Вячеслав ЛЮТЫЙ. СТАРОЕ «ПРОЗВИЩЕ». «Деревенская литература» в новом веке

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

СТАРОЕ «ПРОЗВИЩЕ»

«Деревенская литература» в новом веке

 

Памяти В.И. Белова

 

Сегодняшнее литературное поле выглядит достаточно пёстро в жанровом и стилевом отношении. Тем не менее, можно выделить два его крыла и условно обозначить их как «литературу городскую» и «литературу деревенскую». Эти обозначения делят отечественную словесность в известной степени почти на антагонистические направления. Либеральные систематизаторы от филологии в середине 1960-х годов даже ввели в творческий обиход вспомогательный термин «писатели-деревенщики», изначально снижая его образное наполнение. Однако, отвлекаясь от разговорной необязательности, подобные контрастные определения позволят уяснить состояние и перспективы художественных «территорий», границы которых подчас размыты.

В социальном отношении такое положение вещей подкреплено урбанизацией российского пространства и негласным противопоставлением города – селу. Фактическая поддержка городских новаций и необременительная риторика на деревенскую тему – в отсутствии реальной инфраструктуры не только в деревнях, но и в малых городах, которые по исторической роли своей приближены самой жизнью к поселково-сельскому укладу, – вполне наглядны.

Городской литературный вектор, кажется, совсем не учитывает огромность российской земли и во многом под увеличительным стеклом искусства рассматривает реальный и душевный мир современного горожанина, сознание которого, практически, целиком погружено в заботы «каменных джунглей», в уединённость человека, который на этом свете оказывается только живой функцией, инструментом для решения неких важных концептуально-управленческих задач. Сама его внутренняя одинокость продиктована городским распорядком, отвлечённым от земного первородства и ориентированного на человека, по существу, ни к чему фундаментальному не прикреплённого. Так сложилось, и изменить, очевидно, тут ничего уже не получится: изнутри системы её преображение невозможно без каких-то жёстких и, кажется, немыслимых проектов и действительных, а не «трибунных» решений. Потому и «городская литература» становится заложницей подобного устройства повседневности и, вглядываясь художественным оком в урбанистический облик мира, пристально изучает явления, по сути дела, вторичные.

Деревенская проза и лирика в интеллектуальном отношении свободней и в духовном плане, кажется, спокойней, нежели повествования о горожанах, изнурённых ежедневной гонкой в соответствии с тем или иным социальным расписанием, душевно измученных и терзаемых разнообразными психологическими комплексами. Деревенский человек, прежде всего, подсознательно не одинок. Он может в том себе не признаваться, испытывать приливы тоски по самым разным поводам, но чувство прикреплённости к истории и почве, по которой можно ходить босиком, взять и растереть её в ладонях, – присутствует в нём молчаливо и постоянно. Речь не идёт о новом поколении сельчан, которые стремятся уехать в мегаполис и найти там перспективную работу, квартиру и т.п. Жёстко говоря, это – перекати-поле, но даже у них в подсознании прикреплённость к своей земле всё ещё живёт, хотя и глубоко спрятана.

Если посмотреть в литературное прошлое XIX – начала XX веков, можно почти с удивлением обнаружить, что по тематике, героям и социальному положению прежние писатели вовсе не делились громогласно или иносказательно на условных «городских-столичных» или «сельских». Литературное поле было общим, несмотря на очевидные идейные разногласия в содержании книг и в публичных авторских словах. Взаимное отдаление или даже отстранение стало проявляться в первые десятилетия советской эпохи, а дальше этот процесс становился всё более и более отчётливым и, судя по всему, необратимым. Со временем было озвучено и главное размежевание нашей литературы по идейному принципу: консерватор, почвенник, русский – либерал, западник, космополит. В самых разных пропорциях, с интонациями искренними и вкрадчивыми вторая половина сложившейся мировоззренческой «стенки» отрицала русскую самобытность и самостоятельность, пытаясь навязать скептическое отношение к любому художественному высказыванию, хоть как-то связанному с сельским миром исторической России вчера, сегодня и завтра. И когда появилось поколение авторов, для которых жизнь на земле представлялась важнейшей проблемой бытия, была введена в литературно-критический обиход едва ли не уничижительная характеристика «писатель-деревенщик».

До сих пор современные писатели с негодованием вспоминают закрепившееся «прозвище». Хотя теперь в нём совсем не слышится умаление, но, скорее, – скрытая ласка, доброта и читательская благодарность. Изменился фон, на котором высвечивалось старое определение. Сегодня у российской литературы – другое лицо, и оно не может быть опознано как некое творческое целое.  В этом большом и не очень красивом лице, будто в масштабной графической шараде, русский читатель находит знакомые очертания и воспринимает их как самодостаточную изобразительную территорию, на которой появляются знакомые люди, доносится эхо из тяжкого вчерашнего дня, происходит столкновение родового и православного человека – с существом без рода и племени, без совести и памяти, без обязательств перед прошлым и будущим.

В «городской литературе» отсылка к прошлому, как правило, связана с темой репрессий 1930-х годов. Примечательно, что ранние потоки несчастных раскулаченных крестьян тут если и вспоминаются, то исключительно скороговоркой, а самое пристальное внимание уделяется городским коллизиям жестокой сталинской эпохи, низвержению советских «князей» самого разного уровня влиятельности и специализации – хозяйственники, военные, журналисты, партработники, деятели культуры – практически все они были накануне рокового дня фигурами, обобщенно говоря, «городскими».

Отодвинулось на десятилетия лихое прошлое, наступили более «травоядные времена». Однако фокус оптической трубы новых художников слова – жителей больших городов и двух столиц по сей день словно припаян к асфальтовому бытию, каким бы куцым в духовном отношении оно ни было, к тесному городскому подобию рая или чистилища на земле, как бы искусственно или фальшиво порой не выглядело это лукавое восприятие мира, в котором всё рационально или психологически непостижимо, полезно или ужасно и непереносимо… Город – центр противоречий и фатальная точка отсутствия душевной гармонии. Наверное, в том – важнейшая причина недолговечности литературных произведений, тематически прикреплённых к городскому ареалу. Здесь нет естественных природных ритмов, а течение времени скрыто регламентировано только колокольным церковным звоном и престольными и Великими праздниками – все иные регуляторы отсутствуют или выглядят придуманными, назначенными, по сути, не подлинными. Быть может, только Великая Отечественная война стирает линию разграничения города и деревни в давней реальности и нашей памяти, в литературных сюжетах и трагических воспоминаниях очевидцев.

Прошли годы, и мирное время вновь отодвинуло город от деревни, вернее, он сам отстранился, почувствовав свою линию жизни единственно верной, а «земляную», деревенскую посчитал какой-то вторичной, остаточной и неисправимо ущербной. И вот сейчас перед нашими глазами проходит пунктир существования жителя мегаполиса или – что куда драматичней – обитателя столицы. Если он писатель, то его перо с какой-то неявной обречённостью живописует страсти и маленькие радости современного горожанина, с болезненной наивностью полагая, что ментально и художественно это весомее, чем бытийные картины, наполненные мытарствами и борьбой маленького человека, не потерявшего связи с землей-матушкой и не очень стремящегося прикоснуться подошвами своих ботинок к брусчатке Красной площади.

Разумеется, из российских городов выпархивают не только житейские истории о трудных днях самых разных горемык от цивилизации. В лучших произведениях этого склада автор, кажется, забывает о своей «каменной» принадлежности и творчески исследует современный мир как таковой – в разных его точках и порой неожиданных преломлениях. И подобная книга почти не воспринимается как городское творчество, она словно бы принадлежит всем, вне зависимости от того, во что упирается взгляд повествователя: в шумный перекрёсток – или в умиротворённый луг, в огневое противостояние – или в память об отце-матери и даже прадеде. Между тем, упомянутое деление большого литературного поля на два крыла, пусть и неотчётливо все-таки присутствует в нашем чтении. Сама речь писателя несёт на себе печать его принадлежности к тому или иному окоёму – мягкому, природному или жёсткому, безраздельно принадлежащему цивилизации.

Вот почему «деревенская литература» представляется творчеством онтологическим, а городская словесность, какие бы художественные достижения ей не принадлежали, оказывается вещью, привнесённой некими дополнительными обстоятельствами. Конечно же, речь не идёт о возвращении в идеализированное сельское прошлое, но требует внимания само сочетание «городского слова» и «деревенской речи», их взаимный художественный вес и соразмерность – отчётливая, внятная, продуманная и завязанная на перспективу. Не города и столицы есть признанные центры России на безразмерной карте государства, а сама провинция должна ясно понимать себя как страну, которая владеет Москвой и Питером, и никому их не отдаст, потому что это – своё.

Но сегодня акценты любви и влияния смещены и во многом перепутаны. Издательская политика, по преимуществу либеральная, «литературу земли» не жалует и сориентирована на что угодно, но только не на русский дискурс, который без книг о глубинке и о селе невозможен. Впрочем, отечественная «деревенская проза» сегодня не только существует, но и сильна многими рассказами, повестями и романами. Они с трудом преодолевают тернистую дорогу к читателю, но долгожданные встречи «писателя-деревенщика» и чуткого, умного современника, влюблённого в свою земную родину, происходят всё чаще. Вот только критика не спешит специально выделить и конституировать названное течение в нынешней литературе. Однажды всё-таки это произойдёт, и мы увидим, какое художественное богатство развернётся перед нашим внутренним взором – благодарным, терпеливым и изумлённым…