Никита БРАГИН. ВОСХОЖДЕНИЕ. Поэзия

 

Никита БРАГИН

ВОСХОЖДЕНИЕ

 

* * *

Co to bedzie, co to bedzie?
Adam Mickiewicz «Dziady»

Что-то в мире надломилось,

и шатается на грани…

Поминутно повторяешь –

что-то будет, что-то грянет

неизбежно и немило,

по хребту и поперек –

страшно, словно смерть вторая

встала на порог.

 

Но покойно и просторно,

если взглянешь по-иному,

если дух душой владеет,

и склоняется к земному,

наше горе, наши войны

обращая в сон земли,

бесполезный ум злодея

хороня в пыли.

 

Неприметна кровь на злате –

ей – сквозь белые покровы,

ей – закатом над полями,

ярой киноварью слова,

и крестом на снежном плате

заалеть сквозь темноту,

растекаясь, словно пламя

по листу.

 

Не хочу гадать на гуще,

и не верю гороскопам –

что-то будет, что-то грянет,

от пожара до потопа…

Умолкаю перед Сущим –

все мы скоро наяву

из Его открытой раны

каплей на траву.

 

А трава-то всё шелкóвей,

всё росистей на рассвете, –

как легко она приемлет

дождь и кровь, мороз и ветер…

Капли жизней и любовей

из объятия цветка

тихо падают на землю

сквозь века.

 

АССИРИЯ

Летят золотые павлины
из вечных висячих садов
над пыльной и пепельной глиной,
где нет ни примет, ни следов
ушедшего в полночь Ашшура,
крылатых богов и быков,
где степь, словно львиная шкура,
покрыла скелеты веков.

И видят небесные птицы
сквозь мёртвую пыльную твердь
жестокий полёт колесницы,
охоту, сражение, смерть;
ревут исполинские звери,
мечи обнажают цари
над прахом погибших империй
в кровавых просветах зари.

И нет ни ракет-минаретов,
ни чёрных, ни пёстрых знамён,
не смотрит с казённых портретов
на нас воплощённый закон,
и нет ни европ, ни америк,
не пляшут ни доллар, ни brent,
и некому рейтинг измерить
и вычислить нужный процент.

Но есть непосильная слава,
немыслимая красота,
и львиная кровь, словно лава,
течёт, первородно чиста,
течёт обжигающе близко,
так близко, что дух опалён,
и падает смертная искра
в бессмертную бездну времён.

 

* * *

Прости моё сердце, прости мою душу больную –
куда бы ни шёл я, но этой тропы не миную,
сверну на неё и останусь, как перст, одинок,
и буду шагать, сапогами взбивая песок.

Не хватит ли рыться в словесном и умственном хламе?
Не лучше ли путь и краюшка луны над холмами,
и просто свобода от всяких красот и пустот –
а новые мысли дорога сама принесёт.

И я ухожу – оттого-то тебя и не слышу,
дремлю за столом, а душою порхаю по крышам,
не слушаю, что говорят, и вопросам не рад –
ведь, если отвечу, то будет опять невпопад.

Ищу одиночества даже в толпе на перроне,
иду в глубину, где никто не окликнет, не тронет,
покровы души я вскрываю, подобно врачу,
и детскую память листаю, и правду ищу.

Благую ли весть я прочту на обрывке газеты?
Начну ли сверять номера лотерейных билетов?
Высокое с низким навстречу попарно идут,
но их разделить – непосильный для смертного труд.

Поэтому самое лучшее – просто и честно
продолжить свой путь и принять как итог неизвестность.
Недаром от века суровая мудрость дана –
движение – песня, конечная цель – тишина.

 

* * *

Какое счастье, тихо просыпаясь
увидеть, как печально и легко
отходит ночь, согбенная, слепая,
и сумерек снятое молоко
сочится сквозь рассохшиеся рамы,
дыша студёным, талым, снеговым,
а дальше – труб и кровель панорама,
и полосой туман, а может, дым.

Какое счастье выплыть из болезни,
коснуться невесомого ковра,
почувствовать – всё жестче, всё железней
и недоступней бедное «вчера»,
а память обвивается спиралью
вокруг души и норовит насквозь
пролиться долгожданной пасторалью
на тени рук, на губы, на авось…

Какое счастье вспомнить о любимых,
пока минуты, годы и века
из прошлого текут неутомимо
как тёплая и тихая река…
Вином и мёдом наполняет устье
из океана выросший рассвет,
а за плечами тающие грусти
и боль, которой больше нет.

 

У ВАСНЕЦОВА

Как хочется дышать зелёной тишиной

задумчивых дерев у дома Васнецова,

забыв поток машин и едкий смог свинцовый,

и погрузившись в мир иной.

 

Там воздух – тёмный мёд и горькая смола,

там царские леса и колдовские чащи,

и сердце, задрожав, колотится всё чаще,

когда из чёрного угла

 

ты ощущаешь взгляд… Из омута веков

всплывающий на свет, зовущий и печальный,

он тянется к тебе, плывя сквозь сон хрустальный

среди алмазов и оков.

 

И теремной покой темницей предстаёт –

Кощея мёртвый взор и меч его кровавый

предутреннею тьмой над солнцем нашей славы

нагромождают мёрзлый лёд.

 

Но впереди рассвет среди лесистых гряд,

и слышится всё ближе пенье вещей птицы,

и Голубиной Книги хрупкие страницы

с тобой о вечном говорят.

 

* * *

Сквозь эту пепельную студь по серой каше снега

скорей пойти куда-нибудь, где мартовское небо,

где звёзды синих куполов во звоне колокольном,

и где грачи переполох затеяли над полем.

Там неуютно и легко, там холодно и вольно,

там проза жизни далеко, но сердцу очень больно –

оно ведь, сил не рассчитав, как перед казнью любит,

и кажется, вот-вот, упав, исчезнет в тёмной глуби…

 

Но удержу нервозный вздох и посмотрю спокойней –

чередование эпох, владыки, смуты, войны…

Как будто всё здесь как у всех, почти по-европейски,

такие же и плач, и смех, и парики, и пейсы!

Но нет, не так мы говорим, и не о том же спорим;

наш изразцовый красный Рим рыдает, словно море

в летучих светах эстакад, в кристаллах небоскрёбов –

видений рай и звуков ад – в душе и до утробы!

 

Куда же ты, душа моя, вслепую улетаешь?

Кровь на крыле, в когтях змея – за журавлиной стаей,

всё выше, выше в облака, в молочные озёра,

и в непрожитые века, в непройденные горы!

Как дерзновенна, как горька, предчувствием объята,

твоя мечта, твоя река во льдистом сне заката!

Прости, тебя не уберёг от холода и боли,

прости – переступлю порог, и дальше, в чисто поле,

и по росе, и по Руси, и к небу, и к землице –

ты только свечи не гаси, дозволь мне помолиться!

 

* * *

На электричку из Алабина в Москву

спешить просёлком сквозь берёзовую рощу,

всё узнавая – и репей, и мураву,

запоминая всё пронзительней и проще,

как в детской памяти, где счастью нет конца.

Ах, лето красное в ромашковом уборе,

смеёшься ты, не веря ни беде, ни горю.

Я узнаю в чертах любимого лица

тебя – и смотришь ты прозрачно и наивно,

как этот вечер тихий, и листва берёз,

чуть-чуть желтеющая, и приметы ливня

на травах, и тропинка, и туманный плёс,

открывшийся с моста; покоем и призывом –

приди, зажги костёр, на воду погляди,

взгляни на облака в закатных переливах;

подумай о любви, о том, что впереди,

за этой ночью, этим летом, этим счастьем,

и радуйся, и пусть неспешно и легко

душа твоя поёт, распахнутая настежь,

как в сонный сад окно, как в небе высоко

сквозь облачную темень лунная дорога…

Ах, лето красное, продлись ещё немного!

 

ЭЛЕГИЯ ФОНТАННОГО ДОМА

Деревья ждут. Деревья помнят всех,

кого им пережить пришлось. В глубинах

их годовых колец – и детский смех,

и старческая скорбь. Песок и глина

безмолвны, а деревья говорят,

со стенами вступая в диалоги,

и кирпичей старинных каждый ряд

готов ответить. Прямо на пороге

я слышу голос каменной стены,

перекрывающий деревьев шёпот,

и льдистое касание зимы

сквозь мёртвое дыхание войны

мне в душу словно стряхивает копоть…

 

Лучина опадает, догорев,

и я всхожу на старые ступени,

а Бродский суетится во дворе,

организуя шествие, и тени

шеренгами скользят среди кустов,

но я, не оглянувшись, ухожу

по коридору… Лепестками слов

усыпана дорога к миражу,

прекрасному и жуткому, как сон,

где улетаешь выше тополей,

и замираешь, страхом поражён,

и хочется к земле прильнуть скорей.

 

Такой полёт – падение одно

сквозь страх ночной на ледяную плаху

за всё, что прожито и сочтено,

за мёрзлый хлеб и за горелый сахар,

и я гляжу на эти черепки,

клочки стихов, листочки фотографий,

задушенные временем ростки

надежды – а вокруг промёрзший гравий,

и капли помертвевшей красоты,

и горе над могильными цветами,

и разведённые в ночи мосты,

и ледяное небо над «Крестами».

 

Но всё равно она всегда жива –

сирень в слезах, испуганная громом –

не бойся, он не загремит у дома,

он улетел давно за острова,

на север, в бледном небе растворяясь

и утихая, как усталый плач,

и в тишине – Поэмы часть вторая

плывёт в глазах – и горек, и горяч

тяжёлый вал строфы её суровой…

Я слышу – входит царственное Слово,

и всё свершается, сейчас и здесь,

взлетает надо всеми и со всеми,

поёт и плачет, разрывая время,

твоя благая весть!

 

* * *

Как страшно забывать любимые стихи,

и в душной темноте считать ночные страхи,

и слышать, как во мраке стонут старики,

и лают на ветру голодные собаки.

 

Как страшно одному уснуть и утонуть

в безвидной тишине, бесчувственном эфире,

где чрево пустоты в себя вбирает суть

рассвета и тепла, мелодии и мира.

 

Я не могу молчать, я не хочу забыть

дыхание травы, лучи над облаками.

Не жаждать, не любить, не чувствовать, не быть –

глаза мои уснут, и сердце скроет камень.

 

И потому все дни с тобой я говорю,

сбиваясь и спеша, выстраиваю строки,

и в долгой темноте ищу свою зарю

и верю, что бледнеет небо на востоке!

 

ВОСХОЖДЕНИЕ

Как вода ключевая

сочится сквозь льдистые трещины,

чтобы к свету дневному

из чёрной взойти глубины;

как сквозь сумраки лет

вспоминаешь любимую женщину,

чтобы знать, что навеки

мы рядом, и мы влюблены.

 

Как бескрайность дорог

и томит, и взывает, и грезится,

чтобы душу обнять

и к пустыням тебя увести;

как смирения путь

к небесам поднимается лестницей,

чтобы отдан был долг

и проснулось простое «прости».

 

Как мелодию неба

рождает разбуженный колокол,

чтобы слышал родное

забывший гармонию слух;

как рассветная тишь

обливается кровью и золотом,

чтобы солнце будил

на плетень залетевший петух.

 

Как сквозь хаос идёшь,

сквозь пустых пересудов сумятицу,

чтобы крепость креста

воздвигать на скрещеньях дорог;

как из стройных стволов

выбираешь надёжную матицу,

чтобы храма шатёр

лихолетие выстоять мог.

 

Как тропинку домой

узнаёшь по листам подорожника,

чтобы тихо пройти

к стародавним сосновым венцам;

как в глуши городской

продолжаешь искать невозможное,

чтобы мыслью лететь

между рек молока и свинца.

 

И как ветром с полей

долетает дыхание колоса,

чтобы сердца коснуться,

вверяя любовь и покой,

так и слово живёт,

и всегда воплощается голосом –

от набатного грома

до песни простой.