Наталья ЕГОРОВА. ЧТОБ ГАГАРИН ЛЕТЕЛ И ГОРЕЛА ЗВЕЗДА… Поэзия

 

Наталья ЕГОРОВА

ЧТОБ ГАГАРИН ЛЕТЕЛ И ГОРЕЛА ЗВЕЗДА…

 

УЛИТКА

Ты в этом мире медленнее всех.

Ползешь к цветку – и время тратить грех, 

Чтоб наблюдать за медленным движеньем.

Но нет быстрее урагана звезд,

Летящих по спирали млечных верст 

В стремительном витке преображенья.

 

Куда тебе спешить и почему –

Навек неясно твоему уму 

В пространстве продвижений постепенных. 

Ведь если время не остановить –

Так можно спрятать или закрутить 

В спиральный панцирь медленных вселенных.

 

Сгорают звезды, пролетают дни, 

Поют пульсары – времени сродни. 

А ты ползешь замедленной дорожкой

По правилам неведомой игры. 

Ведь можно так: свернуть в себя миры – 

И с лепестка цветка топорщить рожки.

 

* * *

Когда я вышла в путь в рассвете детства раннем,

Гудел седым холмам морей глубокий вздох.

И маленькой душе привиделся бескрайним

Поющий шар Земли в подпалинах дорог.

 

Весь мир играл у ног – огромный, как дорога,  

И дружелюбно звал решиться и пойти:

«Ступи один шажок, потом еще немного, 

И не заметишь, как осилишь все пути».

 

И я шагнула в свет – в разверстый трепет дали,

В лавинный ропот рощ, в лебяжью стаю лет,

В широкий шорох волн, где всех веков печали

На золотом песке чертили легкий след.

 

Я полюбила вас – старухи в нищих хатах,

Студенты и бомжи в столичной тьме огней.

И стала я тогда пожизненно богата 

Тревогами ветров и вольностью дождей. 

 

И я вместила весь мой мир в рассвете раннем –

Лесов протяжный шум, морей соленый вздох,

Тяжелые дымы проснувшихся окраин,

Клубящуюся пыль полуденных дорог.

 

А тихая Земля в прибрежной белой пене

Играла, как дитя с ракушкою в руке, 

И вечный океан веков и поколений

Гудел, чертя пути на золотом песке.

 

И ты летела в путь, срывая звезд орбиты, 

На сильном, молодом, сияющем крыле,

Забыв миров печаль, простив веков обиды,

Огромная душа на маленькой Земле.

 

* * *

Отведи меня, дедушка, в детство за белой горой

По тропинке из вечного снега, что лег между нами.

Там летят рысаки в алых лентах сквозь парк городской,

И с лотков расписных бабы в шубах торгуют блинами.

 

Там дымят самовары. В аллеях стоят терема.

Праздник Русской зимы – и лепные фигуры из снега.

Там царевич и волк, а на ветке жар-птица сама. 

И герой-космонавт рядом с пушкинским вещим Олегом.

 

Повернулся к концу с середины двадцатый наш век.

Сказка с космосом спорит в пространстве зимы небывалом.

Кто такое слепил? Кто раскрасил сияющий снег

Золотым, голубым, полыхающим синим и алым?!

 

Стар и мал – мы стоим, счет седым временам потеряв.

Два ребенка извечных – большие глаза проглядели!

Посмотри, посмотри, как веселый Петрушка лукав! 

Как на печке летит, обгоняя ракету, Емеля!

 

Фонари среди хвой. Снегопад. Хорошо-хорошо.

А волшебный фонарь и в метель доведет до ночлега. 

Где ты, дедушка? Поздно. Куда ты тихонько ушел 

По аллее седой, по тропинке из вечного снега?

 

А с тобою ушел век двадцатый – кровавый наш век,

Век, разрушивший просто и заново создавший мифы. 

А в столетье другом сам себя подменил человек –

Снежный сказочный ком не втащили на гору Сизифы!

 

А в столетье другом – одиноко замерзшей душе.

Нету Русской зимы. И в сугробы не прыгнешь с разбега.

Нету снежных фигур на оттаявшей черной меже

Пограничных времен. Да и нету почти уже снега. 

 

Мне идти за тобой. Но еще я не верю тому.

Я играю еще на снегу у проталины черной.

Я еще запускаю снежок в лихолетье и тьму,

Неизвестно зачем покоряясь мечте непокорной.

 

* * *

Не шуба боярская – снежная тьма

Согреет мехов горячей.

Перст в тучи уставивши, смотрит зима

Морозовой грозной с саней.

 

Заточено солнце в колодец зимы,

Где каждый – спасет и предаст.

А Суриков пишет лазурью дымы

Печные. И суриком – наст.

 

По снегу мазками – хребтины домов

В проулочках. А надо всем –

Как пятна, плывут подмалевки миров,

Наброски непознанных тем.

 

Сиянье проросших сквозь вьюгу Стожар –

Как пир посредине чумы.

И снова сжигающий холод и жар

Сливаются в сердце зимы.

 

Пляши-хохочи над порубами льда,

Свое пролистнув житие.

Где жизнь невозможна по сути – всегда

Вступает в права бытие.

 

И крикнув, что все от рождения знал,

А душу не продал зазря,

Юродивый смотрит в морозный провал

Столетий – глазами царя.

 

* * *

В этом солнце сквозном – что мне твой вековечный укор!

Не сотру я со щёк тривиальные глупые слёзы,

А вдохну в свою грудь белой рябью прошитый простор –

Каждым сердцем зелёным трепещут и любят берёзы!

 

И нырнув с головой в эту странную явную новь,

В мир, где каждое сердце округу творит и струится,

В сотый раз я скажу: наша родина – это Любовь,

А не место в пространстве, где выпало жить и родиться.

 

Как берёзы трепещут, стараясь беду одолеть,

Каждым сердцем в простор превращая заросшую местность –

Лей в пространство любовь, невзирая на беды и смерть,

Чтоб очнулась в тебе и тебя полюбила окрестность!

 

Надо свить себе родину, как на берёзе гнездо

Вьёт весной соловей мхом и пухом израненных крылий.

Так и деды твои, улыбаясь за плугом незло,

Тыщи вёсен любя – все вокруг для тебя налюбили.

 

И березовых рощ водопадом гремящая новь

В тыщу тихих сердец вдруг пошлёт пониманье и чудо.

И пойду я к любви – ибо родина наша – Любовь,

На дорогах земных и в мирах, где не жили покуда.

 

А когда отгорят все пути на краю синевы

И судьба не подскажет, направо идти иль налево, –

Я совью себе родину в плеске любви и листвы

В белоствольном лесу мирового шумящего древа.

 

Приюти меня в тёплые белые рощи твои –

Там, где любящи вечно и всеми безмерно любимы

Вьют их пуха и веток гнездилища вечной Любви

В белоствольных лесах у престола Творца серафимы.

 

* * *

В том детстве, где ангел случайно

Про жизнь просиял мне и смерть,

Открылась мне вечная тайна –

Не может любовь умереть!

 

Тот ангел сидел в изголовье,

Бессмертный в бессмертной любви,

А мама горела любовью

И гладила косы мои.

 

Но ангел исчез белокрылый,

И в маминой тихой, живой

Любви – над холодной могилой

С седою стою головой.

 

И не понимаю упрямо,

Как жизнь наша быстро прошла.

Твержу своё детское: «Мама,

Зачем нас любовь не спасла?».

 

Зачем в слабине человечьей  

Мы жизни твоей не спасли,

И смерти ответить нам нечем

По-прежнему, кроме любви.

 

И горю ответить нам нечем

По-прежнему, кроме забот,

Пока о прощанье и встрече

Тот ангел продрогший поет.

 

Тот ангел, как лунь, сизокрылый,

И жизнь повидавший, и смерть,

Поет над родною могилой:

«Не может любовь умереть!».

 

* * *

Лазарь, Лазарь, как ты встал из гроба,

Словно платье, примеряя плоть?   

И о чём сквозь смертный лёд озноба   

Повелел молчать тебе Господь?

 

Над волнами чайкой плачет горе

Всех людей за смертною чертой. 

О твое молчанье бьется море 

В гибельной печали роковой. 

 

Или ты хранишь своё молчанье,

Как язык миров, где слово – тишь?

Или, переполнен страшным знаньем, 

Ужасом охваченный, молчишь?

 

А над морем неба цвет лазорев,

И сквозит небесный окоем

Шумом гальки и молчаньем моря

В имени лазоревом твоем.

 

В этой жизни смертным нет исхода.

Но, как отблеск отшумевших бурь,

Ракушками, рыбою и йодом 

Остро пахнет здешняя лазурь. 

 

А над жизнью даль всегда туманна.

И над мертвой рыбиной и над  

Сгнившей лодкой – чайки и бакланы

Голосами ангелов кричат.

 

Утешают или же смеются

Над земными, зная жизнь и смерть. 

Лазарь, Лазарь, больно ли – вернуться

Для того, чтоб снова умереть?

 

* * *

Понимаешь ли, птица,
                                             на ветке сидеть и молчать –

это вовсе не то, что к чему стоило в жизни стремиться.

Надо ветку качнуть, да получше листву раскачать,

надо мир раскачать – 
                                         пусть округа летит и кружится!

 

Надо мысль раскачать –
                                         чтоб летела, звеня и паря,

чтоб качала леса, заполняла долины и воды –

вот тогда запоешь  
                                  лучше лучшего соловья,

подчиняя сознанью 
                                      веселые смыслы свободы.

 

Ты на ветке сидишь – тише тихого.

Не шелохнёшь
                               ни резного листа,

ни лежащую в дреме окрестность.

Понимаешь ли, птица,
                          звенит мне твоя высота

и свистит по ночам
                 твой пернатый секрет неизвестный.

 

Ведь когда ты поешь –

                           ходит громом в лесу тишина,

и с росою глаза
                              золотые цветы раскрывают.

Перезвона и трелей угрюмая чаща полна.

И сиянья.
                    И жизни.  
                                        Но видишь ли…
                                                               Так не бывает.

 

Будто смысл,
                           что петлею сужает пространство вокруг,

отлетел от души –
                                   и очнулась душа в укоризне,

засвистала, защелкала юным восторгом – и вдруг

ощутила струенье-течение-пение жизни!

 

И звучат над землей – 
                 выше смыслов усталой земли,
                                             выше гроз естества,

выше заданной временем темы

все лишенные смысла пернатые птичьи слова, 

все рулады твои,   
                                  все твои золотые фонемы.

 

* * *

Айсберг, Россия!

Ни белые шкуры полярных медведей твоих, 

ни ледоколов зеленые волчьи глаза,

ни Аввакумов опальных пути на санях, 

ни потаенных острогов подводные льды

не объяснят, что такое Россия в мороз. 

 

Вмерзли мы в жгучее пламя –

а пламя в мороз

ясно звенит, как застывший каленый металл.

Вмерзли в огромное солнце –

а солнце в мороз

красное, жаркое, как на кормушке снегирь.

Вмерзли в далекие звезды –

а звезды в мороз

круглые, глупые, как прошлогодний горох.  

 

Айсберг, Россия!

Твой воздух замерз, как кристалл. 

Вмерзли мы в сердце –

а сердце России в мороз –

вечный ребенок, летящий на санках с горы.

Страшно! Так сладко и страшно!

Движенье и вихрь!

Из-под полозьев

взметается веером снег!

Сладко и страшно!

И – падаешь в жгучий сугроб.

Замерло сердце.

Удар пропустило.

Потом

тихо разжалось и медленно стукнуло в грудь.

Айсберг, Россия!

А в сердце – восторг и огонь! 

 

* * *

Разве ты это, родина – царь да обком,

Да шлагбаумом к счастью закрыты пути,

Ну а в Китеж – ни Ельциным, ни Ермаком,

Хоть рукою подать, да вовек не пройти.

 

Лучше Бога мы знали, какой ты должна

Быть. А все же, умеривши гордость и спесь,

Не переть бы нам, знающим, против рожна,

Полюбить бы тебя нам такою, как есть!

 

Ты – любила. И за руку тихо вела.

И слезу вытирала в назначенный час.

И терпела, когда и терпеть не могла

Безобразно позорящих, судящих нас.

 

– Все не так! – каждый век мы пеняли тебе.

Где нам – умным – заботу и нежность понять!

Ты нас, ласковых, гладила по голове

И, слезу вытирая, жалела, как мать.

 

Наплюю я на злое жулье да ворье.

– Чист загаженный двор! Бел затоптанный снег!

Я возьму тебя, родина, в сердце свое.

Сохраню тебя, родина, в сердце навек.

 

Что нам – царь, да октябрь, да банкир, да обком!

Может быть, мы опомнимся, дети твои –

Наша родина плачет над каждым ростком

И скорбит, и нуждается в нашей любви.

 

В ГЖАТСКЕ

В тот кладбищенский храм на осколке земли

Мы когда-то случайно детьми забрели

И всю жизнь вспоминали про это.

На краю ойкумены там кроткая Гжать

Не устала кувшинкой и ряской дрожать,

Вытекая в миры из планеты.

 

Там старухи, взывая к Творцу о мирах, 

На глазах рассыпались в кладбищенский прах

И воскреснуть грозили серьезно. 

Там Гагарин летел над затихшей Землей,

Всех кумиров планеты затмивши собой, 

А в ладонях – кувшинки и звезды.

 

Но я помню с тех пор – всё мы знаем без слов.

Тот восторг потрясенья до первооснов,

Тот священный покой сизокрылый,

Где старухи поют и сияет звезда,

Я себе не могла объяснить никогда.

Только знала – о, что-то там было! 

 

Эта церковь года пролежала на дне

Детской памяти – в донной речной глубине,

И всплыла куполами оттуда.

Прочитала случайно я в книжке одной,

Что служил там в изгнании Никон святой –

Воробьев. Разве это не чудо? 

 

Там, в забвенье, не споря с нелегкой судьбой,

Он молился Творцу и боролся с собой

Много горестных лет и счастливых,

Чтоб молчаньем и словом с грехом совладать.

Он ушел – но стояла звездой благодать

Много лет – в прикладбищенских ивах.

 

И касалась она душ случайных, как мы,

Заглянувших в ту церковь – взрывая умы,

Рассыпая земные химеры.

Что нам – детям – без слов объяснили тогда?

Русский космос рождает отнюдь не звезда – 

А река покаянья и веры.  

 

Помолись же о нас из счастливых миров,

Отче Никон, учитель святой Воробьев,

Рыцарь в душу летящего света –

На краю ойкумены, где кроткая Гжать

Не устала кувшинкой и ряской дрожать

О Создателе синей планеты. 

 

Чтоб Гагарин летел и горела звезда,

Кто-то должен светить и молиться всегда

В век безверия, полночью поздней – 

И тогда встанут сонмы живых из земли,

И к Небесному Царству взлетят корабли,

Обгоняя кувшинки и звезды.

 

* * *

Здравствуй, мир провинциальный,

Рай с поляной танцевальной,

С юностью накоротке –

Муза в красном кушаке. 

 

Платье в маках и ромашках

И знакомое:
                          – Наташка!

Свет в глазах и в жилках дрожь.

– Подожди-ка!
                               – Подождешь!

 

У Советского Союза

Не в чести крутая муза.

– Не печатают – и пусть!

Как-нибудь да перебьюсь!                    

 

Подождали – не дождались. 

Заметались и сорвались  

В ураган, гудящий мглой.

В шалый ветер продувной.

 

Нет, а в принципе – дождались!

До-олго так перебивались.

Каждый стал и швец, и жнец,

На беде лихой игрец. 

 

Нет Советского Союза.

В побирушки вышла муза.

Так положено, прости,

Всяким музам не в чести. 

 

Снится мир провинциальный,

Рай с поляной танцевальной,

С музою накоротке –  

Юность в красном кушаке.

 

Перебились. Отстрадали.

Навидались. Да едва ли

Тронем грани трудных тем. 

– Поподробнее!
                                 – Зачем?

 

* * *

В эту даль не вернуться по воле своей,

Как не встретить ушедшей любви.

Свешу ноги с кувшинки в холодный ручей

И шепну еле слышно: «Плыви!».

 

Там окраина спит, беззаветно любя

Мир в рассвете седых соловьев,      

Но не пустит она, закрываясь, в себя

Тех, кто знал, как прожить без неё.

 

А отыщет твой след на песке – полыхнет

Ивняками сквозь сумерки лет,

Целиком твое сердце себе заберет

И окошки откроет в рассвет.

 

Там тобою, не знавшим, как жить без меня,

В беззаветной и юной тоске

Сотни раз моё имя, ручьями звеня,

Записалось на теплом песке.

 

Где теперь воздыхатель сердечных кручин?

Сколько было мучительных лет,

Расставаний без смысла и драм без причин –

Ни героя, ни имени нет.

 

Подойду к ивнякам в позабытой тоске.

Проведу по глазам – будто сплю.

Вот оно – мое имя на теплом песке

И размашисто рядом: «Люблю!».

 

Что за форменный бред и шальная печаль –

Дорогие писать имена!

Но откликнется близь и откликнется даль,

И шелохнется ряской волна.

 

И в бездонности жизни, где мир не хранил,

Запоют глубины холода –

Всё покроет навеки струящийся ил,

Все тропинки размоет вода.

 

И, припомнив в беспечной сердечной тоске,

Что любовью – навек погублю,

Напишу твое имя на теплом песке

И размашисто рядом: «Люблю!».

 

СИРЕНЬ – НА СЧАСТЬЕ

Сирень! Сирень! Как мощный взрыв сверхновой,

Сносящий мозг тяжелою волной, –

Четырехлепестковый куст лиловый,

Смыкающий объятья за спиной!

 

В парадных белых фартуках крылатых,

– Учиться лень и думать тоже лень! –

Мы забывали целый мир, когда ты

Цвела, непредставимая сирень!

 

Но был один секрет: в саду у школы

Найти, нырнув в лиловый окоем,

Цветок особый, пятилепестковый,

И съесть его – ведь счастье скрыто в нем!

 

Наклонишь ветвь с цветком, судьбе раскрытым,

С грядущим, приходящим навсегда, –

Гори над головой, сияй над бытом,

Лиловая сверхновая звезда!

 

И мы, зарывшись в душный куст весенний,

С усердием веселых дикарей  

Искали счастье верное в сирени,

Глотали счастье, утопая в ней!

 

А кто не верил в тот пятиконечный

Сердечный бред, серьезно хмуря лбы,

Остался навсегда в сомненье вечном

Без радости, без счастья, без судьбы.

 

Что ж до меня… В серьезном или в малом,

Не счастья – о судьбе не привирай! –

Но с той поры всегда тебя хватало,

Сиянье мира, бьющее за край!

 

Всегда ты был – забытый всеми, душный           

Любви и детской нежности придел.

Неважно, что Рахманинов подслушал!

Неважно, что там Врубель подсмотрел!

 

А важно – если черное случится

И совладать не сможешь с миром ты –

Лицом в сирень, наплакавшись, зарыться,

Глотать на счастье горькие цветы.