Руслан СЕМЯШКИН. «ЗАСТАВИТЬ ВАС ТРЕВОЖИТЬСЯ И ДУМАТЬ…». К 95-летию со дня рождения Чингиза Айтматова

 

Руслан СЕМЯШКИН

«ЗАСТАВИТЬ ВАС ТРЕВОЖИТЬСЯ И ДУМАТЬ…»

К 95-летию со дня рождения Чингиза Айтматова

 

Литература в понимании этого удивительнейшего, неповторимого художника слова не являлась универсальным средством, призванным отвечать на самые непростые, порою запутанные, а то и порядком завуалированные вопросы земного бытия: «Почему я должен вам рецепты давать, преподносить их на страницах книги? Моя задача заключается в том, чтобы заставить вас тревожиться и думать». И, добавим, не просто тревожиться, пока еще держим книгу в руках, а и переживать, когда отложили её уже в сторону, мучительно размышлять над судьбами людей, казалось бы, вовсе неприметных, ничем особо и не выделяющихся, но… таких близких, открытых, пожелавших поведать свои незамысловатые истории и вошедших в самые потаенные уголки души. Вошедших, несмотря на свою скромность и застенчивость, твердой поступью, уверенно. Вошедших навсегда.

Проходят годы, десятилетия, а его прекрасная и гордая, бросившая вызов закоренелой обывательщине и пережиткам прошлого Джамиля; сильная, с обостренным чувством достоинства Асель; любознательный, мечтательный, любовно вглядывающийся в жизнь паренек Кемель; коммунист ленинского призыва, первый учитель детей далекого киргизского аила Куркуреу Дюйшен; старая колхозница Толгонай, ведущая диалог и делящаяся своими горестными мыслями с матерью-землей; расторопный Момун и его семилетний внук, потрясенный легендой о Рогатой матери-оленихе; вечные труженики Танабай Бакасов и Буранный Едигей; мужественный, в одночасье переживший страшную трагедию, его руками совершенную, и сознательно идущий на преступление Бостон, знающий, что за это придется нести наказание; высокий в своих помыслах, но бессильный нести свет в погрязшие во тьме души, дважды восходящий на плаху Авдий Каллистратов… нас не отпускают, а продолжают, несмотря на каждодневные тревоги и вызовы современного мира, жить в нашем сознании. И пускай не часто, но вновь и вновь мы обращаемся к ним, к этим прекрасным в своих помыслах и стремлениях героям, навсегда остающимися в нашей памяти такими светлыми, кристально честными, совестливыми, человечными… незабываемыми.

Чингиз Айтматов… Кажется, что он и не покидал пятнадцать лет тому назад бренный этот, жестокий и противоречивый мир. Но, представляется, будто горы, величественные Тянь-шаньские горы, воспетые им, действительно тогда пали и над всей землею пронесся журавлиный крик… Девяносто пять лет могло бы сегодня, 12 декабря 2023 года, исполниться Чингизу Торекуловичу Айтматову, писателю и мыслителю с мировым именем, одному из крупнейших мастеров психологической прозы минувшего двадцатого столетия. Писателю, чьи бессмертные творения давно пополнили сокровищницу мировой реалистической литературы, заняв там свое достойное место.

Задумываясь же над феноменом Айтматова, его потрясающей творческой судьбой, вспоминаешь поэтические строки Расула Гамзатова, считавшего Чингиза Торекуловича не просто товарищем по писательскому призванию, настоящим, большим и верным другом, но и названным братом:

 Сумел, Чингиз, порадовать ты маму

 И не подвел отца наверняка

 Тем, что когда взошел на Фудзияму,

 Ни на кого не глянул свысока.

 

 Шипучий дар играет в кубке, пенясь,

 Пью за тебя до дна, названный брат,

 Мой именитый полуевропеец,

 Мой знаменитый полуазиат.

 

 И как бы волны ни метались шало

 И челны ни менялись в свой черед,

 Но в гавани всего земного шара

 Входил и входит белый пароход.

                                   (перевод Я. Козловского)

 Да, выдающийся аварский советский поэт подметил точно – Айтматову, художнику в первую голову национальному, представлявшему и в советской, и в мировой художественной литературе свой киргизский народ, испокон веков живущий в небольшой центрально-азиатской стране – Киргизии, были в равной степени близки как культура азиатская, так и европейская. При этом писатель всей своей жизнью убедительно подтвердил и ту неоспоримую истину, что малый народ и его лучшие сыновья способны творить так же основательно, содержательно и продуктивно, как и те мастера, которые относятся к большим этносам, живущим и в своих исконных, национальных государствах, и в эмиграции.

 Отчей, родной своей землей писатель считал Киргизстан. Там он в аиле Шекер Таласского кантона – первородины древних киргизов, перекочевавших в эти места с Алтая в эпоху раннего Средневековья, родился и шагнул в большую, наполненную радостями и неизбежными неприятностями, горестями (куда уж без них?), полновесную жизнь. И разве мог он не любить эти места? Неужели сердце его могло не сопереживать и не беспокоиться о родной республике, об отчем горном крае, подарившем ему красивое и гордое имя, а затем, несколько позже, выпестовавшем и давшем ему путевку в жизнь, ставшую для киргизов и примером, и предметом особой гордости?
 Но Айтматову также близки были и Россия, и Казахстан, и другие республики Центральной Азии, а также и Азербайджан, а в последние годы жизни и Турция, где его в прямом смысле боготворили и в столице которой – древней и густонаселенной Анкаре, ему в 2014 году установили памятник.

 Хорошо Айтматова знали и в Европе, особенно в Германии, «да и по культурным привязанностям, – пишет известный киргизский ученый и общественно-политический деятель Осмонакун Ибраимов, – по душевному складу он был истинный европеец. Или, точнее сказать, евразиец».

 «Айтматов-художник одинаково уверенно чувствовал себя в двух языковых стихиях – киргизской, то есть, тюркской, и русской, – продолжает далее профессор Ибраимов. – Художнику глубоко национальному по духу, ему был внятен и дух мировой, и потому он воспринимался и воспринимается как свой в разных пределах нашей планеты, от Дальнего Востока до Европы. Универсализм его писательского языка, знаменитый «панмонголизм» – одно из самых ярких свойств его литературного дара. Как русскоязычный писатель, он был близок всем, кто на этом языке читал и писал, а как тюркоязычный – являлся общей гордостью десятков народов этого культурно-языкового ареала».

 Для нас же, нынешних русскоязычных читателей, знакомых с хорошими, добротными переводами на русский язык ранних повестей писателя, которые, в том числе, он с киргизского языка осуществлял и сам лично («Тополек мой в красной косынке», «Материнское поле»), важно отметить и тот факт, что все свои лучшие творения, повести «Прощай, Гульсары!», «Ранние журавли», «Белый пароход», «Пегий пес, бегущий краем моря», романы «И дольше века длится день (Буранный полустанок)», «Плаха», «Тавро Кассандры», «Когда падают горы (Вечная невеста)», – Айтматов написал на русском языке. На нем он, соответственно, и выражал свои мысли, адресовавшиеся читателям и несшие им неугасимый свет человечности. Вместе с тем, именно при помощи русского языка Айтматов осуществлял и многолетнее движение к творческим горизонтам и к новым глубинным пластам действительности, не единожды на его глазах видоизменявшейся, а в 1991 году так и вовсе кардинально сменившей вектор своего развития.

 К сему добавим, что Айтматов как прозаик во многом сформировался и благодаря влиянию русской классической литературы, ставшей для него светочем гуманистических, жизнеутверждающих идей, светлых, ориентированных на всепобеждающую силу добра помыслов и славных, из поколения в поколение приумножавшихся литературных традиций. Следование им, естественно, было когда-то взято молодым писателем на вооружение.

 Впрочем, Айтматов, будучи писателем блестяще образованным, прекрасно эрудированным, знавшим досконально не только русскую классическую, советскую, но и мировую литературу, никогда не считал для себя возможным безоговорочно следовать в фарватере у кого-либо позаимствованных идей, литературных направлений и канонов. Яркая индивидуальность писателя была и для профессиональных литературных критиков, и для многомиллионной читательской аудитории предельно очевидной. Более того, Айтматов решительно противился воспринимать стандартизацию мышления, общие приемы, рождавшие поверхностные, отвлеченные темы, банальность сюжетов, характеров героев, чрезмерную внешнюю описательность, некую развлекательность и примитивизацию готовых произведений. «Я лично – говорил писатель, – против утилитарного, бытового «реализма», замыкающего человека в скорлупе обыденного, что выражается будто бы в правдоподобии, многословии, в сутолоке и хаосе ненужных деталей, фактографии, подавляющей творческую фантазию, воображение».

 Не стремился он и к всеохватному, неразборчивому писательству, вынуждавшему того или иного автора, в погоне за мнимой славой и гонорарами, браться за вещи ему неподъемные, не соответствующие ни его знаниям, ни жизненному опыту, ни творческим интересам. Не представлял себе Чингиз Торекулович и возможности творить на потребу дня, выступая в качестве этакого запевалы, стремящегося быть в числе первых рассказчиков, вызвавшихся огласить суть той или иной проблемы. При сем это не значило, что Айтматова не волновали насущные и животрепещущие вопросы современности. Отнюдь, они его волновали и способствовали тому, чтобы браться за их доскональное изучение. Так, к примеру, он одним из первых в Советском Союзе взялся за погружение в проблему распространения наркомании, набатом прозвучавшую в романе «Плаха», в котором, кстати, не менее остро была озвучена и тревога за судьбу окружающей среды, ставшей подвергаться массированным атакам со стороны человека, казалось бы, самого разумного существа на земле.

 Немаловажно в этой связи подчеркнуть и то, что Айтматов, высвечивая такие серьезные, касавшиеся всего советского общества проблемы, ни в коем случае не впадал в панику и не стремился хоть как-то, что называется, краски сгустить. Нет, холодновато-рассудочный подход, верность жизненной правде, а также и неподдельная тревога за настоящее и будущее большой страны, её многонационального народа, требовали от него писать откровенно, отринув всякую сентиментальность, предполагавшую не одну лишь слезливость, но и обязательную счастливую концовку произведения. То есть должен был бы преобладать некий всепобеждающий, романтический, но бессознательный оптимизм, отказывавшийся трезво смотреть правде в глаза. И при таком подходе Айтматову следовало бы, конечно, отказаться и от всегда бравшейся им на вооружение философии исторического оптимизма, и от публицистичности, как дополнительных методов познания характеров героев, позволявших их более выпукло доводить до читателей.

 Был ли, коль уж речь зашла об оптимистическом мироощущении, оптимистом Айтматов? Да, был и об этом во всеуслышание говорил на встрече с читателями в Концертной студии Останкино в 1987 году: «Наверное, стоит сказать – оптимист я или пессимист? Обычно так спрашивают. Я оптимист. Но совсем не обязательно, что оптимист должен счастливые финалы выписывать». Не в них, в этих радостных, но пустопорожних финалах, укоренившихся в западном низкопробном мелодраматическом чтиве, был убежден Чингиз Торекулович, кроются задачи подлинной реалистической и гуманистической литературы. Той, по сути, великой русской и советской литературы, в самых первых рядах которой во второй половине прошлого столетия выпала честь пребывать и ему, уже при жизни ставшему классиком.

 Что же касается финалов, то у Айтматова в них зачастую высказывались основные концептуальные мысли, заметно тяготевшие к философскому осмыслению действительности и дышавшие верой в несокрушимость личности, в её неумирающую и несломленную человечность. Человечность, постоянно нуждавшуюся в поступательном движении, в проверке мировоззренческих идеалов делом, так как абстрактная вера, не подкрепленная конкретными действиями, утопична и безжизненна. Жизненность же и праведность идей добра, справедливости, писатель наиболее убедительно утверждает путем контрастного сравнения. И в этой связи вспоминаются слова старого Момуна, оступившегося по воле злого, тщеславного лесника Орозкула и убившего самку марала, отождествлявшую Мать-оленеху, произносимые им в финале повести «Белый пароход», после того, как семилетний мальчик обернулся рыбой и уплыл в синее море, не желая мириться с обманом и злом: «Одно лишь могу сказать теперь – ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое утешение. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом мое утешение.

 И в том еще, что детская совесть в человеке – как зародыш в зерне, без зародыша зерно не прорастает. И что бы ни ждало нас на свете, правда пребудет вовеки, пока рождаются и умирают люди…».

 Вот она айтматовская жизнеутверждающая квинтэссенция, роднящая маленького мальчика, Джамилю, Дюйшена, Толгонай, Танабая, Едигея, Бостона, Авдия Каллистратова с ученым, космическим невозвращенцем, самозваным монахом Филофеем из романа «Тавро Кассандры» и писателем Арсеном Саманчиным из последнего романа Айтматова «Когда падают горы (Вечная невеста)». Все они не могут жить отстраненно от существующих реалий, не могут быть посредственными созерцателями, ко всему сущему на земле безучастными и равнодушными – ведь они, если внимательно вглядеться в их образы, тоже молнии, высеченные «вечным небом» и призванные свято верить в торжество людской совести, правды, в конце концов, в торжество самой жизни, неминуемо побеждающей смерть.

 На этом крепком материале, полном условных символов, без которых Айтматов обходиться не мог и которые служили в текстах произведений утверждению реальной действительности, по существу и выстраивалась писательская броня, ограждавшая его сочинения от примитивного бытописательства и нацеливавшая их на продолжение поиска самых животрепещущих тем и вопросов, не отвечать на которые Айтматов как писатель-мыслитель и гражданин не считал для себя возможным.

 Отвечать на эти по сути непреходящие, лишь несколько видоизменяющиеся под воздействием текущего времени вопросы, призывая в помощники свое грандиозное воображение, вмещавшее весь мир во всех его измерениях и проявлениях, – Айтматову было непросто, но жизненно необходимо. С годами же их становилось больше, прибавлялись к ним и те, которые, как грибы после дождя, возникали в советском обществе на его последнем, переломном и драматичном этапе существования. Острота их была наглядной, и Айтматов, к тому времени признанный классик советской многонациональной литературы, многолетний депутат Верховного Совета СССР, а затем и народный депутат СССР, член ЦК Компартии Киргизии, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии и трех Государственных премий СССР пытался не только озвучивать, но и решать. А в глобальном, общемировом масштабе он озвучивал эти самые насущные проблемы на созванном по его инициативе «Иссык-Кульском форуме», став таким образом инициатором одноименного международного интеллектуального движения, объединившего под своими сводами выдающихся интеллектуалов Востока и Запада.

 Девизом того авторитетного форума, президентом которого был избран Айтматов, проходившего в октябре 1986 года в столице Советской Киргизии – городе Фрунзе, а затем и на побережье озера Иссык-Куль, была короткая и емкая фраза – «Выживание через творчество». Удивительное дело, но она, эта фраза-призыв, возникшая в коллективном сознании лучших умов человечества и сконцентрировавшая в своем существе посыл ко всем подлинным творцам планеты, оказалась весьма созвучной и творческому пути Чингиза Торекуловича. И тут нет никакой нужды искать какие-то прямые параллели, отсылающие нас к конкретным примерам, говорящим о гуманизме Айтматова. Их, что и говорить, великое множество. Посему, даже если фрагментарно, обзорно, без основательного погружения взглянуть на все айтматовское прозаическое и публицистическое наследие, соединив всё воедино, то, думается, первыми пришедшими на ум заключениями неминуемо будут те, в которых мы обязательно станем говорить о его великом человеколюбии и человечности. Человечности как основы мироздания, в котором творчеству отведена одна из самых ключевых ролей.

 «Задача литературы – объединять людей, – писал Айтматов. – Объединять в стремлении к правде и социальной справедливости, в неиссякаемой и неистребимой любви к жизни, к миру, к будущему, во имя чего человек, если он человек в полном смысле этого слова, должен быть готов преодолеть любые внешние препятствия и собственное отчаяние, страдание, тоску. <…>

 Нравственность литературы в том, что она, обращаясь к лучшему в человеке – его достоинству и чести, развертывая перед его взором необъятные горизонты и красоту мира, направляя его мысль к самому себе, дает ему возможность жить полной духовной жизнью. Только так она выстоит и сама. И не только выстоит, но и победит».

 Нравственность, гуманизм, одухотворенность творений писателя практически никогда не ставились под сомнение. Наоборот, можно говорить о нравственном максимализме Айтматова, настойчиво взывавшего освещать в человеке все самое лучшее, прогрессивное, непримиримое к проявлениям равнодушия и духовной заскорузлости.

 Разве можем мы в этой связи усомниться в духовном величии и неподдельной любви к родной земле беззаветной сельской труженицы Толгонай, осознавшей, что «материнское счастье идет от народного счастья»? Неужели Айтматов нарисовал этот образ киргизской матери, седовласой солдатской вдовы, испытавшей много горя и трудностей, не преследуя цель возвеличить всех матерей-соплеменниц, живших тяжело, бедно, без постоянного достатка, но по совести, по общепринятым духовно-нравственным законам человеческого общежития?

 Как же сильно надо было любить свой народ, свою родную землю, чтобы в повести «Материнское поле», посвященной отцу – Торекулу Айтматову, противозаконно погубленному в роковой час… и матери – Нагиме Айтматовой, самостоятельно вырастившей четверых детей, – вывести убедительный и прекрасный образ Толгонай, пережившей страшные удары судьбы, однако оставшейся несломленной и не растерявшей и в старости потребности в вечной материнской любви. Той возвышенной любви, которая наполняла душу этой скромной благородной женщины и помогала ей преодолевать суровые испытания, постоянно выпадавшие на ее долю.

 Повесть о Толгонай, опиравшаяся на поэтику символов, несмотря на всю горечь, испытываемую нами от погружения в драматичную судьбу героини, сильна своей неугасимой верой в торжество материнской любви и её бесспорное родство с матерью-землей. Потому-то поле у Айтматова и выступает живым, ведущим разговор с Толгонай и убеждающим её в том, что человек на земле – высшее и наделенное разумом существо, должное любить и заботиться обо всем, что и составляет нашу земную жизнь, наполняя её конкретным содержанием и глубоким смыслом.

 Каков он, смысл жизни, в чем проявляется и как можно его оценить, чем измерить? Вопрос этот, кочующий вместе с человечеством из века в века, в айтматовской прозе один из определяющих, проходящих красной строкой. И, почему-то, сопоставляя, сравнивая лучших героев писателя, задумываясь над их судьбами, очередной раз возвращаюсь к учителю Дюйшену, тому самому киргизскому парню, коммунисту, едва выучившемуся в Красной Армии читать по слогам и решившему бороться с безграмотностью, приобщая тем самым детей к светочу знаний.

 Гражданский подвиг Дюйшена, вряд ли задумывавшегося над вопросом о смысле жизни, не подлежит сомнению. И Айтматов в этой небольшой лиричной повести найдет такие убедительные сюжетные линии, которые и помогут воочию осознать величие миссии красноармейца, взявшегося учить детей и вырывающего свою старшую ученицу Алтынай из омута мракобесия и насилия.

 Пройдут годы, народная власть, олицетворением которой был и Дюйшен, окрепнет и проведет в жизнь многие реформы, о которых тогда, в 20-е годы прошлого столетия, в далеком киргизском аиле трудно было даже и представить. И академик Алтынай Сулайманова, не забывшая первого учителя, расскажет о подвиге этого скромного человека, ставшего впоследствии сельским почтальоном. Вспомнятся ей, уважаемому ученому, и те первые жизненные уроки, которые будет преподносить детишкам Дюйшен.

 Но неловко станет академику Сулаймановой, когда она, приехав в родной аил на торжество по случаю открытия новой школы, столкнется с откровенной черствостью и несправедливостью, проявленными земляками по отношению к старому односельчанину Дюйшену. «Я чувствовала себя виноватой еще и потому, что не мне надо было оказывать всяческие почести, не мне надо было сидеть на почетном месте при открытии новой школы. Такое право имел прежде всего наш первый учитель, первый коммунист нашего аила – старый Дюйшен. А получилось наоборот. Мы сидели за праздничным столом, а этот золотой человек спешил развести почту, спешил доставить к открытию школы поздравительные телеграммы её бывших выпускников».

 Со временем образ учителя для нее превратился «словно бы в дорогую реликвию, хранимую в музейной тиши». Но Дюйшен, пережив многие трудности, продолжал жить, трудиться, приносить пользу людям. Так в чем же тогда был его, первого коммуниста, добровольно взявшегося обучать детей грамоте, а затем рядового колхозника и почтальона, смысл жизни? В чем, в каких делах и начинаниях виделось ему его жизненное предназначение?

 Айтматов не дает нам прямых ответов на эти, в общем-то ключевые вопросы. Не отвечал он на них и при создании образов Танабая, Едигея, Бостона, Авдия Каллистратова, Филофея, Арсена Саманчина и других своих героев, как положительных, так и отрицательных. Но при этом явления человеческой несправедливости, жестокости, подлости, лицемерия им выписывались вполне явственно, и их природа нами понималась куда как более осознанно и доходчиво. Так уж в жизни повелось – страшное, злое, антигуманное нами воспринимается и быстрее, и сознательнее, и всеохватнее.

 Почему же тогда люди разучились распознавать добро, справедливость, правду? Почему им невдомек взглянуть на непростые жизненные коллизии живущих с ними рядом людей и поклониться простым труженикам, великим в своем бескорыстии и вере в светлые идеалы подвижникам, таким, как Дюйшен, Толгонай, Танабай, Момун и Едигей? Почему они живут беспечно, одним днем, не задумываясь над вопросами о дальнейшей жизни на земле, о царящей на её просторах вопиющей несправедливости, о деградации рода людского, скатывающегося до превозобладания в человеке примитивных, животных инстинктов, корысти, алчности и других пороков? И разве ему, многомиллионному людскому племени, среди которого активно ширится и число откровенных манкуртов, самостоятельно стянувших на своих беспечных головах обручи дурманящей бессознательности, до жгучего вопроса о смысле жизни? О её возвышенном, философском предназначении, о котором не уставал напоминать нам и Айтматов, вводивший на страницы своих книг светлые образы, готовые жертвовать во имя справедливой жизни на земле своими собственными жизнями?

 «В своем понимании смысла жизни, – говорил Чингиз Торекулович, – я исхожу из того, что разум венчает все, что он неотделим от добра и неизбежно противостоит злу. Поэтому я считаю, что высшее предназначение литературы – пробуждая разум людей, культивировать гуманизм. И это то, что нас, ныне живущих писателей, должно объединить в мировую литературу».

 Стала ли мировая литература, высокое предназначение которой Айтматовым не единожды подчеркивалось, тем объединяющим фактором и действенной силой, реально способной противостоять глобальным злу, насилию, жестокости, бессердечности, массовой апатии? Наверное, нет, не стала. Хочется верить, что такой силой она пока не стала, так как, увы, нет сегодня выдающихся художников, которые могли бы с Айтматовым выступать на равных. Впрочем, в этом нет ничего удивительного – равных ему действительно не найти. Да и разве возможно повторить индивидуальное своеобразие и гениальность большого художника? Художника-творца, с его богатейшим внутренним миром, мировоззренческими взглядами и оценками, фантазией, интересами и представлениями о том, как следует воплощать свои творческие планы в жизнь? Нет, невозможно.

 Что же вынуждает человека сворачивать с верного жизненного пути? По какой причине он теряет человеческий облик и становится страшнее животного, напрочь вытравливая в себе духовную потребность к добру и состраданию? На эти вопросы Айтматов отвечал не только определенно и последовательно, но с присущим его творчеству обращением к гиперболизированным, парадоксальным, фантастическим формам и методам, позволявшим смотреть на жизненные явления несколько под другим углом зрения, более сложным и содержательным. И здесь, в этом айтматовском взгляде на мир, в изучении его странным образом приживающихся к любым обстоятельствам нелепостей и парадоксов, на первый план выдвинутся такие непростые герои, как Авдий и Филофей, с их отношением к религии, вращением в космическом пространстве и стремлением, опять же, оградить человечество от катастрофы, апокалипсиса, в наше время представляющегося нам, к сожалению, не таким уж абстрактным и недосягаемым.

 «…новое несомненно должно быть лучше старого, – размышляет Авдий Каллистратов. – И оно есть, это новое! Есть! На подходе новая могучая религия – религия превосходящей военной силы. В какие еще эпохи человеку доводилось изо дня в день, всю жизнь от рождения и до смерти существовать всецело в зависимости от того, развяжут войну эти силы или воздержатся? Кто же теперь боги, как не они, владельцы этого оружия?». Но как всему этому противостоять? Как объединить человечество в его борьбе против вселенского зла, главные идеологи и движущие силы которого обосновались на Западе? На эти вопросы, похоже, Чингиз Торекулович ответов найти не успел…

 Мир человека неотделим от мира природы. Эту, казалось бы, давно всем известную истину писатель также старался донести читателям во многих своих произведениях, требующих, бесспорно, не только нового прочтения, но и серьезнейшего переосмысления. Почему же люди оказывались злее волков, пределы зверского которых четко ограничены инстинктом и природной целесообразностью? Что нарушилось в их генетическом коде, перевернувшем в человеческом могучем существе все с ног на голову? Что меняет человеческий облик в худшую сторону? Что?..

 …Хочется верить, как свято в это верил и Чингиз Айтматов, великий писатель-гуманист и философ, ставший одним из самых ярких олицетворений советской эпохи с её величайшими социальными завоеваниями, победами и всеобщим, основательно пронизывавшим советское общество духом человечности, что всемирной катастрофы не случится… Человечество, прислушавшись к его нисколько не растерявшим актуальности мыслям, задумается… и попытается наконец-то ступить на путь истинный.