Станислав ЗОТОВ. РУССКИЙ ИДЕАЛИСТ «ПОД МОЛОТОМ СУДЬБЫ». К 210-летию Николая Огарёва

 

Станислав ЗОТОВ

РУССКИЙ ИДЕАЛИСТ «ПОД МОЛОТОМ СУДЬБЫ»

К 210-летию Николая Огарёва

 

Тот жалок, кто под молотом судьбы
Поник – испуганный – без боя:
Достойный муж выходит из борьбы
В сиянье гордого покоя...
Н.Огарёв

 

На страницах эпопеи Алексея Николаевича Толстого «Хождение по мукам» есть примечательная сценка, когда один из большевистских командиров, прежний поэт-футурист и либерал, разумеется, после расстрела пленного деникинского офицера, своего бывшего собрата по «философским вечерам» в Санкт-Петербурге, где они немало слушали речей о грядущей свободе, немного приняв для вдохновения «шпирта», рассуждает о судьбе русских помещиков-идеалистов. Жили, дескать, они, эти прекраснодушные русские либералы-идеалисты, в своих живописных имениях, посиживали в тени сельской беседки, увитой розами и плющом, поглядывали на цветущие вишни в барском саду и на досуге рассуждали: как бы сделать так, чтобы всем стало хорошо! А в результате всех их усилий пришли грубые русские мужики, сломали уютные усадебные беседки, вырубили вишнёвые сады и бросили честных в своих помыслах идеалистов в горькие пыль и холод эмигрантских дорог.

Такова была и судьба одного из первых русских революционеров-либералов ещё того – идеалистического направления в истории русского освободительного движения Николая Платоновича Огарёва, прекрасного русского поэта, между прочим, но имя которого всегда было немного в тени другого более мощного имени – Александра Ивановича Герцена, человека на год старше его, но удивительно совпавшего с Огарёвым убеждениями. Оба они были детьми богатейших помещиков, владевших тысячами душ крепостных крестьян, обширными имениями в разных частях России. Герцен (это его псевдоним, придуманный, кстати, Огарёвым от немецкого Herz – сердце. «Моё сердце!» – не раз обращался Огарёв к своему другу) вообще был в родстве с царствующим домом Романовых, его отец, богатейший помещик Иван Алексеевич Яковлев, владевший прекрасным особняком на Тверском бульваре в Москве (ныне всем известный Литературный институт им.Горького), имел общего предка с Романовыми и потому всегда был принят при дворе. Наполеон, заняв Москву в сентябре 1812 года, просил Яковлева поехать в Петербург и передать императору Александру Павловичу его личное письмо с предложением мира. А сам Александр Иванович был внебрачным (впрочем – официально признанным своим родителем) сыном Яковлева от немки Луизы Гааг, приехавшей в Россию в поисках работы гувернанткой. Таковые отношения были распространены в безнравственной помещичьей среде того времени.

А вот Николай Огарёв мог гордиться, что был законным потомком старинного дворянского рода Огарёвых, происходивших из пензенских мест. Он в отличие от Герцена родился в столице империи, в городе на Неве, но детство провёл в Москве. Рано умерла его мать Елизавета Баскакова. По фамилии чувствуется, что у неё были татарские предки, что для пензенского дворянства вовсе и не удивительно, у Лермонтова (Тарханы расположены рядом с Пензой) дед по матери Арсеньев также имел татарскую кровь. А вот отец Огарёва Платон Богданович Огарёв, старинный русский барин, имел в тех краях богатейшее имение Старое Акшино, а также имение Белоомут, полученное от жены, которое после и оставил в наследство своему сыну, а сын... фактически отказался от наследства и распустил без выкупа на волю всех своих крепостных крестьян и наделил их землёй ещё задолго до официальной «воли» – до 1861 года.

Как видим, Николай Платонович вырос последовательным либералом, и никогда своим взглядам не изменял. Тут сразу встаёт занятный и очень важный вопрос: как так случилось, что дети богатейших и чиновных родителей (отец Огарёва имел чин действительного статского советника – был штатским генералом, величался «Ваше превосходительство»!), золотая молодёжь, так сказать, того времени, выросли убеждёнными либералами-реформаторами, даже идеалистами своего рода, с ярко выраженной революционной направленностью своих идей. Они принадлежали к знатнейшему российскому дворянству, а надо понимать – это была особая каста, всегда пользовавшаяся в российской государственной системе огромнейшими привилегиями.

Император Пётр Фёдорович III, хоть и процарствовал недолго, но успел даровать российскому имущему классу указ о «вольности дворянской», который подтвердила после и Великая Екатерина, отняв престол России у своего невзыскательного мужа. Высшие слои дворянства, среди которых был и Баскаков – дед Николая Огарёва по матери, помогли Екатерине в 1762 году совершить государственный переворот, а после и убить несчастного императора Петра. Императрица Екатерина всегда это помнила и никогда не покушалась на права дворян, одарив своих сподвижников многочисленными имениями, землями и крестьянами.

В такой среде потомкам этих господ жить бы да радоваться, а они взялись за сочинения Вольтера, за Дидро, а потом дошли до первого коммуниста Сен-Симона, исповедавшего идею свободного труда свободно собравшихся людей в этих его придуманных коммунах-фаланстерах. Огарёв после попытается создать подобные коммуны среди своих крепостных крестьян, объединённых коллективным трудом, но потерпит в этом деле совершеннейший крах, потому как русский крестьянин всегда предпочитал держаться за своё – за свою полоску земли, за свою скотинку, за своё подворье и только прожжёные всеми ветрами гражданской войны большевики в следующем железном веке под дулами револьверов смогли загнать русского мужика в эти фаланстеры-колхозы, окончательно погубив тем самым всё огромное сословие русского крестьянства, весь самобытный и самодостаточный русский крестьянский мир, на котором и держалась старая Россия.

Откуда пошло это западническое поветрие в русском образованном обществе, а поветрие это пошло ещё от Радищева, который как-то оглянулся вокруг и «душа его страданиями человеческими возмущена была». Те же чувства испытывали, видимо, и двое студентов Московского университета, один – Александр Герцен, проходивший курс наук на физико-математическом отделении, а Николай Огарёв на «нравственно-политическом», то есть на отделении гуманитарных наук этого высшего учебного заведения. До этого в раннем их отрочестве дошли до них известия о восстании декабристов, то есть тех самых представителей просвещённого дворянства, к коим принадлежали и они. А чем было вызвано восстание и всё антимонархическое движение декабристов, как не ощущением в их среде вот того самого особого их привилегированного положения, когда столичная гвардия на протяжении всего восемнадцатого столетия неоднократно свергала с трона коронованных владык, иной раз и убивала их, как Петра III-го, или Павла I-го, а всё из-за чего? – а всё из-за того, что эти монархи подчас пытались ограничить их своеволие, заставить служить привилегированное сословие установкам абсолютистской монархии, а это расценивалось в дворянской среде, как покушение на их права, на их священную «вольность», и вызывало соответствующую реакцию. Впоследствии в дворянстве выделилась особая группа «просвещённых» деятелей, часто масонов, проникнутых западническими идеями и сплочённых символикой своеобразного братства, с проповедью жертвенности и готовностью принести свои жизни на алтарь борьбы «за дело свободы».

Так родилась первоначально именно в дворянской рафинированной среде революционная идея о перестройке России на новых началах, и у этой идеи сразу же появились и свои первые священные жертвы – те пять декабристов, что были казнены на Кронверкском валу Петропавловской крепости, ставшие символом всего дворянского этапа революционного движения в России. Недаром ведь скульптурные портреты этих декабристов были вынесены после Герценом и Огарёвым на титульный лист их бунтарского альманаха «Полярная звезда». А память о судьбе декабристов, особенно о Рылееве, всю жизнь будет вести Николая Огарёва по революционному пути...

Мы были отроки. В то время

Шло стройной поступью бойцов –

Могучих деятелей племя,

И сеяло благое семя

На почву юную умов.

 

Везде шепталися. Тетради

Ходили в списках по рукам;

Мы, дети, с робостью во взгляде,

Звучащий стих, свободы ради,

Таясь, твердили по ночам.

Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.

Вот пять повешенных людей...

В нас сердце молча содрогнулось,

Но мысль живая встрепенулась,

И – путь означен жизни всей.

В общем: «...декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию...». Как видите, Владимир Ильич Ленин, известную цитату из которого мы все учили в школе, был действительно прав, так всё и было, сам Огарёв в своём стихотворении памяти Рылеева, что я здесь привёл, подтверждает это. Правда, Огарёв не знает ещё одного ленинского вывода о дворянских революционерах: «страшно далеки они от народа». От русского народа – добавлю я от себя. Герцен с Огарёвым, по сути, придумали русский народ, за права которого они собирались бороться. Русский народ оказался не так прост, как им представлялось, и многое понимал по-своему. Из народа эти либеральные помещики знали только дворовую челядь, которую не пускали дальше барской прихожей, а собирались бороться за народные права. Вот незнание этого основополагающего обстоятельства и привело в конечном итоге и Александра Герцена и его собрата по борьбе Николая Огарёва к неизбежному жизненному краху.

Но отдадим должное и их высокому романтическому идеализму! Неужели современного читателя и гражданина не захватит зрелище двух совсем юных людей, ещё даже не студентов, которые летом 1827 года, стоя на откосах Воробьёвых гор, в виду всей златоглавой матушки-Москвы, воодушевлённые примером декабристов, приносят клятву верности и дружбы, клятву никогда не предавать идеалы свободы и братства для всего человечества, и всегда идти по жизненному пути рука об руку. И эту клятву они сдержали, несмотря на все удары судьбы.

Московский университет, это самое нравственно-политическое отделение, Огарёв так и не закончил, увлёкшись участием в революционных кружках (эта «революционная» борьба заключалась в том, что студенты бунтовали во время лекций и устраивали гонения на нелюбимых профессоров, коих считали ретроградами), хотя и исключён официально тоже не был, оставил университет со званием «действительного студента», то есть вечного студента – был оказывается и такой статус в тогдашней действительности, когда учащийся оставлял занятия в университете по жизненным обстоятельствам, но всегда мог их продолжить, формально продолжая числиться студентом хоть всю жизнь.

Таковым вечным студентом Николай Огарёв, по сути, и оставался до конца своих дней. Разумеется, найти себе подходящую должность в столицах с неоконченным курсом университета было сложно, да ещё сомнительная слава смутьяна, поставленного под надзор полиции (его даже и арестовывали пару раз, впрочем тут же и отпускали – помогало заступничество чиновного отца), всё это заставило молодого человека «со взбудораженными мыслями» выехать в родные его места, в Пензенскую губернию, где он благополучно и был устроен своими влиятельными родичами служащим в канцелярию местного губернатора. Интересно, что такая же судьба постигла и его сотоварища Герцена, тоже устроенного на канцелярскую службу, только в другой губернии.

На самом деле никакими бунтарскими делами молодой помещик, обладавший огромным состоянием, там в провинциях не занимался, а больше блистал на губернских раутах и в собраниях местного дворянства, то есть представлял из себя тип такого «Рудина» – героя романа Тургенева, светского льва и либерального болтуна уездного разлива. Подобный деятель с немалой долей иронии прекрасно описан Иваном Сергеевичем в своём одноимённом произведении. Да уж не с Огарёва ли он его списал – как знать?.. Правда, Рудин у Тургенева хоть и образован, но беден и потому получает отказ от богатой помещицы, когда присватывается к её романтически настроенной дочке. А вот Огарёву не отказал сам пензенский губернатор, когда чиновник его канцелярии по уши влюбился в его племянницу, губернскую красавицу Марию Львовну Рославлеву, девицу яркую, но практичную, знавшую, что в жизни главное – деньги, а Огарёв был наследником миллионного состояния. Вольнодумные идеи своего муженька мадам Огарёву мало увлекали, а вот деньги – это другое, и она потребовала от Николая Платоновича расписку в 50 тысяч рублей серебром (огромная сумма по тем временам, равная стоимости двух имений), якобы взятую им у неё в долг, чтобы он ей выплачивал с этой суммы ежегодные проценты. Получив проценты Мария Львовна бросила своего прекраснодушного «Рудина» и укатила в Европу с любовником. А Огарёв остался с планами революционных преобразований в России, слава Богу, тогда не осуществлёнными.

Вот эта крайняя непрактичность всегда отличала дворянина-идеалиста в России. И держалась вся их революционность на тех же капиталах, скопленных тяжким трудом русских крестьян. А либералы-идеалисты приложили немало усилий, чтобы перестроить жизнь своих крестьян, разумеется, неусыпно заботясь об их будущем счастье, но в результате их усилий неизвестно куда исчезали и миллионные капиталы самих либеральных помещиков, и крестьяне разбегались от них и от их сен-симоновских коммун куда глаза глядят. В конечном итоге Огарёв, обвинённый местными пензенским властями в создании «коммунистической секты», пришёл к мнению, что «умом Россию не понять», дал вольную своим неразумным крепостным и сам в 1856 году укатил за границу, учиться там уму-разуму.

Ну, прощай же, брат! я поеду в даль,

Не сидится на месте, ей-богу!

Ведь не то чтоб мне было вас не жаль,

Да уж так – собрался я в дорогу.

 

И не то чтоб здесь было худо мне,

Нет! мне всё как-то близко, знакомо,

Ну, и дом, и сад, и привык я к стране:

Хорошо, знаешь, нравится дома.

 

И такое есть, о чём вспомнить мне

Тяжело, а забыть невозможно;

Да не всё ж твердить о вчерашнем дне –

Неразумно, а может, и ложно!

 

И вот видишь, брат, так и тянет в путь,

Погулять надо мне на просторе,

Широко пожить, на людей взглянуть,

Да послушать гульливое море.

 

Много светлых стран, много чудных встреч,

Много сладких слов, много песен...

Не хочу жалеть! не хочу беречь!

Ну, прощай! мир авось ли не тесен.

Это стихотворение Огарёв написал ещё в 1846 году перед первой своей поездкой в Европу. Тогда он там долго не задержался, в Европе грянули революции, он немного посветился на баррикадах Парижа (точно, как Рудин в концовке романа Тургенева, но остался жив), потом вернулся в Россию, так как в Европе оставаться было неуютно. Пересидев время Крымской войны в одной из своих оставшихся усадеб, он с началом мирных времён окончательно перебрался в Лондон – друг Герцен звал своего сотоварища делать вместе «вольную русскую печать», издавать «Колоколъ» – сначала журнал-ежегодник, а потом и острую ежемесячную газету, ставшую фактически первым оппозиционным российским властям постоянным периодическим изданием. Издавали они с Герценом «Колоколъ», а также литературный альманах «Полярная звезда» (с портретами декабристов) десять напряжённых в политическом плане, переломных для России лет – с 1857 по 1867 годы, то есть всё время острейших для России судьбоносных реформ, принёсших освобождение крестьянам («по мании царя»), но оставивших страну на распутье – по какому пути идти в дальнейшем. «Колоколъ» Герцена и Огарёва ратовал за дальнейшее углубление революционного процесса, но этот процесс начинал всё явственнее разрушать саму государственность нашей страны, её устои, чем воспользовались враги России, а на окраинах империи началось брожение, ведь не закончилась ещё и Кавказская война с горцами, а вспыхнуло восстание в Польше 1863 года, грозившее перекинуться и на Украину, и тогда русская патриотическая общественность отшатнулась от Герцена и Огарёва, так как они, будучи последовательными революционерами и врагами «тирании», коей они представляли Российскую империю, стакнулись с откровенными врагами российской государственности и поддержали поляков.

В самой России «Колоколу» Герцена и Огарёва вторил некрасовский «Современникъ», но когда встал вопрос с кем идти – с польскими ли русофобами, или с русскими патриотами, сам Некрасов, хоть он был всегда оппозиционно настроен к монархическим порядкам, но выбрал позицию патриота и поддержал генерала Муравьёва, подавившего польское восстание. Хоть и переживал потом очень сильно из-за отступления от своих «демократических идеалов», каялся, но остался патриотом России. Он всё-таки душой истинного русского поэта любил Россию, а вот Огарёва его фронда завела даже к неприятию святынь русского народа, к мрачному образу Кремля...

За тучами чуть видима луна,

Белеет снег в туманном освещенье,

Безмолвны стогны, всюду тишина,

Исчезло дня бродящее движенье.

Старинный Кремль угрюмо задремал

Над берегом реки оледенелой,

И колокол гудящий замолчал,

Затворен храм и терем опустелый.

 

Как старый Кремль в полночной тишине

Является и призрачен и страшен,

В своей зубчатой затворясь стене

И вея холодом угрюмых башен!

Лежит повсюду мертвенный покой –

Его кругом ничто не возмущает,

Лишь каждый час часов унылый бой

О ходе времени напоминает.

Сравните эти угрюмые строки со звонкими светлыми стихами пензенского земляка Огарёва Лермонтова, тоже ведь немало перенёсшего ударов «молота судьбы» в своей недолгой жизни, – о Москве, о Кремле – и вы поймёте разницу между истинно-русским и натужно-обличительным отношением к России двух талантливых русских поэтов.

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,

Как русский, – сильно, пламенно и нежно!

Люблю священный блеск твоих седин

И этот Кремль зубчатый, безмятежный.

Напрасно думал чуждый властелин

С тобой, столетним русским великаном,

Померяться главою и обманом

Тебя низвергнуть. Тщетно поражал

Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!

Вселенная замолкла... Величавый,

Один ты жив, наследник нашей славы.

Тут и объяснять нечего, а ведь Огарёв был действительно выдающимся поэтом и памяти своего земляка Лермонтова посвятил немало прочувствованных строк, и лучше было бы ему оставаться только поэтом, а не влезать в политику, которая, как известно, вещь грязная и часто ломает судьбы и души от природы чистых и честных людей, заставляя ради политических интересов мириться с униженным положением. В таком униженном положении пребывал Николай Огарёв все годы своего проживания в Лондоне, а в совместной работе с Александром Герценом, находясь всё время на вторых ролях в их общественно-политической и издательской деятельности. Мало того, ради интересов их «борьбы» он примирился с тем, что к Герцену ушла его вторая жена Наталья Алексеевна Тучкова, которую он любил страстно, знал ещё маленькой девочкой (она была моложе его на 16 лет), потом, когда от Огарёва ушла его первая жена, то Наталья согласна была жить с ним без брака, что вызвало осуждение родственников. Наконец, они вступили в брак в 1853 году, когда умерла в Париже его первая, изменившая ему супруга, но вот после переезда в Лондон Наталья увлеклась вдовым Герценом и стала жить с ним, формально оставаясь в браке с Огарёвым, родив троих детей от Герцена, которые официально считались детьми Огарёва... И всё это, все эти удары «молота судьбы», Николай Платонович безропотно терпел ради юношеской их с Герценом клятвы, ради политической борьбы с её постоянным обманом, ложью и грязью. Удивительно ли, что к концу жизни он помешался, связался с одной лондонской проституткой, и закончил свои дни, упав в уличную сточную канаву в пригороде английской столицы Гринвиче, повредив себе позвоночник, умерев практически в полной нищете на руках этой самой падшей женщины, которая его и похоронила.

Огонь, огонь в душе горит

И грудь и давит и теснит,

И новый мир, мечта созданья,

Я б тем огнем одушевил,

Преград где б не было желаньям

И дух свободно бы парил.

 

Всё будет ясно предо мною,

Сорву завесу с бытия,

И все с душевной полнотою,

Всё обойму вокруг себя.

 

Мне не предел одно земное

Душе – от призрака пустой,

В ней чувство более святое,

Чем прах ничтожный и немой.

 

Кто скажет мне: конец стремленью?

Где тот, кто б дерзкою рукой

Границу начертал мышленью

Непреступимою чертой?

 

Черту отринув роковую,

Я смело сброшу цепь земную.

Согретый пламенной мечтой,

Я с обновленною душой

Помчусь – другого мира житель –

Предвечной мысли в светлую обитель!

Это первое стихотворение поэта Николая Огарёва, написанное им в 19 лет... В этом мире не сбылись его идеалы, но разве только в этой земной юдоли живёт истинный поэт?..