Светлана ЛЕОНТЬЕВА. И ГДЕ ЖЕ ОНА – ЭТА ЧЁРТОВА КРУЖКА? Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

И ГДЕ ЖЕ ОНА – ЭТА ЧЁРТОВА КРУЖКА?

 

* * *

Таких, как мы, не любят, а боятся,

напрасно ждать любви для россиян!

…Болотных шью кикимор я и зайцев,

как обереги! Служат пусть. Как я.

 

Не ждём любви, мы – кость им в горле рыбья.

Припомните: тевтонцев и варяг,

ливонских сохранили кости гиблые

на дне Чудского озера вояк.

 

Убит солдат, пришедший из Неаполя,

латыш, француз, Ногайская Орда.

Таких, как мы, не любят. И не надобно.

зато нас любят нефть, газ, хлеб, руда.

 

От Чёрного до морюшка Балтийского,

до Белого мы моря пролегли,

мы строим крепость, только ей мы выстоим

одной шестою памятью земли.

 

Мы слишком верили и верим в справедливость,

мы слишком верим во вселенскую стезю.

…Я шью кикимору, глаза её, что сливы,

и так глядят, как будто впрямь спасут!

 

Ресницы длинные, на тонкой шее бусы,

и детский взгляд такой, что хоть кричи!

Ещё я зайца шью, он тоже русский,

в жилетке из повыцветшей парчи.

 

Шью для себя, для фронта, нить – рубинова!

Пусть встанут крепостью да Курскою дугой.

Они, я, заяц-брат, сноха-кикимора

хотим победы мы ценой любой.

 

Таких как мы, а мы, известно, скифы!

Кто любит скифов? Злато в нас течёт!

Да, это – не любовь, когда расчёт.

Пускай боятся!
                                 Как боялись Лиха!

 

* * *

Перед полем сраженья, малиновым, нерукотворным,

настоящим настолько, что каждая капля свежа,

в это поле давно свои спелые хлебные зёрна

уронила прадедова русская в землю душа!

 

После этого, кто бы сюда ни наведался, поздно!

Там, где русских следы, чужестранным вовек не врасти!

Прогоняли ветра чужестранцев, зимою – морозы,

о, как пахнет земля, когда ты её держишь в горсти!

 

И сарматы роняли слезу, кровь лилась печенежья,

крестоносцы ползли, немчура – через стоны и хрип,

уронила душа моя русская зёрна допрежде,

и саксонцам – не место,
                                      и, кто к нам с мечом, тот погиб.

 

Приходи без меча, без оружия, мин и фугасов,

что же пули несёшь, что же танки ты тащишь сюда?

Что тебе не сидится в стране во своей англосаксов?

Здесь иная у нас, даже в небе Медвежья звезда.

 

И когда создавали из глины, песка и воды нас,

то метнули добавку из правды, красот и любви –

высочайшее, божье, небесное, дерзкое диво

и все сколько есть заповедей: возлюби, почитай и живи,

не предай, помоги, кому трудно, своих не бросай ты!

Жизнь за друга отдай, береги ты отчизну, как мать.

Оттого мы идём, отдавая сынов в путь солдатский.

 

Посадили мы зёрна.
                                        Теперь хлеб пора убирать.

 

ЕЛХОВКА

Это самое лучшее место на Руси Святой!

Круглое, синее, звонкое, что подковка,

вот в этом селе под названьем «Елховка»,

куда мы ходили к ручью за водой:

скрипела неистовым сипом ступень

в бревенчатом доме, здесь, в нашем столетье

с семьёю известный писатель Прилепин

снимали мой дом ровно месяц и день!

 

Об этом поёт интернет весь, вопит:

«Звучит, как Державин Гаврила Романыч

Светлана Леонтьева, тоже пиит…».

Да! Словом, в Елховке – немножечко странной,

Казанская улица, дом тридцать семь,

они проживали семейством здесь всем!

 

Что я об Елховке, об этой стрекозьей,

об этой совиной, кукушьей планете

могу лишь сказать – проживал здесь Прилепин,

жена его – Маша.
                                    И дети!

 

Тогда год тяжёлый мне был, в эту пору:

гуляли ветра – поселковые воры,

морозы стояли от лета до лета.

Вот знайте – се не человек. Он – горсть света!

Вопль света.
                            Крик света.

 

И что бы затем ни случилось: двенадцатый,

и после четырнадцатый, двадцать третий…

Я так полюбила вот этого зайца,

оставили что мне на память их дети.

 

Простой, дерматиновый, тихий, наивный,

как всякий, что фабрикой шитый, никчёмный.

Но здесь кораблей список до половины,

как у Мандельштама, прочёл мой зайчонок.

 

Мне Маша сказала: «Захару не надо

почти ничего, лишь бы книжьи текстовки…»

Счастливая всё же, моя ты Елховка,

как я!
                И красивая, словно цитата!

 

КНИГА ФАДЕЕВА «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»

Измучанные… битые… в кровище…

Идут, держась да спотыкаясь. Больно!

А лопухи под ноги корневища

им подложили. Вот и шахты штольня.

Едва рассвет. Точнее пол-рассвета.

Едва лишь солнце. Но оно в два света.

Оно в два космоса. Оно в два лета.

И две зимы. Как луч на парте школьной!

 

Их не сломать. Их не убить. Попробуй.

Трава целительно им кланяется в ноги.

Она целует им следы и обувь,

она растёт в канавах у дороги.

 

Лопух, да мать-и-мачеха, да мята.

Притихли. Замерли. Ничто не колыхнётся…

Они давали, комсомольцы, клятву,

они кричали клятву – краснодонцы!

Что русский до победы! Не сдаётся!

 

Что русский юнармеец партизанит.

…Читаю список словно не глазами,

читаю список небом, мамой, солнцем.

 

Я каждый день пишу им письма, письма,

я каждый день пишу им эсэмэски.

Авось, услышат. Ибо это близко.

Авось увидят ангельские фрески.

 

И нимб. И руки Боговы над ними.

Я помню их – живыми!

 

И книгу я читала раз семнадцать,

что русский – это, значит, не сдаваться!

Иду, иду. Ярится подорожник.

Какие муки… пытаны. Возможно ль?

Такие вынести? Сочится лопухами

родными краснодонская дорога.

И каждой каплей крови жарче знамя.

Оно в груди!
                          Не вырвешь! И не трогай!

   

* * *

В чернозёмной столице да как не увязнуть?

В её жирной земле, в её гумусе, брюхе?

Вот Воронеж мне каркает! Вот клюёт мясо,

не из плоти его достаёт, а из духа.

Вот прорвёшься сквозь первый ты слой лестниц, в манну

уводящих, считай время, сразу нет года!

Где гора под источником Свят-Митрофана,

одноглавые Храмы вдоль спуска, вдоль схода.

Во второй слой: губернская архитектура

вперемежку со сталинской, значит, нетленна!

А Воронеж сильнее! Воронья натура

мне любимей, когда час – военный.

Мне не надо ни чая, ни булок, ни кофе!

Ибо мы мимо парков идём, мимо кладбищ,

здесь бесплатнее сыра, пожалуй, Голгофа,

ибо памятники тем, народ свой познавший:

Александру Кольцову, а ниже к оврагу

Иван Саввич Никитин в цветах бересклета,

выше памятник Бунину вместе с собакой,

а вот Белому Биму хозяина нету.

Третий слой он банален, как Мыза на склоне

в нашем городе Нижнем, сочащимся алым!

Так запляшет вдруг сердце в груди – «проворонишь!» –

что слетает ворона с ольхи у вокзала.

 

* * *

Волонтерство – это не то, что лежишь на диване,

диктуя номер на карте сбербанка синенькой!

Это нечто огромное в малом, подобно нирване,

как сама ты становишься Воинства иноком!

Как не пить,
                           не курить,
                                                   не вступать…
                                                                Ты становишься служкой.

Перешагивая через собственный, в лёжку лежащий в бреду

да в горячке под сорок, испив аспирин, ибо – нужно,

через собственный бренный фантом, и спешишь! Я иду!

И таскаешь ты банки с вареньем (старушка прислала!),

И таскаешь бутылки с водой, и едой, и бельём.

Это было в начале ещё в феврале красноталом,

а теперь по-иному! Сквозь песню, что мы не умрём.

Продиктую, как надо: на сайте Михеева – жгите!

Там инструкция есть! К остальным я почти не хожу.

…Чебурашку я шью. Из суровой, из бабкиной нити.

Чебурах-оберег.
                                Чебурах-охранитель движух.

Всё во славу идёт – крест, булавки, монета, иголка,

символ рода, сварожич, трава-одолень, тень-вода.

Пусть я буду – тот свет, как от скрипки безудержно тонкий.

Пусть я буду – тот свет между смертью и жизнью всегда.

Обретателям премий и конкурсов – мне просто стыдно,

воспевателям цветиков-лютиков – бросьте! Се лишь – бирюза.

Чебурах, Чебурах – рыжий, наглый мой, пулею битый,

деревяшка кудлатая,
                                          пуговичные глаза…

Но, когда к комуфлу ты прицеплен советской простою булавкой,

ты становишься силой медвежьей и волчьей, и божьей в сто крат!

…А приклеят на ёлку такого, то будет он лаять и рявкать,

охраняя своих! И моих! И Господних солдат!

 

НА СНОС ПАМЯТНИКА ПУШКИНУ

Вот синенькая жилка бьётся на шее,

вот крест православный, простой медный крест…

Не жалко вам Пушкина? Но пожалели

хотя бы себя!
                               Поглядите окрест:

на ваших костях, на крови вашей скопом,

солёных слезах, что сквозь время текут,

на ваших сынах, что убиты! Европа

танцует, гуляет и есть свой фастфуд!

 

Не жалко вам памятник Пушкину? Бойтесь

хотя бы камней, что разбиты в куски.

Сто тысяч поэтов,
                                      сто тысяч геройских

груд, масс, глыб, железа взрастут вопреки!

 

Я видела: мне сквозь пространство гляделось,

как синенькая жилка билась на шее,

живая, живая! И в этом бесценность,

и в этом всевечность, несмертность и дерзость,

и чем больше бьют, тем поэт наш живее!

 

Чем больше его убивают – жив больше!

А вы всё хотите к британцам да шведам,

сортиры мыть где-нибудь пошлые в Польше,

тарелки лизать после пышных обедов!

И, как бы ни пыжились, вы – второсортны

для них!
                      Вас Мазепы зовут на работы!

Но больше гнетёт меня словно в цейтноте:

нательный крест Пушкина, жилочка в ямке

пульсирует, бьётся на вашей удавке

на вытянутой шее…
                                        Всех не убьёте!

Докажешь ли этому глупому пану,

докажешь ли Киеву?
                                        Только оружьем!

За родину! Маму-поэзию! Няню!

И где же она эта чёртова кружка?

 

* * *

1612 год. Патриарх Ермоген.

Польско-литовская интервенция в самом разгаре.

Я живу в этом городе, где Минин, Пожарский где

ополчение собирали!

Что я могу сейчас сказать? Где твоя

то ли удаль прежняя, город, то ли соборность?

Собирай черепки. Выходи во края.

Подавай свой голос.

Хватит расхаживать по квартирникам и тусовкам,

бесталанных певиц слушать в Феста холлах.

Мы одного города, одной сноровки,

мы из одной школы!

Школы Минина и Пожарского в Смутное время,

посмотри, как они свергли шайки Болотникова,

конный отряд Тушинцев, остановленный ополчением,

ратным войском, окопниками!

Иногда мне неловко как-то смотреть в глаза людям,

говорящим: не публикуем мы патриотов!

А мясник с Балахны вопреки пересудам,

из семьи солеваров собрал средства сходу!

И пошли, и пошли на Москву, гнать вражину:

– Не дадим мы католикам править страною!

В Нижнем Новгороде собирали дружину

из Смоленска, из Вязьмы, чтоб биться с ордою.

В ней башкиры, татары, казахи, мордвины,

в ней калмыки, марийцы, славяне, чуваши,

со иконой Казанскою шли заедино!

Вот что значит, наш – Минин!

Что значит – Пожарский!

Да и как не гордиться?
                                              Дворяне, бояре,

горожане, духовенство рядом и купно!

И отстроится после того, как в пожаре

прогорела Москва,
                                      встанет силою духа!

 

* * *

О, бабки-повитухи.
                                      Бабки-солнце!

О, бабки-небо!
                              Им детишки – в руки

в мозолистые, что узлы, что крюки.

Зачнётся дитятко! О, как оно зачнётся

в упругом бабьем теле кровянистом!

Моими внуками беременные снохи,

моими внуками на сносях: детки-крохи

у них внутри!
                              Останови свой выстрел!

Свой спусковой крючок, где пуля-дура.

В кого стреляешь? В родичей да мамок.

 

У нас один хребет, мускулатура,

у нас один, что утица, тот самый

прапрадед. Князь. Из скифов, греков, русов.

Нет, я не трушу, а точней не труsю,

у нас один Советский из Союзов,

бег, спутник, ёлка, Пушкинская муза.

 

…Стреляет, сволочь грёбаная, смело

в ребёнка моего…
                                     А если б надо

я твоего своим прикрыла б телом,

я гибла, но его спасла бы. Правда!

 

Спаси моих. Не трогай. А их триста,

нет, не спартанцев. А их, новых триста тысяч.

И всё равно, как ни ори, победа близко.

Пора скульптуру в Трептов-парке высечь!

 

* * *

Из варяжьего скрипа колёс новгородского,

серебра да пушнины медвежьих солёностей

эта фраза достигнув меня, пахла досками

из далёких прошедших, незыблемых вольностей!

Разложи жемчуга, янтари да сапфиры

до низовия Волги песок да суглинок.

Мне сегодня ушкуйно, промозгло и сыро,

мне сегодня – журавль в небе даже плотина.

Я разграбила прошлое целый корабль мой,

что гружён был до самого верха, до шпиля!

я – ушкуйник себя в древней шкуре реально,

а как раньше по Волге, шепчу я, ходили!

На ушкуйника каждого есть Велий царь наш,

да за каждым металлом сияющий профиль,

есть ответ настоящий, угрюмый, пацанский:

вознесением в небо кончалась Голгофа.

 

* * *

Так колотится сердце. Оно рвёт мне рёбра.

Это тахикардия ткёт кардиограмму

моим почерком детским.
                                               Виновна я. Право.

Может, хватит быть доброй?

 

Отвечать, как ответствовать. Значит, отвечу.

Я за слово. И за Жития. Даже гречку

в магазине по двести рублей. За сердечко

на футболке, носила которую я.

 

За соседку, которую я приучила

мне звонить утром, ночью, пускай мне не мило.

За старуху, которой монетки кидала,

за девицу, торговку простым одеялом,

за верблюжью я шерсть в одеяле отвечу.

Отвечать буду вечно.

 

За неточную-точную рифму, не рифму,

за шлепок, подзатыльник – сама виновата,

что подставила лоб свой: лоб грека и скифа,

что подставила грудь: прёт она из халата.

 

За избу ту, что с краю. И дом, что не с краю

отвечаю, молчу ли, живу, умираю,

захожусь в гневе, плаче, пою «баю-баю»,

всё равно отвечаю. Всему отвечаю.

– О, прости мя, я грешная, нищая, Гришка – я,

твоя часточка, капелька, заинька, мышенька.

 

Где взять Павла-апостола юного, зрячего,

правдоруба, решающего все задачи нам.

У меня кровь по венам в тугих хромосомах вся,

а во чреве не бабочки, птицы там и на сносях,

я «стихами беременная», словно шёлк.

Отвечать мне за тех, кто ушёл.

 

Люди – море! Ответствую. Я – за моря.

Люди – горы! Ответствую за высоту.

Люди небо и солнце. Не благодаря,

вопреки я ответствую начистоту.

 

Встреть меня в этом зале в аэропорту!

Не в цветастом Angers’, а в простом, как метро.

(Я устала. Да на каблуках. На плече

пара сумок!) Но мне так хотелось порой

безответственной быть просто так, вообще…