Игорь МИХАЙЛОВ. СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Рассказ

 

Игорь МИХАЙЛОВ

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Рассказ 

 

...Только когда закрылся занавес и аплодисменты стали стихать, он постарался расслабиться. Поблагодарив свою партнёршу, актер Николай Сергеевич Громов не спеша пошел в свою гримёрку. За кулисой стояла помощник режиссера Виктория, которая, улыбнувшись, сказала:

– Николай Сергеевич, поздравляю! В партере женщина расплакалась и до сих пор стоит у сцены.

– Спасибо, Викочка, хорошая пьеса заставляет всех хорошо играть…

Войдя в свою маленькую гримёрку, Громов сел в старое потёртое кресло и, закрыв глаза, сидел около минуты, стараясь сбросить напряжение после спектакля. Передохнув, он посмотрел на себя в зеркало, вытер со лба пот и медленно, привычными движениями снял с себя парик.

Достав из стола сигареты, Николай Сергеевич закурил и, затянувшись, вспомнил наставления врача и положил горящую сигарету в пепельницу, тщательно её затушив. Достал бутылку, в которой была жидкость для снятия грима, протер лицо и высушил его феном. Вновь посмотрел на себя. Из зеркала на него смотрел седой, уставший, с грустными глазами и бледным лицом человек. «Да, радоваться нечему: возраст и болезни начинают выносить свой приговор», – подумал Громов и, одевшись и погасив свет, вышел в коридор.

К его гримерке спешила с цветами Виктория.

– Николай Сергеевич, забыла предупредить, завтра репетиция не в 11, а в 12 часов дня. Рудольф Георгиевич представит нового режиссера, будет читка и обсуждение постановки «Дяди Вани». Режиссером он выбрал Михаила Хрупова, он у нас был на практике, помните, когда учился в ГИТИСе.

– Авангард продолжает наступление на классику – поневоле станешь консерватором, – сказал задумчиво Громов и невесело улыбнулся. – Не волнуйтесь, Виктория, завтра буду как солдат в 12. – Сделал паузу и добавил: – Правда, не знаю зачем? Не согревают меня в последнее время идеи нашего главного…

Виктория ничего не ответила, лишь, приложив палец к губам, согласно кивнула в ответ и, словно спохватившись, протянула цветы, сообщив, что это от зрителей. Громов поблагодарил и настоял, чтобы она взяла их себе.

Выходя из театра, Николай Сергеевич попрощался со стариком-вахтером, который, учтиво привстав со своего стула, предупредил, что на улице дождь со снегом и скользко.

На улице было зябко, шел мелкий дождь со снегом и порывы холодного ветра играли снежинками, которые в свете фонарей совершали свои хаотичные танцы. Громов спешил домой – его квартира была в десяти минутах ходьбы от театра в переулке, вблизи Тверской. Он шёл, обдумывая завтрашнюю встречу на репетиции с главным режиссером и возможную дискуссию по пьесе.

Обходя большую лужу, Николай Сергеевич неожиданно увидел под светом фонаря в ней белый прямоугольник. Уже сделав шаг, он развернулся и, нагнувшись, толстой подошвой ботинка аккуратно пододвинул светлую картонку к краю лужи и правой рукой подхватил белый листок бумаги. Повернув его, он обнаружил, что это цветная фотография. Подошёл ближе к фонарю, всмотрелся в смеющееся лицо мужчины, снятого где-то в южном интерьере на берегу моря. Достал очки и стал рассматривать фотографию. К его изумлению, на снимке был он сам. А фотография была сделана во время съёмок фильма лет этак двадцать тому назад, и попала в серию открыток популярных актеров театра и кино. Он стоял под дождем у фонаря, вблизи своего театра, где служил уже почти тридцать лет, и не знал, что делать с этой открыткой.

Громов провел пальцем по поверхности фотографии и увидел, что она ещё не успела разбухнуть и грязь не впиталась. В это время мимо прошла группа молодых женщин, которые со смехом что-то обсуждали, и ближайшая к нему взглянула брезгливо, видимо решив, что он – подвыпивший прохожий, неуверенно стоящий на ногах и что-то рассматривающий в грязной луже.

«Вот так дожил, – подумал Громов. – Ведь кто-то пришёл с этой открыткой, возможно, хотел взять у меня автограф, но раздумал и, выйдя из театра, выбросил фотографию. Да, дожил до такой благодарности… А раньше узнавали и на улице просили автограф…».

Перчаткой он вновь протер фотографию и, вытащив бумажник, положил её аккуратно внутрь и поспешил домой. Неожиданно зазвонил мобильник:

– Коленька, ты где, я уже разогрела ужин? Ты скоро?

– Спешу, Лена… спешу, – успокоил Николай Сергеевич и пожалел, что возвращается из театра без цветов, которые по традиции вручал жене.

Супруга встретила улыбкой и, пока он снимал пальто, сообщила, что звонил его старый приятель, кинорежиссер Вадим Корнеев, который сообщил, что послал сценарий и планирует на днях заехать к ним.

Жена внимательно посмотрела на него и, сделав паузу, спросила:

– Как ты сегодня? Как сейчас дышишь?

Николай Сергеевич усмехнулся и, обняв жену, бодро произнёс:

– Всё хорошо, Леночка, дышится лучше – стенты помогают. Играли сегодня легко и завершили под аплодисменты. Даже от Егорова не пахло перегаром, и все помнили свой текст…

Он зашел в ванную, промыл фотографию холодной водой, подсушил тёплым воздухом электрополотенца и, пройдя к письменному столу, положил её в чистой бумаге в большой том энциклопедии. 

На кухне жена уже накладывала на тарелку любимое им овощное рагу и наливала в бокал клюквенный морс, параллельно увлеченно рассказывая, что в университете жизнь кипит и студенты продолжают радовать её своими успехами.

Громов слушал по привычке в пол-уха, озадаченный завтрашней встречей в театре.

– Коля, ты меня не слушаешь?

– Слушаю, дорогая, и очень рад за твоих студентов.

– У тебя ничего не случилось?

– Нет, Лена, ничего не случилось. Может это и плохо?

Жена поперхнулась и внимательно посмотрела на Громова.

– Когда я лежал в больнице, было много времени подумать. Надо быть честным перед собой. Понимаешь, видимо, я совершил ошибку, что стал актером… Слишком зависимая профессия. И хотя поздно об этом говорить, но кризис заставляет многое переосмыслить. Очень непростая ситуация у нас в театре с главным.

Если работаешь с умным талантливым режиссером – эта зависимость почти незаметна. Режиссер, у которого свой взгляд, своя философия творчества, своё умение владеть языком сцены – это одно, и совсем другое, когда этого нет. Отсутствует! Амбиции и желание всё менять, реформировать, коверкать классику, эпатировать зрителя – это не замена таланту для режиссера. Мне стало скучно и порой даже стыдно. Когда работаешь с глупым руководителем – сам становишься глупее…

Жена слушала внимательно, держа чашку с чаем, который уже остыл.

– Ты принял какое-то решение? – спросила она глухим голосом.

– Да, если учесть, что в мои шестьдесят пять лет – это ещё шанс успеть что-то сделать. – Громов погладил жену по голове. – Не волнуйся, преподавание мне до сих пор интересно, и я буду этим заниматься. Возможно, где-то ещё в кино пригодятся мои седые волосы…

– Коля, но всё это так неожиданно…

– Извини, Леночка, не хотел огорчать тебя раньше. Хотя ты знаешь, уходить надо вовремя. К тому же я не всё ещё для себя решил. Я созревал последние два года. Понимаешь, наш театр перестал быть единым организмом, семьёй, родным для меня… Иных уж нет, а те далече… А потом – ты же понимаешь, с возрастом ролей становится все меньше. Играть вечно городничего или Фирса, ждать, когда поставят «Дядюшкин сон»…

Громов задумался и, сделав паузу, завершая, сказал:

– Завтра репетиция и встреча с главным. Посмотрим, что он скажет и что предложит для будущего репертуара. Но иллюзий уже не осталось. Его увлечение авангардом и стремление опускаться до уровня толпы мне не подходит, часто становится стыдно за то, что мы делаем... 

– Коленька, ты успокойся, поступай как считаешь нужным. Если бы я имела возможность, я бы пошла к тебе учиться.

– Как только будет набор профессоров, я обязательно возьму тебя своей студенткой. Хотя ты уже дважды профессор – и как моя жена и как профессор своего университета, – с горькой улыбкой произнёс Николай Сергеевич.

…Утром, приняв душ, он внимательно просмотрел своё расписание на ближайшие дни. Главным событием для него была предстоящая репетиция в театре, где состоится разговор с режиссером.

Когда Громов пришел в театр, почти вся труппа была в сборе. Не было лишь вечно опаздывающего Егорова, и задерживалась прима Антипова, застряв в пробке, в такси, в районе Бульварного кольца у Пушкинской площади.

Вскоре она вбежала в зал, и через несколько минут на сцену вышел главный режиссер Федотов Рудольф Георгиевич. Придерживая за руку, он вёл за собой молодого человека. Они сели перед небольшим столом с микрофоном и главный, окинув взглядом собравшихся, поприветствовал всех, сделал паузу и объявил, что худсоветом принято решение ставить пьесу Чехова «Дядя Ваня». Он вновь со значением выдержал паузу и, привстав, сообщил в микрофон, что сценография и новое прочтение были предложены молодым режиссером Михаилом Борисовичем Хруповым, который уже сумел поставить этот спектакль в Саратове.

Далее Федотов пояснил, что первый, черновой, вариант постановки уже есть, и его раздадут каждому участнику для знакомства. Предварительное распределение ролей он, не спеша, зачитал, глядя в свой блокнот. Громов услышал и свою фамилию – он должен будет играть роль профессора Серебрякова.

«Интересно, – подумал Громов, – каким увидит молодой режиссер эту роль, ведь в ней для него может быть много сюрпризов».

Виктория подошла к нему и, протянув папку с бумагами, негромко произнесла:

– Николай Сергеевич, посмотрите пометки Хрупова и предложения для художника…

Громов взял протянутые листы и начал читать. Пьесу он знал почти наизусть. Когда ему было сорок, он играл в ней Астрова, и эта постановка ещё немало лет шла в их театре. Кончина главного режиссера Владимира Алексеева и приход Федотова многое изменили в их труппе. Пьесу перестали ставить года четыре назад…

Николай Сергеевич листал сценарий, иногда останавливаясь на режиссерских пометках. Несколько раз он вчитывался в предложения по постановке мизансцен и становился всё мрачнее и мрачнее.

Федотов что-то обсуждал с художником и просил Вику выяснить, где находится композитор, которому он хотел заказать музыку к спектаклю…

Когда Громов снова включился и посмотрел на сцену, то услышал, что слово предоставляется режиссеру Хрупову, которому Федотов энергично пододвинул микрофон. Хрупов неожиданно громким баритоном с хрипотцой сообщил, что два года назад поставил «Дядю Ваню» в Саратове. Он заявил, что современное прочтение Чехова назрело, и он надеется, что сможет поставить спектакль, который лучше поймёт молодежь. Он сообщил, что актёры театра смогут реализовать и свои идеи, и он будет рад выслушать их предложения. Было заметно, что Хрупов волновался, стремясь быть убедительным… 

Когда возникла пауза, Федотов, решив поддержать молодого коллегу, предложил задавать вопросы, учитывая, что пьеса хорошо известна и потому можно обсудить и высказать свои предложения.

Антипова, сидя в задних рядах, неожиданно громко произнесла:

– Я люблю, когда молодые режиссеры приходят к нам в театр, и рада, что Михаил Борисович вновь в наших стенах и хочет ставить одну из лучших пьес русской драматургической классики. Вот потому у меня предложение: давайте попробуем посмотреть на персонажей великой пьесы не только как на неудовлетворенных жизнью. Предлагаю попытаться показать их через призму того, что они обрекли себя на жизнь, в которой они живут без любви. Они боятся больших чувств и в этом их человеческая драма.

Федотов, что-то записывая, кивнул головой и заявил:

– Спасибо, Галина Викторовна, мы ещё это обсудим. Нам всем необходимо вдуматься в авторский текст…

– Вот именно, – уточнила Антипова, – надо бы вдуматься. 

Николай Сергеевич тоже поднял руку и, взяв микрофон, который ему протянули, начал говорить:

– Я давно не выступал и заранее хочу извиниться, что сегодня буду говорить много. Итак, нам предлагают поставить великую пьесу Антона Павловича Чехова, возможно, лучшую из его четырех драматургических шедевров. Мне уже довелось играть Астрова в постановке нашего театра, и я рад, что у нас сегодня будут пытаться вернуть её на нашу сцену. Но происходить это будет уже в новых условиях, на фоне странной, на мой взгляд, дискуссии о том, как надо ставить сегодня классику. Одни говорят, что нельзя ничего менять в классических произведениях, другие настаивают, что в современном мире ставить классиков как классиков невозможно, третьи наоборот – уверенно утверждают, что классика должна ставиться так, как её сегодня ощущает и трансформирует современный режиссер, художник.

Громов глубже вздохнул, сделал паузу и, посмотрев внимательно на сидящих артистов, продолжил:

– Но мне кажется, и режиссеры и современные актеры забывают, что содержание и форму пьесы определяет драматург. Человек, придумавший и создавший историю во времени и пространстве. Задача театра – понять и услышать, увидеть главную идею, сверхзадачу автора, которую он разными методами выражает через персонажей своей пьесы. Задача театра – найти путь от идеи автора к современному зрителю. К сожалению, часто находится самый короткий маршрут к душе человека в ущерб авторскому замыслу. Часто объясняют, что это лучше поймёт молодежь. С каких пор мы разделяем зрителей по возрасту в нашем театре?

Сегодня появилась мода в оформление спектаклей, в игру актеров, в музыку для спектаклей вводить современные популярные слова и словечки, использовать технику и музыкальные произведения современности. Вот вы, Михаил Борисович, предлагаете, например, один из «задников» на сцене сделать из увеличенной копии «Дерева» Пабло Пикассо. Это работа была написана художником почти через десять лет после того, как Чехов написал свою пьесу. Представьте, этот шедевр кубизма, увеличенный при оформлении сцены, превращается в графические нагромождения, которые будут давить на актеров на сцене и на зрителей в зале.

– Николай Сергеевич, я не настаиваю, мне нужен был лес и рядом пеньки…

– Михаил Борисович, и лес, и пеньки уже были использованы другими режиссерами. От леса мы никуда не денемся – он для нас и символ и часть антуража нашей жизни в провинции. Обратите внимание на картину Шишкина «Пейзаж с гуляющими». Извините, что так сходу даю советы режиссеру спектакля. Вот он – типично чеховский фон в живописи и вариант для нашего спектакля. А что касается пеньков – главное, чтобы они не появились после нашего современного прочтения.

И еще. Вот в ваших построениях мизансцен я увидел, что вы предлагаете, чтобы Соня и Елена Андреевна во время их разговора катались бы не спеша на роликовых коньках. Я не ошибся?

– Нет, нет, Николай Сергеевич, есть такая задумка, – выдавил из себя Хрупов. 

– А зачем на роликовых коньках, они что, разучились ходить?

– Мне кажется, это дало бы дополнительную динамику действию, – произнес молодой режиссер.

– Понимаете, Михаил Борисович, но когда динамика одной сцены нарушает ритм других сцен, это может выглядеть негармонично, а в данной истории, названной Чеховым «Сценами из деревенской жизни», мягко говоря, не очень умно. Мы ставим произведение, созданное в конце 19 века, а вы предлагаете смешивать эстетику конца 19-го века с современностью. И это будет названо современным прочтением?!

Если мы меняем замысел автора, проводим модернизацию пьесы или предлагаем современное её прочтение, тогда мы должны вместе с автором, создателем, указывать и фамилии тех, кто обогатил её новшествами наших дней. В данном случае я предлагаю в афишах и интернет-анонсах написать: пьеса «Дядя Ваня», авторы Чехов и Хрупов. Тогда это будет хотя бы честно.

В зале наступила гнетущая тишина. Кто-то сзади иронично хмыкнул. Громов сделал паузу и произнёс:

– Если бы я ставил сегодня этот спектакль, то обязательно посмотрел вариант Чехова, который был назван «Леший», поинтересовался бы, почему он его переделал и считал спектакль «комедией». – Николай Сергеевич, стремясь сохранить спокойствие, продолжил: – И заканчивая, хотел бы заметить, и попросить Рудольфа Георгиевича учесть, что разговор о современном прочтении классики мы должны продолжить всей труппой. Сила и популярность театра, на мой взгляд, состоят не в умении завлечь зрителя эпатажными сценами с раздевающимися актрисами или громкими музыкальными номерами. Сила – в понимании всеми нами своей миссии и в желании сделать людей умнее, мудрее и чище. Если, конечно, мы сами хотим, чтобы наш театр оставался храмом искусства.

Закончив говорить, Громов сел на свое место. В зале висела тишина. Федотов, покраснев, что-то отметил у себя в блокноте, громко прокашлялся и произнес:

– Все правильно, Николай Сергеевич, мы понимаем цели театра, но продолжим экспериментировать и искать новые пути понимания классики... Следующая репетиция пройдет в среду, о всех деталях сообщит Виктория по телефону.

Когда Громов вернулся домой, он наскоро перекусил и сел за письменный стол пролистать киносценарий, присланный сегодня Вадимом. Но вдруг вспомнил о фотографии, найденной накануне. Она полностью высохла и уже не было и намека, что она валялась в грязной луже. Громов неожиданно подумал, что её напечатали именно в тот период, когда он играл Астрова в «Дяде Ване». Мысль о том, как быстро летит время и ему сегодня предлагают играть уже не Астрова, а пожилого профессора Серебрякова, овладела им, и ему стало грустно.

Неожиданно вспомнились строчки любимого им мудреца Омара Хайяма:

Кто понял жизнь, тот больше не спешит.

Смакует каждый миг и наблюдает,

Как спит ребёнок, молится старик,

Как дождь идет и как снежинки тают.

«Да, – подумалось ему, – жаль, что многое понял слишком поздно…».

Он подошел к окну. Уже темнело, и за окном шел снег, в холодном воздухе летали снежинки и таяли на мокрой земле. На улице зажглись фонари и спешили куда-то машины.

Телефон настойчиво зазвонил, нарушив его размышления.

– Николай Сергеевич, извините, это Виктория, – услышал он в трубке.

– Вика, рад тебя слышать, есть новости?

– Да, Николай Сергеевич, не знаю, как и с чего начать…

– Начинай, Виктория, как всегда, с начала и не волнуйся.

– Вы тоже, Николай Сергеевич, не нервничайте. Я только что была у главного. Он просил сообщить, что ваша игра в «Дяде Ване» не запланирована.

Громов перевел дыхание и спокойно произнес:

– Что ж, этого рано или поздно надо было ожидать. Мы с Федотовым плывем в разных лодках и в разных направлениях. Он нас уже считает уходящей натурой, но, думаю, он поторопился…

Попрощавшись с помощницей режиссера, Николай Сергеевич подошел к зеркалу и, посмотрев на себя, улыбнулся. Неожиданно он почувствовал облегчение и радость от случившегося. Он вспомнил свои же слова, что надо стремиться заниматься тем, что любишь, и делать то, что приносит радость.

Вечером после разговора с женой он написал заявление об уходе и отправил его на сайт дирекции театра.