Нина ДЬЯКОВА. ДОЛДЫКАНСКИЕ ЧУДЕСА. Рассказы для семейного чтения

 

Нина ДЬЯКОВА

ДОЛДЫКАНСКИЕ ЧУДЕСА

Рассказы для семейного чтения

 

…Шли пятидесятые годы 20-го столетия.

Ещё после Победы, а главное – после войны, наш народ не совсем опомнился. В Советской стране, разгромившей фашизм, люди были такими жизнерадостными, счастливыми! И не потому, что жили богато, нет! Счастливы были оттого, что выжили, не погибли в войну: а ведь и голодали, болели, много и тяжело трудились – даже дети. Но – выжили!

Мой папа, Николай Денисович, с 13 лет работал на тракторе, просыпался в 4 часа утра, а с пашни возвращался в 9-10 вечера. Была война!

Мама, Дарья Кузьминична, была дошкольницей, когда война началась. Мама вспоминала, как ей всё время хотелось есть, как она и младшие братишки болели золотухой. Сейчас никто даже и не знает, что это за напасть такая, а тогда от недостатка витаминов дети были слабенькими, золотуха проявлялась по всему телу незаживающими болячками, от которых никакого спасения не было.

Папины родители – мой дедушка Денис Васильевич с бабушкой Пелагеей Степановной – жили в крохотном селе Долдыкан Бурейского района Амурской области. Кроме забубённого названия Долдыкан ничем особенным не отличался: дома строились в одну улицу, которую с двух сторон поддерживали сопки. Село вписывалось в распадок, а улица плавно переходила-вливалась в речку Долдыкан – один из многочисленных притоков мощной, необычайно красивой тогда и никому в мире не известной Буреи.

В Долдыкан в пятидесятые годы и приехала моя мама по комсомольской путёвке – работать в школе. Домик бабушки Поли и дедушки Дениса соседствовал с этой самой школой, потому молодую «учительшу» председатель сельсовета привел на квартирование к ним.

Дедушка с бабушкой жили одни – четверо детей разлетелись по своим семейным гнёздам, а пятый – мой папа – тогда уже служил в Армии. Бабушка Поля, познакомившись с Дашуткой (так всю жизнь потом и папа называл мою маму), смекнула, что лучшей жены для Николая и искать не надо! Скромная, работящая русая синеглазая красавица – однако и с твёрдым характером – как раз доброй будет невесткой! Решила так Пелагея Степановна и – отправила дослуживающему уже четвёртый год срочной службы (тогда такое было нормой, не то, что нынче – один год не хотят Армии отдать…) моему будущему папе мамину фотокарточку. Завязалась переписка.

Дашутку с той поры бабушка Поля величала не иначе как «моя дочкá». Вернулся весной 1955-го года Николай из приморской бухты Ольга, где испытывал плавающие танки, и долго не раздумывая предложил Дашутке пожениться; а к осени они с дедом Денисом дом срубили – рядом со школой, почти в школьном дворе.

Уже через год родилась и я.

 

ДВЕ БАБУШКИ, ДЕД-ПАСЕЧНИК И СОБАКА АЛЬФА

 

…Из нежного долдыканского детства вспоминаются какие-то очень яркие и радостные картинки.

Дом с деревянным крылечком, в трёх шагах от которого была необъятная и такая душистая в цвету черёмуха с привязанной к толстым её сучкам качелью. Мы с братиком Колей, который не замедлил явиться на свет через два года после меня, беленьким и голубоглазым любимчиком бабушки – «сметанничком», вдвоём на этой качели раскачивались сколько духу хватит!

А ещё мы – крохи совсем, особенно брат, ходили в школу. Ходили, хотя и не учились ещё, конечно же!

Там, в школе, в большой комнате – наверное, как всё в детстве, нам тогда дома, деревья и люди казались огромными… – кроме учительского стола и коричневой доски во всю стену, стояли всего две блестяще-чёрные парты с наклонной столешницей и откидной крышкой на каждом месте. Одна парта – маленькая. Другая – большая. За маленькой партой сидели ученики первого и второго класса, за большой – третьего и четвёртого. Учеников-то всего было 3-4 человека! Это потом, через годы в послевоенных семьях становилось больше детей...

Мы с Колей тихонечко садились за парту и помалкивали, чтобы никому не мешать. Могли и заснуть, пока урок не закончится. В школе летом было прохладно, а зимой – жарко. Топить печку, мыть полы и заниматься с детьми уроками – это входило в обязанности учительницы.

Мама справлялась со всем этим и с нами, малышами, не без помощи двух бабушек – кроме Пелагеи Степановны, была еще бабушка Вера, она приезжала из-за сопки, из Новобурейска. Мне казалось тогда, что Новобурейск этот находится в тридесятом царстве, и уж точно – за вполне понятными мне горами и лесами. Словно из сказки, которые в невероятных количествах читала нам с братиком мама, ведь у неё под рукой была целая школьная библиотека!

А ещё – большой мастерицей сказок, но уже по части их «сказывания», была бабушка Вера Елизаровна, сама родом из Поволжья, оттуда и Дашу годовалую привезла незадолго до войны, пока муж – наш дедушка по имени Кузьма Иваныч – был на переподготовке где-то в Подмосковье. Там он и пропал без вести в первый же военный год… За Москву воевал. За Рассею. Так говорила бабушка Вера.

Бабушка Вера никак не признавала Дальний Восток родным, притом с гордостью нездешней произносила: «Мы – рассейские, Рассея – далёко отсель, на Волге…». От бабушки Веры я нахваталась на всю жизнь разных поговорок, завезённых ею «оттоль», с Волги, присловий, словечек русских из бабушкиного Поволжья…

Бабушка Поля сказки не рассказывала, могла с горем пополам почитать – но вскоре это дело откладывала, потому что у неё в русской печке всё время что-нибудь парилось, пеклось, варилось и упревало.

Готовить бабушка Поля умела на славу! Мы с братиком Колей первыми уплетали нежнейшие шанежки с картошкой, котлетки-зразы с вытекающим изнутри маслом, «панское» варенье из слив с лесным орехом. А какие хлебы пекла Пелагея Степановна! Дивное свойство для обыкновенной деревенской жительницы! Откуда бы…

Это позже я узнала, что бабушка Поля родилась и выросла в Белоруссии, а мама у неё была женщиной «болезной», зато её, маленькую Пелагею-Полюшку, присмотрела и полюбила бездетная молодая пани-полька, которая частенько брала к себе девочку в «наймочки», то есть в качестве помогайки на кухню. Сама эта пани и научила мою будущую бабушку готовить «по-пански»…

Была у нас собака, породистая немецкая овчарка Альфа, которая своей мастью и чистокровностью полностью обязана привезённой дедом с фронта собаке-матери по имени Альма. Альму мы с братом не застали, зато Альфа была нашим другом и защитницей. А ещё у нас был конь – коричневый с белой звёздочкой на лбу. На коне ездил дедушка Денис, потому что служил в совхозе не только конюхом, но ещё и пасечником: летом вывозил ульи на разнотравье далеко от села, к зиме возвращал в тёплый омшаник рядом с домиком.

Нам с братом очень нравилось трястись по просёлку на телеге, у которой крайние доски-бортики легко форматировались в длинные сидушки. А еще больше нравилось ехать, расположившись между ульями, на лесную пасеку с дедом. На всё лето!..

Бабушка Поля давала нам в дорогу пироги в большой пёстренькой наволочке и говорила, что с пирогами трястись веселей. Нам было бы весело и без пирогов! Это ж какое удовольствие – мы начинали одновременно гудеть а-а-а-а, или э-э-э-э, а из-за неровной дороги гудение получалось со «спотыками». Мы хохотали, бросали и начинали снова…

И наволочка с пирогами оказывалась очень кстати на остановке, которую дедушка устраивал возле какого-нибудь звонкого ручейка на полдороге к пасеке…

Таких пикников нынче никто не знает!

Пятидесятые, шестидесятые годы были удивительными. Люди жили скромно, порой – совсем скудно, потому и радоваться умели малому.

У нас в Долдыкане на два двора – наш и дедушкин с бабушкой – была корова, держали мелкую живность.

Мама, пережившая в детстве голодные времена, буквально «морила» нас с братом то сливочками из-под сепаратора (густыми и жирными!) – я их видеть не могла! – то творожком с домашней малиной, то сметаной или простоквашей, в коих одинаково ложка могла стоять. Мы с братом уросили – сделав глоток-другой, всякими правдами и неправдами отказывались от угощения, только бы улизнуть на улицу, где есть дедушка на коне, защитница Альфа, не одна так другая бабушки. Мама, однако, в стремлении нас накормить держалась стойко!

Помню, как однажды она поручила бабушке Вере привезти из Новобурейска маленькие эмалированные кружечки с забавными картинками на боках. Диковинка то была – не сказать, какая! За столом мама нам сказала, что вот в этих кружках сливки – вкуснее на свете ничего нет! Мы с братом «лопухнулись» тут же! Слопали сливочки мигом, то и дело друг дружке показывая:

– Эха-эха! У меня-то на кружке земляничка!

– Эха-эха! А у меня – арбуз!

Потом, правда, история с картинками срабатывать уже перестала…

 

САРАФАН

 

…Однажды летом мама где-то разжилась отрезом ситца с детским рисунком. Мне было не больше пяти лет. Ситчик был – редкость! Новенький, не перелицованный и не из остатков от пошива пододеяльников. Не в цветочек и не в горошек, а весь «усыпан» восхитительными диковинками: пирамидками, шариками, мячиками и куколками! Роскошь по тем временам – отчаянная.

Мама шила мне сарафан!

Подол солнцем, по краю рюши, вверху – кокетка на широких лямках. Помню я этот сарафан весь в подробностях. Какой же он получился нарядный, какие кармашки и картиночки там-сям! Еще и панамку мама из обрезков выгадала!

Летняя, как нельзя кстати, одёжка.

И денёк уродился – яркий, горячий. Июль то был или июнь – не помню, да и неважно. У нас в огороде картошка, окученная ровными рядами, уже вымахала с меня ростом, а по узеньким междурядьям – подсолнухи в самом цвету.

Но – сарафан же! И панамка! Я – на улицу!

– Эть!

Никого… К бабушке!

– Эть!

Дверь на палочку заложена. Альфы даже нет…

Замков тогда и знать не знали. Подопрут дверь на палочку, чтоб ветром не распахнуло, и всё!

Деда тоже как-то рядом не оказалось.

Крутнулась разок-другой – и почесала на Долдыканку (так мы по-свойски называли нашу речку). Там обнаружились все: и папа, и братишка, и дедушка с бабушкой – уж нахвалилась я новым сарафаном всласть! Да за тем и не заметила, как народ вдруг растворился, и мне папа велит бечь домой, потому – щас ливень, мол, хлестанёт, и гроза будет. Потому – туча вон какая чернючая! Бегом домой, мол, мы удочки смотаем и тоже придём!

Что долго думать-то?! Туча – вон!

Я и поскакала огородом. Дождь ливанул, а я – прямиком по картошке…

Не приходилось вам по летней пыльной картошке в дождь пробежаться? Или – бывало? … Если бывало, тогда знаете же!

Понятно, какая участь постигла мой прекрасный новый сарафан…

Понятно, почему я горько ревела, когда мама стягивала с меня мокрое буро-зелёное, грязное, противное чудовище, в которое превратился мой великолепный наряд?

Мама отстирала его, конечно… А вот панамка пропала бесследно…

Наверное, она так и осталась, затерянная в моём далёком и ярком, как шипящие розовые молнии во всё небо, детстве…

Скорей всего.

…Года через полтора, по предзимью, мы уехали из Долдыкана.

В школу, в первый класс, я пошла ровно в семь – в другом селе с теплым и вкусным названием Малиновка.

 

ПРО КОТА ЖОРКУ, ТЁТЮ ФЕНЮ И СТРАШНУЮ КАРТОЧКУ

 

 …Звали её Феня. Тётя Феня Боровкова.

 Очень хорошо помню, где в Долдыкане у тёти Фени был дом. На самом краю единственной улицы, если вправо свернуть – речка будет, Долдыканка. А если влево – малость на отшибе – как раз тёти Фенин дом, с невысоким забором, впереди – от улицы – палисадник с белой сиренью весной и круглыми, огромными, как подсолнухи, георгинами осенью.

Правда, вполне возможно, что георгины казались мне огромными тоже только потому, что сама-то я была от горшка два вершка… И робела очень, когда мы с мамой в самый первый раз пришли к тёте Фене. Непонятно почему, но встревожило и не давало покоя слово «вдова», которое моя бабушка Поля сказала маме в одном рядочке:

– А, моя дочка, да отведи ты малую к Фене Боровковой, понянчится! Вдова – дитю только рада будет. Неможется мне – и хлеб нынче не пекла, прилягу – отдохну чуть, отлежусь покуда.

И для меня отдельно добавила, что тётя Феня хорошая, что у неё смородное варенье и пряники обливные – вкусны-е-е-е.

Мы с мамой пошли к тёте Фене, прихватив большую банку с молоком – в подарок.

Пряники – пряниками, а вот слово… я никак не могла понять это слово – вдова. Оно сразу не понравилось, потому что несуразное. Ну, вот смотрите – в-до-ва. Не во-два, не во-да, не… У меня ничего не получалось с ним. Не ладилось никак. Другие были понятны, а это – маялось и голову морочило целых полдороги. Потом я отвлеклась – и про слово это неудобное призабыла. Ненадолго…

Причина была: вторую половину дороги верхом ехала – наш дед Денис нам повстречался, он коней с водопоя вёл, с Долдыканки-речки:

– Унучечка, давай-ка на коника садись. К самому ко двору доставим. Тыхенечко, тыхенечко. О так ота! Тпрру, Титко, погодь-погодь! А теперь – тыхенечко подай. Но! Поехали, унучечка моя дорогэнькая!.. Титко, не балуй!

Мы совсем скоро оказались у двора тёти Фени. Дедушка подхватил меня, прижал на какое-то время к себе и поставил на тёплую тропинку рядом с мамой:

– От так ота! Коник довёз, идзить к Хвене, вон яна у калитки дожидаець…

Дедушка взял серого Титка и другого «коника» под уздцы и пошёл домой, а мы – потопали навстречу полненькой тётеньке в белом-белом платочке и в синем платье белыми горошинами.

Такие платья в Долдыкане были у многих женщин.

По весне в сельпо привезли сразу столько этой материи, что хватило всем, и даже ещё осталось. Я видела – на прилавке долго лежал толстенный синий тюк в горошек, от него в глазах становилось щекотно, а как отведёшь глаза – горошины шевелились и разбегались, как живые. Продавщица Клава спрашивала всех подряд:

– Купили ситчик-то?.. А! Ну, так ещё купите, пригодится на что-нибудь. А-а! И на что-нибудь уже взяли? Да – ну, если так… А соседка тоже купила? Ой, правда, я же ей в долг записала. Ну, ладно…

Клава вздыхала, отсчитывала сдачу и тут же с надеждой и с теми же словами кидалась к другому односельчанину, чтоб «горошек» поскорее сбыть, глаза бы на него не глядели!

Наверно, тёте Клаве тоже было щекотно смотреть на синий ситчик в белый горошек…

– Тёть Фень, присмотрите за Нюсей, у меня уроки, а баба Поля занедужила – легла и встать не может… Вот мы вам молочка принесли.

Мама моя в Долдыкане ещё учительницей работала.

Наш дом рядом со школой, поэтому мы с братиком Колей там все углы и укромные места знали – где карты лежат, где глобус, где счётные палочки и картонные карточки с буквами и цифрами… Мы даже с дедушкиной собакой Альфой туда заходили, если мама не видела. Она бы заругалась, потому что собакам в школу заходить запрещено. Но Альфа заходила и, чтобы не попало нам всем сразу, «шёпотом» кралась на четвереньках позади нас с Колей. Сама на четвереньках, а хвост – торчком вверх. Смешная Альфа!.. И мы с братиком, давясь от смеха, на цыпочках улепётывали по коридору к выходу, пока мама что-то пишет на чёрной доске мелом. Кубарем скатывались с крылечка прямо в подол бабе Поле, у которой поверх гороховой юбки всегда был фартук-хусточка – белоснежный, с кружевной оборкой и прошивками по краям.

Баба Поля и дед Денис приехали в Долдыкан из Белоруссии, а там все тётеньки и даже маленькие девочки обязательно носили такие передники, кружевные, с прошивкой…

– Тётя Феня, а тётя Феня! У тебя есть хусточка, как баба Поля носит? С прошивкой…

– Нет, Нюся, я ж не так, я другого колеру… У нас на Волге всё больше сарафаны да рубахи с петухами на рукавах. Эх, красивыи-и... Глазам – инда праздник. Да я щас тако и не надену, пра! Вона синь с горохом – и то рябко.

– А как это – с петухами на рукавах?... Петухи же – клювучие. Я их боюсь.

– Вот мы их прогоним, хворостинкой-то! И не клюнут никого. А на рукавах алою ниткой вышивали… Идем, Нюся, чайку с молочком попьём, у меня и прянички …

– Обливные, да?

– Как есть – обливные!

– И варенье смородное?

– И варенье-е …

– А баба Поля сказала, что ты, тёть Феня – вд… водва, ой, вдовдва… Ой… Путаное слово …

– Бабе Поле язычок прикоротить следовало ба, дитю всяко слово чтоб в душу не закладала. Вдова я, Нюсенька, что правда – то правда. Слово – что! Жизнюшка не больно сладкая. Пойдём, я тебе чево покажу-то!

Мы прошли мимо кур. Петухов миновали без опаски, вот и терраска с перилами. Сквозь перила солнышко потягивается, а на дощатом полу – кот-котище, не белый, не черный, не в полоску, а весь цветной. Потягивается тоже: на спину повернётся, хвостом помотает – и на бок снова. Лениво так ворочается.

– Кис-кис-кис! Тёть Феня, а кису погладить можно?

– Это сколь хошь. Смотри только на хвост не наступи, Жорка этого не любит. Погладила? Идём к рукомойнику – ладошки ополосни, кот он и есть кот. Где только его не носит, а нам ручки чистые нужны. Слышь, Жорка, мы с Нюсей чай будем пить, с пряниками. А тебе – молочка нальём. Вот! Пей давай, молочко-то! От Нюсиной мамки гостинчик!

– Пей, Жорка, молочко. Утром баба Поля подоила, а сама устала и приболела. Я к тебе в гости пришла, ты понимаешь или нет? Понимаешь, наверно. Молочко пьёшь… Жорка хороший. А мы чай будем пить.

– Идём в дом, Нюся. Жорка никуда не денется. Жарко ему, лениво, попьёт молочка – и спать вприжмурку! Сам спит, а сам всё видит.

…Помню, как мы с тёть Феней прошли по домашним тряпочным половичкам в избу. Там – прохладно и тихо, только слышно, как на окне снаружи, за марлевой сеточкой шмель гудит, большой и важный. Над столом – часы домиком, из домика снизу на цепочках две тяжёленькие «еловые» шишки-гирьки висят. Стол полотенцем накрыт, под полотенцем чашка с пряниками оказалась – эта побольше. И рядом другая – с вареньем – та поменьше. Ложки деревянные рядком возле чашек. На полке тётя Феня стаканы взяла, каждый на блюдце поставила.

– Погоди-ка, я в летню схожу, чайник там на плите – не остыл ещё, нам как раз будет. А ты, Нюся, посиди покуда, на-ко вот поразглядывай открытки. Красивы оне! Гляди, щас я.

Тётя Феня вышла, а когда вернулась – у меня на столе открытки веером: цветы к цветам, человечки к человечкам… Одна только карточка никуда не пришлась. Цветов на ней не было. Она была – страшная…

Я отодвинула открытку на край стола, как будто это был обжигающий руки горячий уголь. И цвета подстать – чёрные да красные в основном… Помню, как в горле у меня скопились, готовые вырваться горьким плачем, страх и паника в таком удушающем комке, что вот-вот – и свалилась бы со стула в бессилии перед этой красно-чёрной бедой.

– Нюся, Нюсенька! От я дура буреломная! Что – перепугалась, дитятко? Ну-ну, ничё, ничё… Картинка эта... Вот смотри, уберу её, глянь – убрала уж, вот, под скатёрку её – не видно теперь. И не страшно, правда?

Помню, тётя Феня гладила меня по волосам, прижимала тихонько к себе, что-то говорила, успокаивала…

Потом мы с ней ели пряники и черпали ложками варенье из деревянной миски, пили чай с молоком. Потом вышли на террасу, где ленивился пушистый Жорка, спал вприжмурку, или притворялся спящим. Над селом вовсю пекло весёлое солнце первых сентябрьских дней, когда в скорые заморозки никому ещё не верится.

Потом пришла мама. Тётя Феня о чём-то с нею пошепталась, сунула мне в кармашек пряник и сказала, чтобы я приходила к ней в гости, что и Жорка тоже будет очень рад новой подружке…

…Несколько раз мама приводила меня к тёте Фене, мы с нею обзавелись маленькими тайнами, секретничали, переглядывались и говорили «-ш-ш-ш», прижимая указательный палец к губам… Мы стали подружками. И дружили бы, наверное, всю жизнь – кому сколько отмерено. Да через год-полтора мои родители решили переехать в другое село, в двух десятках километров от Долдыкана, и с тётей Феней я долгое время не виделась…

…Прошло лет двадцать пять, не меньше.

У меня уже двое ребятишек подрастало. Дочка постарше, сын – как я, та самая Нюся из моего детства, – лет пяти… Что-то вдруг потянуло съездить в Долдыкан, в детство своё так захотелось – не удержать ничем!

Брату Николаю – намекни только! Старый отцовский мотоцикл заправил, колёса проверил, какие-то каски из летника выудил. Протёр ветошью – одну мне протянул – надевай, поехали в Долдыкан!

Мама, было, – поперечь, а я спросила, жива ли тётя Феня Боровкова…

– Жива, жива! Да только видит совсем худо. Ну, смотайтесь, проведайте. Ох, пряники в хлебном купите, гостинчик. Свежие, обливные…

Двадцать километров промахнули в полчаса, по Долдыкану стрекотали помедленнее, спросили нужный дом. Мало ли что – могла ведь и перебраться в другой моя Феня.

Девчонки в коротеньких шортиках возле школы дружно махнули в нужном направлении. Пострекотали дальше: эту ж дорогу я знаю!

Вот поворот к речке, а налево – домик малюсенький, малюсенький заборчик, палисадник с разросшейся сиренью, калитка приоткрыта…

Вошли во двор опасливо – а вдруг пёс? Нет. Крылечко совсем низенькое, терраса… Дверь дерматином обшита давненько. Повытерлась…

Постучали. Подождали. Ещё постучали. Ещё подождали. Из домика на террасу вышла сухонькая бабулечка с палочкой. В беленькой косынке. Седая и морщинистая. Но – тётя Феня ведь! Из моего детства славная моя подружайка тётя Феня! Подслеповато присматриваясь, оперлась на палку:

– Э… А ты кто будешь? Чьих сама-то? Не припомню… Да не вижу совсем уж…

– Нюся я! Нюся, тёть Феня! Мы с тобой чай с пряниками любили пить. Со смородным вареньем вприкуску! Вот, тебе пряников привезли. Как ты любишь – обливные, мягкие!

– Нюся? Эт каковских ты, Нюся? Уж не бабы Полина ли унуча? Дак, эт… ты така стала – прямо важна птица. Была, что воробушек, от картинки едва не сомлела. Помнишь?

– Помню, тёть Феня. Я потом эту открытку видела в учебнике истории. И в Музее – большой плакат. А тогда испугалась, правда. Не сохранилась она у тебя, открытка эта? А, тёть Фень?

– А то как жа? Берегу. Ты вот слово «вдова» выговорить тогда не умела, путалась. А я живу вдова-вдовой. И картиночка та, что страх на тебя навела, это всё, что от Евсея мово памятное осталось. «Родина-мать зовёт!» – их тогда, карточек этих, много с фронтов присылали, и наши, долдыканские, тожа. Пойдём в избу. Поглядишь... И ты, Колюня… Тебя же Николаем звать? Боле нету сестриц-братьёв у тебя, Нюся? Иль есть?

– Есть еще Андрюша, он меньший. Теперь далеко живёт…

…Это было моё последнее свидание с детством.

 

ПЕРЕД ПАСХОЙ
        Из бывальщин бабушки Веры

 

– Пронька! Про-ов! Ай, нехристь! Иде ты, паршивец? Вот всыплю-то, попадись токо, так всыплю – не возрадуисся! – Голос мамкин то удалялся, то пронзительно верещал прямо над ухом, возле дощатого летника – старого хлева для телят, где внутри у самой стенки малец и затаился.

Нет-нет – да через щели между досками протискивалась добрая таловая хворостина, едва не касаясь бедовой лопоухой Пронькиной головёнки.

Пронька ни единым звуком не обозначился. До поры. Виноват – и грех свой признать – признал, но с покаяньем покуда не спешил.

Раздумывал.

Понятно, ни разу не доблесть – накануне Великой Пасхи забраться в кладовку и стянуть из мамкиных припасов добрый кус домашней ветчины, приготовленной ко Светлому Христову Воскресенью. Как мамке не всполошиться? Не впервой, поди, с талины хворостину сламывает – по Пронькиной спине пройтись с оттягом ей как раз в сей горячий момент надобно. Потом-то что…

Потом-то охолонет, понятно.

А там уж и Пронька знает, что надо – кровь из носу – стать перед родительницей с каким-либо подельем. Предъявить, к примеру, в готовом виде ровнёхонькую поленницу дров, которые вчера наколол тятька, а Проньке следовало их «скласть» подле тына за банькою.

Не поленницу – так воды полны кадушки старой бадьёй из колодца натаскать…

Пронька поёжился – водица в старом колодце холодна да колюча крепше самого льда.

Не-е-т. Кадушки решил оставить на крайний час. Если ничего стоящего инше не надумает.

Можно в лесу чего-нито накопытить…

Это – последнее – поделье Проньке поболе других глянется, что и рассуждать. Да больно пора как раз недобычливая. Ни тебе грибов, ни ягод – первоцветами только и разживёшься. Так ведь Пронькину мамку как раз подснежниками не разжалить и не задобрить. Подснежниками кус ветчины никак не бьётся…

Можно, разве что – если после поленницы или после кадушек…

Сверху, так – эть!..

Явит сын пучок белых духовитых колокольцев, коими так щедры весенние леса на Поволжье…

Но Пронька мал-то мал, да не совсем же дурень.

Чтобы за ошмоть ветчины, приготовленной матушкой на разговенье после Великого Поста, умело скраденной Пронькой давеча, но так и не съеденной по глупой причине – не удалось затихариться. – чтобы столь дорого – поленницами да кадушками отбиваться?! Еще и лесными колокольцами?..

Не-ет. Чуял Пронька в этом голимую несправедливость.

Сам, понятное дело, маху-то дал. Чего на мамку серчать, грех свой не оправдывая, всё же и смягчал, как мог:

– Как жа?! Мясо не ел? Не ел. А кадушки – наполняй? Наполняй… К ним первоцветов наваляй?.. Не-е. Тут не кон-на-кон выходит. А два кона на один. Не-е… Не ровен счёт!

Десяти лет отроду, не по годам ушлый Пронька не заметил, как вышмыгнул из летника, перемахнул заплот в три жердины, огибая мочажины и лужи стаявшего на раннем солнце снега, вприпрыжку свернул уже с околицы на плотную лесную тропинку.

Свернул – и всё!

Пропали куда-то разом его горести-печали, все до единой.

Лес!

 

ВАСЯ, ВАСИЛЁК…

        Другу юности Васе Лихацкому

 

– Дед, а дед! Я пить хочу, деда-а, – тормошил восьмилетний Вася дедушку, подхрапывающего первым, самым сладким, сном почти под потолком – на краю огромной русской печки.

Вася, умятый разопревшим во сне дедом в самый угол, на жёсткой домотканой подстилке изнемогал от жары: губы пересохли, волосёнки прилипли ко лбу, не хватало духу втянуть знойный воздух и оттого – подташнивало.

А дед, ухлеставшись за день с колуном и чурками, раскалываться никак не желавшими – хотя уж он-то, дед Василий Иванович, дровоколом был знатным, перед его авторитетом в этом деле все станичники снимали картуз и шапку, – сомлел от печного тепла и заснул мгновенно.

Василька бабушка шуганула к деду заблаговременно, чтобы малец погрелся у стенки – опасалась, что внук упасть может без крепкой подпоры.

Сама-то бабушка спать ещё не собиралась: сперва копошилась вокруг стола, убирая посуду, шурша веником, погрёмывая ухватом и кочергой возле печи, потом в горницу сходила, расстелила постель на большой кровати с блестящими шарами на спинках, опять пришла к столу – на добрый сон любимым вязаньем завершить череду многочисленных дел…

– Дед, а дед! Пить хочу, деда-а, – Вася начал хныкать и перешёл с шёпота на полную громкость.

Дед сполохнулся и спросонья резко поднял голову.

Слишком резко!

Со всего маху лбом так и приложился к потолочной балке! Бах!

– Ой, де-ед!.. Пить хочу-у… – Вася уже умирал не только от жажды, но и от смеха, которому не давал прорваться, ведь деду, по всему видно, больно было не на шутку.

– Что, Васёк, что внучек?.. Пять, шесть, семь, восемь, раз… – оторвала взгляд от вязанья, но не прекратила считать петельки на спицах бабушка.

– А-ай! – Это дед растирал шишку на лбу. – Чего тебе, Васька, не спится никак?

– Пи-и-ить. Воды-ы-ы… – Вася остановиться уже не мог.

– Дак щас, Васенька! Вот, зачерпнула уже, несу. Угорел, милый! На-ка, попей, попей.

Бабушка легонько вскочила на лавку, что рядом с печкой, через деда подала мальцу ковш с ледяной колодезной водицей. Ковш был полнёхонек.

Вася пил мелкими глотками с передышками: приятно веяло холодком, зубы ломило от колодезной, в горле покалывало. Пил долго.

Напился, вроде… Передохнул. Бабушка терпеливо ждала, пока любимое дитятко истомлённо произнесёт: «Хватит…».

Но дитятко продолжало пить.

Дед, на которого то и дело падали крупные холодные капли с ковша, молча сносил неудобства своего положения: бабушкин локоть вдавился под дых, шишка на лбу вздулась и требовала срочного куска льда или жменю снежку. Васька, как назло, никак не утолялся. Пил, будто подорванный. Дед пошевелился, чтобы хоть от локтя бабкиного чуть сдвинуться.

Это он – зря!

Бабушка локоть отняла, для чего чуть-чуть переступила на скамейке… Та накренилась, бабушка вскрикнула и медленно стала сползать с печки локтями, а со скамейки – ступнями в мягких вязаных чунях.

– О-ох, ти-и, – она неловко ухватилась за печной выступ – оттуда с грохотом свалился свечной огарок вместе с глиняной плошкой, в коей до поры стоял в наплывах воска, крупинках сажи и мелкой печной пыли. Выступ спас. Скамейка выправила крен, бабушкины пятки стали вровень, локоть – тот, что с дедова живота скользнул, оперся на лежанку, другой рукой бабушка придвинулась к деду:

– Ты што, старый байбак, потерпеть не можешь, покуда дитятко испьёт? Экой барин, помилуй бог! Токо што не угорел мальчонка, а ён дрыхнет, бай дуже! Мало не придавил дитёнка! Васяня, а ты бы в бок старого чёрта, в бок – и не шептом, а во весь голос кричал бы… Напился, детонька? А давай ковшичок-то, давай!

– Напился, ба… – Вася глотнул ещё разок наверхосытку и резво протянул ковшик бабушке. Через деда, который понял секунду спустя, что сегодня – не его день.

Ковшик, которому по всему надо бы стать, если не пустым, то хотя бы серьёзно обмелевшим, грузно вдруг вертанулся круглой деревянной ручкой в маленькой ладошке Василька и всей своей без малого двухлитровой силой плюхнулся на дедово горячее пузо. С водой.

– Ё!.. – дед опять резко поднял голову и со всей силы тюкнулся лбом о ту же самую, будь она и до сей поры цела, потолочную балку… Взвыл от дикой боли – удар, будто прицельный, пришёлся по прежней шишке на том же месте.

…После нескольких бряков – сперва по лавке, потом по полу – спрыгнул с печки ковшик, и в доме на несколько мгновений сделалось так тихо, что все обитатели услышали тиканье синего будильника с колокольчиком на боку в горнице и капанье воды с печной лежанки, где замерли двое – внук Вася и дед Василий Иванович.

Вася – в ожидании логичного леща от деда зажмурился и не дышал…

Василий Иванович – зажал ладонью ушибленный лоб, шевеля указательным пальцем, словно перелистывал мысли в поисках уточнения, ну или подтверждения тому, что вот так он и выглядит – не его день…

Бабушка присела на скамейку. Потом – подхватила с пола ковшик, сполоснула под рукомойником, вытерла фартуком…

– Вася! Василё-ок! – позвала она.

– Что, ба?

– Чё, стара?

– А ну, кыш с печки оба! В горенку марш, и штоб тихо мне!.. Пойду… ковшиком снежку зачерпну, приложить ко лбу – полегчает, поди…

 

ТЁЗКА ИЗ ПРОШЛОГО
        Реальная история из жизни мальчика в бейсболке

 

Пашка всегда во что-нибудь – да влипнет.

Гулять в парк пойдёт – потеряется. Маме помогать станет – разобьёт что-нибудь, или сломает. И не потому, что совсем какой-то неумёха-растеряха и тридцать три несчастья. Не потому.

Просто Пашка во всём ищет то, чего нет. Или то, что не ищет никто. Вот если кто не ищет, тот и не находит. А Пашка – правильно! – находит!

Тарелки мама доверила ему протереть.

Аккуратно взял – протёр – поставил. Взял-протёр-поставил... Всё очень просто. Но... Скучновато получается. Давай Пашка каждую тарелку с обратной стороны рассматривать. Там на донце – значок есть. И виньеточка.

– Мам, а чего это тут... Буквы перепутались, да? Лэ, фэ, зэ… А чего это – Лэфэзэ? – Пашка и произнести не успел «перепутанные» буквы, как – бац! – тонкая тарелка бабушкиного сервиза выскользнула из полотенца, тюкнулась о дверцу посудного шкафа и отзвенькнула на пол уже в виде двух половинок с осколочками.

Мама молча вручила Пашке веник:

– Мети уже, вопросник неугомонный...

Зато и объяснила, что «ЛФЗ» – это знак лучшего и старейшего в России фарфорового завода, который ещё при Ломоносове его учеником Виноградовым был основан в Питере. Расшифровывается: Ломоносовский фарфоровый завод (а потом – Императорский, а чуть позже – Ленинградский, и снова – Ломоносовский, и снова – …). А не обрати Пашка внимания на переплетённые в красивый вензель буквы, так и не узнал бы в свои семь с половиной лет про то, как Михайло Васильевич Ломоносов из маленького осколочка тончайшей немецкой фарфоровой чашки «вытянул» химическую формулу, сварил фарфор, да ещё и свои добавки придумал, чтобы улучшить, чтобы фарфор стал тонким, прозрачным и звонким!..

Да-а... разлетелась тарелочка звонко.

…А в парке Пашка грибы искал. От сестрёнки оторвался – и в кусты! Точно так – под кустами – он с папой маслята собирал. В парке маслят не оказалось. Не растут. Зато громкоговоритель, который на весь парк разговаривает и песни поёт, есть.

Ну, песни – ладно. А вот про то, что потерялся мальчик в клетчатых шортах, жёлтой футболке и в кепке-бейсболке белого цвета, и что на вид мальчику лет пять, а на самом деле – семь с половиной, и еще – что зовут мальчика Павел...

Всё стерпел Пашка, кроме лет.

Как это? На вид – одно, а на самом деле – другое? Вышел из кустов на дорожку – а там Вероника, сестрица его старшая, плачет. Тоже, наверное, «возраст на вид» ей не понравился.

– Не реви, Ника! Маслят здесь нету. Вообще, пойдём отсюда. Неправильный какой-то этот парк. Наш сосновый бор во сто тысяч раз интереснее.

Вероника реветь бросила, схватила Пашку за руку и потащила к выходу. Остановились они на главной аллее.

– Ни за что больше с тобой в парк не пойду! Грибник! Ну, скажи, какие грибы могут быть в парке? Знаешь…

– Не знаю. Мама же тебе говорила, что грибков там полно; если жарко или устанешь, можно отдохнуть в тенёчке.

– Ой, не могу! Мама вот про эти грибки... – Вероника показала на разноцветные большие зонтики, под которыми там-сям сидели взрослые и дети, ели мороженое и пили холодную воду. Колючая – так еще в два года Пашка называл газировку. С той поры в семье все говорили: колючая вода... И улыбались.

Вероника посмотрела на Пашку с улыбкой, прижала братишку к себе:

– Ну не маслята же! Идём-ка мы с тобой, Паш, в музей!

И они пошли.

В музее прохладно и тихо. Пашке это понравилось.

Не понравилось, что Вероника велела ему смотреть и ничего руками не трогать. Потрогать как раз очень даже хотелось. Очень. Но Пашка ходил-смотрел и держался изо всех сил, чтоб не трогать. Не заметил, как отстал от Вероники.

Ходил Пашка, ходил... Как вдруг на стене одной видит... Самого себя. Чес-слово!

Фотография во всю стену! Во-от такая! Большущая! Если близко смотреть – ничего не понятно. Зато отойдёшь на несколько шагов – и вот тебе на! На фотографии – пацаны с газетами. Незнакомые, кроме одного: тот – вылитый он, Пашка! Только одет «СфотографииПашка» как-то странно: оборвыш да и только. И кепка... Не его, не Пашкина бейсболка, а какой-то засаленный толстый картуз, похожий на кривобокую шляпку грибка-боровика.

Но вот если не смотреть на одежду и кепку, тогда лицо – точно, Пашкино!!!

– Вероника-а... – шёпотом крикнул Пашка. Но Вероника в это время ходила по второму этажу музея.

Здание бывшего магазина немецкой торговой фирмы «Кунст и Альберс», построенное в старинном стиле в начале 20-го века, – двухэтажное, с симпатичной угловой башенкой на крыше. На башенке – часы с боем. Кирпичные стены толстые, крепко сработаны мастерущими каменщиками под зорким присмотром немца-приказчика, приставленного от самих господ Кунста и Альберса к строителям.

Магазин был – всем покупателям угодил. И с копеечным запросом, и с тысячным. Да и на месте бойком построен: на самой что ни на есть центральной улице по имени Большая, в соседстве с Американским банком, рядами Гостинодворского базара и гостиницами на берегу Амура.

– Вероника-а... – повторил Пашка и замер, прислушиваясь.

– Чего шумишь? – тоже шёпотом проговорил кто-то.

Пашка огляделся. Никого. Всё как было. И фотография – напротив.

– Чего шумишь, говорю?

Пашка замер от неожиданности. Ему показалось или нет?

– Я… это... Я Веронику позвал. Сестра... её Вероникой звать. А ты что – фонограмма? Ну, такой приём – фотографию озвучивать, чтобы будто живая картинка получилась, да?

«СфотографииПашка» сдвинул со лба на затылок кепку-боровик:

– Ничё не фонограмма, и не приём – тем паче. Я – Пашка, – проговорил пацан и шелестнул газетой, которых в его руке оказалось несколько штук. – Хошь копейку заработать? Продай пару за пятак, копейка твоя!

– Копейка?! Зачем нужна копейка? Что на копейку можно купить? – в свою очередь спросил Пашка, забыв о том, что разговаривает с ним «СфотографииПашка», которого уже и на свете давно нет. Сто лет с хвостиком прошло с того дня, как пацанов этих кто-то сфоткал на улице Благовещенска, как раз где-то неподалёку, в центре...

– Ну, не скажи! Хлеба можно купить, можно – леденцов... А можно мамке отнесть. Копейка – эт вещь! – опять сдвинул наползающую на глаза кепку «СфотографииПашка». – Так чё – берёшь газеты, али как?

– Веронику спросить надо, – прошептал Пашка. – А тебе разве не надо эту... копейку?

– Кому это не надо? Просто я гляжу – барчук без дела шорохается. Поди, и не знает, как это – копеечку зарабатывать. Тя как звать-то?

– Павликом. Пашкой, то есть. Как тебя. Но я не барчук вовсе. Мы в выходной день с сестрой гуляем. В парке были, вот в музей зашли – историю изучаем. А ты как так... разговорился? Ты же... с фотографии! А фотографии говорить не умеют.

– Ха! Не умеют! Ещё как умеют! Я вот сейчас подойду к тебе, и ты поймёшь, что на снимке – мы живые. – «СфотографииПашка» вдруг отделился от своих товарищей и подошел к Пашке.

– Ух ты! – ахнул Пашка.

– То-то же. – «СфотографииПашка» протянул Пашке свою замурзанную ладошку и прикоснулся к плечу в желтенькой футболке. Сначала тихонечко, потом – покрепче сжал, потом – как давай трясти. – Живой! Видишь? А ты как думал? Ну, чего ты? Заснул, что ли?

«СфотографииПашка» тряс Пашку за плечи – сперва теребил одно, потом – сразу оба. Пашка не мог ничего сказать от этой тряски. Он только пытался вымолвить, что понял, что не надо его трясти и газеты ему предлагать для продажи не надо, потому что век у нас не тот, когда на копеечку можно купить столько всего полезного и нужного. А еще – что у Пашки в копилке уже собралось много разных монеток, и если «СфотографииПашка» подождет, то можно сбегать домой и принести ему не только копейки, но и денежки покруче....

– Заснул ты, что ли? – почему-то голосом сестры Вероники продолжал тормошить Пашку «СфотографииПашка».

Пашка встрепенулся. Он и впрямь сидел на удобной музейной банкетке, прислонившись к дверному косяку, и спал. Как раз напротив многократно увеличенного старинного снимка, с которого глядели в двадцать первый век мальчишки-газетчики из прошлого.

Пашка встал, поправил бейсболку и пошёл вслед за Вероникой из исторического зала. Потом вернулся, махнул рукой тому, которого он для себя назвал «СфотографииПашка»:

– Пока! – и пошел, еще взглянув мельком на снимок.

Можно, конечно, не поверить, ведь все мальчишки – ужасные фантазёры, но он утверждает теперь, вспоминая об этом посещении музея, что «СфотографииПашка» улыбнулся и подмигнул своему тёзке из будущего.

А я ему верю...