Анатолий САЗЫКИН. «ТАК ДАЙТЕ ЖЕ МНЕ ПОСИДЕТЬ У ОГНЯ». О поэзии Любови Никоновой (1951-2012)

 

Анатолий САЗЫКИН

«ТАК ДАЙТЕ ЖЕ МНЕ ПОСИДЕТЬ У ОГНЯ…»

О поэзии Любови Никоновой (1951-2012)

 

Не рвётся нить жизни живой, даже когда мы, люди, неизбежно уходим из неё. В человеческом сознании, в памяти, в духовной жизни эту вечную связь времён осуществляет литература, музыка, живопись – вообще, культура не даёт человеку остаться наедине с собой и своей телесной сущностью. Первенствующая роль литературы обусловлена тем, что её главный инструмент – художественное слово, а оно, по замечанию Льва Толстого, «будь то слово Гёте или слово пастуха Федьки, отличается от нехудожественного тем, что рождает в сознании читателя или слушателя неисчислимое множество ассоциаций».

В ассоциативности художественного слова – залог его бессмертия в веках и в любой суете, называемой «общественная жизнь». Подлинный поэт эти ассоциативные связи тонко чувствует, обнаруживает и множит, создавая глубочайший исторический подтекст.

О поэзии Любови Никоновой вот что сказал в своё время Валерий Николаевич Ганичев (1933-2018):

«Поэзия Любови Никоновой – женская поэзия, и автор не отрекается от своего женского начала. Это приятно вдвойне, потому что Любовь Никонова – большой русский поэт. Её творчество стало настоящим литературным открытием российского масштаба. Думаю, что за Уральским хребтом у нас самая талантливая, тревожная и возвышенная поэтесса.

Конечно, её стихи полны грусти, но кто же сегодня из честных людей безоглядно веселится? Конечно, она ищет опору в Вере, в мерцающей впереди «помощи далёкого Бога», ибо где же её искать-то, эту опору, нашим небезгрешным людям? Конечно, её исток – великое и не великое прошлое, ибо оттуда «из-под пепла бед взаимных» прорастает, может быть, и оскудевшая, но всё та же лучезарная любовь... Имя поэта – Любовь Никонова, и это имя сегодняшней нашей Русской поэзии». («Роман-газета. XXI век», №7, 1999 г.)

Читая Любовь Никонову, странно сознавать сегодня, что в России так мало помнят самобытных своих поэтов, наших недавних современников. Хочу предложить вниманию читателей вариант трактовки ассоциативной глубины стихотворений Любови Алексеевны Никоновой (1951-2012), которые были опубликованы в последнем её прижизненном сборнике – «Похожи встречи на подарки»: стихотворения, поэмы (г. Кемерово: изд-во «Летопись», 2003 г. – 439 стр.). Сборник представляет собой своеобразное подведение итогов творчества поэта. Он содержит восемь тематических разделов, и в каждом – стихотворения, соответствующие заявленной тематике, созданные на протяжении всего творческого пути Любови Алексеевны от 1966-го по 2003 годы.

 

I.

Стихотворения первого раздела сборника – «Глаза жизни» – выражают идею, которая вообще-то пронизывает всё творчество Л.А. Никоновой – идею вечной, всеобщей органической связи всего сущего на земле и в небесах, всего божьего творения. Идея эта сквозная для её творчества, стихотворения этого раздела (подчеркну ещё раз – созданные в разные годы её творческой жизни) лишь наиболее полно и последовательно её воплощают.

Ощущение единства всего живого и своей причастности к нему пронизывает все стихотворения этого раздела и роднит их с натурфилософскими стихами Н.А. Заболоцкого, достаточно вспомнить хотя бы такие его строки:

«… и в этот миг

Всё, всё услышал я – и трав вечерних пенье,

И речь воды, и камня мёртвый крик,

И я, живой, скитался над полями,

Входил без страха в лес,

И мысли мертвецов прозрачными столбами

Вокруг меня вставали до небес…».

 

У Любови Никоновой:

И будет вечно в свете звёзд и дня

Феномен жизни изумлять меня.

То проплывёт чудесный трилобит,

То в раковину доброе чудовище трубит.

То пылкий жук, красивый, как амур,

Слагает песнь любви, как трубадур…

То под лазурный свод небесных сфер

Вдруг выплывают утки из пещер…

Мелькает бабочка, как маскарадный маг.

Без устали пчела щекочет мак.

Десятки ненасытных хоботков

Берут еду с естественных лотков…

И возникает из среды земной

Жар-птицы дивной образ расписной.

Бесспорно, можно говорить о воздействии великого поэта. Но нужно не забывать и другое. Ещё Монтень говорил: «Не в писаниях Гомера, а во мне самом содержится то, что написал Гомер». То есть воздействие предшественника на последователя невозможно без их внутренней духовной взаимосвязи и единства.

Но есть и все основания полагать, что у Любови Никоновой это сознание своей кровной связи со всеми явлениями божьего природного мира существовало всегда: от первых жизненных впечатлений и до конца её жизненного и творческого пути.

Прекрасно выразила она это в первой строфе стихотворения «Жизнь»:

Ты нашла меня в бедной деревне,

В предвосторге, в слепой предлюбви.

Средь рождавшихся трав и деревьев

Ты и мне приказала: живи!

Именно такую взаимосвязь мы слышим, когда в стихотворениях Никоновой звучат эти строки.

…И кто-то пел прозрачно и минорно,

Притягивая душу, как магнит.

Но кто-то жил без песен, жил безмолвно –

И ясно было слышно, как молчит.

                                                      («Лесные звуки»)

Ах, эта ночь с луною рыжей!

С веками сплетены века.

Забито небо всякой рыбой.

Забита звёздами река.

                                            («Ночная река»)

…И, выставив задорный гребешок,

Гриб полуголый пел, как петушок.

                                                    («Зелёный свет»)

Я с конским щавелем одно

И с заячьей капустою.

И если в этот миг умру,

Я смерти не почувствую.

                                     («Лежу в степи, шумит трава»)

Это у неё, наряду со стихотворениями о связи всего живого на земле (как основном законе Бытия), можно встретить и такое шутливое, но также интимно-ласковое обращение к птице отнюдь не сказочной и даже надоедливой.

СОРОКА

Вот, прилетела моя побирушка –

Люди скандалят, а я не гоню.

Здравствуй, чудачка!

Здравствуй, подружка!

Чем-то ты радуешь душу мою.

Кто ты? Из светлых, а может – порочных?

Тайны Господней я знать не могу.

Только люблю этих ножек сорочьих,

Сказочных ножек следы на снегу.

 

II.

Основная тема второго раздела сборника – «Как пчела в цветах» – это тема любви как вечного и главного закона бытия, любви в смысле божеском и природном, любви как всеобщего животворящего начала.

В стихотворениях этого раздела нет выражения чувственных восторгов, ни слова о радостях плотской любви, но есть другое:

И счастье есть. И музыка кругом.

Слились в один два потемневших взора.

И кажется, колеблется наш дом,

Качается, – должно быть, рухнет скоро.

И рухнет он в цветущие кусты,

В их белые душистые объятья.

А я – с тобою.
                             А со мною – ты.

Все люди сестры и все люди братья.

Но не сводимо содержание этого раздела лишь к благостной картине и радостному чувству. Впервые в сборнике появляется начало мотива боли душевной, одиночества и сомнения.

В стихотворении «Сосновый бор» зазвучит эта мысль о драме разобщённости в природе и среди людей.

Сосновый бор шумел сегодня ночью…

В нём пели скрипки,

И, лишившись сна,

С какой-то тайной обращались срочно

К сосне сосна, к сосне сосна.

 

И в этих звуках чувствовалась осень,

Будила непонятную тоску,

Казалось мне, что здесь, меж этих сосен,

Тихонько ты ступаешь по песку.

Но никого.
                      Лишь свет свой худосочный,

Слепой, сквозной, с ветвей лила луна.

Скрипели в пустоте сентябрьской ночи

К сосне сосна, к сосне сосна.

 

Я слушала, не радуясь ночлегу,

И нестерпимо было слышать мне,

Как человек взывает к человеку.

Сосна к сосне,

Сосна к сосне.

В другом стихотворении пять молодцов и героиня, натянув тугие луки, пускают стрелы на поиски счастья. У других стрелы попали в цель: «Взяли в жёны купчих и дворянок /И царевну-лягушку, вестимо»…

А моя стрела – всё летит.

Ни намека на приземленье.

И уже в 1993 году будет написано стихотворение:

Вольная птица – да негде присесть:

Занято, занято, занято здесь.

Вот и летай, пока крылышки держат.

Вот и живи, беспрестанно летя.

Крыльев в полёте тебе не подрежут.

Только надолго ли хватит тебя?

Это глубокое, полное острого драматизма осознание невозможности жизни без любви вступает в сознании лирической героини в напряжённую схватку между подлинной, пусть мучительной и трудной божеской любовью и теми многочисленными и такими распространёнными антиподами любви, до которых часто так падок и слаб человек.

Вот одна из таких строф:

Всё ненависть лезет, и нечисть, и нежить:

Земля, мол, лишь нами полна.

Возьми нас в друзья, а не то пожалеешь,

Прими нас – иль будешь одна!

Но что за судьба – с ненавидящим сердцем?

И, веру спасая свою,

С усталым лицом, от страдания серым,

Стою на своём я: люблю!

 

III.

Начатые здесь светлые и горькие раздумья получают интересное развитие в третьем разделе сборника, названном «Распорядилась так судьба».

Первое, что обращает на себя внимание в стихотворениях этого раздела, – при всей слитности лирической героини с миром, с природой и людьми – это ощущение своей отдельности, инакости своей личности и судьбы, ощущение себя чуть ли не гостьей с иной планеты:

Опустись, светоносец, загадочный диск,

Опустись ещё раз. Это даже не риск.

Я верчу и верчу марсианский волчок,

Я гляжу и гляжу в твой зелёный зрачок.

Под твоей оболочкой из тонкой слюды –

Зеленеющий рай идеальной среды.

Заселён этот рай, светозарный, большой,

Совершенной, одной, коллективной душой.

Это братья мои. Мы в разлуке давно.

И вернуться туда мне уже не дано.

За какой-то проступок (не помню, какой)

Отлучили меня – и закрыли за мной.

Второе – это абсолютное неприятие всего, что в жизни лишь вполовину, не в полной мере и не до конца: полуправды, полудружбы и полувражды:

Полулюбовь – двусмысленна, двулична.

Наполовину тёмен её свет.

И полувера – двойственна обычно.

Двуручной полувере – веры нет.

 

Полунадежда тоже двоедушна

И не надёжна пред лицом беды.

Но самое плохое – полудружба,

Предательский двойник полувражды.

Прозвучит в стихотворениях этого раздела и голос страсти, острое, почти мучительное переживание роковой подчас несовпадаемости в судьбах людей мужского и женского начал («ян» и «инь» по восточной философии), отталкивания и притяжения не по каким-то рациональном поводам и обстоятельствам.

Стихотворение «Всё, что стон вырывало из уст» завершается такой строфой:

Иль прониклась безудержом я

И энергией первопричинною?

Или это звезда и земля?

Или женщина это с мужчиною?

Всего острее это выскажется в стихотворении, очень своеобразном по форме. Это не традиционное стихотворение, не верлибр, не стихотворение в прозе и не фольклорное причитание, а нечто среднее между ними, с многократными повторами и усилениями, призванными выразить крик тела и души – «Иду любовью долгою своей…». 

Композиционно в нём два полюса. Один – состояние холодной безлюбости. А другой – 

Но лишь тебя увижу – обомру,

Потерянно застыну на юру,

Сразу всеми огнями обжигаема,

Всеми пламенами палима,

Всеми водами окатываема,

Всеми морозами прохватываема,

Всеми ветрами обдуваема,

С помрачённым взором,

С душой перевёрнутой,

С судьбой кровоточащей.

Это состояние выведено за пределы индивидуальной судьбы, оно почти иррационально, и потому это один из законов бытия.

 

IV.   

Следующему, четвёртому разделу сборника Любовь Никонова дала очень глубокое и точное название: «Горящая музыка». В стихотворениях этого раздела нашла отражение еще одна – ярчайшая – сторона личности и творчества поэта – способность слышать и воспринимать музыку жизни. Способность эта далеко не каждому дана, и её наличие открывает человеку такие глубины и смыслы бытия, такую красоту и гармонию жизни, какие дают существованию человеческому оправдание перед Богом.

Поэт в душе своей соединяет внутреннее звучание жизни и мелодию, созданную композитором. Естественно, что и здесь у Любови Никоновой есть великие предшественники, достаточно вспомнить Блока, а самый ближайший – тот же Николай Заболоцкий. В 1957 году, вспоминая героическую гражданскую войну с фашизмом в Испании, он написал своё знаменитое стихотворение «Болеро», завершающееся такими словами:

«Танцуй, Равель, свой исполинский танец,

Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!

Вращай, История, литые жернова,

Будь мельничихой в грозный час прибоя!

О, болеро, священный танец боя!».

У Никоновой звучит именно это: созвучие Истории и души художника, «посетившего сей мир в его минуты роковые». Она пишет стихотворение «Мусоргский», в котором не просто поразительно и сильно сказала о кровной связи творчества композитора со «смутной» русской историей, но и нашла слова, которые, на мой взгляд, гениально передали суть его личной и общественной трагедии:

Прислушался он и услышал

Дыхание смутных времён.

Внял голосу сытых и нищих –

И выявил музыку он…

 

…То вспыхнет, то меркнет сознанье –

От скрытых толчков изнутри.

И в то, что уловлено слухом, –

Чрез ноты – вложил он себя,

Россию и сердцем, и духом

То гневно, то скорбно любя.

О, удаль! О, горечь! О, жалость!

Сожги, изведи, сокруши!

И тело его разрушалось,

Уже не вмещая души.

Есть в этом разделе и великолепное стихотворение «Берлиоз. Сцена охоты», в котором она ёмко и точно, а оттого и красиво выражает воздействие музыки на душу.

…Охотничий рог, затруби!

Звук долгий, морозный и чистый

Прожжёт нас до самой крови

Своей чистотой серебристой.

И зубы заломит тотчас

От свежести той родниковой,

И высечет слёзы из глаз

Тот утренний воздух суровый.

И всё. И конец роковой,

Как надо, оркестр доиграет.

Но слышишь, как звук роговой

В крови всё ещё догорает…

Но даже когда и не звучит мелодия, душа поэта причастна и музыке бытия, она способна уловить её в шуме ветра, рокоте волн, завывании бури и просто в молчании.

Считаю в этом смысле маленьким шедевром стихотворение «Горящая музыка», по названию которого назван и весь раздел.

Сгорает лес, мелодий полный,

Цветных, как радужный туман.

Гудит огонь в печи покорной –  

Огонь, похожий на орган.

До корня музыка сгорает,

До угля чёрного, дотла.

А всё играет, всё играет…

И в поддувале дотлевает

Ещё звучащая зола…

И вот – щепоть немого пепла.

Ты как до этого дошла,

Мелодия небес и пекла,

А может, и сама душа?

Очень интересно и значимо, что в этом разделе сборника о музыке и дальше в других разделах у Любови Никоновой появляются ссылки на романсы и даже на такую их разновидность, как народные песни или песни уже забытых авторов, ставшие народными. Их появление в её творчестве она обосновывает так:

Романс жестокий был жесток.

Стрела пробила сердце чётко.

Но как любила лепесток

Испачканная мёдом пчёлка!

Как завивались кудри трав

И мелодично развивались!

И каждый любящий был прав.

И дни любви не забывались.

Романс – не веянье тоски.

Не сон, прильнувший к изголовью.

То кровь, стучащая в виски.

То омовенье духа кровью.

Когда же звучит обыкновенный романс, давно уже у всех на слуху, никаких открытий и новизны в себе не содержащий, чуткая душа поэта слышит за этим текстом старую, но вечную для каждого новую историю любви и страдания и откликается на неё… Как это, например, в стихотворении «Жалобно стонет…» (первые слова известного сентиментального романса).

Финал стихотворения:

Так дайте же мне посидеть у огня без движенья,

Опять пережить красоту этой острой разлуки,

Опять осознать, помертвев, глубину пораженья – 

И с жалобным стоном уткнуться лицом в свои руки.

Ещё один мотив, вовсе не странный у русской поэтессы и очень характерный, значимый для Любови Никоновой, зазвучал в этом разделе. Целая группа стихотворений объединена общим названием – «Цыганские напевы». Если мы вспомним, какое место занимала цыганская тематика в творчестве Александра Пушкина, Аполлона Григорьева, Сергея Есенина, Александра Блока и других русских прозаиков и поэтов, то согласимся, что дело вовсе не только в экзотике цыганских странствий, быта, обрядов и очень самобытной культуры, хотя и это тоже имеет значение.

Для Любови Никоновой, женщины и поэта абсолютно русского, без всякой цыганщины в судьбе, цыганская тема – это символ воли, удали, широты души – всего того, что так характерно для русской души и русских просторов.

В стихотворении «В самарской степи…» она скажет:

Одною рождённые общею далью,

Цыганские песни и русские слёзы.

Совершенно поразительно её провидческое проникновение в поэтическую душу Пушкина, а через неё и в русскую душу в стихотворении «Пушкин у цыган». Вот его заключительная строфа:

В ней (в песне цыганки – А.С.) зов свободы и плененье,

Покой – и тонкое волненье,

Живой огонь – и ветер снежный,

И край земли – и мир безбрежный…

Цыганка, вопреки столетьям,

Распоряжается всем этим…

И, восхищенья не тая,

Он крикнет: «Радость ты моя!».

Ах, эта радость, прелесть эта – 

Вот утешение поэта.

Цыганки пенье,

Свист метели…

Шесть лет осталось до дуэли.

 

V.

Пятый раздел сборника озаглавлен «Не споря с силой притяженья». Он вобрал в себя стихотворения, развивающие и углубляющие начатую во втором разделе тему любви как главнейшего, универсального жизненного начала. Там же, во втором разделе, появились и стихи, выражающие чувство одиночества, горькие сами по себе и требующие углублённой душевной проработки. Здесь, в пятом разделе, не просто идёт эта глубокая проработка, а настоящий спор лирической героини с самой собой и с общепринятой, преимущественной трактовкой темы любви.

Не наше дело, да и вообще недопустимо лезть в обстоятельства личной жизни, судьбы поэта, как сейчас это стало модно, мы должны только поглубже всмотреться в творческий феномен раскрытия этой темы. Во втором разделе преобладало всё-таки переживание любви как страсти, а здесь зазвучали строки, выражающие всю глубину, даже трагизм нелюбви, «не-встречи», как говорила Цветаева, обречённости на одиночество.

Вот заключительные строфы стихотворения «Любовь странника»:

Душа уже встречалась с тьмой – 

И видит тьму на расстоянии.

Никто не станет жить со мной.

И я – ни с кем не в состоянии.

Но «каплю жалости храня», 

Явитесь на пути мучительном – 

И заступитесь за меня

Пред всемогущим Вседержителем.

Стихотворение «Не нравьтесь мне. Я вас люблю» завершается такими строками:

И там, где явится она («любовь блистающая» – А.С.),

В раю, в глубинах милосердия, 

Одна, как скрытая струна, 

Звучит звенящая трагедия.

В этом плане очень интересно, как Любовь Никонова переосмысливает известнейший романс, ставший буквально народной песней, «Когда б имел златые горы». Отталкиваясь от канонической строки «…с пустой котомкой за плечами стучится странник у окна», она начинает стихотворение строкой: «Я всё с той же сумою стою под окном». Только «с пустой котомкой», «с сумой» стоит не отомщённый «злой изменник», а сама отвергнутая героиня, «полжизни в опорках отмерив пешком», возвратилась под заветное окно былого возлюбленного и умоляет хотя бы на минуту дать посмотреть на счастье тех двоих, кого должна ненавидеть, но она их любит: «пусть прольётся ко мне вашей жизни вино»:

…И стояла я сутки, и месяц, и век,

Мне терпение было любовью дано.

И раскрылось окно – и сказал человек:

В церкви надо стоять – и захлопнул окно.

Стихотворение вызывает непростые размышления, и размышления авторские идут в стихотворениях всего этого раздела. Центральное из них – это, без сомнения, стихотворение «Особая форма жизни». И название не поэтическое, и написано оно в прозе. Это совсем не случайно. Плотность мысли в высказывании может быть так велика, что стихотворная форма сковывает её выражение мерной стихотворной строкой с необходимым количеством ударений, пауз, соблюдения ритма, рифмы и т.п.  Отсюда допустимость и необходимость выражения сложной и насыщенной мысли более свободным языком прозы.

Объём стихотворения не позволяет цитировать его здесь полностью, но основные суждения таковы:

«Любовь – это какая-то особая форма жизни, нами совершенно не изученная. Она не любит шуму. С ней не надо своевольничать, но можно незаметно радовать её, помогать ей в трудные минуты. Она крепка и хрупка одновременно. Нужно научиться ощущать её присутствие – и не пугать её, не беспокоить, не навязывать ей своей воли, не угнетать, не подстёгивать, не мучить… Она не задерживается долго с теми, кто не щадит её. Если бы в данный момент у меня спросили: «А где она сейчас?» – Я бы ответила: «Она недалеко. Она рядом. Она со мной»».

Я не настаиваю на абсолютности своего объяснения причины обращения автора к стихотворению в прозе. Достаточно вспомнить слова великого Пушкина:

«Из наслаждений жизни

Лишь любви музыка уступает.

Но и любовь мелодия».

Здесь же нет мелодии, волшебства, тайны в выражении чувства, есть глубокое, мудрое, но рациональное рассуждение о чувстве радостном и мучительном, есть попытка его преодоления при всём признании.

В стихах этого раздела мелодия любви будет звучать и дальше, очаровывая радостью, болью, великолепной самоиронией:

Я легко возвращаюсь.
                                       Сама не пойму,

Для чего, почему, интересно?

Если прямо сказать, если всё по уму,

Несвободно мне с Вами, мне тесно.

Но у Вас на ладони – скворец да снегирь…

Вы любовный романс мне поёте…

Подведёте меня!
                                Где же тот монастырь,

Под который меня подведёте?

Так в этой диалектике, в единстве противоречий умной, страстной, чуткой женской души и будет звучать эта тема, «перепетая», по Маяковскому, «не раз и не пять», во всём творчестве Любови Никоновой.

Завершит она этот раздел стихотворением в высшей степени для неё знаменательным, знаковым:

Прости, Владычица. Я виновата вновь.

Мне тяжко от грехов, от сложной боли.

Я чувствую, как потемнела кровь,

В чистейших жилах певшая дотоле.

Неправильно, чадяще, тяжело

Она горит, объятая страстями.

Я погасить в душе пытаюсь зло – 

И воду черпаю из родников горстями.

Но всё-таки вернее путь простой: 

Начать элементарно возрожденье – 

Явиться в храм, упасть перед Тобой,

И плакать, и молить о снисхожденье.

 

VI.

Хочется обратить внимание ещё на одну особенность творческой манеры Любови Никоновой, проявляющуюся на протяжении её творческого пути всё более плодотворно. Это её склонность, потребность даже, прибегать к цитированию произведений великой русской классики, черпать из этого чистейшего неисчерпаемого источника мудрости и красоты. 

Сошлюсь на мысль Анны Ахматовой:

«Но, может быть, поэзия сама –

Одна великолепная цитата».

Она имела в виду, конечно, что поэзия – это великолепная цитата из Книги Бытия.

У Никоновой, человека прекрасно образованного, цитирование, ссылки на русскую литературную классику – эффективнейший способ показать, круг каких культурных ассоциаций, какой сюжет, какой миф втягивается выбранной цитатой в стихи.

Самый распространённый способ обращения к классике в её стихах – это использование строк в эпиграфах. Наиболее приоритетны здесь строки из Достоевского, далее Гоголь, Пушкин, Блок, высказывания святых Отцов, строки из широко распространённых романсов и песен.

Но об эпиграфах подробнее скажу чуть позже, сначала об использовании строк, которые создают огромное подтекстовое ассоциативное поле, таящее в себе очень глубокие смыслы, при невнимательном чтении могущие остаться вообще закрытыми.

Вот первый пример из стихотворения «Любовь странника». Оно в высшей степени драматично по переживанию чувства одиночества, неверия в любовь, какой-то обречённости.

Я уже приводил эти последние строки стихотворения:

Душа уже встречалась с тьмой –

И видит тьму на расстоянии.

Никто не станет жить со мной.

И я – ни с кем не в состоянии.

 

Но, «каплю жалости храня»,

Явитесь на пути мучительном –

И заступитесь за меня

Пред всемогущим Вседержителем.

Включение в него строчки из письма Татьяны к Онегину «но вы к моей несчастной доле / Хоть каплю жалости храня / Вы не оставите меня», придаёт стихотворению огромный подтекстовый смысл. Татьяна, по Пушкину, – это не просто наивная сельская девочка, безответно влюбившаяся в столичного соблазнителя. Это цельный и самобытный характер женщины, которая потом скажет Онегину и «я вас люблю, к чему лукавить?», но скажет и другое:

«Зачем у вас я на примете?

Не потому ль, что в высшем свете

теперь являться я должна?

Что я богата и знатна?

... не потому ль, что мой позор

теперь бы всеми был замечен

и мог бы в обществе принесть

вам соблазнительную честь?

… Как с вашим сердцем и умом

 быть чувства мелкого рабом?».

Это не тривиальное «отмщение». Для Онегина это открывание ума и душевной глубины женщины и даже открывание себя самого. Недаром он стоит, «как будто громом поражён».

Вот этот подтекст образа лирической героини Любови Никоновой не может не крыться за этой строкой.

Вот ещё более характерный пример. Одно из стихотворений нашего автора впрямую навеяно известным пушкинским шедевром «Брожу ли я вдоль улиц шумных». Первые две строки этого стихотворения она взяла эпиграфом к своему и своеобразным парафразом этих строк своё стихотворение открывает:

Брожу ли я вдоль улиц шумных

И захожу нередко в храм –

И вижу отклик бурь безумных,

И слышу отголоски драм…

У Пушкина, как известно, это стихотворение содержит великолепное художественное выражение одного из основных законов бытия – неизбежность гибели и разрушения всего живого и сущего и такую же неизбежность возрождения и торжества всего нового и молодого, торжества вечной жизни:

«И пусть у гробового входа

младая будет жизнь играть

и равнодушная природа

красою вечною сиять».

В стихотворении Никоновой духовный взор поэта направлен на схватки человеческих страстей и совести, греха и покаяния, на крушение человеческих надежд и тупики отчаяния, «приливы счастья и тоски», терзающие душу. Сознавать это и нести в душе, не надломившись, позволяет пушкинская поэзия.

Горячим воском пол закапан.

И Пушкин в странной красоте

Неузнаваемо-заплакан

И близок к огненной черте.

В том же ряду и великолепное стихотворение «Мусоргский», в котором трагедия русского музыкального гения порождена «затмением душ и ума» в окружающем мире и более всего в горячо любимой России.

В 90-х годах, когда в стране фактически произошла криминальная революция, приведшая к власти чиновную и финансовую верхушку, поэт, не владея, как все мы, конкретными фактами и цифрами, чуткой душой улавливает воздух эпохи и тревогу свою выражает в бессмертных гоголевских образах. В стихотворении «Мне говорят, что это верный признак…» воскресает образ-символ угнетения и страдания бедного человека гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин.

…Тот, кого звали канцелярской молью,

Кто жался с краю со своею болью,

Вдруг вымахнул из мысленной могилы

С сознаньем правоты своей и силы –

И показал особое величье

В ином метафизическом обличье.

И с ним рядом встаёт другой символ – попрания достоинства человеческого, ведущего в полную тьму души и рассудка и взывающего к человеческому состраданию.

Какая тень… Какая птица мрачная.

Вглядитесь: это же шинель!

Шинель Акакия Башмачкина,

Душ оскорблённых колыбель.

 

Меж тем, дорога их прочищена,

Расписан каждый шаг и миг.

Да это же дневник Поприщина –

Сверхчеловеческий дневник!

 

О, Мир! Скрывать не стоит истину.

Её бесправные найдут.

И от Башмачкина к Поприщину

Они идут, идут, идут…

Но более всего в стихотворениях Любови Никоновой обращений к памяти Фёдора Михайловича Достоевского. Думаю, что это связано не только с фактом кратковременного пребывания ссыльного гения у нас в Кузнецке и судьбоносным для него событием – венчанием с Марией Дмитриевной Исаевой. Полагаю, что это сопряжено ещё с чувствованием какой-то близости, родственности мятущейся, вечно неспокойной, страдающей души писателя, нашедшей отклик в душе поэта через столько лет.

Наиболее полным выражением этой духовной связи и близости является, конечно, широко известное стихотворение «Достоевский и Исаева в Кузнецке. 1857 год». Известно, сколько душевных мук и страданий стоило писателю и обретённой им жене впоследствии это радостное событие, о котором он так мечтал и к которому так стремился. Драматический, провиденциальный смысл этого события, содержащий в себе, как в зародыше, будущие испытания и свершения, замечательно передан в этом стихотворении. Твёрдое сознавание Любовью Никоновой, какой дорогой цены стоит творчество, и рождает эту внутреннюю близость.

Он к ней в Кузнецк, как в Лету канувшей,

Спешит, дорогой утомлён.

Да, это он, вчерашний каторжник –

И гений завтрашних времён.

Преодолевший все препятствия,

Такой же друг ей, как и враг,

Он добивается согласия

На этот невозможный брак.

Они обвенчаны. Обвенчаны.

Она выходит на крыльцо...

Взгляните в скорбное лицо

Судьбу свою понявшей женщины:

Взор заслонила боль растущая,

Вздохнуть всей грудью не даёт.

Решилось: жизнь её грядущая

К его созданьям перейдёт.

Тесна одежда подвенечная.

И губы сохнут, как полынь...

Невыносимо быть предтечею

Его тревожных героинь!

Они его волнуют, мучают

И жертвы требуют большой...

Сопротивлялась странной участи

Она неслабою душой.

И всё ж ни волей, ни сознанием

Не защитилась,

Не спаслась.

Венца кузнецкого сиянием

Необратимо облеклась.

В этой связи я вообще должен сказать, что творчество Любови Никоновой относится к малому числу тех поэтов, в чьих стихах преобладает острая конфликтность бытия, идёт ли речь о социальных, творческих или чисто личных проблемах. Столкновение чувств, суждений, точек зрения в стихе рождает его внутреннюю энергию и выводит из инерции гладких общих слов, тысячу раз уже слышанных.

У большинства же, к сожалению, – описательность, мелкотемье, бытовщина, копание в личных переживаниях или надуманный пафос. Это касается не только местных поэтов, но и претендующих на российскую известность.

 

VII.

Седьмой раздел сборника, названный автором «Дыхание смутных времён», открывает такую сторону духовного и творческого облика Любови Никоновой, которая, конечно же, предполагалась и предчувствовалась, но не казалась очевидной в творчестве этой предельно скромной женщины.

Я имею в виду философскую глубину и силу постановки острых и вечных вопросов именно русской, российской социальной общественной жизни. И вовсе не в форме острых критических инвектив с называемыми или угадываемыми адресами и проявлениями, а в форме художественно опосредованной через образы, как я уже говорил, русского искусства, литературы, и через образы, отсылающие нас к божественным заповедям.

Одним из ярчайших проявлений такой глубины и силы является стихотворение, которое я бы соотнёс с шекспировским монологом Гамлета, ставящим вопрос «Быть или не быть?».

У него нет названия, но ему предпосланы два эпиграфа из пушкинского «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует» и «Народ завыл». Эпиграфы эти и обозначают два полюса бытия, между которыми, по сути, и протекает историческое существование русского народа.

Первая фраза, как хорошо помнят многие читатели, завершает пушкинскую трагедию и выражает собою абсолютное неприятие народом попытки подменить убиенного царём Борисом царевича Димитрия и возвести на русский престол польского ставленника Лжедмитрия. «Народ безмолвствует» в ответ на требование, как бы сейчас сказали, «властей» кричать здравицу ставленнику царя Бориса.

Второй эпиграф – «народ завыл» – это пушкинская ремарка из середины трагедии, она подытоживает то состояние бесправной угнетённости, что испытывает простой люд не только в то смутное время. Трудно назвать такую эпоху нашей истории, в которую, как выразится позже другой великий поэт, «где бы русский мужик не стонал». Будь то революции, войны, хоть Гражданская, хоть Отечественная, хоть перестройки и реформы, до которых так охочи радетели о народном благе. А народное безмолвствование так заманчиво толковать как одобрение, а ещё лучше – не придавать ему никакого значения.

Глубинная связь времён осуществляется в сознании современного поэта уже на уровне общежизненном, историческом.

Между «безмолвствовать» и «выть»

Как жить, родимые, как быть?

«Котёнок плачет». «Месяц светит»…

Бог шельму метит и не метит.

В лохмотьях, бурых, словно йод,

Бредёт по площади юрод –

И от того, что знать дано,

В глазах всевидящих темно.
 

Между «безмолвствовать» и «выть»

Как жить, родимые, как быть?

Щепоть землицы разорённой,

К небытию приговорённой,

Легко ли на груди носить?

Кого винить? С кого спросить?

И узнавать на гребне бедствий

Стыда не ведающих бестий,

Что топят в лаве речевой

Звон колокольный вечевой.
 

Между «безмолвствовать» и «выть»

Как жить, родимые, как быть?

Дешёвою давиться жвачкой,

Мириться с лучевой болячкой,

Не зная даже, болен чем?

А может, и не жить совсем?

Иль так: убогим претворясь,

Скрывать всё время с духом связь,

Замкнувшись, стойко от интриг

Спасать духовный свой родник?

Иль среди леса, среди гор

Искать сокрытый там собор,

Хранящий в заповедных дебрях

Обличия аскетов древних, – 

Но обнаружить котлован

Со множеством крестов нательных,

С костями русских христиан

И их младенчиков недельных.

 

Ты на кого оставил нас,

Небесный Царь, Пресветлый Спас?

Взывая к высшей правоте,

Сто лет мы плачем в темноте,

Чтоб твой увидеть Светлый Лик.

Из сотни лет даётся миг

Нам меж «безмолвствовать» и «выть»

На то, чтоб жить,

На то, чтоб быть.

Стихотворение помечено двумя датами: «1989-1996». Это прямо указывает на то, что поэтесса дважды обращалась к этому стихотворению. И судя по контексту, первое обращение было вызвано одним из самых трагических событий нашей истории ХХ века – взрывом Чернобыльской АЭС. Событие это введено в стих, конечно, как событие-символ, обозначающее одну из высших степеней попрания, уничтожения народа.

Другой такой же символ физического и духовного попрания народа – это историческое явление, отражённое в повести выдающегося русского писателя-провидца Андрея Платонова «Котлован». Отсылка к нему прямым словом выражена в стихотворении. Герои повести, превозмогая нечеловеческие трудности и лишения, роют котлован под будущее светлое здание добра, справедливости и счастья и, осмысленные идеей, не замечают даже гибели детей, во имя счастья которых они это делают. Это порочный замкнутый круг, дурная бесконечность, которая побуждает автора стихотворения ставить вопрос перед Вседержителем, творцом всего сущего:

«Ты на кого оставил нас,

Небесный царь, Пресветлый Спас?

Взывая к высшей правоте,

Сто лет мы плачем в темноте».

Любовь Алексеевна Никонова была человеком глубоко и искренне верующим. Вопросом этим она выражает не ропот против Божьей воли. Мысль её гораздо глубже. В бесконечной цепи времён, в Бытии, каждому поколению выпадает свой миг «на то, чтоб жить, на то, чтоб быть». И чем этот миг бытия наполнить – это вечная задача, стоящая перед сменяющими друг друга поколениями.

Наполнено стихотворение, как большинство их у Любови Никоновой, глубоким раздумьем, душевным болением за людей, за их страдания и вечные тревоги, за их короткие радости и зыбкие надежды. Отсюда и некоторые особенности организации этого стихотворения.

Во-первых, обращение через эпиграфы к одному из самых смутных и трагических периодов русской истории, отразившихся в великой трагедии Пушкина из народной жизни. Известно, как долго и трудно искал поэт фразу, завершающую трагедию. В ней – «народ безмолвствует» – он выразил и потрясение простых людей столь бесчеловечным преступлением царя, произволом власти, прикрытым бессовестным лицемерием, и привычную народную покорность, и ту, пока ещё не осознаваемую, подспудную, угрозу, которую позже так сильно выразят и Некрасов, и Блок («...Но наши топоры лежали до поры» и «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем»).

Совсем не случайно, по свидетельствам исследователей, Пушкин, найдя, наконец, эту заключительную фразу, воскликнул: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!».

Во-вторых, Любовь Никонова избегает в стихотворении прямых социальных, адресных инвектив (действительно: «Кого винить? С кого спросить?») и даёт только обобщённые образы-символы народных страданий, обманов, утраты надежд и иллюзий, усиленные троекратным повтором вопроса, который веками задают себе люди и сам поэт:

Между «безмолвствовать» и «выть»

Как жить, родимые, как быть?

И даже конец стихотворения не содержит ответа на эти слова – он лишь утверждает продолжение жизни, данной Творцом, с её вечными вопросами. Любовь Алексеевна утверждает и вечную связь времён в нашей истории, и необходимость «жить» и «быть», невзирая ни на какие сложности бытия, и, самое главное, – жить не бездумно, а понимать смысл уроков истории.

Большинство стихотворений этого раздела полны точными наблюдениями над жизнью и окружающими людьми, горькими раздумьями, глубокими обобщениями. Таково стихотворение «Общий вагон», сразу рождающее ассоциацию с великолепным рассказом Валентина Распутина «Не могу-у-у!».

Это конечно поэтическая метафора нашего простонародного, т.е. преобладающего, бытия и быта, в котором трудно найти ответы на вопросы:

…Чем проймёт компанию прожжённую

Высокое, как небо, божество?

Зачем на землю, смрадом заражённую,

Нести ему святое торжество?

 

Только и надежды на то, что

…Но едут среди шулеров и нехристей

Ещё и те, кто не туда попал.

Очень острое и печальное обобщение звучит и в стихотворении, отражающем и общие духовные черты времени, и отдельные характерные детали:

Ниоткуда – ни вздоха, ни ропота.

Не пройдёт ветерок по траве.

Равнодушная речь биоробота

Днём и ночью звучит по ТВ.

 

Мир надёжно свободен от рыцарей.

Решка выглядит сущим орлом.

Зомбинёнок, не помня родителей,

Пьёт из горлышка яд за углом.

 

Здесь не видят цветущей черёмухи.

Не востребуют светлой красы.

Не заметят, как в наши Чернобыли

Входит Спас Золотые Власы.

Авторское неприятие распространённейших типов современников, утративших в себе всякое божественное начало, до потери себя увлечённых всяческими псевдоинновациями, экуменическими теориями и модными зазеркальями, находит выражение даже в такой вот, непривычной для автора, остро гротескной форме:

Член некой секты зазеркальной –

Дитя причуды интегральной,

Прошедшей путь от коммунизма

До развитого плюрализма.

Из зазеркалья человечек

Имеет несколько сердечек,

Три глаза, полтора желудка,

Два разномыслящих рассудка,

Тринадцать психик со смещеньем,

Привыкших к перевоплощеньям…

А что ещё многоразлично –

О том и молвить неприлично.

Горькие впечатления от жизни, горькие раздумья не оставляют душу в покое, ищут и находят излияние в стихотворениях этого раздела.

Здесь и спорить как будто бы не о чем.

Пошлость, пошлость – наверно, навек.

Но за шторами тусклыми вечером

Где-то плачет ещё человек.

………………………………………

Жизнь почти безвозвратно утоплена

В пьянь, и брань, и повальную грязь…

Что ж ты, в белых одеждах утопия,

Не меняешься, тонко светясь?

Совершенно закономерно, что в полном соответствии с русской духовной и литературной традицией в творчестве поэта не может не встать вопрос о его предназначении, о его месте и миссии в сложной, полной противоречий реальности. Не стану приводить, в общем-то, всем известные суждения на эту тему титанов русской поэзии. Хочу только подчеркнуть, что и здесь она, оставаясь собой, духовно близка великому Пушкину. «Веленью божьему, о Муза, будь послушна!» – призывал поэт. Любовь Никонова этой же высшей мерой судит о своём поэтическом призвании.

Я бы хотела всего лишь весны,

Чтобы черёмуха, ветви, волненье…

Господи! Райские, райские сны…

Что Ты взвалил на меня? Для чего?

С крестною ношей я не справляюсь…

………………………………………

Будто сквозь чёрную вижу слюду

Зелень, черёмуху в нежных соцветьях,

Всю дорогую живую среду –

Ту, что прозрачно слагалась в столетьях…

Мне ли из этого рая идти

В «социум», в пекло – с чернеющим прахом?

В этот котёл, начинённый раздором?

Господи…
                      Ты подтверждаешь: «Иди».

 

VIII.

Последний, 8-й раздел сборника, как явствует из его названия «Сокровенное России свеченье», выражает всё более крепнувшую в душе поэта уверенность, что Божья милость довлеет над людьми, несмотря на жизненные трудности и невзгоды. И основой этой уверенности стала всё более крепнущая в душах людей Вера, всё более прорывающаяся сквозь наслоения бытовой нечистоты, равнодушия, тщеславия – всего, что в поэтической системе Любови Алексеевны Никоновой получает ёмкое название «смог». Этим словом она обозначает и неотъемлемую часть нашей городской атмосферы, и тот морок душевный, который присущ внутреннему миру людей, лишённых света веры.

На эту тему у нее в 6-м разделе было уже очень хлёсткое стихотворение «Из признаний знахарки» в адрес всяких антихристианских сект. В предыдущем, 7-м разделе, было уже упомянутое очень жёсткое стихотворение «Общий вагон», непривычно для неё язвительное стихотворение «Победитель».

В настоящем разделе она, как это уже стало её творческим принципом, сталкивает в остром нравственном конфликте жизнь без Бога, без Веры, и поиск человеческой душой духовной опоры и спасения. Поиск трудный, через преодоление слабостей, соблазнов и тины повседневности. Очень дорогого стоит то мастерство, с каким она выстраивает этот конфликт.

Вот стихотворение, первая строчка которого звучит так:

«Шумел камыш…». Шумит и ныне.

Эта полустрочка «шумел камыш» – не просто начало известнейшей песни, которую непременно, рано или поздно, запоёт любая пьяная компания и исполнит, пожалуй, не раз. Эти два слова ассоциируются с таким количеством разгула и веселья, слёз и драк, что рассказывать об этом в русском простонародном, и не только, быту можно очень долго. Это не песня, это символ.

Вторая полустрочка – «шумит и ныне» – картину завершает. Всего одна строчка – и теза уже готова. Антитеза – всё остальное стихотворение, где речь идёт о душах чистых и преданных Богу.

«Шумел камыш…».
                                 Шумит и ныне.

Гуляет рьяная братва.

Глас вопиющего в пустыне

Сюда доносится едва.

За вечным пиршеством не знают:

Есть непорочная страна.

Её младенцы прозревают

И Божья странница одна.

Им безразличен шум случайный.

И взгляды их наделены

Бесшумной зрительною тайной

Невыразимой тишины.

Их грубый шум не поколеблет.

Ничто не помешает им

Безмолвно преклонить колени

Пред чистым Образом Твоим.

Нравственный конфликт, которым живо стихотворение, разрешается, как и положено, в финале.

Важно то, что в стихотворениях этого раздела на первый план выдвигается мысль, что в жизненных бурях и конфликтах решающее значение приобретают не только и не столько конфликты между людьми и схватки людей с обстоятельствами. Не менее значима и духовная жизнь, внутренние борения в человеке, не столь очевидно влияющие на его судьбу внешне, но ведущие непременно к нашему главному покровителю и единственному защитнику.

Среди основ человеческого духа, позволяющих выдерживать удары судьбы и государственным устоям, и человеческим судьбам, является историческая память, она же память сердца и души, она же и семейные предания.

По утверждению поэта, историческая память – это тоже Божий дар людям, оттого у неё, женщины, человека абсолютно мирного, рождается стихотворение о прошедшей Великой войне.

НА КУРСКОЙ ДУГЕ

Средь огня, среди грома растущего –

Далеко до святой тишины.

И сокрыто в тумане грядущего

Всё, что сбудется после войны

Этот бой ещё долго не кончится.

Долго сердце врагу не простит...

А душа, огневая пророчица,

Как голубка, над схваткой летит.

Над полями смертельными минными,

Над окопами в чёрной крови

Существо с опалёнными крыльями

Замирает в тоске по любви.

Зависая в полёте, не мудрствует –

Правду скорби и слёз говорит.

Над пшеницей дымящейся русскою,

Как живая бумага, горит.

И вещает сквозь пламя военное:

«Вижу время: начала, концы.

За страдание ваше бесценное

Сам Господь вам готовит венцы».

Написано в 2000 году, а звучит как сегодняшнее, потому что страну нашу, Россию, в её вечных испытаниях хранил и хранит Господь.

Изумляет глубина и мудрость её стихотворений, в которых она осмысливает коренные вопросы бытия, прекрасно сознавая ограниченность человеческих сил и возможностей, зыбкость наших надежд и эфемерность иллюзий. Но как велика её вера в жизнь, в её неуничтожимость, потому что это Божья воля!

И снова прозвучит строка о бессмертии Земли Русской из великой русской литературы:

Не жизнь прожить – хоть поле перейти.

Душа охвачена неизъяснимой дрожью.

Так что ж там ожидает, впереди,

За этой колосящеюся рожью?

 

Какое продолжение грядёт?

Ещё одно, совсем другое, поле?

Я понимаю: там не рожь растёт...

И сердце замирает поневоле.

 

Я медлю среди поля... Я стою.

Я здесь жила б, счастливая, веками.

И ублажали душу бы мою

Растения ржаные с васильками...

 

Пронизанное любящим умом,

Пространство, будто золото, сияет.

Куда же нас Господь переселяет?

О, Русская земля! Уже ты за холмом!..

В этом было главное, выстраданное убеждение русского поэта Любови Алексеевны Никоновой. Если попытаться коротко выразить динамику её творчества – это будет путь к Богу.

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Суета, отголоски ненужных речей –

Всё осталось за неким порогом.

Погружается сердце в море свечей,

Расцветающих ночью пред Богом.

Храм, охваченный славой, поёт.

Он объят ликованьем великим.

Здесь стоит небезгрешный народ

С удивительно праведным ликом.

Всё отпало, чем был обольщён,

Чем пленялся он снова и снова…

Нет ни лучших, ни худших времён –

Есть одно Воскресенье Христово.

Стихотворением, выразившим сущность её поэтической души, своеобразным завещанием считаю это, открывающее последний раздел сборника:

Была бы цыганкой, когда б не Россия, ей-Богу!

Легко находить наугад в бесконечность дорогу,

Легко без пожитков, без шмоток слоняться по шару –

По шару земному, готовому вечно к пожару…

 

Легко проходить под изменчивым сводом небесным,

Земель не считая, по странам просторным и тесным.

Не ждать ни приветов, ни писем, ни бедной открытки –

И так умереть на ходу иль в убогой кибитке.

 

Но где зимовать мне, кочевнице? Ясно, в России,

В которой сугробы огромны, огромны и сини.

Но где проводить мне, кочевнице, жаркое лето? –

В России, оттаявшей, полной прозрачного света.

 

Что класть в изголовье мне ночью прохладной и тусклой? –

Должно быть, поляны с цветами земли этой русской.

Где сном засыпать мне последним, глухим, незнакомым? –

В земле этой русской, на кладбище русском зелёном.

Творчество Любови Никоновой – это явление не только, как говорится, региональной литературы, не кузбасской только и уж тем более не нашего только города. Это достояние всей литературы российской, русской. И слава Богу, что она своей поэзией осветила и освятила наш сумрачный город, весь угольный Кузбасс. Она жила с нами, она радовала и будет радовать наш край, «где сугробы огромны и сини», «с цветами земли этой русской».

г. Новокузнецк