Василий ДВОРЦОВ. МОСКВА 12-ГО ГОДА. Фрагмент из романа «Будет Мне сыном»

 

Василий ДВОРЦОВ

МОСКВА 12-ГО ГОДА

Фрагмент из романа «Будет Мне сыном»

 

Дохрипев одиннадцатый раз, кукушка спряталась за дверкой антикварных часов. Фельдмаршал повёл глазом по предстоящим ему офицерам: командующие армий, дивизий и бригад, командиры полков, начальники штабов и интенданты, руководители спецслужб, политуправлений и лазаретов старательно прятали лица, подставляя слабому свету масляного светильника взбитые седые коки, новомодные кудри и поблёскивающие испариной вечные лысины.

– Властью, данной мне Богом и президент-премьером, приказываю: Москву оставить.

Шорох мундира крестящегося Фельдмаршала царапал и рвал души окаменело молчащих подчинённых страшнее шрапнельных разрывов: «Москву оставить». Кажется, сам свет изменил своему призванию, поразив собравшихся вспышкой чёрной слепоты: Москву оставить! Москву оставить?! Если бы такое произнёс кто-то другой, бунт в армии был бы неизбежен, но это сказал тот, кого нация считала своим неоспоримым кумиром.

Рапорты об отставке не принимались. Повторные прошения приравнивались к нарушению присяги и грозили подающим трибуналом по окончании кампании. Шёпотом передавались слухи о самоубийствах в знак протеста. Но главный приказ, разложившись множеством конкретных распоряжений и предписаний, начал исполняться.

 

Первыми эвакуировались питерские. Шестнадцать «сапсанов» и двадцать восемь литерных за день вернули в бывшую столицу основную часть служащих Управления делами президента, членов Сената и ближайших сотрудников премьера. Но в ночь последовал ряд подрывов и раскопов железнодорожного полотна, и для дальнейшей репатриации пришлось задействовать бронетехнику Внутренних войск. Причём далеко не все теракты совершались кавказскими и афганскими боевиками – в некоторых недоликвидированных деревнях в районе Валдая ещё скрывались местные жители, от невозможности найти работу и абсолютной бесперспективности ещё в начале века принявшие финно-угорское неоязычество. Именно эти бывшие крестьяне и колхозники особо лютовали над пленимыми чиновниками и депутатами, понуждая тех поклоняться берёзкам и разучивать наизусть Калевалу. Только после личного участия главы полиции в операции по уничтожению религиозных сепаратистов северное направление продолжило плановую работу.

Второй поток двинулся на Восток, через Пермь и Тюмень, к защищённым непроходимыми болотами ново-коммунистическим городкам районов Газа и Нефти. По нему эвакуировались РАО ЕЭС, министерство внешних сношений, министерство культуры, пропаганды и СМИ, Счётная палата, а также службы Внешней разведки и МЧС. Часть проследовавших в Сибирь выезжала за свой счёт. В основном это были ветераны спорта.

Но главная тяжесть исполнения приказа Фельдмаршала легла на рамена Владимиро-Суздальского княжества. Сотни наскоро обустроенных станов в исторических местах погибших деревень и городищ принимали жителей столичных округов, насыщая Срединную Русь былой жизненной силой. Поселенцев организованно переодевали в косоворотки и сарафаны, учили колоть дрова, наматывать портянки и ставить петли на зайцев. Да, конечно, удельные правители попытались было нагреться на прибывающих беженцах, неоправданно взвинтив подконтрольные им цены на репу, лыжи и солярку, но были показательно расстреляны по приговору военно-полевого суда. После чего недавно перевыбранная на местах власть региональным народным референдумом единогласно делегировалась Армии.

Восемь с половиной миллионов человек покинули Москву, почти уложившись в предписанные им трое суток. В осеннем предрассветном сумраке последние колонны мирных жителей под прикрытием казачьих разъездов, отбивавшихся из стрелкового оружия от очумевших непониманием происходящего выпущенных из тюрем уголовников, почти трусцой уходили по шоссе, обочины которого засыпали брошенные автомобили и кареты, развалившиеся детские коляски и тележки супермаркетов, сапоги, сумки и мешки, бессчётные полиэтиленовые пакеты.

За трое суток все русские покинули столицу.

Конечно, когда Москву оставляли так наскоро, то чем-то пришлось пожертвовать, а что-то попытаться укрыть поблизости. Транспорта не хватало, поэтому Академию наук, Литературный институт им. Горького и институт Склифосовского решено было спрятать в подземных цехах Зеленограда, а памятник Петру Первому раскрасили до неузнаваемости. Кстати, почти одновременно с русскими, а точнее – даже за полчаса до оглашения приказа Фельдмаршала, Москву начали покидать крысы. И если людские колонны направлялись на Север, на Восток и Юго-восток, то крысы, унося своего короля, как всегда, побежали на Запад. Однако на полпути в Европу им предстала независимая Беларусь. Пограничные заградотряды, укреплённые народным ополчением, призванным Батькой VI Коханым, шестьдесят с лишним часов беспрерывно избивали, давили и травили всё новые и новые волны набегающих и наползающих чумоносных вредителей. Затем провели строгий учёт убитых и задокументировали затраты на дезинфекцию и утилизацию, в намерении при первой возможности предъявить финансовые претензии России в виде льгот на газ и гречиху.

 

Последние эвакуируемые покинули столицу на рассвете, и на сутки Москва замерла в полном недоумении. Двадцать четыре часа не менялась реклама, все светофоры мигали жёлтым, исчезли лишь ценники на обменных пунктах, да на Старом Арбате никто не зазывал покупать золото и делать тату. От рассвета и до рассвета Москва обмирала без русских.

Первыми на произошедшее среагировали окраины. Пока по пустынной Красной площади как-то враз одичавший ветер гонял и крутил мелкий мусор, а встревоженные затяжным невниманием вороны зло перекликались за стенами Кремля, пока на хаотично заставленных троллейбусами Тверской, Большой Дмитровке и Лубянке слышались лишь шорохи партийных плакатов-полотнищ и скрип навсегда уже незапертых дверей – от Мытищ, Химок и Одинцово и, одновременно, со стороны Балашихи и Люберец город начал заполняться разноязыким гомоном. Неслыханный, просто невообразимый для многие годы гудящей движками и клаксонами и вдруг затихшей Москвы гвалт десятков языков и наречий в сближении к центру сливался из мелких ручейков в бурные потоки, набирая громкость и радость, под скорый такт миллионных шагов где-то слагаясь в песни, где-то гремя речёвками. Барабанный и бубновый бой, визги дудок и всхлипы гармошек, бандуры, трещотки, кугиклы и варганы вплетались в этот гомон, как цветные ленты в мелкие косички, насыщая атмосферу всего навидавшегося мегаполиса памятью советских Ноябрин. Казалось, что вот-вот, ещё немного и всё это шагающее разнозвучие, сойдясь у Мавзолея, объединится и зававилонится внешне разноязычным, но сакрально единым дыханием древнего Интернационала: «Весь… мир… насилья… мы… разрушим… до… основанья… а… затем… азат… ем…».

…………………

Весна выдалась затяжная. Слежавшийся пластами снег неохотно отступал в леса. А вычерневшие под солнцем поляны и дороги за ночь наново покрывались толстыми ледяными корками.

Подъесаул Бульбов и рядовые казаки Тарапуньков и Штепселев, жалея неподкованных лошадей, объезжали скользкие ледники по краю, иногда заглубляясь в посадки, но всё же стараясь не особо отдаляться от Каширского шоссе. Обычный разъезд – разведка и пресечение возможной контрабанды проникшими в эти места хунхузами. Чрезвычайного ничего, вроде бы, не предвиделось. Однако внимание у не раз за эту зиму обстрелянных бойцов не ослабевало. Хунхузы хунхузами, но и пришедшие по февральскому насту из ивановских дебрей волки последнее время наглели беспредельно. Медленно взобравшись на лысую, свежевытаявшую до рыже-сизой прошлогодней травки вершину могучего холма, казаки заоглядывались.

– А скажи, отец атаман, мне так показалось? – Тарапуньков привстал в стременах, приложил ладонь ко лбу козырьком. – Али не показалось? Дымов-то над Москвой нету.

– И вправду, гоев ты сын, нету! – Бульбов тоже привстал. – Ни единого.

– А скажи, отец атаман… – Тарапуньков опустился в седло, снял папаху и широко, старообрядчески двуперстно перекрестился «Госпоси Исусе»! Молодое лицо его засияло белозубой улыбкой.

И, словно свечка от свечки на Пасху, зажигаясь от товарища, засиял-заулыбался во весь свой заросший усами и бородой рот пожилой Штепселев:

– Да, скажи-ка, отец атаман, не может ли это…

– Может, может, ой, очень даже может. А ну, братья казаки, айда, поскачем да и поглядим на то поближе!

 

Вертолёты, опасаясь стингеров, зигзагами рокотали по-над Кольцевой. Первыми в Москву выдвигались СОБРы, ОПОНы и разведка 58-й армии. За ними шли спецназы ФНБ и ГАР с прикомандированными прокурорскими и СМЕРШем. «Садовая-Самотечная – чисто». «Садовая-Сухаревская – чисто». «Садовая-Черногрязская – чисто». И уже после занятия огневых позиций снайперами и пулемётчиками, после проверки главных улиц минёрами и подразделениями био- и химзащиты, всю ночь по проспектам и бульварам по-хозяйски ревели бэтээры и бээмдешки, чадя соляркой и страшно шаря прожекторами по стенам промёрзших, закопчённых домов. «Новый Арбат – чисто». «Охотный ряд – чисто». «Ильинка – чисто».

Утром в очищенную Москву начали своё возвращение русские.

Ранее всех запускали перезимовавших в станах Владимиро-Суздальских княжеств. К полудню открыли КПП и со стороны Сибири. Питерских же решили попридержать до полного восстановления электричества и канализации.

Низко пролетавшие аэропланы осыпали столицу листовками с новыми правилами поведения коренных москвичей. Из передвижных громкоговорителей непрерывно транслировалось послание Президент-Премьера к русскому народу: «Братья и сестры! Братья и сестры!». И радостные и тревожные русские лица мелькали в проёмах московских окон, и радостные и тревожные русские слова звучали в очередях к армейским пищеблокам, к пунктам раздачи вещей первой необходимости, и радостные русские песни подпевались около организованных комендатурой и стихийно возникших концертных площадок. Радостные и тревожные новости звонками, эсэмэсками и емейлами неслись по всем краям необъятной Родины и далее – в русское Зарубежье до самого Порт-Артура и даже Порт-Росса, теша или огорчая родственников и друзей найденным или ненайденным по возвращении.

Да, было и о чём возликовать, было и по чему поскорбеть.

…………………

Старый Фельдмаршал ждал смерти. Жарко натопленная комната давила и сушила дыхание, в истекающей обильным потом голове мысли рвались и путались. Лишь острое, неотступно ясное чувство приближения Суда не позволяло ему отдаться вялой мешанине из воспоминаний и фантазий. Старый вояка знал: смерть нужно встречать в твёрдой воле и собранном уме. Ибо она есть главное событие в мужской жизни.

За стеной, дохрипев двенадцатый раз, кукушка пристукнула дверцей. По всему безмерному особняку, принадлежавшему некогда графу Ростову, затем Литфонду и музею «Война и мир 1812 года», стояла изумительная тихость. Иностранные журналисты покинули Ставку ещё с утра, не несущие караула офицеры уехали в ближайшее казино, а заступившие дрёмно прятались от начальнических глаз, подсчитывая тягучие минуты до пересмены. Так что только кукушка да потреск внезапно отекшей свечки изредка нарушали абсолютность этой полуночной тишины.

Охлаждение власти к себе он ждал сразу после удачи операции. Но вот народного охлаждения не мог и представить… Фельдмаршал лежал на высокой кровати, приподнятый подушками, и никак не мог не смотреть на висевший прямо напротив портрет писателя Льва Толстого кисти Ильи Репина. Зачем, почему в этот свой столь ответственный час он обречён на вглядывание в того, кто когда-то так красочно описал сдачу Наполеону Москвы и её освобождение? То, что это провидение, Фельдмаршал не сомневался. Случайностей в его жизни не бывало.