Вячеслав ЛЮТЫЙ. ОН СЛОЖИЛСЯ КАК РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ. Вспоминая Ивана Евсеенко

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

ОН СЛОЖИЛСЯ КАК РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Вспоминая Ивана Евсеенко

 

Волшебный свет, озаряющий лица

С именем Ивана Евсеенко (1943-2014) в русской прозе рубежа двух веков связано чувство глубокой любви к крестьянскому миру и удивительный лиризм повествования. Начинавший свой литературный путь со стихов и впоследствии целиком отдавший свой талант прозе, он придал романному письму редкую вдохновенность интонации и растворил в повествовании поразительное по сердечности участие автора в судьбах героев. Одним его произведениям свойствен «гоголевский» гротеск и черты народной фантастики, другим – внимательный взгляд на современника, попытка уловить соединение уходящего времени с наступающим. Почти всегда персонажи его романов и повестей переживают жестокий разлом жизни: смерть близких, опустошение родного края, отторжение социальным порядком затаённого, немногословного человека. Писатель жалел и словно бы опекал героев, которые близки его душе, и был жёстко ироничен, рисуя фигуры, олицетворяющие новый порядок на Руси, растерявшей все лучшие достижения советской эпохи.

Его литературный стиль отличался замечательным вниманием к деталям окружающего мира. Иван Евсеенко любил предметы, которых коснулась рука мастерового человека. Он мог уделить описанию подобных житейских мелочей несколько страниц повествовательного текста. Его жестоко упрекали за эти, казалось бы, длинноты, не подозревая, что слова писателя посвящены уходящей натуре: они как бы удерживают её в сегодняшнем дне, не позволяя упасть в небытие стремительно и безвозвратно... По этой прозе в другие времена будут изучать характер русского человека в его лучших чертах, постепенно понимая, что и смута душевная, искажающая наш облик, не в силах отменить Божественное задание, спрятанное в тайниках ума и сердца.

У Ивана Евсеенко есть цикл небольших рассказов под общим названием «Трагедии нашего времени». Написанные безо всяких стилевых изысков, эти вещи отличаются лаконизмом и представляют читателю самую суть происходящего с людьми, которые жили, были счастливы или безрадостны, сталкивались как будто со случайными событиями – судьба их рушилась, и они горестно и нелепо заканчивали своё земное существование. Простота рассказа здесь – лучшее свидетельство мастерства автора, а сюжет – печальный упрёк нескладной нашей жизни, неспособности её сохранить волшебный свет, озаряющий человеческие лица, зажигающий глаза и делающий походку лёгкой: такой она бывает только в юности, полной надежд...

В конце «чёрных» 1990-х Иван Евсеенко стал главным редактором воронежского журнала «Подъём» и озвучил тезис, который в тот момент мог бы объединить публикуемые материалы: «Журнал русского национального достоинства». В эпоху, когда всякое упоминание о собственно Русском мире вызывало раздражение у власти, эта формула была дерзкой и для многих неудобной. Однако именно она позволила журналу создать фундамент для своего художественного развития в последующие годы – более широкого тематически и более многообразного в стилевом отношении.

Евсеенко обладал способностью очень кратко и образно охарактеризовать человека или явление. Последовательный сторонник отечественной традиции, он называл авторов, у которых в тексте много грязи, «литературной шпаной». И почти всегда оказывался прав, поскольку эти сочинители и творчески вели себя подобным образом.

С уходом Ивана Евсеенко в воронежской прозе словно бы отодвинулась в прошлое эпоха, в которой писательские дарования отличались замечательной весомостью, а интеллектуальные и художественные мотивы повествования соотносились с целым миром – никак не меньше.

 

Десять лет с Иваном Евсеенко

Я часто вспоминаю настойчивые слова Ивана Ивановича Евсеенко: «Слава, пишите! Нужно писать обязательно».

На дворе был 1999 год. Он – главный редактор возрожденного воронежского журнала «Подъём», а я – редактор отдела культуры, краеведения и современных проблем. Совсем недавно Евсеенко сформулировал концепцию этого областного издания с максимально возможной для того времени откровенностью и точностью: «Подъём» – журнал русского национального достоинства, которое связано с именами Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого».

К тому времени я «молчал» почти семь лет, хотя в журнале постоянно занимался подготовкой дискуссионных материалов и обсуждений самых разных литературных и общественных тем. А Иван Иванович был верен себе: каждое утро садился за письменный стол и три часа посвящал своей прозе. Он считал, что писатель должен быть постоянно в рабочем творческом состоянии, и когда что-то мешало ему следовать собственному правилу, чувствовал себя неуютно.

Помню, однажды – уже в 2000-х, когда я вплотную занялся литературной критикой, он меня наставлял и упрекал в том, что я мало времени провожу за письменным столом. В свою очередь, я сослался на несовпадение жанров прозы и критики, что вполне определенно сказывается на писательском поведении. Евсеенко меня «не услышал», и тогда я безжалостно указал ему на несходство наших ситуаций: «Вот вы пишете рассказ, повесть, роман, говорите о своих героях, о природе или еще о чем-то, но все равно черпаете из себя, то есть о себе пишете в скрытой форме. А мне предлагаете каждое утро погружаться в чужую книгу и заниматься делом не сокровенным: разбирать тексты совершенно не свои, а какого-то дяди. Поэтому рано утром каждый Божий день я в это занятие погружаться не буду, поскольку выбираю не строгую литературную дисциплину, а собственно жизнь». На что Иван Иванович снисходительно ответил? «Нет, Слава, вы выбираете не жизнь, а сон». В этом заключении был весь Евсеенко, построивший свою творческую судьбу с ноля, не нарушавший сложившиеся внутри него законы, но притом – ироничный и обладающий не только острым глазом, но и способностью кратко обозначить то, что ему не очень-то и нравится.

Мои отношения с главным редактором «Подъёма» складывались почти исключительно на работе. Однако их смысловая и житейская полнота была разнообразна, в ней находилось место дискуссии о литературе и философии, разговорам о призвании писателя, шуткам и участливому отношению друг к другу, которое Иван Иванович называл как-то по-особенному, со своей интонацией и весомым значением – «товарищеским». Наверное, слово это он благодарно принял от Гоголя – Тарас Бульба не раз упоминал о товариществе. А Гоголь для Евсеенко был фигурой всеобъемлющей. Тут, видимо, сказывалось малороссийское происхождение Николая Васильевича, которое для уроженца Черниговщины Ивана Евсеенко оказывалось равносильно землячеству. Такой глубокой любви он, наверное, не испытывал к другим русским литературным классикам, которых ценил всемерно, но имя Гоголя хранилось у него, что называется, под сердцем.

Когда в 1997 году я пришел в редакцию «Подъёма», который только начинал свою новую жизнь, отвернувшись от скандалов и «жареных» материалов, искусительно склоняющих многие издания на путь шумный и короткий, Евсеенко попросил меня подготовить публикацию романа Александра Конаныкина «Проклятые годы». Авторский текст был рыхлым, порой скатывался к «потоку сознания», а само построение внутреннего монолога главного героя Фомы Опискиньша, прибалтийского интеллигента-радикала, напоминало говор иностранца, который испытывает легкие трудности в построении фразы на неродном языке. Терпеливо, хотя порой и скрипя зубами, я делил объемное синтаксическое целое на внятные периоды, имея в виду именно такое происхождение речи центрального персонажа, которое дополнительно окрашивало его ментальность и поведение. Автор, кажется, выстраивал свой текст интуитивно, безо всяких концептуальных подложек, стиль повествования выглядывал из прозаической «руды» непроизвольно, и поэтому моя догадка о чужом сознании, психологии и речи была очень кстати, добавляя изобразительной убедительности произведению.

Между тем, поручение главного редактора поработать над рукописью прозы, тем более объемного романа, было странным для меня – по штатному расписанию, редактора отдела культуры, краеведения и современных проблем. Мой хлеб в сложившихся обстоятельствах – статьи соответствующей тематики, аналитические или эмоциональные, как правило, не посягающие на территорию собственно художественную, где и организация текста и сама фактура слова устроены и окрашены совсем по-другому. И только позднее я понял: Иван Евсеенко проверял меня на литературную пригодность в самых разных жанрах. Об этом он мне не говорил, но взаимопонимание, связанное с уяснением сердцевины того или иного текста, однажды возникнув, потом из наших бесед никогда не исчезало.

Впрочем, Евсеенко частенько любил показать, кто в доме старший по возрасту и литературному опыту. Житейская искушенность в его устах не выглядела демонстративной, скорее, она напоминала советы пожившего и навидавшегося человека, который сведущ не только в писательском ремесле, но и во многих иных вещах, которые сопровождают человека нашего времени в путешествии по жизни. Он мог авторитетно рассуждать, скажем, о ремонте крыши или о живописи, говорить о событиях войны или о государственном значении литературы и писателя. Иногда у нас возникали столкновения, по словам – резкие, но по главному содержанию спора никто из нас не противоречил другому. Как-то я довольно резко высказался о литераторах, которые конвейерным способом пишут свои опусы. Иван Иванович тут же спросил довольно напряженным голосом: «Почему вы, Слава, так не любите писателей?» В свою очередь, не менее определенно я ответил, что преклоняюсь перед теми авторами, которые не щадят себя в изучении русского мира, и с отвращением отношусь к иным тщеславным и расчетливым сочинителям, которые озабочены только личным самоутверждением. Развивать дискуссию мы не стали, потому что в самой глубине наших запальчивых фраз были тайно согласны друг с другом: писателей необходимо щадить, а самоотдача художника должна быть полной.

Во второй половине редакционного дня, когда у главного редактора уже не было неотложных задач, Евсеенко приходил ко мне в комнату, усаживался в кресло и, наблюдая за моей работой, начинал рассказывать что-то из собственного опыта – литературного или житейского. У меня же почти всегда в таких случаях времени катастрофически не хватало, я слушал его вполуха, отвечая иногда односложно, а порой и жестко – как человек, которого отвлекают от серьезного дела.

Однажды я запаковывал бандероли для отправки номеров журнала нашим авторам. Это было важно в качестве обратной связи редакции с писателями, и я сам взялся за подобную черновую работу: если привлек к сотрудничеству с журналом какого-то человека, значит, и удерживать его вблизи «Подъёма» должен именно ты. Почтовую бумагу приходилось клеить конторским клеем, все руки были им измазаны. На столе сохли только что завернутые журналы, а я почти автоматически складывал подвороты и клапаны этих почтовых пакетов, которых набралась почти дюжина. Напротив устроился в кресле Иван Иванович и принялся погружать меня в детали очередной истории, которая позже будет им использована в каком-нибудь рассказе или романном эпизоде. Вдруг, он замолчал, а потом авторитетно произнес: «Вы неправильно заворачиваете бандероли, Слава, всё нужно делать по-другому». Тихо чертыхнувшись, я произнес: «Давайте я переведу дух, а вы заклеите все как надо и по-своему». Евсеенко не обиделся, но замолчал, потом сказал мне какое-то напутствие и оставил меня в покое, удалившись к себе в кабинет.

По житейскому антуражу и языковым вкраплениям проза Ивана Евсеенко может быть отнесена к литературе Слобожанщины, но такое впечатление обманчиво. Его повествования являются чисто русскими, а все украинское присутствует в них лишь в качестве потаенной любви к воспоминаниям о черниговском прошлом. Он являл собой тот редкий тип русского художника, который не забывает свое духовное и человеческое происхождение, но понимает себя как фигуру, принадлежащую российской культуре и истории.

Не один раз украинская диаспора в Воронеже пыталась вовлечь Евсеенко в культурно-этнографическую практику, в скрытой форме содержащую элементы осознанного и настойчивого украинства, молчаливо изоляционистского по отношению к русскому бытию и укладу. Но он совершенно определенно отказывался от подобных предложений, в какой-то мере считая их провокационными. «Если случится, не приведи Бог, конфликт между Россией и Украиной, – говорил он задолго до военного противостояния, в которое мы погружены сегодня, – украинские структуры в России непременно выступят в роли «пятой колонны». Как в воду глядел... Но при этом его потаенная любовь к малой родине не исчезала, а преображалась, и становилась истинно общерусской ­– именно такое чувство нежности к Малороссии пронизывает раннюю прозу Гоголя.

Мудрое и ответственное отношение к «украинскому вопросу» Евсеенко обозначил в беседе «Украина или окраина?», которая была опубликована в 2006 году воронежской газетой «Русский формат» и затем разлетелась по интернету. Очень показательно, что уроженец села Займище Черниговской области, Иван Евсеенко сложился как русский писатель, которому никогда не придет в голову сказать о Зощенко: «Ведь он – украинец?». Так однажды на спецкурсе в Литературном институте у Юрия Томашевского, влюбленного в зощенковскую прозу, с нажимом поинтересовался один мой однокурсник из Киева на рубеже 90-х годов. Иван Иванович всегда подчеркивал, что писатель – человек государственный, и сам был державным художником, который ни за что не променял бы принадлежность к большой родине на местечковую уединенность и эфемерные фантазии ангажированных или доморощенных историков.

Между тем, у него были свои художественные пристрастия, к которым он относился уже привычно и считал их почти бессознательно едва ли не нормативными. Так, он не слишком жаловал постмодернистские повествовательные приемы, а фантасмагорию воспринимал, пожалуй, только на эпико-народном повествовательном полотне. Спустя годы меня тревожит настойчивая мысль: быть может, он был прав, и незачем «портить» многоцветную и объемную реальность гротескными картинами, в которых творческий эгоизм автора заслоняет едва уловимый рисунок  нашего бытия.

У прозаика Виктора Никитина, с которым Евсеенко в последние годы был дружен, несмотря на принадлежность к разным поколениям, прежде публиковались рассказы и повести, но вот, наконец, завершен роман. Вещь пестрая, в которой любовь и горечь, чувство жизни и весны сочетались с закатом и распадом советской системы, потерявшей смысл собственного существования. Название Витя дал своему произведению какое-то несуразное, которое не понравилось никому в редакции «Подъёма». Никитин отнес рукопись на суд Ивану Ивановичу как старшему собрату и главному редактору литературного журнала, а меня позвал на последующее обсуждение. И вот сидим мы с Виктором напротив Евсеенко, он высказывает заслуженные похвалы стилю и языку, осторожно упрекает автора в замысловатой композиции романа, а потом однозначно говорит, что название книги никуда не годится. К этому Никитин был уже готов. Но тут Иван Иванович очень весомо, со значением предлагает: «Думаю, что роман нужно назвать «Символ». Сказать, что Витя Никитин был этим смущен – не сказать ничего: он сошел с лица, кажется, побледнел и едва ли не начал сползать со стула. Кое-как мы с ним принялись отнекиваться и обещали найти наименование хорошее, содержательное и соответствующее настроению всей этой истории. Никитина я попросил принести десять вариантов, из которых окончательным лейтмотивом повествования оказалась фраза «Исчезнут, как птицы». Евсеенко сдержанно согласился. Вообще-то, он любил повторять, что большую вещь необходимо начинать с названия, тогда сюжет будет выстраиваться органично, потому что образ и мысль, заложенные в его начало, будут пронизывать текст и делать его единым целым. Не всегда удается воплотить на деле это пожелание как прозаику, так и критику. Но сам Иван Иванович внутреннему правилу как будто следовал неукоснительно. А книжка Вити Никитина после журнальной публикации была издана в Воронеже, и по сей день ее название кажется одним из самых поэтичных в современной городской прозе.

В художественном пространстве Ивана Евсеенко автор всегда видится идеалистом. Все лучшее, что есть в русском человеке, писатель подчеркивал, сочувствовал этому и старался поддержать своим словом. В романе «Забытое время», отображая советскую эпоху 60-70-х годов, он создал замечательный образ главной героини, в какой-то степени отсылающий читателя к пушкинской Татьяне из «Евгения Онегина». Такая творческая и душевная установка требует от прозаика особенной лиричности слога. И Евсеенко этим свойством обладал ­– прежде он сочинял стихи и только потом поступил в Литературный институт в семинар прозы Сергея Залыгина.

Он написал много – тут и романы, и повести, и короткие драматические рассказы, воспоминания, литературная публицистика. Кажется, все его произведения были опубликованы в книгах и журналах, размещены в интернете, но порознь или в лучшем случае в виде сборника. Когда видишь россыпь этих изданий на столе, возникает совершенно естественное желание более пристально взглянуть на наследие писателя, представить его в виде строгого собрания сочинений, подготовленного неторопливо и тщательно, с хорошим дизайном. Иван Евсеенко и его художественный мир, несомненно, заслуживают такой судьбы, потому что перед читательским оком – литературная классика трагических десятилетий трудной русской истории.