Сергей МУРАШЕВ. ТЫК. Рассказы

 

Сергей МУРАШЕВ

ТЫК

Рассказы

 

ДВА ТОВАРИЩА

 

Дом Пехти нашёл легко. Спросил мужиков, коривших лес, знают ли они его. «А какого тебе Пехтю – молодого или старика?». Я сказал, что молодого. Они указали на дальний дом на склоне к ручью. Запах свежеокорённых еловых брёвен, их нагая белизна без шкуры навсегда связалась для меня со встречей с Пехтей.

Когда я подъехал, он сидел на крылечке дома и курил. Пехтя не обратил внимания на машину. Не поднял он головы, когда я специально громко хлопнул дверкой. Дом рублен из толстого лафета, который уже посерел, стоило обить вагонкой. Крылечко самое обычное, в три ступеньки и безо всякой крыши. Такое, наверно, зимой заносит снегом и приходится его отрывать.

– Пехтя! – крикнул я через забор. – Пехтя!

Он всё сидел, опустив свою лохматую голову. Мне вспомнилось, что у него была тяжёлая контузия, когда меня ранило осколком, и он плохо слышал:

– Пехтя Гной!

Он встрепенулся и посмотрел в мою сторону. Прозвище Гной получил Андрюша ещё в Чечне. У него вдруг по всему телу пошли волдыри, которые он то и дело ковырял иголкой. Его даже хотели перевести обратно, но потом демобилизовали по контузии. Меня тогда ранило. Но после госпиталя я остался, сам не поехал. Правда, вскоре пришлось лететь вслед за Пехтей, ещё и с дополнительной дырой в голове.

– Толян… – сказал Пехтя. Глаза его засияли. – Толян!

Он пошёл в мою сторону, отворил калитку, мы обнялись. Долго стояли так. Не знаю про Пехтю, а я плакал и не хотел отпускать его, чтобы он не заметил слёз.

Мужики, что корили лес, завели пилу, и мы отошли друг от друга, видимо, стыдясь своих объятий. Отошли подальше, чтобы не обняться снова.

– Твоя? – кивнул он на машину.

– Ага, дядька отдал.

– Ну понятно. Пойдём в дом.

Пехтя чуть располнел, лицо стало круглое, красное. Но весь он был каким-то упругим, как мячик. И ступал упруго.

– Женат? – уточнил я, так как знал о нём только это.

– Женат! Двое детей! Дом сам построил!

– Молодец!

– Заходи! – рявкнул он, поднявшись на ступеньки крыльца.

На пороге нас встретила полная женщина в халате и с невыразительным лицом:

– Ты чего орёшь?

– А что мне на цыпочках по своему дому ходить?! Пошли на кухню! – Он схватил меня за руку, словно боялся, что я уйду, и прямо в обуви провёл меня мимо женщины.

Где-то в доме заплакал ребёнок. Пехтя достал из навесного шкафика початую бутылку водки и радостно поставил на стол.

– Я помню, что тебе пить нельзя.

– Помню, что тебе пить нельзя, голова проломлена, а я выпью! – Он говорил громко, потому что плохо слышал.

Я пожал плечами: ну, нельзя, так нельзя. Среди обычных кухонных шкафчиков рядом с мойкой стояла стиральная машина-автомат. Над ней висел огромный бак для горячей воды с электронагревом. Рядом с машинкой плетёная из лозы корзина описанного детского белья.

– А ты знаешь, Лысый волосы отрастил и бороду. Недавно мне звонил, хвастался. Ты представляешь Лысого с бородой?! А ведь у него не росла, не брился.

– И у меня не росла и не растёт.

Улыбнувшийся Пехтя обнял меня, не вставая со стула.

– А ведь у Лысого все документы потеряли. Он ничего не получает.

– Как?

– Да так! Прошляпил кто-то. Он в военкомат обращался, запрос делал – бесполезно. Там же всё перемещалось. Советовали съездить, всё на месте узнать. Да туда одна дорога во сколько обойдётся? Он, правда, хотел поехать. Меня взять да тебя. Да ты тогда по больницам валялся. В дурке? Сколько лет ты лечился, четыре? Не помню, мать говорила.

– До сих пор лечусь, – ответил я резко, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Ну ты представляешь Лысого с бородой. Жалко, интернета нет, а то бы посмотрели в контакте. А тебя почему в контакте нет? Переписывался бы со всеми.

– А с кем?

Он кивнул мне, улыбаясь, видимо опять не расслышал. Налил и выпил, не закусывая по своей привычке.

Мы долго болтали, каждый вспоминал свои школьные годы. Пехтя рассказывал про женитьбу, про нынешнюю жизнь. Наконец бутылка кончилась. Когда Пехтя ставил её на пол, он заметил жену. Она стояла в дверях с ребёнком на руках и смотрела на нас. Пехтя резко встал из-за стола и одёрнул свою камуфлированную курточку.

– А не пойти ли нам на рыбалку! Я давно на рыбалке не был. Приготовь нам! – обратился он к жене.

– Ты его покормил?

Пехтя немного смутился и тяжело засопел. Наконец спросил у меня:

– Жрать хочешь? – Не дожидаясь ответа, он пошёл с кухни, уже через плечо крикнул: – Дай ему!

Я ничего не ответил, и что можно было ответить.

Жена прямо с ребёнком разогревала на газовой плите и одновременно укладывала в пакет необходимое для рыбалки. Она своей кротостью напомнила мне Беллу Печорина.

В окно было видно, как по двору бегает Пехтя, слишком энергично размахивая руками. Он выкатил из маленького дощатого гаражика ижак с коляской. Похоже, мотоцикл был собран из двух или даже трёх разного цвета. Пехтя кинул в его люльку большой рюкзак, присел на сидение и закурил. В мотоциклетном зеркале играло солнце, словно кто подмигивал мне весёлым глазом.

Из вежливости, чтоб не обидеть хозяйку, я слегка поклевал вермишель с котлетами и вышел на улицу. Пакет с едой был тяжёлый. Пехтя, как только увидел меня, не туша откинул сигарету и стал топать ногой по тополке. Он был в броднях, собранных около колен. Бродни от резких движений колебались, мотоцикл весь трясся, но двигатель не схватывал. Наконец раздался треск. Я сел сзади, приткнувшись к широкой спине Андрюши, пахнущей чем-то лесным. Потом оглянулся. Мне показалось, что в окно на нас глядит не только жена, но и ребёнок.

Пехтя вставил скорость, и мы поехали. Ворота забора уже были открыты: одна створка внутрь и не до конца, а вторая прямо на дорогу.

Перескочили ручей по узкому мостику, выехали на противоположный берег. Здесь проходила грунтовая дорога. Мы помчались по ней. Ветер бил в лицо, мотоцикл трясло на неровностях, коляску подкидывало. Видно было далеко, солнце заходило за лес, и я что-то закричал от радости.

Мы проехали поля, потом сосновый бор, потом весёлый березняк. Дорога становилась всё хуже и хуже, вдруг она выровнялась, и мы выскочили на чистое место. Впереди виднелась широкая вода. Пехтя обернулся ко мне и крикнул:

– Что, с лёту туда?

– Давай, – ответил я.

Встречный ветер ворвался в открытый рот и, кажется, достиг горла.

Пехтя прибавил газу, и мы разлетелись, приближаясь к воде. Но в последний момент он затормозил, резко повернув мотоцикл в сторону. Мы остановились на берегу, который был здесь обрывом метра полтора. По его голому глиняному боку бегали солнечные отсветы лёгких волн. С воды сорвались утки и как сумасшедшие закрякали. Дёрн перед крутым берегом был весь изрыт колёсами.

– Давно уже хочу, да железного друга жалко, – похлопал Пехтя по боку мотоцикла. – На Озёрки пойдём, – сказал, словно Озёрки самое лучшее мест на земле.

Он засунул в свой огромный рюкзак пакет с едой и взвалил его на одно плечо, мне ничего не дал понести. Только тут я вспомнил, что совсем не приготовился: так и остался в одежде, в которой приехал, и в кроссовках. Даже дидж не взял. Уже темнело. Появлялся туман. Мы шли по болоту или сырому месту, кишевшему горланившими квакушками. Дорога была устлана где брёвнами, где горбылём, густо посыпана гниющим опилком. Там, где горбыль под ногами хлюпал, пахло потревоженным торфом. То и дело впереди нас бежала смешная птица с длинным носом. Я думал, что это одна и та же, но Пехтя сказал, что разные. Когда я спросил, как её зовут, он ответил:

– Кулик, их ести можно.

Часа через два мы пришли. Я сильно устал, видимо, с непривычки и признался в этом. Уже совсем потемнело, как может темнеть весной. Пехтя всё стоял с рюкзаком на плече и осматривал полянку, на которой мы оказались, словно видел её впервые. Где-то в Озёрках – маленьких озёрах, соединённых между собой чуть ли не сообщающимися подземными протоками, гуляла рыба. Казалось, там что-то кишит. Может, туман, цепляющийся за прошлогоднюю прибрежную траву и ветки. Где-то совсем рядом громко прокричал коростель. Я не знал, что это коростель, но где-то читал про него и догадался.

Наконец Пехтя пошёл. Звуки от его сложенных ниже колена, хлопающих друг о друга бродней показались слишком громкими. Тут он, видимо, вспомнил обо мне, оглянулся и, вытирая пот с лица, сказал:

– Сетки тогда не будем ставить, пошли к шалашику.

Шалашиком оказалась ржавая кабина от какой-то грузовой машины. В темноте в этой глуши она казалась чем-то с другой планеты. Капот раскурочен, а в самой кабине настланы нары из досок.

Пехтя пошёл за дровами, а я залез внутрь шалашика, снял кроссовки и отжал носки. Вскоре в капоте запылал огонь. Стало теплее и веселее, а вокруг потемнело. Иногда искры залетали в кабину. Коростель всё кричал, и костёр вздрагивал от его крика. Из-за треска костра не слышно было кишения на Озёрках, и это радовало. Приятно пахло дымом, только нельзя понять, где туман, а где дым. Мы легли рядышком, я ближе к костру. Грело хорошо, и только до голых моих ног не доставало тепло.

– А ты, Толян, вовремя приехал, ведь я сегодня повеситься хотел.

– Ты что, дурак?

– Баба у меня вот эта, которую ты видел, та самая, что с армии ждала. Люблю её сильно, женился. А детей всё нет и нет, нет и нет. Я на что только не думал. Потом, когда обустроились, дом свой, они вдруг и родились. Сначала один, а потом другой. Так где же она раньше-то была, где? Что делала? Говорят: если баба от мужика рожает – значит любит, а не рожает – значит не любит. Нет, дети от меня, и похожи. Но те-то где, те? Что она делала? – Он помолчал. – А сегодня с бабой не ругались ни ночью, ни днём. Рассвет красивый-прекрасивый. День хороший, ласковый. Вот, думаю, повешусь в такой день, чтоб запомнить. Нет больше мочи жить. Спасибо, что приехал.

– Ты дурак, Пехтя! И жена у тебя есть, и дети, и дом. Невмоготу ему... Живи… – Я лежал к костру правым боком. Бок нагрело сильно. Я встал и перелёг на другую сторону, чтобы греть левый бок. – Валетом перелягу.

– Что, брезгуешь? Перелёг?

– Квадратный дурак ты, Пехтя. Брезговал бы – к твоим лопушистым сапогам не повернулся бы. – Он почему-то спал прямо в броднях.

– Сам знаю, что дурак.

Мы долго молчали. Было, конечно, нехорошо, что крыша закрывала небо и на него нельзя глядеть. На крыше играли блики и тени от костра. Наконец, когда мой бок накалился, я сел в том месте, где должен быть руль. Ногам стало теплее. Пехтя словно ждал этого и тоже сел. Только когда сядешь, по-настоящему чувствуется дрёма и понимаешь, как хочется спать. Костёр спокойно горел в капоте, особенно жарким было квадратное бревно. Огонь – он и есть огонь. Шалаш напоминает чем-то палатку. Но вспоминать не хотелось. Да я ничего и не забыл. А вспоминать – только врать да портить.

– Пехтя?

– Чего? – ответил он не сразу.

– Пехтя, у тебя фотографии Лысого, Пехти – тебя, и меня есть? Я ведь скоропостижно уехал, ничего не осталось.

Он понял, про какие фотографии я говорю.

– Есть, только общая.

– Как это общая?

– Ну, общая, все там.

– Все? – у меня спина похолодела.

– Все. К рыбалке готовился, с собой взял.

– Давай.

Пехтя достал из-за пазухи небольшую фотографию, на которой мелкие люди в три ряда. Я взял и стал засовывать во внутренний карман. Вдруг спохватился и посмотрел на Пехтю.

– Бери-бери, – сказал тот, – у меня ещё есть. Специально взял для тебя… – Он хотел что-то ещё говорить, но я прервал:

– А ведь мне, Андрюша, уже за тридцать, а всё кажется, что двадцать, что пацан.

Пехтя ничего не ответил. Может быть, он обиделся, что я не стал рассматривать фотографию, разговаривать с ним. Да даже не поблагодарил, не сказал спасибо.

Рыба на озере уже не плескалась, видимо, спала. Мы посидели минут пятнадцать, пока костёр осядет, и тоже легли. Я примостился на место Пехти, а он на моё. Теперь мне стало намного легче, и вскоре заснул. Мы ехали с Пехтей на мотоцикле. На летающем мотоцикле. Когда летаешь – растёшь. Одно огорчило меня, что с нами нет Лысого, который был где-то рядом в тумане с такой длинной бородой, что её приходилось затыкать за пояс. И вот мы уже едем по этой бороде, как по дороге, и всё не можем доехать до головы.

Разбудила меня девчонка. Она наклонилась над моей головой и шептала: «Братик, братик, братик…».

Я вскочил, её волосы скользнули мне по лицу. Она отпрянула:

– Не тот, не тот!

Недалеко от нашей стояла настоящая машина, легковая, с горящими фарами. От неё к нам шёл высокий, широкий в плечах, да и весь какой-то широкий, словно квадратный, мужик в пиджаке. Около машины, оперевшись о неё, стояла ещё одна девчонка, белокурая.

Пехтя тоже поднялся и, прихрамывая, так как отлежал ногу, пошёл навстречу мужику. Девчонка, которую я напугал, опомнилась и с лёту, подогнув ноги назад, повисла на Пехтиной шее:

– Братик, привет!

Он так и подошёл к мужику вместе с ней.

– Здорово, Руслан! Как ты доехал-то?

– Да вот, доехал, кое-как прополз. – Тот достал из кармана пиджака руку и поздоровался. – Через хутор. Не знаю, как ещё обратно. – Улыбнулся. От Руслана пахло силой и, кажется, можно было спички зажигать. А наш костёр подёрнулся пеленой, красные угли чуть дрожали под ней.

– По делу?

Руслан ничего не ответил.

– А мы тут с Толяном на рыбалке, – радовался чему-то Пехтя, словно часть энергии через рукопожатие перешла к нему. – Служили вместе.

– Служили вместе, – оживился Руслан и обернулся к машине: – Аня, разбуди его.

Белокурая послушалась. Скоро с заднего сидения появился высокий парень в форме и берете. На груди значки. Приехавшие подошли и поздоровались со мной прямо в шалашике. Парень представился Валентином. Пехтя обнял его, и я немного приревновал. Как можно обнимать кого-то так же дружески, как меня. Они пошли в лес за дровами. Чтобы что-то сказать, я окликнул Пехтю и спросил: «А что это за сестра?».

Он вернулся и шепнул на ухо:

– Да какая она сестра? Пятая вода на киселе. Если хочешь, можешь с ней. Видишь: ей и хочется и колется, и мама не пускает.

От этих слов мне стало неприятно, словно меня предали.

Разжигать костёр в капоте больше не стали – жарко. А мой кроссовок, который сушился у огня, упал на угли и так оплавился, что носить нельзя, разве только привязать подошву к ноге верёвкой.

Для нового костра Пехтя с Валентином, кроме обычных дров, притащили два деревянных креста. Ножки у них изгнившие, некрашеные, а сами ещё ничего. У одного видны саморезы, там, где была фотография.

– Тут раньше, Толян, деревня была – Хутор, – пояснил Пехтя, ломая об колено мелкие ветки и подкидывая в огонь. – Так это старые кресты. Наоборот, надо жечь! – это он уже девчонкам сказал, строго, и засмеялся. – Памятники – оно надёжнее, чтоб не думалось.

– А самого Хутора почему не стало? – спросил Руслан, глядя на кресты. Он всё так и стоял, как истукан, руки в карманах. И казалось, сможет стоять бесконечно.

– Ну почему? Нельзя стало жить, дед говорил. Запретили. Переехали. Кладбище ещё монастырское. Хотя я-то не знаю. Пустынь какая-то, – Пехтя ухмыльнулся так, словно соврал. – А что, уху-то надо сварить? Тогда и сети надо ставить, – сказал он, чтобы перейти к более важным, по его мнению, вещам.

– У нас рыба есть, – спокойно ответил Руслан, не вынимая рук из карманов. – Валентин… девочки…

Валентин пошёл к машине, долго там недовольно возился, потом врубил музыку. Я заметил, как Руслан поджал губы, но даже не оглянулся. Вскоре Валентин вернулся с пакетами и ведром. Вывалил рыбу на пакет. Три рыбины, ещё живые и хищные. В отсветах огня они были страшны. Огонь играл и на зрачках Валентина. Ведро с водой поставили на огонь. Девчонки, присев на корточки, чистили картошку. В темноте без кожуры, белая, она была красивой и пахла крахмалом. Пехтя вызвался потрошить рыбу. Он крепко прижимал рыбину к доске и сдирал чешую, а она била хвостом по ножу. Это уже было чересчур: громкая музыка, издевательство над рыбой, горящие кресты – какой-то сатанизм.  Подошёл к Валентину:

– Выключи музыку.

Он сначала не понял.

– Выключи музыку.

– Мне нравится, – до этого он сутулился, а тут встал прямо.

Я подождал немного.

– Ты давно пришёл?

– Пять дней назад.

– А что, всю жизнь теперь в форме будешь ходить? Всю жизнь?! Да? Да? – Я толкнул его в грудь, и мы сцепились, покатились по земле. Пехтя ловко подскочил и разнял нас, схватив за одежду на спине. Руки его воняли свежей рыбой. Ещё по армии я знал небывалую силу Пехти. Валентин задыхался от надавившего на горло воротника, я просто висел в воздухе как щенок.

– Всё! Всё! Всё! – кричал я в истерике.

И Пехтя поставил меня на землю. Валентин сходил в машину и принёс двуствольное ружьё. От нечего делать он несколько раз выстрелил с одного края по костру, который, получив дробовой заряд, взметал кверху огромный столб искр. Девчонки каждый раз вздрагивали. Мне стало плохо, и я потихоньку ушёл в лес. Прямо в одном кроссовке. Босой ноге было холодно и непривычно. Вдруг вспомнил, что могу наткнуться на старое кладбище. Мне стало ещё хуже от этого, чем было. Я сел на землю. По костру стреляли ещё несколько раз. Издали взметавшееся пламя было красивее, чем вблизи. Вдруг что-то зашипело, и костра не стало видно вовсе. Послышалась громкая ругань Пехти и ещё кого-то, восклицания девчонок. Так бывает, когда на вечеринке вдруг вырубается и свет, и музыка, или в кинотеатре, когда прервётся фильм.

Я закрыл глаза, а когда открыл снова, костёр горел как ни в чём не бывало. Оказалось – пролилось ведро с водой для ухи.

Нашёл меня Пехтя.

– Вот он, наш горячий парень! – услышал я сквозь дрёму.

Он взвалил меня на плечо, отнёс к костру и положил в шалашик. Но мне почему-то стыдно было лежать, я поднялся и сел. А может, только подумал об этом.

Наверно, и в деревню меня унёс Пехтя. Иначе как бы я оказался на крыльце его дома. Рядом на земле валялся огромный рюкзак. Мотоцикл стоял около гаража. Из трубы бани поднимались клубы дыма. Вдруг из бани выскочил Пехтя и мимо меня босиком пробежал в дом. Он, видимо, не заметил, что я проснулся.

Я решил уехать, встал и пошёл к машине. Но потом всё-таки надумал проститься. Пехтя глядел в одно из окон и звал меня. Я побежал к нему. Это оказался не Пехтя, а географический глобус с надетой на него шерстяной шапкой.

 

ТЫК

 

Тык – игра, в которой главным орудием оказывалась обычная палка. Играли мы в неё в конце декабря или на зимних каникулах. Почему-то никогда днём, а всегда вечером. Правда, и темнеет в это время года часа в три.

Собирались около клуба с обоих концов деревни. Иногда приходило человек тридцать, и маленьких и больших. Бывает, задержишься по какой-то причине, а ребята уже играют. И так станет обидно из-за того, что опоздал. Хорошо, если сразу примут в игру, а то может придётся ждать, пока всех переловят. После чего обязательно станешь водой, как опоздавший. На улице темно. Уличный фонарь у сельсовета освещает только один угол нашего кирпичного клуба. А на границах его светового колпака какие-то особенные тени, словно живые. В остальных местах фонарём – луна. Здесь полутеней хоть отбавляй: в каждом закутке, у каждого предмета что-то более тёмное: то ли просто тень, то ли существо. Ещё два уличных фонаря тянут свои лучи со стороны кочегарки, но немного не дотягиваются. Остальные ближайшие фонари закрыты домами, от них видны столбы света, уходящие в небо. А некоторые из них совсем далеко и светятся звёздочками где-то в Залеменьге. Подмораживает, но не сильно, до минус десяти. Снег скрипит под ногами, но, опять же, не очень громко.

Ребята проносятся мимо, а за ними парень с палкой. Все в валенках и шапках-ушанках, многие в фуфайках, редко кто в куртке. На руках вязаные рукавицы. Я тоже в валенках, фуфайке, ушанке. Ткань на фуфайке словно чуть задеревенела. Это я вчера извозился в снегу, промок, а когда фуфайка высохла, стала такой.

Вокруг клуба дорожка. А так всё везде снег по пояс, не меньше. Клуб не только клуб, но и совмещённые клуб и совхозная контора. Около такого большого здания есть, где побегать, где спрятаться и куда залезть.

Определить воду, а, вернее, тыка, несложно. Главное найти хорошую палку. Потом каждый хватается за неё рукой, ладонь к ладони, и кто последний – тот и тык.

Я помню свои ощущения, когда пришёл играть в первый раз. Одно то, что уже темно, поздний вечер, а вокруг большие ребята, делало игру таинственной. К моему счастью, я вовремя схватился своей ладошкой за мёрзлую палку. Помню, ребята собрались в кружок. Ещё не зная ничего, я тоже протиснулся к ним. Один из них держал кверху, как меч, длинную и прямую палку. Она чуть покачивалась в его руке. Вдруг кто-то крикнул:

– Давай!

И я интуитивно вслед за чей-то ладонью схватился своей маленькой за палку. Она была шершавая и холодная, но быстро нагрелась и даже стала влажной под пальцами.

На этот раз будущему воде попросту не хватило палки, вся она спряталась под ладонями. И было интересно смотреть, что со всех сторон под разными углами тянутся к ней руки. Оставшийся не у дел довольно высокий парень несколько раз для вида сжал свои пальцы над нашей башенкой из ладоней, словно стараясь схватить невидимое продолжение палки.

– Ха!

– Во как! – засмеялись старшие ребята.

Но парень не расстроился:

– Ладно, – сказал он.

Палку зашвырнули подальше – и бежать, пока тык ищет её. Правила до предела просты. Тык пятнает игроков палкой и должен запятнать всех. Но те, кого он уже догнал, остаются в игре. Они переходят на сторону тыка и помогают ему. Запятнать они не могут, но зато могут схватить и кричать:

– Тык! Тык! Тык!

Бывает, сцепится кто-нибудь с парнем старше его:

– Тык! Тык! Тык!

Вот уже упали в сугроб. Пыхтя, катаются в нём.

– Тык! Тык! Тык!

Оба снега наелись.

– Тык. Тык. Тык.

А тот где-то запропастился и не идёт.

– Тык… Тык… Тык…

…Я сразу понял, что главная моя задача не попасться первым. Тот, кто попадётся первым, в следующей игре будет тыком. Поэтому улепётывал, что есть мочи.

Держались мы обычно все вместе. Убегали вокруг клуба. Тык нас шуганёт то с одной стороны, то с другой. И мы покатимся с шумом и криками то в одну сторону, то в другую. А бывает, тык возьмётся догонять, и догоняет и догоняет без остановки. Уже никаких сил нету бежать. Весь наш, до этого сплочённый, коллектив, бегущий «шаром», вытягивается в полоску: впереди самые старшие и быстрые, сзади – малышня. Иногда растянемся на половину здания. Уже ни о чём не думаешь: бежать, бежать, только бы не упасть. А тык тем временем изменил направление движения и вдруг встретил первых бегущих лоб в лоб. Вот это неожиданность! Крики, шум впереди. Мы, младшие, ещё бежим в прежнем направлении, а нам навстречу старшие:

– Назад! Назад!

Запинаемся друг за друга, кто-то падает.

Бывает, тык, наоборот, затаится. Подойдём в одну сторону вдоль стены клуба – нет его, подойдём в другую – нет. Наконец страх неизвестности, любопытство и желание побегать, толкает нескольких ребят пойти на разведку. Они крадутся, крадутся, чтоб посмотреть, что на той стороне клуба. Вслед за ними в свете фонаря крадутся их тени. А тык уже стоит за углом, прижался к стенке, держит палку наготове и покусывает губы от напряжения.

Вот первый из разведчиков осторожно заглядывает за угол и каким-то чудом уворачивается от выкинутой вперёд палки. Отскакивает в сторону и бежит. Кто-то из разведчиков кричит:

– Тут!!!

И началась новая пробежка…

Но некоторые ребята выбирали другую тактику. Они прятались. Может быть, им надоедало бегать, а может, просто нравилось прятаться. Залезут под скамейку около клуба, встанут в тёмный угол здания или попросту лягут в тень от какого-нибудь столба. И ведь тык их не замечает. Правда, часто таким ребятам мало, что они остались незамеченными. Когда тык уже пройдёт мимо, они вдруг соскочат со смехом и побегут. Им важно показать тыку, что они его обманули. Всегда интересно увидеть этот момент. Представьте: тень столба вдруг оживает и вскакивает.

Ещё одно место, где можно отсидеться и отдохнуть – это крыша. На неё забирались по обшитой досками трубе отопления, той самой, около которой летом играли в футбол. От основной линии шёл к клубу коротенький отросток трубы. Но не напрямую, а изгибаясь буквой «П», чтоб под трубой можно было спокойно пройти. Вот по этой букве «П» мы и забирались. Доски короба холодные, чуть обледенелые. Подтягиваясь на руках, бесполезно цепляясь ногами в валенках, заберёшься кое-как на верх «П». Но это ещё полдела. Теперь надо перепрыгнуть на крышу клуба, вернее, небольшой пристройки его с пологим скатом. И хоть расстояние для прыжка небольшое, но некоторых вдруг охватывал страх. Вцепится какой-нибудь паренёк в доски короба, оседлает его как коня и сидит не шелохнётся. А тык не спит, уже бежит, да так и запятнает его, как горе-рыцаря.

На крыше пристройки снега немного, он плотный. А на крутых широких скатах самого клуба снега и того меньше. Но на них мы не поднимаемся: наутро увидят наши следы и запретят играть около клуба.

Отсидеться на крыше получается относительно. Тык тоже может забраться сюда. Тогда мы в ловушке и приходится прыгать вниз. Благо, высота небольшая – метра три, а внизу глубокий снег, хотя и плотный, с настом.

Вот тык уже лезет на крышу, стукает его палка по деревянному коробу. Медлить нельзя. Выберешь место, где не сильно истоптано, чтоб было мягче. На секунду станет страшно. С этой стороны клуба особенно темно, хотя от кочегарки тянут свои лучи два фонаря. Но страх захватывает только на секунду, тут же встанешь на край крыши ногой и уже летишь. Не заметишь, как и в снегу оказался. Выберешься на дорожку, и снова пробежка. А на сердце радостно, что не испугался. И так было каждый раз, сколько я ни прыгал. Каждый раз в последний момент появлялся страх, который приходилось бороть. Бездумно я не прыгал.

Когда тык запятнает двух-трёх человек, уже треть дела сделана. Теперь у него есть своя, хоть и малочисленная, армия. Ничего, что она состоит из самых хлюпиков, зато можно делать настоящие облавы. В одну сторону вокруг клуба идёт тык со своей чудесной палочкой, в другую – мы, его новоиспечённая армия малышей из трёх человек. Тык гонит ребят в нашу сторону, и мы уже ждём на изготовке. Старших пропускаем без разговоров и хватаем тех, что нашего возраста, если не увернутся. И уже кричим:

– Тык! Тык! Тык!

Когда наберётся человек семь, решаемся нападать на старших. Хотя иной раз раньше этого времени дёрнет что-то, захочется побороться не только с одногодком, но и со старшеклассником. Прыгнешь на него, когда он не ожидал. Он давит тебя, отталкивает, а ты всё терпишь. Наконец он начинает работать руками в полную силу и убегает. А ты после этого долго не повторяешь своей попытки.

…Как-то раз случилась такая игра, что в ней только взрослые ребята, а нас, младшеклассников, всего трое, да ещё тык нашего возраста. Запятнал он нас. А дальше что? Остальных догнать не может. Когда же его доблестная армия выходила на облаву, её, при виде толпы бегущих дядечек, напоминающей локомотив, попросту сдувало в сторону. Сдувало, наверно, тем ветром, который гонит перед собой локомотив.

– А ну! – они даже не удостаивали нас словом: «поберегись!».

Однажды в похожей ситуации парень кинулся прямо в ноги бегущим. Кто-то запнулся. Мы навалились на него, придавили к заледенелой дороге и смогли удержать, пока не прибежал тык. Но в этот раз даже никто и не думал о таком эксклюзивном способе нападения. Приехавшие на новогодние выходные студенты СЭП и техникумов, дорвавшиеся до свободы, бежали с выпученными глазами, радостными лицами. Здесь они были самыми старшими и главными. Никто не мог им погрозить пальцем или сунуть кулаком. При этом можно радоваться, как какой-нибудь пятиклашка. И одна заботушка в голове – чтоб не поймали.

…На военном совете тыка и его армии решили применить новый способ облавы.

– А может, будем хватать, когда они в снегу застрянут? – предложил кто-то.

Это была блестящая мысль. Снег в том году лежал плотный, почти наст, но очень глубокий. И когда прыгнешь с крыши, то далеко не сразу удаётся вытянуть ноги и бежать. Вот на этой особенности мы и решили сыграть. Нападать надумали на самого большого и сильного из ребят – Сашку. Он уже давно носил отцовскую одежду и по своему физическому развитию дал бы фору многим мужикам, а над губой у него росли усики.

Когда часть ребят забралась на крышу, мы сделали вид, что побежали ловить остальных, но потом незаметно вернулись и стали осторожно пробираться вдоль по стенке к месту, откуда прыгают. Почему-то сделалось очень жарко. На лбу под ушанкой даже выступил пот. Я снял рукавицы и сунул их в карман, но рукам вовсе не холодно. Мы шли осторожно, прижимаясь спинами к стенке здания, ведя по ней ладонями, чувствуя кирпич за кирпичом, швы между ними, шершавые, местами выщербленные. Если где-то на пальцы попадал снег, то он моментально таял. Наконец мы добрались до ниши – открытой веранды. На ней можно стоять довольно свободно. Крыша здесь держалась на бетонных столбах. Она поскрипывала под ногами ребят. Наверху о чём-то переговаривались. Мне казалось, что ждали мы очень долго. Впереди тёмная кочегарка с высокой трубой. Из неё идёт дым. Иногда он опускается пониже и его хорошо видно в свете фонаря. Фонари тянут в нашу сторону лучи, но не дотягиваются. Тык где-то замешкался. А в любой момент из-за угла могут выглянуть остальные ребята, увидеть нас и закричать:

– Вот они! Вот они! – Словно расстрелять. Тогда всё пропало.

Наконец тык полез по скользкому дощатому коробу трубы отопления: слышно, как застучала по доскам его палка.

На крыше кто-то сказал:

– Царапается.

Кто-то засмеялся в ответ, крыша под ногами заскрипела сильнее. Потом всё затихло. Крыша скрипнула одновременно почти по всему краю – и вместе с крошкой снега вниз полетели чёрными тенями ребята. Раскинув руки в стороны, чуть расщеперив ноги в прыжке. Сашка воткнулся в снег прямо напротив нас. Правда, мы на это и подгадывали, выслушивая его голос. Сашка пробил наст, наверно, до самой земли. Мы же практически не проваливались, особенно здесь, около здания. Поэтому молниеносно напали на Сашку сзади и почти сверху. Это походило на нападение карликов на великана. Двое схватили за руки, третий – за шею. Сашка рычал и возил нас по снегу, но скинуть не мог. Я сразу же получил локтем под дых, но только перецепился поудобнее. Наверно, несладко было и остальным.

Сашка, поражённый неожиданностью нападения и своей беспомощностью, всё ещё ничего не мог сказать и только повторял:

– Ууух! Ооох! Ууух!

Мы, сопя от напряжения, прижавшись лицами к Сашкиной холодной заснеженной фуфайке, пахнущей соляркой, молчали. Да и какой смысл было кричать: «Тык! Тык! Тык!» – когда он знает о нашей схватке.

Наконец Сашка махнул рукой особенно сильно. Что-то треснуло (как позже мы узнали – две пуговицы на Сашкиной фуфайке), а я отлетел в сторону. Картина, которую я увидел, поразила меня. Тык метался по краю крыши и боялся спрыгнуть. Потом он кинулся к трубе отопления, чтобы слезть. Я снова вцепился в Сашку. Но тот уже разошёлся не на шутку.

– На! На! – кричал он.

Ноги его от движения разбили наст, поэтому поворачиваться стал проворнее. Сашка быстро раскидал нас и, тяжело дыша, выбрался на веранду, в то место, где мы только что стояли в засаде. На чистом месте мы снова увидели, какой он высокий и здоровый и побоялись нападать на него. Тык, понятное дело, не успел. Сашка, забегая за угол, обернулся в нашу сторону и недовольно покрутил головой.

Мы, обессиленные, подавленные неудачей, долго сидели прямо на снегу и выговаривали тыку всё, что о нём думали. Иногда на особо громкое восклицание откликалось эхо, таящееся где-то в углу здания. Я всё ещё был без рукавиц, хлопал ладонями по снегу и почему-то не чувствовал холода, вернее, чувствовал его не по-настоящему. Попавший до этого за шиворот снег теперь растаял, и там было мокро и неприятно. А тык стоял перед нами, опершись на палку, склонив голову, и молчал. Видимо, это молчание поразило нас, и мы перестали его ругать. Поднялись и пошли вдоль стены клуба. Тык плёлся за нами. Впереди, боясь нас, с криками убегали ребята. А мы не знали, что предпринять ещё. Наконец, посоветовавшись, решили повторить облаву под крышей.

– Я не смогу прыгнуть, – сказал тык.

Голос его показался каким-то тихим и совсем чужим. Мы ничего не отвечали, и он, видимо, подумал, что мы не расслышали, поэтому повторил громче:

– Я не смогу прыгнуть…

Он смотрел на нас, а мы почему-то старались на него не смотреть.

– Да ладно, – сказал кто-то, – сразу слезешь обратно – и к нам.

Несмотря на то, что ребята уже знали о ловушке, удача оказалась на нашей стороне. В этот раз мы напали на другого парня, послабее. А тык прыгнул с крыши. Правда, он прыгнул в стороне от нас и сначала замер на несколько секунд, хотя мы кричали:

– Тык! Тык! Тык!

А может, мне показалось, что он надолго замер? Может, это были доли секунды?

Тык ловко выбрался из наста, опираясь о положенную плашмя палку, и успел запятнать нашу добычу.

После этого дело пошло. Мы все трое словно выросли, окрепли и набрались сил. Усталости как ни бывало. Усиленная подкреплением армия ловила всё новых ребят и автоматически вербовала их в свои ряды. Последним, как обычно, остался Сашка. В той игре он бегал особенно быстро, раскидывал ребят особенно сильно. К нему просто страшно было подходить. Раскраснелся, заметно вспотел и, наверно, если бы полностью расстегнул фуфайку – пошёл бы пар. Уже строились догадки, как мы его будем заваливать. Но Сашка, как и до этого, оставшись один, сдался.

– Сдаюсь! – крикнул он и медленно пошёл в нашу сторону, как какой-нибудь мамонт.

Стало заметно, что ему эта победа далась непросто. Он чуть прихрамывал, иногда, качнувшись, ступал мимо тропинки.

После такой игры объявили большой перекур. Кто-то сразу сел на снег, на дорогу, кто-то привычно на ногу, чтоб не мёрзла попа. Обсуждали, как кого поймали. Иногда разговор прерывался общим взрывом смеха, и даже те, кто не слышал шутки, смеялись за компанию. Один из взрослых ребят нашёл твёрдый катыш снега и сосредоточенно катал его, как футбольный мяч. Промёрзшая тропинка резко скрипела под тяжёлыми шагами и прыжками парня. Оказалось, что уже перевалило за одиннадцать, и начинать игру снова не хотелось. Я обрадовался этому, потому что стал бы водой. Мы, трое младших, первая доблестная армия, стояли чуть в сторонке. Я чётко помню, что самый маленький из нас, ниже меня на голову, то ли лизал, то ли сосал свою обледенелую вязаную рукавицу. Сейчас я думаю, может быть, так вкуснее? Вкуснее леденцов и мороженого, и даже чистого снега. Рукавица его была так сильно облеплена снегом, так сильно обледенела, что больше походила на боксёрскую перчатку.

Вдруг Сашка пошёл в нашу сторону. Сначала мы и не думали, что к нам. Но он смотрел на нас. Сразу вспомнился треск Сашкиной фуфайки, когда мы его схватили вот здесь же за клубом. Казалось, скрип снега под медленными шагами Сашки чем-то походит на этот треск. Сосавший рукавицу парень попятился назад, оступился и упал. Подойдя к нам, Сашка поманил к себе и тыка, уже сдавшего свою палку и ставшего обычным смертным. Сашка постоял немного перед нами. В распахнутой фуфайке, в ушанке с загнутыми вверх ушами. Покачиваясь чуть с пятки на носок. И вдруг немного криво поднял в стороны руки, словно собирался лететь как птица.

– Цепляйтесь!

Мы сначала не поняли, в чём дело, и даже не двинулись с места.

– Цепляйтесь, говорю, – повторил Сашка и потряс руками.

В распахнутой фуфайке он ещё больше походил на птицу, которая вот даже помахала крыльями.

Цепляться за руки, как маленьким, было неловко, и мы сначала не решались. Но огромный Сашка своим приходом и своими размерами, казалось, затмил нам всё, что происходило вокруг. Остальных ребят словно не существовало. Может быть, поэтому, не стесняясь их, мы, подогнув ноги, по двое повисли на руках Сашки. Руки чуть поддались, но выдержали. И Сашка прокатил нас несколько кругов на живой карусели.

 

НА СВЯТКАХ

 

Ещё одна забава, которая во многом владела нашими умами в январе, – это ряженые.

Про ряженых я узнал ещё совсем маленьким. Помню спокойный зимний вечер. Одно окно комнаты зашторено не до конца. Видно, что за стеклом непроницаемая темнота. А внизу окна на стекле ледяные узорчатые наплывы от морозов. В углу комнаты стоит высокая ёлка в специальной подставке. На ёлке стеклянные игрушки, блёстки серебряного дождика, мигающая гирлянда огромных пластиковых шаров. С одного края ёлки висит жалкая короткая цепочка из цветной бумаги. Мы клеили её вместе с мамой. Я намазывал слишком много силикатного клея, он оставался у меня на пальцах и морщил кожу, а кольца пропитанной насквозь бумаги сохли долго. Мне нравились все ёлочные игрушки. Нравились уже тогда, когда их только принесли с чердака. Тогда они были холодные и пахли пылью. Но особенно мне нравились стеклянный домик и маленькая птичка. Домик подвешивался на нитке. Он был сделан так, словно превращался из ёлочного шарика. На крыше снег, а оконца нарисованы – словно там свет. Птица неизвестной породы цеплялась за ветку железной прищепкой. И это самое удивительное: все игрушки висят, а эта сидит на ветке. У птицы открыт клюв, и она что-то беззвучно поёт. Под ёлкой пласты ваты, изображающие снег. Ещё совсем недавно на этом снегу лежали новогодние подарки. Сейчас их нет, и только провод от гирлянды замаскирован и тянется к розетке. На столе около стенки стоит ваза с конфетами. Шоколадными. В любой момент можно спросить у мамы разрешения, взять одну и съесть.

Вот в такой спокойный вечер, когда я уже клевал носом, на веранде и в коридоре очень громко затопали, закричали. Потом в двери ввалилась целая компания взрослых людей человек пять или семь. Они заходили с танцами, с пением, медленно, поэтому напустили в дом холода. Я чувствовал, как он расползся по полу. А пол вздрагивал под ногами танцующих. Они пели какие-то песенки, частушки, один играл на гармошке. Все одеты странно, непривычно, лица накрашены.

Пропали они так же неожиданно, как пришли. Когда уходили, уже громко не топали, а мама, захлопнув дверь, сказала:

– Всех узнала. Только не могу понять, кто такой молодой человек!

Позже я узнал, что ряженые приходят на Святки – от Рождества до Крещения. В том году ещё несколько раз появлялись у нас переодетые компании разных возрастов. И каждый раз начинали шуметь, греметь трещотками и деревянными ложками ещё в коридоре. А уж потом ряженые вваливались в дом. Всегда весёлые, холодные с мороза, но от этого какие-то свежие и бодрящие, всегда приносящие радость. Ряженых ждали, для них готовили угощение. Смотреть на них высыпала вся семья. Если мы с братом уже лежали в кровати, то мама, чуть отдёрнув занавеску, осторожно заглядывала в нашу комнату и спрашивала:

– Не спите? Ряженые.

И мы тут же вскакивали, скинув одеяло, и выбегали в зал. Словно ряженые равнялись северному сиянию – явлению редкому в наших краях, для которого детей можно разбудить.

После ухода весёлой компании казалось, что по углам комнаты и где-то под потолком звучат голоса ряженых. А сколько разговоров было о том, кого узнали, а кого – нет. Обязательно кто-нибудь восторгался:

– Ну, как выплясывал этот паренёк! Огонь прямо! Вот здесь у печи.

Или:

– А как маленький-то, маленький-то голосисто поёт. Хоть уши затыкай. В ушанке. Чей это?

Иногда после прихода ряженых я несколько минут сидел в оцепенении. Узнаешь кого-нибудь из ребят и думаешь: «Вроде и он, а вроде и совсем не он».

Вскоре и я стал ходить ряженым. Помню, как собирался в первый раз и не знал, во что одеться.

– Да фуфайку наизнанку надень и шапку набекрень – да вот и всё, – советовала бабушка. – А можно и вовсе в рукава руки по-другому сунуть, а пуговицы на спине застегнём.

Бабушка в детстве была девчонкой бойкой, росла среди братьев. Помогая нам одеться, она, смеясь, рассказывала случаи из своей жизни.

– Раз я вырезала из картошки огромные зубы. Вышла через двор на улицу, а обратно вернулась главным входом. Всех перепугала, даже братьев. А мама, как узнала, говорит: «Олька, Олька, что ты?!».

И хоть бабушка рассказывает это смеясь и ей как будто немного стыдно за свои поступки, но видно, что очень радостно. Она вспоминает и покойную маму свою, и братьев ещё совсем ребятами, а себя девчонкой.

…В другой раз бабушку позвали гадать в баню. Бабы решили гадать, но не хватало одного человека. И вот позвали её. Что-то там поставили, сделали и ждут, ждут...

– А мне что-то надоело, – рассказывает бабушка, – я и говорю: «Попарюсь хоть пока, чтоб не зря в баню ходить…». И на каменку ковшик горячей воды. Жар уже небольшой, но зашипело, подняло клубы. «Ай!», «Ой!», «Уй!» – бабы, девки закричали, завизжали, заподскакивали. И все на улицу. Кто чего подхватил из одежды, а кто и так прямо. Да не дорожкою, а по снегу через огороды по домам. А я посидела на полке. Да что сидеть, жар небольшой. Помылась хорошенько и пошла домой. Меня спрашивают: «Ну, как ты, Олька, что?» – «Ничего, – говорю, – хорошо вымылась, чистая».

После того, как бабушка нас нарядила, мы с другом пошли. В первый раз заглянули только к нескольким знакомым. Но и это было самое настоящее приключение. В темноте, при свете луны и звёзд, одни. В каких-то странных нелепых одеяниях. У первых знакомых была собака. Она не узнала нас и страшно залаяла. В свою очередь, я не узнал эту добрую ласковую собаку. В темноте она походила на какого-то взъерошенного мультяшного волка, кидающегося на нас. Я вспомнил, что предусмотрительная бабушка сунула мне в карман ломоть хлеба. Я кинул его собаке и позвал её по имени. Она узнала меня, завиляла хвостом, но успокоилась не сразу. Время от времени собака вдруг резко взлаивала несколько раз, словно переживая за свою оплошность и жалуясь на испуг. При этом она придерживала лапой ломоть хлеба и отрывала от него кусочки.

Не знаю, чем дарили взрослых ряженых, ребятам в корзинки и мешки обычно сыпали конфеты и всякие сладости, иногда бросали шаньги.

В тот первый раз знакомые, узнав нас, насыпали щедро всего. Я помню, что попадались целые нераспечатанные пачки ирисок. Мы же, по глупости своей, выйдя на крыльцо, тут же заламывали дома наших добрых знакомых, зная, что «можно ещё и заламывать» – сделать так, чтоб люди из дома не могли выйти с утра.

Заламывали мы по-детски, нелепо. Просто приставляли палку-батог к ручке двери. Радует, что, возможно, батог встал неважнецки, и дверь всё-таки легко открылась при необходимости, а батог со звоном упал на промёрзшее крыльцо и покатился по нему. Хозяин, наверно, удивился этому, поднял палку и поставил на то место, где ей следует быть. А если этого и не случилось, батог крепко упёрся во что-то и дверь не открылась, сколько ни толкали её, то в каждом из «заломанных» нами домов имелся второй выход.

Со временем взрослые почему-то перестали ходить ряжеными. Такое впечатление, что те активные, которые этим занимались, стали намного старше или попросту переехали в другую деревню, город. А может быть, по телевизору стали показывать много интересных передач и фильмов. И уже не было необходимости развлекать себя и знакомых. Вместо взрослых рядились и веселили деревенских подросшие мальчишки и девчонки, те из нас, кто ещё застал время, когда наши родители, переодевшись, ходили по Липовке с гармошкой.

Мы готовились серьёзно. Заранее вспоминали разные частушки и песни. Наряжались поудивительнее, раскрашивали лица. Из инструментов: игрушечная гармошка, всевозможные шаркунки, погремушки, ложки. Иногда самые отчаянные вместо барабана привязывали на шею кастрюлю и лупили в её дно какой-нибудь железкой. Странное дело, но наши походы год от года всё больше стали оцениваться не по количеству приключений и доставленной радости, а по количеству собранных конфет. Но всё равно было здорово.

Ходили обычно в первые дни после Рождества. В школе числа до десятого-двенадцатого каникулы – у нас полня свобода. За это время успевали обойти всю деревню. А наведываться по несколько раз к одним и тем же было как-то неприлично.

Чтоб зашли за тобой, сговоришься ещё на дневной прогулке. К назначенному времени приладишь бороду из старого воротника. Нарисуешь чёрные брови. Наденешь отцовскую кожаную ушанку и отцовскую суконную куртку, которая приходится ниже колен, перепояшешься широким офицерским ремнём. Сидишь на кухне и ждёшь.

В комнате работает телевизор. На кухню зайдёт за каким-то делом мама. Увидев меня, засмеётся. Сразу за ней заглянет, улыбаясь, бабушка. А ты всё сидишь, ждёшь, ждёшь. А ребята не идут. Печка недавно топлена, становится нестерпимо жарко. Разденешься. И вот только разденешься, они и придут. У одного самодельная матросская бескозырка от новогоднего костюма, в котором он щеголял несколько лет назад. Бескозырка пришита прямо к ушанке – это родители постарались. Под носом искусно подрисованы усы. Второй в куртке из тканевого картофельного мешка, в юбке из картофельного мешка. В руках у него большая берестяная корзина.

– Он ещё не собрался, – говорит один другому. – Я же сказал.

– Ну да.

– Я уже собрался и снова разобрался, – отвечаю я недовольно. И тут же начинаю одеваться.

Услышав наш разговор, в кухню набивается вся семья. Они разглядывают ребят, смеются, просят их выйти на свет и показаться хорошенько. Наконец нас отпускают. На улице морозно, снег скрипит под ногами. Но зато свежо и дышать легче. Кое-где в деревне светят уличные фонари, а там, где их нет, на небе особенно хорошо виден месяц и сказочный ковёр звёзд. В окнах всех жилых домов горит свет. Горит почти в каждой комнате – люди ещё живут праздниками. Но окна зашторены, и не видно, что там. У соседей, правда, два угловых окна не зашторены, в них выглядывает ёлка – неудобно дёргать штору, поэтому оставили так.

Я достаю из кармана деревянные ложки, морячок показывает металлическую губную гармошку. Он держит её в рукавице, чтоб она не замёрзла и не липла к губам. Тот, что в мешковой одежде, рассказывает, что нарядился под женщину. Он объясняет, что каждый раз на мосту, перед тем как зайти, будет скидывать шапку и надевать на голову платок, уже завязанный сестрой. Я всматриваюсь в мешковатого: и в самом деле, лицо подкрашено, и губы обведены, и ресницы, и даже щёки будто напудрены.

Мы поворачиваем к крыльцу соседского дома, входим на веранду. На коридоре в темноте немного путаемся, врезаемся в шкаф около стены, кто-то падает, хотя бывали здесь уже много раз. Ручку дверей находим легко. Но перед тем как войти, я стучу ложками по стене несколько раз. А потом открываем дверь нараспашку и, с темноты щуря глаза, вваливаемся в светлые комнаты. Хозяева, слышавшие шум в коридоре, уже ждут нас.

Вообще, во всём хождении ряжеными мне больше всего нравится именно этот момент. Когда входишь в знакомый дом, а там всё по-другому. Может быть, потому что ты другой. Но, вообще, комнаты украшены, ёлка стоит. И люди все другие, будто их в первый раз видишь. Словно с наступлением Нового года и Рождества в самом деле произошло какое-то обновление.

После первых же танцев платок у нашей барышни сбивается и развязывается. Она пытается накрутить его, но получается не очень. То похоже больше на бандита, то на человека, у которого зубы болят. Поэтому в следующих домах, барышня остаётся в своей ушанке, а платок держит в руках и даже плавно поводит им при танцах. Хоть зрелище и необычное, но оно пользуется успехом.

На улице, возбуждённые, мы быстро переходим от дома к дому. Делимся впечатлениями. Спрашиваем у парня-барышни, откуда он так платком научился поводить.

– Не знаю, – отвечает тот искренне и смеётся.

Иногда попадётся навстречу другая компания ряженых. Какой-нибудь парень в красной рубахе поверх куртки. Рубаха перевязана пояском – такой купчик. А с ним девчонка вся в цветных платках – чистая матрёшка. Переговорим, выпуская облачка пара о том, куда заходили, и разойдёмся.

Бывает, правда, вместе пойдём. Потом к нам ещё кто-нибудь присоединится. Потом, смотришь, какие-то ребята просто гулять пошли, а нас увидели:

– Мы с вами! Мы с вами!

Ну, что сделаешь? Берём с собой. Куртку вывернут наизнанку, наденут – вот и ряженые. Наберётся больше десятка человек – как бы ноги друг другу не оттоптать. А идти-то некуда. Из каждого дома делегаты в компании. В таких случаях, кучей, пугая собак, с шутками пробежимся по деревне – туда и обратно – и разойдёмся. Когда подросли, ряжеными ходить стало неинтересно, и мы забросили это дело. Зато заламывать дома ходили ещё долго.

Эта забава для более старших ребят. Выходили из дома часов в десять-одиннадцать. В это время ряженые уже отбродили, отшумели, собрали свою дань и разошлись. На улице никого нету. А если кто идёт по пустой дороге, то скрип снега слышен далеко. Потрескивают дома от мороза. Кажется, и многочисленные звёзды позвенивают, только неслышно. Одно за другим гаснут окна в домах. Хорошо, если нет луны, тогда тебя видать только под фонарями.

Заламывать – это не только привалить к двери дома что-нибудь потяжелее. Нет. Можно бревно поперёк дороги повернуть, можно раскидать поленья или чурки, ёлку в трубу засунуть.

Заламывали, в основном, в тех домах, где есть молодые ребята или девушки, чтоб посмотреть, как они на другой день будут прибирать всё, что за ночь заломщики натворили. Я так понимаю, что это нужно, чтоб посмотреть, как будущие невесты и женихи работать умеют. По крайней мере, пошло от этого. Я даже знаю случай, когда парень со своими друзьями специально заломал дом своей будущей невесты.

Заламывают ещё и вредным, по мнению ребят, людям и тем, у кого дрова не прибраны, инвентарь не на месте. Но, конечно, только молодым. Пожилых и стариков мы никогда не беспокоили.

Лучше всего ходить по двое, по трое, но часто набирается огромная компания. И не только ребята, но и девчонки. В таких случаях, конечно, ничего путём не заломаешь – услышат. А пойти, опять-то, мало к кому можно – делегаты от каждого дома. Я думаю, некоторых делегатов специально и засылали. Правда, есть преимущество и в этих случаях. Если идём мимо кучи чурок, каждый возьмёт по одной да оттащит – и вот выстроили по дороге метров на двести шеренгу солдат. Смотришь – а в куче почти ничего не осталось. Несколько раз мы переносили машину с места на место. Ещё интересно компанией стукачок к окнам привязывать. Лазутчик пробирается к дому, находит, где окно пониже. Потом прикалывает булавку к наличнику. На булавке на нитке висит мороженая картошина. Лазутчик протягивает нитку, словно связист связь, от дома к дороге. И начинает кто-нибудь стучать: дёргать за нитку, а картошина по наличнику, а иногда и по стеклу, ударяет. Вот зажглось окно. Все сразу прячутся за бруствер дороги.

– Тише. Тише… – шепчет кто-нибудь.

В напряжении проходит секунд тридцать. Наконец самый смелый высовывается и глядит – окно погасло. Теперь стучит другой. И так раз за разом. Наконец хозяину дома надоедает, он выйдет на улицу, а мы сыпанём вдоль по дороге. Наверно, мужик сильно удивлялся, когда вдруг из-за бруствера поднималось десятка полтора голов. Бывало, мужик ещё и побежит вдогонку. А нам это и интересно. Но чаще всего плохо прилаженный стукачок падал или особо трусливый из нас кричал раньше времени:

– Идёт!

И все бежали по искрящейся в лунном свете дороге, скрипя снегом, падая. А ребята, заметив, что никто не гонится, добавляли:

– Бежит! Бежит!

И девчонки припускали ещё быстрее.

Как-то выпившие мужики устроили на нас облаву. Разогнали кого куда. Наша небольшая компания долго отсиживалась в новостройке, а наверху на лесах сидел дозорный и выглядывал, когда успокоится деревня. В ту ночь, возвращаясь домой, мы пугались каждой тени, а на другой день снова пошли заламывать.

Бывает, когда заламываешь, хозяин среди ночи проснётся, да потихоньку, незаметно. А потом – как выскочит! Чётко помнится, как однажды приставили к двери дома лопату. После чего немного расслабились – укрепа-то есть. Стали с дороги катыши таскать, да к двери приваливать. Я захватил огромный заледенелый катыш, вывернутый ножом трактора, тяжёлый и крепкий. Нёс его двумя руками на животе. Сквозь рукавицы чувствуется холод от снега, ушанка слезла на глаза, но поправить никак нельзя, поэтому ничего не видно. Ребята, заметив, с чем я тащусь, пропустили вперёд. Я с трудом поднялся на крыльцо и только хотел положить катыш, как что-то сильно стукнуло. Из-под шапки я видел только самый край снеговой лопаты, который резко дёрнулся. Но лопата не соскочила с упора, к которому мы её приставили. Это меня и спасло. Я выронил катыш из рук и побежал. Толчки в дверь продолжались. С треском сломалась ручка лопаты. С какой скоростью я бежал, не знаю. Но около дороги уже обогнал нескольких ребят, а метров через сто вырвался намного вперёд лучших бегунов.

В другой раз мы с соседом Серёгой решили залить крыльцо ещё одному соседу. Были мы тогда совсем небольшими и, наверно, пошли заламывать во второй-третий раз.

Дом соседа стоял рядом с колонкой. Новострой. Поэтому настоящего крыльца нет. А спущена вниз, хоть и добротная, с широкими ступенями, лесенка. Вот эту лесенку мы и облюбовали. Уж больно заманчивой казалась она для нашего дела, тем более рядом с колонкой. По-моему, даже кто-то из стариков невзначай подсказал нам: «Раньше двери примораживали, крыльцо водой заливали».

Мы вооружились детской лопаткой и пошли. Снегу во дворе не оказалось, всё вычищено, пришлось таскать издалека. Но нас это не остановило. Около часа таскали снег, укладывали его на ступеньки, уплотняли, чтобы вместо лесенки получилась горка. Редко-редко перешёптывались, словно заговорщики. Воду с колонки принесли в консервной банке. Ещё раз и ещё. Долго сидели на корточках около лесенки-горки, приглаживали мокрый снег лопатой и всё не могли налюбоваться нашей работой.

Вдруг откуда-то сверху послышался спокойный мужской голос:

– А теперь, ребята, всё уберите.

Мы, сжавшись от страха, медленно подняли головы. Дверь по-прежнему заперта. Но голос соседа послышался именно оттуда, из-за двери:

– Уберите, уберите. Давайте!

Помню, что было морозно. Горка наша уже начала схватываться ледком. Помню запах мокрого снега, который бывает, когда просверлишь лунку во льду. Ещё запах сигаретного дыма и немного ржавой консервной банки.

Мы тут же принялись за дело. Счищали той же самой лопаткой, протирали ступени рукавицами, уже и без того мокро-ледяными, и даже отнесли подальше нашу слякоть.

Кто-то из нас, повернувшись к двери, спросил:

– Песочком не надо?

Сосед усмехнулся:

– Не надо, ребята!

Слава Богу, ничего у нас в тот раз не получилось. А ведь страшно подумать, что могло случиться – ступи кто-нибудь из соседей на эту ледяную горку, да ещё в утренней темноте.

Слава Богу!

Зато этот случай сразу показал, что можно делать, что нельзя. А с заливанием крылец и вообще с «подлостью исподтишка» я больше не связывался.

Компанией заламывать весело. Но совсем другое дело, когда идёшь вдвоём, втроём. Выходишь из дому за полночь, когда уже большие весёлые компании отгуляли. По дороге идёшь сторожко, чтоб никто не заметил и не узнал. А если какая-то компания ещё не разошлась, приходится прятаться.

Ходить вдвоём очень удобно – можно заломать кому хочешь, а кому не хочешь – не будешь. Но обычно выбираешь сложные места, где можно попасться. Перед каждым намеченным домом разрабатывается целая операция, учитываются все нюансы: есть ли собака, как лучше подойти, где можно спрятаться в тени, что будем делать и куда отступать при неудаче. Хозяева таких домов спят почему-то особо чутко, словно знают, что к ним должны прийти ночью. А может, ждут этого? Иной раз приходится сидеть где-нибудь в углу или прижавшись к стенке дома прямо под окном, в котором вдруг вспыхнул свет. Но когда свет в окне – не так страшно: со свету в темноту ничего не видно. Совсем другое дело, когда высматривают тебя сквозь тёмное окно с чуть отдёрнутой шторкой.

Заломаешь дома три, и, кажется, важную работу выполнил. Возвращаешься довольный, какой-то лёгкий, нервное напряжение отступило. А около дома тебя ждёт сюрприз: твои кровные чурки вывернуты из костра и далеко по дороге расставлены стоймя, только лысины обледенелых спилов поблескивают в лунном свете. Посмотришь, посмотришь на них, махнёшь рукой и домой. Утром встанешь, санки возьмёшь и ещё до завтрака все чурки соберёшь, на законные места приладишь. И как будто так и надо. А иной раз только проснёшься, а по телефону уже кто-то звонит или мне, или маме:

– Вот, ночью брёвна тяжёлые растащили. Один не могу. Ещё кого позову. Приходи!

Или:

– Вот, машину перетащили, а она не на ходу. Как и смогли. Стоит теперь в снегу, проход загораживает. А мне завтра-послезавтра сено везти.

Ну, что сделаешь, оденешься и идёшь исправлять то, что ночью сам натворил. А там половина вчерашних заломщиков тоже в помощниках.

Не знаю, как другие ребята, но я заламывал всегда с чистым сердцем без всякой злобы: ведь можно, разрешается, и братья так делали, и отцы, и деды. Самое интересное, что в другое время я почти не бедокурил, и это мне даже претило. Возможно, не будь разрешений и послаблений на Святки, руки у меня и зачесались бы. А так – набалуешься в своё удовольствие – и за дела.

 

НА ЛЫЖАХ

 

Зимой вокруг Майской Поляны проходила школьная лыжня (маленький круг). Чтобы пробежать три километра, надо сделать два больших круга, а чтобы пробежать два километра – один большой и один маленький (по Майской Поляне). Сил оставалось уже немного. Надо было после большого круга нырнуть с одного крутого берега Валовы и сразу выскочить на другой. Подняться по лыжне до поляны. На саму поляну приходилось забираться в небольшую горушку «ёлочкой». Потом вдоль по сосняку. Вывернуть кружок, и обратно через Валову. На финише ждала учительница.

Лыжню мы прокладывали, вернее, натаптывали сами. Часть ребят проходила по самой лыжне, часть – по тому месту, где будут упираться палками. Одной лыжей шли по лыжне, а второй готовили место для палок.

Лыжня петляла прямо по лесу. Иногда пробиралась в совсем узкий проход между деревьями, такой узкий, что приходилось в него пролезать, прижав руки с палками к груди. В одном месте была болотина, где к концу марта чёрная грязь, которая на солнышке оттаивала скорее, подбиралась к лыжне, оставляя от неё только узенький, натоптанный за зиму мостик. Упадёшь с этого мостика в грязь – беда – сам извозишься, а лыжи совсем не пойдут.

Самой «интересной» была физкультура сразу после снегопада или метели. Первому спортсмену приходилось торить лыжню, иногда, сбиваясь и прокладывая новодел.

Местность у нас холмистая, так что с горок я накатался вдоволь. Помню одну гору в лесу, которая тянулась, переходя от крутой в пологую и обратно, не меньше километра.

Бегали мы на лыжах, конечно, не только на физкультуре и соревнованиях, но почти каждый день. Что только ни вытворяли! Ходили по засыпанным снегом крышам сараев. При этом делали акробатические трюки, перелезая с одной крыши на другую. Прыгали с трамплинов. Катались с почти отвесной горы на карьере, когда чувствовалось, что ты буквально падаешь. Лыжи в момент перехода из почти вертикального положения в горизонтальное едва не ломались, и появлялось ощущение невесомости. Один раз я съехал к Валове от самой деревни и так разогнался, что перелетел трёхметровый ручей с одного берега на другой.

Лыжи, конечно, иногда ломались. Я поломал две пары беговых лыж. Но ещё в начальных классах. Лыжи были деревянные, на валенках. Одни поломал крепко. Катался всё к той же Валове, только с другой её стороны, по полю. День морозный, лицо щиплет. Лыжня словно железная, посерёдке несколько огромных ям (видимо, до этого, пока лыжня не затвердела, кто-то упал). Ямы я увидел, уже когда нёсся на полной скорости, сощурив глаза от яркого солнца и холодного ветра. Из глубокой лыжни выскочить не сумел. Как упал, ничего не помню. Одна лыжа переломана в нескольких местах, кисть левой руки не двигается. Я подобрал ушанку, лыжные палки и уцелевшую лыжу и пешком по тракторной дороге, по которой недавно вывозили сено, пошёл в деревню, прямиком к маме на работу в совхозную контору. Только подходя к конторе, я понял, почему у меня не двигается кисть левой руки. Из запястья торчала щепка от лыжи где-то с мизинец. Она проткнула кожу и под кожей прошла сантиметра четыре вдоль по руке, заклинила сухожилия, которые двигали кисть. Крови почему-то не было. Я назвал её вслух занозой. Рядом торчала ещё одна, маленькая. Я выдернул их и так обрадовался, что рука стала двигаться, что забыл о сломанной лыже. Мама меня не стала ругать и отправила домой.

Второй раз я сломал лыжи несерьёзно: просто врезался в забор и отломил кончик. Но благодаря этому случаю катание моё на беговых лыжах качественно изменилось.

Отца дома не было. Он ушёл в лес на охоту с ночёвкой, и починить лыжи никто не мог. На следующий день перед уроком физкультуры я рассказал учительнице о своей беде.

– Ну, ладно, – улыбнулась она, – я тебе школьные дам на ботинках.

Ботинки велики. Лыжи деревянные, все истёртые. Но на улицу я их выносил с особой осторожностью, так как таких лыж в школе было всего несколько пар. Казалось, что я не иначе в космос лететь собираюсь. Учительница сказала, что нельзя, чтоб в дырочки на ботинках набился снег, и надо, чтоб дырочки точно угадали на штырьки на креплениях. Помню, чтоб надеть лыжи, словно перед долгой дорогой, я сел на школьное крыльцо. Несколько минут сосредоточенно вставлял ботинки в крепления, и всё мне казалось, что не попадаю на штырьки. Зажать крепления помогла учительница. Она, видимо, уже устала ждать.

Лыжи не поехали сами собой, но ощущения были совсем другие. Ботинки, когда я снимал их, пахли особенно, намокшей кожей.

Отец охотился несколько дней, и ломаные лыжи сиротливо стояли в холодном коридоре, приткнувшись друг к другу носами (одним целым, а другим сломанным), словно сандалии какого-нибудь застенчивого паренька при разговоре. Придя в следующий раз на физкультуру, я снова попросил школьные лыжи на ботинках. Честно говоря, мне уже казалось, что мои, на валенках, безвозвратно потеряны, и я всегда буду ходить на школьных, которые намного удобнее и на которых так ловко поворачивать. Но учительница сказала в конце урока:

– В следующий раз свои приноси.

В субботу отец, ещё не успевший побриться после охоты, заросший чёрной щетиной, сидя на полу около печки, приладил с помощью жести от консервной банки кончик к моей лыже. После такой операции лыжа, закованная на сгибе в металлическую броню, разрезала снег как ледокол, а когда катишься с горки по дороге, ещё и шебуршала по-особенному. Но я уже оценил, что такое лыжи на ботинках и, видимо, неосознанно мечтал о них. И вот вскоре родители купили мне лыжи на ботинках. Деревянные, довольно широкие, жёлтые с зелёным. Назывались они «Турист». Отец сам прикрепил металлические крепления, сам провертел в ботинках отверстия под штырьки. Лыжи, правда, были два метра длиной. Но это нисколько меня не смущало, тем более что никакого конькового хода мы ещё тогда не знали, а для классического – длинные лыжи даже лучше. На «Туристах» я спокойно пробегал до пятого класса. А потом появились полупластиковые лыжи (в магазинах). Учительница посоветовала купить: «Конечно, они лучше».

Вечером мы с мамой пошли в наш сельповский магазин. Было уже темно. Магазинчик небольшой. Рублен из лафета. Пониже обычной избы, зато длиннее и с двумя крыльцами. С одного крыльца, видимо, магазин, а с другого – склад. Лыжи снова двухметровые, дорогие, но мама мне их купила. А вот креплений подходящих не оказалось. Пришлось ехать за ними в Вельск.

К полупластиковым лыжам не сразу удалось привыкнуть. Хотя они ехали быстрее, но зато ехали и вперёд, и назад. Замучила отдача. В горки (которых у нас очень много) я взбирался с большим трудом, крепко упираясь палками. Болели руки. Я приходил на физкультуру то на деревянных лыжах, то на полупластиковых. Но месяца через два привык, особенно когда узнал секрет, что надо мазать под колодкой мазью на отдачу. Мазь эту мы покупали в том же магазине. Она продавалась в наборе: шесть брусочков мази, завёрнутых в фольгу и бумагу. Каждый брусочек соответствовал определённому температурному режиму от +2 до -30. Мази отличались по цвету: самая «тёплая» – розовая, самая «холодная» – чёрная. Нас интересовали только брусочки розовой мази – именно ими надо было смазывать лыжи под колодкой. За школьное время мы с братом накопили штук пять наборов с выбранной из них розовой мазью. Все остальные бруски оставались нетронутыми.

Кроме лыж нам нужны были и хорошие лыжные палки. Помню, замечательные лыжные палки нам купили в Архангельске. До этого были алюминиевые, довольно тяжёлые. Кружки, упирающиеся в снег, всегда ломались. Новые палки оказались в два раза легче (из какого-то другого сплава). Ручки и кружки красного цвета. Пластик на кружках одновременно крепкий и гибкий, поэтому не ломался. И ни у кого таких не было. Мы долго бегали с этими палками. Потом ходили с ними на охоту. Правда, красные ручки и кольца были довольно заметны на снегу, хотя особенно охотиться не мешали. В лес, на рыбалку, на охоту брали только одну лыжную палку, чтоб при подъёме в гору, где надо, упереться, где надо – сбить снег с нависшего над лыжнёй дерева, попробовать на плотность и свежесть лосинный след. А вторая рука у охотника всегда свободна – надо успеть вовремя скинуть ружьё. Поэтому лыжные палки потеряли свои пары, разошлись по разным местам и знакомым, а потом и вовсе пропали. И вдвойне было удивительно лет через пятнадцать найти одну из палок у деда, который продолжал ей пользоваться, когда ходил на зимнюю рыбалку. Правда, у палки уже обломалось кольцо.

Во время учёбы в нашей Липовской школе мы даже один раз ездили в Вельск на соревнования. В команду отобрали и меня, и брата. До районного городка Вельска сто километров. Водитель нашего школьного автобуса (как и положено водить школьный автобус) ездил медленно, поэтому мы опоздали к началу соревнований. Я ещё немного задержался в салоне. Слышу, мне кричат:

– Пчёлкин! Пчёлкин!

Я схватил лыжи, палки и бегом туда, откуда кричали. Народу много. Учительница:

– Скорей! Скорей!

Я на ходу цепляю лыжи.

– Пчёлкин Андрей, подготовиться!

И только я подъехал к линии старта, судья уже махнул рукой. Со мной стартовал небольшого роста парень. Он по одной лыжне, я по другой. Сильно толкаясь палками, я ушёл вперёд. Метров через двести лыжня повернула вправо и пошла в гору. Наполовину поднявшись в неё, я вдруг заметил, что меня никто не догоняет. Тогда я приостановился. Наконец появился мой соперник, он почему-то был довольно высоким и шёл коньковым ходом.

– Куда бежать-то? – спросил я у парня.

– А ты на сколько бежишь?

– На три.

– А это на пять.

Что было делать? Вернулся обратно, и в протоколе записали, что я сошёл с дистанции… К сожалению, из нашей команды особо отличившихся не оказалось (кроме меня, конечно). Так закончились мои самые большие лыжные соревнования.