Ольга БЛЮМИНА. «ЭТО НАША РУССКАЯ ЗЕМЛЯ…». Отклик на сборник стихов Геннадия Иванова и Виктора Кирюшина «Нашим»

 

Ольга БЛЮМИНА

«ЭТО НАША РУССКАЯ ЗЕМЛЯ…»

Отклик на сборник стихов Геннадия Иванова и Виктора Кирюшина «Нашим»*

 

Геннадий Иванов и Виктор Кирюшин в составе агитбригад часто выступают перед нашими солдатами, бывают они и на передовой. В недавней такой поездке они побывали вместе. Своего рода эмоциональным откликом на эту поездку стал совместный сборник стихотворений.

Книга получилась очень личная и объединяющая одновременно.

В творчество Геннадия Иванова тема Русского Донбасса вошла с самого начала украинской агрессии против этой Земли. С началом СВО таких стихов у поэта становится всё больше. И в представленной книге все стихи новые (за исключением, может быть, немногих), о только-только пережитом:

Вот они, разбитые мосты,

Обгорелые многоэтажки,

И по всей дороге блокпосты…

Здесь война – и по спине мурашки.

Здесь надежды рушатся и здесь

Подвиги великие вершатся…

В подборке же Виктора Кирюшина есть стихи, написанные по впечатлениям от поездки на передовую, есть более ранние, донбасские стихи, 15-16-х годов, и значительная часть отдана стихам с мирной атмосферой. Мелодия войны заканчивается мелодией мира.

Небеса набухшей парусиною

Тянут лето красное на дно.

Залетело пёрышко гусиное

В полуотворённое окно.

Прошлое связав и настоящее,

Отлучив на миг от суеты –

Лёгкое, весёлое, манящее

Несказанным светом высоты.

<…>

Время будто надвое расколется,

Но не ошибаясь и во тьме,

Проплывёшь над милою околицей,

Над церквушкой тихой на холме,

Над остывшим полем, над Россиею,

Надо всем, что в жизни нам дано…

Залетело пёрышко гусиное

В полуотворённое окно.

В целом две части поэтического сборника напоминают синхронизацию двух орбит человеческого бытия – траекторий жизни в поле войны и в поле мира.

То сближаясь, то удаляясь друг от друга, два предела человеческого существования никогда не расходятся далеко настолько, чтобы образовать две отдельные системы, оторванные друг от друга, с самостоятельной, несхожей аксиологией.

У Геннадия Иванова эти две реальности совмещены и чередуются как в границах одного стихотворения, так и в подборке в целом.

Этот дом превратили в крошево,

Чью-то жизнь превратили в пыль…

Нет в войне ничего хорошего,

Но её ведь не сдашь в утиль.

Миру мир, миру мир… но резко так

Разрывает снаряд тишину.

И становятся доводы вескими,

Получается
                               через войну.

Стихи довоенной, мирной тематики Виктора Кирюшина, его же донбасские стихи; и лирика гражданская, с горьким окопным привкусом беды и надежды, Геннадия Иванова словно перекличка между реальностями человеческой жизни: мирной, с её радостями, горестями, проблемами, философией, и военной – тоже с радостями, горестями, выстраданными выводами, своей философией. Вот несколько стихотворений Виктора Кирюшина, в которых сквозь беду прорастает жизнь, и не вопреки ей, а просто неизбежно после неё. Стихотворение «Под Луганском» – это почти эскиз, зарисовка в несколько штрихов о только что отступившей войне:

Март. Ещё далеко до прополки,

Но старушка идёт по меже

И в ведро собирает осколки –

Вон их сколько набралось уже!

Здесь недавно бои грохотали,

Всюду чёрные меты войны.

На зазубренном ржавом металле

Иноземные знаки видны.

Всё ты стерпишь, землица сырая,

Как и эта вот старая мать…

Дом разрушен,
                                  ютится в сарае

И готовится грядки копать.

Стихотворение «Город» начинается с изображения поруганной безмятежности:

Среди обугленного хлама

Картины призрачного быта:

Разбит снарядом купол храма,

Дорога вдребезги разбита.

А заканчивается жизнью, черты которой настойчиво проступают сквозь закопчённое стекло войны.

Мрачны войны приметы эти,

Незабываемы, поверьте…

А во дворах играют дети,

И жизнь опять сильнее смерти.

У Геннадия Иванова особый, пристальный взгляд на окопную правду. Это видно ещё на подступах к собственно стихам, в его вступительном слове к своей части сборника «Что увидел на фронте…». И в прежних выступлениях по горячим следам после поездок «туда» Геннадий Викторович всегда как-то инаково, по-своему чувствовал и передавал состояние человека на войне, которую поэту довелось увидеть вблизи. Как-то исчерпывающе ёмко и в то же время лирично. Без крайностей как высокопарности, так и натуралистичности. Без нетерпеливого желания «распахнуть» перед читателем кулисы фронтовых подвигов и неудач. Его стихи другие. Вот строки из стихотворения «Стрелок»:

Взяли село – надо землю держать.

Бьёт артиллерия, бьют миномёты:

Выжить бы, выжить – поглубже копать…

Всё не кончаются эти прилёты.

Вроде бы начали наши глушить

Их артиллерию, их миномёты.

Наша задача – укрыться и жить,

Ночи дождаться… А может пехоты.

Вражьей пехоты… Возьмёт и пойдёт

Вдруг в контратаку. Мы встретим, конечно <…>

Я знаю, что выражение «держать землю» Геннадий Иванов услышал и вслушался в него там, на передке. Посмотрите, сколько эмоциональных скачков в этом отрывке – от безусловного, почти обыденного чувства долга – надо землю держать до нервного напряжения, в котором притаился страх – Выжить бы, выжить – поглубже копать… / Всё не кончаются эти прилёты, сменяющийся неуверенной надеждой – Вроде бы начали наши глушить / Их артиллерию, их миномёты, и дальше прямое и искреннее Наша задача – укрыться и жить, / Ночи дождаться. И от неожиданной, морозом по коже, мысли, что пехота может быть как своя, так и вражья, долгожданный, пусть и в полглаза сон становится почти мечтой. Но как спокойно, без надрыва рассказывает обо всём солдат. Мечтая о ночном отдыхе, каждую минуту он внутренне готов к встрече с врагом.

После чтения стихов Геннадия Иванова есть ощущение, что поэт разглядел некоторую непреходящую константу происходящего. Внеисторическую или наоборот, историческую, если иметь в виду не сиюминутный контекст, а тот механизм, который двигает историю народа, продолжает его существование. Механизм, который обычно спрятан где-то в глубине человека, но при определённых кризисных условиях выходит наружу, в зоне его действия оказываются пространства и люди; и территория досягаемости действия этого механизма постепенно становится всё больше. Есть соблазн назвать этот механизм чувством самосохранения. Человека… Народа… Это, безусловно, так. Но есть что-то ещё. Исключительно наше, национальное, родное, узнаваемое, как на старых выцветших семейных портретах узнаёшь свои черты, черты своих детей, брата, отца, чувствуешь «самую жгучую, самую смертную связь».

У Геннадия Иванова особенное отношение к деталям. Он подмечает их не просто для того, чтобы более подробно опредметить событие или время. Подчас такая деталь (такое наблюдение) вырастает до размера события. Вот один маленький эпизод в предисловии к книге: солдат рассказывает, почему носит не берцы, а кроссовки – «оказывается, если наступишь на мину в берцах, то потеряешь ногу, а в кроссовках – только ступню». Из-за маленького эпизода выглядывает солдатский опыт, добытый в бою.

В предисловии поэт фиксирует такую фразу: «У меня после этой поездки осталось ощущение, что я побывал среди тех родных людей, которые воевали на всех войнах России. <…> Время как бы расширилось». Недаром в его стихах так часто спаяны два времени – как было и как есть:

На том плацу, где я шагал когда-то,

Где улетало в небо: «Запевай!»,

Теперь враги шагают – не ребята,

И к москалям там злоба через край.

Звучание стихотворения «У блиндажа есть тоже позывной» дотягивается до самой высокой ноты задушевности и тепла. Вырастает эта задушевность из выхваченной знаковой детали. Тем не менее, когда читаешь стихи Геннадия Иванова, совершенно ясно понимаешь, что автор не ищет конкретики, она сама приходит к нему от близкого и очень искреннего переживания своего присутствия в событии. И это искреннее переживание не сводится к описанию эмоций, оно словно сжато, закодировано символом, что даёт нам возможность почувствовать, на какое множество нитей может быть размотан этот эмоциональный клубок. А поэт всего лишь не прошёл мимо одной из характерных черт человеческих отношений на войне – давать людям позывные. В стихотворении предмет неодушевлённый, жилище, имеет позывной, да ещё и такой остроумный:

У блиндажа есть тоже позывной.

Весёлый позывной такой «Бунгало».

И эта подмеченная необычность, оказывается, содержит в себе целый лирический рассказ. Причём эмоциональные впечатления тянутся от того первоначального, порождённого этим словом:

Уже в лесу повеяло весной,

И как-то на душе печально стало.

Весна, весна… Весна не для войны.

Такие смешанные чувства появляются после весёлого слова «бунгало» и восходят на другой, более высокий уровень осмысления; продолжается ассоциативная цепочка резким скачком пульса: весна не для войны, а для любви и к женщине, и к миру. И такая естественная вещь – воспоминание о жене, разбивается просто вдребезги о конкретику реальности: проснёшься вдруг в холодном блиндаже…

Воспоминания, волнение, сон из смутных тревог тоже как будто материализуются, становятся осязаемыми настолько, что их можно удалить почти физически, как то, что причиняет боль и на данном этапе – будет мешать, отвлекать от главного. Здесь важно то, с какой полнотой осознаётся солдатом его положение. «Память сердца», во сне перенёсшая солдата в счастливое довоенное спокойствие, сознательно и твёрдо изолируется до следующей возможности воспоминания (может быть, это снова будет сон, может быть, минуты затишья): Ещё остаток сна в твоей душе. Его, конечно, удаляешь с болью… Герой стихотворения делает решительный шаг навстречу долгу: Ты на войне. Теперь ты нужен здесь. / Ты нужен здесь и Родине, и чести.

И как постепенно конкретика события соединяется с конкретикой переживания, когда простое чувство родины, чести вырастает тоже из этих мелких деталей, осколков впечатлений, складываясь в цельное полотно. Последние строчки звучат ясно и просто, пережитые автором одновременно с героем стихотворения. Автор говорит от имени обоих.

Вообще, чуткость Геннадия Иванова к солдату такова, что кажется, будто поэт говорит, стоя за солдатским плечом, рядом, словно примеряя на себя то невыносимо тяжёлое чувство, когда солдат оторвался, «не откосил» от простых, милых сердцу будней, и оказался здесь, за лентой, многое поняв при этом и в самом себе, и в бесконечной толкотне смыслов окружающей жизни. Вот стихотворение «Молодой»:

Я запомню тебя, Кременная.

Я обычный боец, не кремень,

Я запомню, не проклиная,

Каждый здесь проведённый день.

 

Бой за боем, отход и снова

Бой за боем, за боем бой…

Кременная − такое слово!

Породнюсь навсегда с тобой!

 

И когда-нибудь после битвы

Я сюда доберусь опять.

Здесь надежды мои и молитвы,

Здесь я что-то стал понимать.

Снова то же чёткое, выверенное словом чувство, без лишних отвлечённых рассуждений, и тем не менее окончательный ответ получается приблизительным. Безусловно, за кулисами последней строки видится солдат, ухвативший одну из путеводных нитей своей биографии. И несмотря на то, что герой стихотворения и автор здесь невероятно близки, для читателя вполне очевидно, что то, что начал понимать боец, гораздо больше того, что понял сам автор. Да, он и не спорит с этим:

Я в душе и мучаюсь и вою.

До моих ли ему рифм и строк…

Я не знаю, что сказать герою,

Воину, вдруг ставшему без ног.

У Виктора Кирюшина, наоборот, между автором и героем его стихотворений – солдатом, чаще всего есть расстояние, этакая дистанция вины. Не случайно его часть сборника открывается стихотворением, начинающимся строками:

По возрасту давно не призывной,

Но чувствую невольную вину:

Товарищ мой прощается со мной,

Товарищ мой уходит на войну.

Характерно для поэта обращение на «ты» к своему герою:

Когда ты вернёшься,

Когда ты вернёшься,

Ещё до конца не остыв от войны.

------------------------------

Терпи, солдат!
                                  Не вечно длится ночь

И Божьих птиц, как весть благую, слушай.

И из этого долгого, переходящего из одного стихотворения в другое, диалога поэт соприкасается с Большой истиной, делится ею с читателем, его со-участие позволяет ему увидеть больше, чем позволило бы житейское, но далёкое сочувствие. Автор внимательно вслушивается в собеседника, вглядывается в его черты, видит глубже, чем отражает поверхность. И портреты, и выхваченные кусочки судеб и мыслей, нарисованные этим словом, окунувшимся в глубины глаз и черт, получаются рельефными, похожими на скульптурные фигуры и композиции, но не статичные, их движение – это движения света и тени. В стихотворении «Боец» парнишка, с позывным «Малец», призванный от… Тверских околиц, но упрямо называющий себя добровольцем: но он поправил в тот же миг: / – Я – доброволец!, искренне признаётся, в том, что на войне бывает жутко. Однако концовка стихотворения, в которой рассказчик сам отделяет себя от героя той самой дистанцией вины, переводит сюжет в совершенно иную плоскость восприятия. Не просто проникновенный рассказ о молодом солдате, с крестиком на тонкой шее мужественно преодолевающим внезапный страх:

Вдруг по лицу скользнула тень.

Шутить пытался…

И я уехал в тот же день,

А он остался.

Финал стихотворения заостряет высокий драматизм происходящего. Автор уехал и увёз с собой в спокойное далеко эту труднопостигаемую связь, скрученную чувством вины.

Обе части книги перекликаются мотивами. Это естественно. Поэты были в одних тех же местах, подмечали сходное, характерное, важное. Один из них – мотив веры, Бога для русского сознания – архетипический, хотя и приглушённый современной сутолокой жизни, а между тем, «на войне неверующих нет», и вот какие получились параллели: у Геннадия Иванова отец Владимир и мулла Юлай укрепляют дух бойца беседой: вы здесь нужны поболее, чем водка. У Виктора Кирюшина:

Где, за каким затаился кустом

Брат мой и враг мой

С таким же заветным,

Мамой надетым,

Нательным крестом?

«Без Бога не до порога» – простая истина, которая становится духовной опорой на войне по-настоящему, не умозрительно. Самое главное то, что мир духовный на самом деле не отступил от русского человека, не потерян. Но сколько нового понимания пришло к бойцу за Донбасс вместе с приятием и вечности жизни, и её мимолётности:

Мир пошатнётся

И крестик нательный,

Мамой подаренный, не сохранит.

Сложность устройства и мира и человеческих отношений, может быть, впервые открывшаяся солдату, тем не менее, не уводит его от однозначности выбора, проистекающего из ясного чувства справедливости.

Вот такие трактовки, которые сталкиваясь и отталкиваясь, вновь устремляются навстречу друг другу, образуя единое образное поле мотива веры.

И ещё об одной теме, по-разному подсвеченной поэтами, хочется вспомнить, – это тяжелораненые бойцы. В стихотворении Геннадия Иванова «Я не знаю, что сказать такому / Воину, вдруг ставшему без ног» автор мучается болью солдата и собственными неотступными мыслями: почему так происходит, какой в этом высший замысел, и не находя ответа, боясь своей, может быть, рассудочности, в самом конце ощущает то самое горькое чувство вины – расстояние, которое ему никогда не преодолеть.

У Виктора Кирюшина в стихотворении «Госпиталь» с первых строк пронзает острая жалость к раненому бойцу:

Вот пацан
                           лицом к стене

Третий день лежит в палате.

А дальше мы узнаём, что его после боя у реки / друг тащил по кромке луга. И друг был сражён снайперской пулей врага и погиб. А раненый солдат выжил, правда, без руки / и того страшней – без друга. И теперь читатель понимает, что не о потерянной руке горюет солдат, есть другая, подлинная, непоправимая причина его горя: И сильнее в сердце боль, / Чем в руке, которой нету.

Здесь автор как бы поднимает сочувствие читателя до уровня предельной высоты. Даёт ему ощутить не только трагизм, но и величие судьбы русского солдата.

----------------
        *Геннадий Иванов, Виктор Кирюшин. Нашим. Стихотворения. – Москва: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2023. – 96 с.