Станислав ЗОТОВ. СРЕДНИЙ СЫН РУССКОГО СЛОВА. К 105-летию со дня рождения Николая Тряпкина

 

Станислав ЗОТОВ

СРЕДНИЙ СЫН РУССКОГО СЛОВА

К 105-летию со дня рождения последнего поэта русской деревни Николая Ивановича Тряпкина

 

О, Русь моя!
Не ты ли там – распятая? О, Русь моя!..
Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей...
И только сын глотает кровь железную
С её гвоздей.
Н.Тряпкин

 

В глубину русской культурной традиции заложена сказка о трёх братьях – трёх сыновьях – царя, или крестьянина, или купца – есть варианты, но всегда младший сын в этой традиции – бесшабашный гуляка, баламут, которому счастье само валит в руки – и трудиться не надо – то в виде конька-горбунка, то серым волком за ним скачет и всё за этого Ивана-дурака, или Ивана-царевича делает – и прекрасную царевну ему доставит, и казну богатую прямо в руки вложит. Ну а старший брат – тугодум, человек основательный, трудолюбивый, но недалёкий, лёгкости в нём нет, всё он тяжкой думой о своём наследственном даре озабочен, достаток копит, но часто многого не достигает. А вот средний сын в этой сказке – он и так, и сяк – гордыни в нём нет, скопидомства старшего брата нет, но звёзд с неба, как младшенький, не хватает. Скромный он, простоватый, у других своих братьев учится, но часто и проживает свою жизнь спокойней, чем они, хотя понимает многое в мире даже лучше своих родичей. Таким вот средним сыном русской народной поэзии в 20-м веке оказался Николай Иванович Тряпкин, сын тверского крестьянина и прекрасный русский народный поэт, взявший многое у своего старшего брата по поэтическому слову – Николая Клюева, переживший и младшенького – искромётно-талантливого своего тёзку Николая Рубцова.

Есть многое, что сближает этих поэтов. Все трое они – выходцы из русских северных земель, где традиции исконной былинно-певческой Руси всегда были сильны, где от времён пресветлого князя Владимира Красно Солнышко из уст в уста передавались древнейшие русские былины – старины-побывальщины, как называли их народные сказители. И только в веке 19-м они были записаны учёными людьми. Так что древнейшая коренная русская народная мудрость и вековая поэтика в генах у всех троих были заложены.

Николай Клюев родился в Олонецкой губернии (нынешняя Карелия) ещё в позапрошлом веке, в старообрядческой семье, знал многое из потаённой истории русского раскола, всегда державшего фронду по отношению к любой светской власти в России, ждавшего только Царства Божьего на земле. Революцию принял, как знак избавления от прежних гонений, но ошибся – революция его и уничтожила, назвав черносотенцем и врагом колхозного строя. Где-то под Томском в расстрельных ямах лежит русский поэт, которого уже при жизни признавали «новым Гомером»!

А Николай Рубцов, появившийся на свет в Архангельском северном краю в том же году, когда в Сибири казнили Клюева, тоже с младых лет попал под проклятие «железного века» в России – с детства лишился семьи, война отняла у него и мать, и отца. И вышел он из детского дома бесприютным, но с песенной душой скитальцем. Был рыбаком, матросом, кочегаром, пока не осознал своего поистине безграничного таланта песенного слова – и повёл себя как Иван-царевич из сказки: мудрого серого волка осторожного не слушался, всё хватал за жаркий хвост распрекрасную жар-птицу шумной поэтической славы и погиб по глупости, доверившись злой и завистливой ведьме...

А вот средний их брат по народному поэтическому слову, Николай Иванович Тряпкин, начал жить в декабре тревожного 1918 года в своём тверском селе Саблино, ныне Старицкого района, в прежнее время – Зубцовского уезда Тверской губернии. Село было невелико по тем меркам – всего-то двести дворов. Это тогда, когда русские сёла широко расстраивались вдоль проезжих дорог, так что тогдашний путешественник по русской сельской глубинке не замечал, где заканчивается одно село, а где начинается другое, а сельские старики, как повествует писатель Вересаев, даже жаловались проезжему барину, что вот скоро и землицы-то не хватит на всех, семьи-то – по десять, по двенадцать деток в каждой! В прежние-то времена как хорошо было – придёт холера, или чума какая, сколь народу поклюёт, всё облегчение от многолюдства!.. И пришла «чума» на русские земли, да такая, что ныне можно ехать по сельской сторонке Тверской губернии десятки вёрст и не встретить ни единого русского человека, кроме заезжих таджиков, нет уже и родины поэта Тряпкина – на месте села Саблино стоит лишь поминальный крест...

Среди лихой всемирной склоки,

Среди пожаров и смертей

Все реки наши и потоки

Для нас всё ближе и святей,

 

И каждый цвет, и прозябанье,

И солнца вешнего набат...

Земля моя! Мое сказанье!

Мой неизбывный Вертоград!

 

Но как страшны твои дороги

Среди людских кровавых смут!

Какие дьявольские роги

Из каждой пропасти ревут!

 

И рвутся взрывы огневые,

Живую плоть твою губя.

И не хотят сыны мирские

Прожить достойными тебя.

 

И кто решит: какую участь

Готовит нам железный хай?

И я молю твою живучесть

И вновь кричу: не иссякай!..

Так писал поэт Тряпкин ещё в 1982 году, накануне последнего удара той злосчастной «перестройки», что окончательно погубила русскую деревню. А он, как её истинный сын, не мог не болеть душой за всё, что происходит там, предчувствуя закат сельского русского мира. Мы сейчас, в наши бурные времена, много говорим и пишем о «Русском мире». Вот и президент недавно поднял эту насущную тему. Но каковы реалии? – Русской деревни нет. То есть стоят дома, наследники прежних хозяев иной раз приезжают летом в эти дома на своих импортных лимузинах, отдыхают там, как на дачах, но это не деревня, не сельский мир в его многообразных связях и вековых традициях. Всё разрушено, и прежде всего – разрушено православное сознание русского человека. Нет, церкви сейчас восстанавливают, облагораживают, если власти отпускают на это средства, но нет уже той внутренней православной культуры, души русской простой и ясной нет, чем была всегда так сильна наша матушка-Русь! Николай Тряпкин в юные годы видел, как уничтожалась эта культура, причём, уничтожалась часто самими «передовыми» крестьянами, активистами тогдашней «революционной перестройки», заражёнными духом большевизма. После он опишет всё это в своих пронзительных стихах.

И пришёл я туда – посмотреть на иную заботу!

Не могу и теперь позабыть той печальной страды –

Как отцовские руки срывали со стен позолоту,

Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

 

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,

И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.

И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,

Утирая слезу бумазейным своим лоскутком.

 

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,

Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…

Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,

И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть...

Но, может быть, для того и рождён был в крестьянской семье будущий русский поэт Николай Тряпкин, чтобы сохранить память обо всём этом, сказать об этом и навести мостик нашей души между прошлым и нынешним Русским миром, который всё-таки не умер, только стал иным, но ещё сражается на полях Донбасса, отстаивая своё право на существование. Как отстаивал он это право и на стогнах Великой Отечественной войны. Самому крестьянскому сыну Николаю Ивановичу Тряпкину не довелось участвовать в сражениях той поры, у него была инвалидность – потеря голоса, так что уже и в зрелые годы он не мог говорить, но – удивительное дело! – Бог сохранил ему возможность петь, вернее, напевать свои стихи. И потому он завёл себе гармошку и когда исполнял свои произведения, то всегда пел, иначе ничего произносить не мог. Как-то давно, ещё в 80-е годы прошлого века, на собрание одного московского литобъединения, которое я посещал, решили пригласить Николая Ивановича, чтобы он спел свои стихи. И сказали: не удивляйтесь, Николай Иванович не может говорить, он только поёт... А я, к стыду своему, по глупой и самонадеянной молодости, раскаиваюсь теперь в этом, не пошёл на это заседание лито, так как ничего тогда не знал о поэте Тряпкине и меня оттолкнула непривлекательная простонародная фамилия этого удивительного человека – какой-то Тряпкин, смешно! И как же я раскаивался после, когда прочитал уже в более зрелые и суровые годы нашей новейшей истории его огнепальные, поистине пророческие строки:

Когда Он был распятый и оплёванный,

Уже воздет,

И над Крестом горел исполосованный

Закатный свет, –

Народ приник к своим привалищам –

За клином клин,

А Он кричал с высокого ристалища –

Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать, Родительница Божия –

Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,

Кому повем?

«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному –

К судьбе Своей.

И только Мать глотала Кровь железную

С Его гвоздей.

Промчались дни, прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же Крест – поруганный, оплёванный.

И столько лет!

А над Крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Все тот же Крест... А ветерок порхающий –

Сюда, ко мне;

«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:

Они во тьме!».

Гляжу на Крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!

О Русь моя! Не ты ли там – распятая?

О Русь моя!..

Согласитесь, такие строки мог написать только Великий русский поэт – последний из плеяды крестьянской купницы, где его творческими предками были Алексей Кольцов и Иван Никитин, Иван Суриков и Николай Клюев, Сергей Есенин и Сергей Клычков, Александр Ширяевец, Пётр Орешин, Николай Рубцов... Из девяти перечисленных русских поэтов из народа – пятеро были либо казнены, либо убиты, и это происходило уже в «железном» XX веке. На фоне таких трагических судеб судьба самого «среднего сына» русской поэзии Николая Тряпкина выглядит сравнительно благополучной.

В юности его семье пришлось пережить коллективизацию, но его отец был столяром, то есть сельским пролетарием, а тогдашние власти очень отличали крестьян-собственников от рабочего класса села и коллективизация их семейство не коснулась. Однако отец поэта не зажился в своём родном Саблино, может его тяготила укоризна, что он принимал участие в разгроме местной церкви, о чём написал его сын в вышеприведённом стихотворении, но из нищей Тверской губернии семейство перебралось в соседнюю Московскую, в Лотошинский район, который потом и стал, по сути, на многие годы малой родиной для поэта. Лишь под конец своего долгого века (Николай Иванович прожил 80 лет), после получения в 1992 году на 73-м году жизни Государственной премии Российской Федерации, он приобрёл квартиру в Москве.

А накануне Великой Отечественной войны молодой сын столяра поступил в Московский историко-архивный институт. Не закончил его, началась война, Лотошинский район на западе Московской области был захвачен врагом, а студент Николай Тряпкин, не призванный на фронт в силу своей инвалидности, оказался в северном краю, в Сольвычегодске, где работал счетоводом в одной местной конторе. Да, война не коснулась его, но пребывание на Русском севере благотворно сказалось на всех мотивах его творчества. Здесь он проник, понял сердцем мир особой поэтики Севера, той поэтики, что воспитала и Николая Клюева, и Михаила Пришвина, и весь строй русского былинного эпоса, особую философию его, которую эти творцы русского слова сумели запечатлеть в своём творчестве. Сумел запечатлеть эту поэтику и молодой Николай Тряпкин...

Летела гагара, летела гагара

На вешней заре.

Летела гагара с морского утеса

Над тундрой сырой.

А там на болотах, а там на болотах

Брусника цвела.

А там на болотах дымились туманы,

Олени паслись.

 

Летела гагара, кричала гагара,

Махала крылом.

Летела гагара над мохом зелёным,

Над синей водой.

Дымились болота, дымились болота

На тёплой заре.

Дымились болота, туманились травы,

Брусника цвела.

 

Кричала гагара, кричала гагара

Над крышей моей.

Кричала гагара, что солнце проснулось,

Что море поёт.

Что солнце проснулось, что месяц гуляет,

Как юный олень.

Что месяц гуляет, что море сияет,

Что милая ждёт.

Чем-то от Николая Клюева повеяло в этих строках 1955 года, не правда-ли? Тряпкин верно понял эту поэтику, хотя и был, конечно, уже иным человеком. Он уже издал первую книгу стихов, учился на Высших литературных курсах (закончил в 1958 году), но по природе, да и в силу своей болезни не любил высовываться, что называется, принимать участие в шумном литературном бомонде тех лет, где уже вовсю гремели тогдашние всем памятные стихотворцы-авангардисты. Он оставался смиренным и покладистым «средним» сыном русской поэзии, но занял в нём достойное место – место хранителя подлинной русской традиции. И среди истинных ценителей русского слова, как-то само собой сложилось мнение, что Николай Тряпкин – «последний русский поэт», как заметил сам Юрий Поликарпович Кузнецов, указуя при этом, что это последний русский поэт в линии Кольцова – Есенина. «Тряпкин – последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии. Слишком замутнён и исковеркан русский язык и сильно подорваны генетические корни народа. Но если такое случится – произойдёт поистине чудо», – так утверждал Юрий Кузнецов, который сам был великим русским поэтом, но иного толка.

Чуда, к сожалению, пока не произошло – новый поэт подобной былинной силы так пока и не появился. Ведь не зря же я заметил, что Тряпкин был последним поэтом русской деревни. Исчезла русская деревня, исчез и этот «мир таинственный, мир мой древний...» – как понимал его сам Сергей Есенин. Так чтобы появился новый корневой русский поэт такой поэтической силы, как Есенин или Тряпкин, нужно, чтобы возродился русский деревенский мир с его внутренним ладом, а это пока не просматривается. Николай Иванович Тряпкин скончался в суровом 1999 году, под самый занавес железного XX века, равно как русской истории, так и русской поэзии. Но остались его горестные, а в то же время очень гармоничные стихи, а значит – осталась душа русская, русская поэзия, и она живёт. Даст Бог – и Россия возродится вместе с ней.