Пётр ЧАЛЫЙ. ПЕВЕНСКИЕ НОЖИ. Рассказ

 

Пётр ЧАЛЫЙ

ПЕВЕНСКИЕ НОЖИ

Рассказ

 

С соседом Мишкой пасли стадо хозяйских коров. Днём раньше был мой черёд, пасли за Голубку, а сегодня – за Мишкину корову. Вдвоём ведь легче.

После апрельских грозовых обвальных ливней трава прямо на глазах отрастала, огненной зеленью враз окрасила непаханые крутогоры. Изголодавшиеся в зиму коровы никак не могут наесться, скубут сочнотравье, только хруст слышен, и голов от земли не отрывают. А нам даже лучше, бесхлопотнее, меньше доглядывать за стадом. Устроились на песчаном обмыске меж круч и захватываем друг у друга «чужие земли», поочерёдно вонзая в чётко очерченный круг складные ножички. Проиграл Мишка, как ни хитрил, ни выгадывал – на остатке его кусочка «земли» ногой уже некуда было ткнуться. Пришлось ему бежать за коровами, какие отбились от стада.

Мишка полетел, едва касаясь чёрными пятками земли. Ему, наверное, очень хотелось поскорее рассчитаться за проигрыш. Потому он так спешил и истошно орал – коровы только очумело шарахались в стороны и, недовольно ворочая обиженными мордами, возвращались к стаду. Самая норовистая тёлка умудрилась забраться в овражек. Мишка кубарем скатился туда, шуганул её, с перепугу тёлка не знала, куда бежать, а приятель мой вдруг закричал во всю глотку:

– Алёша! Жми сюда!

Я прибежал.

На самом дне овражка в рыжей промоине лежали мины. Я сразу сосчитал – шесть настоящих мин! Лежали ровным рядком, будто только что кто-то их под линейку раскладывал.

– Талой водой вымыло? – допытывался я.

Мишка тихонько притронулся к крайней. Рука не дрожала, но глаза так и впились в мины, другая пятерня судорожно сжала зависший над промоиной куст дерезы, вдруг что случится.

– Не трогай! – Мой голос, как палкой, ударил по Мишкиной руке.

– Не каркай, дурак! Это тебе не ножичком играться, – зло отозвался приятель. А я, в общем-то, и не боялся, разве самую – самую чуточку. Я завидовал ему, мне тоже хотелось спокойно протянуть руку к минам.

А Мишка обхватил одну из них пальцами, крепко сжал, даже ноги побелели. Как сговорились, разом перестали дышать. Мина шелохнулась и поднялась в Мишкиной ладони. В жёлтом песке осталась вмятина.

– Глянь, какая красивая, – шёпотом отозвался Мишка. – Ни чуточку не поржавела, вроде вчера её нам оставили.

Мина и вправду была как новенькая – чистая, пузатенькая, с тоненькими ободками на тупом носу, у хвоста – рёбрышки звездочкой. Очень походила одновременно и на ракету, и на атомную бомбу, какую рисовали в любимом нами, детьми и взрослыми, журнале «Крокодил», только что без буквы «А».

– ЗдоровА! Такими из миномёта лупят по пехоте. Летит – воет, – стал пояснять Мишка. Счастливых глаз так и не сводил с бомбочки. – Я прыгнул чуть не на мины, смотрю – лежат. Слышь, жалко бросать. Давай взорвём. Ахнут – и в селе будет слышно.

Я заколебался:

– Вдруг убежать не успеем?

– Даёшь ты! – рассердился Мишка. – Знай, с кем работаешь. Прошлой осенью с Колькой Рябенем не такую дуру подорвали.

Дальше не надо было ни уговаривать, ни понуждать меня. Затрещал под рукой прошлогодний бурьян, высохшие стебли полыни, ветки дерезы, нашлась и пошла в ход старая солома. Я только успевал подносить всё, что годилось для костра. Основными делами занимался Мишка, как заправский сапёр-подрывник. Ровно застлал дно промоины, углубив вначале пещерку под нависшим краем обрыва. По ходу дела пояснил:

– Осколки будут лететь в землю.

Разложил мины. Завернул каждую как куклу в солому. Из остатков горючего материала свил жгут – чем не бикфордов шнур!

– А ты боялся. Да за километр успеем удрать, – важно и так свысока рассуждал со мной Мишка.

Ему нравилось быть похожим на солдат, какие к нам приезжали всегда весной на зелёном грузовике-вездеходе с крытым кузовом. Минёры на огородах и по дворам собирали выжатые морозами из земли, вымытые талыми водами боеприпасы. Кому из нас выпадало счастье проводника, выезжали с ними в поля. Указывали, где лежат найденные там снаряды, мины, и становились свидетелями, как говорили военные дяди, их ликвидации.

Мишка вытащил из тайника в полах истрёпанного и затасканного материного пиджака спички. Запахло дымком, и затанцевали верх соломы жёлтые, а затем обжигающие лицо язычки пламени. Мы вылетели из овражка и вмиг очутились в соседней круче. Ждём, понемногу высовывая головы, краем глаза поглядывая на костёр.

– Горит! – шепчем друг другу. Над овражком курился пушистым хвостом белый дымок. Нас прямо колотило от нетерпения.

Сейчас! Сейчас!

…Время шло, а взрыва так и не было. Уже и дымок пропал.

– Не прогрелись мины. Мало соломы положили в костёр. Просил тебя: ещё неси.

Мишка не говорил мне этого, но я молчал, он ведь был за минёра.

К овражку идти теперь было боязно. Остерегались, вдруг в ту минуту, когда вернёмся к потухшему костерку, да взорвутся, – чего только не бывает. И мы направились восвояси к коровам. Снова взялись за ножички. Но уже не с маху, не с первого броска ножи вонзались лезвиями в землю. Играть нам было неинтересно. Ведь неподалёку, в потухшем костре, покоились шесть почти как новеньких мин.

В тот день были ещё находки – две обоймы целёхоньких патронов и десятка три порожних гильз.

Но они не тянули к себе, эти строгие и грозные русские патроны с остро отточенными пулями – лучшие ребячьи игрушки. Мы, мальчишки, свободно отличали хоть с виду, хоть по начинке пороховой наши патроны от округлых немецких, от красиво фасонистых итальянских. Пули у них-то тупые, разве германцы смогли бы нас осилить, – рассуждали тогда об отпылавшей войне, какую нам, родившимся уже в мирные годы, в глаза не довелось увидеть.

 

***

Научил ребят многому Певен. На краю села жил одинокий старик. Никто в точности не помнил его настоящего имени, звали Певеном, и всё, не зная, что означает прозвище. Хозяйство – подслеповатая плоскокрышая хатёнка в глухих бурьянах на неогороженном и открытом всем ветрам подворье. Блаженным и бедным его числили только взрослые. А для нас, хлопчиков, Певен был самый богатый человек на свете. Те счастливчики, кому удавалось побывать у него в гостях, расписывали взахлёб:

– Патронов у него, мать моя женщина, углы завалены. Порох в ведёрных банках. Штыки, кинжалы. – Рассказчик переходил на шёпот и божился: – Наганы гожие есть. Сам видел: заграничный, чёрная ручка как стекло светится.

Кто-нибудь из пацанов не давал соврать – подтверждал. Он тоже слыхал о певенских пистолетах.

Недоброй памятью в глубь лет уходила война, а старшие всё говорят, что ею, войной, кормится старик. На раздобытках Певена видели в одном и том же месте – за полем Острая Могила на Солонцовых буграх, самых высоких в здешней округе, откуда во все стороны света проглядывался на многие вёрсты степной простор. Важное место для военного ремесла. Не случайно именно на этих высотах шли самые жестокие бои – и когда отходили наши к Дону, и когда погнали фашистов прочь. И хоть кинутые блиндажи – траншеи – окопы осыпались, заплывали песком, зарастали колючим дурнотравьем – оспенный, шрамоватый след сражений устоялся на буграх невытравимо.

Певен являлся тут всегда с потрёпанным мешком за спиной, крест-накрест перехвачен бечёвками спереди, в руках – остроотточенная железная палка. Старик вгонял штырь в землю, давил грудью, налегал на него своим тощим телом, пока посох не поддавался и начинал понемногу вонзаться вглубь. Если на пути попадалась железка, певенский миноискатель звякал, Певен отставлял щуп в сторону и брался за притороченную к поясу маленькую сапёрную лопатку. Выкопанные куски алюминия, меди, свинца сразу же складывал в мешок. Железо старик забирал не всегда, оно старьевщиком ценилось дёшево. Домой возвращался с доверху набитым мешком. От тяжести и без того сутулый Певен ещё ниже сгибался, мешок покоился на спине большущим горбом.

После похода на окопы старик днями невылазно сидел в своей хатёнке, перебирал добычу. Топил печь – в ней выплавлял на огне свинец из пуль. Гнул жесть, чинил-паял, а то и мастерил – клепал для кормивших и обстирывающих его деревенских хозяек немудрую кухонную утварь: рогачи для чугунков, чаплийки – сковородники, даже вёдра, зерновые меленки и кукурузные тёрки-драчки – да мало ли дел ему находилось.

Когда в село попадал коробейник-старьевщик, чаще его звали ганчирником-тряпишником, то свою телегу – одноколку с наращенным кузовом, он определял на постой к Певену. Там и загружался добром сполна.

Певен любил привечать мальчишек. Может, потому, что у него, сказывали люди, два сына полегли на фронте. Благодаря ему у ребят не выводились из карманов складные ножички.

Когда старик дома, у него всегда можно купить нож за полсотни медных патронных гильз, за два куриных яйца или за скибку свежевыпеченного хлеба. Он делал их прямо на глазах. Потому покупатель обычно не сам, а в окружении приятелей шёл за новым ножичком.

Берёт Певен жестянку, ровнёхонько обрежет, стукнет пару раз молотком – готова ручка. Приклепает к ней обрубленный конец от старой косы, подточит его на камне – есть нож, податливо убирается лезвие. Так и прозвали их – складальные, складные певенские.

– Забирай! – На хваткой, что кузнечные клещи-щипцы, костистой с крючастыми пальцами ладони Певена красуется готовый нож. Хозяин от счастья не знает, каким боком держать в руке своё богатство, друзья-товарищи ёрзают ногами по глиняному полу – до того завидки берут. А Певен откидывает спину к стене, с весёлым прищуром подмигивает единственным глазом, уцелевшим с какой-то неправдоподобно сказочной из-за давности лет «японской» войны. Вытаскивает кисет. Как только засинеет и запахнет в хатёнке дым табака самосада, затеваются рассказы, чаще всего о том, как молодым Певену довелось плыть тёплыми морями-океанами в дальневосточную русскую крепость Порт-Артур. На всю доставшуюся ему долгую жизнь хватало воспоминаний об увиденных заморских дивах. Когда Певен был в настроении, доставал из запечка облупленную, но голосистую гармошку. Выпевала она в его руках плясучую барыню-матаню, выговаривала знакомые слова гордой песни о гибнущем, но не желающем пощады «Варяге», плакала о русских солдатах, навечно оставшихся на маньчжурских сопках.

Привечал мальчишек старый Певен. Осчастливил ножами, просвещал и берёг от напастей – никто из ребят так и не видел, как он добывает свинец из пуль, никого он не брал с собой на окопы.

Не пускали туда и родители, пугали. Да мы не боялись, частенько бегали в степь, в поросшие бурьяном окопы и траншеи. Там можно найти всё: патроны, кинжалы в ножнах, жёлтые палочки артиллерийского пороха, ракетницы, штыки, говорили – даже пистолеты. За медные гильзы у тряпишника выменивали глиняную свистульку-петушка или пищик с розовым шаром, который, если надуть дымом, полетит ввысь. Порох здорово горел, в особенности артиллерийский. В камышинку натолкаешь его, подожжёшь – и на воду, что ракета плывёт. Всему находилось применение.

Походы ребятами всегда хранились в тайне: дома узнают – трёпки не миновать. Тайна раскрывалась горем. Тревожным всполохом беды ударял гром средь ясна дня, а над старыми окопами вставал чёрный куст дыма…

 

***

Солнце припекало. Ветерок разогнал лёгкий пух облаков за курганы и сам пропал. От жары и день казался длинным, долгим, уж очень медленно шло время к обеду.

Мне надоело швырять ножик. Измерил ступнями ног свою тень и позвал приятеля – тот копался в патронах:

– Миша! Пять холодков насчитал, пора гнать коров домой. Припозднимся, ругаться будут.

Мишка неспешно выпрямился, заметил на земле палкой вершину своей тени. Вымерял её – переступал, ровно и плотно подставляя пятку одной ноги к пальцам другой. У него тоже получалось пять ступеней – «холодков».

– Пора, – подтвердил Мишка и тут же предложил, – пошли сейчас на мины поглядим. Успеем, – и, боясь услышать в ответ отказ, он убежал: – Ничего страшного, они уже холодные.

Мишка взрывал, он всё знал.

И мы пошли. Не торопились, спрыгнули в овражек. В промоине на месте костра холмиком высилась маленькая кучка черноватого, соломинками-прутиками, пепла. Мишка палкой тронул – зола рассыпалась в порошок, в сероватый такой. Прокопчённые мины лежали целые и невредимые. Мишка постучал по ним, расковырял. Присели и разглядели их внимательнее.

– Не прогрелись, – заявил Мишка. – Костёр слабоват. Говорил тебе, ещё тащи бурьян.

 

***

Запах пепла потухшего костра напомнил Алёше о том, что хочется есть. Так пахло только у летней печки-горнушки на огороде, где мать готовила еду, чаще всего кулеш, пшённую кашу, запашистую, с дымком, печка ведь страшно курилась.

Кашу варили в армейском котелке. Когда выскребешь его, видишь, что донышко походит на молодой месяц, только на краях концы не острые, а округлённые. На боку котелка нацарапаны гвоздём или ножиком буквы. Алёше всё хотелось прочесть, узнать, что написано. Не удавалось – буквы были не нашими.

А пшено хранили тоже в чужестранном из добрых досок, ни щёлочки, тёмно-зелёном ящике. На его длинной боковой стенке красный крест нарисован в белой окантовке. Алёша уже и подрос, а всё катался на нём верхом, представляя себя то кавалеристом, то водителем колхозного грузовичка-полуторки. Мать частенько, повторяясь, рассказывала, как она еле приволокла этот ящик из санитарной машины – итальянцы бросили при отступлении. Вспоминает, после короб забирал у неё наш молоденький солдатик из трофейной команды.

– Прошу оставить, а он никак не поймёт, зачем.

А нам больше некуда прятать от мышей и сырости все пожитки. Я ему толкую: ящик вместо скрыни, сгорела она у нас, когда через село фронт проходил.

Солдат не знал, что скрыня – это сундук, с которым в давние времена невесту на селе отдавали замуж. У матери, рассказывала, была большая скрыня, разрисованная петухами и розами.

Внял тогда материным причитаниям другой, пожилой солдат, – и остался ящик в доме.

Вечером, укладывая спать, мать укутывала сынишку серым одеялом, тоже доставшимся с войны. Страх колючее солдатское одеяло. Но зато под ним тепло и всегда снились военные сны.

 

***

Сейчас же в макушку уже смотрелось солнце – самый полдень.

Мальчишкам некогда было возиться с минами. Покатали их по кострищу туда-сюда, покатали и побежали к коровам. Быстро собрали череду и выгнали её на просёлок, к селу. Коровы шли ходко: напаслись, пить хотели, да и время своё знали. Кричать – «Г-ья-а!», «Г-ья-а-а!» – означало: идите быстрее – не приходилось. Весело и скоро шагали мы за стадом. Поднимали ногами вслед за собой мучнистый хвост – шлейф из дорожной пыли, старались, кто кого запылит сильнее.

И тут аж присели не только мы, но и коровы припали на задние ноги – так ухнуло за спиной. Прямо приросли к земле. В ушах долго ещё звенело, потом стало необычно тихо. А из овражка, где недавно разгребали золу в костре, медленно улетало в небо чёрное облако.

– Смотри, – наконец нашёлся что пробормотать Мишка. Да я и без него видел – взорвались наши мины.

Домой возвращались молча, только гикали на отстававших коров.

Уже после обеда, когда снова гнали череду в степь, рассказали друг другу, как рвануло, как свистели над головами осколки. Миша даже огонь над оврагом видел. Он часто поворачивался к нему лицом – знал, что обязательно взорвутся наши мины. Ведь он взрывал их.

Только после обеда коров погнали пасти в другое место.

 

А в осеннюю грязь все жители сельца в один час, никто их подворно не скликал, высыпали разом за околицу. Прилетел вертолёт из областного города. Тёмно-зелёный и с большущим красным крестом на боку, точь-в-точь, как на ящике, на котором Алёша маленьким любил кататься верхом. Показались люди в белых халатах и с носилками в руках. На них они несли Мишу. Вернее, не Мишку, а оснеженную груду простынь, бинтов, закрывших его недвижное тело. Рядом, поддерживая носилки, вприпрыжку хромал деревенский фельдшер Анатолий Капустин. На всю околицу голосила, рыдала Мишкина мать.

Беззвучно плакали женщины, то и дело прикладывали к помокревшим глазам чистые уголки головных платков. Смурными толпились мужчины. Закусив губы, смаргивала слёзы ребятня, для них беду скрадывало всё же первое явление в селе вертолёта, увозившего Мишку в больницу.

В этот раз он ошибся, хоть уже и взрывал мины.

И ещё трое мальчишек просчитались, не убереглись, подорвались этой же осенью вместе, им и больница была не нужна. Все трое – Алёшкины годки.

Не пощадила судьба уж на что осторожного опытного Певена, лишился единственного глаза. Выплавлял на огне свинец из пуль, а одна из них оказалась разрывной. Увезли старика в инвалидный дом.

В память остались только певенские ножи.