РЕЦЕНЗИЯ / Александр МЕДВЕДЕВ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В XXI РУССКИЙ ВЕК. О книге Николая Коняева «Житие Фёдора Абрамова»
Александр МЕДВЕДЕВ

Александр МЕДВЕДЕВ. ВОЗВРАЩЕНИЕ В XXI РУССКИЙ ВЕК. О книге Николая Коняева «Житие Фёдора Абрамова»

 

Александр МЕДВЕДЕВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В XXI РУССКИЙ ВЕК

О книге Николая Коняева «Житие Фёдора Абрамова»*

 

Книгу «Житие Фёдора Абрамова» можно назвать своеобразным воплощением замысла Фёдора Абрамова об исповедальной повести своей нелёгкой жизни. Задуманное им в определённом смысле осуществил Николай Коняев, опираясь на воспоминания близких друзей, документы и, главное, на дневники Фёдора Александровича, до сих пор не опубликованные.

Из всего многообразия материалов, оказавшихся в поле его зрения, автор книги выделил две параллельные линии, и они, несмотря на их непересекаемость, сходятся в точке творческого наследия Фёдора Абрамова. Смысловой пунктир этих линий следующий: «Праздник: Рождество, Масленица, Пасха с пением, с качелями… Церковь… Пинега… Детство…».

Это из заметок к ненаписанной повести «Житие Фёдора Стратилата». Там же есть и иное: «Завидовали Чапаеву, Петьке, погибшим за революцию. Песню “Там вдали за рекой” пели с дрожью. “По долинам и по взгорьям” – опять зависть. Да что эти легендарные борцы! Я отчаянно завидовал красным партизанам. Могилы… Самые святые места. Сколько клятв мысленно было произнесено».

Размышляя об удивительном нашем исконно русском качестве совмещения несовместимого, вспоминаются слова Андрея Платонова: «русский – это человек двустороннего действия: он может жить и так и обратно, и в обоих случаях остаётся цел» («Чевенгур»). Его замечание – не что иное, как вариант мысли Достоевского о человеческой широте, зачастую не идущей на пользу, и которую не грех бы сузить. Правда, возникает и другая мысль: будет ли польза – счастье – человеку в узких рамках, физических и метафизических? Сомнительно, припомнив, что не раз уже пытались бойкие умы ограничить сферу естественных человеческих порывов и наклонностей.

Вот об этой, так сказать, сложносоставной целостности противоречий писателя и о его интуитивном стремлении к подлинно цельному восприятию русского мира, воскресение которого он чаял вместе со своими героями, повествует книга Николая Коняева.

В северной деревне Веркола в XVI веке жил 12-летний отрок Артемий. «Поехал боронить – гром страшный пал… А тогда приказ, кого громом убьет – не хоронить, – приводит автор запись Фёдора Абрамова 1958 года. – Сделали обрубку, положили, сверху прикидали хворостом, тоненькими кряжишками, чтобы не гнило. Так и похоронили.

Через 33 года псаломщик видит – свечка горит, всё горит».

И в последующие четыреста лет подряд происходили великие чудеса по молитвам к праведному отроку, продолжаются они и сейчас.

Хлопотами и молитвами святого праведного Иоанна Кронштадтского в 1897 году в Артемие-Веркольском монастыре был возведён двухъярусный собор в честь Успения Богородицы и Рождества Христова. Здание монастыря и двор обнесли высокой кирпичной стеной. Со ста восьмьюдесятью пятью насельниками монастырь процветал вплоть до 1917 года.

Сохранился снимок 1934 года: тринадцатилетний подросток Абрамов на фоне иконы святого своего земляка.

«Поражает сходство сфотографированных мальчиков с отроком, изображённым на иконе. Если бы тринадцатилетний Фёдор Абрамов снял кепку, и вместе со своим товарищем возвёл глаза к Небу, различить отроков и иконописный лик было бы почти невозможно. Поразительно, как точно в результате нехитрых компьютерных манипуляций совмещаются икона и фотография. Святой отрок Артемий и его пинежские земляки, вошедшие в отроческий возраст, легко соединяются друг с другом, словно их не разделяют четыре столетия…».    

Так автор жития будущего «писателя-деревенщика», печальника уходящего патриархального русского мира, описывает его сходство со святым. При этом он не может не обратить внимания и на «страшные записи» его дневника.

«Прочитал “Евангелие от Иоанна”, – записывает он (то есть, Фёдор Абрамов – А.М.) 25 апреля 1983 года, уже находясь в больнице. – Всё тот же еврейский торг Бога с людьми, людей с Богом. И редкая суетность, редкое тщеславие: признай, восславь меня и Я тебя вознагражу»…

«Это, конечно, помрачение… – горестно заключает Николай Коняев. – И как страшно, что оно охватило человека, который мечтал в детстве стать похожим на праведного Артемия Веркольского, который становился похожим на своего святого земляка не только в лучших книгах, но и в самой жизни, в судьбоносные для нашей страны мгновения!

Ещё страшнее, что это помрачение опускается на Фёдора Александровича Абрамова в самые важные для любого человека мгновения». Речь идёт о днях, проведённых в ожидании операции, после которой писатель умер.

«Праведный Артемий Веркольский – очень прикровенный русский святой». Николай Коняев напоминает, что односельчане при жизни не сумели его разглядеть, и в наше время в ореоле святости он не бросается в глаза. Так и Фёдора Абрамова, если и вспоминают сегодня, то в дежурном перечне «писателей-деревенщиков», скороговоркой, словно спешат быстрее перевернуть «скучную почвенническую страницу» истории советской и русской литературы. Три года назад очень скромно, а по сути совсем неподобающе, страна отметила столетие великого русского писателя. До сих пор ему нет памятника, тогда как чуть ли ни сразу после кончины некоторые более оборотистые, чем он, и «близкие ко двору» писатели удостаивались бронзовых почестей.

«Сегодня Фёдор Абрамов почти забыт, его произведений не найти в книжных магазинах» – сообщала «Российская газета» в статье «Родом из Верколы»*. Невесёлые слова накануне столетия писателя, посвятившего творчество народу. Учитывая, что история современной России делает всё более актуальными темы, поднятые им более полувека назад, вовсе становится грустно.

Особенность темы абрамовской прозы заключена не только в описании угасания естественной жизни русской деревни. Она – в достоверном отражении характера народа в чистых и мутных водах времени. Она выводит его во всех ипостасях – сильных и слабых.

При этом писатель не стоял коленопреклоненно перед народом. Словно сама жизнь, народ полон противоречий. В нём совмещается несовместимое: великое и малое, высокое и низкое, добро и зло. Иногда злое заслоняет собой доброе.

О безответственных проявлениях односельчан к своей земле Фёдор Абрамов написал в открытом письме «Чем живём-кормимся». Широко опубликованное, оно вызвало отчуждение людей от великого земляка, они выразили открытую вражду по отношению к нему.

«Нет сомнения, – уверяет читателей Николай Коняев, – что с годами забыто будет абрамовское письмо и так же, как четыре столетия назад вернулся к веркольцам, врачуя и исцеляя их болезни, святой праведный Артемий Веркольский, вернётся в наш двадцать первый русский век и русский писатель Фёдор Абрамов».

Правдивая, преисполненная деликатного внимания к откровениям писателя и человека в предлагаемых историей, обществом и бытом обстоятельствах, книга Николая Коняева делает более объёмной фигуру Фёдора Абрамова. Также она даёт возможность широко представить пространство его книг, которое он строил сообразно историческим параметрам современной ему России и понимания русского народа. Прочтя её, действительно, укрепляется вера в возвращение широкому читателю великого писателя и патриота России.

-----------------
       *Коняев Н.М. Житие Фёдора Абрамова. М.: Вече, 2023. С. 390
       **«Российская газета», 2 августа 2019 г., № 7927

ПРИКРЕПЛЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ (1)

Комментарии

Комментарий #34624 15.11.2023 в 12:37

«Нет сомнения, – уверяет читателей Николай Коняев, – что с годами забыто будет абрамовское письмо ... и вернётся в наш двадцать первый русский век и русский писатель Фёдор Абрамов».
Почему же Письмо Абрамова - его наболевший крик души - должно быть кем-то забыто, якобы для того, чтобы этим самым вымолить прощение писателю. Подкупающая искренность боли за несовершенство жизни, за падение нравов, за равнодушие сельского "коллективного" жителя - вот главное, что было в этом письме. Россия наша расплачивается гибелью того народного государства, о сохранении нравственных устоев которого так печётся Фёдор Абрамов в своём Письме. И молчать об этом он не захотел, не мог...
Это его Память должна прощать (или не прощать) нам то, что не было услышано в те годы в Письме его.