной лавой к небу изливается. Того и гляди испепелит вселенную, смешает миры и обрушит небо на смертных, что не ведают, что творят.

Упёрся Лёнька в камень и оглушило внезапной тишиной. Вскинул голову, а над ним великан в облака упирается, солнечные лучи – волосы по плечам разбегаются. Лёгкий вздох сотряс каменное тело и всё успокоилось. Вновь застрекотали птицы, зашумела листва над головой. Лёнька передохнул, привалился плечом к камню, дивясь наваждению. Прямо перед ним алели гроздья одинокой рябины, за ней красовались молоденькие ёлочки. Дальше берёзы, старые и молодые, зеленели поредевшей листвой, а за ними стена потемневших от времени елей. И над всем этим, по горизонту, белёсое небо, очищенное от облаков.

Вспархивали невесть откуда взявшиеся мотыльки, витиевато вились в беспорядочном движении. Лёнька неловко переобулся, вытряхнул из сапог набившуюся листву. Сминая траву, снова пошёл буром, оставляя за собой тёмный след вдавленных, уже подсыхающих с корня, стеблей. Медленно просачивалась ржавая болотная вода, серебрила пробитую тропу. Мотыльки метались перед лицом, сыпались в стороны и снова сбивались, сопровождая Лёньку до березняка, а там, подхваченные ветром, исчезли в кустарнике. Выйдя на пригорок, потопал сапогами по плотной почве, сбивая с голенищ влагу. Оглядел видневшиеся вдали аккуратно поваленные деревья. Стволы лежали ровно, верхушками в одну сторону. Норовисто, уже не опасаясь, завёл пилу и несуетливо, привычными движениями стал смахивать сучья. Также сноровисто раскатал деревья на чурбаки. Хотел стаскать в одно место, но передумал. Нужно было до одиннадцати показаться в конторе – бережёного Бог бережёт.

Резво бежал Гусев обратную дорогу, иногда всхохатывал, вспоминая наваждение у камня. В такие минуты злобой косилось лицо, щека вздрагивала, кривила рот. Желание затолкать валун в болото крепло.

В контору, как и планировал, успел до одиннадцати. Лебедев ещё не появлялся, и Лёнька развалился на стуле. Вера Петровна оторвалась от бумаг, глянула на сидевшую за другим столом Зину Прокопьеву. Та не обращала внимания на Гусева. Заметив налипшие на брюках свежие опилки, поинтересовалась:

– Пилил? Вроде не слышно было…

Гусев заелозил ладонью по штанине, махнул неопределённо рукой:

– А-а, извозился где-то. Общее собрание собирают? Вы-то как, за колхоз или разбежаться и дело с концом? Имущество на паи раскинем…

– Колесо от сеялки ты получишь! – Вера Петровна не выдержала, прихлопнула стопку бумаги. – Землю разделили и что? Колхозу паи скупать нельзя, только на сторону. Ведь разор полный! Лён такой уродился, больше половины волокна выше первого номера!

– Скажи ещё двушка…

– Не двушка, а на полуторку тянет. Если бы льнозавод не закрыли, за тонну по три тысячи дали. А тут не знаешь, как зарплату закрыть. Хорошо, лес выручает. Доску под Москву гоним, там оптом скупают. А когда закончится? Левые дрова где заготовишь?

Гусев поморщился, заёрзал на стуле, вернул разговор на лён:

– Вроде в Малинском завод работает…

– Вроде… Там своим всё завалено. Леонид, нечем заняться?

Гусев потоптался, заглянул за плечо Зинаиды, но та прикрыла рукой ведомости. Не поднимая головы, недовольно выдохнула:

– Не мешай.

– Конспираторша.

– Ты же с утра на льне должен быть… Или всё закончили?

– Рулонник ремонтировал, к вечеру смотаем, – на всякий случай польстил: – А волокно действительно хорошее и высохло. Рулон и на триста килограмм не тянет. Вот в том году влажное было, подъёмник еле поднимал…

– Леонид, уйди.

Гусев постоял на крыльце, прислушался к голосам, доносившимся от дома Лебедевых. С крыльца виднелась часть двора, но говоривших скрывал угол конторы. Голоса председателя не было слышно, но от греха подальше Лёнька вышагнул через ступеньку, и также широко выкидывая ноги поспешил вокруг пруда, мимо пилорамы. За кустами примолкнувшая на время пила взвизгнула и, вцепившись зубьями в дерево, застонала, полосуя бревно на доски. Ноющий звук подгонял, торкался под рёбра тонкой болью, выматывая душу. Остановился Гусев, когда вырвался из зарослей на волю. Выдохнул полной грудью и выругался в сторону пилорамы: «Да чтоб тебя, аж зубы выворачивает».

Проходя мимо силосной траншеи, услышал крики ребятни: мальчишки с разбега прыгали в траншею. Яму только начали заполнять, и высота полёта была внушительной; пролетев метра три, чуть не с головой погружались в «зелёнку». Леонид какое-то время наблюдал за полётами парней, отмечая, как дальше всех прыгает сын. Увидев бегущего Фёдора Ступова, пошёл навстречу. Фёдор издали кричал, взмахивая руками:

– Вилы, вилы в траншее! Стойте! – пробегая мимо Гусева, заполошно выдохнул. – На обед ушёл, а вилы, чтобы не утащили, в траву зарыл.

Вилы оказались в другой стороне, но вспыхнувшее раздражение на Ступова и на то, какая могла случиться трагедия, Леонид выплеснул на сына. При всех залепил затрещину, от которой Пётр чуть с ног не свалился. Смотрит на сына, а у него в глазах недоумение: за что? Пока шёл, стояла перед глазами эта картина. А всему виной валун: если бы слушался отца, не ходил к камню, не было бы и этой вспышки.

Успокоился, когда увидел жёлтые валки, исчертившие поле; волной струились по неоглядному пространству. Гусев ещё вчера отладил рулонник и подцепил к трактору. В кабине поудобнее вдавился в сиденье и притих. С километр раскинулось поле. Вдалеке упиралось в плотную стену леса. Чёрной полосой чертили небо верхушки елей, по бокам подковой подступал березняк, серой пеленой стелился, сливаясь с облаками. Чуть ближе рвался отхватить часть пашни осинник. Разлапистые сучья глушат свет, покрывают дальние деревья глухой тенью. Далеко впереди валки сливаются в сплошную полосу и, словно оттолкнувшись от леса, лучисто бегут обратно, охватывая пространство в свои объятия, стелются перед Гусевым. Лёнька всматривается вдаль. Там, за, казалось, непроходимым лесом, Нефедьево. Там дом Тоськи Зориной – одноклассницы Леонида. Частенько после школы провожал до Нефедьева. А потом дороги разбежались: он – в техникум поступил, она – в медучилище. Вышла замуж неудачно. Муж пил, и она стала попивать. Детей не завели. После смерти мужа, по слухам, с работы за пьянку уволили. Два года назад вернулась домой. Отец, инвалид войны, ещё в начале восьмидесятых умер. Мать в прошлом году похоронила и совсем сорвалась с катушек. При встрече Лёнька старался на одноклассницу не смотреть, злился за её поведение. А глаза искали цветастый платок, сбившиеся волосы, которые она поправляла частым движением руки. Выделял её голос, невольно прислушивался к хрипловатым, но узнаваемым с детства ноткам. Давно забытое тоскливо билось в сердце, перехватывало дыхание, и Лёнька крутил шеей, пытаясь сбросить боль воспоминаний.

Под рёв трактора мысли уносили Лёньку в прошлое, глупая улыбка блуждала по лицу. Забывшись, он запел в такт двигателя, и дребезжащий голос вибрировал вместе с кабиной. Ему было хорошо в огромном поле в громыхающем тракторе под летним, с истаивающей голубизной, небом.

На следующий день проснулся от громыхания чугунков и вёдер с пойлом для скотины, от частого хлопанья двери. Потрескивали поленья в печи, пахло наваристыми щами. Теплом тянуло с кухни. Леонид полежал с закрытыми глазами, пытаясь вспомнить сон. Сознание задержало отрывок надрывной мелодии, но сам сон исчез, не оставив следа. Дождался, пока жена, брякая подойником, выйдет в сени и рывком поднялся с кровати. Стараясь не раздражать жену, быстро поел, взял приготовленную сумку с едой и вышел на улицу. Вдохнул утренний, не прогретый солнцем, воздух. В конце деревни рокотал трактор. Ровные звуки не нарушали тишину, отзывались негромким эхом. Казалось, там, за горушками, в перелеске притаился маленький игрушечный трактор и тихонько отзывается, тарахтит несмело, боясь потревожить ранний покой. Ещё не кричали петухи. Раньше в эту пору вовсю вели перекличку, а нынче не поют, и им, как и хозяевам, не до песен. Словно в ответ на мысли Леонида огрызнулся одинокий петух. Хриплый вскрик напомнил о надрывной мелодии, пришедшей во сне, разрушил нарождающееся умиротворение. Снова вспомнились глаза сына… Леонид перехватил ртом воздух, почему-то зло подумал о камне: «Алатырь, алатырь… могильный камень, а не алатырь! Затолкаю в болото, чтобы и воспоминания не осталось! Ишь, повадился, ходит и ходит…». Последнее относилось и к камню, и к сыну…

С утра в конторе набивается народ. Вера Петровна морщится, раздражённо кричит поверх голов:

– Курить на улице!

Гусев гасит папиросу о ноготь. Лицо заспано, голос сиплый, простуженный. Обращается к председателю:

– Алексей Васильевич, солома пропадает. У Лысцева в поле здорово убыло, рулонов пять исчезло. Увозят по-наглому, днём.

– Видели кто?

– Нет. Следы от газика. У цыган такой есть. В Коротыгине две семьи живут. Лошадей, коров держат. Может, съездить?

Со смехом пронеслось:

– Не отдадут, нашёл с кем спорить.

Во входную дверь протиснулись доярки. Рябова, крупнотелая, оттеснила Гусева в сторону. Кто-то выкрикнул:

– Собрание будет?

– Через неделю соберёмся и всё решим.

Оживлённый гул заполнил комнату. Перекрикивая, сразу подал голос Гусев:

– Закрываться надо. За водителями и трактористами оставить технику.

– А остальным?!

– Деньгами. Коров на мясо, телят раздать…

Тут же заголосили женщины:

– Коров под нож, совсем ошалели?!

– А вы что припёрлись? После дойки вас и не найдёшь, а тут нарисовались.

Наталья Рябова и Света Пенкина, одинаково раскрасневшиеся, надвинулись на Гусева. Леонид на всякий случай отодвинулся, и тут только заметил стоявшую возле дверей Зорину. С непонятной злостью бросил:

– И нефедьевские здесь… – продолжить не успел, получил хлопок по затылку от Рябовой.

– У тебя кое-что на мясо сдать, нэпман недорезанный.

Мужики, увидев растерянность Гусева, загоготали:

– Так его, бабоньки!

– В капиталисты захотел, социализм ему не нравится!

– Тише! – Лебедев привстал над столом. – Раз область давит, примем устав сельскохозяйственного производственного кооператива. При этом колхоз оставим. Будем сбывать продукцию сами. Разбежаться успеем. Посмотрим, что ещё в Москве придумают.

Все потянулись на улицу, давая женщинам проход к председательскому столу. Наталья, настроенная наиболее решительно, сразу взяла Лебедева в оборот:

– Поилка не работает. Больше воду таскать не будем. Солому раскатывай сам.

Алексей Васильевич смотрел на распухшие Натальины пальцы, на уставшие лица женщин, на плотно, до белизны, сжатые губы. Недовольно покосился на Зину, которая, склонившись над бумагами, незаметно поднесла к носу зажатый в кулачке платок. Успокаивающе пояснил:

– Сегодня шланг от колонки протянем. Каждый день Марков на «Беларусе» будет рулоны в проходы наталкивать. Пока раскатывайте сами. Всё, девоньки, не мучайте меня. А тебе, Зорина, что?

– Дров, Алексей Васильевич, обещали.

– Помню, Антонина, обещал. Перебейся пока, будут тебе дрова. А лучше договорись сама, хоть с тем же Марковым.

– А лесник? – привычным движением поправила выбившуюся прядь волос. – Бумагу, может, какую?

– Какую бумагу, какой лесник? Быстров уволился, к сыну уехал. Наш лес того и гляди отберут. Главное, в государственный не залезьте. – И уже отрешённо, в сторону: – Свобода… освободилось от нас государство.

Гусев, не задерживаясь, сбежал с крыльца. Вспомнив слова председателя о лесе, повеселел. Нечего бояться, как представится случай, нужно вывозить заготовленные чурки. В открытую привезу, чтобы Тоська видела. Представил, как Зорина просит его привезти дров, её васильковые, широко распахнутые, всегда изумлённые глаза – и краска пятнами покрыла скулы, расползлась румянцем по щекам.

Вечером не удержался, выпил стаканчик с мужиками. Не успел домой зайти, как жена зашипела:

– За электричество платить нечем, а на водку деньги находишь? Скоро, как у Аникеевых, провода отрежут, в темноте сидеть будем, а ему хоть бы что… – С каждым словом приближалась к мужу, ещё больше раздражалась, улавливая спиртной запах. – При керосиновой лампе уроки учить, скотину кормить? Перед сыном не стыдно?!

– Какие уроки, у него каникулы.

Леонид ответно надавил своим телом, но Любу не сдвинул. Протиснулся между вешалкой и дородным телом жены. На кухне погремел посудой, но аппетит пропал. Не обращая внимания на новый вскрик жены: «Деньгами надо брать, а не водкой!» – вышел во двор. Успокоился, когда увидел пластиковое ведро, засунутое в рюкзак. Подумал удовлетворённо: завтра за ягодой пойдёт.

Ночью прошёл короткий дождь. Вода словно вскипела на дороге, заполняя колеи; хлестнула по крышам, оглашая шумом всю округу. Утром стихло.

Петька встал пораньше, когда солнце только-только над лесом поднялось. Разгоралось, всё больше расталкивало облака. Красило края розовым, и наконец проголило, вывалилось на волю. Вспыхнул проём, похожий на устье горящей печи, дохнуло теплом.

Петька не стал сворачивать на выгон, прошёл с километр по райцентровской дороге. Решил с левой стороны выйти на озеро. Шагал мимо покосов, где уже стояли стога, дымились под солнцем. Незнакомый мужик переворачивал валки. Узкоплечий, высокий торопливо махал граблями, клонился над обкошенным лугом, обхватив широкими ладонями граблевище. Ближе к лесу заблестели в траве лужи, приглашая скинуть резиновые сапожки и пробежать по щиколотки по тёплой воде. Неожиданно пошёл кочкарник. Петька не заметил, как отклонился слишком влево и чуть не упёрся в топкое место. Неаккуратно шагнёшь и начнёт ноги засасывать. Бывало, выше колен проваливались, многие оставляли сапоги в трясине.

Петька Гусев взял правее, вышел на знакомое место. С этой стороны пенсионеры не заходили и черничник не успели обобрать. Ловко орудуя «комбайном», стал обчищать ягодные кусты. На удивление комары мало донимали. В деревне от них защищались одеколоном: натирали руки, лицо и комары тоненько попискивали, но на кожу не садились. Петька пользовался отцовым «тройным». Вскоре солнце припекло, да и комары пообвыкли, стали покусывать. Чем ближе продвигался Петька в сторону камня, тем чаще останавливался и, наконец, не выдержал. До валуна было рукой подать, и он решил перекусить под его тенью.

Солнце высоко забралось, висело над лесом. Лучи обсушили траву, и она мягко шелестела. Всё вокруг искрилось, рассыпалось в листве и отливало золотом. Свет бил в глаза и было больно смотреть. Петька пропустил момент, когда показался валун. Небо вдруг отпрянуло ввысь и деревья разбежались, обнажили громаду. Замер Петька, почувствовал, как тосковал всё это время по камню. Свет горел на макушке, но ещё не перевалил на другую сторону, и короткая тень притулилась к основанию. Обошёл вокруг, прочертил рукой по твёрдой поверхности, потом долго сидел, прижавшись спиной.

Дремал Петька Гусев и видел бескрайние хлебные поля, как ветерок гонит по колосьям лёгкую волну; горушки цепью протянулись, между ними река с омутами и заводями плещется, берега ласкает; в белом свете, из-под солнца, богатырь на коне едет, а внизу дорога – одна сторона светом освещена, другая – в тени томится. По ней мальчик идёт, и в нём Петька Гусев себя узнаёт. Встретились на развилке, где небо с землёй встречается. Посадил богатырь мальчика впереди себя, вздёрнул за уздцы и понёс конь, только ветер лицо буравит. А внизу лес древний, деревья в три обхвата, а между ними тропинки узоры плетут. Мчится конь к скалам гранитным, где гнёзда орлы вьют, где из расщелин родники бьют. Скакал конь по земле, потом по воздуху. Всё ближе искрятся звёзды, и они малой песчинкой вспыхивают между ними. Плывут в бесконечности, и кто-то нашёптывает: «Будешь ты сильным, но сильней меня не станешь, будешь мудрым, но мудрее меня не станешь. Помни: не день рождает ночь и не ночь рождает день, а то, что между ними…». Исчез богатырь, один лик туманится, очертания которого расплывались в чернеющей синеве и только глаза – добрые, всепонимающие – светились в звёздном небе.

Сон крепко забрал Петра. Вязкий запах травы и прогретого камня унёс в сновидения. Спит Петька Гусев, не слышит, как на луговину вышли две старушки. В домашних халатах, в спортивных штанах, в наглухо, до самых бровей, повязанных платках с раннего утра ползали по заросшей приболотине. Горбились над кустами, тело не слушалось, не разгибалось, иной раз так на коленках и переползали по черничнику. С трудом приподнимались, долго прямили спину и снова склонялись над ягодами. Тянули изуродованные ревматизмом руки, по которым безошибочно угадывались бывшие доярки, когда всё делалось вручную: и доили, и корма разносили, и стойла чистили. Немочью крючило пальцы и приходилось подолгу держать руки в холодной воде, чтобы хоть как-то унять боль… Но на ягодах забывали о болезни. Высохшими, суховатыми пальцами ловко прихватывали ягоды и сбрасывали в пятилитровые ведёрки.

Бабка Маша завистливо посматривала на Полину Лашутину, как та проворно обирает черничный куст. То ли жалуясь, то ли ища причину унять прыть Лашутихи, говорит:

– Сама-то я вся здоровая, а вот ноги болят, так болят, что еле переставляю. Вот они подводят…

Полина смотрит снизу вверх, не переставая обрывать ягоды, сочувственно кивает. Сама же не утерпела похвастаться:

– Я нитку сама вдеваю, – растопырила пальцы. – Не дрожат, но не чувствуют. Мусолю, мусолю слюной, чтобы нитку прихватить. А прихвачу, прямо в ушко, не промахиваюсь…

Бабка Маша не теряет надежды отвлечь от ягод, тормошит за плечо, указывает на стоящие за камнем ёлки:

– Смотри, как на иконе, одного росточка.

Но Лашутихе не до красоты, даже головы не подняла.

К обеду по оборышам накидали ведёрки. Лашутиха не удержалась, завернула к камню. Хоть и боязно, но любопытство вперёд её родилось. Бабка Маша долго щурилась блеклыми глазами, слушая шёпот Полины:

– Полюбуйся, Петька Гусев спит.

Парень лежал, раскинув ноги и привалившись головой к валуну. Лёгкие облака скользили тенью по земле, скрывали млевшее за ними солнце. Жары не было. Ветерок студил лицо. Мягкая трава поднималась вокруг камня, до самой осени густо стояла, и Петька тонул в свежей зелени, казался проросшим из каменной сердцевины. Поджарый, с разморённым от тепла лицом, походил на молодца, утомлённого работой.

Бабка Маша задёргала за рукав Полину. Поджала губы, недовольная весёлостью подруги. Качнув головой, увлекла за собой. Лашутиха, собиравшаяся окликнуть Петра, подчинилась. Засеменила сзади, сдерживая смех.

У деревни встретили Петькиного отца. Гусев на бульдозере сгребал навоз, выталкивал за скотный двор. Не глуша двигатель, поинтересовался:

– Как ягода? Всё вынесли или нам оставили?

– Оставили, оставили… Видели твоего, – бабка Маша попыталась остановить Полину, но её понесло. – Уж до того ухватист: полный рюкзак накидал и вёдра в каждой руке полнёхоньки.

Леонид, почувствовав подвох, вскинул брови:

– Ну-ну, договаривай…

Лашутиху уговаривать не надо, всё выложила:

– Спит у камня и ведёрко кверху дном. Умаялся собираючи…

– Ну, хватит…

Гусев не дослушал, дёрнул рычаги, и трактор, взревев, выбрасывая комья грязи из-под гусениц, пошёл по луговине вдоль выгона. Одна мысль билась в голове: уничтожить, смять то, что претыкой легло между ним и сыном.

Дрожит земля. Рвут траки землю, оставляя за собой чёрные полосы. За ручьём взбуксовал, вырвал клочья дерновины, и пошёл по лесной дороге, давя кусты. Взвизгивают от ударов ножом тоненькие деревца, уносятся назад, ещё долго мотая верхушками. Сжал зубы Гусев, себя не помнит. Что-то копилось в нём: нарывало, нарывало и прорвалось. Выхлестнулась злоба наружу: то ли на жену, то ли на сына, то ли неизвестно на что. Но всё недовольство жизнью соединилось, сошлось на камне. Распалял себя мыслью: «Ишь, хозяином себя почувствовал, власть над людьми хочешь взять? Не выйдет… Выкинули в болото, так и сиди там. Не можешь к людям выйти и к себе не подманивай!». Он словно задубел, не чувствовал толчков, гнал и гнал трактор вперёд. Не слышал хруста сминаемых кустов, только видел, как навстречу летели ветки, бились о стекло. Он беспрерывно дёргал рычаги, тело его моталось из стороны в сторону. Наезжал на старые, полусгнившие стволы, валил их с ожесточением. Отступал, отваливал в стороны лес. Ещё долго сотрясались деревья, задетые вздёрнутым кверху ножом. Осталась позади поскотина, всё ближе приближался гул и треск к валуну.

Камень слышал шум и жалел о скором пробуждении Петра. Покойно стоял, покойно и ждал: повалят – встанет. Не иссякнет сила, которая струилась из него по округе, дотягивалась до деревни, где соединялась с другой – более молодой и крепкой, и эта сомкнутая сила, как в ларце, сохранялась в полуразрушенной церкви, не требуя к себе поклонения. Она лишь хотела, чтобы о ней – слиянной, знали и помнили. Эта сила цеплялась за людей, но они отцеплялись, припадая то к одной, то к другой, не умея почувствовать их общность. Для этой силы всё было родным и живым, но чужое отравляло воздух, не давая воскреснуть памяти.

Посторонний шум вторгался в Петькины грёзы, и картины сказочного мира колебались, как струи перегретого на солнце воздуха. Сознание противилось, не хотело покидать сновидение. Ему было спокойнее в иллюзорном мире, но реальность рушила сон, неся с собой страх и тревогу.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. По-прежнему камень выглядел огромной скалой, упирающейся в небо. Свет из-под нависших облаков проливался на Петьку, и ему казалось, что это богатырь смотрит из древности, лаская и успокаивая его. Грохот окончательно прогнал сон, но он ещё не отличает явь от наваждения. Трактор, проламывающий молодые ёлки, кажется ему призраком. Туманится взор, но свежий ветерок разогнал морок, и Петька окончательно осознал действительность.

Увидев лицо отца, он тут же догадался, зачем он здесь. Гусев, не обращая внимания на сына, а может быть, не видя его, опустил отвал на уровень земли, и медленно стал наползать на валун. Нож никак не мог подцепить кромку, всё соскальзывал и соскальзывал. Тёмное заслонило кабину, и Леонид подал назад, приподнял отвал, упёрся, пытаясь качнуть. Год назад он пробовал сдёрнуть тросом, но «Беларусь» был слишком слаб, сейчас же ДТ-75 заставил вздрогнуть камень. Высекая крошку, трактор рвал гусеницами землю, погружаясь в неё. Боясь увязнуть, сдал назад, и снова надавил. Камень качнулся и слегка наклонился, цепляясь подошвой за луговину. Трактор кренило, качало, но сильнее сдвинуть камень не удавалось – глубоко сидел в земле. Рёв двигателя стоял в ушах. Казалось, щёки Леонида усохли и обвисли, подёргиваясь на скулах. Тело его ходило ходуном в такт движениям кабины.

Пётр словно одеревенел, стоял рядом и не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Из ступора вывел скрежет сбиваемого выступа. Трактор упёрся в бок валуна, крошил то, что казалось рукой. Мелкие отломыши сыпались в траву. Один взикнул, ударился об отвал и отскочил в лицо Петру. И тогда он очнулся, закричал:

– Папа! Не надо!

С размаху бросился грудью на отвал. И вроде камню как передышку дал, тот вздохнул, чмокнуло что-то внизу, и встал на место. Отбросило трактор назад. Гусев старший заднюю передачу включил, приготовился к новой атаке. В этот момент встретились взглядом отец с сыном. Леонид, увидев в глазах сына решимость стоять до конца, ещё больше взъярился – сын против отца пошёл! Тронул рычаги, сын попятился, поддаваясь давлению. Трактор рыкнул, дёрнулся вперёд. Ударом отвала Петьку отбросило в сторону. Вскрик заглушил рёв двигателя, только боль и растерянность застыли в глазах. Падение сына под гусеницы отрезвило Гусева. На время омертвел, и тут же яркой вспышкой сняло завесу с души. Вылетел из кабины – и к сыну: мнёт, тормошит:

– Как ты, да что же ты?!

А Петька своё:

– Не надо, пап, не тронь…

– Да ну его к чёрту, да чтобы я ещё раз… – а сам заглядывает сыну в глаза и чуть не плачет.

Петька про боль забыл, вспомнил о чернике:

– Я, пап, ягод не набрал. Ты домой поезжай, я доберу, я места знаю…

– Да Бог с ней, ягодой. В выходные с мамкой сходим…

Гладит, гладит Петькины волосы, а у самого губы дрожат. Еле сдерживается, чтобы не завыть.

Всю дорогу ехали молча. У дома высадил сына, и погнал трактор в мастерские. Оставшись один, почувствовал, как дрожат руки. Но и тут сдержал рвавшийся наружу стон. Оставив трактор, в деревню не пошёл. Обогнул водонапорную башню и, обессиленный, забился в кусты. И только здесь, на пригорке, уткнувшись в траву, расплакался.

Выползла на небо луна, багровеет в облаках: то скроется, то вынырнет. Льёт мерцающий свет. Что-то колдовское, сказочное в ней есть. На фоне чёрного неба диск казался огромным поплавком, снующим среди волн. Начинался август, и ночь быстро спустилась на землю. Гусев перевернулся на спину и смотрел в пустоту. Когда исчезала луна, пространство сминалось и небо наваливалось, становилось трудно дышать. Ещё по дороге в деревню злоба, гнавшая Леонида к камню, растаяла. Опустошённый лежал, прислушиваясь к стуку пилорамы. Последние брёвна кроят, подчищают зимние запасы. Мысли путались, сбивались… Чувствовал вину перед сыном, а за что? Не понимал. Камень этот, треклятый, и что к нему привязался? Любка придирками душу мотает… Тоска захлестнула сердце, и Гусев сжал кулаки, прихватил спутавшуюся с прошлогодней листвой траву. Выдернул клочья и успокоился, стряхнул с ладоней сор.

Из Нефедьева доносились пьяные голоса. Гусев прислушался к женским – не узнал. Дом Зориной стоял ближе к краю. Леонид перекинул внимание в ту сторону и слух уловил чуть слышимую песню. Что-то печально-протяжное доносилось, мешалось со стуком пилорамы. Смешивались горестные звуки с равнодушным взвизгиванием пилы, просачивались сквозь протяжные всхлипывания разрезаемых досок, и утекали в лесные поля, и всё дальше, дальше… и, кажется, само небо откликалось тоскливым мерцанием звёзд.

Пытается песня набрать силу, но давится к земле досочным визгом полосуемого дерева. Древле-плакучее слышится в распеве, как будто всё горе людское хочет выразить чья-то душа. Вспомнилось, как Зорина, тогда ещё Тоська, в девятом классе выступала в деревенском клубе. Вышла на сцену, устремила взгляд поверх зала и запела. До сих пор звучат её слова: «…И ранней порой мелькнёт за кормой знакомый платок голубой…». Запела горько, тоскливо и одновременно звонко и нежно. Казалось, в этот момент она ничего не слышала и не видела, неподвижно смотрела куда-то вдаль и выводила: «…Споёмте, друзья, ведь завтра в поход уйдём в предрассветный туман…». Куда-то манила и звала эта песня, в другую жизнь, широкую и вольную. И какая невыразимая печаль звучала в её голосе, как будто наперёд знала свою судьбу.

С тех пор вошла Зорина в его сердце, но почему-то зашагали они по разным дорогам…

А песня то затихала, то крепла, устремлялась в черноту ночи и совсем обрывалась, и тогда Гусева охватывала тревога. Чужая жалоба на неудавшуюся жизнь вливалась в его сердце, уменьшала боль – не одному ему было горько и грустно. Звуки манили, хотелось подойти и узнать, кто же так надрывает свою душу. Он ждал, что запоют громче, и он узнает знакомый голос… Но оборвалась песня, и только раздавались в другой стороне хриплые, разгульные голоса, но и в них не было веселья и удали.

Синева неба перетекла в ночь. По окрайке упала звезда, и тут же вслед сыпанули друг за другом две звёздочки, окрасили черноту светлыми полосками. К этому времени Гусев уже спал дома и не слышал, как закрапал дождь. Редкие капли простучали по крыше и стихли.