Михаил ТАРКОВСКИЙ. ЗАКАЗ. Повесть-сказ

 

Михаил ТАРКОВСКИЙ

ЗАКАЗ

Повесть-сказ

 

НА ПЕЧИ

 

– Да не люблю я рыб таких, – раздражённо говорил Андрей, выпутывая из сети налима, который всё продолжал c глупой и медленной силой выгибать ложкой хвост, плоское своё весло с намотанной ячеёй. – Ещё обязательно нудить надо, да всё как-то с подковыром… Хвост ещё этот…

 

Андрюха чувствовал себя невыспавшимся, как бывает, когда тебя сбили, не дали встать, как хотел – неспешно и конечно же со смыслом. Тем более проснулся он раньше обычного и всё слышал: как зашёл уезжавший в тайгу Кирилл, средний брат, и как собирался на деляну Петро, старший. И как Кирилл ворчнул невестке:

– И этого тормоши, писателя, хорош ему бока мять. Тормоши-тормоши его, – резанул требовательно и нарочно грохотнул пустым ведёрком.

Кирилл – поджарый, очень быстрый и будто вечно раздражённый – лицо усталое, худое с оспинками и незагорающее. Торчащий вперёд упрямый нос, за который его владельца словно куда-то непрестанно вело, целило – в ветер, снег, таёжную бесконечность… Кирилл был охотником-промысловиком из упёрто-обречённых, со своими спотычками и промашками, которые лишь усиливали его образ пылкого и отчаянного работника. Нос делал его похожим на молодого осетра. При всей колючести, рябости Кирюхи шея у него была налитая, загорелая и крепкая. На ней и сидело всё хозяйство, жена да двое ребятишек.

«А на кого же Петро тогда похож? Тугой, спокойный – весь, как Кириллова шея. Очень породистый. Ну на тайменя тогда», – думал Андрей, не очень довольный сравнением и понимая, что лиловая тайменья плоть – «не сильно в параллель идёт, когда о человеке речь… Да… Удивительно бывает – статный видный мужик и у него противная бабёнка. Как у его тёзки из «Калины красной».

Кирилл жил в одном подворье, но в соседнем доме, а Петро под одной с Андреем крышей. Андрей всё вроде бы строился, Петро ему помогал с лесом: работал на трелёвочнике, возил с деляны хлысты… Петров тракторный образ казался Андрюхе лишним, засоряющим картину: настолько старший брат хорош был сам по себе и не требовал добавок.

У Петро свой строй речи был. Говорил старинно: Кирькин охотничий участок – называл исключительно «заводом», отчего вся промысловая Кириллова утварь, вроде кулёмок и пастей, казалась чем-то грозно одушевлённым. У телеги был не кузов, а кузово. След пятки на отпечатке медвежьего лаптя – опятыш. Вместо «взыскания» говорил «взыск».  

Если у Петра любовь к слову ограничилась словарём, то у Андрюхи шла дальше, выливаясь в, как ему казалось, нелепое для сельской жизни писание рассказов, для которого он даже слова не мог подходящего подобрать: «писательство» – противно, «сочинительство» – получше, но с претензией на старомодность, книжность… «Ещё понимаю, – думал он – если заотшелиться в городе один на один с собой, где водяными, дровяными жилами не связан с округой, но тут-то, в тайге, где жизнь сама собой по горло наполнена… И не требует ни подпорок, ни взмыва над будничным – и так с сопки смотришь…».

И ничем на свете Андрей так не дорожил, как своей печкой, на которой и размышлял, и читал, и переживал, и пролёживал в обнимку со своей тетрадкой часами…

– Давай, Емелюшку этого подымай, – пробасил Петро, – всю печь уже пролежал.

«Интересно, – подумал Андрей, – Кирилл сказал, что бока пролежал, а Петро – саму печь».

Петро показательно громко продолжал:

– Ты про заказ поинтересуйся у него. Будет заказ-то? А? А то одна кишкомотина: говорили-говорили, письма писали, а воз и поныне там. Хх-хе… – Добавил с плаксивой издёвочкой: – Так спать, дак дождёмся, когда оне всего тайменя прикончат!

 

ЗАКАЗ

 

«Заказом» он именовал заказник, который пытались пробить мужики, болеющие за Большой Кандакан, могучую горную реку, когда-то очень рыбную, а теперь оккупированную проворотливыми туристическими дельцам. Среди них особенно отличалась некая Эльвира, дочь главы района Земфиры Львовны, которую все звали Звирой.

Когда-то это были дикие, изобилующие рыбой, места. Теперь же местный охотник, доехав до участка, обнаруживал здесь наскоро срубленные базы и снующие с самолётным рёвом аэроглиссеры и воздушно-подушечные катера. Петро возмущался: «Пресся, прёсся – а там как… закрай магаполиса! Какой я теперь здесь хозяин?».

Выше Домашней (так называлась избушка, из который Кирилл выбирался домой) у Кирилла было любимое место, где он всегда ставил с женой и ребятишками палатку. Скальная гряда вдавалась в Кандакан, перегораживая реку словно мол, а на его конце была ровнейшая площадка в седых полосках – весной её шлифовал лёд с вмороженной галечкой. Ранним утром раздался реактивный рёв катера, и на гряду высадилась орава очень плотных московских туристов со спиннингами… Чья-то нога цепанула растяжку от камня и гулко трясанула палатку. Как за кишки дёрнуло, словно не растяжка, а пуповина была натянута меж камнем и подсердием…

– Вы чо творите-то?! Вы нас разбудили…

– А мы вас сюда не звали. У нас паспорта. Мы граждане России.

Организованно встали по местам и метали блёсны настолько мощно, уверенно и увесисто, что выглядело всё не как забава, а как серьёзная и неотвратимая работа. С присвистом сходила леска, и встающее солнышко высвечивало взвивающийся над ней туманчик. У кого-то хватающий таймень промазал по мыши, взворотил бурун, и один из рыбаков достал камеру и очень веско и басовито сказал на неё, что, мол: «Внимание!» и «Коля, не …ди», и что сейчас мы наблюдали выход. И снова было ощущение, что все присутствуют на каком-то очень серьёзном и государственно-важном деле.

А как-то весной на самой Домашней Кирилл обнаружил целую бригаду – водители катеров, проводники, повариха. Кирюхины вещи лежали на улице, а на нарах дрых водитель «ветродуйки». Компания ждала, пока вода упадёт, чтобы пройти порог.

А однажды к самому посёлку подошла целая «Заря» с французами. Кирилл, понимая, к чему идёт дело, поднялся по трапу. Наглый тип с веснушками и в камуфляжной, будто тропической шляпе сказал: «Кто это такой?! Проводите его»…

Андрей представлял себе городских туристов как хлюпиков, туристиков, которые при одном виде его, местного, потупятся и свалят восвояси. На самом деле они были сытые, рослые; много бритоголовых и толстых и до звона прокалённых в войне за места нагула. Все как один в камуфляже и очень уверенные в своей правоте платящего.

Что ещё хуже – и местные закопёрщики, и их работники состояли из таких же сибиряков, как Андрюхины братовья, таких же крепких, вязких на дело, обветренных и сноровистых. И полных решимости биться за своих гостей. Ублажать их неутолимую страсть к метанию блёсен. В итоге за пятнадцать лет рыбу прикончили, тем более что успех держался на рыбной кухне: хариус, щука и ленок – потоком шли в пищу – и вправду, не тушенкой же гостей кормить. Показательно старались отпускать тайменя, ловить которого нельзя вообще: если диким случаем подцепится, где не ждали, его надо немедленно скинуть. А тут выходило лукаво: и ждали, и искали, и ловили-то как раз тайменя и звали на него.

Больше всего возмущало, что перед гостями, которые платили отличные деньги – 250 тысяч в неделю с человека, туровозы извивались, заботились, проводили им в домики свет и водопроводы, и те, кто побывал – восхищались, как там всё «прекрасно организовано» и возмущались охотниками, которых туровозы выставляли грубыми, несправедливыми и хамовато-ушлыми рвачами, мол, сами тоннами заготавливают тайменя на продажу, да дохнут от зависти, мечтая выгнать Эльвиру, чтобы самим туристов возить.

Властям же, занятым собой, дела не было до происходящего в верховьях. И расчёт был на всеобщее равнодушие, на удалённость и повязанность деревенских своими делами, вечным выживанием, которое всегда предпочтёшь войне («мы же здесь на заради свары живём!»). Никакого единства среди местных не было, кто-то и сам был не прочь рыбаков принимать, кто-то помогал туровозам ради приработка. Здоровенные парни, сходу хлещущие в рыло возле клуба, на дальний бой не шли, «знали место», ещё и морщились: мол, в Москве всё решено, у дельцов лапа там и прочее, хотя никакой лапы не было и быть не могло…

И выходило по одному «Митьке Пупкову». Ушлый и осторожный, он качал головой: «Да кто ж от таких денег откажется»… При этом, сидя на лавочке и глядя на проносящуюся кавалькаду ветродуев, грозно бросил:

– Ща с карабина так бы и загребенил!.. – И с досады сплюнул, на что Кирюха живо отозвался:

– Да я тебе дам карабин!

Кирилл был неистов. Его колотило от возмущения, что в считанные годы реку не только вычистили, но и превратили в турзону. «Ты понимаешь, я приезжаю туда – а там материк! Ещё ладно бы нефть нашли, понятно – не попрёшь. А тут трое коммерсов реку закрыли! Я теперь на житель, а обслуживающий персонал!» А Петро добавлял: «И главное – как неруси: нам дико через сограждан переступить, а имя нет! Вот чо прибыль с людьми делат!». И снова вступал Кирюха: «Они и меня заставляют так же относиться к людям! Для меня это противоестественно. Я не могу так жить!».

Вот Андрюха уже несколько лет и пробивал заказник, где запрещён туризм и рыбалка для приезжих. Шёл вслепую, не зная расставки сил, подозревая всех и вся, и только появление нового губернатора сдвинуло дело с мёртвой точки. Губернатор был книгочей, шпарил наизусть Пушкина, а книга Андрея стояла у него на полке меж Распутиным и Астафьевым.

Но губернатор был далеко, а для запуска заказника нужна была Звирина подпись. Звира же долбила министерство «сигналами», передёргивала: народ, мол, против, «наших мужичков и так обложили, дальше некуда. Я их в обиду не дам».

– Андрей, подымайся. Все на ногах давно! – резанула Настасья, невестка. – Мужики сказали, по воду чтоб ехал. Воды ни грамма нету дома. Стирка колом стоит. Сеть высмотри, не забудь… – И добавила вдруг бессильно: – Ой, чо-то охота сижка малосольного… – Она была беременная. – А! И Петро про заказ этот спрашивал.

Приятно было ощущать через ватное одеяло ровное печное тепло. Он специально не стелил матрас – любил спать на жёстком и чувствовать нагретый кирпич… «Как обычно: Петро не доделал – на Андрюху, Кирька не доделал – на Андрюху. Хорошо устроились, поди неймётся, когда собственный брат на печи есть…».

– Да иду, иду, – проворчал Андрей и потянулся, соскочил на пол, слыша, как Настасья пошла в сайку управляться и, выходя во двор, продолжала бубнить:

– Сеть не смотрена неделю, а ему хоть кол на башке теши. Братовья пашут, как проклятые, а этот как обычно…

Говорила освобождённо, вроде как не Андрею, а ещё кому-то: справедливому, готовому внимать с благодарным возмущением. Были бы рядом тётушки, заплескали бы руками, заподдакивали: «Ой не говоре, пошто не живётся-то по-людски-то, вон Генка на что уж бич, а на вахту устроился, на человека похож стал. Жениться собрался. А этот ни пить не пьёт, ни дело не делат. Вообщэ не в родню пошёл. Марью-царевну он видите ли ждёт… Лучше бы дом достроил»…

Не выпуская из руки тетрадки, Андрей сел к столу, аккуратно накрытому большой белой салфеткой. Поднял салфетку, стараясь не зацепить по нежной начинке: шаньги с черемшой и брусникой, чашка творога, сметана. На полу банка с молоком. И за окном тоже синеет, наливается светом зимнее утро…

Пил молоко и рассеянно смотрел в раскрытую тетрадь. Вошла Настасья – походка у неё быстрая и топотучая до комичности.

– Всё пишешь?!

– Собак кормила?

– У собак спроси! Ответят, поди…

Андрей дозавтракал и вышел на улицу. Словно белу салфетку с шанюшек, стянул со снегохода брезент, покрытый пухлым до прозрачности крупносеянным снежком... Нежное солнышко, дымочка-поволочка, сопки серые с меловыми верхами. Чёрный кобель по кличке Нидым, быстро забивший хвостом, гавкнувший: «Здравствуй! Бошку свежей щучки охота на кашу! Давай с тобой пробегусь». «Сиди лучше, – ворчнул Андрей, – лови тебя потом»…

 

ВЫСМОТР СЕТИ

 

Налим продолжал выгибаться, с комичной медлительностью гнуть весло хвоста и кряхтеть с придыханием:

– Слава те Хосподи, хоть отдохнуть… от этих… лещовых истин… Хотя и я к лососёвым, которых некоторые тут, кхе-кхе, преподносят, отношусь, так это, без аппе… без пиетету. В русском языке допускатся транс…скрипица, как «таймень» – так и «тальмень». Экскрибулы «и краткое» и «эль» имеют свойства чередования… Мне больше глянется «тальмень»… И по мне дак, пусть тальменя этого окоротят, нам больше тугуна достанется… Тоже мне, благородные лосося… Графья нашлись… И ишо проверить надо, куда дело идёт: начальство, значит, рыбное, берегчи будем, а простой работник… такой, как я… того по боку… Да! От допустим-те – я! Как меня не страмели – и сопливый, и ленивый, и пузатый, и ротатай… А я народ! Я сам народ, и народ кормлю. Это как хлеб. Я, к примеру, – хлеб, а тальмень, или будь по-вашему: таймень – это так… рахат-лукум, кондитерско изделие. Раз в году с чайком да в охоточку. А я насущный! Я рыба промышленная и пристойная, а тальмень-то ваш штучнай и шатучий. Хоть и одного со мной… царствия… А я, между прочим, треска пресноводная! Поморский корень. Это мы в Сиберь русское слово принесли. И я тебе боле скажу, Андрей Батькыч, весь твой диалехт хвалёной сибирской – помесь поморского с самоедским… оден к пятнадцати. Вернее, наоборот сказать…

– Совсем трёкнулся, – усмехнулся Андрюха, – ещё какие-то истины Лещёвые приплёл… Эх рыбье Царствие, не поймёшь вас, пока сам рыбиной не станешь.

Довыпутав налима, он хотел бросить его на снег, но подумав, что тот будет продолжать лекторий, решил препроводить умника в мешок. Это оказалось нелегко: коленкой Андрей придерживал поплавки, лежащие на краю проруби, одной рукой держал за ворот мешок, норовящий сложить «входно отверстие», а другой – за жабрину рассуждавшего Налима, пытаясь вставить его в висючий мешочный вход. Налим с механической мерностью изгибал хвост и мешал «попаданию», ещё и ворча:

– Что ж ты за шаглы-то, жабры мои, так!

В общем упихал раза с третьего…

Прорубь была по края залита дышащей голубоватой водой. Андрей вытягивал сеть, собирал, как подлёдную штору. Круглые берестяные поплавки складывал на краю проруби, как луны или монеты. Кольца грузов позвякивали в синей глубине. Сеть тяжкой косой тянула вниз, время от времени цеплялась за донные камни задним грузом – к кольцу был привязан чугунный утюг. При зацепе Андрей работал в двух «царствиях»: одной рукой потягивал сеть, другой – прогон, идущий поверху льда. Управлял как за две вожжины – держал-обнимал целое ледяное поле. «И с исподу, и сверьху».

Лёд был дымчато-синий, стенки с пузырьками воздуха светились синевой… Вода ходила пластом, тоже глубоко дымчатая, Андреева любимого цвета, который он звал горным. Из синевы рывочками подавалась, посверкивая серебром, рыбинка. Сижок… Хорошо…

Андрей не поверил глазам, пока не вытащил: это оказался никакой не Сиг, а Лещ. Здоровый, плоский и цепко перехваченный ячеёй. Вот чьи истины-то упоминал Налим! Лещей здесь на Северо-Востоке отродясь не видели. Они были как нечто позорно-материковое и шли в одном списке со змеями и клещами – такой же признак юга, материка, общего потепления и порчи.

Лещина задумчиво закатил глаза и промолвил в нос, да с капризной растяжечкой:

– Могу сказать, что мой спинной и брюшной плавники по крылатости превзойдут плавники иных сиговых пород. А мой коэффициент серебристости отнюдь не ниже, чем у сига, чира и муксуна, вместе взятых. И достигает порядка трёхсот тринадцати единиц по шкале Глюменфельда… Зеркальный стиль – это нео-серебряный век, дающей больше возможностей… как единице творческой… так и ихтиологической. Эээ… мой друг из графства Эссекс, зеркальный карп Салли Чёрное Зеркало весом 41 фунт и 123 унций, эээ… поаккуратней… из-под жабр вытащите, пожалуйста… нитка – капрон всё-таки… не пенька ваша… Да, и не скрою, выражение «шаглы», которым вы, Андрей, так злоупотребляете, мне претит, несмотря на то унизительное положение, в котором я сейчас нахожусь… Да…

Большое спасибо за помощь… Мне знакома ваша работа «Помогите тайменю». Вы критикуете поэтический стиль «поймал – отпусти», и я ценю вашу аллегорию – ведь под тайменем вы имели ввиду творческий импульс – первичное впечатление нельзя эксплуатировать многожды… Что же касается меня, я не писатель – я создатель… и мне, напротив, импонирует, когда меня выудят… эээ… из заморного водоёма с налимьими ценностями, а выпустят в пространство истинного арт-искусства, цивилизованного и богатого кислородом… Это, во-первых, гуманно, а во-вторых… Эээ… В Эссексе... Мой друг Долли Зеркальная Чешуя прожила 184 года и была поймана 2341 раз. А во-вторых, мне настолько душно под этим толстенным льдом… что у меня развивается эмплозия жаберных крышек. К тому же я страдаю атрофией боковой линии, а также сейсмо-магнитосенсорной недостаточностью анатомической оконечности пищеварительного тракта (куда, прошу заметить, был не раз посылаем)… и в связи с этим – навигационной дерасполюсацией полюсов…

Андрей закатил глаза, но Лещ продолжал:

– К слову, моё присутствия в этих бореальных водах сугубо вынужденное. Я здесь по недоразумению… Половодье социальных катаклизм разразилось в верхнем течении одной из великих рек… Вода, прибыв, снесла дамбу меж гуманитарно-реминисцентным и регионально-маргинальным, и меня вымыло из прибрежного водоёма и бросило в семантические скитания… Поэтому литература – это то единственное, что меня связывает с культур…

«Эмплозия» попала в сеть давно и её, широкую, покато сходящую к морде и хвосту, очень сильно пережало, перехватило ячеёй посерёдке спины, как восьмёрку. «Сразу видать не сиверная, рыхловастая», – подпав под налимий стиль, подумал Андрей. Сгонять нитки к хвосту Леща мешало мягкое брюхо, сдвигающееся, набухающее вместе с кольцом сдвигаемой ячеи. Если же стаскивать к голове, нитка зарезалась в чешую. Пальцы у Андрюхи были подмороженные. Изгвазданные в слизи, с чешуиной, врезавшейся под ноготь, они уже начали неметь на студёном ветерке.

– …С культурным контекстом. Пожалуйста поаккуратнее… Две высшие формы нашего отношения к миру – это приветствие и прощание. Я прощально приветствую и приветственно прощаюсь. Если вам интересно, я могу процитировать из своего эссе, напечатанного в «Мета-салоне»: «Литература для меня – это нерестилище смыслов и икромётная ирония – сливки умственного и интеллектуального бытия в степени, кажется, встречающейся сегодня нечасто… Меня восхищает Исса Кабаяси и Матеус Дельгадо Кандакан, пишущие не о «жизни», как её принято называть, а обращающиеся к решению своих внутренних философем… Ибо экзистенция состояний есть единственный повод…».

– Давай-ка сюда… Экзистенция… – Андрей освободил рыбинку и сунул в мешок, который всё пошевеливался, привставал налимьим хвостом. Было слышно, как оба повозились, и Экзистенция устраивалась поудобнее.

– Единственный повод для вдохновения… Рад видеть… В новой обстановке… Позвольте завершить: «Кхе-кхе… Безграничие точки в нерести… в неинсти-ту-ализи-рованных формах (Лещ еле выговорил) позволяет увидеть интереснейшее из того, что встречается вживе. В литературном процессе происходит демократизация более высокого порядка… А демократия прежде всего красива как равноценность любых жизней, если мы позволяем себе такую роскошь, как красота. Взаимная доступность людей и творчеств сегодня достигает небывалой степени. Это то, за что я испытываю тёплую признательность эпохе. Мэри Жёлтый Бык прожила 184 года и…».

– …И по сю пору сама ловится, сама потрошится, сама солится и в бочки ложится… – оборвал Налим. – А лорды с сэрами да пэрами токо бочки подкатывают… Слыхали мы и не такое… А у тебя роток с ноготок, разле что выкидной. Да ты и на блесну нейдёшь. У тебя губа слаба, тебе и хорошо отпускатца, а большой-то рыбе каково... у ей челюстной аппарат. Тут быват и с одной-то попажи нерьвами изойдёшь, такого наговоришь, а тут эстоль… Ишо и сеси потретны… Хотя всё равно эти ленки-тальмени у меня в максе сидят. Так же как чавычи все… с кижучами… А мне что нерка, что норка… Что Нюрка, хе-хе… Ценные сорта тоже… Сибирь, я те скажу: пошла от Архандельска. Мы тресковые… А ты будешь пихаться да умничать, скажу кое-кому – и убудешь отседова без оревуару. У его сковородка больша, а коли тебе ширины не достанет, не отходя от сети, прокатат тебе до блинного формату, хе-хе. Утюг под боком, дак… – затрясся от собственного остроумия Налим…

Тут и Андрей не выдержал, прыснул, болтанув головой. В сети тем временем ещё что-то подёргивалось. Андрей потянул, но сеть снова зацепилась, и Андрей снова сыграл вожжами, и утюг перескочил через камень – слышно хорошо было, словно особая прозрачность воды давала и особую слышимость.

Щука небольшая шла, свежезелёненькая. Попалась видно недавно, не перетянутая ячеей – только немного сети на уголках рта. Когда подтянул, открылась ярко красная жабрина, промытая синей горной водицей, текучем хрусталём, увеличивающим, добавляющим яркости. Андрей подтащил рыбину. «Чо вот на эту щуку некоторые «особо-сиверные» морщатся, мол, не рыба, по старинной тунгусской будто побаске – «рыбы нет – одна щука». Ещё и ломаются перед приезжими: «Щуку только собакам», а щучьи котлетки наяривают за милу-душицу».

– Ну-ну… Пусть ещё скажут, что травой пахнет… – раздался певучий голосок, и Андрей вздрогнул.

У щуки ротовой уголок уходит к жабрам складкой, эдаким локотком, обычно на неё и напутывается ячея… Щучка и сидела этой палочкой, и видно было, что зацепка лишь для проформы. Она её и скинула, и осталась в проруби, головой к краешку:

– Андрей, но это невозможно… За полчаса я такого наслушалась… От этих умников. Привет… Немножко передохну у тебя… – Она очень плавно сработала хвостом, выдвинулась и положила голову на берестяные поплавки… – Хм… тёплые…

Лёд был дымчато-синий, с пузырьками воздуха.

– Так пузырёчки эти люблю… Ты не задумывался, что в них воздух… ещё осенний… Время так летит… Хорошая пролубка, широкая… – прорубь она по-деревенски назвала пролубкой.

Помолчала:

– Любишь всё это?

– Люблю…

– Как любишь?

– Больше всего… на свете…

Хороший, чистый у Щучки был голос, промытый горной водицей. Андрей представил чистые жаберки, живые воротца с чуткой бахромкой. Говорок журчал не такой «диалехтный», как у Налима, но родной, сибирский. Так говорят молодые сибирячки, вроде и по-нонешнему, но с вворотом какого-нибудь старинного бабушкиного словечка, звучащего именно в юных устах особенно драгоценно. «Хм… Хорошая Щучка… Удивительно».

– Я отдохну чуть-чуть… К тебе разговор большой. Ты же… – Щучка сделала паузу и сказала, очень тонко выдержав равновесие между вопросительным и утверждающим тоном: – Поможешь нам? Ты не торопишься?

– Нет конечно… Невестка, правда, с этой водой…

– Господи… Да какой разговор. Щас ведру скажу…

– Да не надо, я люблю сам…

Щуку вдруг как подменили: она заговорила совсем другим, стальным с продрожью голосом.

– Так, Андрей Василич, давайте-ка все эти «люблю – не люблю» отставим… Чтобы они не звучали никогда. Иначе непонятно, зачем я здесь... рискую… Ради дела можно и чтоб ведро начерпало.

– Слушаюсь, сударыня.

– Вот это другой разговор. Теперь слушай меня внимательно: Кустов со Звирой, уж не знаю, чья затея, скорее всего Кустова… хотят из вашего заказника свой улов выудить. Что про Кустова скажешь?

– Бывший Звирин муж, директор заповедника, федеральная уже контора, под Москвой ходит. Большой жук и старый дурак. Жадный на деньги, хочет туристов возить на тайменя, но не в свой заповедник, а рядышком. Со Звирой удивительно дружит по деловой части. Подозреваю, что развод для «виду фихтивнова». В общем тот ещё звироящер.

– Всё так. В общем, есть такое понятие «охранная зона заповедника...». Вот они и подсовывают её в виде заказника.

– Да т-ты чо?! – вскрикнул Андрей. – Они хотят к заповеднику кусок прирезать? Буферну зону! И сказать: «Просили заказник? Вот и получите!». А какой кусок?

– Ничего не знаю пока…

– Опупеть! Хотят на нашем горбу въехать!

– В общем, будет совещание в городе, и тебя пригласят, и Звиру, и Кустова. Да, и ещё учти, что в министерство кто-то пишет, что вы против заказника, мол, и «так со всех сторон обложили», рыбачить-охотиться не дадут, дескать, родовые угодья, «прадеды ишо ходели». И что в посёлке обсудили и чуть не сход был.

– Какой сход?

– Ну такой. Что местное население против.

– Мы сами бучу затеяли и против?! Хорошая кстати тема для рассказа: человек сам на себя пишет в прокуратуру!

– В общем надо что-то делать. У тебя в какой поре-то всё?

– Ждём решения в регионе.

– Три года ждём, а воз и ныне там.

– Ты прямо как мой брат.

– Меня вот слушанья беспокоят… Вы должны обсудить в посёлке заказник. А ведь многим плевать вообще на всё. Зато тебя да охотников милое дело поподозревать в выгоде…

– Милое дело.

– Вроде вы тех выгоните, а сами тайменьим туризмом займётесь. Я вот Налима послушала, как он тут на лососёвых попёр! У вас похоже тоже каждый на себя тянет.

– Да па-ста-янно!.. – с жаром проговорил Андрей. – Постоянно какие-то Лебедь, Рак да Щука!

– Щука-то как раз куда надо тянет. Только ты не думай, что у нас там единство какое-то… Хе-хе… И та же глупость есть, и ограниченность, а уж тщеславия! Есть такие, что «заради патрету» на плаху пойдут! На полном серьёзе думают, что их ради фотографии ловят. Надоело так… Иногда думается – да провались всё пропадом… Эх, уйти во хрустальну колыбельку, и стоять там в ключах… Жаберки мыть… – Щучка помолчала: – Ты же лучше нас знаешь, что такое истоки…

– Даа, я уж про них столько передумал… Родник под скалами, где ручей рождается, и обязательно скалка, вогнутая стеночка защитная…

– Как ладошка… Не то оргАн из каменных стволиков… не то…

– …Не то что-то совсем… священное… Дааа… И если глядеть сверху – словно алтарьки стоят по верховьям…

– Хм… Хорошо про алтарьки… Нда. В общем тебе надо в город ехать.

Андрей поморщился.

– Пишите письмо с мужиками: что не было никакого схода. Пусть глава посёлка подпишет. И думай, как на совещании заказник отстоять, и Звиру с Кустовым сконтропупить.

Андрей покосился на посёлок.

– Так, я поняла. Стирка эта… Давай-ка, по матчасти теперь, чтоб и у Настасьи дело не встало… Только сам отдавай распоряжения, привыкай.

– Ну что, «Черпай, ведёрушко», сказать?

– Ну а что? Ведь черпать надо. Или нет? Значит таковые слова и говоришь.

– Таковые слова. Хм. Хорошее выражение…

– Конечно хорошее.

Андрей снял ведро с крючка на бочке и поставил на край пролубки. Щучка на время заглубилась.

– Черпай, ведёрушко! – сказал Андрей.

Ведро очень сноровисто и быстро начерпало бочку и ещё умудрилось сверху положить льдинку, чтоб не плескалось, и вспрыгнуло дужкой на крючок. Ходило очень хватко, красиво – не как в картинах с комбинированными съёмками, где оно двигается с неестественной и будто потусторонней пошаткой…

– Готово? Теперь Бочке скажи, чтоб ехала. Мол, езжай, не жди меня.

– Так, погоди… Погоди… – Андрей не успевал за событиями. – А если кто-то увидит в посёлке?

– Не увидит, – твёрдо сказала Щучка. – Если только Пятьсот-УЕ. Но решит, что по белой привиделось.

Пятьсот-УЕ был один тунгус, прекрасный когда-то охотник, но, к сожалению, наглухо спившийся. Он всё боле к телевизору прилегал, и был подкован политически. И во всяких торгах образованный. Мог поймать кого-нибудь на улице и спросить на опохмелку. На вопрос пойманного «сколько» отвечал, подмигивая: «Пятьсот у.е.», и показывал пальцами знак бутылки.

Андрей опешил от такой осведомлённости.

– А ты откуда в курсе?..

– Работаем, Андрей, – с холодком сказала Щучка, вроде и объяснила, откуда всезнайство, и поторопила в работе.

– Погоди, водилину подвязать надо, чтоб не врезалась.

– Ну подвяжи… Верёвочка-то есть?

– Чо-чо, а верёвочки всегда с собой, – весело сказал Андрей, шаря по карманам.

Буро-ржавая бочка стояла на железных санях – таких же буро-рыжих из вдрызг мокрого ржавого железа, отдающего кислинкой. Андрей отцепил бочку, отогнал снегоходину, промял разворот, два круга сделал, чтоб бочке легче было набрать разгон. Всё-таки первый раз такое дело… Подвязал водилину.

– Чо, пробую?

– Давай! Не волнуйся только. Они это чувствуют… Начнёт тоже дёргаться. Ей главное без рывков стронуться. Спокойно скажи. Но твёрдо.

– Говорю? Чо, давай, пошла, родимая! У крыльца нашего встанешь. Ведёрком звякнешь погромче. Смотри не гони там, особенно на взвозе, – скомандовал Андрюха. – А то вам дай волю… Начнёте фестивалить… Хе-хе… Стопудняк, за бугром скроется и там даст топи…

Бочка стронулась легко и ушла в шоркотке полозов. Да брякнула ведёрком, висевшим на крючке.

– Да. Но это при мне только работает, я тебе просто показала…

– А без тебя если?

– В свой черёд… Не торопись… И соберись. Я тебе помогу. Освобожу, так сказать, от хозяйственных забот, только работай… Если что для дела понадобится – пожалуйста. Но в рамках, так сказать, полномочий. Ты, по-моему, не слушаешь.

Андрей и вправду задумался, смотрел всё куда-то вбок. Потом медленно сказал:

– А ты мне поможешь с финалом?

– С каким финалом? Финал у нас один – победа Заказника.

– Да для книжки. Замучился тут…

Андрей всё писал повесть про тайменя с позывным «Батя», которого поймали семь раз. Батя был самый главный в рыбьем Царстве. Огромный, лиловый, с умными человеческими глазами.

– Аааа. Не-не-не! – быстро сказала Щука. – Я же сказала: ведёрки, дрова… В печь пирожок… Бочки на бережок… А с финалом – по собственным каналам!

– Да почему?

– Смысл теряется.

– Да как так-то?

– Да так. Ты пишешь, чтоб лучше стать. Путь пройти, да измениться в пути. Это даже у нас, по языческу, так скть, сторону льда, понимают… Поэтому извини, дорогой, дровишки тебе в печечку сами покладутся, рубахи в мыле поплещутся, на реку сбегают и на верёвку сами заскочут. И чернила в гусино пёрышко зальются. А слова – уж твои, и тут тебе один Бог подмога. Но зато, чтоб они в строчку поскладней попрыгали – от те пожалуйста рифмочки словарьком! Свеженькие! Чистенькие! Подлёдной можно сказать промывки… Да ещё с эвенкийским приложеньицем.

– То есть ты Муза!

– Да уж… – вдруг грустно сказала Щука. – Скользкая и зелёная…

– Слушай, – докапывался Андрей, – ну а с бочкой не то же ли самое? Ведь помчалась же! И столько воды повезла! Хрустальнейшей! Для промывки, так сказать, жизни нашей нательной!

– Нет, конечно. Не то же! Бочка штука подсобная. Ты пойми: я женщина – могу, грубо говоря, – чашки-ведёрки, ну и… – Тише совсем сказала: – Ну и по личному направлению… Там приворожить-отворожить… Всё. Выше лёду не прыгнешь. А лёд нынче о какой толстый!

– Погоди, как-то непонятно. Вёдра-бочки, да. Допустим. А приворожить-то-разворожить? Это уже другое! Это как книгу! Я же меняюсь… по пути сердечному идучи…

– Да ничего не другое! Эх, дитё и есть дитё. Такие же чашки-ведёрки! Уж поверь мне… Те же тарелки… Особенно, как летать начнут… По кухонну пространству… Держись варочна поверхность… А вот книгу написать, человека вылечить или рыбам помочь… в общем-то, что требует от человека отдачи, судьбы так сказать, – тут я бессильна. Тут и по обе стороны льда все понимают, что так оно не делатца. Что если души в дело не вложено, путя ему не будет. Так что думай, что там ещё по дому надо. Сани, дрова там, печка.

– Да не знаю я… Подумаю.

– Подумай, я всё-таки настроилась. – Щучка сосредоточилась: – Что, тогда одно ещё дело держим? Наготове. Оно как в подвесе будет. В здешней привязке. По дому-хозяйству. Да?..

Снова помолчала.

– Ладно… – заговорила тихим голосом. – Мы очень на тебя надеемся. – И задумалась: – У тебя зеркальца нет?

– Ну нет… Лещ если только… – сострил Андрей.

– Нет уж, спасибо… Лучше нож.

– Ну вообще… на снегоходной агрегатине-то есть, давай отвинчу. Там на крест, по-моему, отвёртка…

Зеркальце надевалось на стекло сбоку – чёрная пластиковая шайба с прорезью, а само зеркало круглое и очень выпуклое. Их два должно стоять справа и слева, но Андрей одно снял в запас, чтоб об кусты не сломать. Оставил правое.

– Не-не! Не отвинчивай. Не надо… – проговорила Муза. – На крест… Ко кресту… – И вдруг сказала почти вкрадчиво: – А ты отнеси меня к зеркальцу…

– Как?

– Так, возьми на руки меня, Музу-то… И неси к зеркалу… Может, я теперь крест твой…

– А тепловой ожог?

– Это у лососей. А мы бабы – щуччи-живуччи!

– Давай прям агрегатину подгоню…

– Нет, – твёрдо и тихо сказала Щука, – ты уж понеси…

Андрей аккуратно взял её на руки. Лежала она как-то очень… прикладисто, несмотря на склизкость… Живое облегало живое…

– Сильные руки, – так же тихо проговорила Щука. – Неси, не бойся… Так…

Андрей поднёс к снегоходу.

– Ну-с… И признайся, Свет-Зеркальце… – Щука помолчала. – Нда… Кошмар. – И бодро-собранно: – Ну ладно…

– Всё? Уносить? – Андрей покосился в сторону посёлка, где со взвоза с рёвом катился на Кандакан снегоход.

– Да погоди. Давай вместе…

Андрей в очередной раз замер:

– Что вместе?

– Посмотримся…

В круглом зеркальце была Щучья морда и выжженное зимним солнцем дикое Андреево лицо – оба неестественно вывернутые выпуклым стеклом.

– Запомни этот день… – тихо молвила Щука. – Теперь неси…

Он отнёс и аккуратно, с двух рук, опустил её в горную воду, всё продолжавшую медленно ходить, дышать дымчатой синевой.

– А с этими что делать? – он кивнул на мешок.

– Да забирай, забирай! – замахала плавниками Муза… И возмущённо добавила: – Ещё чего… Сам разберёшься с этим эстетом заморским и…

– Сепаратистом поморским… Ково поморским! – Андрей схватил полегчавший мешок: – Он удрал! Удрал, пока мы в дивильце смотреться ходили!

– От те и зануда! Ну и слава Богу!

– Да, главно, аккуратно так и в сеть-то не залез… Да… Чо-то я такое спросить хотел…

– Погоди. Ты там про крест-то говорил?

– Крестовая отвёртка…

– Да, отвёртка… Так вот зеркальце сними со «скандика» и в кармане всегда носи – если невзгода какая, или по хозяйству понадоблюсь – глянешь меня, Щучку. Только обязательно рукой проведи. Иначе не привижусь. Как зеницу ока береги зеркальце, в чужие руки попадёт – беда будет…

– Принято. Да… И ты сказала, решим, как… чтоб ну, дрова сами в печку клалися.

– Ну да… Зеркальце в руке сожми, ну не до хруста… Просто держи… И говори. Меня не вызывай. И про домашнее дело помни. Оно за мной… в любом случае…

– В каком любом? – насторожился Андрей.

– Ну мало ли. Вдруг, меня… выудят.

– Ну что ты говоришь такое?! Не выудят. Ты вон какая умная.

– Спасибо. Только тут не в уме дело.

– Ну, не знаю, – сказал Андрей сосредоточенно. – Да! Вспомнил! Вот ты говоришь, с финалом нельзя – от душевной покражи бережём, значит, меня. А здесь-то… – Он на реку кивнул: – Никакой покражи, одни нерьвы… Почему нельзя, чтоб заказник-то… сделался… Только молвить: «Вступись в силу!». И всё.

– Ну, знаешь ли, это уж какое-то «по щучьему велению…» – холодно сказала Муза и, вильнув хвостом, ушла в дымчатую глубь.

 

А с бочкиным автономством выглядело так.

Соседка:

– Дак постой. А бурановски-то где следья?

Настасья, черпая ведром:

– А? Леший их разберёт. У писателей этих всё через… одно место.

– Наверно, «буран» сломался – он и его вытолкал.

– Дак следы должны быть.

– Дак погода смотри какая. Передуло.

– Хрен там передуло… Чо-то здесь не то…

 

 Андрей вернулся, бросил мешок в сенях. Настасья попалась навстречу и потрогала мешок:

– Чо, и вся до́быча? Не густо… Вон Семён приехал – щука и налим хороший… – И пошла на улицу. – А у нас как обэчно. В своём репертуаре… Зато романы пишем…

 

СОБРАНИЕ

 

Пришло письмо из Министерства с приглашением на совещание. Андрея раздёргало: поездка выбивала, несмотря на важность, расшатывала сосредоточенное и спокойное житьё. Он умел жить полосами – мог ишачить на стройке, копаться со снегоходом, в тайге неделями помогать Кириллу, но когда расчищал время для «писанины» – тут уж муха не гуди! Забуривался на Печку, где и лампа была, и даже поставец для книг и аналойчик под тетрадку. И тогда покой должен был стоять над Восточной Сибирью, а если морозяки или пуржит – самое счастье. Никто не гремит моторами, не дёргает водой… Но если вдруг менять подшипник в снегоходе – «стихийно бедствие».

– Не пойму, чо ты дёргаесся… Я бы работал спокойно, – говорил Петро. – До обеда отписал, после часок на массу приплющ-щ-щил и на подшипник.

– Да не могу я так! Я те чо, подшипник? Хочу – в снегоходе кручусь, хочу – писанине учусь. У меня настрой.

– У тебя хоть с настроем, хоть всяко – а всегда раскоряка… – Петро качал головой: – Неее, ши́роко шагать – штаны порвать…

Не успел замаячить поход в город, как пришлось ехать за Кириллом, у которого сломался снегоход. И снова Андрей поймал себя на растыке с братовьями: для Кирилла поломка – трагедия, а Андрей видел своё: Кирилл был нужен в деревне, как главный и понятный мужикам закопёрщик в истории с «Заказом». Сам Андрюха со своей писаниной уже «из доверия вышел», стал непонятен своими устремлениями, а Кирюха был непререкаем. Пока. А у Петра и тут свой вердикт был: «Тут как? Живёшь без лоску, сидишь втихомолку, будешь свой – хоть в доску, хоть в целую ёлку, а чуть нос за засов – всех повешают псов! Хе-хе…».

Деревня делилась на три лагеря. Охотники – раз. Просто здравомыслящие мужики и их жёны, которые задумку Заказа поддерживали, – два. А три – жители, которые никогда не ездили выше сотого километра по Кандакану и не интересовались, что там творится, но подозревали охотников в корыстных целях, дескать, «те ишо росомахи, хотят туровозов-то выжить, и самем же турьё и возить. Вот под себя и делают».

Тем более один кручёный паренёк так и метил, мечту имел и размахом Эльвиры восхищался. Вот Андрея и подозревали в тайном союзе с этим парнишкой – здоровенным малым по фамилии Бах. Которого, понятно дело, все звали Моцартом. Из ссыльных немцев экибастузских, очень грамотный, собранный, умеющий строить отношения и по-городскому мягко-холёный на облик: всегда в незамасленных куртках и тёмных дорогих очках. Народ и роптал: «чужими руками жар гресть хотят, мы подпишем, а имя́ прибыток».

К Андрюхе и вовсе вопросы копились – у него объявился благодетель с города, меценат-подвижник, некий Карпыч, который то мотор ему дарил, то снегоход.

В общем, намечалось собрание охотников – в гостевой у Петра, в отдельном домишке, где, бывало, и пушнину принимал заезжий приёмщик, и просто гулеванили мужики. Там рога и щучьи бошки висели по стенам – на лиственничных овальных срезах, и стоял огромный камин, в который была всунута железная печка. Камин этот взялся делать залётный один строитель. Петро приволок кучу камней, помогал, а тот всё пыхтел и говорил про «дымовой зуб». Зубок он не подрассчитал, и дым повалил наружу, а каменщик улетел, так и не сладив с тягой, но войдя в поселковую летопись как Дымовой Зуб.

Всех охотников обзвонили, объехали, но выяснилось, что главного вдохновителя и выразителя промыслового духа-то как раз и не будет. Был у них такой Роман Игнатич Калакин, здоровенный мужик, кругломордо-щетинистый, шумный, весёлый, а главное таёжник от Бога со всей глубиной погруженья в дело. Большинство мужиков по большей сосредотачивались на устройстве снегоходных путиков и довольно механической проверке ловушек. Ромку же интересовало и много «бесполезного»: как зверь-птица живёт, чем и когда «питатца», куда и зачем ходит. Особенно его увлекала и восхищала своей силой и наглостью всеми ненавидимая росомаха. Петро звал его «юный натуралист» и уважал особо, а Ромка любил экзаменовать товарищей на знание повадок, с горечью отмечая, что «ниччо-то вы» в науке звериной не смыслите.

За два дня до собрания Андрюха к нему заехал.

– Мужики, конечно! Какой разговор! Я с вами! – с порога закричал Ромка. – Мне только тут отъехать надо. Там волки оборзели… Хочу следы посмотреть, куда они ушли… – говорил Ромка. Ромке этому было под семьдесят, но здоров он был как бычара, и поражал Андрюху тем, что в совместной работе умудрялся настолько сноровисто и чутко всё делать, что ты ощущал себя вечным школьником на подхвате.

– Игнатич, обожди, какие волки, у нас собрание. Подпись нужна.

– Рома, ничо не подписывай! – певуче раздалось из глубины дома.

– Да не про то! – кричал он жене. – Это про речку! Про речку! – И объяснил: – Боится, когда я подписываю… Бабы эти… – покачал головой и залыбился до ушей. И снова загремел: – Да ради Бога, давай вези бумагу, подпишу. Или несколько, несколько бумаг! А то я вас знаю, напортачите, переписывать придётся. Погоди! Нина, у нас есть бумага? – крикнул в глубь дома.

– Да вот два рулона относила же!

– Да нет, писчая! – Заржал, весело блеснув глазами: – Туалетная! В санэпидстанции писать! Пссс… Бабы дают… И ручку!

Нина, не показываясь, протянула в дверь пачку бумаги и ручку.

– Так-то хорошо бы, чтоб ты прочитал. Мало ли чо мы напишем!

– Я вам верю! – веско сказал Рома.

– Да ты бы хоть спросил про чо бумага-то!

– Чо спрашивать? Вы попусту не станете писать.

– Короче, Кустов хочет под нашу затею оттяпать себе охранную зону!

– В смысле – зону?

– Ну к своему заповеднику ещё кусок прижучить… Ну типа буфер. Причём непонятно с какой стороны!

– Хрен ему, а не буфер. Ещё этого барыги не хватало! В общем составляйте, что надо, я подпишу! Давай, мне ещё заправляться. Нина, там мне стряпанного собери в дорогу!

– Тебе с клюквой или с малиной?

– Обои́, и с брусникой! Да, иду!

Было слышно, как она готовила стол, аппетитно звякая посудой.

– Будешь с нами обедать!

– Не, пойду!

– Ну всё, давай!

Он уже садился на снегоход, когда на крыльце раздался громотоп.

– Стой! – жуя, крикнул Ромка. – На, вам для связки мыслей! Путём пишите! – И протянул бутылку самогона. Тёмно-жёлтого, на орехах…

 

***

Петра, как самого общественно-капитального, Андрюха отправил к главе посёлка с запиской о том, что «схода по заказнику в посёлке не проводилось», и глава подписал. Собрание охотников назначили в шесть вечера у Петра в гостевой. Письмо на главу региона Андрей составил, всё изложил о притянутой за уши «прирезке» к Восточно-Сибирскому Заповеднику. Собрание было неофициальным и затевалось, чтоб не кататься по посёлку и не искать вечно занятых мужиков. Все быстро расписались, и дальше образовалась многозначительная заминка, к которой кстати пришлась Ромкина самогонка:

– От ить хитряк! Он, типа, откупился от нас.

– Главно, когда ему само́му надо, он и в налоговую, и Звире такие письмена пишет!

– А помнишь, как он карабин списывал!

Отличная была история: обычно мужики, чтоб списать оружие, однотипно сообщали в рапорте, что перевернулись в пороге, еле выжили и всё утопили. Роман же написал целое сочинение, как ствол уволокла росомаха, и участковый потом рассказывал это уже анекдотом: «Всё слышал! Но что росомаха эскаэс спёрла – это только у Ромки бывает!».

Едва выпили самогонку, в собрание ввалился только что приехавший из тайги Генка Бушенин, худощаво-седобородый, геологического вида охотник. Он закричал, что тоже хочет подписать бумагу, а на самом деле соскучился по компании, и выставил бутыль самогонки, наперво спросив:

– А Ромка Игнатич где?

– Изволят отбыть смотреть волков. «Я, мужики, с вами, но мне тут проскочить надо…».

– Именно сегодня?

– Ну, как обычно. Помнишь, когда Звира-то прилетала, в межселенку переводили, он за гусями упорол.

– А ведь повернёт так, что он всё устроил, – покачал головой Генка. – И всегда, чо сказать, найдёт!

– А вот не всегда! – выпалил Кирька. – Не всегда. Мужики, вы про Ромкину арматуру знаете?

– Чо за арматура?

– Уж время, как гритца, прошло, можно и… рассекретить. Короче, когда была первая атака на Кандакан, Ромка сидел ровно, ну и как обычно – то гуси, то волки, то медведя́. А потом вдруг на Эмбенчимо к нему заехали «подушки», и он врывается такой: «У тебя арматура есть?» – «Чо такое?! У меня нет»… В общем, лежала на дизельной арматура – сначала целый пучок, а потом остатки. Дак Ромка, который чужого гвоздя не возьмёт, настолько взбудоражился и башку потерял, что зарыскал и туда занырнул.

А Мотька Пуп, он тогда на дизельной работал, сам давно арматуру приглядывал, ждал, и как раз на эту ночь и наметил. Тут ворвался Рома среди бела дня, в обед, когда никого не было, и открыто забрал прут. После чего Мотька написал объявление на сельсовете…

Андрей запоминал и записывал такие объявления и это помнил хорошо:

«Уважаемые жители и гости села! Кто взял арматуру, поимейте совесть, ведь сами у себя крадёте. Хочется напомнить старинную поговорку: воровством каменных палат не наживёшь. Просьба вернуть на место. Будут применены меры, не думайте, что не найдут концов и всё сойдёт с рук!».

Кирилл продолжал:

– В общем, мы нарезали прутка, заточили и воткнули на Еловом мысу, где «подушки» режут кривун и идут вдоль галечного примыска. Прямо встречь течению. А вода была большая. Никто на нашу насторожку не попал, вода потом упала, а потом приезжает Ромка с рыбалки… А на берегу Мотька Пупков выгружает его арматуру. И вот, мужики, представляете – картина. Мотька прекрасно понимает, что это Ромка забил прутки, что спёр их от дизельной, – но молчит и только желвачьё катат!

Поржали.

 – А я слыхал, на Витиме один мужик ставил на них поплавки с крючками, ну на подвид самолова, только большие, – сказал ещё кто-то из мужиков таким тоном, будто «подушки» были разновидностью промысловой живности.

– Подушка она чо дура на голый прут идти?! Всяко-разно приваду надо.

И все снова грохнули.

– Да, конечно, она понимат всё, – сказал было вздремнувший один Мишка. – Вот возьми собак на медведя травить: когда они его в петле чуют, или когда вольный…

– А взять на зимнике – там зверь вообще себя по-другому ведёт.

– Да они прикормленные!

– Вот возле Курумкана лиса-попрошайка. Все останавливаются, кидают ей. Поедешь, увидишь, Андрюх.

Завалился ещё один их товарищ – Серёга со своим приезжим знакомым, очень свойским малым и большим любителем «северов» по фамилии Москалёв, которого все звали Москаль. Серёга зашёл уточнить, едет ли Андрей в город, чтоб ехать вместе. А балагуристый Москаль достал мёрзлых омулей, бутылку коньяка и пачку трубочек:

 – Так мужики, ща упадёте! На Байкале был – меня мужики одной штуке научили.

– Чо за трубы припёр? На отопление маловаты!

– Лёд есть?

– Какой лёд?

– Да кусок обычный, – Москаль показал размер тарелки.

– Да есть, торосины вон во дворе лежат, – сказал Андрей, привозивший на чай голубой курумканский лёд.

– Тащи!

Андрей принёс торосину, Москаль выковырял в ней ножом углубление, расколотил омуля, разложил его вокруг ямки, а в ямку налил коньяка и раздал трубочки:

– Налетай мужики!

Мужикам, кому нововведение понравилось, кто счёл это материковыми штучками, но главное – чтобы положить льдины, пришлось сделать на столе приборку, и обнаружились уже ненужные чистые листы с Ромкиными подписями:

– Оппаньки! – закричал Кирюха. – Так-так-так! А чо это у нас такое?

– Не по-хозяйски! – заорали остальные. – Чо это такое – подпися есть, бумага потрачена!

Час прошёл в стараниях, предложениях, прерываемых взрывами ржанья и питьём через трубочки коньяка и самогона. В результате под руководством Андрея появился некоторый документ.

Вообще, письма были Андрюхиным самым рас-коньком, и у него все герои – и люди, и собаки, и налимы с тайменьями писали депеши в «разны инстанцыи», а корни дела сидели в Ромке, который был законодателем письменного дела в посёлке и вёл долгие тяжбы с налоговыми инспекциями и пенсионными фондами, сутяжничая из-за каждой копейки – ради принципа и удовольствия одновременно. Эффект его посланий состоял в сочетании въедливейшего бюрократического стиля с оборотами, вроде, «мине с тремями классами образования», «поморозьте-ка к с моё сопли в тайге» и «ихтиологическа экспертиза». Особенно удавались ему концовки в духе «шибко на вас надеюсь». Теперь его же оружие было «супротив ево и направлено».

Природоохранному прокурору
…ской области
Петру Сергеевичу Феоктистову
От охотника-промысловика
Калакина Романа Игнатьевича

ПИСЬМО

 

Уважаемый Пётр Сергеевич!

50 лет занимаюся я промыслом соболя на Севере нашего региона, имею большой опыт рыбалки и охоты, почитаю закон и полагаю, что сфера природопользования требоват социальной справедливости так же, как и все другие областя. Однако существуют силы, которые сводят на нуль подобные убеждения, выверенные трудовыми годами в предельно суровых условиях и на фоне могучей природы, которую люблю всем сердцем.

Посему прошу принять меры против моих собак Серого, Аяна и Нюхчи. Данные субъекты охотничьего собаководства занимаются самозахватом объектов животного мира и предметов, обеспечивающих промысел. Считаю, что они ничем не отличаются от двуногих, оккупировавших наши реки и организовавших на них поточный рыболовный туризм, в котором безо всякого уговору с населением и властью используют народный ресурс для личной поживы.

Уж не знаю, дурной ли пример оказался столь заразительным или дело более глу́боко, но и моих в кавычках питомцев отличает редкая полобрюхость до дармового, склонность к получению сиюминутного барыша и наплевательское отношение к владельцу участка, который право считать себя хозяином заработал своими перемороженными соплями, ломотой в хребте и бескорыстным житьём в тайге, которую ни на какие ватрушки не променяю и за которую отвечаю пред сыновьями, внуками и протчим грядущим.

Но сейчас о настоящем. Уже многие годы указанные собаки осуществляют следующие виды безобразий.

В частности, собакой Серым при подельничестве Нюхчи за период только текущего промысла уничтожено: 2 (два) кг сливочного масла, пакет мороженных пельменей, мешок макаронных изделий из твёрдых сортов пшеницы, не упомню название, но что-то на подвид ракушек. А также пачку дрожжей, два киселя брикетированного и три упаковки майонеза-провансаль. Пачка растворимого кофе была искусана в крах, но не на пробу, а за ради вандализму.

Не имея документов на мою территорию и используя технические преимущества, как то: наличие 4 (четырёх) ног и повышенную нюховитость, они незаконно используют природную кладову. В частности, кобель Восточно-Сибирской лайки Аян повадился давить на лунках глухарей. С подходу нападает на угревшуюся птицу в момент взлёта, прогрызает спинное покрытие и выуживат ливерны части, бросая остальное на съедение прочим обитателям таёжных угодьев. Таким образом, не только губя здоровую птицу, но и расповаживая соболя, который жиреет от подобных биотехнических потачек и хрен забивает на капканья, становясь сытым и довольным, как Мотька Пупков апосля удачной афёры.

Что касается Нюхчи – это отдельный разговор, который я оставляю на послед. Данная сучка в одностороннем порядке вступив в период гона и сознательно выбрав для этого единственные в году две недели ружейной охоты, вывела из производственного циклу обоих моих кобелей (и без того далёких от идеала). Убежав по путику и увлеча с собой данных фигурантов, особа эта заночевала под ёлкой и валялась там два дня, в то время как два мохноногих Ромэуса, лежа рядом, делали ей недвусмысленные предложения, склоняя к временному сожительству. Пока ни приехал хозяин и ни использовал все рычаги воздействия. В частности, пруток арматуры на 12, дрын еловый неошкурённый, ремень вариаторный от снегохода «тайга-патруль» и как крайнюю меру – рычаг раздатки от трактора МТЗ-82. Арматуры извёл полпучка и всё напрасно, что вдвойне досадно, так как планировал употребить последнюю на благое дело охраны водного объекта Эмбенчимо от незаконных туроператоров.

Такая вот выходит история…

Шибко вам доверяющий – охотник-промысловик и гвардеец промысла Калакин Роман Игнатьевич.

Постскриптус. Обращаюсь к вам, обломав весь имеющийся в посёлке прут, но так и не добившись эффекту, поскольку вышеописанные четвероногие не только не меняют политику, но и ведут себя вызывающе, не страшась взыску, и, по-видимому, имея лапу в министерстве экологии региона».

 

НОРКА ЗНАТ, ЧО ИСЬ…

 

Выезд на материк каждый раз вызывал у Андрея сильнейшее волнение, а город казался неким полным надежд рассадником женского. Это женское, конечно, и в посёлке водилось, и даже искало Андрюхиного внимания, и ждало и переживало, но из-за Андрюхиного, по выражение Петра, «привередства» отклику не имело. Зато материк так и будоражил. И это было ещё одной причиной, почему Андрей собрался не лететь, а ехать не машине – сливочно-белом «крузаке», подаренном Карпычем. Конечно, надо было и машину «подшаманить-обслужить в городу», кое-что привезти-увезти, но главное, что «с колёсьями» ему казалось, будто «все девки евонные».

Месяц народился к Андреевой дороге. И с погодкой пока везло настолько, что Андрей даже засомневался в Щучкиных «не-не-не, только дровишки»: уж больно ко времени пришлось это ровное безветрие, мутные утренние звёздочки и ласковые двадцать пять градусов.

Перед дорогой не спалось. В шесть Андрей вышел с налобным фонариком в черноту ночи. Неподвижно и оцепенело поблёскивали огни посёлка. Звёздочки горели ясно, и словно в полсилы. Градусник показывал 27. На машине лежал тончайший слой снежной пыли.

До города было полторы тысячи вёрст, что при исправно работающей технике занимало три дня дороги. Тысяча проходила по зимнику, и расстояние это располовинивал посёлок Докедо́ таким образом, что выходило два пролёта по пятьсот, на каждый часов по пятнадцать. День до Докедо, ночёвка и снова день. А дальше почти материк: ру́дник, где добывали «золотьё», от него двести пятьдесят по широченной грунтовке с серым снегом до небольшого, но важного городка, и от городка двести пятьдесят по асфальту.

От города до Кандакана по воде выходило под три тысячи километров. По весне сюда ходил караван. Огромным и непосильным казалось расстояние по рекам – бесконечные берега, меняющиеся навязчиво-долго, несколько порогов, горы, какое-то тягучее преодоление карты. Поэтому, когда открывался зимник – расстояние спрямлялось как резаком. Реки ложились под шипованные колёса сахарными ледовыми переправами, и было что-то странное в перекрестии стихий, царствий. И в том, что речная жизнь продолжается, и подлёдные токи также сосудисто соединяют огромные реки.

Первые двести вёрст шли по Кандакану. Сверху, с радиорелейки, Кандакан хорошо виднелся меж гор, сизо-серых, полого и мощно сходящих к реке, а зимник в оторочке отвалов выглядел не по-дорожному ши́роко – как взлётная полоса. В этом году Кандакан сильно заторосило, и зимник пустили поздно – пробивали бульдозерами, сбривали то́рос. И срезанные черенки льдин были вмурованы в полотно и зеленели, как спиленные цельные бутыли, огромные четвертя. И ты несся по ним под шестьдесят, замедляясь на буграх и не уставая глядеть на горы по берегам. А они стояли, прекрасные, – то длинными грядами, то треугольниками и, если отвлечься от окрестности, – казалось, едешь вдоль Байкальского берега. Бирюзовые наледи выплавлялись под распадками из ручьёв, и как парафин нарастали слоями…

Чудны и по-сибирски могучи были горы – белые в складках и штриховке лиственничника. У вершин ворсик был совсем беспомощным, в распадках погуще. А полосу берегового скального подножия перепоясывало кристаллической цепью, грубой, слоистой и свирепо заснеженной. Особенно грозный вид был у зимника в Ямбуканском Пороге, где торосняк громоздился по всему руслу особенно мощно и огромно – мешаниной белого с зелёным, торчащими козырьками, плавниками, в то время как берег за ними выглядел как сплошная длинная и почти отвесная гора со скальным поясом посередине.

Под капот летел зимник в продольной и стремительной штриховке, в следах колёс, в лучах, уходящих в один ведомый дали пучок, а по бортам разбегались две грубые стены, два грейдерных отвала, за которыми громоздились торосные горы.

В этот раз Андрей шёл в паре с тёмно-зелёной Серёгиной «дэликой», очень овалистой, высокой, с кучей фар и задней лесенкой на крышу к багажнику. В «дэлике» тряслись пассажиры – тот самый Москаль с приятелями, которые с самого начала взяли курс на гулянку, и всё пытались останавливаться, фотографироваться и пить по методу Москаля через трубочки из льдин.

Спарка с таким экипажем вроде бы расслабляла и превращала поход в забаву, но и портила, сводила на нет могучую природу, таинство и труд дороги, да и надоедали остановки, выскакивания до ветру и потрата времени.

Торос отступил, залёг и дорога пошла по синему пласту льда. «Дэлика» остановилась, вывалился Москаль с коньяком и трубочками, проковырял лёд и попытался выпить из огромной гладухи с криком другому мужику: «Назар, ты ляжь! Ляжь и горизонт возьми!». Мощно тянуло простором, синевато вставали горы, и смешным, маленьким казался ножичек в руках Москаля, с игрушечным хрустом ковыряющего лёд. И коньяк в ледяном блюдице гляделся инородно-жёлто и жалко.

Андрей даже вылезать не стал, и не удержался, достал и протёр зеркальце, и оно прозрачно-чётко прозрело, и показалась Щучка, но не мордочкой, а целиком: она стояла на течении, нежно и очень красиво работая тельцем, хвостиком, так что плавники колыхались мягко и расходисто:

– Здравствуй, Андрей, что случилось или невзгода какая?

– Да нет, сударыня Щучка, вот еду, погода хорошая… Есть, правда, невзгода – аргиш с пассажирами. Один тут из Кандакана всё выпить силится, будто это стопка какая… Честно говоря, стыдно за них перед этими просторами…

– Да вижу я всё… Не кручинься, стопка – не сопка! А Кандакан – не стакан! Его не опрокинешь. С берегами сросся – не оторвешь… Ты сам главное… не оторвись… В город когда особенно приедешь… Там у Карпыча погребец-то подходящий… Помни, у нас на тебя вся надежда! Доброго пути тебе.

– Всё нормально с машиной если – через три дня в городу буду! Видишь зима-то путя спрямлят! Зимник прямой как стрела, режет как алмаз по глади стекла!

– Не всяк укорот – рывок до ворот! Ну да езжай с Богом!

На двухсотом километре зимник уходил на берег и, поднимаясь на плоскогорье, шёл строго на юг. В начале подъёма стоял обшарпанный синий щит с надписью: «Движение по автозимнику только автомобилям высокой проходимости (типа Урал, КАМАЗ, Нива). Скоростной режим не более 30 км в час. Максимальная полная масса т/с 25 тн. Движение в колонне числом не менее двух единиц».

Солнышко серебряно светило сквозь дымку, и по сторонам от него две семицветные скобки стояли в полнеба.

Горы были выше у рек, а на водоразделе припадали, и Андрей очень любил гору, которая стояла на границе этого спадания, – с таёжным подножием, сабельно выгнутым склоном и белым нависающим лбом. Она стояла над лесотундрой, покрытой чахлыми свечеобразными лиственя́ми. И за этой горой уходили в горизонт ещё несколько сопок, таких же долгих и лобастых к северу – словно стадо белух, арктических белых дельфинов.

После заезда на коренной берег ехали медленно, переваливаясь по таёжным кочкам. Зимник был продран до полу грейдером – до ерника, до багульника – и повторял всю неровность таёжного пола. Ерник – карликовая берёзка, – наклонённый, продранный ножом, проволочно торчал над снежным полом. Выскобленность до дна давала странную такую-то осаженность – и если ступить, спешиться, то почувствуешь себя как без подмёток...

Два комковатые отвала тянулись по бокам. Ехали медленно, самое большее тридцать в час. Бесконечные нырки, клевки носом и тут же подскакивание, пятнадцатичасовая курсовая качка. Устав от бесконечного ныряния, вдруг разгоняешься на ровном куске, но тут же машина подпрыгивает на очередном валике, оглушительно громыхнув всячиной в багажнике. А греметь есть чему – канистры, бензопила, ящик с инструментами и ещё куча всего, пласт рыбы в пластиковом ящике, оленина, укрытые одеялом.

На ледовой переправе через речку Авдукан «дэлика» остановилась, и из неё высыпала пышущая хмелем компания. Разгорячённые, краснолицые, в одежде нарастопашку. Достали термоса, столик выволокли – и как не пополдничать, раз лёд так светится под накатанным снежком.

Для Андрея это было чистой потерей времени, кражей у самого себя запаса бодрости, который понадобится вечером, когда так нудны будут последние километры до Докедо, и надо, доехав, ещё и выспаться перед завтрашней дорогой – как можно быстрей уйти в сон под фарную раскачку нырков, зимничных волн…

Москаль бросился копать ножичком лёд, но кто-то из друзей оттолкнул его и начал лупить топором. Москаль, отплёвываясь от колких ледяных брызг, закричал: «Ты куда яму размахал! У нас столько водки не будет!». В ответ ещё один из его друзей, некий Назар (хозяин рыболовного магазина и, видимо, Назаров), вытащил из машины бур и хлябающую пластиковую бутылку с тёмно-жёлтой жидкостью. Под общий хохот, выбрав буром во льду цилиндрик с круговыми рисочками, плесканул туда из бутыля… Ну и коли бур достал, то сходил и за удочкой и взялся бурить, пыхтя и потея, – полный, с несколько поросячьим, но жёстким лицом и капризным ртом.

Назар пробурил уже третью лунку, и как поршнем работал буром вверх-вниз, вычищая шугу, которая собиралась мокрым воротником вокруг лунки. Москаль схватил и свой бур и, когда Назар повернулся к нему спиной, незаметно забросал первую назаровскую лунку снегом, а рядом пробурил новую, но до половины. Потом позвали Назара, пили за столиком, уже из стопок, а потом ржали над Назаром, который всё пытался «утопить блесёнку», а она не топилась, а потом чистил лунку буром – и не мог понять, почему тот упирается. Москаль же комментировал на телефон: «Смотри, он попёр буром! Хорошо ещё что бур на 9, а если бы на 13! Смотри, сколько рыбы набилось! Протолкнуть не может!». Назара вернули к закускам.

А к столику подбежала норка, видимо, уже прикормленная на зимнике. Чёрненькая, длинная и, как мостик, подсогнутая в спинке, как все куньи. Норка и так самая непугливая из куньей братии, а тут и вовсе потеряла страх, и горе-рыбаки, ничего не поймав, стали предлагать ей шпроты из банки, на которые она не прельстилась.

– От, скотина, зажралась!

– Назар, ружьё неси – на шубу жене возьмёшь!

– Ха-ха-ха!

Серёга подневольно улыбался. Ему и стыдно перед Андрюхой за таких друзей, но он и зависел от них по делам.

– Обожди, дай теперь я угощу нормальной рыбой! – сказал Андрюха и вытащил из багажника баночку-шайбу с мороженным тугуном – выковырял ножом плоско улежавшуюся ломкую рыбинку, бросил норке, и та мгновенно закуску схватила и утащила. Тут уже Андрюха победоносно глянул на компанию и перемигнулся с Серёгой. «Знай наших!». А Москаль орал: «Ну всё! Всё! Твоя взяла!».

Серёга с Андреем закруглили застолье, и загнали компанию в «дэлику». Андрей ехал замыкающим.

Пошли тундряки, балок дорожников с «Уралом»-вахтовкой: с тундры давило воду и, чтоб наледью не стопило дорогу, мужики прорубали в ней канавки. Так и тянулись – редколесья, далёкие сопки, а потом лесок кое-какой подсобрался, и Андрей пронаблюдал ещё один пример живого бытия зимника. Ехал, подотпустив Серёгу, и в одном невыносимо бугристом месте, совсем сбавив скорость, вдруг увидел тёмный овальчик, пересёкший дорогу. Даже не перебежавший – у мышей не видно лапок – а именно проскользивший, прокатившийся на какой-то магнитно-мышиной подвеске. И пытающийся забраться на крутой и высокий бортик дороги и как-то странно замедляясь. Мышь, видимо, изголодалась и уже замерзала, бежала, пытаясь зарыться, – но ни промёрзлое дно зимника, ни бугристые отвалы не давали. А перелезть через бортик сил не хватало. Тут расширяли дорогу и наворотили отвесный окаменелый вал с неряшливыми кусками грунта, какими-то заиндевелыми корнями, отщепками стволов.

Андрей выскочил из машины и подобрал мышку, уже беспомощно собравшуюся в комочек и готовую испустить дух. Это была красно-серая полёвка, пушистая, с уже прикрытыми глазами. Андрей принёс её в машину, отогрел, пока блестящие чёрные бисеринки не засияли на пушистой мордочке, а потом вышел, держа за пазухой, перелез через бортик и выпустил её в пухляк, в котором она мгновенно исчезла. На всякий случай сыпанул он и горсть кедровых орехов из кармана.

Потом была плоская сопка с гарью – столбами лиственниц, полностью залепленных снегом и вида абсолютно фантастического – словно из нанизанных сплющенных шаров.

Потом «дэлика» снова остановилась. Оказалось, что гуляки умудрились заметить белую куропатку. Она сначала бежала, а потом застыла на комковатом бортике дороги, и её белый силуэтик виднелся на фоне лесной стены. Мимо серой тенью пронёсся ястреб-тетеревятник. В «дэлике» шла какая-то возня, заоткрывались окна и показался ствол Назаровской «Беретты». Андрюха, давя на гудок, еле успел въехать меж «дэликой» и куропашкой:

– Мужики, хорош хреновиной заниматься! Серёга, они чо, с голоду помирают, полмашины олениной забито.

Назар попытался возмутиться, но тут и Москаль встал на защиту «фау́ны», и на этом попытка охоты закончилась. Потом бригада видимо утомилась и заснула, болтая бошками.

И снова потянулась дорога и запредельная строгость дали по края наполнила душу. Начался прямой как стрела кусок профиля, уходящий в сопку, – вдали на вершине он выглядел как прорезь прицела: галочка среди тайги на фоне вечереющего неба.

Долго ехали, пока сгущались сумерки, и всё ярче проступал на снежном полотне дороги фарный свет, пока пространство не сузилось до сияющего коридора, освещённого фарами, и стало условней, домашней без этих выматывающих душу сизых просторов. На градуснике упало до 35-ти. Звёзды приблизились, засияли и последний раз сверкнул драгоценной желтью закатный пласт неба. И настала давнишняя, знакомая обстановка огней, значков, лампочек, и гуляющий на нырках сноп света перед капотом, и сдвижные тени от комьев на горных цепочках отвалов… И туманное зарастание стёкол в углах. И музыка, которую он всегда слушал в дороге, – сейчас он который раз гонял песню на стихи Андрюхи Антипина из Усть-Кутского района, его друга, тёзки и собрата по доле. Глубокий женский голос пел несколько на цыганский манер и под аккомпанемент гитары и гармони. А в припевах балалайки подхватывали монументальным и разлётно-долгим порывом.

Жутко в поле, в лесу ещё жутче:

Жёлты листья на чёрной воде,

Осыпаются с треснувшей кручи

Камни сами собою – к беде.

 

Старый бор кособок и нестроен,

Где дубы, что пойдут на гробы?

То глухарь, то обугленный корень

Промелькнёт на изгибе тропы.

 

Улететь бы отсюда немедля –

Тесно в небе от пущенных пуль.

И на шею кидаются петли

На изюбров, лосей и косуль.

 

Всё ольшаники, гари, болота –

Этот Богом затерянный край...

Хоть бы песенный встретился кто-то,

А не то пропаду невзначай.

Пошёл проигрыш, и Андрей запел в тон, присоединяясь своим наболевшим, накипевшим:

И на зимнике та же пропажа –

Нет покоя ни после, ни до…

Я б, Серёг, без твово экипажа

Подъезжал бы давно к Докедо!

 

Я наелся бы там до отвала,

Дрых бы, вытянув обе ноги.

А пока только ночь у штурвала,

Да тоннель обступившей тайги…

Андрей ехал, то подотпустив Серёгу, чтоб не слепить ему по зеркалам, то догоняя и видя залитый светом сахарно-меловой задок «дэлики» с горящими сквозь снежный налёт фонарями. В Докедо приехали звёздной ночью, когда ушёл морочок, звёзды засияли очень близко и ясно, и нарождающийся месяц светился яркой и недвижной синевой. Был разбитый «камазами» отрезок с колеями, потом очень накатанный и широкий кусок, и, наконец, спуск. И красный огонь антенны, и запах дымка, и огни внизу, горящие ярко и равноправно-родственно со звёздами, словно звёзды были такими же здешними, как окна кочегарки и лавчонка с надписью «Фактория».

Следующий день был не менее трудовым. Утро началось с картины, показывающей странное притяжение зимника. Едва поднялись в гору, как увидели прямо на зимнике двух глухарей, один из которых улетел, а другой продолжал смешно перебираться по комьям отвала, опустив хвост и голову и сделавшись по-куриному длинно-обвисшим.

«Дэлика» остановилась, Андрей поравнялся с ней, открыв окно и слыша, как необыкновенно громко и отчётливо скрипят его колёса при торможении по крепкому снегу. Никто не хватался за оружие, не гремел стопками. Серёгины пассажиры сидели с бледными скучными лицами, говорили мало и с холодком, и готовились к встрече с жёнами, приходя в себя и с кряхтением выдерживаясь в трезвости.

Зимник ближе к материку был более людный, укатанный, с песком на подъёмах. На одной плоской вершине стоял пикет со связью – ребристый контейнер с тарелкой, а ближе к Руднику встречались аварийные стоянки: лежащая на боку бочка с тлеющими чурками и рядом поленница. Под вечер выкатились из их привычных длинных сопок в другую горную систему – зачернели на закатном небе горбатые сопки с чернолесьем. Вдали в темноте слева направо как по нитке пронеслись фары. Через несколько минут зимник врезался в широкую трассу.

Повернули и поехали по смеси щебня со снегом – и вот посёлочек светится огнями и сияет ярчайшая материковая заправка с кассой и магазинчиком. И пистолет в баке, и порыв ветра, какого-то промозгло-тёплого, и запах соляры от «камаза», и ощущение, что пик преодоления позади и вот он – размен, сброс высоты и внезапность прощания с морозным безлюдьем, ещё недавно таким напряжённым, трудовым, а теперь недосягаемо дорогим.

И словно почуяв принадлежность Андрея уже к этому дымному миру, зазвонил телефон и раздался голос журналистки из Новосибирска, запутавшейся в часовых поясах и пытавшейся уточнить, будет ли Андрей летом на Шукшинских...

 

В ГОРОДУ

 

Последние 250 км по асфальту утомили Андрея больше двух дней зимника. Оттепель навалилась на юг Сибири. На заправке постыло и рвано дул ветер, тягачи стояли вереницей, изгвазданные смесью мазута с переработанным дорожным песком, с зимней дорожной, непонятно откуда берущейся сажей. На подъезде к городу обнаружилась пробка, о существовании которой Андрей забыл напрочь, и въезд растянулся на три часа. Карпыч встретил на объездной – «чтоб тебе не пурхаться по темнянке».

Карпыч был из сельскохозяйственных дельцов, но совсем на них не похожий, никогда не ходивший в костюмах и не ездивший на больших чёрных машинах – вечно передвигался на микриках и пикапах. И вечно пышущий жаром, в жёлтом тулупе, который вот-вот расстегнется. Лицо круглое, розовое, с золотцем щетины по красному… Подбородок даже не двойной, а туго уходящий к шее, и по налитому полю – нижняя граница бородки. Шея словно утягивающая подбородок и рот всегда приоткрыт. На шее цепь с большим, словно вырубленным из листа крестом. Глаза серые, веки домиками. Сияя, вкатывался в магазин, глядя восторженно и обожая привлекать внимание, цепляться к продавщихам – те хохотали, едва он открывал рот. «Девочки, а чо мы сразу хихикаем?».

Всё интересное, самобытное, идущее от созидания, любви, придумки, подмечал, собирал. Без конца открывал то в Кемерове мастера по ичигам, то в Красноярске балалаечника несусветного. Обожал зверьё, собак держал. Индюков каких-то редчайших разводил. Вот и сейчас дверь микрика отъехала и там в мешках обнаружились гуси огромные. Они не рвались, на рыпались и сидели как приколдованные.

Карпыч увёз Андрюху к себе в посёлок за шлагбаумом – в громоздилище разнофасонных строений, замко- и тортообразность которых иногда объединялась в одно чудище.

У самого Карпыча был двухэтажный дом из кедры́, срубленный по тогдашней моде с подчёркиванием утолщений, с нарочитой игрой бугров вокруг сучков, и сохранённым с помощью специальной пропитки сливочно-жёлтым цветом.

Валящегося с ног Андрюху Карпыч усадил за стол, но тот быстро поужинал и «пошёл отбиваться». Утром отогнали Андрееву машину к знакомым Карпыча в автомастерскую – «ребята отличные, всё сделают на самую ять!». Как обычно в сибирских и дальневосточных городах все самые нужные и отличные ребята сосредотачивались на противоположном краю, в самой, по выражению Карпыча, «запендре́». Если бы вдруг Карпыч переехал в район той самой Мясокомбинатно-Телевизорной Запендри, ребята бы оказались мгновенно переброшены в Юго-Западный к кедровому особняку Карпыча.

Большая часть окраин городов таких представляла собой несусветное роево дорог меж складами, разборками, автомастерскими и монтажками, наполненное машинами с необыкновенно серьёзными мужиками, рыскающими по колдобинам разбитых проездов и проулков. И снование это по Котельниковым, Семафорным и Снеговым имело значимость, во много раз превосходящую саму обстановку этих раздолбанных Запендрей.

И, словно одобряя, поддерживая этот стальной, угольный и жебэишный стиль, торчал и батальон дорожной инспекции, куда они и заехали на обратной дороге. Началось, правда, с того, что пока Карпыч стоял у окна дежурного, на Андрея долго смотрел охранник. Карпыч занервничал, а охранник подошёл и спросил: «Вы никак Андрей Шляхов? У меня отец с Севера, вы у него любимый писатель».

Пока Карпыч сидел в кабинете, Андрей слонялся по коридорам, разглядывая фотографии аварий, а потом задержался возле стенда, с портретами разыскиваемых преступников и потерявшихся людей.

Рядом с мрачного вида субъектом висел портрет некоей разыскиваемой Щукиной Марии, несмотря на синюшность исполнения – необыкновенно красивой девушки.

– Хороша Маша, да не наша, – хлопнул Андрея по плечу Карпыч, и тот вздрогнул сначала один раз, а потом ещё и второй, потому что у него зазвонил телефон.

– Ты знаешь Снитенко? – спросил Андрей, положив трубку и произнеся «Снитэнко».

– Это который в Чокурдахе командиром эскадрильи был? Знаю. Чо он?

– Да в «Удакан» пригласил. Говорит, разговор есть. Скорее всего, боится, что его участок под заказник отойдёт. А он не попадает.

– Ну надо сходить – отношения поддержать. Вдруг улететь надо будет. Он же сейчас в Север-Авиа.

 

СИНИЙ ПЛАМЕНЬ

 

 Весь следующий день Андрей проездил по городу, а вечером после «Удакана» передохнул и сел за стол готовиться к совещанию. Начал набрасывать:

1. Зачин для администрации. Сказать, что администрация молчала 15 лет, глядя как выбивается река, а когда мы добились подвижки, вдруг рьяно подключилась, но в свою пользу.

2. Когда Кустов доложит о желании оттяпать наш заказник – обязательно спросить: «Значит, эта ваша инициатива?». Если ответит: «Да», сказать: «Ну хорошо, вот и работайте с ней, обращайтесь в администрацию региона. Убеждайте руководство… А заказник – это моя забота».

3. Обязательно причитать письмо мужиков с наукообразными фразами и сказать, что так-то они нормальные – но «от ить не могут по-простому». А так отличные мужики. Это чтоб отделиться от них, чтоб не подумали, что я за них написал.

4. Как бывает, одно яркое слово становится украшением целой строки, так и перенасыщение самыми удачными и драгоценными словами может начисто загубить дело. Слова отнимают друг у друга красоту, подавляют друг друга. Вроде бы закон должен работать во всех областях. Но нет! Есть случаи, когда напротив! Это женский случай. Не заметил я, чтобы в данном случае, какое-нибудь одно подавляло другое. Напротив, сосуществование черт даёт погибельное ощущение… ввиду отсутствия каких бы то ни было «зато». Эльвира поразительно красива, и несмотря на то, что центр притяжения – её лицо, остальные части абсолютно и вызывающе прекрасны, хотя… Что хотя? Хотя любая из них могла стать украшением целой женщины!».

Андрей поставил восклицательный знак, прилёг и, прикрыв глаза, снова представил свой поход в «Удакан».

Андрей приехал туда раньше, когда ещё на было Снитенко. В фойе в креслах за столиком сидел хозяин ресторана Борисыч. Похожий на вышибалу, круглобошкий, с неровной кожей, особо побитой на лбу, и прозрачным ёжиком. Одет в великолепный костюм. Сам с брюшком, ходит чуть враскорячку – ступни в острых ботинках врозь.

– О, здоро́во! – Борисыч посмотрел на часы, большие, блестяще и похожие на морскую мину – все в торчках, тоже сверкающих. – Ты во сколько с Эльвирой встречаешься?

– Как с Эль… – открыл рот Андрей. – Та-а-ак, теперь всё понятно. А ведь он ничего не сказал! От артист! Сказал переговорить надо. Я думал по участку…

Борисыч хрюкнул в нос и покачал головой:

– Это только Снитенко такой хреновиной может заниматься.

Андрей знал лично только двух туровозов, а Эльвиру, никогда не появляющуюся в посёлке, не видел и специально не изучал, зная, что она «видная», и опасаясь человеческой нотки, которая обязательно будет мешать и подталкивать к послаблениям. «Противника лучше держать на расстоянии, – философствовал Андрей, – чтобы не дай Бог не почувствовать себя на его месте».

Сейчас времени на философию не было: «Как можно меньше говорить и больше слушать. Ты наблюдаешь, она себя показывает. В этом твоя сила. Будет спрашивать про заказник – расслабить, сказать, что много вопросов… Застраховаться от её резких ходов, попыток найти кого-то влиятельного, чтобы выйти на министерство… Пусть думает, что ничего страшного не происходит. С другой стороны, чем раньше она поймёт, что дело труба, тем меньше будет вкладываться, и тем легче расстанется с накопленным… Можно, конечно, радикально всё пресечь и сказать: «Чтоб духу твоего не было на реке!». Но должна быть полная уверенность, что победишь. Она у тебя есть? – Нет. Значит сиди и слушай».

Приехал Снитенко, солидно-породистый, с незагорающей кожей – в молочную поросятинку с нежными морщинками.

– Привет! А ты чо не сказал мне, что Эльвира будет?

Снитенко развёл руками:

– Ну-у… – замялся, забегал глазами, – она всё-таки наш заказчик… Попросила…

– Ты даёшь!

– Ладно, пойдём. Скоро подъедет.

Снитенко повёл Андрея в особый гостевой зальчик к столу, заставленному тарелками: тонко нарезанная, кварцево блестящая нельма, чир, муксун. Веером красно-рыжий голец. Бутерброды с красной икрой. Кедровый какой-то самогон. Официант, подносящий жареную, в корочке, зубатку.

– Ну что, за встречу? – с надеждой спросил Снитенко, потянувшись к бутылке.

– Не, я не буду, – сосредоточенно сказал Андрей, продолжая раздражаться на Снитенко и зубря про себя: «Молчать, слушать, и не ставить себя на её место».

Раздались лёгкие шаги и открылась дверь.

Как только он её увидел – сразу почувствовал себя на её месте. В её облике было главное – вольное и естественное «вполсилы». Налитая светлая порода. Никакого выпячивания, обозначения сильных черт, посмотрите, какая у меня талия… Нет. Светло-зелёные жакетик, юбка. Такие же сапожки. Волосы светлые, своего цвета, только чуть подпалённые с поверхности, в хвостик собранные. Лоб открытый, с пробором. Щёки, подбородок – всё плотное, богатое. Губы полные? Нет. Тугие. Нет. Всё не то. Наощупь? Как виноград, наверное… Прохладные…

И, как у людей с сильным подбородком, улыбка торжествующая, буквально врезается в щёки, великолепно обнажает зубы.

 И наконец глаза. Синие до халцедоновости. До арктической ясности… Почти не подкрашенные… И словно прозрачные – так в кварце боковой свет играет… Не в кварце – во льду. Синева яркая, светлая, холодная. С цветовым переходами – синь разной игры… от горной воды до плавника хариуса. И главное – глаза удлинённые, и когда прищуривает, становятся ещё длиннее, и сильней бьёт синева.

Официант предложил вина.

– Нет, что вы.

Андрей:

– Так, давайте сразу к делу, пока это совместное застолье нас не объединило, а то тут Пётр Петрович издипломатился весь…

Она будто не слышала:

– Мне очень нравятся реки, у них такая хорошая энергетика… Вода, мне кажется, намного добрее суши. У меня бабушка эвенкийка. У нас намечаются новые локации.

– Актуальные? – спросил Андрей, не выносивший свиньяз. «Свиньязом» Карпыч называл иностранное безобразие в нашем языке.

– В каком смысле? – не поняла Эльвира и улыбнулась, снова ослепив собеседников.

– Ну… актуальные локации. Это новый швайнстрим. Швайншпрех, в смысле. Я думал, вы знаете.

Он смотрел в её глаза. Вворот про бабушку-эвенкийку выглядел, как попытка усиления прав на речки с тайменями. Но и объяснял сильный, монументальный очерк скул и бровей. А главное небывалое, запретное сочетание раскосости с холодной, пылающей синевой. Когда она прищуривалась, глаза выглядели как два длинных полумесяца – углами вниз. Официант пошёл за кофием.

– И воды минеральной принесите, пожалуйста! – обернулась вослед Эльвира. Волосы, собранные в хвост, держала опалово-зелёная прихватка в виде рыбки. С боков головы пряди лежали не в натяг, свободным пластом, угловым свесом, прикрывающим уши.

– Андрей, я хотела узнать, что с заказником? На реке должен быть порядок. Я за экологию.

– Экология, это вообще наука… – Андрей хоть и цеплялся к её словам самым нудным образом, но пожирал глазами каждое её движение, каждую черту, словно она было топливо, а он самолёт.

 – Насколько это реально?.. – спросила Эльвира и, почувствовав, что слишком показала тревогу, неосмотрительно отдала синего пламени сквозь полумесяцы глаз, добавив равнодушно-певуче: – Обожаю икру…

И медленно взяла в руки бутерброд с икрой. Ломтик косо отрезанной длинной булки, тонкий слой масла и икринки, крупные, оранжево светящаяся… Открыла рот и очень нежно, отведя губы и обнажив дёсны, откусила. Ровные длинные зубы поблёскивали – он почти слышал, как под ними лопнула икринка. Положила бутерброд на тарелку – и он видел след её зубов на масле – нежный и тонкий.

– Это неотвратимо… – завороженно ответил Андрей.

– Да ну, – пренебрежительно бросил Снитенко, – кто разрешит-то? Так все начнут заказники требовать. Тут только начни. Х-хе… – и покачал головой.

– Кстати, Петрович, твой участок не подпадает.

Петрович сделал вид, что не слышит.

– Мы что, чиновников не знаем, что ли?! Заберут базы, ещё и своих понастроят, и вы вообще там никто будете…

Эльвира вдруг встала, и Андрей дурацки вскочил, словно находился с ней в связке. Но она вышла, прильнув к телефону… а он сел… как обесточенный.

– Не знаю, – продолжил Снитенко, – по-моему, ты не подумавши заварил кашу. Она правильно говорит, к вашим-то мужикам тоже вопросов много.

– Знаешь, что она говорит – мне вообще побоку.

Эльвира вошла и села.

– …Я только за, – сказала она, снова взяла бутерброд, внимательно глядя на икринки, поднесла к лицу и, открыв рот, вдруг замерла и вскинула на Андрея глаза. Оба нелепо засмеялись.

– Ну вы тут пообщайтесь, а я пойду с Борисычем переговорю.

Андрей не собирался ничего важного раскрывать, перевёл на Кустова и Звиру, про которых Эльвира прекрасно знала:

– Район с заповедником хотят делать охранной зоной вместо нашего заказника.

– И что?

– Да пока ничего. Совещание будет.

– Вы держите меня в курсе. Телефон мой запишите. Вот… – она протянула визитку с рыбкой.

И посмотрела в упор и чуть поджав веки. В длинном прищуре стояло полярное электричество, голубая дуга.

Визитку Андрей выкинул.

 

***

– Я так и не понимаю, на хрена они меня пригласили!

– Как на хрена? – отвечал Карпыч. – Посмотреть, что за фрукт и можно ли договориться. Увидели, что нет.

– Дак, они и так всё могут узнать, у них человек есть в министерстве.

– Ну, во-первых, не всё, а во-вторых – ты зачинщик. Не будешь министерство тыркать, всё и заглохнет. Потом, Эльвира – не ты, тебе бы с глаз долой и тяжёлыми бомбами, а она женщина, ей врага увидеть надо, прочувствовать… А главное, чтобы… он её прочувствовал. Ты прочувствовал? – со значением спросил Карпыч. И добавил со смешком: – Можешь не отвечать…

– Не. Ну хороша, кто спорит. И вроде не дура. Только почему таким способом-то топорным стрелу назначила? Так же не делается…

– Потому, что знала, что не пойдёшь. Хотя всё равно непонятно. Для таких людей важно, чтоб всё по понятиям было. Так что… здесь даже не в невоспитанности дело… В чём-то другом.

– Так ты не ответил: ради чего вся эта бадяга?

Карпыч устало вздохнул:

– Чтобы убедиться, что ты не отступишься.

 

СОВЕЩАНИЕ

 

Странное чувство испытал Андрей после встречи в ресторане – при всём великолепии Эльвиры на отдалении её образ отступал, как отлив, словно место, отведённое для неё в душе, было ровным, как плоскость. При этом он вдруг пережил простейшее на первый взгляд открытие, неожиданный прилог, поместившийся в долю секунды: «Вот смотри. Я сейчас абсолютно недвижен. Как скальный надлоб над Делимакитом. И моя сила в том, что я могу подумать, о чём хочу, и поступить так, как захочу и решу. И это власть, которая даёт силу и поступку, и этой минуте. Поэтому я верен идеалам товарищества, чести и Родины. И не отступлю от своих планов. Я ими горю, и любое препятствие до рельсового звона доводит мою волю и решимость. Так же, как и мои обязательства перед этой чудной и такой, бр-р-р, холодной Щучкой.

Значит! Я могу представить своё прикосновение к этой Эльвире, и оно совершенно ничего не значит! Если я представлю себе несколько поцелуев, то это не повлияет на рельсину моей решимости, устремлённую в будущее заказника. На государственные процессы, идущие неотвратимо… Или почти неотвратимо… Тем более она прекрасно знает, что меня не своротить с рельсины… Это разное. Одно дело камерное, будуарное, другое – историческое. Да и как мужчина я решаю, определяю, так сказать… жанр… и насколько я мастерски всё разрешу. Моё дело – заказник, а какие у меня попутные прикосновения, никого не касается. И всё может даже очень по-гусарски получиться! Но сейчас главное – совещание!».

И совещание настало.

Евгений Анатольевич Кустов недавно сделался директором заповедника, и Андрей его никогда не видел. Он оказался крупным, осанистым, лет 65-ти и без чего-либо эвенкийского в облике. Красноватое лицо, стальные глаза навыкате, седые усы и ярко-седые, очень плотные волосы. В сером костюме и с медалями. Когда вошёл Андрей, он встал, протянув руку, и оказался невысоким и от этого ещё более широким и неуклюже объёмистым. Звира же Львовна на совещание не явилась – прислала «представителя».

Министр ввёл собрание в курс дела, и доложив об инициативе района, сказал, что надо определиться стратегически, по какому пути идти заказнику.

Затем выступил Звирин представитель, сообщив, что и администрация в свою очередь обеспокоена ситуацией на реке, но в связи с письмами жителей, встревоженных перспективой создания новых заповедников и заказников на территории, в качестве решения предлагает включить акваторию Кандакана в охранную зону заповедника Восточно-Сибирский.

– Да, Андрей Викторович, – подтвердил министр. – И по нашим данным население относится весьма неоднозначно к организации заказника…

– А можно посмотреть письмо?

Помощник поискал в папке и протянул письмо. Там говорилось об опасности создания заказника, который лишит население возможности существовать охотой и рыбалкой на землях, «где испокон веков промышляли деды и прадеды» Подписались четыре человека, которых выловил глава посёлка по Звириной команде.

– Понятно, – сказал Андрей, глянув на бумагу. Андрей знал, кто подписывался, и с двоими из них уже разговаривал. – Письмо это абсолютно безосновательно, так как никто не приезжал и не разъяснял ни режима, ни цели заказника, который как раз и задуман для защиты прав наших мужиков, а никак не для ущемления. Повторяю: никакой разъяснительной работы не проводилось, так же, как и никакого схода по поводу предполагаемого заказника. Вот, кстати, письмо об этом за подписью главы Кандаканска.

Андрей протянул письмо и перешёл к делу.

– Прошу обратить внимание на следующее. Я считаю, что заказник – это наше с районом общее и важное дело. Несмотря на то, что я являюсь инициатором проекта, от Земфиры Львовны мне не было ни одного звонка. Это нормально?

– Нет конечно! – сказал представитель.

– Я тоже так считаю. И вообще, выглядит подозрительным, что администрация молчала 15 лет, глядя, как уничтожают реку, а едва мы добились подвижки, взялась за дело, пытаясь повернуть в свою пользу. Поэтому я считаю работу администрации района по организации заказника регионального значения на Кандакане неудовлетворительной.

Настала очередь Кустова.

– Андрей ошибается, – очень самоуверенно начал он. – Идея регионального заказника критики не выдерживает. Наш вариант имеет очевидные преимущества. Первое: включение территории в наш заповедник даёт значительный выигрыш во времени – бюрократически всё решается намного быстрее. И второе: я уже говорил, в регионе нет денег, а контролировать территорию очень затратно. У заповедника же многолетний опыт, квалифицированный штат и прекрасная материально-техническая база. Да, «поймал – отпустил» полная, конечно, ерунда… Как эколог подтверждаю. И порядок наводить надо. Я переговорил с Кузубовой. Мы согласовали… А что касается территории, я всегда говорил, что Нанта это наша речка. Она с одной тундры течёт с Дэлингдой.

Кустов закончил и втиснулся в своё место.

Кузубова эта непонятная работала у министра в Москве, Нанта – была река, впадающая в Кандакан, а Делингда – река в Заповеднике.

Андрей поднялся ещё раз:

– Кто знает, сколько стоит минута телефонного разговора по Северо-Восток-Телекому? Сколько? Один рубль. Спасибо. Так вот, Евгений Антонович, порядок на реке стоит примерно пять рублей и наводится одним звонком главы района нашим уважаемым туроператорам. В день вынесения постановления об организации заказника.

– Андрей ошибается... – начал было Кустов.

– Можно я закончу? Я живу на Севере с рождения и ошибаться не имею права. А то, что в регионе нет денег на охрану – странно. Если б это было так, губернатор бы не дал ход нашей идее. И в отличие от вашей охранной зоны – мы просим только гидросеть, которую надо охранять только 4 месяца в году! Ну, и раз уж начистоту разговор... Евгений Антонович, вот вы проработали план охранной зоны, да?

– Да, – солидно сказал Сергеич.

– То есть это ваша инициатива?

– Ну как… – замялся Кустов, чуя подвох…

– Ну вы это разработали, вышли с этим предложением, обсуждали с помощницей Кобылкина, – Андрей, назвав федерального министра, намекнул, что знает структуру системы. – Значит, это ваша инициатива.

– Ну да. Если хотите… Да, моя.

– Вот и хорошо. А моя-то инициатива – этот заказник. Мы её обсуждаем. Если хотите, чтоб обсуждали вашу, – работайте, пишите губернатору, собирайте подписи. Действуйте. Причём тут наша история?

Кустов окончательно сбился, но включился министр:

– Ну что, коллеги? Заслушав всех участников, хочу вернуться к главному вопросу. Напомню, что руководством региона дано поручение разобраться в ситуации, сложившейся на водном объекте Кандакан и его притоках. Так вот, повторю, на основании сигнала, поступившего из района, нами сделан вывод о неоднозначности отношения населения к вопросу организации особо охраняемой территории регионального значения… Поэтому… э-ээ…

– Позвольте внести ясность! – встал Андрей.

– Да, пожалуйста.

– Как я понимаю, вся неоднозначность сводится к четырём подписям при полном отсутствии какого бы то ни было общественного обсуждения. Это абсурд, поскольку именно местное население выступило с инициативой, более того, его самая граждански-сознательная часть… Подчёркиваю: самая сознательная! К сожалению, среди граждан есть равнодушная прослойка, но государство в решении своих стратегических задач, слава Богу опирается не на неё. Чтобы рассеять сомнения присутствующих в необходимости заказника на Кандакане, доложу, что жители нашего посёлка написали губернатору письмо, где не только подтверждают своё отношение в части (Андрей с удовольствием ввернул словечко) необходимости организации заказника, но и аргументированно высказываются о попытке подмены этого самого заказника охранной зоной Восточно-Сибирского Биосферного Заповедника. Копия письма у меня с собой. При том, что половина мужиков в тайге, здесь сорок семь подписей, среди которых – прошу заметить – как раз двое из тех, кто осенью, не разобравшись, подписали ту злосчастную бумагу, которую мы мусолим больше часа. Если вы не против, а зачитаю письмо.

– Пожалуйста, – все аж вперёд подались.

Андрей, внутри которого на протяжении всего совещания гудела от азарта упрямая рельсина, почувствовал, что натяжка этой рельсины достигла высшей точки зазвона. Он довольно спокойно прошёл вступительно-ознакомительную часть, начинающуюся с обычного для такого рода бумаг – что-де, мы, охотники села Кандаканск, поддерживаем инициативу писателя Андрея Шляхова по организации ООПТ местного значения, призванного остановить поточный коммерческий туризм на реке Большой Кандакан и её притоках... Что в нелегальном этом туризме главный упор делается на «охоту на тайменя», любая рыбалка которого полностью запрещёна… И так далее. Ну и дальше идя по всем излучинам документа и замедлившись, Андрей с наслаждением подобрался к тому месту, ради которого и разгорелся весь сыр-бор:

«Мы узнали, что наша идея создания ООПТ местного значения трансформировалась… – Андрей не удержался, покачал головой и абсолютно искренне поднял глаза в поисках сочувствия: – Я вот поражаюсь… Вроде нормальные же мужики! Ну нет чтобы сказать «преобразовалась»! Где они нахватались-то?! Ответьте мне! Да… – Он издал хрюкающий смешок и помотал головой. – Трансформировалась в план создания охранной зоны Восточно-Сибирского Биосферного Заповедника, не связанной с его территорией, что само по себе бессмысленно без прилегания площадей.

В настоящее время федеральное руководство заповедной системы требует от заповедников развития туризма. Поэтому при предлагаемом варианте заповедник будет решать вопрос туризма за счёт нашей реки, при этом сохраняя в неприкосновенности территорию собственно заповедника. Возникает вопрос: для чего заповеднику брать под свою юрисдикцию территорию, отстоящую от границы на расстоянии 160 км по реке? 

Мы считаем единственно правильным изначальный вариант – ООПТ регионального значения, у которого есть чётко прописанное Положение, прорабатываемое краевыми органами во взаимодействии с нами. Тем более защита интересов местного жителя является в первую очередь прерогативой именно местной власти». Спасибо! – закончил Андрей, намекая, что губернатор не будет губернатором, если отдаст территорию федералам.

Андрей победно осмотрел собрание. Кустов пожал плечами, подняв брови, тоже хрюкнул и помотал головой из стороны в сторону.

– Вы оставите нам это письмо? – почти заискивая, спросил помощник министра.

– Это копия. А письмо у губернатора. Вам его спустят.

Выйдя от министра, Андрей протёр Зеркальце и отчитался о работе. Щучка поздравила. Оба посмеялись над вворотом про «трансформацию»…

 

ДАМА С СОБАЧКОЙ

 

– Жениться тебе надо, Андрюха, – говорил Карпыч, наливая в рюмки что-то самодельно-самогонное, выдержанное в бочках из особого дуба, который выращивает его особо особый знакомый из особого района Липецка, и в которых хранился особый коньяк, который делает его ещё более особый друг из… В общем, коньяк этот был выпит по особому случаю особой подвижки в организации особо охраняемой территории на реке Кандакан.

Завязывалось застолье по поводу отъезда Карпыча в Иркутск, который он не называл иначе, чем Град Иркуцкой, и куда уже отбыли его жена с сыном. На Байкале они должны были наслаждаться открытым и великолепным тёмно-синим льдом – бороздить его не то на туере, не то ещё на чём-то. Попутно выяснилось, что Карпыч задержался только ради Андрея – заботливо и без битья в грудь.

Карпыч любил навязывать свой пример. Например, заведёт какого-нибудь особого индюка или выпишет мощнейший охотничий лук… и начинается:

– Андрей, а как ты относишься к лукам? – И далее рассказ: – Я вот лук взял… такой-то, такой-то… – И вывод: – Тебе обязательно лук надо: во-первых, бесшумно, во-вторых, не надо патроны покупать…

Андрей подозревал, что с женитьбой тоже было желание поделиться достижениями.

– Да, надо, согласен. Только на Севере не так просто жену найти. Мне же охота, чтоб не только огород да банки, но и… чтоб про стихи можно было бы поговорить…

– Тебе тогда поэтессу надо!

– Ни в коем случае. Проходили. Дети орут от голода, а она сидит и вдохновенья ждёт.

– Ну да… Точно никаких теплиц не будет, ни хлеба не постряпает. А как ты относишься к журналисткам?

– Да они верхоплавки, по-моему…

– Не обязательно! Вот моя Ольга, например… Она же до этого на радио работала. Ты не знал? Ну и всё… Тебе надо журналистку. Тебе должны журналистки нравиться: они и Пушкина читают, и стихи не пишут! С них Музы идеальные…

– У меня уже есть Муза… – сумрачно сказал Андрей.

 – Не, ну тебе точно жениться надо… – сказал Карпыч и продолжил командно-бодро: – Ну что? По одной и на улицу, чудеса смотреть! А то так ничего и не увидишь… с этими делами. – Он взглянул на часы, зелёно-камуфляжные. – Скоро люди придут.

Провожать и везти Карпыча в аэропорт должна была приехать компания.

– Начнём с тройки! – бодро сказал Карпыч.

Года два назад он ездил на Алтай, и между Новосибирском и Барнаулом в Тальменском районе («Таймень водился везде!» – Карпыч поднял вверх указательный палец) нашёл базу – «Русский Дом. Поляна сказок», где его поразила «автоматическа избушка» на курьих ножках, которая замечательно кругом себя поворачивалась. Он мгновенно сошёлся с хозяином и заказал поставить у себя такую в «Кедровой Усадьбе».

Этого мало. На обратной дороге на въезде в Мариинск Карпыч увидел городище работы Юрия Михайловича Михайлова. Он немедленно отыскал Михалыча, жившего в собственном музее и бывшем клубе, остался у него на день, потом на два, причём на второй они поехали с Михалычем в Шестаково ставить памятник пситтакозавру, которого здесь откопали. Памятник был, «естественно», работы Михалыча, под чьи песни они и вернулись в Мариинск, поскольку Михалыч был отличным гармонистом и обладал чудным и ладным тенорком.

У Михалычева дома стояла фигура: сани с валяющимися оглоблями, и спящий пьяный ямщик в санях. Город заказал Михалычу тройку, а как дошло до дела, оказалось, что нет денег. Михалыч тогда убрал из заявки двух коней и оставил одного, но оказалось, что и здесь город зажмотился. Поэтому скульптура называлась «У Юры украли коня». Народ ходил дивиться.

В общем, Карпыч заказал Фельдъегерскую тройку, которую привезли на фуре и собрали на месте.

– И вот смотри: фельдъегерь сидит, видишь какой прямой, важный. А вестовой солдат держит пакет, который ему передал фельдъегерь. А это вот собачка сидит, видишь, о ить машнандэлка! И кучер этот с бородищей на неё смотрит: «Сама побежишь или ко мне запрыгнешь?». Пойдём дальше...

Они прошли по дорожке:

– Это вот Сани-самокаты. Роспись – что твоя Хохлома… Смотри как сделаны! Из Енисейска. Женя там такой есть, у него музей упряжи, хомуты всякие, седёлки, в общем, конное дело. Как тебе?

Сани были великолепны. Расписные, с высоченными закруглениями полозьев. С мягким сиденьем и полостью.

– Так, а теперь главное…

И они подошли к Избушке на курьих ножках. Отличнейшее зимовьё стояло на двух ногах, под которыми был припрятан поворотный диск с электромотором. Диск был внизу, и в глаза бросались прежде всего ноги – здоровенные, чешуйчатые: «Чистый лемех! Осина! На луковки такие идут – прости меня грешного! У Благочинного выпросил». Карпыч перекрестился и достал из кармана пульт с кнопками:

– Говори, ну! Обожди… Батарейки, что ль, сели? Так. Всё. Ну, говори!

– Что говорить? – не понял Андрей.

– Ну как что? – возмущённо всхрапнул Карпыч, вертя пульт. – Чо-то он тормозит… Надо Серёге позвонить. Да. Так… Ну… Давай: Избушка, там, избушка… Ну ты чо, сказок не читал? Писатель…

Андрей хотел было сказать: «Избушка…», но спохватился:

– Обожди!

И побежал в дом, в свою комнату, вытащив из рюкзака зеркальце и, сунув в карман, вернулся скачками и сияя от предстоящего.

– Ты куда сорвался!

– Да за телефоном, с министерства звонить должны…

– Да пошли они… Готов?

– Давай. Готов, – Андрей держал руку в кармане на Зеркальце.

– Да что тты! – всё воевал Карпыч с пультом.

– Избушка, избушка повернись к забору передом, ко мне задом.

Избушка плавно повернулась, как сказал Андрей, а Карпыч замер, ничего не понимая и тыкая на кнопки.

– Какого лешего. Обожди. Стой. Давай ещё раз. Давай: «Избу…».

– Избушка-избушка, – намеренно отчётливо продиктовал Андрей, – повернись к соседнему участку частью задней, к нам фасадней.

– Да чо за хрень-то! – крикнул Карпыч, глядя на крутящуюся избушку.

– Объясни, в чём дело-то!

– В чём, в чём… Она срабатывает раньше, чем я тыкну!

– Может ты не туда тыкашь?!

– Да лан, «не туда». Давай ещё раз.

Андрей больше не прикасался к Зеркальцу и дал Карпычу «сработать с пульта».

– Ну вот, это другое дело… – выдохнул Карпыч и ещё долго смотрел на пульт, тыкал его. – Да я говорил Серёге…

– Я слыхал про пульты, что они это… наводки могут давать…

– Да? – покачал головой Карпыч. – Барахло китайское… – И ещё раз посмотрел на пульт.

Карпыч сходил за закуской и бутылкой. Полезли в Избушку, там уселись у окошка, и Карпыч включил обогрев – тепловая пушечка в виде маленького Змея-Горыныча с огромными ноздрями, в которых красно светились спирали. В избушке Карпыч заставил Андрюху ещё повертеть Избушкой, но уже не с пульта, а кнопкой на стене. Потом закруглил посиделку, вывел обратно Андрюху и тут же подрулил на снегоходе, спятился к Саням-самокатам:

– Цепляй! – И вдруг возмущённо замер. – Так. А ты в этом что ли поедешь? Нда… Экип у тебя, конечно… – сказал он, глядя на Андрееву куртку, вполне, кстати, приличную и тёплую. Покачал головой. – Обожди!

И тут же притащил толстый, как подушка, пакет и погребец с закуской – тоже какой-то резной, расписной. С выдвижным хитрым рядком серебристых стаканчиков.

– На-ка, померь! – сунул пакет, в котором оказалась пухлейшая дорогущая куртка с этикеткой и огромным количеством карманов. (Андрей положил туда телефон, и долго не мог найти.)

Поехали кататься. Через два поворота Карпыч увидел лайкообразную собаку, белую с чёрными пятнами, и остановился возле её хозяйки, прихотливо одетой в дублёнку с вышивкой понизу и дублёную шапочку с белыми полукруглыми ушками. Сама же дама была неестественно толстогуба и масляно напомажена.

– Ну и как, сударыня? Ваша сука рабочая?

– Сука – я, а это сука́! – сияя ответила дама.

Карпыча это необыкновенно рассмешило, а Андрею стало тошновато.

– Это капитализьм! – развёл руками Карпыч.

 

***

На проводины приехали несколько друзей Карпыча, среди которых суетный дедок-писатель из журналистов, любитель эпиграмм, большой фантазёр и разносчик новостей, которого некоторые даже звали Кедровкой. Сам сухонький, с золотисто-серебряной щетинкой и складчатым лицом – щетинистые складки, как воротнички, охватывали подбородок и щёки. Из них выглядывали утиный нос и добрые серые глаза в складочках.

Одет неофициально: байковая рубашка, застёгнутая под горло. Брюки чёрные в полосочку, очень высоко утянутые ремешком на пузике, так что нижняя часть брюшка набухала беспомощно выпукло.

Пётр Матвеич этот мёртвым взмором осаживал Карпыча, и тот несколько раз издавал его книги. На встречах с читателями Матвеич костерил на чём свет стоит «дельцов-мироедов», и напоминал, что скорее верблюд войдёт в игольно ушко, чем богатый в Царствие Небесное. Сейчас после третьей стопки он завёл:

– Давайте поднимем здравницу, в смысле здравицу сию за русских купцов! Дай Бог тебе Леонид Карпович, здравия, сил на дела твои благие… И чтоб нас, непутёвых не забывал, хе-хе, и чтоб дооборудовал усадьбу эту в том же духе, не по басурманским правилам, а по нашим, русским. Не, ребят, правда: взять эту избушку или самокатные сани, которые, вот смотришь на них… И такие линии, так этот полоз заведён… что кажется вот-вот и сорвутся в полёт – ещё одно… мгно… эээ, ещё… – ему хотелось покрасочней описать этот срыв Саней в морозный бег... – ещё одна… эээ…

– Стопка, Матвеич! – крикнул Андрюха и все захохотали.

А Матвеич, безнадёжно сморщившись от смеха, дал отчаянную отмашку. И, отсопевшись, тут же продолжил:

– Минута! Минута, ребятки! Ведь какая картина! А… и пусть! Пусть и стопка: и они понесутся с морозным скрипом… – И вдруг зарычал: – Мимо замков, настроенных дельцами, жирующими и пирующими…

Карпыч с интересом слушал, видимо, готовя ответную здравицу…

Андрюха ткнул Матвеича в бок и прохрипел шёпотом:

– Ты тост-то давай!

Матвеич понял, что морозит, и встал со стопкой:

– Поэтому сию здравицу я…

Долго ли коротко продолжалась отвальная, но наконец участники напутственно выпили, и Карпыч отдельно скомандовал Матвеичу: «По машинам». Тот же загомозил:

– Поезжай, поезжай, дорогой… Я пеше убегу… через лесок, – совершенно голосом помещика Максимова. – Меня сынок у ворот встретит… А я тебя, Андрейка ещё спросить хотел об одном деле… – сказал таким тоном, что, мол, давайте, суетуны, бегуны, бросайте нас, а мы уж тут останемся вековать, тем более переговорить нам не переговорить…

Когда отъехал чёрный «крузак» с Карпычем, Пётр Матвеич довольно тяговито потащил Андрюху к столу, где они с удовольствием намахнули по нескольку стопок, пока вдруг потяжелевший Пётр Матвеевич не засобирался домой – к «Северным ворота́м», откуль его заберёт сы́ночка.

Андрей уже с облегчением вздохнул, но вдруг Матвеич взбодрился, взял стопку в руки и заговорил очень сосредоточенно и с таким видом, будто он давным-давно собирался сказать важное, да ждал, пока все уберутся:

– Андейка, а ты орёл. Орё-ё-ёл… Расшевеле-е-ел ты осиное гнездо. Расшевелееел… Теперь Эльвирка-то эта по статье пойдёт…

– По какой статье? – встрепенулся Андрей.

– Ну ты прямо, Андрей Викторыч, будто ничего и не знаешь? Конспира-а-а-атор… Конспиратор. Оно и правильно, конечно. В твоём-то положении….

– Да что ты, Матвеич, такое буровишь?

– Вот ты умный человек – скажи мне: может ли сегодня в электротехнический век просто так пропасть человек? Хе. В рифму вышло!

– Какой человек?

– А такой. Вот представь себе. Существует некая рыболовная контора, эдакий противо… противутаймений рыб-тур-кооп, который берёт на работу молодую особу из нашего так сказать ведомства…

Андрей вопросительно и показательно нахмурился, теребя стопку.

– …Из журналистской братии. Чуешь интригу?

– Какую интригу?

– Хе-ге… Такую. – Матвеич только покачал головой. – Ну слушай… Так вот, молодая особа эта весьма хороша собой и, заступив в должность, начинает оттенять, натурально оттенять собой хозяйку этого самого рыб-тур-копа. Красавицу баснословную. А она, брат, особа-то наша ещё и кристальной души! А это щас, извини, подвиг! И прошу заметить… – Матвеич расположил напротив глаз ладошку, как газету или материал дела, с которого «прочитал»: – «…к нам прибыла из Томска, где находиться ей стало решительно невозможно. Ввиду того, что спасала деревянные зодчества, палимые коммерсантами, для последующего возведения на йих месте элитна жилища! Была избита на улице двумя подкупленными чеченцами богатырской накачки», – продолжал Матвеич совершеннейшей смесью Гоголя с Достоевским и с таким жаром, что уже назревали «судырь ты мой» и «горячее сердечко». – И вот она пишет материал про брык-рыб-топ про этот, ну ты понял, где, оказывается, всё не так красиво, потому что таймень в Красной книге, ну или в приложении к ей, что однохренственно, и его вообще трогать нельзя! Даже пальцем! Не то что крю́ком. И что этот таймень, к примеру, будь он и трижды отпущен… хе-хе на поруки, так сказать, водного объекта, настолько обалдел от выпутки и фотосъёмок, что его с удовольствием схряпает любая уважающая себя щучка. Если, конечно, таймень небольшой, а щучка изрядная. Ну вот ты представь… – Матвеич сбавил скорость, намереваясь с удовольствием расположиться в поглянувшейся ему картине. – Представь: ты из плена, тебе отдышка нужна, а тут вместо отдышки – щучьи челюстя... Хе-хе! – Матвеичу, который рассказывал намного живее, чем писал, самому понравились эти «челюстя», но он осадил себя и продолжил: – В общем, особа эта пишет в нашу газету капитальнейший материал – а потом… вдруг исчезает. Как таймень в пороге. Можно сказать рас-тво-ря-ет-ся! Причём, сначала всем объявлено, что она уходит в отпуск с увольнением и отбывает на морской отдых, а потом проходит месяц, и второй… И выясняется, что она пропала. Так сказать, стёрлась с экрана эхолотов. Её объявляют в розыск, а Эльвиру, – Матвеич развёл руками, – начинают таскать по инстанциям.

– Обожди, Матвеич! В какой розыск? Как её зовут?

– Зовут Мария, а фамилия… Да какая разница? Тут интрига важна! А фамилия, обожди, какая-то… рыбная… Помнишь – «лошадиная»?! Хх-хе… Антон Палыч сила… Постой… То ли Чебакова, то ли Кульбанова… Не то Крючкова…

– Не Шукина?

– Да, Шукина! Конечно, Щукина… Марья Щукина! – Матвеич всхрюкнул, мотнул головой: – Кульбанова… Дурак старый!

– Ну да. Я фотографию в милиции видел.

– Ну вот! – вскричал Матвеич. – Вот! А ты не веришь, Фома неверующий!

– А когда это произошло-то? Почему я не знаю?

– Да вот! Вот! – закричал тот, с удовольствием употребляя это сибирское «вот» в значении «только что». – Вот! Месяц как Щукина в отпуске считалась, и месяц как хватились! И всё молчком. Пресса – цыц! А раз цыц, то значит дело́ небело́! Ничего-о-о, – с холодком и прищурившись протянул Матвеич, – прокуратура разберётся. Так к чему я всё?! Эльвирку сейчас упекут… – сказал он высоким голосом и ударив на «упекут». И добавил твёрдо: – Упекут.

И посмотрел пристальнейше на Андрея, опустив голову, поднырнув, пригнувшись будто. И сказал, не выходя из подныра, глядя в упор, и негромко, по-делячески:

 – Так ты подхвати этот рыб-коп-то. Возглавь! А? Хватит Карпыча-то доить! Ты же молодой. У тебя заказник теперь! Оно само в руки идёт! Как говорится, пяльцы в пальцы. Там же деньги сумасшедшие! Подхвати, и мы… такой фестивалище забабахаем. Как раньше, когда Валентин Григорич живой был. Э-ээх! Мы поможем! Соберём своих всех! А? Толю Байбородина! Щербакова! И тёзку твоего с Усть-Кута! А то он совсем заплесневел там! Ну? Хорошо Матвеич придумал?! Вот то-то! Поэтому, сударь ты мой, дай Бог тебе здравия. За тебя! И за наш план, так сказать, дайк!

Выпили, закусили малосольной нельмой. И тут уже Андрей решил докопаться до Матвеича, припереть его к стенке.

– Погоди, погоди, Матвеич. Ну ладно, допустим, Щукина эта в розыске.

– Да не в розыске, а пропала! Как ты не поймёшь-то?! В розыске разбойники! А это потерпевшая! – кричал Матвеич.

– Дак ты сам сказал, что в розыске. Ну ладно… Ты объясни мне, причём тут я? Ты говоришь, что я гнездо там… расшевелил какое-то…

– Как причём?! – возмущённо выдвинулся вперёд Матвеич. – А кто интересно проблему поднял? А поднять мало! Её нести надо! Как знамя части! Вот она вместо тебя и решилась!

– Как вместо меня?!

– Ка-ак? – вскричал Матвеич. – Да так: начиталась твоих книг! И пошла в бой! Так что и эта пропажа теперь на своей… совести…

– Матвеич! – не выдержал Андрей. – Ты что несёшь?! Знаешь, по-моему, ты это, перебрал… и чо попало городишь… Давай закруглять это дело. Завтра работать…

Матвеич, отходчивый и добрый, испуганно втянулся лицом в свои складки, осел и сказал покладисто:

– Ох… И то верно – идти надо, а то разболтался Дед Мазай на завалинке…

Андрюху хоть Матвеич и раздражал, но он и жалел его, и помогал, и любил, и ценил за близость взглядов. Но сейчас хмель подтолкнул его к одному поступку, который бы он никогда себе не позволил, будучи трезвым.

Едва Пётр Матвеич вышел за «ворота́» и потрусил по улице, освещённой огнями на разные лады и вкусы, как Андрей опружил ещё «полтишок» крепкой тёмно-жёлтой вкуснятины, и, нащупав в кармане Зеркальце, оседлал Сани-Самокатные и вырулил за участок, не забыв шепнуть Зеркальцу поработать с Воротцами.

Андрей понесся по снежной улице, пятнисто, театрально и на «кажный лад» освещённую у каждого дома. Впереди мелькала фигурка Матвеича, удаляющаяся в лесистый кусок посёлка, и задача стояла обогнать его в самом заснеженном месте, чтобы взвить как можно больше снежной пыли. Главным было: первое – показать расписной бок саней, второе – доказать отсутствие хоть какого-либо намёка на моторчик или чего-то тяглово-гужевого. Андрей потихоньку правил, зажав в руке Зеркальце, как рычажок, и когда нужный участок оказался на пути, «наддал топи» и залёг на дно Саней, поручив им обогнать «наиболее залихватским образом, с показом борта, но без вываливания в снег отдателя сего приказа». Исполнив манёвр, он поглядел издали на замершую и крестящуюся фигуру Петра Матвеича.

И Андрей понёсся дальше вдоль сияющих разновидностей чужого уюта, гирлянд всех сортов, бисерных каких-то нитей на замёрзших и словно искусственных деревцах. Всего того искусственного, женского, на фоне которого всё ярче представлялась прекрасная девушка, с тем редким сочетанием красоты душевной и телесной, которое и придавало её исчезновению роковую неизбежность. И горечь невообразимую. Потому он за честь бы почёл не то что жениться, а хотя и взглянуть на неё благоговейно.

Хмель есть хмель. А истомлённость одиночеством – истомлённость. Только таёжный мужик знает, как измятость трудом, преданность ветрам и морозам обостряет нехватку нежного, тёплого. И вроде бы бочки, бревна, мясо да кровь должны образ женщины уничтожить, похоронить под опилками, рыбьей чешуёй-слизью… А ничего подобного!

Вдруг подумалось: как здорово бы встретить любую девушку, одиноко выгуливающую собачку, пусть даже хозяйку «суки́» со всей её буржуазностью.

Сани мчались и происходило дальнейшее нагнетание уюта, красивости, от которого Андрею было бы другой раз и грустно, но не после Карпычева крепкого. В дальний незнакомый угол занесли его Сани, в царство каких-то особенно мелких и льдисто-ярких гирлянд, фасадов, глядевших совсем тортообразно, и тяжеловесных германских машин, блестящих и будто нагуталиненных. На одном, заманчиво прямом куске дороги он хорошо наддал ходу, как вдруг что-то пушистое, маленькое и белое выскочило прямо под сани, и визг раздался истошный.

– Стой! – Рука на Зеркальце лежала неизменно, и сани встали, резанув боком. А Андрей вытащил на свет подмятую собачку, склонился над ней, и умудрившись снова нащупать зеркальце, толканул Сани: – Быстро домой! Воротам открыться, когда потребуется.

Сани понеслись, а через мгновение из проулка выбежала навстречу высокая женская фигура в длинной шубе – есть такие светлые шубы, в объёмную рыбью ёлочку – как из пышного севрюжьего филе.

Белые волосы великолепно развевались.

Это была Эльвира.

Лицо раскрасневшееся. Выражение тревожное. Андрей нелепо стоял, держа на руках скулящую собачку.

– Что вы наделали! Я звоню участковому! Это вы? С кем вы были?

– Здравствуйте!.. По-моему, ушиб. Давайте я свожу её…

– Нет уж. Извините. Так… Пойдёмте, несите… Мусечка… Кто с вами был? Называется: скрыться с места дорожно-транспортного происшествия.

– Да пьяный какой-то. Попросил подвезти. Это из «Русской Заимки». У них там праздник Мороза.

Всё произошло напротив её дома, двухэтажного, в дамском завитушечном стиле.

– Ну проходите… Куртка какая у вас… Охотники не такие уж и бедные, как вы изображаете в своих статьях…

Собачку положили в прихожей на диванчик с завитушечными деревянными частями – на таких в музеях сидят вахтёрши.

Андрею надо было разобраться с карманами. Телефон. Ключи. Зеркальце с собой, только незаметно вытащить из куртки и переложить в штаны. Всегда под рукой. Да и оставлять на вешалке опасно…

– Проходите.

Внутри дома был тот же завитушечный стиль с добавкой кукольности.

 – Сейчас позвоню ветеринару. – Эльвира набрала номер. – Роман, зайдите срочно, пожалуйста. Жульен под санки попала.

Андрей вздрогнул: «Неужели она всё-таки видела? Хотя следы…».

Зашёл Роман, небольшой рыженький мо́лодец с матово-розовой кожицей и в запотевших круглых очках. Одна очковина поблёскивала. Андрей ощутил мгновенный прострел довольства от того, что на фоне этого «крота-альбиноса» выглядит поувесистей.

– Это Андрей Шляхов, писатель.

– Очень приятно! – словно не веря, улыбнулся Роман. – Над чем сейчас работаете?

– Над заказником.

– В каком издательстве ждать?

– Пока не думал. Возникли корректировки драматургии.

– Ну, что у нас? – Роман обратился к Жульенке. Та показательно заскулила, хотя до этого бодренько косила чёрным глазом и била хвостиком. Роман долго щупал собачку – ну да, небольшой ушиб.

Роман ушёл, а Эльвира принесла из холодильника какой-то специальный сыр с минеральной плесенью, длинную бутылку чего-то вискообразного, и узкие бокальчики – всё сразу: тарелка в одной руке, в другой бутылка за горлышко, бокальчики за ножки меж пальчиков…

– У меня такой шурум-бурум… – извинилась она, хотя порядок был идеальный. Всё стояло, лежало и висело как по струнке: стулья с пухлыми сиденьями и завитушечным деревом, картинки в рамочках с чем-то чёрно-бело-фотографическим – какими-то кроликами, корзинами. Всё регламентно-французское, словно не сама выбирала, а из руководства по уюту взяла.

Чем ближе оказывалась около него Эльвира, тем сильнее охватывало Андрея ликующее блаженство от её соседства. Оба сидели на диване нога на ногу с бокальчиками. Между ними уютно лежала собачка.

– Какой породы ваша собачка?

– Котон-де-тулеар… Потомок мальтийской болонки… – Собачка словно услышала и заскулила… – По-другому мадагаскарский бишон… Я выбирала локацию усадьбы, чтоб мои питомцы могли гулять… Но видимо чего-то не учла…

Андрей почти не слушал. Только смотрел. «Почти не накрашенная. Есть женские лица – как болванка под покраску. А грим убери, кроме костяка ничего – глаза блёклые, с кроличьей розовинкой, верхние веки чахоточные… А тут самое страшное: и без покраски великолепна. Если хоть чуток на ресницы набросит – смерть настоящая…».

Теперь она сидела с ним совсем рядом, жуя жевательную резинку. Отпив из бокальчика и повернув к нему лицо, она посмотрела в упор своими длинными синими глазами, продолжая жевать. Он слышал запах резинки, которая была частью её рта, губ, зубов… Сильное лицо, челюсти, подбородок – налитые. Закинула голову на спинку дивана затылком. Глаз сбоку – с притушенной синевой, с ресницами своими, прекрасными, которые никакой дождь не размочит, не отклеит… И волосы в хвостике… И никакой искусственной белизны, травленности, мертвящей нежную ость. Никаких угольно-чёрных бровей…

Выбивались из пейзажа только ногти – выпукло-длинные, словно накладные и похожие на клюв какой-то тропической птицы… тукана какого-нибудь. …Тукан что-то искал на экранчике телефона. Когда нашёл, она встала и вышла. А через несколько минут появилась.

Две полоски глаз и тёмный рот. Углы вниз. Волосы распущены. В них что-то сверкнуло. Когда подошла и села рядом, долгим тягучим движением отвела, пропустила меж пальцев прядь, закрывающую ухо: открылась овальная серебряная серёжка в виде блесны («Голубая лисица» № 3, белая). Глаза подкрашены, губы – тёмные. Открытые плечи и чёрный стоячий воротничок-ошейничек… Руки обнажённые, грудь с началом ложбинки. И теплом олило: «Для меня. Это она для меня так…».

– Я оценил ваши серёжки. – сказал Андрей.

– Я в вас не сомневалась… У меня ещё есть «Шатуагва» и «Шекспир», ну это на выход…

– Так вот подходишь к девушке: вам какие серьги больше нравятся: вертушки или колебалки?

Она улыбнулась:

– Ну вот, вы не такой колючий.

Откашлялась и взяла бокал:

– Ну, с собачкой вам повезло. И я вам прощаю… Так что давайте выпьем, знаете за что?.. Андрей, вы, делаете большую ошибку, что меня отталкиваете. И визиточку мою выкинули… – Видя, что Андрей удивился, добавила: – Да, да, мне всё про вас известно… Я ещё тогда хотела сказать, но при Снитенко не стала: вы меня всё-таки с кем-то путаете. Все эти, Нефёдовы, Ласточкины, Коваленко, – она перечислила коммерсантов, которые тоже возили туристов, – они другие. И вы думаете, что я такая же… хищница. Знаете, как горько узнавать, когда про тебя такое думают. – Она замолчала и замерла. Веки её покраснели. – Больно! – вдруг отрывисто сказала, и прикусив верхнюю губку, несколько раз быстро кивнула. И снова верхнюю губку закусила. – Ой, Господи… – Тряхнула головой, мизинцем глаз протёрла. – Кстати, и про вас многое говорят, да-а-а… Что-о? – протяжно спросила, подняв брови. – А что вы, например, хотите нас выгнать, и сами туристов возить.

Андрей по обыкновению хмыкнул и покачал головой.

– Я-то вас понимаю. Вы за идею. И именно вы, как никто, должны знать, как важно уметь поставить себя на место другого человека. Вашего соотечественника, между прочим. Мы-то вас читаем! Вы именно к этому призываете. Хотя не представляете, сколько душевных сил я потратила на наши стройки. И Бог с ними с деньгами. Они меня никогда не интересовали. Именно душевных. Чтоб людям было хорошо, уютно, чтобы они запомнили Сибирь как гостеприимную землю. Ну? За доверие?

– За доверие… – зачем-то повторил Андрей и намахнул мягчайшего вискарика.

– Я всю душу вложила в эти три базы…

– Эльвира, тайменя ловить нельзя… – продиктовал Андрей.

– Ой, ну что вы с этим тайменем, правда?.. – мягенько сказала она и улыбнулась. – Мы же перепрофилируемся на экологический туризм. Да… И ваше неприятие, как вы выражаетесь, буржуазности… А вам, между прочим, дарят технику как раз те самые люди из… Те самые деловые люди, которых вы осуждаете. Хотела сказать из «бизнеса», знаю, что не любите. Видите, как я о вас забочусь. Свиньяза избегаю.

«А она не такая дура, как мне казалось»…

Шёл поток великолепия, озноб блаженства... Грудь с ложбинкой, плечи – всё это да, но как приложение к очам. То широко, лучисто распахнутым, то чуть прикрытым и тлеющим голубым пламенем. Поток огня входил в душу, и он видел, чувствовал, понимал, что она подстраивается к его душе, начинает говорить его словами…

– Поражаюсь всё-таки, до какой пошлости могут докатиться люди со своей жадностью. С этой своей… башлятиной… Вот смотрите… – Она сосредоточенно провела большим пальцем по экрану телефона, словно что-то соскабливая. Тукан с длинным и выпуклым клювом, двуслойным, зелёно-жёлтым, кормился с глянцевой плоскости, что-то искал за разделом миров. Наконец нашёл:

– Это Коваленко пишет. Про Кандакан: «одно из самых недоступных и загадочных мест России, готово впустить... Так… так… Вот. Человек здесь ходит звериными тропами, ищет путь по звёздам и знакам, плавает с рыбами…». Плавает с рыбами!!! – представляешь? – внезапно обратилась к нему напрямую. – «Раскроются тайны и богатейшая рыбалка земли Кандаканской. Побываете в священных землях, навестите скрытые от глаз уголки вековой тайги. Познакомитесь с настоящими людьми с удивительно большой душой, которые ценят действительно важное. Пройдёте таёжными тропами, где жили мамонты, по местам, наполненным мистикой». – Она покачала головой. – Ой, Господи… И обязательно всё по-английски, Дели-Тур, Хури-Кэмп. Тайга-Трэвел.

Она взяла бокальчик. Приблизила лицо, большие губы приоткрылись. Широко распахнутые глаза смотрели ослепительно-торжествующе. Поле блаженства подступило к горлу. Они чокнулись, Андрей великолепно попал в чистый и тонкий звук. Он выпил бокальчик и поставил с эффектной досылочкой – тот чуть проехал по гладкому столику.

Ему казалось, что он только крепнет и проясняется, а на самом деле веки и мешки под глазами неотвратимо брякли, а крепла и яснела не его воля и голова, а ощущение нарастающего великолепия, исходившего от её глаз. И ещё чего-то серьёзного и глубокого, осязаемо появляющегося в его жизни, и требующего своего названия, слова… Он пытался понять, даже назвать это новое ощущение… И оно вдруг явилось спасительно, зажглось: обретение! Да, обретение!

– А-а-а, крепкая… – Эльвира поработала ладошкой у открытого рта. – Я вообще такое не пью.

Андрей был в том состоянии, когда на что ни направь внимание – предмет начнёт огромно разрастаться и набирать значения.

Теперь он мрел – да, да, именно до морока – в этом «обретении»: слово понравилось невозможно. И вдруг зажглось ещё словечко: осечка! И твёрдый голос прозвучал внутри: «Не спеши, всё должно быть без осечки»… И одновременно его озарило выходом, от которого закололо под ложечкой… Поразив простотой, лежащей на поверхности: она, то есть Щука́ эта, не может финал устроить, не может заказник. Но приворожить-то! А? Обещала же! Так… так... Отлично. Не пороть горячку… Главное, чтоб без осечки… Ты посмотри на неё: у неё не может никого не быть! Не может… Значит, утро вечера мудренее!

По хмельному правилу всверливания в предмет он упёрся теперь в свою расчётливость и продолжал в неё вглядываться, а она, множась, играла слоями и восхищала…

– А ты всё-таки телефон запиши, – негромко сказала Эльвира.

Это повторное «ты» добавило такого блаженства, что Андрей не только записал номер, но и набрал Эльвиру.

– Ну и напиши, что это я. А то у тебя, наверное, много девушек…

 – У меня память отличная…

 Андрея развезло, и он решил уходить.

– Эльвирушка, спасибо за гостеприимство! Надеюсь, собачка в поряде… Вы очень красивая женщина.

– «Ты».

– Ты – очень красивая женщина.

– Спасибо! – сказала она отчётливо. – Я тебя отвезу…

– Да не надо, – пытался возражать Андрюха, – я сам дойду…

– Да куда же в таком виде-то… Я не могу тебя так отпустить.

Большой немецкий чёрный автомобиль с левым рулём тракторно тарахтел дизелем, распространяя сытый, чуть с кислинкой запах. Андрей сунулся было в левую переднюю, но, увидя руль, чтоб не обходить, рухнул на заднее сиденье, где попросторней.

 

БЕДА НЕ ХОДИТ ОДНА

 

Проснулся он ещё в темноте, как и рухнул – в рубахе… Первые секунды в голове было мягко и пусто. Потом мерно и тяжко застучало. Каждый удар отсекал новый разворот его вчерашних подвигов. Погоня на санях за Петром Матвеичем. Поиск дамы с собачкой. Собачка. Приближающаяся женская фигура. Глаза Эльвиры. Обретение. План Щучьей приворожки.

Начинало рассветать, и Андрей лежал в оцепенении, боясь оторвать голову от подушки – чугунный шар грозил срывом с крепежа. Не шевелиться… Свет не включать.

Был у Андрея старинный метод приёмки ночных свершений: к примеру, какими бы прекрасными не казались стихи, написанные поздним вечером, он всегда ждал утра для поверки. Так что давай, иди сюда, мой план на утренне утвержденье… Нда… План-то хорош… Но самое страшное, что надо всё Щучке рассказать, потому что она наверняка знает и чувствует… И что тогда делать с Эльвириными губами, чуть приоткрытыми… и такими близкими, что слышно её дыхание…

Я абсолютно спокоен и моя сила в недвижности! Сейчас всё решится. Андрей замер. Ну что? Раз, два, три! Он протянул руку к тумбочке. Потом отдёрнул. Потом собрался с духом, снова протянул, пошарил и похолодел: на тумбочке лежал только телефон. Андрей вскочил и вывернул наизнанку все существующие карманы. Зеркальца не было. Выскочил на улицу, изрыл весь снег. Вернулся, попил минералки. Прилёг и какое-то время лежал, пока ротором вгрызалась в голову огромная зверь-машина. И тут раздался телефонный звонок и прозвучал нежный до придыханья и торжествующий голос:

– Андрюша, ты у меня зеркальце обронил.

– Да т-ты чо… – похолодев, просипел Андрей, быстренько вскочил на снегоход и помчался к Эльвире.

– Здравствуй…те…

– Заходи…

Зашёл. Не хотел начинать с «давай зеркало», чтоб не подумала, насколько оно смертельно важно.

– Ну чаю хоть попей… Разговор есть.

Андрей согласился.

– Вот – другое дело. Я сегодня вечером еду на важную встречу… В общем, с одним влиятельным человеком… А он… как тебе объяснить, делает мне… в общем… оказывает излишние знаки внимания… А тут он увидит, что я с мужчиной. С писателем… Ммм… – Она вопросительно тронула его рукой. – По-моему, очень даже неплохое предложение… для таёжного затворника. После леса… Ничего себе… А? С такой дамой? Прокатиться… – И насмешечка, и улыбка… – И перестань мне выкать, словно я пенсионерка. По-моему, я… далеко… не пенсио…

– …нерка…

– У нас на нерку туры на Чукотку были. Ну так что – составишь компанию? Мы ведь ещё многое не обсудили…

– Как-то неубедительно. Дураку ясно, что я из тайги… И не директор салона…

– У меня широкий круг общения. Хотя по тебе не скажешь, что из тайги, смотри куртка такая… Карманы только мелковатые, как выясняется… Ну вот… – тукан снова начал склёвывать с глянцевитой кормушки, проводить клювом сверху вниз… – Витимская, 23… Ресторан «Удокан»…

Она достала из сумочки своё зеркальце:

– Вроде пил ты, а кожа моя пострадала… Ну так что, сопроводишь девушку? Как раз и поговорим про всё, про границы, да? Их же, как я понимаю, ещё не окончательно утвердили? Геология не согласовала ещё?

– Ну давай. Сопровожу, – зачем-то согласился Андрей.

– Ты такой милый… – улыбнулась Эльвира, понимая, что сказала «формулу» и что от этой игры у него мурашки бегут по затылку… – Конечно сопроводишь.

– Я пойду, – Андрей поднялся. – А… – он сделал какое-то важнейшее труднейшее усилие: – Ты… – словно не веря, проверяя на подлинность, подтверждённость запасом доверия это слово, – ты позвонишь?

– Я позвоню. И я хотела узнать, какие у тебя на Пасху планы? Да, чуть не забыла… – Она достала из ящичка зеркальце и протянула ему. – Я думала только женщины с собой носят. Интересный аксессуар… Зачем ты его таскаешь?

– Это от снегохода. Их два идут. Разбил одно, вот взял для образца. Щас же столько модификаций… Возьмешь, а не то окажется…

– А оно денег стоит.

– Ну да. И где оно было?

– В машине у твоей… таксистки… На заднем сидении. Обычное дело… Я так телефон теряла. Хорошо, таксист честный оказался. Ну? – и она длинно и высоко вытянула руку – не то для поцелуя, не то для пожатия.

Андрей пожал двумя руками. Вскочил на снегоход, и отъехав за поворот, достал зеркальце и провёл по нему рукой. Зеркало медленно взялось седой изморозью.

 

***

В холодном поту лежал Андрей на диване. Сколько ни тёр Зеркальце, ничего не менялось – изморозь так и стояла шершавым туманом, а если оставить Зеркало в покое, постепенно уходила, снова появляясь при попытке протереть.

В обед позвонил Кирилл. Голос взбудораженный, резкий:

– Андрюха, тут задница: на совет анкеты с района пришли!

– Какие анкеты?

– Чтобы проголосовали кто за Заказник, кто против. Но главное – две анкеты! На две территории! На наш Заказник, и на кусок возле посёлка вместе с Нантой! Где озёра все эти, все эти любительские участки – дяди Гришин, Афонькин… Тут такой рёв пошёл!

– Йоооо… Какое-то разъяснение было?

– Какое на хрен разъяснение?! Анкеты на рейсовом прислали. И карта, на ней границы натыканы, налеплены, никто смотреть не стал… И главное – подпись и.о., а не Звиры.

– Вот козлы! Это Кустов. Не унимается, смотри. Я же ему рога хорошо обломал на совещании. И чо народ?

– Да чо народ?! Грю, тут революция, все орут, что мы хотим деревню без угодий оставить: «На кровное замахнулись!». Никто ничо не поймёт. Одно: хотят нам кислород перекрыть! И все «против» поставили. За наш Заказник еле десяток подписей собрали.

– Копец. Ща буду министру звонить. И поеду.

– Домой?

– Ну да. А чо делать… Пасху в дороге встречу… Надо решать. Давай! Держи в курсе.

Андрей позвонил министру, обвинил министерство в случившемся, на что министр совершенно спокойно ответил, что не отвечает «за действия главы Кандаканского района». Позвонил Карпычу, тот сказал: «Козлы… А чо делать… Пиши свою независимую анкету и дуй в Кандакан! Анкету чёткую и краткую. С картой. Немедля. Собирай сход, объясняй чо как, ходи по избам. Уезжать будешь, Данилыча вызови. Пусть хозяйство примет».

Едва положил трубку, как позвонил министр и сказал, что Звира «ничего не знает об анкетах». Андрей аж сплюнул.

К вечеру Андрей составил свою собственную, «альтернативну» анкету, где кратко и ёмко разъяснил, что заказник как раз и создаётся ради местных жителей, что мужики как промышляли, так и будут промышлять, а запрет коснётся лишь туровозов. И предлагал поддержать заказник, указав нижнюю границу от сотого километра от посёлка. Именно оттуда предлагалось начать заказник.

Андрей отпечатал сотню анкет и поехал домой.

 

СОН, СУЕТА И ГРУСТЬ-ТОСКА

 

Тягучий юго-запад задул, неся снежное тепло. Серый город, серая асфальтовая трасса с серыми деревеньками, ставшими ещё более оборванными. Фуры, облепленные грязным снегом с каким-то бежевым напылением.

Подсобрав напоследок ещё сизости и бежа, Андрей ушёл на Северо-Восточный тракт и на Сев-Рудник и оттуда встал на зимник. Было что-то в этом и освободительное, и грустное: город не только отошёл, не успев начаться, но и отверг, наказал. Андрей хорошо знал это состояние, которое любил выражать Блоковскими словами:

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело своё.

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твоё?..

Когда надо уйти, отказаться от блеска, от лёгкого движения по жизни, и поначалу страшновато, и «сердце аж вакуум прохватыват», а потом понимаешь, насколько правильно, глубоко и спасительно всё трудное, требующее отказа от прелести.

Весь следующий день валил снежина, и вечер наступил раньше, как бывает при низких тучах. Андрей ехал, то и дело переключая дальний и ближний свет: на дальнем рои снежинок складывались в слепящий крап и били по глазам намного сильнее. К ночи снег перестал. Фары ярко высвечивали белое полотно, дорога привычно брала в ладони света, словно отгораживая от сотни вёрст безлюдной тайги. И вдруг Андрею невыносимо захотелось спать.

Зимник шёл на восток на Ерочимакит, чтобы постепенно отвернуть на юг. На Докедо-Кандаканск был свороток под прямым углом налево, на север: буква «Т» – шляпка Запад-Восток, ножка Север. Если прозевать свороток – «уйдёшь в небытие» – как сказал когда-то один подгулявший дорожник, тащивший по зимнику клин: на Ерочимакит дорога шла вспомогательная, затрапезная, по ней ездили редко, чистили через раз на третий, а на сам пролёт едва хватало горючего. Единственное жильё по пути – метеостанция Кербо Второе, и та заброшенная.

В сон клонило невыносимо, наваливалась как немощь, и не было с ней сладу. Он и молитву прочитал. И, встав, пешего круголя нарезал вокруг машины. Не помогло, а ехать надо, и он пробирался дальше, включив погромче опостылевшую уже музыку… И вдруг ожила Эльвира, да так ярко, явно, что буквально захватила, заняла душу, как прежде… Была она в каком-то эвенкийском костюме, но не из камуса и бисера, а в чём-то снежном, куржачном… Забота стояла на прекрасном и будто усталом её лице. Пристально посмотрела она в глаза, сверкнула льдисто-синим пламенем, двойным медленно меркнущим всполохом – дальним светом, не то призывным, не то прощальным. А потом по стеклу рукой в рукавичке провела, дыхнула морозным облачком… Облачко опало с шорохом как в мороз-полтинник, и пусто стало, только белый свет фары, да заснеженный зимник. И тут видит Андрей: кочевая куропашка белая… бежит, бежит рядом по снежному отвалу, по его горным цепкам вверх-вниз, перебирая лохматыми лапками, белыми кисточками… Потустороннее медленно бежит и всё равно обгоняет машину…

И вдруг вылетает на дорогу, так что приходится притормозить. А Куропашка на капот садится и говорит: «Белая сова за мной гонится. Отвори оконца».

Заоконным морозом пыхнуло, и Андрей проснулся и затормозил, наехав на снежный борт зимника. На капоте недвижно сидела Куропашка. Он открыл оба окна, Куропашка встрепенулась, в одно окно влетела, в другое вылетела. Коснулась крылом глаз Андреевых, и сон как рукой сняло. А Куропашка ударилась о белый капот и обернулась женским голосом. Голос в одно ухо ворвался, в другое вылетел, просквозил напролёт: «Андрей, воротись, ты что-то потерял».

Андрей развернулся, поехал и шагов через сто увидел такое, отчего стрела зимника компасно крутанулась, сотрясла всё существо, да так, что аж замутило. Синий щит серебристыми буквами засиял по правую руку: «Докедо 165. Кандакан 670. Андрей заспал-потерял свороток и чуть не ушёл «в небытие».

Прошелестевшая Куропашка словно дурное поле сняла. И даже небо начало разъяснивать, звёздочки проклюнулись, захрустели печатно колёса, и важно было, чтоб звёзды на мере удержались, чтоб не пережгло, не переяснило, не заострило их до алмазного грозного сверка, иначе к утру полтинник нагонит. Вечная история с этою мерой...

Пошёл спуск, и в чёрной синеве выкатился Андрей к Докедо и какое-то время двигался вдоль берега, вдоль речного полотна, заторошенного с одним недвижным и одушевлённо-грозным наклоном. И насколько сдержанно, бережно горели осторожные звёздочки, настолько прекрасно, ярко, победно сияли огни посёлка. Доберясь по каким-то несусветным сопчато-снежным вертикалям до своего дядьки Дяди Игната, Андрей встал на ночлег.

Перед сном вышел на улицу. В небесах уже произошёл свой переток света: звёзды теперь сверкали яснейше, в то время как огни поселка взялись морозным морочком. Андрей в который раз глянул прогноз: на Докедо на утро стояло 37, а со следующих суток шли на неделю полтинники. Утром было 40, и Дядя Игнат, с нескрываемым удовольствием ощущая спиной уют дома, пронаблюдал, как с натугой, недружным подхватом завёлся Андрюхин «крузак». Взвыли два вентилятора, бездумно бросая на радиатор ледяной воздух, подток которого Андрей перекрыл куском кошмы, а Дядя Игнат кивнул успокоенно: «Да ободнят!». Мол, сдаст морозец, когда солнышко затеплится.

И снова был яркий свет фар, и зимник, зовущий, накатанный, в стрельной протяжке колёсных следов, уносящихся вдаль.

Когда Андрей поднялся на плато, солнышко медленно раздувало рыжину в подножии чёрных ёлок, игольно-чахлых, олепленных кухтой. И рыжина эта кристальнейшая разгоралась потихоньку, стеклянно и светоносно переходя в прозрачную синеву остального неба. Всё земное, ближайшее – комкастый отвал, снег зимника – было глубоко сине-лиловым и даже на глаз наждачно-шершавым. И особенно стеклянно-хрупкой выглядела как тушью прорисованая голая берёзка с шарами кухты.

Торжествующе-совершенными были цвета – казалось, великое празднество творилось в непорочном том небе, и Андрей, видавший такое несчётно, не выдержал и в свитере с фотоаппаратом выскочил из машины, снял на фоне снежной синевы машину с фарами, горящими прозрачно-объёмно и жёлто, и над ней чёрные ёлки на огненном небе. Дверь Андрей прикрыл, чтобы не выстывало, но не захлопнул – была на старой машине история, что так же выскочил на морозе и не мог обратно попасть – там ещё старые замки стояли и открывались проволочкой. Здесь замок был электронный – аккумулятор сел, и не откроешь…

Андрей залез в машину. Металл проколел, и дверь недозахлопнулась, и Андрей, трогаясь, поведя нажжёной шеей, приотворил и дозакрыл дверцу, словно крыло поправил, и в проём на мгновение ворвался мороз и оглушительный скрип колёс.

Уже ободняло, а Андрей всё ехал, в обед не встретив машин на половине дороги – на мороз никто не пустился в поход. Проехал наледь с канавками на тундре, балок и «Урал». Стемнело, сузилось поле и снова в ладони света привычно взяла дорога. Поднялся на сопку, а потом спустился в низину, где температура мгновенно чухнулась до сорока пяти градусов, и заросли туманчиком углы окон.

И тут вдруг загорелся датчик, красные буквы АТ – перегрев автоматической трансмиссии. Перегрев? Какой перегрев! Масло загустело в радиаторе? Может всё-таки фанерку поставить, чтоб в радиатор не дуло. Слышал такое от одного механика. Вылез, ключ с сигналкой, как положено, с собой забрал. Дверь захлопнул, чтоб машина не стыла.

Выскочил в куртке, с фонарём на лбу. Поддел рычажок, открыл капот. Газовые упоры капота были староватые и проколели настолько, что не держали, и Андрей вставил палку. Ключ, чтоб не потерять, положил на войлочную попону на мотор. Какая-то напала на Андрея суетливость, неспособность сообразить, в каком порядке что делать. Не понравилось, как с перекосом встала палка, попытался утвердить – выпала. Ещё раз вставил. Загнул попону… И тут ключ соскользнул в мотор. Так шибануло стужей, что окружающий подполтинник жарой показался…

Светил фонарём сквозь ремни и железяки вниз, в поддон, ничего не высветил. В инструментах взял магнитную указку, на такой случай возимую – ничего не выудил. С поразительной скоростью холодел, пощёлкивая, металл… Неужели поддон откручивать? Отключать «иммоб», кучу связанных с электроникой штуковин… Курочить на морозе щиток… Сверлить личинку… Да ну… Бесполезно…

Никто из Кандаканских из Докедо не выезжал, из Кандакана в такую пору никто не поедет, тем более в мороз. Андрей сделал несколько движений-недобросков, словно кто-то не давал сосредоточиться. Достал и завёл бензопилу, и она густо закоптила белым, с шелестом погнала цепь по шине… Выключил. Поставил. Сходил присмотрел сушину листвяжную… Хотел схватить пилу. Остановился, присел на корточки перед мордой машины. Светил фонариком в упор на снег... словно, если замереть и очень сильно собраться, то можно всё исправить. Уже не щёлкало железо, но что-то звучало в нижней части мотора, какой-то шоркоток, отдающийся по металлу… Шуршит – значит должно шуршать… Бывает такое состояние в передряге, когда ты не сдался, но впадаешь в околдованное состояние, переставая понимать причины и различать – где, по правде, а где – по чуду.

К шоркотку какой-то пищащий звучок добавился и перестал. Андрей, чтобы стряхнуть наваждение, резко и решительно встал и взял пилу. Только приладился дёргать – увидел перед бампером пятнышко движеньица: чёрный предметик, разделившийся надвое: ключ с овалом сигналки остался на снегу, а тёмный комочек, попискивая, побежал к отвалу и попытался вскарабкаться… Андрей, подобрав ключ, бросился к красно-серой полёвке, посадил за пазуху и завёл машину. Отогрел мышку и отпустил за снежную бровку. Она, смешно тряхнув недлинным меховым хвостиком, мгновенно растворилась, исчезла в снегу. Качая головой, поражённый до озноба, он почувствовал, как мышка унесла с собой, отмела хвостиком всю его неподвластную суетливость. Дошёл до сияющей фарами машины…

И снова фарный свет, и дорога, а ехал он хорошо – то ли вставленная фанерка помогла, то ли мышка нашептала что-то стынущему железу, и не загоралось больше кроваво-красное АТ.

Вот и ледовая переправа с табличкой «Авдукан». И пора передохнуть, попить чаю из термоса. Остановился, не глуша машину. Вышел… Огляделся. Вот передутые снегом лунки, набуренные весёлой компанией… Вот палочка воткнута, которой Назар упёхивал блёсенку… Ещё банку от шпрот не хватало увидеть… Дико было смотреть на место, где ещё несколько дней назад царило веселье, а сам ты жил надеждой на город, на кураж и любовь, которую в этот-то раз обязательно встретишь.

В одну минуту ушло всё то, что ещё недавно так укрепляло душу – и кристальное празднество восхода с его ликующей роскошью, и несопоставимость этой роскоши с торчащим ерником зимника, мятой валяющейся пивной банкой, и ощущение незаслуженной справедливости, возврата добра, явленного через крохотное существо с чёрными бисеринками глаз… И стало ясно, что и восход, и мышка, и чувство дорожного одоления только на время загородили ту катастрофу, в которую он сам влез, и сильнейшая пала грусть-тоска на Андрея. И с беспощадною силой навалились: и подлейшее происшествие с анкетами, и очевидное присутствие силы, которая стоит за всеми событиями, и чувство страшной потери – неизвестности, где теперь Щучка, и есть ли надежда её отыскать. И только слабая жилочка билась – от ощущения, что стоишь на льду речушки, и что невзирая на мороз и оцепенение мёрзлого камня и замерших лиственниц, струится рядом живое речное тельце и не прекращается животок, сплетение малых речек с большими.

Воистину, где речка там и мосток… Складывающимся мостиком вбежала в светящееся поле чёрненькая тень: это была Норка. Защебетала по куньи, зашила зигзагами по свежему неизъезженному снегу… Будто зарыться хочет, да только под низом, под пухляком-то, – лёд ли, катаный пол. А она же любит проходку в снегу делать, и вот бегает, бегает, а спинка торчит – тоннельчик в полвысоты выходит, канавкой.

Что за шило такое? И что за строчку чёрная иголка затеяла на белом полотне и почему так быстро исчезла, и только звёзды остались да крепчающий мороз. И вышивка на снегу: «Во Хрустальной Колыбельке, в роднике-истоке Щучка твоя стоит, отмывается от твоего предательства».

Какая ни горька весть, а во сто крат лучше, чем неизвестность! Вложился Андрюха в своего оленя белого, стеганул по гашетке газа… Занырял по ныркам зимника вверх-вниз… Кач-кач… А вот и тундряк с чахлыми листвяшками… А вот и съезд на Кандакан, и уже по реке несёмся – мимо невидимых гор, грозные очертания которых знакомы с детства… И надежда поёт, и если раньше невзгоды давили, копились, разрастаясь, то сейчас на победу повернуло, пошло, перевесило… Какой-то «уазик» по-домашнему стоит с прицепом – от него след снегоходный. Кто-то в избушке ночует… Вот снегоход накрытый с нартой. И вот наконец вдали в кромешной темноте меж хребтов огни Кандаканска. Нет прекрасней этого света! И вот уже светятся палатки налимщиков… Сидят, кандачат – и побоку мороз! И кто-то, поди, с молодой женой рыбачит под треск печки... Здо́рово же!

И тут телефон запел – Кирька звонит…

– Да тут, тут. Еду, нормально всё.

– Добро, братка, ждём! Стол держим!

 

АНКЕТЫ

 

Нет паршивей занятия, чем ходить по деревне с бумагами и собирать подписи – выглядишь каким-то не то кляузником, не то умником, и главное – и тебя подозревают в корысти, и у самого ощущение, будто воруешь… хотя почему – неясно вовсе. И вроде дело правое, а ощущение необъяснимой какой-то несносной пасквильности. Но всё это ещё полбеды по сравнению с тем, что ждало Андрея в посёлке.

На рейсовом вертолёте в сельсовет привезли анкеты и, ничего не объясняя, предложили проголосовать подписью за или против. На карте оттяпывался кусок угодий рядом с посёлком, и никто не стал разбираться – ни чья это работа, ни где территория, которую просили охотники. Загремело, загрохотало слово Заказник, который охотники во главе с Андреем хотят урвать для себя, чтобы возить туристов и конечно же запретить охоту и рыбалку во святая святых кандаканцев – на любительских родовых угодьях около посёлка.

В посёлке издавна сложились свои круги, ватаги. Ещё со времён госпромхозов были две компании: рабочие и охотники-промысловики. Промысловики считали себя белой костью и воевали за свободу, требуя особого отношения, тогда как разнарядка на поселковые хозработы была общей. Половина охотников была приезжей – кто с Приморья, кто с Новосибирска, кто с Запада. Они хорошо зарабатывали, покупали технику, которую не могли позволить себе охотники-любители – обычные деревенские мужики: дизелисты, трактористы, электрики и кочегары. Все эти работяги ещё и были привязаны к работе, ездили в тайгу и на реку по выходным и в отпуск. Оставаясь при этом до мозга костей местными, пропитанными старинным кандаканским духом, который приняли от матёрейших своих и исконнейших дедов.

Они особенно не любили Моцарта, который тоже был охотник, но молодой и с коммерческими замашками, и считали, что Андрюха с Кириллом либо с ним заодно, либо Моцарт их руками хочет прибрать речку. Моцарт же этот был из семьи ссыльных немцев и приехал из Экибастуза, начав не на шутку развиваться, скупая оленину и рыбу, возя туристов и построив базу. Был ещё один охотник Руся Гаолей, китаец по деду, хотя фамилия скорее всего была переделанная – допустим, Гао – фамилия, а Лей имя. Звали его естественно Руська Гуляй или Гуляй-Поле. Он дружил с Моцартом и его тоже подозревали в захвате реки и даже почему-то вылезло, что именно его прочат в старшего инспектора – «чужими руками жар загребать хотят».

В общем, когда кандаканские работяги увидели, что пунктир границы охватывает Кандакан и тайгу почти от посёлка с путиками и озёрами, где они ондатровали, то начался натуральный бунт. А то, что охотники просили закрыть только реку, а Кусков решил оттяпать и тайгу, никто не заметил…

Было в Андрюхином предприятии с Заказником и слабое место – что начал с губернатора, а не с народа. А начал, потому что без губернатора ничего бы не сдвинулось. Потому, что если начать с посёлка, то Звира тотчас узнала бы, раструбила туровозам и они сообща перекрыли бы дело на входе в министерство. А так Звиру застали врасплох – губернатор уже дал распоряжение начать работу по заказнику.

При всей подлости, сподтишковости Звиро-Кустовской авантюры с анкетами – Андрей отдавал должное гениальности замысла: забить клин между работягами и охотникам. И целя на двух зайцев, Звира с Кустовым – первое: зарубали Андрюхину идею заказника, и второе: спасая Эльвирины базы, одновременно защищали от соперников, устанавливая контроль «на входе» – то есть над всем Кандаканом выше посёлка. И конечно же прихватывали Нанту, где Кустов намечтал туризм.

Андрюха с первого же утра отправился по посёлку. Зашёл в совет, мол, давайте в клубе сход соберём. Завклуба сказала, что из-за гриппа у них запрет за собрания. Андрюха повесил объявление, мол, по вопросам заказника сбор у него дома в «Петровом Охотничьем».

И пошёл в обход, начав с трёх братовьёв Деминых, племянников знаменитого охотника Деда Никифора, рослых ребят, страшно любивших свое озеро с болотняком и каждый год там веснующих. Едва Андрей завернул в ограду, навстречу вышедшему с крыльца Генке, тот крутанулся на месте и показательно зашёл в сарай – и стоял спиной в клетчатой огромной куртке из синего одеяла:

– Гена, разговор есть!

– Да пошли вы на …! – сказала спина, не поворачиваясь.

– Вы чо творите?! – взорал средний брат, проходя мимо сарая с налимом.

– Совсем совести нет! – визгливо добавил третий, самый младший, тащивший корм собакам. Андрей молча развернулся и вышел за ворота.

Во многих домах отнеслись спокойно и, выслушав, поставили свои подписи:

– Андрей, мы тебе доверяем. Катя, неси ручку.

Насобирав полтора десятка подписей, Андрей в шесть вечера ждал народ в Петровом Охотничьем – никто не пришёл.

Наутро заглянул Андрей к рассудительной одной паре, на которую «шибко надеялся»: Полине и Митрохе. Митроха – молчаливый мужик с картинно крепким лицом, большим жизнеутверждающим носом и выступающим подбородком. Полина – грамотная, работала в школе завучем.

– Да вы понимаете, что это была провокация, которую Звира с Кустовым устроили, чтобы и нас подвести и себе отхряпать кусок.

– Дак, Андрей, надо было объяснить всем. Дело в том, что у нас весь посёлок подпишется, лишь бы они прекратили здесь ездить… На этих подушках… Да и рыбы не стало… Но только у вас почему так шито крыто-то всё?

– Дак я же объявление писал – никто не пришёл.

– Это понятно. Я про вообще… Надо было сначала с людьми посоветоваться, рассказать всё.

– Да как рассказать?! Если бы я начал с собрания в посёлке – Звира бы узнала и зарубила всё. А так – в район с Министерства спустили, ей и деваться некуда. И эту комбинацию с анкетами она не от хорошей жизни устроила.

– Ну понятно… И ещё, Андрей, Бах тебе плохую службу сыграл. У них до сих пор объявления висят – туры на тайменя. Все думают, что вы заодно с ним. В общем… не знаю… – Полина задумалась.

– Ну давай напиши тогда, что не против заказника, но от подписи отказываешься до приезда специалиста из Минприроды.

– Да, давай так.

Митроха, чтобы скинуть неестественность разговора и обозначить, что отношения не изменилось, спросил:

– Ну чо, там сильная наледь коло Ямбукана?

Завернул Андрей к одному мужичку, добродушному и аккуратному… Постучал, но его жена, Любаша, истеричная и вечно пахнущая корвалолом, увидала Андрея в окно и изготовилась: едва он постучал, вылетела в махровом халате:

– Вон отсюда! Чтоб духу твоего у меня во дворе не было!

Пошёл Андрей к одному Володьке, трактористу, сознательному и честному, никогда не бравшему деньги за вывоз лодки или брёвен. Он как раз околачивал у ворот железные сани-корыто. Андрей подошёл, мимо лающих истошно собак, а Володя сказал с поддёвкой:

– Что, уже собаки не узнают?!

– Володь, поговорить надо.

– Ну пошли.

Зашли в избу:

– Володь, ты выслушай. Потом скажешь. Выслушать-то можешь?

– Конечно. Говори, – напряжённо сказал Володя.

– Это всё провокация! Как вы не поймёте? Речь про верхнее течение! От сотого километра и то за нами все права сохраняются – как охотились, так и будем. Это нужно, чтоб тех чертей выгнать. Всё. Мы нормальную анкету составили. Вот прочитай.

Вовка серыми, изъеденными соляркой пальцами аккуратно достал очки из зелёного в разводах очешника, надел (одно стекло мутное с трещинкой). Долго читал.

– Не обманете? Оставь мне. Я с мужиками переговорю. Утром приходи на дизельную. К полвосьмому.

Наутро Андрей пришёл к дизельной. Вовка в гараже копался у трактора:

– А-а, здорово. Они не хотят разговаривать.

Андрей снова зашёл в совет. Там гудело. Пришкондыбала древнейшая тунгуска Баба-Люба Топачёнок, смуглое морщинистое лицо, угольные глаза и седые космы, – долго ковыляла по коридору и войдя, стала, тряся костылём, хрипеть:

– У меня дед Берлин брал! С одной бинтопкой… У меня сыноввя… их чо, таперь по миру пустят? Топ вам пусто было. Топ вы сдохли, собатти розы. Я в Митькиной курье вентяля на налима ставила…

Ей вторил аккуратный дедок Никифор Пантелеевич:

– Это чо получатца! Однем значит пожалуста… А другем чо? Я чо теперь к себе на Долевые озёра долзон к этому Разгуляю идти? Чтоб он мне свой… и-е-роглиф поставил?

Совет грохнул.

Потом ворвалась Любаня и сунула Андрею под нос письмо:

«Андрей Викторович! Заслуги ваши никто не отрицает. Пусть вы высоко вознеслись, и мы для вас давно аборигены – но зря носитесь по посёлку, ищите сторонников – реку мы вам не ондадим – так и знайте. Жители посёлка Кандаканск».

Долго ходил Андрей по избам, объяснял и выслушал всё: от упрёков до слов о том, что всё верно, рыбы-то не стало, за реку обидно. А сколько было рассуждений о том, что власть обманет, что в Москве всё решено, что «баз понастроят, а мы будем, как бедные родственники, и ведро ягоды не дадут собрать!». В итоге Андрей добыл больше пятидесяти анкет в поддержку Заказника и отослал в Министерство. «Всё получили. Спасибо за работу!» – отписал министр.

 

ХРУСТАЛЬНАЯ КОЛЫБЕЛЬКА

 

В верховья Кандакана можно было пробраться по профилям и тундрам, по таким же пряморезным путям, как и зимник, но безо всякой дороги… Полторы бочки бензина стояло у Кирюхи в верхней избушке, и с собой Андрей взял литров сто двадцать – по расстоянию должно хватить за глаза, но этот расчёт с печи да по карте – без учёта пухляка и наледей, поисков Колыбельки и холостых рывков в стороны.

Кирюха, как обычно, был занят и хотя при желании можно было бы уговорить ехать на пару, Андрей посчитал, что искать Щучку он должен один. Так и поехал. Сначала по Кандакану, потом по профилю вдоль улепленных снегом лиственниц, мимо сопок с ярко-белыми проплешинами...

Снег под вёсну держал прекрасно и, пройдя заросший березником кусок, Андрей выехал на длинный кедровый подъём и долго шёл по прямому и чистому профилю. С подъёма открылся скалистый поворот реки – сверху она гляделась особенно дикой и прекрасной. Дул ветер в лицо, и до того было хорошо и так ладно забирала дорога, что он даже заговорил, обращаюсь к Щучке:

– Ты знаешь, я, наверное, всегда буду так ехать… Хотя, когда долго едешь, бывает, начинает смазываться цель. Слово за слово, как в разговоре с умниками и коммерсантами. Когда начинаешь сползать, поддаваться доводам, которые у каждого свои… «Андрей, ведь не все такие, как ты, упёртые». Или: «Большинство людей живут именно так – просто и без философий»… «Ну люди начали своё дело, вложили в него силы, деньги… Неужели тебе не жалко? Всё равно идём к этому – никуда не денешься от цивилизации». Или совсем безбожное: «Ну не мы – так другой это сделает!».

Да мало ли чего не услышишь… А потом встряхнёт на кочке и всё на место встанет: это моя земля и моё ощущение её образа! Поэтому – хотите его уродовать – валите домой и там хоть на ушах стойте, если вам позволят. А я буду жить по своим правилам. И отвоюю место, где никто не будет ничем торговать. Лишь бы мне найти тебя, Щучка моя дорогая!».

В первый день Андрей доехал до Кирюхиной базы. Уже вовсю тянуло весной, закат был просторным и ласковым, а поздним вечером расслабленно дышала темнота у избушки и ухала в тайге бородатая неясыть. Следующую ночь Андрюха ночевал у костра – соорудил нодью́ из сухой листвени. Одно бревно внизу, другое на нём, но держится не на колышках, как в охотничьих руководствах, а подвешено на журавле за берёзовый крючок – черешок крючка заточен на клин и всажен в листвяжную плоть. Рядом настелен пихтовый, мягкий даже на морозе лапник. Андрей растянулся в спальнике и мгновенно заснул.

Проснулся рано и отправился в путь потемну, любя выезжать с фарой и наблюдать, как синеет, рыжеет, розовеет рассветное небо и бледнеет на снегу перистый свет фары… До вершины Кандакана добрался засветло. Кандакан превратился в узкий ручей меж каменных россыпей, бугристо залитых снегом. Вопреки ожиданиям лёд был крепкий, и Андрей без приключений доехал до места, которое ни с чем не спутать – берега расступились и ручей вывел к скалке, стоящей вогнуто, как щиток или ладошка. Андрей думал, что под ладошкой будет промоина, но лёд оказался крепкий. Прошёл в быструю развалочкой, пробуя топориком, сапогом разгребая снег. Глухо, твёрдо отзывался лёд. И летели синие осколки… Андрей съехал и начал разворачиваться – как лёд вдруг не выдержал. Андрей попытался газануть, выскочить лыжами на твёрдое, но только глухо забурлил выхлоп, и Андрей едва успел ткнуть кнопку. Снегоход, оседая задом, ухнул, и Андрей ушёл вместе с ним, не успев выпрыгнуть. Глубина была метра полтора, он выкарабкался на лёд, опираясь на руль, нащупывая, вытаптывая его ногами.

Зияла угловатая дыра. Утягивало течением осколки льда под рваную кромку. Снегоход ясно просвечивал жёлтым капотом, увеличенным и подплавленным клубящейся бирюзово-дымчатой водой… На фоне капота вилось, дробясь, тёмное тельце.

Андрей аж на четвереньки стал, несмотря на убийственный холод, облепляющий тело… Господи!.. Неужели она?! Ведь тогда и снегоход без борьбы выручим… Из воды медленно поднималась тень, но что-то не то в ней было, в её широком белёсом рте. Показалась мордочка – это был чахлый горно-северный налимчик с косицей бородёнки, как у Хоттабыча… На Тунгусках, Андрей слышал, их звали Увачанчиками.

– Здоро́во!.. А ты… А где Щучка?

– Андрей Викторович? Здравствуйте! Она здесь. Здесь. Только она не может с вами разговаривать. После вашего поступка тяжело ей… Это же всё на жабрах оседает… Стоит она… Моется… Но помочь велела. Так что давайте… С чего начнём? – завхозовски спросил Налим. – Снегоход, наверное, вытащим?

– Да погоди, снегоход! Костёр надо… Я пока хоть портянки выжму. Заколею же…

– Ну что, тогда я сразу скажу портянкам: «Разматывайтесь!». Или что у вас? У меня, если честно, это – первый урок. Так что вы помогайте, говорите!

– Да какие портянки! Портянки я сам, – Андрей уже выливал из сапога воду. – Ты давай – костёр!

– А понял! У вас топор есть? Вижу. Топор, давай выскочи из скобки на ремне! Или как?

– Да вот он! Чо выскочи?! – Андрей вытащил топор, воткнул в снег.

– Топор, иди… Что ему сказать? Хворосту?

– Да бересты! И щепы пусть нарубит с вывортня! Смолёвой! – у Андрея уже зубы стучали.

– Понял! Понял! – сказал Увачан. – Вы только не волнуйтесь. Так… Всё, отправил… Слушайте! Он не может найти вывортень! Топор! Топор, ответь Налиму Шнадцатому! Понял. Тогда просто с ёлочек – сухих этих веточек! Хворосту! Да! И бересты! Да. Вали трубу. Гнилая? Ладно, сгорит. Тащи! – Заговорил тише, уже обращаясь к Андрею: – Говорит, этих… пней нет. Стоит листвень сухая. Её бы хорошо, но это пилу надо… – И заорал: – Хворосту! Хворосту побольше!

– Да какого хворосту! Ты чо, турист што ль! Не путай его! Щепы надо смолёвой! Или сушинку любую… Слушай, а почему нельзя, чтоб костёр-то горел сразу?

– Почему нельзя? – вдруг заговорил Налим медленно и назидательно. – Интересные вы… Костёр-то ведь с чего палить надо? И вообще к таким случаям готовиться надо… Материал нужен качественный… Это вам не магази...

– Щучку нельзя позвать? – рыкнул Андрей.

– Нет. Велено не тревожить.

– Так! Понял. А вот теперь снегоход пусть выпрыгнет. Там пила.

– Хорошо. Щас попробуем. А саму, нет – нельзя!

В это время прискакал топор, за ним куски бересты, гора сухих веток еловых и сухая ёлочка, прочертившая по снегу, как грабельками…

– Так! – кричал Налимишко. – Спички есть? Что, я командую спичкам вылезать?

– Какой вылезать… – еле выговаривал Андрей. – С тобой заколеешь к бабаю. Ночь впереди. Пиле скажи, чтоб листвень валила! Давай быстрее!

– Быстрее… – ворчал Увачан, – быстро это только кошки… плодятся… Надо было всё зара…

Андрей не слушал. Он давно уже развернул запаенные в мешочек спички и чиркал цепенеющими пальцами… Бересту топор отодрал с мёртвой березы, трубу свалил и отрубил – такую из коры вытряхнешь – там мёрзлая гнилая древесина. Хорошо, топор наскоблил нежной, как папиросная бумага, бересты с живой берёзы. Да ещё кусочек с лопнутой – каменно твёрдый, но пальчато сходящей на тонкоту – розово-бежеватую… Топор-то не первый раз в тайге.

Андрея колотило. Холод лез по телу, стискивая при каждом движении – то прилипало, то отлипало ледяное железо, лезло под мышки, и что хуже всего ломило ноги – отнимались мышцы. Наконец поджёг бересту. Загорелась трудно, пощёлкивая, чёрно чадя. Потянуло дегтярно. Пила уже отвязалась от багажника и стояла поодаль, обтекая. Вдруг из неё раздался натужный шебарток, будто она что-то вязкое пыталась прожевать.

– Да погоди! Ты чо делаешь-то?! – закричал истошно Андрюха. – Надо же воду из цилиндра вылить! Свечку-то вывинтите, мастера!

– Это чо, тогда ключа просить надо? На сколько там, на девятнадцать? Ща сделаю! Держись! – прокричал Увачан уже на «ты».

Мокрый, полный воды железный ящичек отстегнул застёжки… Загрохотали, заворошились ключи, свечка запасная, изолента… Отвёртка чуть не проткнула прозрачную упаковку с предохранителями…

– Да, обождите вы все, проще самому! На хрен я связался с твоими чудесами налимьими… – пробормотал Андрей.

Костёр из «хвороста» прогорел, низ просел, остался только чёрный каркас еловых веток и красные угольки внизу. Последний язычок пламени качнулся и умер. Угли мерцали чёрно-красно, берясь сединой. Холод пробирал до костей, особенно немела правая нога…

Темнело. Андрей проснулся. Нодья догорала. Звёзды светили огромно и грозно.

В невыспатых, слезящихся глазах яркая Венера выглядела как дробящийся на огни зловещий корабль. Андрей подложил в костёр, но так и смог заснуть. Приснившееся наконец отошло, но осадок остался, и навалились мысли, дорожные-тревожные, с которыми лучший слад – пораньше одолеть… Андрей и выехал как любил – по́синю с фарой.

Днём солнышко хорошо прошивало холодный воздух. Андрей давно съехал на реку и осторожно шёл краем. Чёрно блестели полыньи в порогах… Под ключами наплавляло зелёные забереги. В ручьях, текущих из-под земли, вода на несколько градусов теплее, и она плавит лёд со странно-сказочной силой. В одном из поворотов открылся Чипкимакит квадратным белым кубом. Пологой стороной гора смотрела на Андрея. Гранёный бок, видный вполоборота, был как припылённый кристалл.

Обычно речки рождаются на плоской высоте на какой-нибудь тундре. Кандакан же начинался в живеньком эдаком месте, со ступенчатыми скальными бережками, маленькими кедриками… Руслице уже узенькое, скалка подзакруглённая – так ладошка свечу прикрывает. Заиндевелый базальт в кубической сетке трещин, в белой пыли. Полынья под ладошкой. Ниже полыньи засахаренная промоина – в тепло промывало… Исток этот назывался Юктэ́ – по-эвенкийски ручей, ключ, полынья.

Андрей заглушил снегоход и, затаив дыханье, подошёл к полынье. Сердце колотилось. Полынья ходила прозрачным дымчато-синим варевом, чуть плескалась на края, и они были в кружевной оторочке. Кое-где налитая стеклом кайма от водяной плоскости отставала, и там ходила своя волнушечка, с воздушинами, с серебром, оловом, и оно плавилось, пульсировало кружками, пузырями, овалами.

– Ну где же ты? Щучка моя! Ты меня слышишь? Прости меня! Пожалуйста!

Полынья молчала и наплавляла кружевное серебро.

Андрей заготовил сухого листвяга. Рыже-красного мяса с кристаллами смолы. Развёл костёр у полыньи и приготовился коротать ночь у нодьи. Садилось солнце. Ясное небо бледнело, догорало и отражаясь в полынье нежной полярной зеленью. Пар над полыньёй густел.

Выверенная до кристальной чуткости, настала ночь – с ранними звёздочками и нежным переходом от заката к синеве и черноте… И всё ухала бородатая неясыть, огромная, с филина, дымчато-серая совища. Самец долго подзывал самку, перелетая то ближе, то левее: «Ух… Ух-ух…».

Андрей почти не спал, настолько естественно принимала обострённая душу происходящее вокруг. Под утро, когда мутной светаниной затеплилось с юга-востока небо со звёздочками, Андрей, сам не зная, чем ведомый и почему именно в эту секунду, встал и, скрипя снегом, подошел к полынье и сел на корточки… Он просидел минуту, а может и две – минуты лились так же плавно и отрешённо, как вода в Кандакане… И вдруг в свете фонарика медленно подошла Щучка и положила голову на ледяное кружевце.

– Прости меня! – сказал Андрей.

Щучка молчала…

 – Ну молви хоть слово! – Андрей заломил ледяное кружевце, намочив рукавицу. – Так же нельзя…

– Что… Что ты наделал?! – еле слышно отозвалась Щучка. – Мы же тебе поверили… А ты чуть не сгубил всё.

– Ну прости… У меня как помутнение… Бес попутал…

– Я понимаю, что у неё свои чары, но ты-то должен понимать… Ты же не меня обидел…

– Ну прости! – вскричал Андрей.

– Не шуми… – Щучка помолчала. – Батя здесь… Здесь особенное место. Особой чистоты… Все что-то выполняют, исполняют. А мне, видишь, все наши помогают… Вот кедровка орешков принесла… Вон глухари… смотри, сколько настригли кедровых иголочек… И кедрики… Стоят, замерли… Словно постриг принимают. Даа… Ещё немного, и я…

– Что ты?

– Тоже здесь останусь. Если не произойдёт одно событие. Да. Никогда с тобой не говорила… в этом ключе…

– В этом Ключе! – горько скаламбурил Андрей. И вдруг словно колокольчики прокатились по округе – это взахлёб засмеялась белка на кедрике и синички-гаички.

– Видишь, насмешил их! Да, в этом Ключе. Но сам понимаешь, на всё воля чья. А ты что, впрямь тужить будешь?

– Щучка… О чём ты спрашиваешь?! И ты впрямь навсегда здесь останешься?!

– Здесь Батя стоит. Я молчать должна.

– Благословил?

– Сказал подумать. Не торопиться. А ты молодец, с анкетами хорошо поработал. Мы не ожидали…

Щучка помолчала и спросила как-то неуверенно, неожиданно мягко:

– Ты же не из-за Зеркальца приехал… Хотя всё равно… внутри нет-нет да и шепнёт кто-то – он Зеркальце хочет… пере… зарядить…

– Я сейчас его в Ключ брошу, если не веришь.

– Да верю, верю… Тихо только! Оно уже не будет работать. Да ты и так… справляешься. Увачанчик доложил… Гхе-гхе, – покашляла язвительно. – Нет, ну ты же са-а-ам всё хочешь делать, – протянула она по-дамски.

– Как Увачанчик?! – опешил Андрей.

– Так. Неважно…

Андрей помолчал…

– Ты на мой костёр пришла?

– У меня с огнём свои счёты. Ну да. Пришла.

– А что за счёты?

– Ну такие. Свои. Ты ничего про меня не знаешь. Ладно… – она задумалась. – Знаешь, огонь из-под воды так странно выглядит. Старинно. Я ведь сначала и думать о тебе не хотела. Не то что смотреть. А потом, когда увидела сквозь прозрачную воду твоё лицо, освещённое костром… И росчерки искр, и звёзды над тобой… Ты знаешь… во мне как-то перевернулось всё… Думаю, ну что я… Ведь он столько прошёл всего, добрался… Не знаю… Я ведь давно на этот костёр смотрю.

А Андрея ком подкатил к горлу. Она помолчала…

– Хорошо, что ты приехал…

– А почему ты не спрашиваешь о… работе?

– А что спрашивать – все ждём решения. Постановления правительства региона. Ты всё, что мог, сделал.

– Нет, ну мало ли… Всякое бывает…

– Не всякое… Так. А… ты сетушечку-то выбрал, поди?

– Да нет, на Кирю оставлял.

– Пускай стоит. Ну всё. Езжай с Богом!

– Я тебя увижу?

Но Щучка вильнула хвостом и ушла в синюю глыбь.

По открытой дороге Андрей пошёл ходом, проехав то место, где ночевал у нодьи, и целя на Кирюхину базу. Уже стемнело, когда надо было пересечь огромную плоскую сопку, голую, с реденькими ёлочками и кедриками. Они стояли, олепленные снегом и прибитые ветрами до тихоокеанской приземистости и распластанности. Неровные: то однорукие фигуры, то квадратные снежные комья во всю ёлочку. Посветлу профиль был виден уходящим в следующую сопку. Сейчас стояла ночь, а дорога была передута в ровное белое поле. И ветрище – не такой и сильный, но укатать хватит. И стрельнуло: значит всё-таки приловило меня… не там, так здесь… Пришлось вытаптывать свою дорогу – метров сто пройдёт, вернётся, проедет. Снова – пройдёт, вернётся, проедет. Часа два ушло, но до базы доехал.

 

ДЛИННЫЙ ДЕНЬ

 

Той ветреной ночью север дорасчистил просторы, смахнул могучей рукой всякий намёк на непогодь и хмарь, и настала погода совсем уже весенняя. Ночью морозило, а днём жарило солнце и, если остановиться, на чёрном сиденье снегохода снежная пыль превращалась в капли. Андрей задержался в своей избушке на участке Кирилла. Рыбачил хариузо́в, и было великолепно, что вовсю жжёт север вдоль по реке и на снегу горит на солнце ярко-рыжая хайрюзовая икра – на жарёху он порол рыбу сразу, пока не заколела.

Подпилил дров, сложил в поленницу листвень, поколотую пластами. Тащил их под мышками, как огромные прожилистые книги. Испытывая какое-то ученическое, послушническое чувство, которое обязательно переживёшь в тайге – в труде и одиночестве. Чувство спасительное и помогающее, дающее светлую силу, заряд-прибавку, которая выручает и на материке, и в любом другом месте. И он думал об этой прибавке, и о том, насколько она высока и нетленна по сравнению прибылью, выжимаемой из тайги Эльвирообразными. И о брате Кирилле, вообще о мужиках, его товарищах, которые со своим святым отношением к тайге оказываются унизительно бессильными перед теми, для кого она лишь источник временной наживы. И что, если Кирилла лишить тайги, он погибнет, а такие, как Эльвира, мгновенно найдут другой повод для выгребки прибыли.

Кирилла, который должен был ехать на участок в этих же числах, он так и не дождался, и двинулся домой. Недалеко от деревни он встретил Кирилла:

– Здорово! – весело сказал Кирилл, который всегда сколь сильно смурнел от невзгод, столь же открыто и искренне радовался просветам. – Чо, как дорога? – спросил он для проформы, хотя прекрасно видел, что дорога, хоть боком катись.

– Да отличная.

– Да я вижу, что хоть боком катись, – сказал, сияя Кирилл и, следуя канону, тут же поставил на место младшего братца: – Ты это… сетушку протряси свою, раз уж едешь, я не успел вчера.

Потом Кирилл помолчал и выпалил:

– Новость тут! Заказник утвердили. В совет бумага пришла!

– Да т-ты ч-чо! – И братовья обнялись.

Это было недалеко от посёлка, и Андрей ехал в нарастающем счастливом упоении, словно вся важность, весь размах, разлёт случившегося не мог дойти, поместиться в сердце и голове, и нуждался помощи налетающего ветра, ликующей весенней дали, которая тоже приходовала, обживала новость постепенно и словно не веря. Когда Андрей начинал пробивать Заказник, было полное незнание расстановки интересов и связей, привычное ощущение сопротивления каких-то чуждых и превосходящих сил. Каждая небольшая победа мгновенно лишала чувства яви, и начинало казаться, что ты в окружении небывалого и незаслуженного сна. Вот и сейчас требовалось время, чтобы случившееся дошло, стало частью тебя, а справедливость случившегося перестала казаться чьей-то оплошностью.

Ветер обжигал, но за стеклом было тепло от сияющего солнца. Уже показался остров, скалы с щербатыми поясами напротив посёлка, и под напором налетающего воздуха событие всё глубже вжимало в душу, поглощало, объединяло с окружающим в праздничное сияние. В этот момент Андрюха засмотрелся на черновину на берегу, соскочил с дороги и его крепко тряхануло на торосине. Эта встряска окончательно утвердила в душе случившееся и налила таким счастьем победы, что он готов был расцеловать любое живое существо, любую тварь дрожащую, которая попадётся на пути. Он увидел угольно-чёрного косача, который вылетел на лёд, обживая площадку для какой-то своей пробной подтоковки. Андрюха даже ломанулся к нему, но тот быстро слетел.

День стоял длинный, и Андрей решил «протрясти сетушку, раз уж едет» и подъехал в заплавленной снегом ледяной пирамидке, словно подводившей итог целой зимы. На неё были навалены как на гербе перекрещенные пешня и черпак. Он раздолбил пешнёй лёд, и не спеша вытаскивал крошку черпаком из сетки, доращивал кучу новыми голубыми осколками, плавленно сияющими на солнце. Он ссадил пешней шкурку на черёмуховом крючке, и она, простоявшая во льду зиму, вдруг победно запахла весной.

Дымчатая вода ходила вверх-вниз. Андрей тянул сеть, и вдруг, не веря своим глазам, увидел в самом начале одним уголочком рта прилепившуюся Щучку! И, прижав сеть коленом, глянув на небо и сопки, вздел руки, сжатые в кулаки, встряс ими победно, а потом наклонился и поцеловал Щучку в мокро-холодный и блестящий на солнце башмачок морды.

В ту же секунду искрами горной воды, брызгами нездешнего света окатило, ослепило, закидало очи, натруженные дорогой, выжженные солнцем, продутые ветром, а когда он вытер их тылом измызганной рукавицы – предстала пред ним чудная де́вица со знакомым и прекрасным лицом…

– Ну здравствуй, мой хороший! Я и есть Марья Щукина. С победой тебя!

 

ГОРОДСКИЕ НОВОСТЯ

 

Новое утро было таким же синим и ясным, и также стойко тянул северок с Кандакана.

– А вы на рейсовом прилетели? – щедро улыбаясь, спрашивала Настасья, ставя на стол тарелки и кружки. На столе белело нечто укрытое рушником. Настасья «нало́жила» пшённой молочной кашки, творога со сметаной, а потом сняла, сдёрнула белое полотенце с черёмуховых шанег, сделав это таким же невообразимым рывком, каким в выставочном павильоне снимают покрывало с несусветно-космического достижения.

Андрей, жуя, ответил:

– Да она на каком-то непонятном… Якутский какой-то борт… Маленький… То ли рыбаки… Вообще, подсели за островом. Делать не хрен людям…

– Но, понятно… А то я чо-то не слыхала вертолёта-то. Сепаратор гудит. Чо там в Багдаме́, аэропорт-то доделали?

– Ой, я и не обратила внимания… Дорога такая…

– Ну а ты, Андрей, почему мне не сказал, что ждёшь-то… Хорошо вот ты ехал как раз… А еслив не успел бы? Человек не знает никого… Как-то всё у тебя легкомысленно. Маша, кушайте, кушайте. Меня не слушайте.

– Интересная… – прыснул Андрей, допивая жирнющее молоко, – сама наговорит, и «не слушайте»…

– Я вам, Маша, тогда опеть в зале на диване постелю. Там как раз телевизор. Не на печке же вам, правда… Да и некультурно… Вот вы повлияйте на Андрея, чтоб он… это… поинтенсивней стройку-то закончил… Долгострой этот…

Андрей аж рот открыл: Настасья в жизни не говорила слова «интенсивней».

– Ладно, я пошла управляться. Отдыхайте. В зал вон переходите. Пульт на столике.

Настасья ушла.

– Ну что, пойдём… Давай я туда поинтенсивней чайку принесу.

Андрей отодвинул штору, и они сели на диван. Он смотрел на Машино лицо, на прошитую солнцем боковую светлинку её глаз – глубоких, серо-зелёных… На рельефно выбранные, чуть впалые щёки. На спадающие вдоль них тёмно-русые волосы, обильные, нечёсаные, словно врождённо пахнущие чем-то душисто-хвойным, пихто́вым.

– Как же я вчера заснула… Ничего не помню.

– Что тебе снилось?

– Ни-че-го. Под утро только мама приснилась. Надо звонить… Щас соберусь силами.

– Хочешь, я позвоню… Да… А я, главное, видел в милиции портрет твой. Карпыч ещё сказал: «Хороша Маша, да не наша».

Маша улыбнулась. Потом вздохнула:

– Ну что, дашь мне телефон?

Едва он потянулся, как телефон сам собой зазвонил, и Андрей, увидя, что это Матвеич, закатил было глаза и хотел не брать, но Маша сказала:

– Послушай человека.

Матвеич поздоровался и расслабленно начал:

– Не занят, нет? Да подождут дела, в лес не убегут. Я тут вчера маленько позволил себе… Сегодня поправляю здоровьишко… Я, слушай, эпиграмму написал. Про этих… Дерунов заморских… Ну слушай:

Последний сноб свезён с нагих полей.

Как посвежело на просторах сада!

Но обольщаться, судари, не надо.

Они вернуться прежде журавлей,

С такою силой, что держись ограда. 

– Отлично, Матвеич! А почему именно журавлей?

– Неважно… А ты слышал новость-то? Обожди очки возьму. Ну вот читаю: «ЧП в спа-салоне «Ля-Броше» на Цементников 19. Срочно». Так-то, так-то… Это всё так... водица… Вот! «Неизвестный пронёс и выпустил в бассейн живую щуку. В бассейне в тот момент шёл сеанс терапии, – Матвеич прочитал по слогам: – «а-ква-ре-лакс» после комплекса процедур». Вишь чо – «авто-релакс» у них… «Как нам рассказала сотрудница салона Далида Гарипова, «аква-релакс» является самым важным завершающим этапом в четырёхчасовой программе ухода за телом». Тэк-тэк-тэк… В общем ни лешего не узнали, эээ… «сотрудница находилась в состоянии близком к шоковому». А ты как думала, милая? «В бассейне в тот момент выполняли… релакс-дайв-суимминговый комплекс около пятнадцати посетительниц. Пять из них на данный момент находятся в тяжёлом психологическом состоянии и нуждаются в срочной реабилитации. Среди них Камелия Прокопчук… (Хе – Камелия! Чем вот родители думают, так называя?) генеральный директор художественной арт-студии «Этуаль де кошон». У Камелии врождённая аллергия на рыбью слизь. Также на неё удручающее впечатление производит зелёный цвет, который она, как заявляет, никогда не оденет («Не наденет», неучи!), в отличие от розового». Во даёт! Не соскучишься. Обожди, я хлебну тут одной штучки… Эх, твоё здоровье! Крепка броня… Брррр… И танки наши быстры…

– Обожди, Матвеич, я на громкую связь поставлю.

– Да ставь, Андрюха, хоть на какую.

– Давай, читай дальше! – Андрей попытался переглянуться с Машей. Но она сидела, загадочно опустив ресницы.

– Ну вот. – Матвеич откашлялся. – «Усугубило тяжёлое состояние посетительниц ещё одно обстоятельство: несмотря на относительно небольшие размеры плавательной зоны, локализовать зелёную гостью удалось не сразу. Процесс был осложнён тем, что в бассейне на тот момент находилась президент партии «Зелёных» Алёна Ёлкина, которая вела съёмку на телефон и требовала охранника предъявить документ на отлов рыбы, утверждая, что любительская рыбалка в неотведённых для этого рыбопромысловых участках запрещена законом. Также она призвала охранника использовать метод «поймал-отпустил» и дала нашему корреспонденту обширное интервью, в котором подробно рассказала об ихтеотерапии, также заявив, что «будущее женского пола прочно связано с развитием ихтио-спа-гидро-культуры, при которой в специально подготовленных бассейнах в экологическом согласии будут сенсорно сорелаксировать представители как женской, так и речной фау́ны». Алёна настолько воодушевилась новой идеей, что отправилась снять стресс в спа-сенс-кафе, где продегустировала релакс-ликёр «Амазон» и спела фолк-куплет:

Шла я кромкой, где река.

Слышу кто-то охает,

Это щука рыбака

Спиннингом шарохает».

Ой, не могу… До слёз аж. Да… От те и Алёна. Гулёна… Обожди, друга, я ещё хлебоквакну ради такого случая.

«Словом «шарохает» мы заменили одно непечатное выражение, которое употребила Алёна», хе! – Матвеич сочно произнёс оригинал.

Андрей развёл руками («А я чо сделаю»), а Маша засмеялась.

– «В салоне в настоящее время находятся сотрудники Министерства внутренних дел и других силовых ведомств, а также представители министерства Экологии ре-ги-о-на, – прочеканил Матвеич. – По предварительным данным пока не удаётся установить личность человека, пронёсшего в спа-салон живую рыбу. Также неизвестно, был ли это просто акт вандализма или за этим стоит какая-то экстремистская организация».

Так… Это всё чепуха… Во: «…большое скопление представителей силовых ведомств. По информации лица, предпочёвшего остаться неизвестным, событие совпало с ещё одним громким ЧП. Во время злополучного сеанса «аква-релакса» исчезла (Андрюха, держись за печку!) постоянная клиентка салона, владелица туристической фирмы «Дели-Сенс-Тур» Эльвира Кустова-Вальс. Связано ли её исчезновение с фактом проноса живой рыбы в аква-бассейн или это простое совпадение, предстоит установить следствию. По мнению большинства аналитиков, версия утечки Эльвиры во время спуска воды из акватории не выдерживает критики.

Это всё, что известно о происшествии на данный момент. Корреспондент газеты «Рыбак рыбака» Алексей Цессарский.

Насколько ихтиотерроризм становится реальностью – в нашем специальном аналитическом блоке – «Рыбий бунт». В среду читайте свежий выпуск молодёжно-криминального подвала «Ого»: «Почему слилась Эльвира». Ну вот, такие новости. А у тебя там есть что-нибудь? Я имею в виду плеснуть…

– Матвеич, маленько не до этого, если честно! Но это… В голове не укладывается! Это… просто… Но не могу больше говорить. Давай! Не переусердствуй там!

Андрей повесил трубку:

– Маша, это что, правда? Ты расскажи-поведай мне хоть, как это… А то голова кругом идёт.

– Хорошо, всё равно рано или поздно тебе всё узнать придётся. Ну слушай.

 

СКАЗ ПРО ОДНУ ЩУКУ И ДВА ЦАРСТВИЯ

 

Была у Подводного Царя дочь в образе щуки, единственная и настолько ненаглядная, что души он в ней не чаял и приговаривал: всё для тебя сделаю, лишь бы твоя душенька довольна была. Была царская дочь хороша собой, а нрав имела скверноватый. Как что задумает, так и не отступится.

Однажды, ближе к весне, когда дорога хоть боком катись, а день длинён, хоть спать не ложись, приехал с города чёрно-блестящий аргиш с молодцами. Поставили на льду богатые шатры с дорогими печками и целую неделю гуляли со своими девицами, да в перерывах рыбачили из-под льда. Музыка гремит, бокалы звенят, слышит это Царская Дочь, да не проведёшь её на мякине, наживку не берёт, но рядом стоит и всё видит. И все запахи слышит – а запахи всё сильные, острые: роскошью, шиком веет от шатров… Даже дым от печек особенный.

Тут подходит к проруби девица в дорогой шубе, кидает с себя на снег шапку, распускает белые волоса и, наклонясь над прорубью, достаёт помаду и по сахарным губкам правит. И такими духами наносит сквозь горную воду, так они тревожно хороши, что аж всё нутро Царской Дочери сводит. А девица будто на Щуку смотрит пристально, и глаза торжеством сияют: потому за ней с двумя бокалами молодец бежит и рядом встаёт, как вкопанный:

– Ну что, ондадите ли за меня полцарства? – спрашивает его девица вкрадчивым голосом.

– Отдам хоть целое! Да только испей со мной.

И испивают оне вина шипучего и заморского на самый с позволения сказать бруденшапт… А опосля молодец достаёт золоту монету и кидает её в пролубку, говоря таковые слова:

– А это штоб нам возвернуться с тобою сюда, в том же с позволения сказать составе. И состоянии… Ик…

На что девица отвечает:

– Ой, ну пошто же такое расточительство, лучше б мне ондали, ей-богу, в сам деле. И даме в прибавку и капиталу надёжней.

И падает эта монета в горную прозрачную воду, и тут Царская Дочь, которая и так себя еле держала, чтоб не броситься на блесны самых наиблестящих сортов, тут уж кидается и глотает монету, и та лежит у ей в нутре под сердцем и греет его зело приятно.

А ночью светились шатры, как восковые, искры из печных труб летели, хлопали салюты, да осыпали огнями звёздное небо. А когда утром подошла Царская Дочь к проруби, та ледком взялась и не видно сквозь него ни шатров, не слышно ни смеха, ни бокального звону.

С той поры погрустнела Царская Дочь, и всё Царство Подводное, которое её и раньше-то не сильно блазнило, тут и вовсе не в отраду стало. И напрасно тешил её батюшка, сулясь одарить золотьём, выдать за лучшего жениха, отдать в наилучший рыбий дом.

Есть старинная рыбья потеха – с одной полынью в другую колесом пройтись. Объявил тогда Царь: кто из женихов таковой потехой развеселит Царску Дочь, с тем она по венец и пойдёт. Собралось женихов цело посольство, один краше и богаче другого. Один сулит Щучий двор с башнями. Другой с золотой чешуи накидку готовит. И даже с Сахалинских разводьев сам Океанический Таймень пожаловал и табором встал напротив Тимошкиной курьи.

Катали-катали женихи колёса, показывали рыбью удаль и силу, и многие достославнейше отличились, а уж сколь погибло через эту забаву, мимо проруби укатившися и помёрзнув без подмоги, оден токо Бог и знат. Но так и не проняло Царску Дочь, не дрогнуло её сердце ни от удали молодецкой, ни от бесстрашия рыбьего.

И что ни делает Царь Подводный, как ни тешит чадо милое, никак ей родное Царство не глянется, лишь на глазах дитё чахнет. Совсем извёлся Царь, спрашивает:

– Ну что же тебе ещё надо, чадо моё? Лучшие женихи за тебя жись клали, лучшие рыбьи дома шатрами стояли у дворца нашего. Скажи, дщерь моя и услада жизни, что тебе надобно? Всё, что в силах моих, то исполню.

– Знаю твою любовь, любезный Батюшка, но не надо мне ни рыбьего дома наилучшего, ни жениха хотя самого тайменя раз-японского. А есть у меня один заказ. Да готов ли ты выслушать?

– Готов, дочь моя, говори всё как есть.

– Не желаю ни чудес, ни богатств подводных, а преврати ты меня, Батюшка, в красну девицу человеческой породы!

Так и сел на месте Подводный Царь и, помолчав изрядно, говорит:

– Чадо моё милое, хоть грустно мне, что хочешь бросить меня на самый остаток лет, но будь по-твоему. Да только ложись ты спать, а утро вечера мудренее.

Легла Царская Дочь почивать, а Подводный Царь пошёл ко старинному соседу своему Царю Надводному и Сухопутному и говорит:

– Царь Надводный и Сухопутный, много веков живём мы с тобой в ладу, и потому наши с тобой Царствия на обоюдном разумении замерли и не дрогнут, и коромысло сие весьма мне дорого. Потому и иду к тебе за соседским советом.

Поведал он Царю-соседу о просьбе своей дочери. Посмурнел Надводный и Сухопутный Царь, но делать нечего – лад со-царский всего дороже – и говорит:

– Будь, сосед, по-твоему. Но с однем токо условием: еслив вдруг появится в Надводном и Сухопутном царстве молодец или девица, которыя за ваше Подводное царство решат живот положить, а дочь твоя их обидит, то несдобровать ей – в щуки пойдёт обратно.

Вернулся Царь Подводный в свои палаты, дождался утра и говорит Царевне-Щуке:

– Будь, по-твоему, чадо милое, но с однем токо условием: еслив вдруг появится в Надводном и Сухопутном царстве молодец или девица, которыя за наше Подводное царство решат живот положить, а ты их обидишь, то несдобровать тебе – в щуки пойдёшь обратно.

Хлестанула хвостом Царская Дочь по дну речному и говорит:

– Хорошо, дражайший родитель, будь по-твоему, но и у меня тогда условия имеются. Первое: чтоб сделалась я не просто красной девицей, а красавицею писаной с именем, что себе выберу по своему разумению. Второе: чтоб ты меня частью своей ворожбы одарил. Ну и коли смогу я кого заворожить ли, заклясть ли… то тогда и третье, пустяшное: чтоб в щуки я пошла лишь опосля того, как с того молодца или девицы моё заклятие снимется.

Вздохнул горько Царь Подводный и молвил:

– Хорошо, чадо мило. Иди походи до вечера по нашим владениям, а утро вечера мудренее.

А сам пошёл к Царю Надводному и Сухопутному и передал как есть просьбу дочкину. Нахмурился Царь Надводный и Сухопутный и молвил в ответ таковые слова:

– Знаю я тебя давно, брат Царь, и скажу прямо: худо дело твоё, потому как дочь твою я наскрозь вижу хоть чрез семь ледяных прослоев, хоть чрез девять. Еслив появится в нашем царстве молодец или девица, которыя решат за ваше Подводное царство живот положить, то дочерь твоя люто их невзлюбит. И заклянёт самым лютым же для её самоё способом: обратит в щуку. И быть щукою тому горемыке до той поры, пока другой добрый человек, девица ли молодец, щуку ту не разлобызает в самую что ни на есть мордуленцию. Прости за шуточну лексику: пустился в её заради скрасу положения, ибо от нравов века сего весьма мне тошно.

Рассказал всё это Царь Подводный своей дочери, не упомянув только про мордуленцию, а та хвостом ударила, да делать нечего, и согласилась на уговор. Погоревал Подводный Царь, погоревал, да, зная, что дело неминучее, в тот же день и превратил свою дочь в человеческую девицу невиданной красоты. А уж имя она сама себе выбрала согласно своему разумению, а главно скусу. А скус она имела, сударь ты мой, подходящий. Так и стала она на имя Эльвирою Вальс.

– Что опеть и с главою района сходственно? – добавил Андрей, и глядя на Марью, покачал головой.

Долго сидели они так, взявшись за руки и не в силах наглядеться друг на друга, пока Андрей ни встал и ни молвил:

– Дорогая и возлюбленная моя Мария Искусница, ещё больше не укладывается в голове моей всё то, что я услышал. Многое я ещё расспрошу у тебя, но всему своё время. Но прежде, чем звонить дорогим твоим родителям, позволь предложить тебе мои руку и сердце. Стань моей женою, дай согласие и тогда повенчаемся с тобой по русскому обычаю.

Заплакала тогда Марья-Царевна и упала Андрею на грудь.

 

НИ ПОГОВОРИТЬ...

 

Чтобы не мешаться в избе, решили пока пожить в гостевой-охотничьей. Поодаль в ёлочках…

– Камин интересный! – сказала Марья про камин с печкой внутри. – Он, по-моему, всю вашу жизнь выражает.

– Ты открытый огонь любишь?

– С огнём, у меня, я тебе говорила, особые отношения.

– Я, конечно, знаю, ну в общих совсем чертах… Про Томскую твою жизнь… И хочу больше узнать, но неохота тебя торопить… Такие вещи должны сами…

– …сказаться… Да… Хорошо, что здесь как-то на отшибе… – Маша задумалась. – Там конечно… хорошая история была.

– Мне Матвеич рассказывал кратенько. Меня это просто настолько будоражит, возмущает… Неужели в старинном Томске терема жгли и ничего сделать нельзя было?

– Правда, Андрей, правда. Жгли старинные избы… С резьбой… Карнизами… Наличниками… Всё горело! Ничего не спасло… Ни обереги на очельях, ни подзоры, ни лобани…

На улице залаяли собаки и раздался скрипучий топоток, стук в дверь и певучий голос:

– Андрюша, можно?

Маша развела руками и вздохнула, мол, ну вот – рассказала. На пороге стояла Любаня с тарелкой. Тарелка накрыта салфеточкой.

– Ну заходи, заходи…

Любаня вбежала в унтайках, очень быстро по-куропашьи (то есть в ниточку – без развала врозь) перебирая ногами, и завела на одной ноте, празднично-певчей:

– Андрюша моя! Ой, а как девушку-то звать?

– Машей.

– Ма-а-ашенька, моя хорошая! Ой, да как неудобно! Извините. Ворвалась… Вот берите, только постряпала… С чайком попьёте!

– Спасибо. Да чо ты вдруг-то? Маш, переложить надо стряпанное…

– Да не на-до ни-ко-во… Потом. Всё потом! Вам посуда сейчас нужна! Ой, чо говорю такое! – прикрыла рот ладошкой. – Андрюша, моя хорошая, дай Бог здоровья, ты говорят это… спекторов набираешь, дак может моего Валерку возьмёшь, будь добрый… А? Ну всё, побежала, побежала. Но ты поимей, поимей в виду.

Дверь захлопнулась и раздался скрипучий удаляющийся топоток.

– Поговорили, – качая головой, сказала Маша. – Андрей, что с тобой?

Андрюха сидел на диване неподвижно:

– Да ничего. Просто поражаюсь на людей. Она вот только что меня на три буквы отправила. Натурально, как собака бросилась: «Вон отсюда!». Только что не залаяла… А потом с письмом бегала, что я речку хочу захватить. А теперь шанежки! И смех, и грех… Ну чо, чай ставлю?

Маша пожала плечами.

– Маш, ну это деревня…

– Ты когда свой дом доделаешь, то же самое будет? Я тогда тоже залаю!

– И выскочишь: «Во-о-он отсюда!». Маш, ну ты мне расскажи про Томск-то.

– Ну так вот… Жгли дельцы строительные, чтоб строить на этом месте, как они это называют – элитное жильё! Тоже терема свои, доходные дома. А в одном месте на углу кабак отгрохали «Фишбюргер»… В другом, правда, «Теремок». И я этот «Теремок» пуще «Бюргера» невзвидела! А глава, он сел потом… он подписывал разрешения на стройки, и, по-моему, миллион или полтора стоила его закорючка. Было сборище в администрации, и я выступила с защиту деревянного зодчества. И главе в глаза сказала: «У вас 47 человек сгорело в этих пожарах. Вы за это на страшном судище будете отвечать! Помирать-то не боитесь?». Когда закончилось, он мимо меня проходя, бросил: «Сама, значит, ты помирать не боишься? Так выходит?».

А потом иду по улице. Прямо по центру, вдоль гимназии мужской, там теперь контора газовиков огромных. Часов девять вечера. Март месяц, а холодно ещё, небушко ясное, высокое. На мне шапка меховая, высокая такая. Она… ну не как ведро, конечно, – Маша засмеялась, – но в общем, там воздух между верхом и головой. Ударили сзади – упала…

Маша замолчала и насторожилась, потому что опять раздался собачий лай, звук снегохода и за ним шаги, но только увесистые, крепкие. В дверь постучали:

– Дома хозяин?

– Дома, дома. Заходи.

Вошёл молодой парень:

– Здрассьте! Мимо еду, дай зайду.

– Садись, – Андрей подвинул табуреточку.

– Не. Я это. Ты меня это… извини. Тот раз с анкетами-то. Мы же не знали, как оно там чего. Мы-то думали это всё Бах этот мутит. Чтоб самому там орудовать. А так правильно всё. Я бы если чо егерем пошёл бы.

– Ну и ладно… Сказать честно я рад, что так, – Андрей пожал руку.

– Лан, попёр. – И как в скобочках, мелким: – По сети поехал…

– Беда… – сказал Андрей, когда дверь закрылась, а выдохнул, только когда взревев, уехал снегоход. – Так-то они нормальные ребята. С анкетами пришёл к ним. «Ну мы посмотрим, подумаем, завтра зайди». Ладно. Завтра зашёл – «А мы их порвали!». Да с таким вызовом. Да и хрен, думаю, с вами!

– Как ты говоришь – деревня.

– Ну да. Извини ещё раз. Ударили сзади. Ты упала.

– Ну что? Ударили. Упала… – подчёркнуто бытово сказала Маша. – И, падая, обернулась что ли. Два чеченца, парня, стоят. И что поразило, потом уже конечно, когда всё вспоминать, укладывать в голове стала: глаза! Ничего не выражающие, кроме одного: какая это унылая скучная работа. Они ещё ногами попинали… Да. И я, наверное, на секунду только сознание потеряла. А потом… Вот это чётко помню… Никогда не забуду. Такой шорох тяжёлый раздаётся, шины замедляются… А я на боку лежу, лицом к мостовой. И машина большая чёрная останавливается. Я только её низ вижу. Дверь приоткрывается – и нога. Как в фильме пошлейшем. Нога! В дорогущем ботинке коричневом, таком будто деревянном, знаешь, такая мебель под старину, с игрой тёмного и посветлей, будто вытертого – на швах, гранях… Ботинок такой остроносый, летучей такой формы… Туфля́-кабриолэ-э-эт… И голос: «Ну что, жива ещё?». И «ещё» будто отдельно. Через паузу. Всё это секунды. Тут студенты какие-то подбежали. Скорая. И вот что главное. Я раньше чего-то боялась, не понимала до конца, как у них всё устроено, а после этого – страх как рукой сняло. А вообще они все – не важно, кто – глава или разбойник последний – скучные невозможно, такие понятные все… Беда-а-а… – и она засмеялась.

– Ну почему меня с тобой не было! – рявкнул Андрюха, ударив себя кулаком по колену, по толстым зимним штанам.

Третьим был Петро, очень жеманно постучавшийся и запереминавшийся на улице:

– Чо, молодые, пойдёмте обедать!

– Ща, Петро, пять минут.

Петро ускрипел.

– А уехала из-за этого?

– Нет, конечно. Другая история…

– А у нас?

– А здесь – всё то же самое… Меня же Эльвира на должность пригласила. Освещать работу по развитию туризма… Северные народы… Трудоустройство их представителей, спивающихся. Чумы ставить. «Чума»! В перспективе оленеводство возрождать… Ну а оказалось всё по-другому. И свелось к дикому потоку рыбаков и рысканью на ревущих катерах в поисках рыбы. Посиделки, стол, щучьи котлеты, копчёный сиг, анекдоты похабные… А главное – бесконечный подогрев этой охоты на тайменя. Объявления… Зазывания… Просто пропаганда, накручивание этих рыбаков… И таких же туровозов, тоже желающих добить реки. Никаких конечно лицензий. Никакого оформления – прилетают с пилорамой, пилят лес и строят базы.

И представь, – Маша не унималась, – каждый день вокруг каждой базы по три катера, и в каждом по шесть морд. Ка-а-аждый день, начиная с весны… Выхлёстывается вся обычная рыба ради рыбного этого меню. А это же верховья, нерестилища… И план развития: кулинарные туры на Кандакан! – Маша широко открыла глаза и продекламировала: – «Совместно с компанией «Додо Фишбюргер-групп»…». «Фишбюргер»! Понимаешь? Ну меня и сорвало! Я же молчать не могу… А главное… Мне смысл нужен… Я устроена так: не могу, когда дорогое… – она сглотнула, – изводят.

Помолчала.

– И вся эта возня карманная, ну на тему своего прибытка – ну ничего не несёт в себе, ничего… А остальное, знаешь: Эльвиркин ход… Главное, рассчитала же всё, – у пляжа… прищучила, хм, знала, когда я купаться пойду… Погодка ещё такая стояла… Солнышко… Но всё равно, – Маша просияла глазами, – всё равно по-нашему вышло! Они же меня наказать хотели… А таким подарком одарили… Я и не представляю – если б я Щукой не побыла, с этой рекой не сроднилась… В истоке не постояла… – И тихо совсем: – Батю не увидела… Хм… – она сказала совсем медленно, повернувшись к Андрею: – Если б ты меня не поцеловал тогда – я бы вверх ушла. В Батин Ключ. В Колыбельку. Насовсем. Стояла бы там… За вас, грешных… – она отвернулась, – молилась…

– Маша, я только на колени могу стать перед тобой…

Он рухнул и положил голову ей на колени. Она гладила:

– Стричься будем. Ммм? У меня к тебе разговор серьёзный будет.

– Не пугай.

– Да нет, там не страшно. Наоборот – в прибавку.

– Тогда ладно. Но лучше сразу говори.

– Не… Я так не могу, когда каждую минуту кто-то врывается.

– Ну что, тогда едем на налимов сегодня? У меня лунки проверенные. Там точно никто мешать не будет.

– Едем-едем!

– Пошли обедать!

 

КАНДАЧКА

 

На льду стояла светящаяся круглая палатка, в печке потрескивали листвяжные полешки. Андрей достал деревянные удочки с выступом для намотки – утолщением с выступающими закрайками. С грубо отлитой конусной свинчаткой, куда впаян крючок.

– Вот колотушка, налимов по тыкве успокаивать… Валерьянка, мы называем. Вот удочки. На выбор – две ещё. Вдруг кто ещё завалится! В гости… – тихонько толкнул он Машу, засмеялся…

– Я тебя тогда валерьянкой!

– В общем, бери и так постукивай по дну балдой.

Андрей расставил на столике закуски, фляжку, две металлические стопочки. Маша какое-то время кандачила… Потом спросила задумчиво:

– Про что ты пишешь?

– Да про Батю и пишу… Он самый главный. Огромный прекрасный таймень, лиловый, с умными человеческими глазами. Такой отец речек. Книга так и называется «Батя». Его поймали и отпустили семь раз. С финалом только загвоздка. А в художественном смысле всё хорошо. «Бажовский ключ»!

– Как Бажовский ключ?

– Ну я решил Бажовский ключ на восток продлить. Камни меняем на рыб. Они такие ожившие, самоцветы будто… Драгоценные минералы, растворённые в бирюзовой горной воде. Таймень – это тёмный аметист, к хвосту переход на яшму… Торпеда из чёрного чароита… Из-под Кодарского хребта… У них же действительно осознанный взгляд, как у человека. Когда он смотрит на тебя сквозь воду. А ленок – смесь эвдиолита с пиритом, объёмное не то золото, не то обманка. По сравнению с тайменем, кстати, дурень полный… Хариус – бирюза и серый кварц… – Андрей аж прикрыл глаза. – И всё это вместе с горной водой даёт раствор немыслимой красоты. Знаешь, такое подпорожье в скалистых щеках, метра три глубины, с кручёным дрожащим пластом, вода ходит и вьётся упруго, а с утёса всё просвечивает насквозь. И такое слабение синевы к скальным берегам… И рыбина в этой закрученной синеве, дрожит, разбивается на кусочки, кубики, завивается, дробится, исчезает, и непонятно – вода ли переплавляется в ленков и хариузов или наоборот они расцвечивают её толщу. И хариус словно со своим ярко-бирюзовым плавником… Светящимся парусом… Нефрит, малахит, изумруд...

– А щука? – вкрадчиво спросила Маша.

– А щука, – с воодушевлением продолжил Андрей – это уже пониже градус минеральности, но тоже всё наше, природное, только с прослабкой, с примесью растений, подводных трав, качающихся в яме, или в озере выше порога, который как плотина – в скальных воротах копит воду…

Андрей воткнул удочку в шуговый воротничок вокруг лунки. И поднял стопку.

– Но главное – самый драгоценный, горный цвет имеют глаза одной девушки. С щеками, которые чуть впалы, и так нежно выбраны, что сердце заходится… С глазами трепетными, в которых серо-зелёное пламя бьётся, играет самоцветно и чудно. И с душой, такой же трепетной, горячей, готовой вступиться за родное, беззащитное. Неважно – горящие ли это избы или замученные рыбы. Дорогая моя Марья-Царевна, за твою прекрасную душу, без которой все бирюзовые очи – лишь гора бесцветной породы!

– Спасибо, Андрей-стрелок! Я чуть-чуть, – она поставила стаканчик.

– Так, ты давай кандачь! Да. От так вот! И постукивай по дну балдой-то. Во. Чувствуешь.

– Чувствую. Стучит. Как речное сердечко… Молодец, что ты меня вытащил сюда. А то я всё думаю, когда ты со мной, Щучкой, поговоришь… Дома бы точно не дали…

– Конечно не дали бы. Знаешь кандачка от какого слова? Некоторые думают, что мол, кантачить, ну, вроде – с рыбой контакт… На са… О! – вдруг закричал Андрей и очень быстро заперебирал руками леску. – Так-так-так! А ты говоришь – не клюёт!

– Я не говорила…

Вдруг раздался нудный знакомый голосок:

– Э-эээ… Многие по необразованности и не ведают, что кандачить происходит от тунгусского слова «канда» или «кондо», означающее наживка… эээ...

И Андрей вытащил и бросил на снег блестящего извивающегося Налима:

– Ооооо! Друг поморский, привет!

– Привет-то привет… – отвечал Налим, в пасти которого нелепо торчал крючок с тугуном. – Да только вот имеется ли у тебя плоскогубый струмент? Губа-то не казённая…

– Обожди, обожди, щас вытащу… Ты, главно, не извивайся так! Маша, держи его… – с силой пошатывая вправо-влево пассатижами, он вытащил из налимьей челюсти крючище с куском тугуна:

– Есть!

– Может мы его… – Маша кивнула на лунку.

– Конечно-конечно… Ещё не хватало… Старых друзей уважать надо... Всё, отпускай!

– Что значит отпускай? – раздался вдруг скрипучий голос.

И Налим, косясь на фляжку и цепляясь хвостом за Машину ногу в новых унтайках с бисером по оленьему камусу, пронудил:

– Как-то неугостительно выходит. Да и, как говорится, старым знакомым есть о чём потолковать…

Пока Андрей, широко открыв рот и сияя глазами, пытался прийти в чувство от такого поворота дела, Маша сказала просто и покладисто:

– Садись с нами ужинать!

И добавила совершенно тоном Любы Байкаловой:

– Ну ты что, Андрей, надо же принять человека…

– Да, конечно, садись, друг любезный, гость поморский, кормилец сибирский. Маш, у тебя есть какая-нибудь там… эта, ну примочка… губу-то надо обработать…

– Да губа-то – это ерунда, – успокоенно и хозяйственно говорил Налим, устраиваясь на чурке и подбирая хвост. – В хорошей компании… и губа рвана – не рана. Нирвана, язви её, хе-хе… Как тут Леща не вспомнить…

Андрей достал из кожаного походного цилиндрика ещё стопку, разлил и произнёс, начиная подлаживаться под налимий стиль:

– Ну, други мои, за такую встречу грех не опружить по кубку… за эту объединяющую…

– …Пролубку! Имею в виду лунку. – И Налим солидно выпил стопку, замер, выпятив нижнюю губу с дырой от крючка и одобрительно поднял брови: – Недурственно весьма.

И не спеша закусил оленьей котлеткой.

– А! – спохватился Андрей. – Удочку держи. И сальце пробуй копчёное.

– О, благодарствую, – между делом сказал Налим, и взяв удочку, отведал и сальца, прозрачненького с прожилкой.

Маша прыснула – и закашлялась в рукав. Андрей толкнул её ногой.

Налим продолжал:

– Дак вот, кхе-кхе, касательно кандачить и кантачить… – Он прожевал сальце и, вытащив балду из лунки, насадил на крюк коричневую шкурку и опустил кандачку. – Чо ж добру пропадать! – И снова опустил. – Народ наш в силу необразованности бывает чрезвычайно падок на скорые построения и порождает порой нелепицы. Согласно ряду источников, Кандакан переводится с тунгусского как река, удобная для подлёдного лова с помощью чума. Я, конечно, тот раз так скромно удалился… Но… что греха таить, как знать? Може, оно и сделало возможным сию встречу… Так что, Андрей Викторыч, хочу выпить эту здравицу за сей гостеприимный чум, за вас и за нашу, прошу заметить – нашу, общую победу. За дело великое и правое!

– Друга, спасибо! До сих пор не верится…

Налим хоть и оживился, но умудрялся сохранять ровный ход рассказа:

– Признаться я, грешный, премного ревновал к братьям лососям, но что уж поделаешь… А тут краем уха слышал, Андрей Викторыч, твой сказ про речные самоцветы, про Батю-Тайменя… – И Налим снисходительно-наставнически сморщился: – Ну только не Батю, не Батю: Батюшку, ну? И, слушая, признаюсь, замер благоговейно – настолько краснопевно и душеспасительно выписано… что даже не заметил, как ты нашего брата налима словом-то самоцветным и не удостоил… Хе-хе… Конечно, перу не прикажешь… Но не ропщу, ибо в Батюшкиной жизни и в самом Батюшке и впрямь сила и угодье есть великие… Потому столь пережить, сколь ему выпало, – не дай Восподе. – Налим помолчал и продолжил, торжественно вздохнув: – Эххх… Довелось и мне с ним беседовать. Но не к тому я, чтобы празднословить в тепле, да при буфете, а к пользе душевной, ибо в сказе его я вижу для книги твоей изрядный прибыток. Кой при всей краснопевности твоей, сам ты себе не устроишь. Ну, слушай…

В общем, выудили нашего Батюшку на мыша в Бирабчанском пороге. По-над нижним сливом подцепили, поделать ничо не могут, так буксером и сплавили под слев, в самый толкунец-то, кое-как до берега доташшили. Отцепили с грехом пополам… И тут такое началось: ну как же – сам Батюшка пожаловал! А это почти три пуда… породного аметисту! И всем охота с йим на патрет запечатлеться… Тут толстый один господин хватат его на руки, сам еле стоит, еле держит – и тащит. И на камнях поскользнувшись, ка-а-ак обрушится, причём, сам-то, чёрт тебя бей, а он Батюшку – ка-а-ак с хлёстом… о скальну плиту, – Налим невозможно наморщился, – как хлобыстнёт, ой-ёй-ёй, ещё и головой его… При таком весе-то… А толстый-то вцепился в его, еле с ним встал в обнимку и всё ревёт лихоматом: «Сымай, сымай меня!». И тут другой ещё не бащще: со штофчиком подбегат: «Давайте тогда возьмём экземпляр на кулинарну закуску, он всё равно теперь не жилец». И проводнику шептат: «Я тебе плачу, ну что, давай, берём? А? Да что ты мне тут на циркуляр шлёсся? Оно по договорённости». И камнем уже Батюшкину голову и выцеливат. Хорошо остальные вступились: «У нас циркуляр, что когда за глаз или до шаглов… А это не тот случа́й!». Охо-хо… Наливай, Андрей Викторыч! Сердце болит! А самое страшное, грит, откачка, когда тебе опосля этих мучений, когда ты еле жив… Когда до воли бы дожить, от рук этих уйти загребучих. Ан нет: тобой взад-впередь водят, как дразнят. На уход только настроисся – тебя назад. Будто бы от этого шаглам прокачка… Неее, я тебе так скажу – это оне совесть свою прокачивают! Так-то вот… А Батюшка опосля того раза в Ключи и ушёл.

Эх! – Налим с силой воткнул удочку в снежную оторочку лунки. – …Эх, ребятки, растрогали вы меня до самой максы… и тем, что отпустили, – голос Налима задрожал, – …и что не отпустили… И всё это так… небывало… Удивительно… Жись… Она то тягово, нуда, заскорузье идёт, идёт, тянется… И думашь, ну когда, когда же просвет? Когда передых? А потом вдруг раз… как лучики сошлися… и вот оно… нежданно-нагадано…

И он вдруг буквально затрясся от слёз, через равные промежутки пошлёпывая хвостом. Маша достала платок, привстала к Налиму, и тот беспомощно замер мордой навстречу, только часто смаргивая, пока она вытирала ему глаза:

– Ой, Господи… – чуть не плакала сама Маша. – Ну что ж вы такие…

– Дорогие… – опять затрясся Налим, видно вспомнив Любу Байкалову. – И это не хмель, не хмель говорит…

Налим собрался, вытер глаза, тряхнул головой,

– Что же я… Да… – Он взял стопку. – Я хочу знаете за что? За тебя, Андрей, за слово твое самоцветное!

Подняли и эту.

– Но вот, чо Кормилец ты наш любезный, коего разговорно влияние я уже на себе ощущаю пуще всякого протчего… – он кивнул на стопку. – Я ведь себя почитаю виноватым перед вами, перед всем Подводным царством. Вы мне поверили, будто я за ваше Подводное вступился, а я ведь не за него вступился! Я вступился-то за царство Надводное и Сухопутное, где последние годы житья вовсе не стало. Потому что эти Эльвирообразные Фишбюргерные ведут себя так, будто всё это, – Андрей повёл рукой, – ничьё. А стало быть их. Так вот, Кормилец!

Кормилец, который по мере хмеления начал незаметно для себя снижать «градус диалекте́нья говоро́в», вдруг спохватился:

– Андрей Векторович! – «Векторович» прозвучало, как признание «стратегецкой» Андрюхиной роли. – Андрей Векторович! – провозгласил Кормилец, и вдруг прямо по-енисейски сельдючнул: – Ты, парень, за кого меня дёрзысь-то? Ты хоть Ленских спроси, хоть Анисейских, западэнцев этих Туруханских. Оне одно сказут: турезьм, он любые места может обратеть в цех… эээ… в цеха… в цехи!

– …По производству потехи! – подсказал Андрей.

– Да! Развлекательна услуга. Сплатация природы заради личного капиталу. Отоптал и дале посол! – Дале Кормилец перешёл на общесиберскую частоту: – Добро, что такие, как ты, случаются, но это-то встречь! Это-то всему по́перек! Ты да, ты вступился. Ты обрателся в губернат. Потому что тайга – она всему обитель и народна заначка. Она должна в девстве быть! И для балансу, и горожанам в острастку и чаянье. А для таких, как ты, она храм и первейшее снадобье. И вдруг кто-то впиратца и начинат твоим же лекарством и торговать. Посередь Храма. С каких щей-борщей-то? Значит вам барыш – а нам шыш? Имя́ прибель, а нам погибель?! Неет, друзья дорогие, так не делацца! У каждой реки свой образ есть, и не с вашею рожею менять его. Эдак недолго всю страну в туристическу зону обратить – а где жить-то тогда? Простому налему… А ради прибыли – можно на чо хошь пойти. Прибыль она ничо не знат, окромя пупа свово. Одно хамство, да панибратство… Ты бы послушал, как оне нас, Налимов, кличат. Мы, грят, всё Наликам отдадим… Ага, дождёсся от них. Врут, ясно море. Да и чо «всё», я так и не в ума.

Маша закатилась, и Андрей снова толкнул её…

– Эх спасибо тебе, Налим-Кормилец. Спасибо на добром слове… И за Батюшкино отпускание особенно. Такого точно не выдумаешь. У меня видишь какая история: с самоцветным-то словом всё хорошо, а вот придумывать, знаешь, заплетать сюжет какой-то – даже не скучно, а… как сказать – лукаво что ли. Завлечь, чтобы потом скормить то, что тебе любо без сюжету.

– И у меня! У меня такжа! – закричал Кормилец. – Ибо настояща поэзия есть мгновенно озарение, а всё остальное конструкцыя и не требоват Божьего дару!

– Абсолютно согласен! А в «Бате» там всё готово, только концовки нет. Нача́л не оттуда. Хе! Вот и Марью-Царевну просил… С финалом подсобить.

– Не-не-не! – привычно замотала головой Маша. – Мы бабы-щуки по хозяйству: техническа поддержка! Ну и если приворжить… Хотя… – вдруг сказала серьёзно. – Правда, мужики тоже не устают удивлять – самого важного и не помнят.

– Чего это мы не помним, интересно?

– А того, что там ещё должок повисит…

– Какой должок?

– Такой. На хозяйственну подсобку…

– И ты молчала?

– Дак, будешь молчать, когда тебе и минуты с мил-другом побыть не дают.

– Марь-Царевна! Так не томи душу. Что за должок?

– Да как что? Одну просьбу можно по уговору.

– И можно сейчас просить?

– Можно, Андрей.

– Удивительно.

– Ну так что, Андрей Викторович? Слушаю тебя.

– Ох… Аж ознобило… Ну дак вот. Видел я во сне Белу Куропашку. Она в одно окно влетела, в другое вылетела и вот что молвила. Она молвила, что еслив я хочу концовку для книги, то мне надо на Русской Печке доехать по семьсот седьмому профилю до горы Чипкимакит и встретить на ней рассвет.

– На самой горе? – спросил Налим.

– На самой го... – сказал Андрей и осёкся, глядя на Марью-Царевну, глаза которой вдруг перестали смаргивать и как-то напряжённо остекленели и покраснели.

– Что? Что случилось?

Маша молчала. Потом, с усилием собравшись, сказала:

– Я, если честно, удивлена очень… Просто я думала, что ты решишь дом доделать… А когда про эту печку услышала…

– Маша, ну…

Маша, только махнула рукой…

– А так хорошо сидели, – сказал Кормилец.

– И это очень странно для меня. И я бы сказала неразумно… Ещё её гнать куда-то… На весну глядя… Вместо того, чтобы со своего угла начать… Так не делается… Ты, в конце концов, отвечаешь за женщину!

Налим с опаской посмотрел на Машу, у которой начал подрагивать подбородок, и наладился к лунке:

– Андрей, я тогда… ненадолго, оставлю вас.

– Как?! Куда? Ты придешь?

– Да не сумлевайся. И это… у тебя есть карандаш и клочок бумаги?

– Ну есть, а как же? Я же не некоторые писателя́, у которых никогда ни ручки, ни бумажки… На держи.

Налим быстро взял карандаш с бумагой и унырнул в лунку. Слышно было удаляющийся голос: «Нюрка, а ну как подь сюды»…

Андрей взял Машу за руку, но она сидела неподвижно. Потом лунка кашлянула и из неё выбрался Кормилец с бумагой в зубах:

– На, Андрей, зачитывай!

Андрей, не веря глазам взял документ, исписанный аккуратно и с каллиграфическими хвостиками:

– Ну что? – и начал читать:

 Царевне Подводной и Надводно-Сухопутной
Марии Даниловне Щукиной
От Налима, Кормильца Кандаканского

ПИСЬМО

 

Уважаемая сударыня Мария Даниловна. Мы, жители Кандаканского речного бассейна, знаем писателя Андрея Шляхова не первый год и высоко ценим его не только как известного художника слова, а и как ответственного гражданина, болеющего за рыбье дело и озабоченного котострафецким сокращением нашего поголовья. Его инициативу по организации Заказника «Река Кандакан» мы поддержали всеми шаглами и рады, что наша совместная работа привела к победе. Досталася она нам, чо греха таить, нелегко, не говоря уж об Андрее Викторовиче, который её приближал в потерю своему художественну творчеству. В настоящее время он работает над книгой о нашей рыбьей доле, для завершения которой ему до зарезу смертельного нужна творческа командировка в верховья реки Кандакан на гору Чипкимакит, что переводится с эвенкийского, как Соболиная. Но не за соболями собирается туда наш Андрюша: ему край как наа проникнуться атмосферой места, где развиваются драматически оказии его сказа. Да и не пушными богатствами славна сия высота, откуль видать то, чего с других местов и не взвидется.

Гора Чипкимакит имет высоту 950 метров и находится на расстоянии 230 км. от посёлка Кандакан в труднодоступном и чужедальном месте. Вертолётна заброска сейчас мало кому по карману, разле только богатым туристам и купцам-мироедам. Для похода на снегоходе требватца промежуточна заправка, да и рисково пускаться в такую даль в одново с грузом на технике, которая что называется на ладан дышит. С оленя́ми сегодня, сами знаете, проблема, а стольких собак, чтоб уехать на них на Чипкимакит, у Андрея Викторовича не водится. Равно как и вездехода. Поэтому единственное транспортно средствие, которое в данном обкладе может спасти задумку, это Русская Печка. Она не требует дорогостоящего нефтепродукту, что ввиду отсутствия заправок, является преимуществом и дураку понятному (зачёркнуто) понятным. Она работает на самом доступном в тайге сырье – дровах, которых здесь в избытке, особенно на гарях. Бери для подклажи, какие хотишь – хошь кедровые, хоть листвяк (лучше листвяк – сахарны дрова!).

Печь является нагревающим устройством для отопления и приготовления пищи, поэтому при поездке на ней не потребуется ни палатка, ни зимовьё, ни ночёвка у костра, (опосля которой какое в болото художественное творчество!) При желании в печи возможно и помыться.

А теперь, самое главное. Русская Печка, как мы указали, конечно, и есть устройство для отопления, но для Андрея Викторыча она нечто гораздо большее. Иначе стал бы он на ей бока пролё… (зачёркнуто) проводить столько времени в душеспасительных размышлениях и мечтах о прекрасной Марье-Царевне. И проще все её кирпичи пересчитать, чем узнать, сколь на ней книг прочитано. И сколько написано!

Что ещё из нашего земного, обиходного может так согревать, питать и спасать? Выводить к свету-вершине? И раз уж пошёл такой разговор, приоткроем ишо завесу. У нас тут давно всё не как обычно, пора привыкнуть. Дак вот, может для кого-то Русская Печь это устройство, но для Андрея Шляхова она и опора, и притча, и иносказание – она и есть Великая Русская Литература! Где, если извёсточку отшелушить, такие имена откроются, что дух захватит и сердце зайдётся, и где каждый кирпичик, даром что с песка, а любого золотья дороже. И кто знает: может в горнушке, куда рукавички ложатся, и для его кирпичика место уготовано!?

С тревогой великою узнали мы, что сама индея похода находится под угрозой, что печной аргиш русского писателя Шляхова предполагается заменить загонянием его на стройку дома, который и так будет достроен в летнее время, более пригодное для строительных, а такжа отделочных работ. Повторим, поход этот необходим всем нам, а не только отдельным ихтиологичеким представителям. Последнее подтверждается участием в проекте Куропашки с её наказом. О чём тут говорить, если даже куропатки понимают…

Подводя итог вышесказанному, мы, любезная Марья Даниловна, просим Вас пойти встречь и сделать литературну спедицу писателя Шляхова на Чипкимакитскую гору возможной. Ибо сие поможет не только уважить нашего Кандаканского подвижника, но и даст посредство в трудну для Родины пору поднять Русску Литературу на господствующу высоту.

Крепко верим в Вас – 

Заслуженный Кормилец и Налим Кандаканского бассейна по поручению Восточно-Сибирского общества окунёвых, карповых, осетровых и лососёвых рыб. И тресковых тож.

 

Кормилец сидел у печки вполоборота, подкладывая рыжие листвяжные дрова, и было видно его освещённое пламенем простецкое губастое лицо, наморщенное от жара. Марья-Царевна какое-то время сидела неподвижно. Потом молвила:

– Сказала бы я, что утро вечера мудренее, да только до утра недолго осталось. Можно и начинать, – вздохнула. – А ты ведь, Андрей, меня надурил.

– Как надурил?

– Как надурил? Ты ведь финал просил. И всё равно по-своему повернул, заставил мою подмогу «печкой» пустить! Хитряк какой!

– Да нет, ты просто не знала сил своих. А я тебе помог.

– Да… Спасибо тебе. И я тебе помогу… Будь по-твоему. Пойдёт твоя Печка на Чипкимакит.

Андрей рухнул на колени, схватил её руку…

– Но с однем условием!

Андрей замер:

– Какем, душа моя?!

– Я с тобой поеду!

Тут Налим не выдержал:

– А я верил! Верил! Не знай почему… Ну вот как? Как? Городска девочка… Всяки журфаки, да прочие бяки… И так понять и поднять нашу душу речную… Простого налима… Мы же знаем тебя… Мне оден Хайрюз говорел: «Она как будто всё жизнь с нами…». От, веришь ли, Викторыч, у нас своих, местных, так не любили… как её… От те и приезжыи! – и он захлопнул дверцу.

– Да уж верю… – говорил Андрей, снова беря Машу за руку. – И всё равно в толк не возьму, как Марья-Царевна с такой скоростью к Бате в доверие вошла?

– А побудешь в нашей рыбьей шкуре, – подмигнула Маша Налиму и толкнула его в плечо, – не то поймёшь!

– Там эта… – подхватил Налим, – плотностя другие! Хе-хе.

Андрей медленно встал:

 – Ну что, други мои, сижу я… и до того мне плотностя происходящего переполняют сердце, что ввиду полнейшей несопоставимости самых слов с тем, что сейчас на этом сердце творится, хочу я поднять эту чарку за вас, други мои, за тебя, Кормилец ты, Окормитель Сибирский, и за тебя, Марья-Царевна, и красу твою девичью!

– Поцелуй меня, – неслышно, губами сказала Маша, и добавила уже громко: – У тебя же получилось... давеча.

– Ой, пойти что ль, на погодку взглянуть… – сказал Налим и вышел из палатки…

– Корми-лец! – через минуту уже кричал Андрей. – Ты чо там, в трёх торосинах заблудился? Давай сюда…

Налим вошёл:

– Бррр… Звездит!

Ребята сидели рядом, взявшись за руки. Налим некоторое время усаживался, кряхтел, а потом взял стопку и сказал негромко и торжественно:

– Можно?

Ребята кивнули.

Кормилец помолчал, и, словно решившись, промолвил:

– Рад я за вас. Рад. Лучше и быть не может. И весь этот поход неспроста. И хорошо, что вы с него начинаете. Сам бы пошёл… – Налим задумался, видимо, представляя, как по стреле профиля в сопку уходит печка. И вьётся дымок… – Шкуры берите… И брезентик какой-нибудь, натянешь под углом, от трубички… Вообшэ красота… Щас днями-то тепло будет, а там насты́ пойдут. Нормально уйдёте. У тебя большая она?

– Два на мет-семьдесят. Туда-то понятно уйдём. Обратно бы не встрять. Расквасит это хозяйство всё… Ручьи главное…

– Да нно! «Двойки» они вообще отлично идут. «Тройки» тяжеловаты, – морщась протянул Налим. – По дороге-то, понятно, уйдешь на ней, там ей цены нет… А в целик – тяжелова-ата… – сказал он таким тоном, что ещё чуть-чуть – и последует, что у «четвёрок бортовая слабая» и в морозы «гидравлика задалбыват», и «помню у нас на Еробче-е-нах»…

 – Эх… – мечтательно продолжил Кормилец, – как представлю – тепло такое под тобой, шкурой укрылся, как щитом… Снизу греет – мощенье теплейшее, брусча, паперьть, а сверху кучумчик сеется, студёное небо и звёздочки. Аж мураши… Потому что, ребятки мои, в этом, я бы сказал, единовременном принадлежии и подкладу домашнему, и небу бездонному – сила великая. Как в детстве – когда дитя в колясочке… Под окошечком. И снег падает… И чадо спящее в этом небе, как на выносе… И оно этому небу со снежинками даже боле принадлежит, чем родителям, что в тёплой горнице.

– Хорошо ты как сказал, Кормилец… – как-то особенно блестя глазами, сказала Маша…

– Да… А слово наше, оно так и собирается, по кирпичику… Но только… – Налим помолчал. – Ничего не стоит… без подвига. Поэтому, пиши, Андрей Викторыч! Действуй, не спорь ни с кем. И дай тебе Бох самого себя на чистую воду вывести… Оно ведь как – все эти пороги, падуны – оне, пока молодой, радуют. Спору нет, глядятся могуче, да зато и пены сколько! Потому с годами к истоку-то и тянет. А вода она сила бегучая. Какой ни будь ключ, а он уже через версту с разбавой идёт, где с болотинки жижи прохватит, где ржавца с па́береги. И только одно может чистоту истока сберечь! Это слово… Береги его. А что скажу сейчас, оно Батино боле… Батюшкино… Мы с ним до-о-олго о тебе говорили… – слово «долго» он протянул с давнишней какой-то, задумчивой певучестью. Как из да-а-а-льнего детства, где бабушка и коляска под оконцем…

Так вот… – вздохнул Налим. – Не слушай никого… Садись себе на Печеньку и поезжай в гору. К небу поближе. На всхожее солнце знаешь как славно… с Богом поговорить. Хорошо будет… И столько откроется. И это небо… наше… восточносибирское, жгучее, кристальное, ясное… Родное до... – Налим вдруг куснул губу дробным каким-то отчаянным кусом, но собрался, выправился, потрезвел голосом. – Вот ты его с теплом русского слова и соедини…

А Марью пуще всякого слова береги… У её с огнём свои счёты, у тебя с водой свои… Таким, как вы, на Руси всегда дело найдётся.