Владимир КРУПИН. ИНТЕРЕСНЫЙ НАРОД – РУССКИЕ. Заметки о времени и о себе

 

Владимир КРУПИН

ИНТЕРЕСНЫЙ НАРОД – РУССКИЕ

Заметки о времени и о себе

 

БАБЬЕ ЛЕТО

Есть народное поверье о бабьем лете. Бабье лето коротенькое, две недели, даётся труженикам после лета перед зимой для краткого отдыха. Если оно тёплое, ясное, солнечное – значит, его женщины заслужили. Ни в чём перед Богом не виноваты. И мы им благодарны. А если холод, ненастье, дожди, ветры, то поёживаемся и говорим: «Ну, женщины, ну, бабы, вот уж, видно, крепко нагрешили».

Но нынешнее бабье лето было такое, что подобного и не вспомнишь. Началось раньше обычного и всё тянулось, и никак не кончалось. И мне радость улыбнулась: жил в это время в своей милой Вяточке. Зелень деревьев уже подрумянилась, листья начинают опадать, цветы в палисадниках ликуют, птицы носятся стаями, деточки после школы всё время на улице, звенят их голоса, проносятся велосипеды. Приехал, живу. А на родине жить – это значит постоянно служить вместе с батюшкой, отцом Александром. Служит он практически ежедневно – по праздникам и воскресениям литургии, в остальное время молебны, панихиды. Кроме того, и отпевания, и крещения. Ну и, слава Богу, жениться вятские люди не перестали – венчания.

Самое обычное время выезда на службу – пять утра. А в этот раз была литургия вообще в четыре утра. То есть вставать в три. Но тогда батюшка-то когда встал? Ночует в монастыре, за тридцать с лишним километров, ему за мной заезжать неблизко, да ещё в машине с нами едут двое мальчишечек, алтарники, тоже не рядом живут. И надо заехать за Николаем Андреевичем, и за матушкой Марией. И к месту встречи с матушкой Анастасией. Матушки певчие. Для меня загадка, когда батюшка спит? За мной, видимо, из снисхождения к сединам, он заезжает за последним.

Оделся, вышел, стою. Минута в минуту машина. Иду к ней, здороваюсь с сидящими в ней.

– Батюшка! – раздаётся вдруг крик в рассветных сумерках. Приближается явно не совсем трезвый, небритый мужчина. – Батюшка, помните меня?

– Тебя не забудешь.

– Да! – радуется мужчина. – Это я и есть. Я сколько-то денег на церковь положил. Армянину лес грузили, заработал.

Я спрашиваю:

– Весь русский лес загрузили или чего-то себе оставили?

– Поехали, поехали… – торопит батюшка. – А ты иди проспись, – советует он мужчине. – Деньги на церковь положил, спасибо, а сколько пропил?

– А можно мне бороду завести? – спрашивает мужчина. – Можно? Бриться надоело.

– Так ты, гляжу, уже начал заводить. Всё! Едем!

Тронулись. Пронеслись по спящему посёлку, поднялись в гору, вырвались на шоссе. Никого. Несёмся. Рассвет. Красота редчайшая. «Очей очарованье, прощальная краса, люблю я пышное природы увяданье…» – куда без Пушкина?

Вылетаем на взгорье – открываются золотистые дали, спускаемся в низину – деревья стремительно надвигаются, мелькают, проносятся. Мы быстро мчимся, но нас все равно обгоняют лихие иномарки. Вздымают листву, и мы мчимся сквозь её желтые завихрения.

Батюшка знает дорогу наизусть, конечно, от этого он так уверенно правит одной рукой, другой держит телефон. «Умер, так не убежит, – говорит он кому-то. – Я же сказал: завтра с утра отпоём. А пока обязательно Псалтирь читайте, семнадцатую кафизму, псалом 118-й».

Летим на восток, навстречу восходу. Солнце приподнимается, разгибается, раздвигает тёмные облака, посылает вверх лучи, сообщая о приходе нового дня.

Николай Андреевич, а с ним мы ещё в 1960-м работали вместе в пионерлагере, потом он был директором и средней и воскресной школ, пересказывает мне увиденное и услышанное по телевизору; матушка Мария, намаявшись с семейством, дремлет. Матушка Анастасия молится по чёткам. Мальчишки шепчутся. Телефон у батюшки непрерывно трещит, всем уже с утра нужен батюшка. Все знают, что он рано встаёт и что перед службой телефон отключит, надо успеть посоветоваться, получить благословение. Меня восхищает манера его разговора. Он уважителен, но с ним долго не поговоришь. Ему всё о всех нас ясно.

«Не надо это тебе», – отвечает он на чей-то вопрос.

«Ну и не переживай», – это другому.

«Благословляю», – это третьему.

«Не благословляю, – это четвёртому. – Ну, смотри сам, – это ему же. – Но я не благословляю».

Следующий прорвался, это уже пятый. Батюшка ему: «Надо, обязательно надо освятить. Давайте в… – задумывается, – во вторник. В десять».

«Да как же это ей не венчаться? – это шестой. – Ты подумай сама. Сколько ты мне рассказывала о своей жизни, дочери такую же хочешь?».

Приехали. У всех свои обязанности, все знают, что делать. Берём благословения. В церкви копятся люди. Приехали из окрестных деревень. Пишут записки о упокоении, о здравии, ставят свечи. Я читаю акафист иконе Державной Божией Матери, матушка Анастасия сменяет меня, ещё фкафист. Батюшка принимает исповедь. Мальчики убираются в алтаре, потом облачаются.

Опять сменяю матушку, читаю третий и шестой часы. В алтаре проскомидия, то есть батюшка извлекает частицы из просфор, читая имена по запискам. Выходит с кадилом, обходит храм. Тишина благоговейная. Поклоны навстречу каждению со скрещенными на груди руками. Благоухание кадильного дыма.

У алтаря справа наш маленький хор плюс две местные женщины. Разбираем папки с надписью «Божественная литургия». Тишина. Возглас из алтаря: «Благословенно царство Отца и Сына и Святаго духа ныне и присно и во веки веков!». Мы дружно подтверждаем: «Аминь». А далее прошения и наше «Господи, помилуй».

Оконные рамы проявляются в свете начинающегося дня. Но это и от свечей, которых много зажгли у икон. Литургия оглашенных, литургия верных. Херувимская. Символ веры. «Приимите, ядите, сие есть Тело моё. Пийте от Нея вси, сия есть Кровь Моя Нового Завета за вас и за многие грехи изливаемая во оставление грехов». Отче наш. «Святая святым!» Вынос чаши. Общая молитва. Причастие.

Читаю благодарственные молитвы, идём ко Кресту, окропляемся святой водой. Слушаем проповедь. Проповеди у батюшки просты и вразумительны. «Без Бога, как без солнца. Закройся от солнца, но оно же есть. Не веришь в Бога, но Он же есть. Вездесущ и всемогущ. Хоть чем отгораживайся, любой наукой, атеизмом, телевизором, ленью своей, Он же все равно есть. А что у тебя в огороде вырастет без солнца? А дети какие вырастут без Бога?».

Завтракаем. Батюшка спрашивает мальчишек: «Как в школе у вас история с географией? Или с физикой история?». Потом спрашивает их об их старших братьях, которые помогали ему: «Едут в училище? Так надо молебен напутный на доброе дело отслужить».

Встаём из-за стола. Батюшка отправляет матушек и мальчишек домой на машине, в которой есть свободные места. А у нас с ним впереди ещё три молебна, панихиды. В деревнях служим, где в часовне, где в молельном доме (вспоминаю Пестерево, Карманкино, в другой раз Троицкое, Селино, Вихарево, Дамаскино, Большой Порек, Максимовскую, Донаурово, Плотбище, Рыбную Ватагу, Каменный Перебор…), везде нас ждут. Конечно, мало людей приходит, одни почти старухи. Но такие лица, такая молитвенность, так нам рады, что исчезает всякая усталость.

Пьём чай со старушками. Батюшка, конкретно ни к кому не обращаясь, рассуждает: «Плохо без мужичков. А когда были живы, всё вы на них жаловались, всё они были во всём виноваты, всё вам было неладно. А теперь: пусть бы пил, пусть бы бил, лишь бы рядом был. Так? Некому дров принести. Грядки некому перекопать. Даже поругаться не с кем. Ох, женщины-женщины: ребро Адама, кость упряма». Старухи дружно соглашаются. Вставляют и свои слова: «А как работали-то! Нынешним не снилось. На току в это же время сколь зерна перелопатить, затарить. Мешки по 60 килограмм, да и больше»; «А картошка! Ветер, мокредь. Даже на костре кирпичи грели, к пояснице привязывали. Ночью и крючит всю и микрючит, а утром, ещё до свету, бригадир в окно барабанит».

Соседка по столу замечает: «Вот тогда мы и наломались, да так, что уже и не хотим больше надрываться. Смотрите: на всё Пестререво две коровы. Куриц-то можно держать?».

Снова едем. Снова трещит мобильник у батюшки: «Давно писем нет? А когда там писать? Молись, мать, молись». Кому-то делает выговор: «Но теперь-то понимаешь, что сам виноват, ты же за деньгами погнался, вот и расплата… Попробуй договор расторгнуть… А на что ты надеялся, на деньги надеялся? Это самое ненадёжное. Они передачи тебе носить не будут».

Уже и солнышко. Всё вокруг повеселело. Батюшка радуется яркой зелени озимой пшеницы: «Какие молодцы! Вот когда руководитель работает не на свой карман, всё получается. А когда на себя, всё обязательно рушится. Также и в стране».

Приехали в Пестерево к часовне. Её в предыдущий мой приезд не было. Снова служим.

И это обычно для каждого дня батюшки. А ведь он мог бы остаться в райцентре, служить в храме в посёлке. Но кто приедет с молитвой, со словами утешения к этим старухам? И уже много времени он постоянно в дороге. Смеётся:

– Не считал, но думаю, что земной шар уже раза три-четыре объехал.

– Сорок тысяч километров по экватору, – вспоминаю я школьную географию.

– Сорок? – батюшка настраивает приёмник на волну православной радиостанции. Думает. – Сорок? Тогда, конечно, раз пять проехал.

На просёлке, на дороге золотой ковёр осенней листвы, будто специально расстелен для нас.

– Здесь редко машины ездят, ветер не поднимают, листья не разгоняют, – объясняет батюшка. – Вон, видел на федеральной трассе Казань – Пермь какие скорости, от машин прямо ветер, листва садиться не успевает.

Стая крупных птиц перелетает через дорогу.

– Тетёрки, – говорит батюшка. – Скоро у них начнутся потери, сезон охоты откроется. Пойдёт пальба.

Держу в памяти эти наши поездки, этих молитвенниц. Как они, милые, трудно живут, как дороги нынче дрова, газ уже тридцать лет обещают, и где он? Цены на всё растут, а старухи не сдаются, ещё и шутят. Самая бойкая: «Айда-ко-те все ко мне, и у меня чаю попьём. Морковного. И пряники есть. Давно лежат, окаменели. Но мы их молотком расколотим».

Возвращаемся в посёлок. Батюшка покупает коробку конфет:

– Надо заехать к имениннице. Девяносто лет. Нина Павловна. Учительница. Пела в церкви. Живёт одна, но дочь ежедневно заходит.

Проходим по двору. Чистота идеальная. Ещё цветут розы, золотые шары, мальвы, астры. Двери в дом открыты. Старушка ждёт. Приготовила чай с шиповником, напекла блинов. Чай в большом чайнике, закрытом шерстяным платком. Кот хозяйки сразу кидается к батюшке, а ко мне не подходит. Смотрит подозрительно. На подоконниках цветы. Конечно, герань, алоэ, Ванька мокрый, какие-то и не знаю, как назвать. Прямо оранжерея.

Вспоминаем начало возрождения храма в посёлке.

– Колоколов не было, подвешивали газовые баллоны и звонили. А народ-то как шёл! – говорит батюшка.

– Почему же сейчас-то не рвутся? – спрашиваю я.

– А чего рваться: церковь открыта, всегда успеем, думают. А нет того, чтобы радоваться, да Бога благодарить. Как будто кто их усыпил. Но уж как прижмёт, так приходят. Сейчас вот за погибших свечи приходят ставить.

Старушка пододвигает домашнее печенье и вспоминает:

– Тогда мы, когда позвали вы нас, батюшка, по-моему, в девяносто первом, пошли в певчие, три учительницы. Две Лиды, три Нины. И неприятности были у нас. Но обошлось. Зато Бог наградил: все мы долгожительницы, всем за девяносто.

– Вперёд, к столетию! – возглашает батюшка и встаёт для чтения благодарственной молитвы.

Хозяйка сетует, что мы уходим, тем более что и кот привык ко мне и трётся мордой о штанину. И мне с ним грустно прощаться.

Едем. И на том же месте, где ранним утром был мужчина, он же и стоит. Вздымает руку. Мужчина извиняется, что ночью огорчил. Выглядит нормально.

– А что ж ты побрился? – спрашивает батюшка. – Бороду же хотел отращивать.

– Жена! Так взвилась, закричала: с бородатым лешим жить не собираюсь.

Батюшка высаживает меня. Говорит, когда мне, в какое время быть готовым к следующему выезду.

– Полежи немного. К шестнадцати надо на соборование, поможешь читать. Мне надо в администрацию, потом ещё для общины кое-чего закупить.

Я вызываюсь помочь.

– Не надо, отдыхай. В пятнадцать будь готов.

– Всегда готов!

– Правильно. Только так.

Возвращаюсь в свой дом. Школьники идут к началу занятий. Лихой мальчишка на велосипеде обгоняет меня, возвращается и резко тормозит.

– Здравствуйте!

– А ты чего не в школе?

– Я во вторую. А вы писателем работаете?

– Да вроде.

– А об чём пишете?

– Об жизни.

– А сколько получаете?

– Ничего не получаю.

– А зачем тогда пишете?

Я не нашелся, что ответить, а мальчишка умчался.

 

 

А СКОРО ЗИМА

Давно не было настоящих зим. Трескучего мороза. Настоящего зимнего солнца. Вроде зима по календарю, а солнца нет, под ногами серый мокрый снег. Просто мучение для русского сердца. Дни тянутся.

Но вот, не оставил Господь, в Сретенские дни грянули морозы. Сияет, желтое на голубом, солнце. На улицах, в транспорте покрасневшие, похорошевшие лица. А всего-то минус двадцать пять градусов.

У нас в детстве не ходили в школу, только, когда под минус сорок. И вот утром соскакиваешь с постели или спрыгиваешь с полатей, прыгаешь в любые валенки, и в одних трусах и майке выскакиваешь на середину улицы, откуда видна пожарная вышка. Именно на ней в такие дни вывешивали красный флаг – знак того, что занятия отменяются. И вот – о, счастье жизни, ты есть – флаг! Летишь обратно в избу – флаг, флаг! Конечно, по одному твоему виду все это уже поняли! Ура!

И после этого день-деньской на улице. Любимый лог за околицей села. Склоны, крутые и пологие. Лыжи, санки. Спуски и подъёмы. Слалом, биатлон – таких слов мы и знать не знали, но были же их воплощения в скоростных спусках с поворотами между натыканных в снег еловых веток, и киданием снежков на ходу в цели. А цели – расставленные по обочинам трассы остатки сломанных лыж.

А бывало – делились на две команды. Первая вверху, готовит «гранаты» – куски твёрдого наста, вторая выстраивается справа и слева трассы спуска через интервалы. Конечно, тут и судьи.

Сигнал! Первый пошёл. За ним, через пару-тройку секунд второй. Несутся вниз, виляют между ветками, успевают на ходу кидать в соперников «гранаты». Соперники не имеют права отскакивать. Может и в лицо прилететь. Может и ссадина остаться. Больно тебе? Но тебя никто не заставлял становиться под выстрелы. Сам захотел. А никто и не обижается. И никто не трусит.

И, конечно, прыжки с трамплинов. Трамплины делали так: ломали еловые ветви, укладывали на середине склона холмиком, холмик засыпали снегом, прихлопывали лыжами. Рядом делали ещё трамплин, поменьше. То есть, если разогнался и несёшься на большой трамплин и вдруг испугался, то сворачиваешь на маленький. Испугался – ничего. В следующий раз взлетишь с большого. И падения бывали, как без этого. Очень ощутимые. Так хлопнешься, что снежный фонтан вздымаешь и катишься вниз в облаке холодной пыли. Где там руки-ноги, где лыжи, где палки?

Да, целый день на морозе. И никто не обмораживался, никто не простывал, и потом не чихал, не кашлял. И таких дней в детстве было множество. То есть вырасти слабаком при такой закалке было просто невозможно.

А что там было в мире, в России, в эпохе в эти 1950-е, 1960-е годы? Какие культы личностей, какие волюнтаризмы, какие застои и оттепели, нам-то что было до этого. У нас было счастливейшее детство: нас хранил Господь, нас выращивала, растила Россия.

 

 

ЧИТАЮ КРИТИКУ, статьи, исследования о литературе. Что-то новое нахожу. Но что? Какие-то факты, сведения. Откладываю газету, журнал и размышляю: я что, богаче стал? Нет. Стал больше знать. А надо это? И опять читаю, и опять вижу, что всё это знание совершенно не помогает спасать душу. Более того, загромождает её этими знаниями, заваливает проходы к престолу Божию.

Меня затягивают в споры-разговоры, дискуссии, затягивают их организаторы, но они просто куклы, думающие, что это они, а не кто-то выбирает темы статей, дискуссий, Круглых столов… Наивные люди.

За всеми процессами нравственной жизни стоит глава жизни безнравственной. Как бы ни была интересна, допустим, дискуссия, она бесполезна, только поссорит участников, сожрёт их время, состарит, ни к чему не приведёт. А видимость умственного труда будет. Это они называют «мозговой штурм». А чего штурмуют? Все равно же больше, чем Господь позволит, никому не захватить.

Но гордыня толкает к новым «штурмам».

И дальше опять по кругу.

А вот уже и венки несут на гражданскую панихиду. А орденов, грамот, званий! Сколько сил, нервов, сколько времени угроблено на всё это. И только и осталось: разговоры о том, какая пенсия вдове.

Надо бы побольше, ведь супруг при «штурме» погиб.

 

 

БЕЗ СВЯЗКИ ДУХОВНОГО и мирского, православного и светского настоящей, спасающей литературы не рождается. Настоящая у нас, в России, она вся из церкви. Митрополит Иларион, преподобный Нестор – это понятно и не обсуждается. Но потом, хотя бы кратко, такая закономерность, такое движение в веках: Державин – митрополит Платон; Пушкин – митрополит Филарет; Гоголь – отец Матфей; Достоевский – старец Амвросий… В наше время: Солоухин – Патриарх Пимен, Белов – митрополит Иоанн, Распутин – Патриарх Алексий…

Это явное и это совсем малое исчисление благотворного направляющего влияния духовенства на писателей. Названы крупные иерархи, а общение писательское, в основном, было с батюшками. И бывали, и бывают наши братья-современники, мастера русского слова, под епитрахилями на исповеди у наших замечательных батюшек, «им же несть числа».

Не учитывая этого, понять русскую литературу невозможно, и даже глупо пытаться.

 

 

ЕЖЕДНЕВНЫЕ ЧТЕНИЯ Деяний святых Апостолов, текстов из Евангелия, Псалтыри очень освежают голову и питают сердце. Они же не случайно избраны и рекомендованы к прочтению именно на этот день. И как торжественно выносится Евангелие в храме, как готовятся молящиеся к слушанию его. «От святаго Евангелиста Иоанна чтение!» – возглашает батюшка. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» – закрепляет хор. И в последнюю секунду перед чтением возглас: «Вонмем!» – то есть: замрём, растворимся во внимании, будем слушать.

Тихо в храме. Медленно, громко, спокойно, чётко проговаривает строки Писания батюшка или диакон.

Сегодня – о запрете апостолам от членов синедриона говорить об Иисусе. Вместе с тем в Иерусалиме и окрестностях уже известны многие чудеса, свершённые Христом, уже здравы те, кого все знали неизлечимо больными. И члены синедриона «призвав их (апостолов), приказали им отнюдь не говорить и не учить об имени Иисуса. Но звучит великий ответ: «Но Петр и Иоаннн сказали им в ответ: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали».

Конечно, Петр и Иоанн не враз говорили, кто-то один говорил, но они, ученики, все так думали. И в последующую жизнь никто из них не замолчал о деяниях Божиих.

Вот нам назидание. А у нас и в 70-е, 80-е, даже и в 90-е было такое меж писателей блудливое соглашение с врагом спасения: «Можно впрямую не говорить о Боге, и не надо говорить, но писать, чтоб Он ощущался». А как не говорить? Не говорить «впрямую»? Значит, говорить «вкосую»?

 

 

– ЭХ, МОЛОДЁЖЬ, МОЛОДЁЖЬ… – говорила мама. – Утром не поднимешь, вечером не укладёшь.

Это очень точно, это рецепт. Молодёжь оживает к ночи. «Когда всё доброе ложится, и всё недоброе встаёт». А утром, когда надо начинать работать, её не поднимешь. И ещё она (молодёжь) считает себя передовой, а старшие поколения консерваторами (совками, ватниками). Но прогресс двигают именно консерваторы. Всякая идея обязана пройти испытание временем (опытом, обсуждением, мнениями, сравнениями). Что-то при этом, очень мало, останется от неё, ведь идея – это не прорыв, а вначале просто порыв. Пусть благой, но чаще безрассудный. Прокукарекал, а там хоть не рассветай. А кукарекать, отличиться хочется. А получается – пшик. А петушок уже при должности, а идея – при деньгах. То есть государственные деньги у молодёжи.

А правители шестерят перед молодёжью. «Ротация, кадровая политика, смелое выдвижение молодых»… сплошная болтовня. Не начальство выдвигает руководителей, а само дело избирает способного руководить. А начальство назначает чаще своих лизоблюдов.

 

 

– В РАБСТВЕ ЛИ ТЫ РОЖДЁН, не ищи другого, – говорит Писание. И это написано не рабу, а брату во Христе. То есть на всяком месте, во всяком звании можно спасти душу. Гегеле-марксо-энгельсо-ленинско-сталинское-ельцинское истолкование истории эволюционно. То есть история, близясь к свершению царизма, становилась якобы всё умнее. Рабы древнего Рима на демонстрации 1-го мая несли плакаты: «Да здравствует феодализм – светлое будущее всего человечества!». Спустя тысячелетие новый лозунг «Да здравствует капитализм – светлое будущее всего человечества!». И никак не иначе. Пожили при капитализме – даёшь социализм, опять же светлое, опять же будущее, опять же всего человечества. А спустя столетие: «Да здравствует демократия!», опять же светлая, рыночная, обогащающая (кого?), опять же… и так далее. Как было дьяволу, при такой всесветной глупости людей, не воспользоваться возможностью захватывать и золото, и пространства, и власть над всем человечеством?

 

 

У ГОРЬКОГО ОБЛИЧЕНИЕ капитализма очень сильное. Огромная литература того времени – вся вопиет об издевательстве над человеком труда. Золя, Мопассан, Гаршин, Акутагава, Лао Шэ, Драйзер, Диккенс, Чехов, Лондон… Но – опять же – это же величайшая дикость – большевистская установка, выраженная в словах: «владыкой мира будет труд».

Ничего себе – владыка мира труд? С работы кони дохнут. С работы не будешь богат, будешь горбат. От трудов праведных не наживёшь палат каменных. Пусть работает трактор, он железный. Работяги всегда жили кое-как. Ворюги – вот кто насельники палат.

Но создан образ-идеал капитала. «Всё на свете прошибёшь копейкой», – учит Чичикова папаша. А что «всё»? Ну, прошиб. И что? И счастлив? И все равно же помирать.

Мировая революция, Парижская коммуна – вот маяки Ленина. Бредили большевики мировой, и не меньше. Оказывается, для счастья русскому нужен весь мир? Даже и Достоевский тут угодил всечеловечностью русских. Доселе и расплачиваемся. Зачем весь мир? Хватает мне моей России. И это не еврейская местечковость, не кавказский, не среднеазиатский клан, а деление страны на края, округа, приходы, общины, семьи.

Тот же Горький поехал в Англию, вернулся. Его спрашивают: «Ну, когда там будет революция?» – «Не будет там революции». «А чего будет?» – «Футбол будет». Его очень впечатлила сцена, когда рабочие пришли к хозяину и просили разрешения поехать на футбольный матч. И обещали отработать за этот день в выходной день. Футбол, спорт, любое зрелище, развлекуха всякая, теле- и радиохохмачи – вот в чём проходит жизнь при всевластии капитала.

А какие плакаты мы несём (понесём)? Какое светлое будущее, опять же всего, человечества? Будущего нет. Оно в прошлом. Оно в Боге. Коммунизм вышел из протестантизма, а протестантизм – явление сверхобезбоженное.

Жалко людей. Но, даже и одураченных, Господь пожалеет. Но как всю жизнь прожить в дурости? Но живём же.

И хоть бы что.

 

 

НОТА ЛЯ. Уж чего-чего, а ноту «ля» женщины очень умеют тянуть. «Ля-ля-ля» – и шуба куплена. «Ля-ля-ля» – и туфли. Полная дурь.

 

 

РЕПЕТИЦИЯ ПАРАДА. Кому мы угрожаем, когда показываем свою силу? Никому. Но показываем. И правильно. К нам, в центр, в предпраздничные дни, почти не попасть. Вчера, до ночи, по Тверской и танки, и самоходки, и небывалые доселе БТР и БМП. Сейчас, утром, авиация. Так гремело, так тряслось, так орали испуганные птицы, так выла сигнализация машин во дворах, что жить становилось легче.

И вот – тишина. И вот – сижу. И вот вспоминаю Александра III. Он не искал любви у Европы: «Будем сильными, и поневоле полюбят». Да никуда не денутся. Сейчас отторжение. И что? Санкции? Кого испугали? Пояса подтянуть – только и всего.

Стали мы одинокими в мире? Но это благотворно. Одиночество это не простое – духовное. Мы со Христом – мы сильнее всего мира.

 

 

– ЧЕГО ЛЕЖАТЬ? Проснулся – вставай. Умрём – на том свете належимся. – Это, конечно, мама.

 

 

НАДО ПРИЗНАТЬ, что СССР давил своим авторитетом всех: и страны так называемой народной демократии, и капстраны, и слаборазвитые страны. До всех нам было дело, во всё совались, ко всем лезли. Ну и получили. Результат невесёлый, но, слава Богу, отрезвляющий.

Смотрела бы на нас Америка и училась бы. Нет, повторяет наш обречённый опыт – давит всех. И получит то же, что и мы. Но нас Господь не оставил, а ими дьявол завладел.

 

 

ИНТЕРЕСНЫЙ НАРОД – русские. Живём тяжелее многих, а все равно всех жалеем. Да вот на моей памяти: жалели Поля Робсона (темнокожий, петь не дают, давай к нам), Раймонду Дьен, Робертино Лоретти (голос пропал), Манолиса Глезоса… Землетрясения в Испании, Армении…

Не жалеть?

Пора себя жалеть? Давно пора. А чего-то не жалеем. Испытание прочности? Самоизживание? Затяжное самоубийство? Подготовка к последним временам? Скорее, надежда, что Господь все равно нас не оставит.

И очень хорошо отрезвляет спецоперация.

 

 

И ОПЯТЬ О ТАРАСЕ. О Шевченко. Может, секрет его ненависти к России, к Православию в том, что совсем молодым попал в Польшу и там пропитался панской спесью перед слабыми и одновременно холуйством перед сильными. И издевательством над терпеливыми. «Поповские ризы на онучи (портянки) драти, от лампад люльки (трубки) закуряти». Зачем опять?

 

 

ТЕЛЕФОН ЗВОНИТ, как смеётся. Голос друга веселит душу:

– Вспомнил, сочинил, записывай! Полумоё, полународное: «За товарища я встану, никуда не убегу: все равно мне, хулигану, погибать на берегу». Ещё, как солдатский взгляд в ближайшее дембельство: «Товарищ, серенькие кепочки когда будем носить? Скоро женимся, не станем по вечёрочкам ходить». Ещё: «Вейся, вейся, прививайся ко забору вересок. Шире-дале раздавайся хулиганский голосок». И – сюрреалистический финал: «В чисто поле я пошёл, там милашечку нашёл. Кудревата, без волос, сидит, жубринькает овёс». А? Вслушайся! Жубринькает! Далеко всем до вятских! Согласен?

– Ещё бы! Никому с нами не тягаться.

В следующую минуту натужно сочиняю ему ответ:

– «Поэт, ума палатой полный, не нужно больше строк мирских. Когда покинешь мира волны, тогда спасёт тебя твой стих. – И добавляю: – В устах поклонников твоих».

А вот уже и его нет на земле. Могилка рядом с материнской. Место высокое, сухое. Золотистый песок.

 

 

ПАЛЕСТИНА, АККО. Вечер, высокий берег, ресторан. Тепло, дыхание моря. Пограничные прожектора шарят по заливу. Береговые огни. Полная огромная луна. Тоже кажется светильником. Меж нами и морем решётка. Интересно смотреть на ныряльщиков. Некоторые в сверкающих костюмах, как большие рыбы. Сплываются, расплываются. Подводное шоу, так сказать.

Здесь, в районе Акко, в год рождения Пушкина, в 1799 году, Наполеон потерпел своё первое поражение. Оно его ничему не вразумило. Потоптался по Северной Африке, Ближнему востоку, Европе и полез к нам. Получать по морде. И до сих пор герой. Чего с них взять – Европа.

На набережной, на стене синагоги памятная доска. Мне перевели: «В Акко в 1262-м году рабби (такой-то) сказал о необходимости заселения Палестины евреями».

 

 

ПЕВИЦА В НАЗАРЕТЕ. Библиотека в гранатовой роще. На ветвях именно одного из деревьев расселась стая больших пеликанов. Сидят, хоть бы что, хвосты свесили. Приём в Обществе дружбы. Певица тяжело болела, потеряла все волосы. Голова покрыта палестинской, серой в клеточку, тканью. Училась певица в нашей Гнесинке. Весело говорит: «Хорошо знаю русский. Русски говорю: люблю тебя, внимание, Москва близко Назарету». Поёт. Олег негромко переводит: «На стихи Махмуда Дервиша. «Была весь день печальной, ловила твой взгляд. И боялась его поймать, боялась прочитать приговор себе. Но вот встретились глазами, и стала я счастливой. О, как много и как мало мне надо»».

Но в этот раз даже не заехали в храм Благовещения, к источнику, у которого архангел Гавриил подарил Деве Марии белую лилию, сказав, что она родит Сына Божия.

 

 

ТАКОЙ ГЕРАНИ нигде не видел, только в Святой земле. Целые деревья растут прямо на улице. Именно герань, и запах герани. Может быть, отросточки герани принесли в Россию русские паломники. Поклонники. Герань хорошо переносит пересадку. Теперь она на русских подоконниках.

 

 

ЕДИНСТВЕННОЕ ЛЕКАРСТВО. Созданные по образу и подобию Бога, как мы можем быть им не любимыми? Девочка куколку из тряпочек сошьёт или из глины слепит, так с нею и не расстаётся. А тут – Божие создание, дети мы Божии.

Сам Господь во всём, как человек, «кроме греха». А человеку после грехопадения от греха никуда не деться. Так думаю, стоя в очереди на исповедь и сокрушённо понимая, что в десятый-сотый раз надо мне каяться всё в тех же грехах. Не так живу, как хочу, а живу, как не хочу. Именно я та самая свинья, которая, вымытая, опять лезет в ту же грязь, в тут же лужу. В самом деле: «Я в стихах и в грехах, как собака в репьях».

Но, жалея каждого из нас, дал же нам Господь лекарство от грехов? Да. Он видит, что свобода воли, данная человеку, по нашему своеволию часто нам не на пользу. Но Господь не ограничивает нас в этой свободе, ожидая обращение к Нему. И всё для этого есть: молитва, пост, Божественная литургия. Молись, кайся, причащайся. И спасёшься.

И не думай спастись без Бога. И беги, иди, ползи к Нему. Смиренное осознание своей немощности поможет преодолеть волю плоти.

Тяжела борьба за самое ценное, что есть в человеке, за его бессмертную душу. Содрогаешься, узнав от святых отцов, что враг спасения нашего не отойдёт от любого из нас до смертного часа. Будешь умирать, а бесы у изголовья будут крутиться.

«Если Бог за нас, кто против нас?.. Ибо я уверен, – говорит апостол, – что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем».

Причастие – высшее счастье. И оно незаменимо. В нём спасение. Единственное. Господи, помоги!

И вот уже касаюсь лбом Святаго Евангелия, приклоняюсь под епитрахиль, батюшка крестит мою повинную голову, ощутимо постукивая костяшками пальцев по макушке.

Благословляет к Святому причастию.

Слава Тебе, Господи!

 

 

ЗНАКОМАЯ ЗАМУЖНЯЯ ЖЕНЩИНА давно не причащалась. И всё собиралась. И всё что-то мешало: работа, дети, хозяйство. Наконец, собралась, приготовилась, исповедовалась, причастилась. Совершенно счастливая позвонила. Голос даже изменился, ликующий, весёлый.

И вдруг, уже вечером этого же дня, голос стал плачущим: муж обидел.

– А я так готовилась! Я же причастилась.

– Не печалься: именно в дни причастия бывают искушения. Даже читал у святых отцов, что, если не будет искушений после причастия, то и причастие не в пользу. Наше дело молиться, чтобы «до последнего издыхания причащаться святых Христовых тайн».

Даже ждать их надо, этих искушений. Тогда и легче будет их перенести.

 

 

РУССКИЙ БОЛТУН. У Розанова убийственно точно о русском болтуне, который разгулялся на просторах России и русского сознания. Доболтались до революции. А сейчас безответственная болтовня даже увеличилась.

И до чего на сей раз доболтаемся?

Тем более огромная опасность в том, что болтают дураки. Они и тогда были неумными – хотели убивать историческую Россию. И почти убили. Их, говорящих кукол, дёргали за языки очень не дураки, а злобные и хитрые. Но тогдашних дураков всё-таки, хотя и не все, а различали. А сейчас дураков не отличишь – они наловчились болтать, как умные. Им дано всё: микрофоны, экраны, пресса, кафедры, аудитории, оплата болтовни. И полная безответственность.

Болтают и не краснеют депутаты, министры, губернаторы, чиновники. А уж журналисты времени теперешней якобы демократии! Прямо испражняются и блюют на читателей и зрителей. А те, говоря по-блатному, хавают. И ведь часто вразумляются самой жизнью и вроде образумятся, а глядь, опять верят болтунам. А болтуны до того дошли, что верят своей болтовне.

Но кошка скребёт на свой хребёт. А ты не бываешь русским болтуном? И не испражнялся пошлым словом?