Игорь БАХТИН. ИДИ ОТ… Роман, часть I

 

Игорь БАХТИН

ИДИ ОТ…

Роман

 

Идиоты! Да они ведь для нас только идиоты,
а не для себя и Бога.
Дух их своим путём растёт.
Может статься, что мы, мудрые,
окажемся хуже идиотов.
Феофан Затворник

 

ЧАСТЬ I

 

1.

Словно предчувствуя близкий и предсказуемый конец короткой жизни, с первого своего дня февраль дерзко и отчаянно стартовал крепкими морозами и сумбурными снегопадами. Обречённо скалясь, он упрямо разгонялся, наливаясь холодной силой. Уже на середине дистанции, в Сретенье, он совсем не желал сдаваться и продолжал отчаянно и яростно отстаивать свой колючий и капризный норов.

Официальная встреча зимы с весной в этот раз была не в пользу весны. Но, кажется, старик февраль всё же немного подустал, и хотя по-прежнему основательно лютовал, а три дня назад даже обрушил на столицу кошмарный снегопад, он позволил себе передышку: в Москве весь этот день стояла ясная безветренная погода с чистым небом и сонным озябшим солнцем.

Такие прекрасные зимние дни отрада для глаз и сердец людей, уставших от скверных проказ нашей долгой зимы, радостное предвкушение близости весны, тепла и душевного оттаивания.

 

***

«Невский экспресс» отходил в Санкт-Петербург в середине дня. Под перронным навесом порывами озорничал кусачий и пронизывающий сквозняк. От бетона несло сыростью, казалось, что на перроне холоднее, чем на открытых пространствах столицы. День был будний, рабочий – понедельник, ажиотажной давки, которая обычно случается на вокзале по пятницам, сейчас называемой новомодным уикендом, сегодня не было.

Вдоль перрона растянулась цепь озябших людей, улыбчивая проводница проверяла документы споро, очередь рассасывалась быстро. У одного из вагонов в хвосте очереди стояли рядом двое молодых мужчин. Один с наплечной спортивной сумкой, второй – с модным кожаным рюкзаком за спиной с множеством карманов на нём. По всему не знакомые, они не переговаривались. Мужчина с рюкзаком был худощав, высок и строен, но при широких развёрнутых плечах как-то плосок, словно под курткой вдоль плеч у него закреплена жёсткая направляющая, которая резко и строго фиксирует их ширину.

Для зимы он был одет довольно легко и, мягко говоря, скромно. Спортивная куртка, шерстяная чёрная водолазка с воротом под горло, голубые потёртые джинсы и стоптанные кроссовки с тонкой подошвой составляли его совсем не зимний гардероб. На голове фасонисто сидел слегка заломленный на правую сторону берет «а-ля спецназовец», но это был не «военторговский» продукт, а модный, замшевый, с вшитым чёрным кожаным пояском по низу. Берет очень шёл к его чистому белому лицу, придавая некую чегеваристость. Тёмные слегка вьющиеся волосы, подстриженные с затылка под каре, со лба были уложены под берет; шли ему и короткая мягкая бородка и реденькие «подростковые» усики. Ему можно было бы дать не больше лет двадцати семи-восьми, но в бородке уже поблёскивали седые нити. Девушки и даже дамы с любопытством поглядывали на него, он отвечал им смущённой улыбкой. Стоял он спокойно, с интересом рассматривая людей живыми светлыми глазами.

Его сосед выглядел моложе. Бог его не обидел ни ростом, ни крепким телосложением. Это был короткостриженый, без головного убора, спортивного вида молодой человек с прямой спиной, широкими плечами и крепкой шеей, похоже из так называемых нынешних «прокачанных» молодых людей не равнодушных к тренажёрным залам. Хмурое лицо покрывала недельная щетинка, оттопыренные уши покраснели, пряный дух парфюма витал рядом с ним и, кажется, он был не совсем трезв. Несколько раз он бросал быстрые и короткие взгляды на соседа, один раз бегло оббежал его с головы до ног и задержался на непрезентабельных кроссовках. Недоумение отразилось на покрасневшем от мороза лице, сменившись быстрой усмешкой тонких губ, хмыкнув, он с равнодушным видом быстро отвернулся.

Утеплился он хорошо: на ногах нубуковые ботинки на толстой подошве, на крепком торсе отлично сидела куртка-дублёнка с меховым воротником, под ней белоснежный свитер с высоким воротом под горло. Уже у подножки вагона, у которой молодые люди оказались рядом, он чертыхнулся, досадливо глянул на соседа, надевшего маску. Глаза их встретились, молодой человек улыбнулся, достал из кармана маску и протянул ему:

– Возьмите. Я догадался на вокзале купить десяток.

Парень раздражённо и резко разорвал упаковку, буркнув: «Спасибо», надел маску. Случилось так, что и в вагоне они оказались рядом: их места были у окна друг перед другом. Закинув сумку на полку, «прокачанный» сосед, раздражённо сорвал с лица маску и небрежно сунул её в карман. Снимая дублёнку, он говорил, не глядя на соседа:

– Пандемия, блин, намордники! Все болячки с женскими именами, чёрт бы их побрал! Папашка мой на этих масках, наверное, круто успел навариться.

Он повесил дублёнку, сел и протянул руку соседу.

– Захар.

– Сафрон, – приподнимаясь, улыбнулся сосед и крепко пожал руку узкой, тонкокостной ладонью с длинными пальцами. Он не раздевался, только снял рюкзачок и положил рядом с собой, места рядом были свободны.

Захар с минуту смотрел в окно на стремительно убегающий заснеженный город.

 – Ты, что закаляешься? Не холодно в такой куртке? – повернулся он к Сафрону, потирая с болезненным видом виски и грубовато добавив: – Севера с Югом попутал?

– Точно, попутал. Я не предполагал, что может быть так холодно. Я из солнечного Азербайджана, в Баку в этом году снега практически не было. Конечно, вы правы, нужно было вспомнить, что Россия большая и разная, подсуетиться, прикупить что-нибудь потеплее, но всё как-то сумбурно вышло, а вояж у меня получился, как у Одиссея на пути к родной Итаке. Я, собственно, изначально летел в Кисловодск через Минеральные Воды и не думал, что окажусь на Севере России. Две недели отогревался в Кисловодске под солнышком, когда уже собрался возвращаться домой, меня звонком неожиданно позвали в Санкт-Петербург. Билетов на самолёт не было, пришлось до Москвы добираться поездом. Поезд был не скорый, но мне понравилось. Смотрел в окно на просторы России, с людьми говорил. В Москве успел только по Арбату побродить и на Красную Площадь сходить, – охотно объяснил Сафрон.

Захар задумчиво качнул головой.

– Сафрон… никогда не слышал такого имени. Акцент у тебя вроде хачиковского, азер что ли?

– Разве похож? Русский, Тихомиров Сафрон Игоревич. Это бабушка. Она древней историей зачитывалась и всем своим детям имена придумала. Своего первого сына, моего отца, Игорем назвала в честь князя Игоря, второго сына, от моего отчима, – Филимоном, его все Филом звали, дочь – Даной. Имя Сафрон происходит от греческого Софроний. Бабушка и хотела меня Софроном наречь, но в районном ЗАГСе секретарша записала меня Сафроном, не ведая того сама, что придала моему имени вполне русское звучание, ведь имя Сафрон раньше часто употреблялось в России. Так и в паспорт перетекло с её лёгкой руки, – пространно разъяснил Сафрон, улыбаясь.

– Блин, ну, и кругалей же ты накрутил. Кавказ проехал и пол-России, – зевнул Захар. – В Питере дела, родственники или просто прошвырнуться решил? И слушай, давай уже на «ты».

– С радостью, – быстро согласился Сафрон, помолчал и продолжил: – В Кисловодске я немного здоровье подправлял, пора было. Главврач одного санатория наш бакинец, кандидат медицинских наук, отец моего друга Самира. Он созвонился с отцом, тот радушно пригласил меня и принял. Знаешь, как на Кавказе: друг твоего сына – друг отца. А родственников прямых у меня в России нет, вот неожиданно обнаружилась одна в Питере, пригласила, я о ней слышал в семье, но никогда не видел, вот к ней еду…

– Серьёзно болен? – вяло перебил его Захар и опять зевнул.

Казалось, что говорил он только лишь потому, что ничего другого не оставалось, понимая, что ехать молча четыре часа незавидная перспектива. Но, кажется, ему не очень нравилась словоохотливость и подробность ответов попутчика, а наморщенный лоб, тусклые глаза и рассеянный сонный вид могли говорить о том, что, задавая вопросы, он о чём-то всё время думает.

Но его попутчик, кажется, ничего этого не замечал, он отвечал Захару охотно и радушно.

– Мелочи жизни, – засмеялся он, – так… нервы. Это ты правильно подметил, что у большинства болезней женские имена. Циклотимия… болезнь ли это вообще? Справочно: не заразная и не смертельная, но распространённая. Бессонница, быстрые смены настроения, утомляемость, частые депрессии, тахикардия, сон сбивается, в таких случаях полезно поменять обстановку, не помешает и лечение. Я к врачам не ходок, годами не ходил, но вот подпёрло, да и оказия подвернулась.

Он опять засмеялся:

– Думаю, Захар, если бы тебе пришлось отвечать на тесты, что задавали мне врачи, ты запросто мог попасть под надзор этих психиатров-буквоедов. Впрочем, любой человек нынешнего компьютерного поколения, наверное, мог бы легко оказаться в их крепких объятиях. Как тебе такие, к примеру, вопросики эскулапов: сколь долго вы можете терпеть голод? Страннейший вопросик! Исчезает ли у вас неожиданно желание продолжать разговор с собеседником? Боже мой, если собеседник хам, кому захочется с ним говорить?! Или: бывает ли у вас настроение свернуть горы, но неожиданно возникает апатия, пропадает желание даже сдвигаться с места? И вишенкой на торте: влияет ли на вас смена сезонов? На кого же это не влияет? Или ещё: часты ли у вас смены настроения? Вопрос конечно интересный.

Глаза Захара ожили, он усмехнулся.

– Круто. С такими вопросами врачи в психотерапевне смогут долго бабло стричь с любого че́ла, как шерсть с овец. Депрессняк-то сейчас моден, молодняк экспериментирует и нюхает, и колёса глотает, колется, ну и тёлки, походу. И как лечили? На бабло сильно обули шкуродралы?

– Нет, разумно, без особого кавказского, х-мм, гостеприимства, – весело начал Сафрон. – Сестричкам на процедурах небольшое денежное поощрение, шоколадки и официальная плата за курс. А лечили… лечили на совесть, г-мм, по книжкам. Повезло, что в них опечаток не было. Таблетки, капельницы, циркулярный душ, нарзанные и грязевые ванны, терренкур. Вот это-то мне больше всего нравилось, по два-три часа гулял по прекрасным местам. Солнце, белочки игривые на деревьях с рук едят, воздух горный – не надышишься, после аппетит ого-го. Свой город местные жители определяют, как «бугор-яма» – городок гористый, Эльбрус в ясную погоду виден, красота. Светом лечили. Безвредный сильный свет в глаза без ультрафиолета. Но Акиф Салманович быстро запретил это, нечего, мол, мучить, он и так спит хорошо, не старик. Спал я в Кисловодске и правда замечательно! – опять рассмеялся Сафрон. – А вообще Акиф Салманович предположил, что моё состояние возможно связано с генетикой, нервной системой, какой-то тяжёлой душевной травмой. Я с ним, подумав, согласился. Мои детские годы совпали с событиями первой Карабахской войны и развалом СССР. Наша семья всё это кровавое время пережила в Баку. Времечко было ужасное, впрочем, тогда это по всей стране происходило и всем досталось.

Сафрон скомкался, замолчал, глядя в окно. А Захар в этот раз заинтересованно спросил:

– Гнобили азеры вас тогда?

– Напряжение, конечно, было и страх тоже. Армянскому населению досталось, для них это обернулось кровью и скорбным исходом. Но коренные бакинцы к русским хорошо относились, помогали, там много интеллигентных, разумных и добрых людей. Да, национализм тогда вырос, случались неприятные инциденты и с русскими, но это обычно исходило со стороны азербайджанских беженцев из Карабаха. И их можно было понять: потерять всё, бежать в никуда, бросив родные места, дома? Отсюда их ярость и злоба. Сейчас всё устоялось, город похорошел, дискриминации особой нет, там всегда было много смешанных браков, русские поголовно говорят по-азербайджански, законов не нарушают. Да и теперешняя быстрая победа во второй Карабахской войне вызвала у населения ликование, умиротворение и единение. Знаешь, многие думают, что это сугубо Восток, но в Баку прекрасная русская церковь, есть католический храм, синагога, разный народ живёт. Понимаешь, Захар, мне думается, что любой национальный бунт, он, наверное, такой же бессмысленный и беспощадный, как и русский, говоря словами Пушкина. Люди, в принципе, всегда хотят жить в мире, построить дом, растить детей, беречь своих женщин. При СССР было спокойно, национализм сдерживался силой старшего брата, хотя титульные нации в республиках, конечно же, тихо роптали. Было обидно, что ты на своей земле не полный хозяин, над тобой есть высшая власть и она инородна. Сейчас этого нет, люди знают, что живут в своей стране по своим законам, они её хозяева, а малочисленные другие нации приняли этот порядок и эти законы. Так за что их притеснять? За цвет глаз, волос, речь? Кстати, многие русские, уехавшие из Азербайджана, вернулись – мачеха-родина не для всех оказалась матерью. Между прочим, среди коренного бакинского люда ещё жива ностальгия по советскому времени.

– Да ты философ, – усмехнулся Захар, – не так твои земляки себя в Питере ведут, борзеют, козлы.

Сафрон покраснел и отвернулся к окну. За ним нескончаемой мутной и тёмной стеной убегали заснеженные леса. Неожиданно он повернулся к Захару и пылко воскликнул:

– Какая же она огромная Россия! Азербайджан можно на машине за день проехать. А я, Захар, представь себе, в России первый раз! Мне хочется её узнать, русского человека увидеть!

Захар присвистнул.

– Да ладно! В натуре первый раз? Тебе сколько лет-то?

– Старый, – четвёртый десяток размениваю, тридцать три стукнет в этом году.

– Я думал лет двадцать семь, двадцать восемь. Ну, Колумб! – глаза Захара озорно блеснули. – Первооткрыватель России, блин. Занятный ты мужик. Насмотришься скоро российских аборигенов и туземцев даже встретишь, может быть и людоедов. Тебя им и понять трудно будет, ты на каком-то другом русском говоришь, умно больно и гладко, акцент странный. Иди сюда, Сафрон, рядом сядь.

Сафрон присел рядом с ним, а Захар, озираясь, вынул из сумки плоскую бутылку коньяка и свинтил крышку.

– За знакомство выпьем.

Сафрон испуганно отпрянул.

 – Так ведь нельзя, оштрафуют, высадят.

Захар рассмеялся.

– Где высадят? В Питере только, поезд идёт без остановок. Глотни, согрейся, штрафы копеечные.

Сафрон отрицательно мотнул головой.

– Не хочется, не обижайся.

– А я выпью для тонуса, тоску разогнать. Принуждать не буду, я сам не большой охотник до выпивки, но бывает разгоняюсь и про тормоза забываю, если в хорошей компании и с девчонками. Даже «качалку» забрасываю на время, накачиваюсь, хе-хе, положительными эмоциями, расслабляюсь, – Захар подмигнул Сафрону и надолго припал к бутылке.

Он выпил больше половины, сунул бутылку в сумку и достал из кармана телефон.

– А деффчонок я люблю, пушистеньких, вот глянь. Вот с этой красой я в Сочи сейчас завалился, – придвинулся он к Сафрону с телефоном.

Сафрон с интересом посмотрел. Молоденькая девушка с прекрасной фигурой позировала в обольстительной позе у ажурных кованых перил дугообразного мостика.

– Пушистенькая, – хмыкнул Захар.

– Довольно миленькая, – улыбнулся Сафрон.

– Посмотри всю мою коллекцию.

Показав Сафрону ещё несколько снимков, блаженно улыбаясь, он закинул руки за голову и сладко потянулся.

– Нравятся?

Сафрон ответил не сразу, немного помедлив.

– Не обижайся, Захар, но у меня возникло ощущение, что все эти девушки собраны из одного набора лего. Только цвета одежды менялись и позы, да и они не сильно различалась, акцент на попе у всех. Моя бабушка иногда грубо шутила: показно отклячивая попу, девушка уже теряет девственность. Ты как филателист, что собирает марки одной серии.

Захар удивлённо посмотрел на него, захохотал и стукнул по плечу.

– Вау! Да ты, брат, Кашпировский! Слушай, я и сам иногда примерно так же думаю о них. Ловко ты обозначил! Это правда, они все сейчас, в натуре, одной масти, типа – я ж девушка! В кабак её своди, закажет самое дорогое шампанское, жратвы немерено, потом в торговый центр тянуть будет, чтоб сумочку ей купили тыщ за пятьдесят. Да где ж других взять? А тебе какие нравятся?

В этот момент мимо них прошла, улыбаясь, проводница в парике, и Захар не дал ответить Сафрону. Провожая её взглядом, толкнул его локтем в боку, ухмыльнулся.

– Не первой свежести, а тоже отклячивает, вертит тем, чего бог не дал! Папашка мой таких тёток в париках называл посудомойками из ресторана «Корюшка». Терпеть не могу баб в париках! Чёрт знает что, может быть у неё под ним. У меня одна такая была противная.

– Что ж, женщинам хочется выглядеть привлекательно. А при нынешней скорости жизни и дефицита времени, парик выручает, – пожал плечами Сафрон.

– Ну да, парик нахлобучила, подмазалась, джинсы натянула, ноги в кроссовки просунула и поскакала, – хохотнул Захар, откинул голову на сиденье и закрыл глаза; его, кажется, развезло. – Папаня… тот ещё кобель был, ни одной юбки не пропускал. Семью в строгости содержал, совок. Бюджет семьи лично планировал, за каждую копейку отчитываться требовал, мать обижал, а на мочалок, знаю, не скупился. Облико морале, жлобяра.

– Ты об отце, Захар, довольно странно говоришь, словно в прошедшем времени и нелестно. Он не живёт с вами или умер? – укоризненно покачал головой Сафрон.

– Так чего я сорвался-то из Сочи, день всего поотягивался?! – дёрнулся Захар. – Сестра позвонила, мол, папашку инсульт хватил, при смерти лежит. Может уже и лыжи откинет, когда приеду.

– Мне очень жаль, – скомкано пробормотал Сафрон, с удивлением посмотрев на попутчика.

– Да погоди ты – жаль! – возбуждённо перебил его Захар. – Всё как-то криво да косо вышло у меня в этот раз – это со мной часто случается, когда психану. Меня из института отчислять собрались за прогулы и вообще. Отец выволочку устроил, мозги промывать стал. Тунеядец, мажор, лентяй, бабник, на мои деньги учишься, ешь, одеваешься, гулеванишь, вместо того чтобы мозги прокачать, бицепсы накачиваешь. Понёс пургу, кричал, слюнями брызгался, рассвирепел. Грозить стал, мол, своё немалое хозяйство, что горбом наживал, всё дочери отдаст, а меня проклянёт. Он последнее время дико Соньку зауважал, забыл, гад, сколько она плакала в школьные годы от его придирок и жлобства. Ну, Сонька-то – хитрая лиса, с отцом в обнимашки поигрывает. Зауважал он её, она замуж собралась выходить за делового, из спекулянтов биржевых. Мерзкий тип – купи-продай, я таких терпеть не могу. Липкий, медовый, к папашке с поклонами, изгибается, кисель! Папашка в девяностые старшим мастером был на «Электросиле», да бросил цех родной в девяностые, завертелся, заматерел, с бандитами ладил, с выжившими и сейчас нормально общался, лис старый. Поднялся он тогда на сигаретах, пиве, спирте «Роял», окорочках, везде успевал. Да и сейчас с сигаретами левыми завязан, хотя помалу, – на аптечном бизнесе остановился, дело беспроигрышное. Кричал, кричал и докричался, плохо стало. Вызвала мать скорую, а я под шумок… пропадать так с музыкой! У него с памятью последнее время тормоза, в сейфе своём набор всё время меняет и забывает. Иногда по полчаса стоит у сейфа чертыхается, не может циферки заветные вспомнить. И тут вдруг мне бинго! Записал он набор на бумажке и на столе в кабинете оставил. А я, пока все вокруг постели короля вертелись, пару пачек скоммуниздил… гулять, так гулять…

Сафрон не выдержал, качнув головой, засмеялся:

– Скоммуниздил? Первый раз такое слово слышу, хотя идеологически правильное словцо, крепкое. Только это, Захар, как-то нехорошо… бесшабашно, да ещё в момент, когда отцу плохо…

Захар отмахнулся. Он вошёл в раж от неприятных воспоминаний недавних событий. Заговорил торопливо, нервно похрустывая пальцами.

– А меня понесло, бывает со мной. Папаня любитель за воротник заложить, поэтому личного водилу держит, тот его на «Лексусе» возит. Хотел я на нём укатить, да ключей не нашёл. Иногда он и сам любит прокатиться на запасной и любимой БМВ «Гран-Купе», шестьсот лошадей под капотом, почти двенадцать лямов отдал за тачку, из Германии перегоняли, апгрейдированная. В гараже у Андрея Платоновича ещё одно чудо стоит – 21-я «Волга» золотого цвета, тоже бабла вбросил в неё, апгрейд сделал, чуть ли не американский «Кадиллак» шестидесятых из него сотворили питерские умельцы. Выезжал старик на нём с российским флагом раз в год на 9 Мая, патриот. Мастерам, патриот, между прочим, не доплатил, хай устроил, судился. Моя «Октавия», разбитая, в ремонте, на такси не люблю ездить. Нашёл ключи, завёл БМВуху – пропадать так с музыкой, – и двинул, куда глаза глядят. Нашёл в клубе подругу пушистую и по ночному Питеру поехали рассекать. А дура пушистенькая ныть: дай красавицей порулить, права мне показывает, два года стажа. Порулила! Педали перепутала. Обняла бетонный отбойник, дура, передок в хлам. Точило мы бросили – я бухой, слиняли. С ней напились и в Сочи улетели…

Захар достал из сумки коньяк, скривившись, сделал глоток, опустил голову на грудь.

Сафрон смотрел на него пристально, с недоумением и жалостью, нервно сцепив пальцы.

– Моя бабушка говорила, что у плохого дела всегда плохой конец, – сказал он тихо.

Захар вскинулся.

– Да ладно тебе! Какая бабушка? И ты туда же – облико морале. Тоска. Тут один жизненный вопрос ножом теперь к горлу приставлен: оставит папашка мне что-нибудь, если помрёт? А как Андрей Платонович выполнит свою угрозу? Сонька-то со своим пройдохой запросто может зехер хитрый придумать, глазки завидущие, я с ней никогда не ладил…

Тут у него звякнул телефон, он глянул в него, прочитал сообщение, выключил, сказал громко и мрачно:

– Приехали. Врачи сказали час от силы проживёт. Был папаня Андрей Платонович Расхожин, да весь вышел…

Сафрон собрался сказать Захару слова утешения, но тут произошло нечто, нельзя сказать что-то особенное, но неожиданно прервавшее разговор молодых попутчиков. На соседней скамье лицом к Сафрону сидел господин, именно господин, а не пассажир, с лицом телевизионного чиновника в тёмно-синем костюме, белой рубашке и галстуке. Таких господ нетрудно определить по дежурному выражению лица с застывшей маской собственной значимости, а также привязанности к дорогим костюмам обязательного синего цвета, на которых отлично смотрится значок депутата. Непременными аксессуарами таких господ являются дорогие часы, а иногда сногсшибательный перстень на безымянном пальце правой руки; сногсшибательный, поскольку золота на него часто истрачено такое количество, что он вполне может использоваться, как убийственный метательный снаряд

Таких людей скопом можно увидеть в Государственной Думе, на всяких крупных важных сходках, форумах, на прямых линиях президента, или на его ежегодных посланиях этому синклиту синекостюмных. Когда камера показывает сверху крупный план такого зала, он похож на васильковое поле, местами пробитое разноцветьем женской части таких собраний. Пожилые и безвкусно одетые дамы-лютики с лицами изуродованными скальпелем пластических хирургов-шарлатанов, прикрывающие поредевшие и поседевшие головы невообразимыми шиньонами, париками; стройные спортсменки-чемпионки с кокетливыми причёсками в дорогих нарядах от кутюр; артисты-патриоты с лицами сутенёров, старые коммунистки с ироническими оппозиционными улыбками и прожжённые либералки – борцы за толерантность, весь это цветистый луг как бы должен олицетворять демократическое равенство полов и разнообразие политических взглядов народных избранников.

Занятно, что пожилое васильковое большинство таких форумов патрициев упорно рядится в эти новомодные коротковатые и дорогие пиджачки, которые очень выпукло обрисовывает их изнурённые хорошим питанием брюшка и согбенность стана, а коротковатые брючки на артритных негнущихся ногах, забывших педали велосипедов, и зады, просиженные в мягких креслах, только подчёркивают их старость. Впрочем, пример таких значительных собраний вовсе не обязателен. То же самое можно увидеть в любом муниципальном командном органе страны, в паспортном столе или в жилищной конторе. Тренд!

Господин свою значимость, причастность к высоким сферам и верноподданническое усердие особо подчёркивал заколкой в сером галстуке с тремя наклонными полосками в цветах российского триколора. От многолетнего служебного рдения волос на его бугристой голове осталось немного, на пару трёпок, как говорится; темя и вовсе облысело, а часть оставшихся седоватых волос он зачёсывал на пробор, закрывавший лысину, как размётанное ветром сено на автостраде. Горбатый крупный нос клюквой нависал над верхней губой, отчего господин был похож на одряхлевшего сонного орлана после обильной трапезы.

Сафрон иногда вскользь с интересом поглядывал на господина. Тот за время их беседы с Захаром читал толстые газеты, периодически исчезая за ними, когда их развёртывал, пару раз газеты он откладывал и дремал. Но Сафрону почему-то казалось, что он напряжённо слушает их беседу. Он даже хотел попросить Захара говорить потише, но когда тот явно захмелел от коньяка, не стал этого делать, чтобы не обидеть.

Господин при последних словах Захара встал и как-то мягко, крадучись, бочком-бочком, по-крабьи, телепортировал к их секции. Наклонив почтительно голову, он шепеляво проговорил, проглатывая букву «Р»:

– Угодников Борис Вениаминович. Неужели, неужели, неужели, ах, боже ж ты мой, Андрей Платонович! Боже мой! Он же был полон сил, две недели назад мы с ним обедали в грузинском ресторане «Мамалыга», о делах говорили, вино пили, боже мой, боже мой...

Всё это он произнёс голосом полным печали и сочувствия, трагически сложив руки крестом на груди. Между тем, не дав друзьям опомниться, он так же крадучись, как кошка, мягко присел на скамью напротив Захара и Сафрона и продолжил:

– Да, да, да, бог дал, бог и взял. Суровая, так сказать, аксиома жизни! Мы с Андреем Платонычем пересекались часто, ещё с тех кошмарных годов, когда я служил депутатом в девяностые и вёл некоторые его дела. Какой человек был отзывчивый, пунктуальный, исполнительный и честный.

– Это он-то честный и отзывчивый? – зло вперившись в господина Захар. – Клянчить приходилось на кино и лимонад. – И чего это вы к нам, как вас там?..

Господина не смутила грубость Захара, сладкая улыбка бродила по его выбритому лицу.

– Борис Вениаминович Угодников. Засвидетельствовать хочу почтение сыну достойного человека, соболезную тяжёлой потере дорогого вам человека. Ныне служу на ниве защиты чести и достоинства добрых людей, заслуженный юрист Российской Федерации.

Захар пристально посмотрел на него, ухмыльнулся, толкнул Сафрона локтем в бок.

– Прикольно – юрист Угодников. Подходящее сочетание слов. Часики-то – Омега, не меньше ляма стоят, костюмчик от Пола Смита. Выгодное дельце, выходит, угождать клиентам, да?

Сафрон краснел, слушая грубые выходки Захара, но Угодников был так же бледен, только некоторая кислость забродила в лице. Он пожевал губами, противно ухмыльнулся.

– Профессия обязывает. Не от «Большевички» же носить костюм в солидном обществе.

– «Большевичка» не обязывает, а галстук с триколором и часы на правой руке как бы обязывают? – продолжал ёрничать и довольно громко глазастый Захар, заставляя Сафрона тревожно ёрзать на скамье.

Угодников открыл было рот, чтобы что-то вставить, но Захар не дал ему, отмахнулся:

– Слушай, как тебя там, Негодников, Пригодников, у меня голова разболелась, в натуре, извини, дорогой, не до тебя мне сейчас.

Чёрные беличьи глаза юриста повлажнели, электрически пыхнули короткой злобной дугой, но тут же замедоточили.

– Да, да, прекрасно вас понимаю. Понимаю, понимаю, горе. Такая утрата, молодой человек, такая невосполнимая утрата, царствие небесное Андрею Платоновичу.

Он встал. Улыбка стала ещё слаще, выглядел он наэлектризованным, волосики на темечке приподнялись. Так же крадучись он вернулся на своё место и закрылся газетой.

– Захар, прими мои соболезнования. Печально, печально, я очень сочувствую тебе, – сказал тихо Сафрон и положил руку Захару на плечо, – держись, дорогой.

– Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, жаль, что вот так, – угрюмо сказал тот, хрустнув пальцами, и показал глазами на Угодникова, закрывшегося газетой. – Извини, не сдержался. Ненавижу это племя. Ссы в глаза, скажут божья роса. Такие типы вокруг моего папаши угрями вились всю жизнь, делишки с ним обтяпывали. Стервятники, услышал, сволочь, подлетел, падалью запахло.

Воцарилась неловкая пауза, Захар молчал, глядя в пол. Ознобно поведя плечами, вздёрнулся с повлажневшими глазами, сглотнув комок в горле.

– Короче. Об этом лучше сейчас не думать и не говорить. Я всё думаю о твоих словах. Ну, о лего-деффчонках. Таких сейчас больше, факт, но есть, есть же и другие, ручной работы? На самом деле не все же инстаграмки с губищами и с откляченными по́пами?

Сафрон с удивлением посмотрел на него с неприятной мыслью: «Неужели так жестокосерден?».

– Вот, глянь, – развернул к Сафрону телефон Захар.

Сафрон смотрел в экран долго. Это был снимок стройной молодой женщины в строгом брючном костюме у стены с какой-то абстрактной картиной.

– Ну, философ, а эта тоже из лего? – Захар ткнул Сафрона кулаком в плечо и развернул телефон к себе, блаженно щурясь.

– Нет, эта не из лего. Это порода! Красивая, гордая, строгая, умная, с печалью в глазах, – тихо сказал Сафрон. – Такие женщины надолго оставляют в мужчинах отпечатки, в ней есть тайна.

– Пробрало, надо же! И опять угадал, – Захар, откинулся на спинку сиденья, – оставляют, оставляют отпечатки. Художница, свой салон в центре города «Art House»: картины, всякая модная хрень, дизайном занимается, известная личность в Питере. Я случайно туда зашёл от нечего делать. Там пару каких-то хлыщей толклись вокруг неё. Подошла ко мне, расспрашивала, не желаю ли чего, с какой целью зашёл. Агнессой зовут, чуть старше меня, наверное. Ну, я пургу погнал, мол, собираюсь квартиру новую покрасивше сделать, а сам глаза пялю на неё. И прикинь – растерялся, оробел, как пацан! Она улыбалась, сто пудов просекла мой драйв. Такого со мной давно не было. Разве только в школе в десятом классе с Катькой Суховой. Точно ты сказал – отпечаток. Засаднило сердце, тянет её увидеть, во сне вижу.

– Как ты меня обрадовал! Ты не такой, как себя выставляешь, Захар. Бабушка моя говорила, что в каждом человеке живут два человека. Один показной, живёт как все, боится вылезать из-под коряги общих устоев, второй – всё это видит и ропщет на первого, мучает его, призывает быть самим собой. Иногда он побеждает первого и это для человека выход. Только, говорила, что иногда этот второй становиться глухим, слепым и немым, и мир может погибнуть, если таких станет больше.

Захар пытливо на него глянул.

– Типа «плохой – хороший» полицейский? Да во мне не два – сотня разных че́лов живут и такой у них спор между собой иногда случается! Устаю с ними бороться. Слушай, Сафрон, ты мне напоминаешь Форреста Гампа, только в фильме он всё мамины наставленья говорил, а ты – бабушкины. Любил бабушку?

– С её смертью будто часть мира умерла.

Захар посмотрел на Сафрона добрым взглядом, каким ещё на него не смотрел.

– Я свою бабушку тоже очень любил. Я посплю немного, да? Разбудишь.

Он отвалился на спинку сиденья и вскоре заснул с открытым ртом.

Пересаживаясь на своё сиденье, Сафрон машинально взглянул на Угодникова. Тот дремал, но чуть приоткрыл глаза, когда он пересаживался. Сафрон достал телефон и до Питера что-то читал. Захара он разбудил на подъезде к городу. Тот хотел глотнуть коньяка и уже взял в руки бутылку, но с раздражённым видом закинул её в сумку. Уже одетый Угодников глянул в окно и сказал весело новоиспечённым товарищам, как старым знакомым:

– В Москве климат плохой – в Питере ещё хуже. Я в первопрестольную приехал двенадцатого февраля. Жуть, как всё было завалено снегом в столице.

Он увязался за ними, пристроился рядом, семеня короткими ножками. Когда троица вышла на Лиговский проспект и остановилась у торгового центра «Галерея», прощаться, он сказал Захару:

– Что-то вас не встречают. Вам куда, джентльмены? Могу подвезти. Тачка у меня здесь в подземном паркинге.

– Мне на Крестовский, а тебе куда? – спросил Захар.

– Так нам по пути, мне на Чёрную речку.

– Погоди тогда, я с другом попрощаюсь, – повернулся он к рассматривающему с интересом окрестности Сафрону:

– Ну, а ты-то, Колумб, куда?

– Да мне, собственно, сегодня, пожалуй, некуда. Я уже говорил, что приехал по просьбе какой-то родственницы. Звонил мужчина, сказал, что мой телефон ему дала моя тётя в Баку, а он звонит сейчас по поручению некоей Джавад-Заде Клавдии Дмитриевны и просит, по возможности, быстрее приехать в Санкт-Петербург по наследственному делу в отношении меня, что дело не терпит отлагательства …

Угодников чуть не подпрыгнул. С заблестевшими глазами он придушенно произнёс:

– Клавдия Дмитриевна Джавад-Заде?! Как же, как же, знаю, знаю, уважаемая женщина, весовая, так сказать, с советских времён. Тут без обмана, наследства на всех хватит, три прелестные внучки, зять деловой, Иван Панкратович Головчин, в кругах принят, знаком, знаком… Рад, рад за вас. На всякий случай вот вам моя карточка, чего не бывает.

Он непринуждённо и ловко, отработанным движением, всунул в руку Сафрона визитку с гербом.

– Да погоди ты, трещотка, не выпрыгивай из шкурки, – одёрнул его Захар. – Кто она тебе эта… Заде?

– Я только догадываться могу. У моей бабушки тоже отчество Дмитриевна, я от сестры слышал, что у бабушки была сводная сестра, она высоко взлетела, но их пути по жизни почему-то разошлись. Они не общались после какой-то размолвки. Звонивший не стал мне объяснять подробности, сказал, что меня ждут. Из Москвы я ему позвонил, сказал в каком поезде еду, – Сафрон вертел в руке карточку юриста, не зная куда её деть.

– Дела, – почесал затылок Захар. – Хоть у кого-то хорошие. Я рад за тебя, что-то и я слышал от отца про это семейство. Давай телефон.

Сафрон позвонил на названный номер, Захар зафиксировал и протянул ему руку,

– Отмечу тебя Колумбом.

– А я тебя влюбчивым пингвином, любителем девочек-лего, – рассмеялся Сафрон.

Угодников заюлил перед Сафроном:

– А давайте ко мне, помоетесь, отдохнёте…

Сафрон качнул головой.

– Ранний вечер, поброжу по стогнам Северной Венеции. Пристроюсь, не маленький. Знаешь, Захар, когда ты прикорнул, я решил просмотреть в инете народные приметы на Сретенье. И нашёл удивительную! Не знаю даже пугаться или радоваться. Такую странную народную примету обнаружил, мол, на Сретенье опасно уходить в далёкий путь, потому что назад трудно будет вернуться – домой можно и не попасть. И вот теперь я будто стою на перекрёстке, и мысли разбегаются.

– Питер засасывает – болото, отсюда трудно выскочить, если только суметь себя за волосы вытянуть, как Мюнхгаузен. – Захар хлопнул Сафрона по плечу: – Увидимся! Разгадывай русских, брат, тут такие кроссворды встречаются.

Хмурясь, он толкнул в плечо Угодникова.

– Пошли, заслуженник.

Захар шёл пружинистым быстрым шагом, Угодников семенил ножками, чтобы не отставать от него, что-то быстро говорил, заглядывая ему в лицо.

Сафрон долго смотрел им вслед, глубоко вдохнул сырой и морозный воздух, глянул на мутное небо, где между рваных облаков подрастала луна и, прошептал: «Боже мой, я в городе Достоевского!».

Через полчаса он стоял на Аничковом мосту и с восторгом смотрел на замёрзшую Фонтанку.

 

2.

Конечно же на фоне нынешних нуворишей, владельцев особняков на Рублёвке, апартаментов в московских высотках «Золотой мили», домов в Лондоне, Калифорнии и Испании, Иван Панкратович Головчин выглядел, наверное, посредственным середнячком. Но свой шанс в мутном потоке российской демократии на её кровавом расцвете, он, как и все перекрасившиеся и приклеившиеся к щедрым государственным кормушкам, не упустил.

Зимой основным местом времяпровождения семьи Головчиных служил двухэтажный таунхаус в Коломягах, принадлежащий тёще Головчина, с гаражом на два автомобиля в прекрасном зелёном районе города, напротив чудного пруда. Отсюда до Чёрной речки на машине можно было доехать минут за десять-пятнадцать. У тёщи ещё имелась квартира в историческом центре города, на площади Труда, а Иван Пакратович позаботился о загородном отдыхе семьи. Он выстроил кирпичный двухэтажный дом в тихом областном городке Вырица Гатчинского уезда. Прекрасное место для отдыха ещё за несколько лет до Первой мировой войны облюбовала петербургская знать, здесь тогда заложили дачный посёлок «Княжеская долина».

Дом строился долго, но не из-за финансовых трудностей хозяина, а из-за мелочной придирчивости и скаредности его будущего хозяина. Несколько раз бригады строителей менялись. С двумя бригадами он сурово распрощался, не доплатив им положенное. Достраивали дом строители с западной Украины. Головчина устроила низкая цена работ славянских гастарбайтеров. Дом выглядел довольно громоздко и безвкусно. С архитектурными излишествами: двумя боковыми флигелями с башенками, фривольными балкончиками под старину и с балясинами, обсыпанными мраморной крошкой, благо летом их оплетал зелёный плющ, нивелируя барский вкус хозяина.

Окружённый высоким кирпичным забором с видеокамерами дом стоял в кольце многолетних сосен. Огородничеством хозяева не занимались, но был смотритель дома, он же садовник, сторож и мастер на все руки. Под руководством жены Головчина Тамары Мурадовны он развёл прекрасный цветник. Недалеко был городской пляж на реке Оредеж, а ещё ближе, в шаговой доступности, отрада жены и тёши Головчина старинная деревянная Церковь Казанской иконы Божьей Матери в стиле шатровых церквей Русского Севера. Рядом с церковью в наше время была выстроена часовенка над мощами преподобного Серафима Вырицкого и его жены схимонахини Серафимы. Жена Головчина Тамара крестилась поздно, и соседство с такой Церковью ей очень нравилось. Она ходила на службы, часто со старой матерью, которую возила на инвалидной коляске; молилась, причащалась, в доме всегда стояла святая вода, горела лампадка. Естественно, в доме было всё, что нужно для комфортного житья.

Кроме всего, семейство всегда ждал второй небольшой дом под Выборгом, в котором они отдыхали после шоп-туров в Финляндии. В этом доме постоянно проживал дядя Головчина, вдовец, согласившийся жить здесь постоянно. У Головчина была ещё «двушка» в старом доме на Васильевском рядом с Церковью Успения Пресвятой Богородицы, а также выкупленные пять комнат в коммуналке у Московского вокзала, Иван Панкратович их сдавал. Кроме того, на Московском проспекте была трёхкомнатная «сталинка» недавно умерших престарелых родителей. Так что в некотором смысле недвижимое имущество Головчина выглядело вполне патриотичным.

Деловая хватка у него была крепкая. Он был в доле с фирмой, занимающейся оптовой продажей лакокрасочных изделий финской марки «Тиккурила». В своё время помог знакомым предпринимателям создать это предприятие, воспользовавшись своими связями в Выборгской таможне, обеспечив им прикрытие. Фирма расширялась, дела шли прекрасно. Подкупал он по случаю и акции доходных предприятий. В доле с партнёром владел юридической фирмой с широким профилем деятельности и опытными юристами. Фирма успешно работала.

В молодые годы он активно пошаливал. До женитьбы на Тамаре Мурадовне шалун в погонах был недолго женат на артистке Ленинградского балета на льду, их представления он регулярно посещал. Захаживал он с цветами и в Кировский театр, но быстро понял, что плоские эстетки товар дорогостоящий и остался фанатом балета на льду. Отвязанных молодых фигуристок ледового балета местные бонвиваны называли «ледовой дружиной», а девушки без комплексов с удовольствием проводили время с интересными молодыми людьми, которых сейчас называли бы мажорами.

Головчин охаживал стройную артистку из Саратова, а её прельстила возможность стать ленинградкой с жилплощадью, да и жених-офицер был хорош собой, правда, скуповат, как позднее оказалось. Но вот беда – коньки она категорически отказалась вешать на гвоздь. Балаганный мир был ей мил, там её окружали поклонники, галантно ухаживали многие известные в стране люди, титулованные артисты и музыканты, самцы-мародёры с интеллигентным обхождением, деньгами и широкими жестами. С ними было интересней и веселей, чем с мужем-капитаном со скромной зарплатой. Брак не продержался и года: стройная крепость вскоре пала под обещания неземной жизни за границей и большой любви одного известного артиста. Даша сбежала от мужа к нему, а артист вскоре слинял в Израиль без неё. На вопросы коллег по ведомству Головчин коротко, по-военному, угрюмо отшучивался, скаля лошадиные зубы: «Агент спалился на варьетутке». В конце девяностых Дарья вышла замуж за немецкого бюргера и уехала с ним в лучший мир. Следы её затерялись на просторах Европы.

Капитан был оскорблён, но потерю переживал недолго. Стройные фигурки по-прежнему манили молодого сластолюбца, и он, не забывая ревностно служить Родине, исправно пошаливал, – хватало приезжих студенток. Должностное рвение коммуниста Головчина было замечено начальством. Он не раз поощрялся и неожиданно его внеочерёдно повысили в звании. Вряд ли он мог бы стать майором так быстро, но тут в карьере случилось приятное – Фортуна, известно, дама изменчивая. Нужно было заменить одного сотрудника в Венгрии и начальство посчитало, что капитан – это не солидно, а парень толковый и надёжный, из генеральской семьи, отец свой – «конторский». Не исключено, конечно, что папа замолвил за сына словечко, «бывших» в этом ведомстве не бывает.

Новоиспечённый майор недолго пил венгерское вино. Весной 1989 Венгрия открыла границу с Австрией, следом пала Берлинская стена, соцлагерь и его режимы посыпались, как шаткий ряд костяшек домино. На глазах майора происходило нечто совсем невообразимое. Шпротная Прибалтика стукнула кулаком по столу: а признать секретные протоколы к пакту Молотова-Риббентропа незаконными и недействительными! А II-съезд народных депутатов, с подачи «мотора перестройки» Александра Яковлева испугался грозных прибалтов и принял резолюцию: «Съезд признает секретные протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания».

Зашаталась кроваво держава! В августе 91-го, когда майор с коллегами из конторы в штатской одежде деловито шнырял у баррикад перед Мариинским дворцом, он остро стал осознавать, что в песочных часах СССР образовалась дыра. События происходили с калейдоскопической быстротой. Ленинград стал Санкт-Петербургом, Собчак, недолго пробывший в рядах КПСС, набирал вес, член его команды, будущий президент Анатолий Медведев, расклеивал его предвыборные фото на стенах домов Ленинграда, с ним трудился и малоизвестный тогда В.В. Путин. Собчак пробрался в мэры Ленинграда, разогнал Ленсовет; прекратил свою деятельность и Съезд народных депутатов. Ельцин стал президентом, КГБ РСФСР переименовали в Агентство федеральной безопасности РСФСР, в дальнейшем на свет явилась ФСБ. Анатолий Собчак в это время не остался без дела, став председателем правительства Санкт-Петербурга.

Но пора вернуться к нашему герою. Пертурбации в его кормиле нервировали и были неясны. Вернувшись из Венгрии с чемоданами шмотья, посуды и электроники, он окунулся в новую, быстро меняющуюся, нервную, неустойчивую и непредсказуемую стихию. Вот тут-то сработали связи отца. Он подсуетился, и единственный сынок был трудоустроен в Балтийскую таможню. О её работе в 90-е годы написано много интересного, это было роскошное место для махинаций, которое активно окучивал расплодившийся криминалитет.

А когда же оно было не роскошным?! На память сразу приходит незабвенный Павел Иванович Чичиков, пристроившийся в таможню. Правда, его поймали за руку и конфисковали нечистые деньги. Можно ещё опуститься в суровые времена Петра Великого, доверившего братьям Соловьёвым руководить Архангельским внешнеторговым портом. В потных ручках братьев оказалась экспортная торговля России пшеницей, рожью, льном, смолой, пенькой, пушниной. Братаны организовали схему контрабанды, а скопленные капиталы вывозили в банки Голландии и Англии. Через них уходили за границу и капиталы друга Петра I Меншикова. Бедный же и честный вице-губернатор Архангельска Алексей Курбатов, жаловавшийся на братьев-комбинаторов самому царю, был казнён. У братанов конфисковали имущество, но позже освободили на поруки и даже вернули часть конфиската. Таможня, её посты – золотое дно для прохиндеев во все времена. В девяностые здесь не только придумывались хитроумные схемы, но бывало, что крепкие парни в спортивных костюмах совершали грубые экспроприации, на манер румынских погранцов, жестоко обошедшихся с Остапом Бендером.

В общем, жизнь у Головчина удалась. Женился тридцатитрёхлетний красавец майор в 1994 году на двадцатичетырёхлетней яркой полногубой брюнетке с восточным разрезом обворожительных глаз. Познакомился он с ней на свадьбе друга. Тот женился на преподавательнице ЛГУ, а её подруга Тамара тоже была преподавателем этого учебного заведения, без пяти минут кандидат литературоведенья. Когда же Головчин узнал, что она дочь одной весьма влиятельной и небедной женщины, то приложил титанические усилия для покорения южанки.

Плечистый, стройный и голубоглазый красавец смог очаровать девушку. Она пригласила его в гости на смотрины. Послушная дочь всегда советовалась со своей строгой приёмной матерью, сухонькой старушкой, чьё слово было для неё законом. Смотрины и были устроены Клавдией Дмитриевной, чтобы вынести свой вердикт. Предварительно она навела справки о семье Головчиных и посчитала, что родители жениха люди достойные. И претендент на руку дочери не опростоволосился на смотринах под пристальными взглядом старухи и её хитрыми вопросами. Был прекрасно одет, умел пользоваться столовыми приборами, хорошо говорил и острил. Тянуть не стали. Клавдия Дмитриевна постановила: «Завянешь, Тамара. Будешь в девках куковать, просидишь жизнь со своими книжками. А я внуков хочу понянчить».

Справили пышную свадьбу и молодые поселились в трёхкомнатной квартире Клавдии Дмитриевны на Бульваре Профсоюзов. Её покойный муж получил в своё время здесь двухкомнатную, но вскоре купил соседнюю с его квартирой комнату и объединил в одну. Крутую тёщу, резавшую правду-матку в лицо, невзирая на лица, Иван Панкратович невзлюбил, побаивался, но жить, увы, пришлось с ней. В душе лелеял надежду, что старуха недолго проживёт, но тёща в лучший мир не спешила.

Тамара забеременела сразу и уже на следующий год родила дочку. Как на конвейере Иван Панкратович сработал с перерывами трёх дочек – Веру, Надежду и Любовь. Тамара любовно погрузилась в их воспитание. А это вполне устраивало Ивана Панкратовича: оставляло время на тайные шалости, с которыми он не в силах был расстаться. Шалил, соблюдая строгую конспирацию. Была у него компашка таких же он хитроумных коллег-сластолюбцев, с которыми он поигрывал в картишки, не чуждаясь плотских утех. Не пропала страсть к шалостям у него по мере старения, он держал себя в форме, бегал, следил за здоровьем. Приходилось вертеться, как угрю на сковороде. С тёщей у него отношения ухудшались, она ему не верила, не любила, по всему, раскусила. Жена, привязанная к старой матери и дочерям, смирилась со своим положением, по крайней мере, так казалось внешне.

 

Когда Сафрон стоял, ошеломлённо задрав голову, у Исаакиевского Собора, ощущая себя лилипутом, зазвонил телефон. Машинально приложив телефон к уху, стоя с задранной головой, он автоматически сказал: «Слушаю», и узнал голос человека, звонившего ему в Кисловодск. Молодой и приятный голос с неким заметным услужливым клерковским тоном спросил:

– Сафрон Игоревич, вы уже в Питере?

– Уже давно, брожу по вашему прекрасному городу. Извините, как мне вас звать?

– Матвей Сергеевич. Вы можете прямо сейчас приехать? Клавдия Дмитриевна вас с нетерпением ожидает.

– Как-то неудобно, Матвей Сергеевич, ночь уже.

– Только вечер. Такие у нас ранние вечера зимой и поздние рассветы. Высылаю вам СМС с адресом. Вы где сейчас?

– У Исаакиевского Собора.

– Наймите такси, ехать недалеко. Полюбуетесь нашими мостами и замёрзшей Невой. Ждём. Да, у нас видеодомофон. Нажмёте кнопку, вам откроют.

Сафрону ничего не оставалось, как поблагодарить звонившего.

Таксист оказался неразговорчивым, по пути встречались заторы, но Сафрон так заинтересованно и жадно впитывал проносящиеся за окном новые завораживающие пейзажи, что забыл о существовании водителя. Он радостно узнавал знакомые ему по фотографиям, рисункам и фильмам уникальные места Великого города: мост через Неву, названия которого он не помнил, Сфинксов, Стрелку Васильевского острова с Ростральными колоннами, остро ощущая, что фотографии не показывают и малой доли мощи этих сооружений. Когда въехали в жилые кварталы со стандартной застройкой, он ещё острее ощутил разницу между частью старого города, отстроенной великими зодчими, и бетонной геометричностью, скученностью жилых домов-новоделов.

Они остановились в тихом месте у длинного ряда двухэтажных коттеджей одинаковой архитектуры. С правой стороны вдоль узкой двухколейной дороги, ниже неё, в ложбине, блеснул под луной, вырвавшейся ненадолго из облаков, замёрзший пруд.

Он рассчитался с водителем и тот, наконец, заговорил, весело рассмеявшись:

– Я думал, брат, ты голову себе свернёшь, пока ехали. Первый раз в Питере?

– Первый, брат, – рассмеялся Сафрон и, пожав руку водителю, вышел из машины.

Уже знакомый голос в домофоне поприветствовал его. Сафрон вошёл в калитку, прошёл под сварной арочной конструкцией, покрытой зелёным пластиком, к входной двери, которая предупредительно распахнулась. В просторном холле с зеркалом, шкафом-купе во всю стену и туей в керамической кадке его ожидал красивый молодой человек в костюме с прекрасной густой шевелюрой, большими голубыми глазами, придающими его лицу детскость. Он протянул Сафрону руку, вяло ответив на рукопожатие:

– Добро пожаловать, вас ждут не дождутся, Сафрон Игоревич. Куртку и рюкзак в шкаф, пожалуйста, – отодвинул он дверь шкафа в сторону.

Когда Сафрон повесил куртку и рюкзачок и повернулся к нему, то заметил, что тот с недоумением смотрит на его кроссовки. Сафрон засмущался и затоптался. Неловкую паузу разрядил солидного вида мужчина с седоватой гривой волос и холёным лицом, высунувшийся из одной из дверей.

– Зайди-ка, Мотя, ко мне… – начал он, но увидел гостя, вышел в холл, окинул Сафрона цепким взглядом и протянул руку. Быстро потирая ладони, будто удаляет рукопожатие, он продолжил, разглядывая гостя: – Хе-хе, наконец-то! С приездом, Сафрон… Игоревич. будем знакомы, Иван Панкратович Головчин. Внештатный, так сказать, хозяин семейства. Официальный, хе-хе, наша дражайшая вечноюная фея ожидает вас со всей женской дружиной наверху в гостиной. Дождались, наконец, исполнения её всемилостивейшего указа. Все вас с горячим нетерпением ожидают, как некое, г-мм, явление. Входите, – приглашающим жестом он указал на дверь, – познакомимся ближе.

Матвей Сергеевич, которого Головчин по-домашнему назвал Мотей, мялся, не сводя с него глаз.

– Мотя, и ты заходи, – махнул он рукой.

В просторной комнате с рабочим столом и компьютером, книжными полками с толстыми томами – по всему, справочниками – и небольшим овальным столом он усадил молодых людей на диван, сам же удобно расположился в кресле. Пожёвывая губами, несколько секунд рассматривал Сафрона и наконец произнёс:

– Ну, с приездом в культурную столицу, Сафрон Игоревич!

Невольно анализируя ситуацию, Сафрон вначале решил, что Матвей Сергеевич родственник этого солидного начальственного вида мужчины, но чрезмерно показное и почтительное его отношение к Ивану Панкратовичу заставило его засомневаться в этом.

Иван Панкратович переглянулся с Матвеем Сергеевичем и спросил:

– Так вы из Баку?

Сафрон кивнул головой. Он чувствовал себя не совсем уютно почему-то.

– И как Баку, ликует? Ваш президент поднял, наверное, свой рейтинг до небес после победы в быстрой войне в Карабахе?

Сафрон улыбнулся.

– Да, после победы народ воспрял духом. Этого ждали тридцать лет. И, слава Богу, обошлось без больших жертв.

Головчин хмыкнул.

– Да, Алиеву полегче, чем нашему. Легитимненько, легитимненько провернул дело Ильхам Гейдарович, вернул Карабах. Признал мир. А мы взяли калач, да оказался он горяч, м-да.

Сафрон прекрасно понял, что Головчин имеет в виду Крым, но не нашёлся, что сказать.

– А вы, молодой человек, так сказать, налегке в наши холодные края? Есть где остановиться? – усмехнулся Головчин, пытливо разглядывая гостя, на миг и его взгляд остановился на кроссовках Сафрона.

Сафрон это заметил, ему стало смешно. Быстрая дурашливая мысль мелькнула в голове: «В Питере встречают по обуви, а по чему провожают – ещё придётся разобраться. Бабушка говорила – не суди человека, пока не прошёл две луны в его мокасинах. Неглупые были люди американские индейцы. И, кстати, меня осенило, такой же момент есть в «Идиоте», в первой главе, где краснобай Лебедев потешается над штиблетами князя Мышкина».

– Так внезапно всё случилось. А остановиться… что ж двадцать первый век, в большом городе всегда можно найти приют.

Головчин удовлетворительно кивнул.

– Да, это верно, были б купюры. А на какой ниве трудитесь?

– По профессии преподаватель истории, но сейчас, можно сказать, фрилансер.

– Вот как, а есть ещё кого учить, я имею в виду, школы-то русские остались?

– Есть, Иван Пакратович, есть и факультеты русскоязычные, филиалы российских вузов, у меня в школе училось много ребят из семей со смешанными браками.

– А вы язык знаете?

– Азербайджанский, турецкий, разговорный английский.

Головчин повернулся к Матвею Сергеевичу.

– Мотя, у тебя сейчас торгаш, турок этот в деле, как его… Углу, ты нашёл переводчика?

– Ищем, Иван Пакратович.

– Так вот тебе конкретный, хе-хе, драгоман, носитель языка, – оскалил крупные зубы Иван Панкратович, показывая рукой на Сафрона. – Сафрон Игоревич подсобите? Труды оплатим.

– Конечно, конечно, с удовольствием, – улыбнулся Сафрон, отмечая, как ловко щегольнул эрудицией с этим «драгоманом» Иван Панкратович. Он прекрасно знал, что так в старину называли переводчиков при европейских посольствах в других странах, слово это давно вышло из употребления. Сафрон невольно подумал: «Образованный и деловой человек. Такие никогда и нигде не упустят своего момента».

– Вот и чудненько. – Головчин встал, что, наверное, означало конец аудиенции. Встали и Сафрон с Матвеем Сергеевичем. – Мотя, у меня деловая встреча сегодня, я вызвал такси. Гостя проводи наверх, представь, скажи, что одобряю. Тамара знает, что я сегодня допоздна.

Матвей Сергеевич склонил понимающе голову. Новые знакомцы пошли к двери, Головчин остановил их, обратившись к Матвею Сергеевичу с каким-то особым «подъездом», речь, видимо, шла о каком-то общем деле:

– Ты приглашён?

На белых щеках Матвея Сергеевича зарделись красные пятна, он стушевался, ответил глухо:

– Приглашён.

– Хорошо, до завтра. Наверх я не буду подниматься. Да, ты папочку на компьютерном столе разбери, а после просвети гостя, где в Питере можно поселиться бюджетно. Да и отвези восточного гостя, чтоб не плутал по ночи, шпаны развелось в городе.

Сафрон с Матвеем Сергеевичем вышли из кабинета. Сафрону стало как-то не по себе от общения с Головчиным. Тягостное чувство жило в нём, будто он общался с человеком, перед которым в чём-то провинился, неудобно было и за Матвея Сергеевича. Ему показалось, что он подавлен волей этого человека, а тот вёл себя с ним при посторонних людях довольно фамильярно. Да и сам, кажется, он не понравился Головчину.

По лестнице, параллельно с которой был установлен пандус, Сафрон и насупившийся Матвей Сергеевич поднялись на второй этаж.

 

3.

Они остановились перед дверью, за ней слышался гомон женских голосов, весёлый смех, звонкие выкрики. Матвей Сергеевич постучал, на стук никто не ответил, и он тихо открыл дверь.

В уютной просторной гостиной за раздвижным обеденным столом шла азартная игра в русское лото. В центре стола высилась пухлая кучка бумажных денег разного достоинств. Женская дружина, о которой говорил Головчин, была поглощена игрой, видимо, близок был тот момент, когда решится судьба банка.

Накал был такой, что женщины не заметили вошедших. И только когда Матвей Сергеевич негромко кашлянул в кулак, шум, как по отмашке дирижёрской палочки, оборвался, игроки с нескрываемым любопытством и жадным интересом уставились на Сафрона.

За столом расположились пять женщин разного возраста. За короткой стороной стола восседала в инвалидном кресле короткостриженая, под мальчишку, сухая седая старуха с острыми живыми глазами, в тёплом шерстяном халате; в иссохших старческих руках она держала мешок с бочонками. Напротив неё, на другой стороне стола, сидела красивая, статная и ухоженная женщина в летах с пышной причёской и в тёмном строгом платье. Сафрон сразу отметил в ней восточную кровь. Троица остальных игроков была молода. В двух женщинах ярко сквозило зримое родство и сходство с женщиной в возрасте, третья – самая молодая, явно была слеплена из другого теста.

Яркая брюнетка в очках с карими умными глазами и бледным лицом сидела с накинутым на плечи шерстяным платком; вид у неё был словно она зябнет или немного приболела. Вторая – хрупкая девушка с длинными русыми волосами, притягивала взгляд миловидностью лица, нежными карими глазами с пушистыми ресницами, собольими ухоженными бровями над ними и сочными полными губами. Она немного перебарщивала с показательно глубоким декольте модной обтягивающей блузки. У третьей, юной девушки с озорными смеющимися зелёными глазами, в белой майке с эмблемой клуба «Зенит», была модная молодёжная стрижка. Её густые светлые волосы на затылке мастер сильно укоротил, спереди же оставил более длинные пряди. Одна прядь волос падала на правую сторону лица, и она часто и смешно отбрасывала её назад.

Юность и энергия так и рвалась наружу из этого очаровательного, милого, немного угловатого подростка с тонким подвижным станом, маленькой грудью, ярким детским ртом и ямочками на щеках. Сафрон мысленно сразу прозвал её птичкой-щебетуньей. Вот она-то и разрядила возникшую паузу. Откинув прядь волос со лба, она звонко расхохоталась, произнеся с ленинской картавинкой:

– Товагищи! Первым делом бегём почту и телеграф, после Зимний! К нам на подмогу прибыл собственной персоной воскресший Че Гевара!

– Цыц, озорница! – незлобиво шикнула на неё старуха, бросая на стол мешок с бочонками. – Собери-ка, Любаня, всё со стола и ещё один стул для гостя поставь, а ты, Тамарочка, сядь рядом с Верочкой и Надеждой. Пусть гость сядет напротив меня, я близко плохо вижу.

Произошло движение, перестановки за столом. Люба собирала со стола карты и бочонки, периодически бросая любопытные взгляды на Сафрона. Сафрон, тушуясь, прошёл к столу и сел. Матвей Сергеевич стеснительно мялся у двери.

Когда Люба собралась сгрести деньги в центре стола, старуха командным голосом отрубила:

– Стоп, Любаня, деньги мои, стрекоза. У меня, если вы помните, сеньоры и сеньориты, на последней линии «квартира» была. Последний бочонок как раз оказался фартовым.

– Бабушка, – чуть не подпрыгнула Люба, – ты шулер! Ты же не оглашала номер, а быстренько бросила бочонок в мешок!

Компания разразилась смехом, а старуха со смеющимися глазами деланно строгим голосом проворчала:

– Я никогда не вру, милочка, пора запомнить.

– Да, да, да, ты не врёшь, только обманываешь, бабушка. У меня, между прочим, тоже была «квартира» на средней линии, – обиженно, с детской непосредственностью выкрикнула девушка и стремительно убежала с принадлежностями для игры.

Сафрону нравилась непринуждённая атмосфера в этой красивой женской компании с тёплой семейственностью, царящей за столом. За время, пока происходила эта короткая и весёлая прелюдия к знакомству с новыми людьми, он улыбался и жадно разглядывал лица женщин.

Старуха пронзительно поглядела на него, хмыкнула.

– Че Гевара! А ведь похож, похож. Вот же озорница. Присаживайся к нашему столу, Сафрон Игоревич Тихомиров

Матвей Сергеевич стеснительно мялся у двери, про него забыли. Сафрон растеряно посмотрел на него, а старуха обернулась.

– Мотя, спасибо тебе за работу, сынок. Выпьешь с нами чайку?

Матвей Сергеевич довольно улыбнулся.

– Спасибо. Я внизу буду. Мне Иван Пакратович поручил с документами поработать.

– Хорошо. Иди с Богом, сынок.

От Сафрона не ускользнуло то, что Матвей Сергеевич опять был назван по-родственному Мотей, и то, что, уходя, он вздохнул, а скорее как-то натужно выдохнул, задержав странный долгий взгляд на девушке с сочными губами, а та раздражённо повела плечами, поймав этот взгляд.

Старуха смотрела на Сафрона светлыми, словно выцветшими глазами.

– Меня зовут Клавдия Дмитриевна, я сводная сестра твоей бабушки Тамары. Думаю, что Мотя тебе коротко объяснил, почему я хотела тебя видеть, но об этом позже. Это моя дочь Тамара Мурадовна, она бакинка, мать моих трёх внучек, а её питомцы – питерцы, здесь родились. Это её старшая дочь Верочка, Вера Ивановна, рядом с ней средняя – Надежда, а болтливая стрекоза Любаша, младшенькая. Ты не голоден, Сафрон?

– Я перекусил в Макдоналдсе.

– Мясо мёртвых животных, – фыркнула Люба, не сводя озорных глаз с него.

– Люба… – огорчённо качнула головой её мать.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

– Стрекоза, лишу тебя своей финансовой опеки.

– Подумаешь? – рассмеялась девушка. – Это можно пережить.

– Тогда может быть чай или кофе, Сафрон? – спросила Клавдия Дмитриевна.

– Чай, Клавдия Дмитриевна, с удовольствием.

– Правильно, чай наш родной бакинский напиток. Тамарочка, – повернулась она к дочери, – завари-ка нам чайничек настоящего азербайджанского, девки наши так и не научились правильно чай заваривать, пьют эту дрянь в пакетиках. И стаканы армуды принеси.

Дочь встала и ушла, поцеловав мать в голову, а Люба ухитрилась и здесь вставить:

– Бабушка, как вы пьёте эту горечь? Сёстры тоже гурманы, пьют чай в пакетиках. Это ж пыль с индийских тропинок и химия.

«Бабушка» она произнесла так, как часто говорят дети, проглатывая часть звуков. Вышла у неё «баушка».

На это старшая сестра ей заметила:

– Какая назидательность, Любаня. А в твоих любимых энергетиках и чипсах не химия, а божественная амброзия?

– Ну, хватит о вкусах, – не дала ответить Любе, открывшей было рот, Клавдия Дмитриевна. – Сафрон, сегодня мы поговорим, так сказать, вообще, думаю, ты устал с дороги, а завтра уже тет-а-тет побеседуем обстоятельно. Расскажи нам немного о себе.

Сафрон посмотрел на состроившую рожицу Любу и, не выдержав, рассмеялся.

– Иван Пакратович назвал ваше сообщество женской дружиной, вы и в самом деле похожи на дружину, а кого-то из вас он комплиментарно назвал вечно юной феей и официальной хозяйкой. Я догадался, что он говорил о ком-то старшем, уважаемом человеке в вашей великолепной пятёрке. И мне очень приятно, что по кавказским обычаям ваше собрание возглавляет старейшина.

В этом месте он запнулся, приложил руки к груди и горячо произнёс:

– И мне, правда, очень уютно и хорошо в вашей дружине, такое чувство, будто я знаю вас давно и такими, как сейчас, словно уже видел вас когда-то. Вы все такие красивые!

Девушки быстро переглянулись, Люба прыснула в кулак, а Клавдия Дмитриевна пожевала губами и раздражённо бросила:

– Успел-таки выговориться Иван Пакратович. Саркастёр! Человеку, которого видит первый раз в жизни, брякнул свою очередную глупость. Ты, Сафрон, не совсем понял комплимент моего зятя. Ну да ладно… дела семейные. Спасибо, Сафрон, за комплименты дружине, но давай о себе.

– Не кажется ли вам, сеньоры и сеньориты, что наш восточный гость, ко всему, дамский угодник? – хмыкнула Люба с усмешкой.

– А ты невоспитанная негодница, прикалываешься на манер своего отца. Дай высказаться гостю, – строго проговорила Клавдия Дмитриевна. – Если тебе скучно, иди к себе и поиграй в свои компьютерные игрушки.

В этот раз Люба смутилась и замолчала.

Сафрон ласково посмотрел на девушку и продолжил:

– Да рассказывать и нечего, собственно. Мне скоро тридцать три года. Родился и живу в Баку с тётей Даной. Отец, мать, мой дядя и бабушка умерли. Преподавал историю в школе, подрабатываю переводами с русского на азербайджанский, редактирую переводы, иногда меня приглашают играть в оркестры на всякие мероприятия и записи. Ну, что ещё? Живу, как все молодые люди, книги, кино, музыка, общение в сети и с друзьями…

– И что вы читаете? – с интересом спросила старшая сестра.

Сафрон улыбнулся:

– Невредные книги. В дорогу я взял с собой три книги: Евангелие, «Идиот» и «Кола Брюньон» Ромена Роллана в великолепном переводе Лозинского, перечитал в третий раз – это высокая поэтика и классный перевод. У нас дома хорошая библиотека, много музыки, джаз, классика. Перечитываю Достоевского, люблю Диккенса, Толстого, Клайва Льюиса, поэзию, читаю и современных авторов…

– Мне тоже нравится перевод Лозинского, – Вера повернулась к Любе: –Любаша, слышишь? А ты даже «Гарри Поттера» дочитать не удосужилась.

– Фильм смотрела, достаточно, Верочка, – буркнула Люба.

– «Гарри Поттер» не худшая книга последнего времени. Я прочёл с удовольствием, – сказал Сафрон.

Вера внимательно глянула на Сафрона.

– Я тоже люблю джаз, кое-что из лирического рока, но не металл. А что вы слушаете?

– У меня отец был музыкантом. Дома всегда собирались его коллеги, я рос среди них и в их музыке. Они были передовыми ребятами, слушали много чего классного и играли. Джаз, естественно, новинки оттуда. Я люблю битлов, любимые музыканты. Не знаю, знаете ли вы эти имена… обожаю певицу, легендарную Джонни Митчел, и Рианонн Гидденс, вы могли её видеть в фильме «Нешвилл», группу «Чикаго» с великолепным Терри Катсом, покойным, к сожалению, группу «Кровь, пот и слёзы» с отличными музыкантами и певцом Девидом Клейтоном Томасом. Обожаю музыку Балкан, этническую музыку, люблю Джорджа Бенсона, мастодонтов классического джаза. Любимой музыки не меньше, чем любимых книг, слушаю всё новое и стоящее в инете.

– Я не слышала этих имён, у меня есть только диски Бенсона, – удивлённо сказала Вера.

– Странно, дорогой гость, что в вашем списке нет нашей российской мега-звезды Бузовой, – с хитрыми глазами сказала Люба, – она у нас мега-популярна.

Сафрон рассмеялся:

– Слушать эту звезду жестокое наказание. Такого рода женское пение я зову «бузовщиной», а мужское «шнуровщиной». Мой список того, что я не слушаю, гораздо больше списка моих предпочтений. Не хочу вас обидеть, но ваш питерский БГ-бог – Гребенщиков занимает одно из почётных мест в моём антисписке. Это не мой гуру, особенно сейчас, когда он выдаёт сатирические частушки. Мне кажется, его стихотворный талант сильно преувеличен, эстетика сомнительна, а голос… на любителя. Я люблю вашего Виктора Цоя. Моя бабушка говорила, что в простоте часто больше ума и сердца, чем в красивой заумности. Если бы мне предложили сделать выбор между Гребенщиковым и, скажем, Леонидом Утёсовым, Владимиром Высоцким, Муслимом Магомаевым или Олегом Митяевым, я бы выбрал вторых.

– Круто! – чуть не подпрыгнула на стуле Люба. – Каков критик с Востока! «Бузовщина», видите ли, «шнуровщина».

Клавдия Дмитриевна шикнула на неё, достала платок и промокнула глаза.

– Бакинцы! – подняла она палец вверх. – Какая там прекрасная и талантливая была молодёжь, какой был интернациональный город! Ну, а сам ты, Сафрон, как живёшь в этом новом Баку?

– О, я хорошо живу. У меня много друзей, проводим время, как, наверное, его проводит молодёжь всего мира. Мы с друзьями сколотили группу, играем битлов, сочиняем песни, я играю на гитаре. Ходим в кино, кафе, чаще в чайхану, там всё как раньше – самовар, колотый сахар, стаканы армуды, летом гуляем по бульвару, ездим на моей машине на пляжи в Пиршаги́ или в Бузовны́…

– Ездите в Бу́зовны? – расхохоталась Люба под осуждающим взглядом старшей сестры. – А говорили, что наша звезда не популярна, у вас что, пляж в честь Бузовой назвали?

Рассмеялся и Сафрон:

– Бузовны́ – слово с ударением на последнюю букву. Это посёлок у моря. Кстати, Люба, вы так любознательны, что я прямо-таки предвижу ваш очередной вопрос. У меня не «Бентли» и не «Мазерати». На пляжи мы ездим на моей древней отцовской «четвёрке», и никто из моих друзей не высказывает снобистских мажористых охов. В нашей тусовке отношения демократические, мы мечтатели без толстых кошельков и не грустим по этому поводу. Моя бабушка часто повторяла: беден не тот, у кого нет денег, а тот, у кого нет мечты.

Люба покраснела так, что ямочки на щеках побелели, а все весело расхохотались. Клавдия Дмитриевна, щёлкнув пальцами, рассмеялась.

– Получила, Любаня! Отбрил, отбрил, стрекозу, Сафрон Игоревич. Тонко, тонко! Молодца, Сафрон!

– Ха-ха. Налысо отбрил, – скомкано проворчала Люба.

Старшая сестра, задумчиво вглядываясь в лицо Сафрона, сказала:

– Ваша бабушка была образованным человеком, это слова Сократа.

–Тамарочка, моя Тамарочка… дружила она с книгами, начитана, школу с золотой медалью окончила, не эту вашу с компьютерами и бабой ЭГЕ, а теперь ругаемую поганую советскую. Золотая медалистка! Весь её класс ушёл на войну добровольцами. Была… ужасное слово, – тяжело вздохнула Клавдия Дмитриевна.

Тут, наконец, заговорила средняя сестра. Во всё время беседы она молчала, разглядывала свои ухоженные ногти, иногда рассеянно поглядывая на Сафрона.

– И девушки есть в вашей компании?

– И не одна. Недавно мы справили весёлую свадьбу. Наш барабанщик Эльдар женился на девушке из нашего круга. Кстати, он азербайджанец, она метиска – мама армянка, отец – грузин.

– Ну, а вы, Сафрон? У вас есть девушка, или вы уже женаты? –спросила Надежда, зардевшись.

Тамара Мурадовна быстро посмотрела на дочь, укоризненно качнув головой.

Сафрон внимательно посмотрел на покрасневшую Надежду.

– Я был женат, а девушки в современном понимании отношений между полами у меня сейчас нет, но я дружен с девушками нашего круга. Мне ужасно не нравится нынешнее выражение – «заводить отношения», теперь так часто говорят. Это, как завести собаку, автомобиль, будильник? Как ни крути, а такой метод предполагает какой-то план у того, кто собирается с кем-то завести отношения, в итоге вызвать симпатию, расположение к себе. При этом другая сторона ничего может не знать об этом плане и может принять всё за чистую монету. Это нечестная игра, в ней проигрывают обе стороны. В определённом смысле это даже некий вид, извините, совращения. По-моему, есть только один вид, х-мм, заведения отношений – это удар молнии в сердца двух людей одновременно.

Клавдия Дмитриевна и дочь быстро переглянулись, Надежда смотрела на него, краснея.

– Это ж всю жизнь можно ждать, когда он и она схлопочут удар молнии, а он может быть смертельным, – подмигнула Надежде Люба.

– А вы что ж… – начала Надежда, недовольно глянув на сестру. Но её перебила Клавдия Дмитриевна:

– Ну, понеслись девки по кочкам. Любимая девичья тема: любит – не любит. Летом на ромашках будете гадать. Засмущали гостя.

– Не очень-то наш гость смущается, он, мне кажется, довольно раскован, – не утерпела вставить Люба и вскинула руки вверх, сдерживая смех. – Молчу, молчу, бабушка. Согласна, согласна, я глупая маленькая девчонка.

– Сафрон, – продолжила Клавдия Дмитриевна, – мы искали вас в Баку, вышли на вашу тётю Дану, она дала ваш телефон, сказала, что вы в Кисловодске в санатории. Лечились? Что-то серьёзное?

– Ничего особенного. Перемена мест благотворна. Горный воздух, минеральная вода, процедуры приятные. Я уже давно к врачам не обращался, сейчас отлично себя чувствую.

Вошла Тамара Мурадовна с подносом. На нём чайник, тарелочки с шербетом и пахлавой, вазочка с колотым сахаром и хрустальные стаканы армуды грушевидной формы. Люба кинулась к матери помогать расставить принесённое на стол. На некоторое время все замолчали, пили чай. Люба от чая отказалась. Сафрон с удовольствием пил горячий и ароматный чай, такой же, как он привык пить дома. А Люба, поёрзав на стуле, не утерпела и спросила у Сафрона:

– Сафрон, вот вы сказали, что мы все красивые. Ну, и какие мы красивые? Дайте характеристику, у вас это должно хорошо получиться. Есть у нас шанс попасть на конкурс Мисс Россия или хотя бы на худой конец мисс Тамбова?

Тамара Мурадовна чуть не поперхнулась чаем, смущённо разулыбалась, Вера с усмешкой качнула головой, Надежда вытаращила на Любу глаза, а Клавдия Дмитриевна, давя усмешку, сказала:

– Я ль скажи мне всех милее, всех румяней и белее?

– Бабушка! – простонала, вспыхнув, Люба.

Сафрон с совершенно серьёзным видом проговорил:

– Чистая правда. Моя бабушка говорила: красивую женщину и слепой увидит. Вы все очень красивы. Красота у всех разная. Ваша бабушка красива годами, жизненным опытом, мудростью, светится любовью к вам всем. Ваша мама – тот случай, когда видишь перед собой женщину и сразу же представляешь её юной, угадываешь её прекрасный облик. Она красива спокойствием и любовью матери, которая счастлива присутствием рядом с ней своих птенцов. Она не сказала и двух слов, но я уверен, что она умна и хорошо говорит. Я вспомнил сейчас слова моей бабушки: «Сидит – как свеча горит, заговорит – что рублём подарит». Вот что я думаю о вашей маме. Через лет десять она станет ещё красивее, но уже другой, новой красотой, а вы, повзрослев, все будете её представлять той мамой, с которой вы росли. Запоминайте эти быстро ускользающие миги. И ещё… горчинка печали почему-то сквозит в её прекрасных глазах. Берегите маму, сёстры.

Стояла пронзительная тишина, взгляды всех магнетически были притянуты к раскрасневшемуся Сафрону, Клавдия Дмитриевна улыбалась.

Он перевёл взгляд на Веру, помолчал.

– Вера, Надежда, Любовь… надёжное сочетание говорящих имён. Верой Ивановной мне почему-то было бы трудно её называть, поскольку выглядит она очень молодо. Мне кажется, что этот ваш серьёзный и степенный вид, Вера, просто отпечаток жизни, в которой вы сейчас живёте, и он, по всему, немного вас угнетает. Так бывает, когда человек работает не там, где живёт его сердце. Вы первенец, наверное, зацелованная, вам достались сливки любви матери, и вы всегда её радовали. Вы всегда и будете с матерью, что бы ни случилось. Вы смотрите на мать с такой нежностью! Я заметил, что все зовут вас Верочкой, это о многом говорит. Не знаю, чем вы занимаетесь, возможно, это какая-то интеллектуальная сфера и вы с ней прекрасно справляется, но видимо, недовольны своим выбором, или это вам наскучило. А красота… всё в вас хорошо: восточные глаза, пушистые ресницы, белое лицо, стройность и строгость взгляда. Несмотря на свой серьёзный вид, вы очень молоды сердцем и очень тонки душевно. Ну, и имя Вера, по вере вашей вам воздастся на пути к счастью и любви.

Сафрон посмотрел на покрасневшую Надежду.

– Надежда… вы подсознательно стараетесь воссоздать образ матери, имитируете взрослость, много времени отдаёте причудам современной моды, уходом за внешностью, и зря, вы и без этого прелестны и хороши. Не пришло ещё ваше время спасать уходящую красоту. Не видел фотографий вашей мамы в молодости, но уверен, что это её портрет. И вы на самом деле пылкая, мечтательная и влюбчивая. Одним словом, Надежда, живите надеждой и всё сбудется.

Сафрон замолчал. Целую минуту все сидели в задумчивости. Тамара Мурадовна с Клавдией Дмитриевной перекинулись быстрыми улыбками, и Клавдия Дмитриевна, покачав головой, воскликнула:

– Ай да Сафрон, ай да психолог! А про стрекозу, сынок, что ж и сказать нечего?

– Нечего, представляете! Страшно даже говорить, слов нет описать её красоту словами, а в двух словах тем более, – рассмеялся Сафрон.

Люба демонстративно фыркнула.

– Да я и не иронизирую, Люба, – ласково сказал Сафрон. – Ты красива тем, что многого чего ещё не знаешь, что портит красоту. И ты живёшь жизнью, которая уже недоступна твоим сёстрам, хотя они и не на много старше тебя, но они уже прошли тот этап жизни, когда небо было всегда голубым, реки синими, сны цветными, деревья круглый год зелёными и цветущими, когда удивляешься запаху стружек, шпал и щебетанию птиц, когда видишь, как бутылочный осколок бережно хранит память о солнечном лучике. Это самый красивый период жизни, потому что он самый быстротечный и счастливый. Я хотел бы иметь такую сестру, как вы, Люба.

Люба с пунцовыми щеками опустила голову, а Сафрон продолжил:

– Когда я ехал на электричке из Минвод в Кисловодск, напротив меня сидела женщина лет сорока с трёх-четырёхлетней девочкой. И каждый раз, когда девочка-почемучка обращалась к матери с каким-либо вопросом, женщина отвечала ей с невообразимо счастливой улыбкой, и мне казалось, при каждом вопросе девочки женщина скидывает года и молодеет. Я очень люблю детей.

Клавдия Дмитриевна промокнула глаза платком.

– Ишь ты какой! Потешил моё старое сердце. А где же ты собираешься сегодня обретаться? У нас, к сожалению, все комнаты заняты.

– Мама, может дать ему ключи от нашей квартиры на площади Труда, пустая же стоит? – сказала Тамара Мурадовна.

– А что? Это идея.

– Нет, нет, спасибо большое. Иван Панкратович попросил Матвея Сергеевича найти мне гостиницу и сопровождать меня.

– Ах, какое благородство, настоящий полковник. А как с деньгами у тебя, Сафрон?

– О, у меня ещё много!

Клавдия Дмитриевна улыбнулась.

– Даже много, замечательно. Тогда завтра жду тебя к обеду. Тамарочка приготовит настоящую бакинскую долму.

В это время в комнату вошёл Матвей Сергеевич.

– Я окончил работу. Сафрон Игоревич, мы можем ехать

– Позвони мне после, где наш гость устроился, не бросай его, Мотя, – сказала Клавдия Дмитриевна.

– Мне только что звонил отец, сказал, что сестра и её жених уехали на дачу на три дня, так что можно к нам. Сафрон Игоревич, составьте нам компанию, мы будем рады, – бросив взгляд на Надежду, быстро проговорил Матвей Сергеевич.

Сафрон сразу и радостно согласился.

– Вот и прекрасно, – сказала Клавдия Дмитриевна. – До свидания, ребята!

Сафрон с Матвеем Сергеевичем уже повернулись, но Клавдия Дмитриевна неожиданно сказала:

– Сафрон, а ты не догадался семейные фотографии с собой взять?

– Как же, они у меня в рюкзаке внизу. В дороге я пересматривал фотографии. Принести?

– Будь любезен.

Сафрон быстро спустился вниз, схватил рюкзак, вернулся и положил фотоальбом на стол перед Клавдией Дмитриевной, раскланялся с компанией, и они с Матвеем Сергеевичем ушли.

Когда они вышли, Клавдия Дмитриевна сказала дочери:

– Тамарочка, пожалуй, мне пора прилечь. Проводи меня, доченька, в спальню и принеси валокордина. Детки, спокойной ночи.

Тамара Мурадовна отвезла мать в спальню, после забегала выполнять её поручения, а компания стала, молча, прибирать со стола. Они соединили раздвижной стол, но спать не пошли, уселись на диване и включили телевизор. Тамара Мурадовна, закончив дела, попрощалась с дочерями, всех поцеловала и спустилась вниз в свою спальню. Когда она ушла, Вера встала и сказала:

– Пойду покурить на лоджию.

– И мы с тобой, – встали сёстры.

На лоджии Вера, приподнявшись на цыпочки, пошарила рукой над шкафчиком и достала пачку сигарет и зажигалку, то же самое сделала после неё Надя, приподнявшись, достала со шкафа футляр с Айкосом и пачку стиков к нему. Курение в этом доме было категорически запрещено и сигареты прятались. Девушки закурили. Люба досадливо сказала:

– Девочки, бабушка может унюхать, она не спит ещё.

– Если ты нас не заложишь, бабушкина любимица, – сказала Надя.

– Дура, я не Павлик Морозов – отмахнулась Люба.

– Думаете, она не знает, что мы курим? – сказала Вера, выпуская дым в окно. – Она ещё та нюхачка. Целует меня, когда встречает, а я за час до встречи с ней не курю и предусмотрительно жвачкой зажёвываю. Но она постоянно бурчит, мол, табаком от тебя несёт. Она меня в восьмом классе ещё выловила.

– Это точно, нюхачка, и на алкоголь чуткая, – рассмеялась Надя.

Вера, задумчиво глядя, в окно, сказала:

– Ну, и как вам наш гость, красавицы?

– Верочка, по-моему, он ярко выраженный фрик, – пылко заявила Люба, – фрик и хитрый льстец. Вырядился под Че Гевару. Сладко льёт, прямо паинька такой с горящими глазами, говорун! Надо же – детей страшно любит, как Лев Толстой, и все у него красивые. Трепло! И музыкант, и книголюб, и знаток, хоть завтра отправляй его в игру «Что? Где? Когда?». В следующий раз попрошу его сыграть на гитаре, проверю его талант. Вы просекли, что он несколько раз ссылался на самого мудрого человека в его жизни свою бабушку? Не показалось вам, что он немного кукукнутый?

Вера усмехнулась.

– Ты на него зла. Тебе не понравилась его характеристика…

– Да что ты, в самом деле, нужна она мне! Появился из ниоткуда и характеристики раздаёт, психолог, – вскричала, вспыхнув, Люба.

– Сама напросилась. Обиделась, обиделась… – рассмеялась Вера. – Он не кукукнутый. Правильней было бы сказать, что немного не от мира сего. А сей мир, разве так хорош, сестрёнки? У меня несколько таких студентов похожих на Сафрона есть, мои любимцы. Задаются вопросами, которыми сейчас большинство не задаётся, прекрасные ребята. А по поводу его мудрой бабушки… повезло в жизни тому, у кого с юных лет был мудрый наставник. И, кстати, вам это не напомнило Форреста Гампа, который следовал всю жизнь советам матери, между прочим, принося на любом месте пользу и удачу людям?

– Он красавчик. А эти седина в бороде, круто, как киноактёр. Интересно, что ему бабушка советовала в отношениях с женщинами? – хохотнула принуждённо Надя.

– Я так и знала, – расхохоталась Люба, – с хода влюбилась? А как же Мотя?

– А что Мотя? – пожала Надя плечами. – Мотя… Моте я ничего не обещала. Он красивый, но не дерзкий, какой-то послушный, ординарный, да и вообще скучный. В тусняке молчит, анекдота не расскажет, не ржёт, не прикалывается, улыбается, вечно отмалчивается, будто озабочен какой-то идеей…

– Так красавчик этот восточный ездит на отстойных «Жигулях», в стоптанных кроссовках ходит, а всё его состояние, наверное, умещается в рюкзаке, ты же таких не жалуешь, – вставила, усмехаясь, Люба.

– Он интересный, девочки, магнитный, а стоптанные кроссы при его виде – то, что надо. И рюкзачок у него брендовый, – с задумчивым видом возразила Надежда.

Вера затушила сигарету.

– Пойдёмте, девчонки, спать. Кстати, имя его с греческого переводится как мудрый, благоразумный, здравомыслящий, скромный и оно, кажется, соответствует носителю. По мне, он точно soft man, но и возразить, по всему, может, и говорит хорошо. Пойдёмте, девчонки, спать.

 

4.

Свой «Nissan Qashqai» цвета тёмно-красный металлик Матвей Сергеевич приткнул правой стороной вплотную к ограде таунхауза Головчиных. Сафрону пришлось подождать, когда он отъедет. Сафрон положил рюкзак на заднее сиденье, в машине огляделся и восхищённо воскликнул:

– Знатная у вас телега!

Губы Матвея Сергеевича чуть дрогнули в самодовольной усмешке. Ничего не сказав, он включил радио. Диктор восторженно, будто сам заработал такие большие деньги, сообщал россиянам, о том, что олигарх Потанин побил собственный же рекорд, и его состояние выросло до тридцати миллиардов долларов; что Москву почти всю уже очистили от снега, Роскомнадзор составил на «Радио Свобода» 195 протоколов, на окраине Луганска произошёл взрыв, Германия отказалась говорить о диалоге с США по поводу «Северного потока-2», а вдова Иосифа Кобзона рассказала о тайном ребёнке покойного певца.

Остро чувствуя заметно подавленное настроение Матвея Сергеевича, Сафрон молчал и даже подумал о том, что вероятно он уже не совсем рад тому, что пригласил его к себе, но после решил, что человек работал весь день до ночи и вполне мог устать.

Он не стал выводить его на разговоры, хотя и очень хотелось поговорить с новым человеком, ровесником, он был ему интересен. Молча смотрел он на пробегающие по обе стороны ярко освещённых проспектов массивы домов. Срывался снег, в машине было тепло, уютно, витал ощутимый аромат ванили, навигатор приятным женским голосом делал подсказки маршрута. Матвей переключил радио на волну «Эрмитажа», Билли Холидей пела «Summertime». Сафрон расслабился, стал про себя подпевать певице, нежась в уютном кресле. Они резво проскочили Чёрную речку и свернули на Песочную набережную. Сафрон с интересом вглядывался в правую сторону Малой Невки с заснеженным строем деревьев, старыми домами с вкраплениями новых современных стильных высоток с зеркальными окнами. Не выдержав, спросил:

– Что за красивый массив на той стороне реки, Матвей Сергеевич?

– Крестовский, остров богатеев. А вы что, никогда не были в Петербурге? – Матвей Сергеевич, внимательно смотрел на дорогу, ехал он быстро, стрела спидометра замерла у отметки сто километров в час.

Сафрон повернулся к нему.

– Не был и потрясён видами.

Он поймал себя на том, что чуть не сказал много раз сегодня слышанное «Мотя», и откинулся головой на подголовник.

– Мы ровесники, по всему. Меня, честно говоря, всегда тяготят официальные отношения между молодыми людьми, как-то это неестественно. Может, перейдём на ты?

– Конечно, с удовольствием, Сафрон, – не отрывая взгляда от дороги, кивнул Матвей.

– Ты не поверишь, но я и в России впервые. Знаешь, чувствую себя лилипутом, так поражают питерские масштабы с мостами, бесконечными набережными, историческими зданиями, соборами, – проговорил Сафрон, глядя в окно. – Мне даже Москва теперь кажется меньше, она как бы вся сбита в центре.

– Приестся, если с годик пожить. У нас говорят – деревенька наша маленькая. Летом здесь поинтересней, хотя и не протолкнуться от туристов, особенно китаёзи утомляют, правда, в этом году их из-за ковида поменьше было, – пожал плечами Матвей.

– Это кокетство питерцев, думаю, насчёт маленькой деревеньки. Нет, конечно, местному жителю, годами спешащему на работу, по делам, приедаются виды города. А я очень люблю рассматривать лица старых домов, представлять людей, живших в них в иные времена. Дома тех времён с биографиями и историей, с особой аурой. У нас в Баку тоже много домов, построенных в царское время, есть даже старая крепость. Внутри неё живут очень скученно, жители называют это место «внутренний город». Помните фильм «Бриллиантовая рука»? Эпизод с путаной у аптеки, где Никулин «поскользнулся, упал, очнулся – гипс»? Это там снимали, подошёл восточный антураж.

Матвей первый раз за всё время рассмеялся.

– Ну, тут, Сафрон, у наших домов тысячи физиономий и гримас, сплошная история. С царскими лицами, с лицами гениев, чекистов и декабристов, известных куртизанок и революционеров – город трёх Революций, кто только в нём ни жил.

Они переезжали Тучков мост, Сафрон наклонился к окну, чтобы взглянуть на реку, ахнул:

– Высоко!

– И глубоко. Надёжное место для самоубийц. У нас, кстати, живёт один такой активист. Постоянно прыгает с Мало-Конюшенного моста в Мойку. Один раз даже с Дворцового моста прыгнул, говорит, бодрит и стресс снимает. Хочет попасть в книгу рекордов Гиннеса, – сказал Матвей.

– Неужели? Хобби, однако, небезопасное.

– Это Питер, детка! – усмехнулся Матвей. – Сейчас переедем Васильевский остров, перескочим ещё один мост и ступим на твёрдую почву Благовещенской площади. Хотя прямо под нами когда-то был канал, который засыпали, воды у нас много.

Окрестности притягивали Сафрона новизной, навевали разные ассоциации, связанные с книгами о Петербурге, героями этих книг, он неотрывно смотрел в окно. Но они быстро проехали Васильевский остров, перескочили большой мост с красивыми чугунными решётками с конскими головами. По одну сторону моста зимовали суда; вдалеке был виден купол храма, они переехали площадь и остановились у ворот, за которыми стояла будка охранника. Матвей посигналил, ворота открылись. Они осторожно проехали по узкому двору-колодцу и припарковались в месте, где был указан номер машины Матвея. Сафрон с любопытством озирался, такие дворы сохранились и в Баку, но дома здесь были повыше. Они с Матвеем пошли к парадной.

У большинства водителей есть странная привычка. Припарковав машину, отходя от неё, они оглядываются, будто хотят убедиться, что их красавица не убежала, стоит там, где её оставили. На миг остановился и обернулся Матвей, а с ним и Сафрон, неожиданно подумав, что такого цвета машину он никогда бы не купил.

Тут нужно бы сделать небольшое отступление, может быть и в ущерб ровному течению повествования, но без него читателю трудно будет понять подводную часть отношений в семье Голубятниковых. Придётся сказать и об одной «заковыке», происшедшей уже с женатым и немолодым отцом Матвея, которая привнесла в его семью скрытое напряжение, витающее незримым фантомом. Внешне скрытое за семью печатями для членов семейства Голубятниковых оно не высвечивалось. Семейство жило обычной жизнью, но фантом обосновался здесь навсегда. Начать придётся издалека.

 

Дед и бабушка Матвея Голубятникова поселилась в этом доме после войны. Деду Матвея – фронтовику, гвардии капитану Андрею Ивановичу Голубятникову дали с женой комнату в трёхкомнатной коммунальной квартире. Соседями были простые хорошие люди: вдовый и одинокий ветеран Пахомыч, воевавший ещё в Гражданскую войну, и дворничиха Аглая Фёдоровна. Её родственники сгинули в блокаду, она выжила. Здесь родился отец Матвея Сергей Андреевич Голубятников. Жили трудно, но дружно. Аглая Фёдоровна и жена Андрея Ивановича ухаживали за немощным соседом, обстирывали, вместе отмечали праздники, дни рождения, когда же в 1955-м родился Сергей, бездетная Аглая Фёдоровна с удовольствием и нежностью стала надёжной нянькой ребёнка, на которую всецело можно было положиться. Отец Сергея, бывший разведчик, пошёл работать в милицию, мать училась заочно в педучилище и работала воспитательницей в детском саду.

 Жизнь понемногу налаживалась, город оживал, приходил в себя после безумной стихии войны. Старик Пахомыч вскоре после рождения Серёжи умер. Голубятниковы и Аглая Фёдоровна достойно его похоронили, а комнату старика город отдал семье Голубятниковых. Сергей жил обычной жизнью советских людей, хорошо учился, занимался боксом, ходил в радиокружок, ездил, как все советские дети, в пионерские лагеря. Отец хотел видеть сына военным. У него с фронтовых времён оставались друзья офицеры, некоторые заняли высокие должности, он с ними переписывался. Когда Сергей оканчивал школу, он списался с одним из товарищей по фронтовому братству в Москве и попросил его посодействовать в поступлении сына в военное училище. Сергей, наверное, и сам бы поступил – спортсмен, социальное положение правильное, комсомолец, отец фронтовик, но отец всё-таки волновался и обратился к другу. Сергей поступил в подмосковный пограничный институт. Это был выбор отца, Сергей его не ослушался, хотя подумывал о гуманитарном образовании. Провожая его на учёбу, отец напутствовал сына: «Пограничная служба, сынок, самое надёжное место, чтобы стать мужчиной».

За время учёбы Сергей крепко сдружился с земляком Третеньевым Глебом. Служить их направили в одну пограничную зону в Азербайджане, но в разные погранотряды. Сергей попал в Астаринский погранотряд на иранской границе, а Глеб в небольшой городок Масаллы. Они периодически встречались, однажды их отпуска совпали, и они три недели весело провели время в родном Ленинграде.

Служба у Сергея выдалась неспокойной, нарушителей границы хватало. В Иран бегали и местные жители талыши, у которых на той стороне были родственники, бегали и оттуда. Ловить случалось настоящих вооружённых диверсантов, контрабандистов и перебежчиков с обеих сторон. У Глеба же текла скучнейшая служба. Отряд контролировал паспортный режим на транспорте – это была пограничная зона, сюда можно было попасть или по прописке, или со специальным разрешением. Редкие поездки в районный центр на концерты в гарнизонный Дом офицеров были для Сергея единственным местом, где он видел женщин. Через год он затосковал.

Не радовали уже хороший климат и неплохое питание. Вспоминая напутственные слова отца о том, что на границе он станет настоящим мужчиной, Сергей саркастически усмехался: женщин в его жизни ещё не было. Сердце горячо билось в крепком молодом теле, но с желанными и горячими женщинами он пока встречался только во снах. На третий год службы он познакомился в Доме офицеров с местной девушкой Ларой. Правдами и неправдами выторговывал он себе увольнительные в районный центр для встреч с ней. В Олимпийский для СССР год они поженились. В отпуск он поехал с женой, когда она была на восьмом месяце беременности, а перед самым отъездом обратно у неё начались схватки, ночью она родила девочку. Родители упросили сына оставить жену на время у них, с тем, чтобы она оклемалась, дочь немного подросла и окрепла, на это соглашалась и Лара.

Сергей вернулся в часть, а через семь месяцев получил от отца письмо, в котором он в привычной для него протокольно милицейской форме сообщал, что ему доложили бдительные бабушки-соседки о том, что несколько раз видели сноху на прогулках по бульвару с коляской в сопровождении солидного моложавого мужчины, с которым она весело беседует. Отец сообщал, что парочку он выследил, провёл с ухажёром мужицкую политбеседу и тот с извинениями ретировался. Со снохой беседы не вышло, она выплеснула на него ушат гнева в оскорбительном тоне, а вечером пошла в магазин и пропала.

Для Сергея это был удар страшной силы, он истосковался по молодой жене, хотел видеть её и дочь, а покинуть часть сейчас никак не мог. Отец держал его в курсе событий. Вскоре Лара написала его отцу письмо. Сообщала, что полюбила другого человека, о дочери ни слова. Забегая вперёд, скажем о том, что со временем отец по суду добился лишения родительских прав кукушки, позже был оформлен и развод.

Старики воспитывали внучку, но на подходе были неизбежные возрастные болезни, и хотя отцу не хотелось ещё раз злоупотреблять своими связями, он опять обратился к своему другу в Москве и на пике перестройки отца-одиночку с ребёнком на попечении заслуженных престарелых родителей перевели поближе к дому в Выборгский погранотряд.

Отношение Сергея к женщинам к этому времени сильно изменилось, обида сделала его циником. Случались у него недолгие отношения с разными женщинами, но о женитьбе он не думал, стал потихоньку попивать. Дочь своим присутствием (а она была очень похожа на мать), напоминала ему о неверной супруге, относился он к ней с холодком. А Вера росла дерзкой и задиристой, но училась хорошо, бабушку и дедушку обожала. С отцом отношения были сложные, девочка будто чувствовала своим женским естеством его отторжение и обиду. И всё-таки Сергей женился на тихой мышке-разведёнке. Была ли здесь любовь? Трудно сказать. Она ему нравилась, но горький опыт семейной жизни, заноза в сердце, заставляли его долго присматриваться. Они прожили вне брака больше года.

Умная, тонкая и образованная женщина разглядела в нём надломленность, но и временами прорывающийся из-под спуда каких-то жизненных обид юношеский задор, острый ум и тонкий юмор, да и статен он был и горяч, и она не подгоняла события, любила.

Расписались они, когда ему шёл тридцать восьмой год. Он всё ещё был капитаном, Ольге Николаевне было тридцать лет, она была врачом педиатром. Было бы странно, если бы отношения мачехи и дерзкой падчерицы сложились, но они неожиданно переросли в крепкую дружбу и добрые отношения, тактичная и мягкая Ольга Николаевна принесла в семью перемирие и спокойствие. А в начале девяносто третьего, в эру разгульного ельцинизма, родился поздний ребёнок Матвей, и Сергей Андреевич успокоился – с этой женщиной тыл виделся ему надёжным.

Он продолжал вести переписку с другом и земляком Третеньевым Глебом. В восемьдесят шестом его перевели на тяжёлый участок в Таджикистане, а в восемьдесят седьмом капитан Третеньев в бою с диверсантами был серьёзно ранен в бедро. После госпиталя в Душанбе Глеб долечивался в Ленинграде. Его комиссовали, год он не работал, ходил с тростью, смог устроился в военкомат. В Ленинградском госпитале Сергей друга навещал, помогал его матери. Глеб жил с матерью, ходил в холостяках ещё долго. Уже в новом веке он женился в возрасте сорока шести лет на тридцатилетней женщине, муж которой погиб в первую чеченскую войну. У них родился сын Герман, названый в честь отца Глеба. Недолгим было счастье капитана, нога стала сохнуть, мучили боли, мышцы атрофировались, что-то с сосудами. Воспалительный процесс заставил лечь в больницу, из которой он не вернулся, умер на операционном столе.

Пока Глеб был жив, друзья дружили семьями, благо жили рядом, нужно было просто перейти площадь. Дочь Сергея Андреевича Вера окончила институт иностранных языков факультет испанского языка, осталась работать в университете, вышла замуж, жила с мужем в его квартире, некоторое время работала с ним в Венесуэле, с детьми у них что-то не сошлось, развелись, она вернулась в родительский дом.

Через некоторое время в семье случилось пополнение. Дочь сошлась с кубинцем, с ним они жили на съёмной квартире. Когда Вера родила мальчика, мулат уехал на Кубу, а дочери ничего другого не оставалось, как вновь вернуться с ребёнком в родительский дом. Поскольку папу кучерявого мальчика звали Серхио, записали его Александром Сергеевичем, фамилию дочь вписала свою, девичью. Курчавого ребёнка Сергей Андреевич сразу прозвал «солнцем русской поэзии».

Ольга Николаевна обожала мальчика, сейчас ребёнку шёл четырнадцатый год, его все любили за весёлый нрав, говорливость и склонность к пылким дебатам со взрослыми. У Веры сейчас был немолодой поклонник, и она в основном проживала у него, он имел какие-то дела с людьми, имеющими недвижимость в Испании, так что, как говорится, деловой человек убил двух зайцев – нашёл и подругу, и прекрасного переводчика.

Пришло, однако, время сказать и о самой «закавыке». Сергей Андреевич и его жена после смерти Глеба не оставили его супругу без внимания. К тому времени уже майор Голубятников вышел на пенсию и руководил ЧОПом с профилем охрана банков, этому поспособствовали и протекция отца, к тому времени заслуженного полковника милиции на пенсии, и послужной список самого Сергея Андреевича. Заработки у него были в то время солидными. Он помогал вдове продуктами, деньгами, помог устроиться на работу в банк, проведывал её и с женой и сам. Вот в одно из этих посещений и случилась эта «закавыка».

Татьяна в этот день была на больничном, Ге́ра в детском саду. Она накрыла стол, достала коньяк. Они выпили всю бутылку и тогда это и случилось. Нет, Сергей Андреевич не делал никаких поползновений, она сама его обняла, стала целовать, говорить горячие слова, и он не совладал с собой. Зачем она это сделала, остаётся только гадать: коньяк ли был виноват, почти четыре года жизни женщины без мужчины, порыв ли? Но Сергей Андреевич ещё при живом Глебе всегда испытывал симпатию и волнение при встречах с ней: с первого дня их знакомства между ними проскочила трепещущая живая искра.

Он замечал, как она смотрит на него, как здоровается и прощается, как слушает его и смеётся его остротам. Они почти не говорили после этого, он ушёл от неё в ужасных муках стыда и раскаяния, но и с острым чувством, что такого счастья в постели с женщиной он не испытывал никогда. И ещё он был почти уверен, что его тихая, но глазастая и проницательная жена, которая всегда присутствовала на их совместных посиделках у Глеба, с её чутким локатором должна была заметить эти незримые отношения. Он некоторое время избегал встреч с Татьяной, приходил к ней, когда дома был её сын, но его продолжало тянуть к ней. Как-то он зашёл поздравить её с днём рождения и обратил внимание на выступающий арбузиком живот. Хорошо было видно, что время для аборта давно прошло. Он спросил, с ужасом ожидая ответа, который напрашивался. Она коротко ответила: «Да».

Он ушёл в смятении. О рождении ребёнка ему сказала жена, она увидела Татьяну с коляской на канале. Это было так неожиданно, что она не поверила своим глазам, растерялась, в голове быстро пронеслось резонное: что ж, она молодая женщина, Глеб умер почти пять лет назад. Она была в таком ступоре, что не решилась с Татьяной заговорить. Та в это время остановилась и нагнулась к коляске посмотреть на ребёнка, а она быстро бочком проскочила вперёд.

С волнением она рассказала о встрече мужу. Он выслушал её, побледнел и даже не смог для конспирации показать волнение и изумление, только крякал и ёрзал на стуле. Ничего этого не заметив, жена продолжала, захлёбываясь, говорить о том, как она растерялась, поразилась и не смогла подойти к Татьяне. Неожиданно она спросила: «А ты когда её в последний раз видел?», и наконец обратила внимание на то, что веко у мужа подёргивается и он бледен. Он что-то невразумительно ответил, вроде: не помню даже, давно уже не видел. Тогда она посмотрела на него долгим пытливым взглядом, видимо сводя воедино неожиданные нити своих ассоциаций и мыслей, и ничего больше не сказав, ушла на кухню.

Мужчина часто не может вспомнить, в каком платье была его жена на дне рождения, но женщина всегда запомнит, как она смахнула ниточку с плеча на его пиджаке в день его рождения, и как он при этом широко улыбнулся и нежно поцеловал её. Пытливо вглядевшись в глаза, она может увидеть и то, что мужчина пытается скрыть.

А Сергей Андреевич в тот же день, посланный в супермаркет за покупками, зашёл к Татьяне. Он долго сидел у кровати крохи, вглядываясь в странное сморщенное личико. Татьяна предложила ему кофе, он не отказался, пили молча. Он часто поглядывал на кроватку, где сладко посапывал ребёнок. «Твой, твой, Серёжа, – сказала она, угадав, что он не может подобрать слов, – и он не болен, но у него мозаичный синдром дауна». «Что ж ты такую муку нам обоим оставила?!» – простонал, обхватив голову руками Сергей, а Татьяна погладила его по голове и тихо сказала: «Он же живой был, Серёжа, бился у меня под сердцем».

Сергей Андреевич ушёл от неё в слезах. Странно, но жена эту тему больше не поднимала, но пошла к Татьяне с подарками для ребёнка, отношений не выясняла. Что могла сказать? Просто обняла Татьяну, они плакали, обнявшись. И после часто забегала к Татьяне, помогала ей, нянчилась с ребёнком. Приходил и Сергей Андреевич и подолгу сидел с ребёнком на руках, со странным выражением на лице, в котором смикшировались нежность и горечь. Мальчика назвали Игорем, он ходил с пяти лет в детский сад, говорил медленно, но всё понимал, занимался дома с учителем и логопедом. Когда приходил Сергей Андреевич, он первым горячо обнимал его, а ещё горячей его супругу, у которой всегда выступали на глазах слёзы. Никогда они с женой не говорили о сути этой «закавыки».

Когда Сергей Андреевич перешагнул рубеж шестидесяти лет, в ЧОПе его нагло «подсидели» молодые зубастые сотрудники новой саванной формации. Он уволился (отец скончался в этом году), год занимался тем, что обустраивал дачу, ещё год бил баклуши, а после устроился охранником на платную стоянку. Не потому, что денег не хватало, а чтобы быть на людях, любил он поговорить.

Ну и, наконец, нужно сказать о том, что дети Сергея Андреевича – дочь Вера, сын Матвей и Саша – «солнце русской поэзии», сын Веры, учились в одной школе, в этой же школе учился старший сын Татьяны Герман. Он дружил с Сашей, был вхож в семью Голубятниковых и даже мужскую половину семьи стриг, так как работал в мужском салоне стилистом. И Саша ходил в гости к Герману, обожал маленького солнечного мальчика Игоря. В этом же доме когда-то жила семья Клавдии Дмитриевны Джавад-Заде, здесь родились их девочки, они учились в одной школе с детьми Голубятниковых. Старшая дочь Вера окончила школу на два года позже Матвея, именно она походатайствовала перед отцом за Матвея, который после института мыкался на побегушках по разным юридическим конторам. Надежда окончила школу ещё позже, а Люба в прошлом году. Так что все дети и их родители были между собой знакомы. Как все они гуляли по городу, гоняли на самокатах и велосипедах, плясали на школьных дискотеках, сходились во дворе и даже встречались летом на пляже реки Оредеж! Дача Голубятниковых на станции Красницы была всего в пяти километрах от Вырицы, а от станции Красницы до Вырицы был всего один прогон на электричке. Иногда Саша и Герман гоняли в Вырицу в гости к Головчиным на велосипедах.

 

Голубятниковы жили на первом этаже. Не успел Матвей нажать на кнопку звонка, как за дверью раздалось поскуливание и поскрёбывание. Дверь открыл мужчина в полосатой пижаме, правой рукой он удерживал за ошейник крупную овчарку. Его небритые щёки пылали румянцем, глаза весело блестели, по всему, он был изрядно навеселе. Пристально глянув на Сафрона, сочным хрипловатым баском он сказал:

– Добро пожаловать в наши гостеприимные пенаты. Я, так сказать, глава большого семейства Голубятниковых, Сергей Андреевич.

Он протянул руку Сафрону, при этом выпустил ошейник, а пёс мягко подступив к ногам Сафрона, присел, поднял голову и, повиливая хвостом, изучающе уставился на гостя. Сафрон рассмеялся:

– Извините, Сергей Андреевич, собака хочет познакомиться первой, нужно уважить.

– Тихо, тихо, фу, Карацюпа, свои! – приказал псу Сергей Андреевич.

Сафрон тихо опустил руку и ласково потрепал пса за ушами. Тот удивлённо повернул голову к Сергею Андреевичу, будто спрашивая: вы это нахальство видели?

Сафрон представился и протянул руку Сергею Андреевичу. На его, как показалось Сафрону, намеренно жёсткое рукопожатие он ответил не менее крепким.

– Папа, убери, пожалуйста, собаку, дай нам раздеться, – недовольно глянул на отца Матвей.

– Так, так… – отступил с собакой Сергей Андреевич, удовлетворённо потирая руки. – Имя у гостя хорошее, исконно русское, рука крепкая, собака хорошего человека признала, Карацюпу не проведёшь. Смывайте, господа, с рук проклятый ковид и милости просим к столу, а я пока к супруге зайду, она, знаете ли, немного приболела, доложу о госте.

За кухонным столом сидели двое парнишек. Один лет четырнадцати, русоволосый и кучерявый, смуглый, со смуглостью хорошего летнего морского загара; второй был постарше, с детским девичьим лицом, худенький, с модной причёской и серьгой в ухе. Когда вошли Сафрон с Матвеем, они дружно привстали и поздоровались. Сафрон представился. Ребята одновременно произнесли свои имена и рассмеялись, глянув друг на друга.

На столе стояли холодные закуски, кетчуп, бутылка кока-колы, салаты, две коробки из KFC с куриными крылышками и картошкой, графин с остатками коньяка. Саша пулей метнулся за тарелками и приборами для Матвея и Сафрона, они сели и принялись за еду. Вскоре появился и Сергей Андреевич. Он переоделся в спортивный костюм, за ним шла собака, она улеглась у его ног.

– Мы сегодня ужинаем современно, Сафрон. Юный друг из Узбекистана по звонку доставил нам на велосипеде эти заморские яства, – сказал он, приподнял почти пустой графин, и с сожалением в лице цыкнул зубом. – Горючее, однако, закончилось, извините. Запасов дома не держим, а в магазинах уже не дадут – комендантский час для пьющих.

Сафрон быстро приподнялся.

– Я сейчас принесу. У меня в рюкзаке бутылка хорошего бакинского коньяка.

Матвей искоса недружелюбно глянул на него, хотел что-то сказать, но сдержался.

Сафрон принёс коньяк. Сергей Андреевич потёр руки и приказал Саше:

– Сгоняй-ка, солнце русской поэзии, принеси рюмки для Матвея и Сафрона.

Матвей угрюмо бросил Саше.

– Мне не неси.

– Я тоже не хочу, – сказал Сафрон, – но символически поддержу.

– Ну, за встречу! – Сергей Андреевич, разлил коньяк и торопливо выпил, Сафрон чуть пригубил, отставив рюмку, положил себе в тарелку картошки, а Матвей выпил кока-колы и встал.

– Сафрон, я постелю тебе в моей комнате на диване, Сашка тебя проводит. Я устал, завтра трудный день, – сказал он и ушёл.

Когда дверь за Матвеем закрылась, Сергей Андреевич налил себе коньяка, буркнув:

– Нынешние юристы устают, как шахтёры. Тяжелы папки с пшиком», хлопнул его одним махом, задумчиво пожевал губами и крякнул. – Извини, Сафрон, старого дегустатора за прямоту, но этот хороший коньяк, наверное, разлит в честь нерушимой армяно-азербайджанской дружбы. В нём, как и в их дружбе, соединились непримиримые разногласия обычного спирта и ароматических добавок с запахом коньяка.

– Дедушка ужасно любит выдавать глубокомысленные перлы такого рода, – рассмеялся Саша, а с ним и Гера.

Сергей Андреевич усмехнулся и опять потянулся к бутылке.

– Дедушка, не пей больше, пожалуйста, – сказал Саша тихо.

– Солнце русской поэзии, милейший Александр Сергеевич, даю слово, что это финальная рюмка. Я старый солдат и меру знаю, внучек, слово пограничника.

Он выпил. В этот раз, кривясь, зажевал лимоном.

– Сафрон, рассудите нас, пожалуйста, мы тут с дедом спор затеяли по поводу последних протестов после ареста Алексея Навального, – поёрзав на стуле, обратился к Сафрону Саша. – Дед категорично утверждает, что в наше время протесты бессмысленны, что личности не могут сейчас появиться, что их не может быть в годы упадка и деградации. Такие личности, по его мнению, появляются только в годы энтузиазма и подъёма стран, и они вряд ли в ближайшее время появятся. Он любит говорить красиво. Нет, говорит, теперь ни писателей, ни философов, ни политиков, не режиссёров, ни людей, которых можно было бы считать лидерами, а мы с Герой…

– Нет даже хороших токарей и фрезеровщиков, – не дал ему окончить Сергей Андреевич, обгрызая куриное крылышко крепкими зубами. – Блохеры, юристы, комики, самые рабочие специальности. Кто-то из римских мудрецов сказал, что чем ближе крах империи, тем безумнее её законы. То сейчас и у нас. Каждый новый закон хуже и злонамеренней прежнего. Утверждаю, мы идём к краху, у нас дутые злонамеренные законы, дутые писатели, дутые политики, дутый патриотизм, фальшивая буржуазная мораль, дутые цифры рейтингов, дутая экономика, дутое равенство социальных прав людей, дутое право равенства возможностей, пожалуй, даже деньги дутые, Сашок. Как Ильич говорил? «Никакое право не стоит ни гроша, если это право нельзя реализовать». Самое благодатное время для рождения тирании, а она не горами. Впрочем, это везде так сейчас, во всём мире… всё злонамеренно, некомпетентно и вроде для прикола, хиханьки, хахоньки.

Сафрон рассмеялся.

– По поводу злонамеренности один писатель фантаст сказал о том, что не нужно приписывать злонамеренности тому, что вполне объясняется глупостью…

– Так это самая взрывоопасный коктейль – смесь глупости и злонамеренности, – перебил его Сергей Андреевич. – Салтыков-Щедрин про это прописал ещё в девятнадцатом веке. Ничего не изменилось, продолжают Волгу замешивать толокном.

– Верно, – сказал Сафрон, – но я не докончил высказывание писателя. Он заключил, что при этом нельзя исключить и злонамеренности.

– Умно, – довольно качнул головой Сергей Андреевич. – Стоит хоть раз внимательно посмотреть на глаза наших чиновников, депутатов. Пустота! Пустота, заполненная глупостью, алчностью и страхом расплаты, чёрт бы их побрал Наполеонов в костюмах от кутюр. Ну, право слово, у них в глазах цифры вертятся, как у кота Тома в мультике.

– Дед, разве Навальный похож на этих депутатов? – возразил Саша. – Он же борется со всеми этими дутыми вещами. Молодёжь считает его лидером, человеком способным повести за собой. Дед, в конце концов, поколение советских пенсионеров вымирает, им бы дожить спокойно, кто-то должен же изменить этот порядок, кто, как не молодые…

– Навальный… – хмыкнул Сергей Андреевич. – Поп Гапон. Выводит пацанов на митинг под дубинки славных росгвардейцев, а они с удовольствием исправляют сколиозы их хребтов, искривлённые долгим сидением за компьютерами, упаковывают в автозаки, а самые гуманные наши судьи с удовольствием штрафуют мелюзгу, причём расплачиваются за них несчастные родители. Ну, не отличный ли метод пополнять бюджет?! Сытая, хорошо одетая толпа протестантов с телефонами орёт: позор, позор, позор, он нам не царь, обнулёныш… вы, где-нибудь видели или слышали, чтобы от криков десяти-двадцати тысяч человек рухнули б стены здания или хотя бы телефонная будка, чтоб от тысячи телефонных фонариков загорелся автозак? А тут страна от Калининграда до Владивостока. А власть… дутая-то она дутая, но какая-никакая власть церемониться с Навальными, когда у неё подгорает, не стала. Грубовато? Да. Некрасиво? Да, с обычными гебистскими замашками. Погодите, окончательно зажмут всех рублём, дутыми законами, дубинками и кредитами… или в войнушку ввяжутся, по законам жанра.

– Дед, на протестах не только молодёжь была, мы с Герой видели. И, вообще, тебе совсем не жалко его как человека? – спросил Саша обиженно.

– По-человечески жалко. Тюрьма не дом отдыха. Как-то по-топорному травили, если, конечно, это правда, что травили. Отпустили к немцам лечиться, чтобы надолго получить головную боль, а Робин Гуд подлечился и назад вернулся. Пришлось вылеченного посадить. Выглядит, как плохой мексиканский телесериал. Да и борец этот, по всему, капитализм отменять не собирается. Будет строить хороший и честный капитализм? Основа этого словечка-то, хе-хе, капитал, этот господин в цилиндре и сигарой в крепких зубах давно известен своими хищными повадками.

– Дедушка, ты конспиролог, у тебя в голове одни мировые заговоры. По мне это подло, сажать за смелость, отвагу и правду, – сказал Саша.

Сергей Андреевич отмахнулся.

– Через год про него забудут, а его кореша замолчат или смоются куда подальше от беды. Всем прижмут хвосты, другого выхода у власти нет, чтобы остаться у кормила.

Саша ехидно вставил:

– А поднятый с колен народ дружно проголосует за власть на пеньках и багажниках.

– И в супермаркетах, вцепившись тележку с просроченным товаром, – согласно кивнул Сергей Андреевич

– А вы, что думаете, об этом, Сафрон? – повернулся к Сафрону Саша.

– Издалека трудно об этом судить, конечно, я слежу за российскими новостями. Но в России я впервые, мне здесь всё внове, верчу усиленно головой, смотрю, слушаю, – сказал Сафрон, с удовольствием глядя на раскрасневшееся лицо мальчика. – Я думаю, что власть вынуждена была зачистить Навального, даже понимая, что этим создаёт себе головную боль, соглашусь и с Сергеем Андреевичем, что зачистят и других. Ожидать, что он повторит путь Нельсона Манделы, не приходится. На такие длинные расстояния власть не думает. Здесь и сейчас – вот её принцип…

Сергей Андреевич опять не дал Сафрону окончить, рассмеялся.

– Мандела! С ним власть в итоге решила говорить, выхода уже не было. Хоть с кем-то из тех наших Мандел, что выводят людей на площади, наша власть решилась говорить? Посчитала нужным это? Хе-хе, на чужой каравай – рот не разевай.

Саша повернулся к Сафрону.

– Вот так да! И из какой же вы страны, так хорошо по-русски говорите? – спросил Саша.

– Из Азербайджана, из Баку.

– Из Азербайджана? – подпрыгнул на стуле Сергей Андреевич. – За это нужно хлопнуть! Я же в чёртовой вашей Астаре в потом пропитанной робе и полной выкладке гонялся за нарушителями советско-иранской границы. Чёрт, а оказалось, что я чужую границу охранял.

Он наполнил рюмку, быстро выпил под испепеляющим взглядом Саши, ласково погладил его руку и рассмеялся:

– Кажется, в коньяке, Сафрон, произошло примирение враждующих сторон – уже лучше пошёл.

– Это прежний с новым в коктейль превратился, – подколол его Саша.

Сергей Андреевич отмахнулся.

– Ах, Астара, Астара, край китайской мимозы, шелковицы, её там тутовником зовут, инжира, самых вкусных помидоров, жирнющей каспийской селёдки зало́м, невыносимого летнего зноя и… и молодости.

– Там и сейчас есть пропускной пункт в Иран, для местных жителей он свободный, – сказал Сафрон.

– Представляю, какой у тамошних азербайджанских и иранских погранцов прибыльный бизнес на таком доходном переходе. В тех краях и при Союзе-то всё на взятках было. Восток… – махнул рукой Сергей Андреевич.

Сафрон в знак согласия с ним кивнул.

– Это правда.

– И всё же, Сафрон, вы же молодой человек, пользуетесь интернетом, скажите своё мнение, о том, что у нас происходит, – опять заговорил Саша. – Вы же не будете отрицать, что бороться с дутыми законами, коррупцией и за справедливость благородно и смело. Нам с Герой интересно послушать иностранца.

Сафрон ненадолго задумался.

– Противодействие – двигатель изменений, – начал он тихо, – стоячая вода всегда становится болотом. Но изначально к чему изменения приведут, вернее, то, каким способом они будут делаться, обычно людям неведомо. Они вполне могут загнать людей в новое болото, кровавое. Как в Баку в январе-феврале 1990-го года, когда вооружённых боевиков «Народного фронта Азербайджана» стали считать чуть ли не национальными героями. Погромы, убийства, грабежи квартир уезжающих людей, террор, вакханалия безвластия. Мы тогда почти не выходили из квартиры, прятались; слава Богу, что рядом с нами тогда жили порядочные люди, помогали.

– Кстати, – вставил Сергей Андреевич, – тогда же эти ваши народные герои и государственную границу СССР громили и убивали наших солдат.

– Да, жертв было много, – кивнул головой Сафрон. – Сейчас у нас тоже есть оппозиция и с ней тоже власть не особо церемонится, примерно теми же методами, что и у вас, но может быть с восточным колоритом. Власть отдавать больно. Моя бабушка часто мне говорила: человек властвует над человеком во вред ему. Это, конечно, не её слова, а из Библии. Став постарше, уже много прочитав, как-то размышляя, я решил проанализировать эти слова, поискать иные подходы, найти опровержение этому высказыванию или оправдание. Но, смотрите, как ни крути, слово-бакен в этом выражении – «властвует». Оно расставляет всё по местам. А доказательства? Если подумать, это весь исторический путь человечества. Замени слово «во вред» на «во зло» и выйдет: власть – зло, причём выражение смысла не потеряет. Власть заставляет человека делать то, что ей нужно, отбирая у него свободу. Человека ставят в написанные властью рамки закона, заставляют работать не там, где он мог бы себя проявить, и он идёт туда ради хлеба насущного. Человек вновь и вновь даёт над собой властвовать. И под какими бы лозунгами ни приходит править новая власть, став ею, она будет властвовать во вред человеку, во зло, в принципе, за редкими исключениями. А ведь можно пойти дальше, пофантазировать. Кто олицетворение зла по той же Библии? Дьявол. А ещё дальше? Можно будет сказать, что уже само устремление человека к власти – дьявольское устремление. Правда, есть и другое высказывание апостолов, «вся власть от Бога», например. Как так? Почему же благой Бог даёт властвовать злодеям? Даёт ли? Это многие неправильно понимают. Это не повеление безропотно, безоговорочно подчиняться власти. Мудрые старцы поясняют: коли кому-то даётся власть, она даётся Богом, но ответственность этот человек несёт, прежде всего, перед Ним, перед Богом. И тут между первым и вторым утверждением создаётся дуга высокого напряжения. Согласимся, что, всякая власть от Бога, но властвуют-то не инопланетяне, не посланцы небес, обычные человеки, с полным набором человеческих качеств, не будем их перечислять, не все они хороши. Примирить этот диссонанс как бы должно то самое чувство ответственности перед Богом, но часто ли мы видим эту ответственность у власть предержащих? Очень редко. Да и ответственные люди быстро становятся изгоями, попав во властный синклит круговой поруки. Навальный, конечно, создал себе привлекательный имидж борца с коррупцией, но можем ли мы быть уверенны, что, придя к власти, он оправдает ожидания его сторонников? Я не уверен. А нравится или не нравится всего лишь ощущения человека. Хотя, поскольку «в начале было слово», то возможно его деятельность имеет смысл. А ответ мой: безответственность – беда нашего века, и она поразила весь мир. Не могу не согласиться, Саша, с твоим дедушкой.

– Какой вы интересный человек, как хорошо говорите! – воскликнул Саша, толкнув локтем в бок Геру и зааплодировав. – Так вы верующий? Прям, прям, прям верующий?

– Я ещё только ищу дорогу, – улыбнулся Сафрон, – читаю, слушаю, вглядываюсь.

– Насчёт ответственности, вернее, безответственности я с тобой, Сафрон, безоговорочно соглашусь. А вот насчёт веры… если уж брать твои теоремы, то и Церковь тоже власть и даже как бы должна иметь большую власть, чем, скажем, какой-нибудь человечишка, президент или министр, она душами как бы заведует. Да только что-то не слышал я от этого министерства по душам осуждения власти, когда она нарушает любые божеские законы. Ну, понятно служат-то там не ангелы с архангелами, а опять же человеки. А значит ничто человеческое им не чуждо. Сам-то я христианин так себе, не силён в толкованиях, хотя и крестился по настоянию супруги и даже венчался с ней несколько лет назад. Молюсь я в себе, молча, за здравие близких, за упокой душ родных и друзей, но на службах не могу до конца выстоять, к обрядам не подхожу, курю, да и вот это ещё (он постучал пальцем по пустой рюмке), короче, грешник. Осознаю. Но как русский и военный привык устав соблюдать. А вера, что это? Тот же устав нашего народа, с ним мы врага крушили во все времена. Радивый ты или нерадивый солдат – устав один, ты же присягу давал. Крещение и есть присяга Богу. Так что устав этот Богов хотя и нарушаю, но не предам, поскольку присягал. Если завтра нужно будет, пойду делать то, что хорошо умею с народом на его защиту, – Сергеевич взялся за бутылку, глянул на Сашу, рассмеялся и отодвинул её от себя.

– А знаете, Сергей Андреевич, вы сейчас заглянули в глубь веков. Ранние христиане использовали в церковных таинствах латинское слово sacramento, что по своему смыслу равно слову присяга, за которым спрятана и суть – сакральность.

– Сашка, видишь какой у тебя дед? – Сергей Андреевич щёлкнул пальцами. – Сакраментальный, в глубь веков заглядывает. Только меня, Сафрон, как-то вера бабушек наших дворовых, комсомолочек бывших, как-то не вдохновляет. В косыночках в храмы ходят, а рассядутся на скамейке и давай осуждать: пупок девка оголила, дети бесятся на площадке, мамаши-дуры в телефоны уставились, срамоту смотрят, Петрович жену молодую привёл, не успели чернила на свидетельстве о смерти жены высохнуть. А после в храм идут, а на исповеди про мелочи эти забывают попу сказать, но каются: ой, батюшка, не утерпела – мясо в пост ела. О выполнении властью Божеских установлений, Сафрон, у меня тоже есть кое-какие мысли. Подозреваю, что власть, что стала ходить в наши храмы, ходит туда для прикрытия, они давно перешли в другую веру и грехов своих не только не видят, уверены, что именно Бог выбрал их, и место им достойно определил. Они избранные и их успех – подтверждение того, что они избранные, и всё, что бы они ни сделали, Бог не может изменить. А остальные… от этих бездарных нищебродов, грешников Бог ещё при рождении отказался.

– Как-то ты, дед, хитро себя обеляешь. Бабушки плохие, а я хороший. И хоть в храмы не хожу, но лучше их, – расхохотавшись, подковырнул деда Саша. – Да и лукавишь ты. Был я с тобой недавно в храме, еле оттянул от иконы Николы Морского. Полчаса стоял с опущенной головой, что-то шептал.

Сергей Андреевич усмешливо глянул на Сашу, проговорив:

– Поговорить с хорошим человеком Николаем не грех, – он опять занялся крылышком.

– Вы хотите сказать, что власть как бы приняла идеологию протестантизма? – спросил Сафрон.

– Типа того. Только их не Господь сделал избранными, а танки в октябре 1993-го.

Сафрон поглядел на ребят.

– А дедушка-то ваш, ребята, ого-го-го, какой интересный человек и диссидент.

Ребята весело переглянулись, а Сергей Андреевич тяжело поднялся, оглядел компанию и сказал:

– Пора баинки. Товарищ майор сегодня со смены. Охранял, хе-хе, границу, банки, теперь стережёт чужие машины. Сутки через трое – роскошная работа! Две тысячи смена, телевизор и всегда есть с кем поговорить. Что ж дома-то рассиживаться? Пенсия пенсией, да… Завтра, Сашок, годовщина смерти моей матери, с утра поедем с бабушкой проведаем, повод хороший в храм зайти, да сорокоуст заказать поминальный.

– Дед, я с вами, – сказал Саша.

– А школа? – остановился Сергей Андреевич.

– Так дистанционка же, я успеваю.

– Годится, – Сергей Андреевич, покачиваясь, пошёл, но остановился и повернулся к Сафрону. – Сафрон, ты нас не забывай, приходи, буду рад. Мы с тобой ещё поговорим, хочу тебя об Азербайджане расспросить, что там за жизнь теперь.

У двери спальни он остановился, похлопал себя по животу и рассмеялся:

– Я сегодня подумал, что лучший, дешёвый, к тому же прибыльный способ похудеть в наше время – это месячишко, другой побегать разносчиком в этой самой… как её «Яндекс еде». Ладно, спокойной ночи.

Сафрон остался с ребятами.

– У вас, я вижу, либеральные отношения с дедушкой, время позднее, а спать вас не гонят. Первый час ночи, друг твой живёт в этом же доме? – спросил Мирон у Саши.

– Недалеко, через площадь перейти. Он маме отзвонился, что у нас заночует. Ему на работу утром, к десяти, – пояснил Саша.

Гера за всё время этой застольной беседы не проронил ни слова, если не считать того, что вместе с Сашей представился. Сафрону очень хотелось его услышать. Почему-то ему думалось, что и голос у этого хрупкого, миловидного молодого человека, который ненамного старше Саши, должен быть звонким, детским.

– Понятно, – улыбнулся Сафрон, – Саша ещё учится в школе, а где ты работаешь, Гера?

Гера засмущался, голос у него был мягкий и тихий, он чуть запинался:

– В мужском барбершопе.

– Ого! То есть в ваше заведение женщинам вход заказан, феминистки ногти кусают. Барбершоп – красиво и загадочно звучит. Загадочно для незнающего английского языка, вот только окончание «шоп» может сбить людей с толку, могут решить, что здесь что-то вкусное продаётся. Кстати, в Азербайджане парикмахерские называются барберхана. Мы в детстве шутили, когда ходили в эти заведения, мол, хана подошла, отрежет голову работник.

Ребята расхохотались.

– Работа в заведении с таким пышным названием подразумевает, что ты мастер высокого класса в своей профессии? – продолжил Сафрон, улыбаясь.

– Вообще-то, ещё нет. Я окончил платную школу парикмахерского искусства, работал учеником, сейчас мне уже доверяют серьёзные стрижки, – краснея, ответил Гера.

– Он классный мастер, – сказал Саша, – без дураков.

– Ты после школы не поступил в институт? – спросил Сафрон.

– ЕГЭ сдал, но в институт не поступал. Мог на платное, но мы не потянули бы.

– У Геры ещё братик есть, но папа умер, – пояснил Саша, а Гера покраснел ещё гуще.

– Маленький братик? – спросил Сафрон.

– Девять лет.

– Он, знаете, солнечный мальчик, я его обожаю, – Саша, кажется, взялся за пояснения, зная манеру своего друга смущаться при разговорах со взрослыми.

– У меня такое солнышко училось, все его обожали за открытость и улыбку. Гера, я хотел бы увидеть твоего братика, – сказал Сафрон.

– Пожалуйста, он будет рад, он всем рад. А вы долго ещё будете в Питере? – улыбнулся Гера.

Сафрон рассмеялся.

– Я сюда приехал в Сретенье. В поезде заглянул в интернет и прочёл, что в этот день по народному поверью нельзя никуда уезжать, потому что назад можно не вернуться. Надеюсь, что у меня ещё появится возможность узнать уровень твоего мастерства. Мне пора уже привести волосы в порядок. В Баку меня стриг друг.

Видимо, Саша заметил усталый вид гостя. Он глянул на настенные часы и проговорил:

– Давайте я вам покажу, где вы будете спать, туалет и ванную.

Сафрон кивнул головой и встал, крепко пожав узкую ладонь Геры, опять зардевшегося, пожелал ребятам спокойной ночи.

Когда он зашёл в комнату, Матвей не спал, в руках у него была книга.

Сафрон улёгся на диван, он чувствовал, что Матвей явно ждал его.

– Что читаешь? – спросил он.

– Бестселлер по цене палки сырокопчёной колбасы. Лучше бы колбасы купил, – Матвей отложил книгу на прикроватную тумбочку, заложил руки за голову. – Не люблю такие книги, не моё. Купил, уши прожужжали – бестселлер, бестселлер, думал стыдно от культурной жизни отставать. Стал читать, как надо, после по диагонали, зевнул и в конец заглянул. Репрессии, депортация народов, раскулачивание, писано-перенаписано об этом уже тысячу раз очевидцами тех событий, фильмов куча советских. Зачем сейчас? Блин, кучу премий дали писательнице, чувствую себя тупым, один я не въезжаю, выходит.

– Дашь почитать? – Сафрон лёг на бок, чтобы видеть Матвея.

– Дарю, – Матвей тоже лёг на бок, лицом к Сафрону.

Они помолчали. Матвей лениво потянулся.

– И как тебе семейство Головчиных?

– Замечательное! Очень мне все понравились. Особенно Клавдия Дмитриевна и Тамара Мурадовна, будто в родном доме оказался, очень семейная атмосфера.

– Клавдия Дмитриевна – железная леди, порядок любит в головах и поступках и всегда знает, что делать. Ну, а девушки?

Сафрон вспомнил его вздох и реакцию на это Надежды, улыбнулся:

– Чудесные. Все прекрасны.

– И кто ж прекрасней всех в этом трио? – натянуто хохотнул Матвей.

– Прекрасны все, каждая по-своему. Красота для меня ярко проявилась в очевидном сравнении женщин в разном возрасте.

– Ну, а как мужчине, кто больше понравился? – опять скомкано рассмеялся Матвей.

– Ну, я не невесту выбирал, смотрел на них, как на новых людей. Вера, мне показалось, умна и страдает, в глазах печаль, тонкая и красивая.

– Да ты провидец. У неё было неудачное замужество, а сейчас она любит женатого мужчину, ну и проблемы, понимаешь? М-да, три девицы в семье – это ж какая головная боль для матери и бабушки. Давай спать, – Матвей зевнул и выключил торшер, – завтра ты едешь к Клавдии Дмитриевне на обед, я занимаюсь твоими делами, послезавтра поедем к Клавдии Дмитриевне уже с нотариусом.

Сафрон хотел спросить, что это за дела, но Матвей отвернулся к стене.

Сафрон долго не мог заснуть. Он лежал на спине, глядя в потолок, по которому иногда быстро пробегали паучьи тени с улицы от фар редких автомобилей. Он вспоминал виденные им лица, разговоры, улыбки, чуть не рассмеялся, вспомнив пронырливого адвоката в поезде, бесшабашного влюбчивого Захара, трёх сестёр, обаятельных мальчишек Геру и Сашу, рассуждения пьяненького Сергея Андреевича, тихую улыбку Тамары Мурадовны, подрагивающие руки и слёзы Клавдии Дмитриевны, неприятным тёмным пятном всплыл в памяти Иван Панкратович. Почему-то в голове прозвучало: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

Глаза слипались, лица завертелись, наслаиваясь друг на друга; он медленно взмывал в небо, понёсся над замёрзшей сияющей под луной Невой, над куполами храмов, над каналами-венами, прорезавшими тело огромного города, и заснул с улыбкой.

 

5.

Когда проснулся, Матвея уже не было. В кухне его встретили повиливающий хвостом Карацюпа и жена Сергея Андреевича Ольга Николаевна в тёплом халате, вид у неё был нездоровый. Она сказала, что Сергей Андреевич с Сашей поехали на кладбище, она собиралась тоже, предполагая, что утром будет чувствовать себя получше, но немного поднялась температура. Двигалась она бесшумно, говорила тихо, милая улыбка не сходила с её бледного лица, Сафрон мгновенно проникся к ней доверием и сочувствием. Она покормила его горячими оладьями, пока он ел, говорила с улыбкой о том, что мужу каспийский гость, так он выразился, понравился, а Саша и Гера вообще в диком восторге от нового знакомства, немного поспрашивала о родственниках, о жизни в Баку.

Узнав, что он собирается к Головчиным, стала подробно объяснять, как к ним можно доехать на городском транспорте, но Сафрон сказал, что интересно пройтись пешком. Ольга Николаевна всплеснула руками и стала убеждать, что это далеко – другой конец города, что он к вечеру только дойдёт до цели, заблудится, а среди жителей трудно встретить коренных ленинградцев, много приезжих, города не знают, найдутся Сусанины, и зашлют Бог знает куда. Сафрон, смеясь, сказал, что у него есть всезнающий петербуржец – навигатор в телефоне. Ольга Николаевна, печально улыбнулась: «Молодость. Мы в юности исходили свой город вдоль и поперёк без навигатора». Она проводила его до дверей с Карацюпой, Сафрон обратил внимание на то, что над дверным наличником приклеен деревянный крест.

Навигатор вёл его через Благовещенский мост, на нём он надолго застыл. Вертел ошарашенно головой, с восхищением обозревая грандиозную панораму города на воде. Спуститься к воде по обледенелым ступеням у Сфинксов он не решился. Постоял завороженно, задрав голову у мифических древнеегипетских существ, погладил постамент, думая о том, что прикасается к истории. Он дошёл до Стрелки Васильевского острова, побродил у Ростральных колон, изумлённо взирая на новый пейзаж с замёрзшей Невой и очередным мостом вдали. Когда он перешёл Биржевой мост, то немного поплутал по Петроградской стороне, меняя маршрут, который предлагал навигатор. Через час перешёл длиннющий путепровод, по правую сторону проспекта стоял заснеженный парк, хорошо был виден обелиск. Он не удержался, прошёл к нему и обомлел – это было место дуэли Александра Сергеевича Пушкина. Когда навигатор довёл его до дома Головчиных, часы показывали половину второго пополудни.

Его радушно встретила Тамара Мурадовна, провела в гостиную, где уже был накрыт стол. В центре стола стояла фарфоровая супница с долмой, накрытая крышкой. К долме предлагались всякие подливы, соленья, свежайшая зелень, розовая редиска, мягкая брынза, маслины, фаршированные зеленью маринованные баклажаны. Прекрасная посуда и начищенные до блеска столовые мельхиоровые приборы, красивые льняные салфетки создавали особое праздничное настроение. Скромная бутылка белого сухого вина, графин с коньяком, гранатовый сок, фрукты и сладости стояли рядом с обеденным столом на подкатном сервировочном столике. Дочь выкатила коляску с матерью из спальни. Клавдия Дмитриевна выглядела больной, с тёмными подглазьями, руки её мелко подрагивали. В доме было тихо, никого не было кроме Сафрона и Тамары Мурадовны с матерью.

Сафрон, стоя, приветствовал Клавдию Дмитриевну и стоял до тех пор, пока дочь не подкатила коляску к столу и не положила матери на колени салфетку.

Старуха покряхтела и неожиданно рассмеялась:

– Присаживайся, Сафрон. Представь себе тайский юмор. Мой двухколёсный автомобиль элитной марки «Карма» изготовлен в Таиланде. Карма! – представляешь? Буддисты спокойно к этому относятся. Нам такое название инвалидной коляски кажется жестоким сарказмом.

Сафрон с удовольствием рассмеялся и сел к столу. Тамара Мурадовна смотрела на мать с умилением.

– Как ты к нам добирался? – спросила Клавдия Дмитриевна

Сафрон возбуждённо потряс руками.

– Пешком. Это невероятный город! Его нельзя ощутить по фотографиям и книгам. Я стоял у Сфинксов, Ростральных колон, переходил через мосты, совершенно неожиданно оказался у места дуэли Пушкина. История, история везде, поразительно, чувствуешь себя песчинкой.

– Думаю, история нагнала тебе хороший аппетит, – рассмеялась Клавдия Дмитриевна. – Давайте, господа, есть долму, пока она не остыла. Остывшая долма – это клубок виноградных листьев с застывшим фаршем.

Тамара Мурадовна положила Сафрону изрядную порцию долмы, порекомендовала к ней сметанный соус.

– Я бы коньяка немного выпила, Тамилочка, а ты, Сафрон, вина или коньяка? – спросила Клавдия Дмитриевна.

– Немного коньяка выпью с удовольствием, – кивнул головой Сафрон.

– За встречу, Сафрон, я рада тебя видеть, – старуха выпила рюмку мелкими глотками, Сафрон пригубил и отставил рюмку.

Он слушал Клавдию Дмитриевну и наслаждался горячим ароматным чудом в виноградных листьях с фаршем из баранины, тающим во рту. Клавдия Дмитриевна медленно ела и говорила:

– Я очень плохо спала сегодня, долго рассматривала фотографии, лавиной нахлынули воспоминания. Горестные и радостные, юность и детство – лучшие года жизни. Наконец-то увидела детей Тамарочки Филимона и Дану, мужа моей сестры Ивана, отчима твоего отца, фотографии моей мамочки Прасковьи Ивановны, Панечки, как все её звали. Фотографий Тамары очень мало.

– Она не любила фотографироваться, какие-то у неё были мистические предубеждения по этому поводу, – сказал Сафрон.

– Да, да, да, это в ней всегда было. Но ты привёз хорошо сохранившийся прекрасный карандашный рисунок шестнадцатилетней Тамары. Рисовал её одноклассник, он стал известным художником. С твоим отцом, Сафрон, мы с мужем были немного знакомы, он пару раз к нам заходил, когда учился в институте, статный парень с хорошим честным лицом, похож на Тамару. Плакала, плакала, плакала. В Дане нет ничего от Тамары, это её отец. А Филимон красивый, он похож на недавно умершего такого длинноволосого испанского гитариста, с лицом благородного идальго. Как ты его называла, доченька?

– Пако де Люсия, мама.

– Да, да, Пако де Люсия, я за него молилась, когда услышала, что он помер. Великий, яркий музыкант. А эта мелодия, которую он играл с симфоническим оркестром, просто чудо. Как она называлась, Тамилочка?

– Аранхуесский концерт для гитары с оркестром.

Сафрон восхищённо посмотрел на Тамару Мурадовну.

– Это великое произведение Хоакина Родриго! А адажио из него верх лирики. Его расхватали сотни больших музыкантов, играют, как сольную вещь.

– Да, да, Сафрон, – ласково улыбнулась Тамара Мурадовна, – а кто выбирал в семье такие необычные имена детям? – поинтересовалась Тамара Мурадовна.

– Бабушка. Она обожала древнегреческий эпос, легенды, читала исторические книги, записывала высказывания великих людей. Рядом с трюмо у неё висела в рамке Сафо, иллюстрация из журнала «Огонёк».

– Понимаю. Филимон – от греческого любовь, а Дана, кажется, от латинского donatos – дарованный, у арабов это «крупная жемчужина», это распространённое имя на Востоке, – кивнула Тамара Мурадовна.

– И где же сейчас твой сводный брат Филимон, он прямо в душу мне запал? – начала Клавдия Дмитриевна и осеклась, видимо вспомнив, что Сафрон уже говорил, что из всей семьи их осталось двое.

– Прости, Сафрон. М-да… время никого и ничто не щадит, но как оно временами бывает жестоко. Плесни-ка нам ещё коньяка, Тамилочка, – продолжила она тихо.

– Давайте я, – встал Сафрон, – это мужское дело.

Он наполнил рюмки и сел. Тамара Мурадовна посмотрела на него благодарно.

– Выпьем мы, дорогие мои, за души наших близких. Упокой, Господи, души Мурада, Панечки, Тамары, Игоря, Филимона, Ивана, и моего милого мальчика Тимура, – Клавдия Дмитриевна вытерла глаза платком и выпила коньяк так же, мелкими глотками.

Сафрон с жалостью смотрел, как при этом прыгает её старческий провисший мешочек кадыка, и выпил до дна.

– Давайте я вам долмы подложу, – предложила Тамара Мурадовна.

Сафрон закивал.

– Очень вкусно. Давайте. Мой отец, когда ел такую вкуснятину, всегда восклицал: «Аж за ушами трещит!».

Женщины переглянулись с улыбкой.

– Давайте теперь по третьей, за живых. За тех, кому выпало испытание жить в этом новом обильном мире соблазнов. Ах, деточки, деточки, как же им тяжко проходить этот путь, а придётся, придётся однажды оказаться на перекрёстке главных раздумий и выбрать дорогу… дал бы Бог им способность размышлять. Девчонки… эмоции, гормоны…

Сафрон расправился с долмой и разрезал начинённый сочный баклажан на мелкие кусочки:

– А вы с Библией знакомы, читаете, Клавдия Дмитриевна? – спросил он с интересом.

Старуха поставила недопитую рюмку на стол, за всё время беседы она съела только одну долму и пожевала веточку рейга́на.

– Я не образована в религиозных вопросах, так, в общих чертах, по книгам, но в последнее время много читаю. Меня мама Паня девочкой шести лет крестила, крестик мне надели алюминиевый, я его, между прочим, сохранила. Помню, в каком-то доме среди старушек и старичка в одеянии священника это произошло. Бабушка в тот дом иногда по воскресеньям со мной ходила. Старушки в платочках читали Библию, молились, пели. Библия была красивая, толстая, с иллюстрациями. Я после поняла, что они тайком собирались, время такое было. Что ещё? На Пасху мы пекли куличи и яйца красили, в январе колядовали, стучали в двери, чтобы получить конфет или печенек. Интересно, что иногда мы ошибались и попадали к местным азербайджанским семьям и там нас тоже с улыбкой щедрили сладостями и даже иногда денюжкой. А потом… октябрята, пионеры, комсомол, «нам песня строить и жить помогает», крестик пришлось спрятать. М-да, а оказалось в конце этой песенной дороги, что эта песня помогала строить и жить в основном безголосым приспособленцам. Мне сейчас Библию разъясняет Тамарочка и я много узнала, чего раньше не понимала. Она перед сном мне читает с пояснениями, часто Любаша присоединяется к нашим беседам. Слушает, разинув рот, стрекоза… мой муж, коммунист, азербайджанец, иногда говорил, что Иисус у них почитаем, как Иса… и ещё говорил, имея в виду тогдашний интернационализм, что в Каспий впадает великая русская река Волга, которая опресняет его русским духом и замиряет разные племена, живущие на его берегах.

– Как здорово сказал! – воскликнул Сафрон.

– Умницей был мой Мурад, сказала старуха и, пожевав губами, усмехнулась: – Вот зять мой, Иван Домкратыч, тоже Библию читает, память феноменальная, не даст ошибиться – поправит, а спроси о сути, вразумительного ответа не услышишь – древние люди, дикие времена, иудейские легенды …

– Мама… – вспыхнула и закашлялась Тамара Мурадовна, замерев с салфеткой, поднесённой к губам.

– Что, мама? – махнула рукой Клавдия Дмитриевна. – Толку, что читает.

Сафрона смутил этот резкий афронт Клавдии Дмитриевны в адрес зятя. Он догадался, что, называя зятя Домкратычем, она не оговорилась, по всему, это был отголосок каких-то непростых семейных дрязг. Ему тут же вспомнился и раздражённый выплеск Клавдии Дмитриевны в адрес зятя в первую их встречу, когда он за столом озвучил слова Головчина о вечно молодой фее. «Не всё ладно в Датском королевстве», – неприятно отложилось в голове.

Тамара Мурадовна решила сгладить возникшую неприятную паузу, ласково глянула на Сафрона, отставившего в сторону тарелку.

– Вы наелись, Сафрон?

– О, да! Всё так вкусно, просто пальчики оближешь, Тамила ханум.

– Тамила ханум! Вот это по-бакински, по-нашему, Сафрон. Тамила ханум, теперь и чаем можно побаловаться. Лапушка, извини старую невоздержанную болтунью, пожалуйста. Принеси нам с Сафроном чай и сладости в спальню. Приспело, пожалуй, нам с ним, наконец, о деле поговорить. Сафрон, прокати-ка меня в спальню на этой машине судьбы.

Сафрон ещё раз поблагодарил Тамару Мурадовну, предложил помочь, но она ласково погладила его по плечу и сразу ушла на кухню, а он вкатил коляску в комнату со светлыми стенами с фактурой под резаный песчаник. Клавдия Дмитриевна молча указала ему на кресло напротив себя, он сел, рассматривая комнату, почему-то начиная нервничать.

Комната была с небольшой лоджией и с чуть приоткрытой дверью в неё; на подоконнике стояли три горшка – с геранью, развесистой толстянкой и декабристом. Взгляд его надолго приковала большая фотография в рамке под стеклом задорно смеющегося, буйно-вихрастого мальчика. Оторвав взгляд от фотографии, он бегло оглядел комнату. Небольшая книжная полка, укреплённая так, чтобы Клавдия Дмитриевна могла достать нужную книгу, согрела его сердце. Книг было немного. Новый Завет, Молитвослов, три книги хорошо ему знакомые из советской серии «Библиотека классики» – «Анна Каренина» Льва Толстого, «Детство. В людях. Мои университеты» Максима Горького, «Избранные произведения» Чехова», рядом к ним надёжно пристроились «Дон Кихот», «Записки Пиквикского клуба», «Братья Карамазовы» и «Несвятые святые», книга, которую он совсем недавно прочитал. Было ещё несколько толстых и старых книг со стёршимися названиями на корешках. Рядом с книгами была укреплена полочка с подсвечником и иконой Богоматери Иверской, простой, из тех, что продаются в церковных лавках.

Щёки Клавдии Дмитриевны порозовели то ли от коньяка, то ли от волнения.

– Сафрон, я обязана рассказать тебе нашу семейную сагу, а скорее, трагедию. Может быть, ты и сам что-то слышал из рассказов ближних. Я же расскажу о том, чему сама очевидица. Память у меня хорошая, хотя лучше бы были в ней пробелы, чтобы не холодело сердце от некоторых воспоминаний, оно в такие моменты, будто собирается остановиться. В тридцатые годы меня удочерили твоя прабабушка Прасковья Ивановна с мужем Дмитрием. По мужу она Попович, девичья фамилия Сёмина. Голод тогда погнал людей искать пропитания. По Волге было легче добраться до более сытного Азербайджана. Люди устраивались на рыбные промыслы, на нефтяные разработки, заводы, которые в промышленном Баку работали, и многие оседали на новых землях. Среди привезённых тобой фотографий есть несколько ещё дореволюционных, толстых, на картонной основе с печатью мастера. На одной из них твоя прабабушка, двенадцатилетняя девочка, стоит в окружении большого семейства вокруг солидного мужчины, сидящего в кресле с цепью на жилете. Мама Паня рассказывала, что они были не бедные люди, отец торговал рыбой в Камышине. Распылило их кровавое время, погнало по Руси. Прасковья Ивановна одна дошла до Азербайджана, устроилась поваром в артель каспийских рыбаков-промысловиков, встретила там Дмитрия, он был гораздо старше её, тоже волжанин и они ушли в Ленкорань, где оба устроились на рыбозавод. Прадед твой был человеком инициативным, вступил в партию, продвинулся по службе, построил дом. К сожалению, оказался человеком ветреным. В конце войны ушёл к молодой женщине, развёлся с Панечкой, помогал нам, но очень скудно.

– Да, да, я эту историю слышал. Мой отец помнил деда, рассказывал, как дед-великан приходил к ним, когда он шестилетним болел ветрянкой, лечил его народным средством – горячим красным вином, и он опьянел. Дома у нас хранится грамота, в которой Калинин благодарит деда за деньги, которые он дал на народный танк. Я краем уха слышал о какой-то скверной семейной история с судами и дрязгами. Будто новая жена прадеда обманным путём смогла отсудить дом, а Дмитрий Захарович выбил Прасковье Ивановне квартиру в общем дворе без удобств, – живо откликнулся Сафрон.

– Я пожила в этом одноэтажном доме на пять семей, с сараями, колодцем и туалетом-скворечником в конце двора. Мы бедно жили, одежду, как тогда говорили, мы вынашивали. При мне родился твой отец, а после школы я поступила в Бакинский институт. Тебе, что-нибудь говорили бабушка, отец или сестра про меня и о том, почему мы не общались? – тихо спросила Клавдия Дмитриевна.

В это время Тамара Мурадовна вкатила столик с чаем и сладостями в комнату, поставила его у кресла, в котором сидел Сафрон, а коляску с матерью подкатила к столику. Она пристально взглянула на мать.

– Мама, не давление ли у тебя подскочило?

– Нет, доченька, я разволновалась.

Тамара Мурадовна покачала головой, не сводя с неё глаз, налила ей чая.

– Мамочка, что-нибудь ещё?

– Спасибо, доченька. Девочки ещё не пришли из института?

– К четырём-пяти обещались.

– Хорошо бы ты прилегла отдохнула, Тамуся.

Клавдия Дмитриевна поцеловала дочь в голову, она ушла, прикрыв дверь. Выпив чай, Клавдия Дмитриевна, просучив ногами по полу, отогнала коляску на прежнее место. Сафрон пил чай с шербетом и ждал продолжения рассказа.

– Пропуская некоторые события, скажу, что, окончив институт, я вышла замуж за азербайджанца, сокурсника из обеспеченной уважаемой бакинской семьи, мой муж очень быстро достиг больших начальственных высот.

– Да, отец, мне рассказывал, что в Баку никого кроме вас у нас не было родственников. Когда он приехал сдавать экзамены в институт, то прямо с вокзала сразу пошёл к вам с сумкой всяких рыбных даров Каспия, которые собрала ваша матушка Паня.

– Наверное он обиженно рассказывал, как его сухо встретила угрюмая родственница, – с болезненным видом, потирая висок, сказала Клавдия Дмитриевна

– Нет, нет, что вы! Он говорил без обиды. Да, сказал, что чаю ему не предложили, что он быстро ретировался, но не от обиды: его распирало желание пройтись по большому городу, это ведь был его первый в жизни выезд из провинциального городка. Он говорил, что был слишком молод, чтобы анализировать и обижаться на такие мелочи. Говорил и том, что до дверей его провожал ваш муж и, тушуясь, сунул ему в карман сто рублей и бумажку с номером рабочего телефона. Он и после иногда ссужал папу деньгами, помог однажды со стипендией, когда он остался без неё. Вы же знаете, что телефонное право сильных мира сего всегда существовало на Кавказе.

– Ещё как знаю. Он мне после говорил об этом. Мурад меня осуждал и корил, что я не общаюсь с родственниками, он очень хотел с ними встретиться. Не мог понять причину моей упёртости. Я ведь и на свадьбу свою наших не пригласила…

– Бабушка говорила, что о вашем замужестве ей рассказала одна наша общая знакомая, которая тогда училась с вами в институте. Отец говорил, что бабушка плакала и всё повторяла: «Слава Богу, слава Пречистой».

Клавдия Дмитриевна прослезилась, вытерла глаза платком, и неожиданно глухо и зло чуть ли не выкрикнула, сжав побелевшие маленькие кулачки:

– Не пригласила! А причина была проста, как этот колотый сахар на столике, – совесть в коконе с острым жалом внутри, в который я её загоняла, и страх. А жало кололо, больно кололо! Страх неминуемой расплаты, страх когда-нибудь увидеть родных людей с осуждением в глазах. А свадьба… чего греха таить – испугалась. Испугалась того, какое незавидное впечатление может произвести на высокое общество моя простая, скромно одетая родня, испугалась пересудов новых богатых родственников. И я глушила бунтующую совесть, жало впивалось в сердце, а совесть с годами бунтовала сильней и сильней, заставляя меня страдать. Но было ещё нечто, совсем недоброе и самое ужасное, к чему я ещё дойду. А когда умер мой первенец Тимур, кокон прорвался острой иглой, и она застряла в сердце. Я прямо связала этот удар судьбы с одним моим ужасным проступком юности и с последующим отступничеством от любящей семьи, что меня спасла в трудные голодные годы, делившейся куском хлеба с девочкой сиротой. Они мне деньги иногда присылали, Сафрон, из своего скудного достатка, пять, десять рублей, Сафрон, когда я училась в институте… нуждаясь, деньги присылали, Сафрон, понимаешь? Сами бедствовали… Господи! – она закрыла лицо руками.

Клавдия Дмитриевна побледнела, судорожно глотнула воздух, слёзы выступили на глазах. Сафрон испугался, срывающимся голосом сказал:

– Вам плохо? Давайте отложим этот разговор. Позвать Тамару Мурадовну?

– Не надо. Дай мне, пожалуйста, валидол, он на полочке у кровати.

Сафрон вскочил, протянул упаковку валидола, дрожащей рукой Клавдия Дмитриевна положила таблетку в рот, отрешённо махнула рукой:

– Сколько ж можно откладывать? Наоткладывалась. Мне жить-то, может быть, осталось два понедельника. Слава Богу, тебя увидела и могу перед тобой повиниться, пред кровником тех родных людей, перед которыми виновата. Глаза твои чистые увидела, золотые Тамарочкины глаза, её глаза, её…

Она долго молчала, собираясь с мыслями, опустив голову на грудь. Заговорила, вздёрнувшись:

– Начну… вот, что натворила дура, глупая и злая девчонка Клава. Тамарочка обожала меня, Сафрон, к восемнадцати годам это была красавица, умница, школа с золотой медалью, очень музыкальная, она играла на семиструнке, прекрасно пела, недаром твой отец стал музыкантом, гены…

– А вы знаете, он запомнил песни, что пела и играла его мать, и иногда нам пел какую-то украинскую песню и играл красивую инструментальную пьеску.

Клавдия Дмитриевна грустно покачала головой:

– Мы все пели тогда эту песню: «и шумить, и гуде, дрибный дощик паде, а хто ж мене молодую до домоньку заведе». А пьеса та называлась «Гибель Титаника», модная тогда мелодия, у нас пластинка была. Я всё помню, всё, Сафрон, это и сладко, и горько, такой коктейль прошлого, разноцветный, горьковатый. Но я продолжу. Весь класс Тамары ушёл добровольцами на войну, она стала зенитчицей, оберегла небо Баку. В конце 44-го приезжала в короткий отпуск, форма ей очень шла, это уже не весёлая девчонка была, а строгая женщина, красавица! Ох, и намиловались мы тогда! А демобилизовалась она в весной 46-го. Пошла учиться заочно в педагогический техникум и её взяли работать в родную школу библиотекарем. Городок наш тогда наполнялся молодыми офицерами, прошедшими войну. У девушек появился шанс встретить своего принца, да и в принцах, прошедших войну, что там говорить, кипела молодая кровь. Тамара стала встречаться с одним таким красавцем капитаном. Встречались тайно, а меня сделали поверенной в их сердечных делах. Мама Паня не возражала против этих встреч, но корила Тамару, когда та приходила поздно, а это часто случалось. Этот капитан поначалу запросто приходил за Томой к нам, но она, чтобы не волновать маму, стала действовать по-шпионски, попросила возлюбленного не приходить к нам, а для мамы придумывала разные отговорки за поздние возвращения домой. А письмоносица Клава встречалась с капитаном в условленном месте, передавала его записки Томе, а её – ему и, Сафрон, бессовестно с завистью читала их переписку. Я подходила к воинской части, дежурный его вызывал, я передавала ему записку, он писал записку Тамаре. По субботам они ходили на танцы, однажды – это было летом – они взяли меня с собой. На вытоптанной площадке в фанерной «ракушке» играл аккордеонист с гитаристом. Тамара и её возлюбленный танцевали без устали, а я смотрела на их танец и во мне медленно зрела зависть. А после разгорячённая Тамара, обмахиваясь платком, сказала, что устала, и Игорь пригласил меня. Это был мой первый танец с мужчиной. А после, Сафрон, бес вселился в меня, мне думалось, что я влюбилась в этого офицера, завидовала сестре, зрел во мне протест против такой несправедливости судьбы. Боже мой! Несправедливость судьбы! Соплячка, начитавшаяся дурацких книжек, Тамара, четыре года защищавшая небо Баку, и офицер-орденоносец, который был ранен и брал Берлин! А один раз… один раз, неся ему очередную записку, где Тамара договаривалась с ним о встрече, бес крепко меня прихватил. Я развязно сказала ему, что она больше не хочет его видеть. Это был гордый человек. Я думала, что он начнёт расспрашивать, уже чуть не плакала и решила уже выкрутиться, сказать, что пошутила. Но он ничего не стал расспрашивать. Вспыхнул и ушёл.

Да, да, Сафрон, так сказала злая девчонка Клава, – глянула она в растерянное лицо Сафрона с жалкой улыбкой. – А Томе я сказала, что вместо него пришёл его товарищ и сказал, что Игоря срочно перевели на Дальний Восток. И все, наверное, обошлось бы, меня уже завтра бы разоблачили, как-то наказали, но случилось непоправимое…

Клавдия Дмитриевна будто поперхнулась, тяжело, со свистом выдохнула и закашлялась. Сафрон сидел, вцепившись в подлокотники кресла. Он был совершенно уверен, что сейчас услышит то, что в семье считалось тайной бабушки и Прасковьи Ивановны и никогда никем не проговаривалось.

– Возлюбленный Тамары в этот вечер напился и застрелился, – выдохнула Клавдия Дмитриевна. – Говорили разное, что это случилось во время застолья, то ли играли в «гусарскую рулетку», то ли неосторожное обращение с пистолетом… и это ещё не всё… Тамара была беременна…

– Вы хотите сказать, что это был отец моего отца, мой дедушка? – ошарашенно спросил Сафрон.

– Да. Рыдая на коленях перед Тамарой, я всё ей рассказала. В семье воцарилась тягостная атмосфера. Тамара всё время плакала, мама Паня только погладила меня по голове, сказав: «Какая же ты дурёха». Она ходила, как в воду опущенная, а у меня было ощущение, что меня нет с ними, и они ходят мимо меня, бестелесой, не замечая моего присутствия, что я тень. Я не знала, куда себя деть, твёрдо решила покончить с собой, уже обдумала способы. Решила броситься с пирса в море, я плохо плавала. Мудрая и любящая мама Паня прочувствовала моё состояние, никуда меня не отпускала, только плакала. Она запретила делать аборт дочери.

– Как имя того человека? Отец умер, так и не узнав имени своего отца и тайну своего появления на свет. Он говорил, что не спрашивал мать об этом, когда был маленьким, ему это было не очень интересно, да и потому ещё, что отчим к нему хорошо относился. Позже, когда он всё понял, не хотел делать матери больно и расспрашивать. Сестра тоже не знала этой истории, а мать даже перед смертью ей ничего не рассказала, но Дана что-то такое слышала, какие-то мутные неправдоподобные соседские сплетни.

– Я же говорила – Игорь. Исаев Игорь Лукьянович. Он не татарин, русский с Урала, – сказала Клавдия Дмитриевна и перекрестилась.

Сафрон сидел, опустив голову, когда поднял, спросил:

– И как же вы дальше жили?

– Жила... страдала. Чтобы не ездить домой на каникулы, на всё лето устраивалась в пионерские лагеря вожатой. Мне бы поехать упасть в ноги маме и Тамаре, но мне подруга из Ленкорани сообщила, что Тамара вышла замуж за майора пограничника, он усыновил ребёнка, дал ему свою фамилию и отчество, а я решила, что могу ещё раз всё испортить. На четвёртом курсе я стала встречаться с Мурадом, он сделал мне предложение, и мы поженились. Так и жила с коконом-жалом, которому рта не могла закрыть. Он может молчать долго, но рано или поздно обязан сказать слова, от которых и жить расхочется, и он говорил, говорил. Что я? Работала экономистом в министерстве, муж быстро шёл в гору, достиг депутатских высот, мы некоторое время жили и работали в Сургуте, куда его направили как специалиста. Я родила Тимура, порадовалась семь лет… семь счастливых лет. И ещё один удар, я больше родить не смогла после операции, карма меня настигла. А после мы усыновили Тамилочку. Азербайджанка-отказница, родившая не в браке, испугалась позора и оставила девочку в роддоме. Мужа, классного специалиста, кандидата технических наук пригласили работать в Ленинград, сразу обещали квартиру, а так как Тамарочка рвалась на учёбу в Ленинград, а мне расставаться с ней было ужасно тяжело, муж согласился. Начал работать в НПО Леннефтехим, в дальнейшем перестройка, происходили всякие пертурбации, появились АО, но не стоит об этом. Я повысила своё образование, добавив юридическое, работала в банках, так или иначе связанных с топливными кампаниями.

Она замолчала, с нежностью глядя на Сафрона, сидевшего напрягшись.

– Мне, мой дорогой мальчик, никогда не забыть это Панино: «Какая же ты дурёха», и даже не сами слова, а вид безмерной любви ко мне, сострадания и скорби в её лице. Её мысль, уверена, молнией сверкнула в седой мудрой голове, и озарилась видением моей будущей жизни с этим грузом юности. Я часто ни с того ни с сего вдруг вижу это лицо, слышу её слова и начинается биться сердце, глаза наполняются слезами, спирает дыхание.

– Так, наверное, у всех людей бывает, когда какой-то миг жизни откладывается в голове и память возвращает его в тот миг. Когда умер отчим Игоря, Дана с матерью переехали из Ленкорани в Баку в квартиру отчима, где тогда жил недавно женившийся мой отец с беременной женой. Жить пришлось в тесноте, я родился болезненным. У Даны случилась тогда окончательная размолвка с любимым, она стала озлобленной, отношения с женой брата, моей матерью, не сложились, хотя она была тихой, послушной и исполнительной снохой. К нам вскоре приехал Филимон, и у всех начались проблемы. Он пил, и мать с сестрой уделяли всё внимание ему, а мы были между молотом и наковальней. Фил буянил, крал, у моего отца были с ним частые разборки. Бабушка и Дана были на стороне Филимона, мол, несчастный больной человек. Ни дня не обходилось без скандала, моя мать закрывалась в комнате со мной. Что-то куда-то я не туда свернул. Да о моментах… моя мама называла моего отца ласково Игушка. И мне отец как-то рассказал, когда уже я был подростком, как он так же, как и вы, запомнил слова и выражение лица сестры, и как это его преследовало всю жизнь. А дело было так. Когда мама назвала его в очередной раз Игушкой, Дана, глядя в глаза отца с презрительным сарказмом, при его жене сказала: «Надо же! Как мило. Супруга тебя называет Игушкой, а мне прямо-таки слышится Иудушка». Отец растерянно заморгал глазами, а моя мама заплакала и убежала в комнату ко мне. Бывают такие моменты, когда человек узнаёт отношение другого человека к себе именно в такой миг, когда этот человек проявляет своё настоящее отношение. По счастью, мой отец был незлобивым, и сестра хотя и не извинилась, но поняла свой мерзкий поступок и жалела о нём.

– А что с твоей мамой случилось?

– Она не хотела жить в Баку. Причина была проста, перспективы купить квартиру у отца не было, а жить таким гуртожитием, как мы тогда жили, было невыносимо трудно. В Харькове был дом, в котором жила одиноко её мать, она долго предлагала переехать. Отец раздумывал, Баку ему был дорог, но решился всё же ради семьи и меня. Мама поехала в Харьков проведать свою мать, обговорить с ней наш переезд, и не вернулась. Её сбила машина.

– О, Господи, это прямо, какое-то семейное проклятие! – закрыла лицо руками Клавдия Дмитриевна. – Какой ужас.

– А после умерла прабабушка – рак, когда мне было четырнадцать, за ней ушёл отец – рак, за ним бабушка – рак… она очень много курила.

– Проклятие века! Мои ж вы дорогие! Как ужасно уходил мой муж, с этим же проклятьем. Неужели и Филимон тоже?

– Нет. Он долго жил на износ, принимал нейролептики, седуксен вместе со спиртным, этот смертельный коктейль остановил сердце. Они лежат рядом: бабушка, мой отец, отчим отца и Филимон на армянском кладбище, но недавно их перезахоронили на другое кладбище, там дорогу строили. У Фила есть сын на Украине, он от отца отказался, его воспитал отчим. Так мы и остались с Даной.

– Твой папа застал Паню живой?

– Да, мы все ездили и застали её умирающей. Она только улыбнулась, когда всех увидела, вздохнула и душа её отлетела в небо.

– Она так и должна была умереть с её любовью к людям. Я недавно перечитывала Горького «Детство» и плакала, потому что находила в образе его бабушки духовное родство с моей мамой Паней, я бы поставила образ бабушки Горького в галерею лучших женских образов мировой классики. И верила Паня также, как бабушка Горького – не по-книжному, без стояний на коленях, долгих молений, без осуждения людей, а как простые русские женщины, обременённые тысячью забот. Никогда не забуду, как приходившей к ней в слезах маленькой девочки Клавы со своими детскими горестями, обнимая и целуя меня, она ласково говорила: «Господь всё управит, девонька. Слёзки высохнут, коленки заживут, и солнышко выглянет с Господом».

Она замолчала. С минуту сидела в задумчивости, опустив голову на грудь, после вскинулась:

– От судьбы не убежишь. Пора и о деле, для этого я тебя разыскивала. Только, пожалуйста, Сафрон, прими от меня подарок без гордых поз. Не обижай меня, ты парень разумный и понятливый, без выкрутасов нынешних, с головой на плечах. Конечно, деньги не лучший способ заглаживать грехи, но и не лишний для решения многих жизненных проблем, а ты молод и у тебя они непременно будут, да и тётя твоя должна на старости лет пожить по-человечески. Я могла бы отметить тебя в завещании, но это сопряжено с разными формальностями – сроками вступления в наследство, разными юридическими закавыками. Да и… человек смертен. Господь иногда даёт людям долгую жизнь, время даёт, чтобы человек себя осознал, услышал своё сердце. О судьбе внучек и Томочки я уже позаботилась, в накладе никто не останется, не зря же я в банках работала и вовремя акциями и паями обзавелась. Зять о себе сам позаботится, он успел неплохо попользоваться моими связями и полезной информацией, что равноценно в наше время деньгам. И Томочке этот угорь не сможет вреда нанести, я всё продумала и подстраховалась. Мы избежим ненужных хлопот, оформим тебе дарственную, Мотя всё сделает быстро. Он толковый парень и мой поверенный в делах. В нашем семейном юридическом бюро есть нотариус…

– Клавдия Дмитриевна! – воскликнул красный от волнения Сафрон. – Пожалуйста, не нужно ничего этого… вы хорошая, добрая, я вас люблю, но, что подумает ваша семья? Никто такого родственника никогда в глаза не видел. Седьмая вода на киселе, явился – не запылился… мне не по себе…

– Надо, надо, Сафрон, – строгим тоном, не допускающим возражений, сказала Клавдия Дмитриевна. – Ты наш и должен получить положенное. Точка! Я сама себе хозяйка. Ты же у Моти сейчас остановился? Вот и хорошо, завтра с утра с ним всем этим займёшься, он всё сделает. Нотариус приедет с Мотей и тобой сюда. Мы всё оформим быстро и без проблем.

Сафрон сидел, смущённо опустив голову, в это время в комнату вошла Тамара Мурадовна, подошла в матери.

– Как ты мама?

– Так хорошо я давно себя не чувствовала, лапушка, будто груз с души свалился.

Тамара Мурадовна погладила мать по сложенным на коленях подрагивающим рукам и повернулась к Сафрону с улыбкой.

– Девчонки ждут вас не дождутся. Пришли из института, еда им в рот не идёт, извертелись на стульях.

– Пойдём к ним, Сафрон, – сказала Клавдия Дмитриевна. – Томочка, прокати-ка меня гостиную.

Сафрон вышел вслед за женщинами, девушки как по команде приподнялись и бросились целоваться с бабушкой. Сафрон хотел улыбнуться, но почему-то не смог, его охватывало раздумчивое состояние, он с грустью думал об отце, о его прожитой жизни под чужой фамилией, о страшной смерти, о бабушке, жизнь которой могла быть совсем другой. О награде Тамары Дмитриевны он не думал, это отступило куда-то вглубь него, как нечто не столь важное.

– Бабушка, ты душилась моими духами? – воскликнула Надежда с возмущением.

Клавдия Дмитриевна с невинным видом ответила:

– Я утром делала обычный обход девичьих покоев, на предмет соблюдения девицами порядка, и не удержалась, ушко смочила, бутылёк больно красивый.

– Бабушка делает обход покоев на предмет обнаружения под нашими кроватями знойных Ромео, – расхохоталась Люба, бросая пристальный взгляд на Сафрона.

Клавдия Дмитриевна рассмеялась.

– Пока Ромео под нашими балконами я не видела. А духи твои, Надежка, для сорокалетних женщин в поиске. И вот бутылки с пепси-колой и тарелку с недоеденным бутербродом можно было бы утром вынести. Не всё мать нагружать. Вы уже поели?

Девушки кивнули, лицо Надежды стало обиженным.

– Давайте чая выпьем, – сказала Клавдия Дмитриевна и подкатилась к столу.

Девушки быстро убрали со стола, вскоре принесли чай. Вид у Сафрона был потерянный, охватила странная рассеянность. Почувствовав его настроение, все тоже чувствовали себя скованно, а Тамара Мурадова несколько раз бросала на мать взгляды с немым вопросом в глазах, но и та неожиданно стала рассеянной, в кончиках губ застыли горькие складки. Она не сводила глаз с Сафрона, обхватив подрагивающей рукой стакан с чаем. Но озорная Люба, казалось, не видела возникшего напряжения и не смогла себя сдерживать, быстро проговорив:

– Сафрон, в прошлый раз вы говорили, что играете в группе на гитаре. Сыграйте нам что-нибудь, что вы любите, я сейчас гитару принесу.

Сафрон вздрогнул. Попытался улыбнуться, но улыбка вышла тусклой.

– Люба, давайте как-нибудь в другой раз. Я с удовольствием устрою вам концерт, но я сегодня неважно себя чувствую. Тамара Мурадовна, спасибо за обед, долма была выше всех похвал. Клавдия Дмитриевна… – он запнулся, слёзы навернулись на глаза.

Клавдия Дмитриевна на метр откатилась от стола

– Иди-ка сюда, сынок, – глухо произнесла она, и когда Сафрон подошёл, притянула его за руки к себе, обняла и поцеловала в голову, а он неожиданно для всех стал на колено и поцеловал ей руки. Вся компания изумлённо замерла, стало так тихо, что стал слышен ход старинных часов на стене. А Сафрон, потерянно улыбаясь, встал, обвёл всех глазами и сказал:

– До свидания, Тамара ханум, до свидания, прекрасные сестрёнки.

Он слегка поклонился и торопливо вышел.

– Что это с ним? – наконец вымолвила Надя. – Странный какой.

Люба же сердито фыркнула:

– Бабушка, что это у вас с ним за дворцовые интриги и средневековые этикеты? Сынок, поцелуи, коленопреклонение. Шпаги, жаль, у тебя не было – в рыцари гостя посвятить. Сестрёнки! Похвальбун! Он, видите ли, плохо себя чувствует, да просто хвастанул, а играть, стопудово, не может на гитаре, вот и засовестился!

– Цыц, стрекоза! – Клавдия Дмитриевна гневно сверкнула глазами. – Порхаете, как бабочки в вечнозелёном благоухающем саду, всё получаете на блюдечке с золотой каёмочкой. Рыцарь! Рыцарь – горькой жизнью посвящённый. Не дай Бог вам такой судьбины, как у этого… похвальбуна.

Сафрон шёл быстро, как на автопилоте, будто дорога ему была хорошо знакома. Он попал ногой в глубокую рытвину с грязной водой и битым ледком, промочил ногу, но не заметил этого. Несколько раз ему сигналили попутные машины, он механически отступал в сторону. Очнулся у большого магазина «Лента» со стоянкой для машин, свернул к нему и стал в очередь в кассу, попросил пачку «Винстона». Пожилая женщина на кассе за прозрачным пластиковым забралом потребовала надеть маску, он надел, после попросила предъявить паспорт, он, улыбаясь, предъявил и стал приходить в себя, думая: «Неужели я до сих пор выгляжу несовершеннолетним?».

Он перекурил под навесом у урны, бородатый бомж попросил у него сигарету, он отдал ему пачку и опять пошёл по тротуару, не ведая, куда идёт. Посыпал редкий снежок, ступор, в котором он находился, проходил, он с интересом смотрел по сторонам на довольно серый пейзаж старых панельных высоток и мысли возвращались к рассказу Клавдии Дмитриевны.

Он думал об отце, о том, как один поступок человека изменил жизнь многих, сдвинул их с предначертанной дороги на другую, на которой им пришлось пройти с горькими потерями, фактически прожить другую жизнь. Он пытался представить себе ту, другую жизнь, какая могла бы быть, если бы его бабушка вышла замуж за любимого. И не смог представить другую жизнь не только его семьи, но и семьи Клавдии Дмитриевны. Бабушка могла родить родных братьев и сестёр, но это были бы не Фил и Дана, а другие совсем люди. И он сам возможно был другим, отец мог жениться на другой женщине, и она бы родила другого ребёнка. А после он неожиданно остановился, поражённый мыслью, которая до сих пор к нему не приходила. Вспышка была ослепительной: Игорь! Бабушкиного любимого звали Игорь! И сына она назвала Игорем! Она любила, любила, любила, он остался в её сердце, а вечным напоминанием о нём стал сын, её первенец, мой отец! Наверное, он был похож на своего отца. Я сейчас вспомнил, как иногда она смотрела на моего отца, как светились её глаза горестной нежностью.

Он очнулся у железнодорожной станции. Щит сообщал, что это станция Удельная. Здесь было много народу, шумел большой рынок, нога совсем замёрзла. Он пошёл по рядам. У палаток плясали от холода с небритыми лицами продавцы кавказского вида. Они зазывали усиленно по-русски покупателей, акцент многих выдавал в них азербайджанцев. Он остановился у одной палатки с рядами кроссовок на прилавке, продаец бросился к нему, тараторя: «Скидка, скидка, хороший скидка издэлаем, товар люкс!». Сафрон рассмеялся, сказал ему на азербайджанском, чтобы он нашёл ему кроссовки потеплей. Продавец расцвёл, засуетился. Он заговорил на азербайджанском, показывая разные кроссовки, между делом расспрашивая, откуда он, что делает в Питере. Сафрон выбрал тёмные кроссовки, продавец в подарок дал ему связку носков. Он переобулся в палатке, выбросил старые кроссовки и носки в урну, продавец крепко пожал ему руку с пожеланиями здоровья. Он остановил машину, попросил водителя отвезти его на Площадь Труда. В машине его охватила дрёма, он чувствовал себя больным, когда подъехали к дому, уже чувствовал жар.

 

6.

Сафрона встретила Ольга Николаевна и Карацюпа, который, по всему, принял его в семью. Повиливая хвостом, он ткнулся носом ему в колени и получил положенную порцию ласки. Ольга Николаевна улыбалась своей милой улыбкой, но была явно расстроена и напряжена. Из кухни слышались громкие голоса: рокочущий баритон Сергея Андреевича и тусклый монотонно бубнящий голос Матвея.

Когда Сафрон вошёл в кухню, то сразу же заметил, что Сергей Андреевич опять в подпитии, довольно сильном и уже не во вчерашнем весёлом и благостном настроении. Сгусток тяжёлой грозовой атмосферы висел над столом. Компания сразу замолчала, мужчины глухо и невнятно поздоровались с Сафроном, отводя глаза в сторону. Саша, улыбаясь виноватой улыбкой, сразу же сел рядом с ним, протянул руку для рукопожатия.

Сафрона немного знобило, болела голова, чувствовал он себя неуютно, остро осознавая, что оказался сейчас не месту. Ольга Николаевна предложила ему поесть, он попросил чаю. Матвей бросил на отца злой взгляд и резко встал. Буркнув: «Мама, спасибо», – глядя поверх головы Сафрона, тускло бросил:

– Завтра у нас трудный день. В девятом часу утра я заеду за тобой.

Он вышел из кухни, и вскоре хлопнула входная дверь.

– Юрист! Крючкотворец, – пробурчал Сергей Андреевич.

– Серёженька – умоляюще приложила руки к груди Ольга Николаевна, бросая быстрый смущённый взгляд на Сафрона.

Сергей Андреевич отмахнулся, потянулся к пустому графину, раздражённо его отодвинул, глянул на Сафрона, теплея лицом.

– Быстро дошёл до Коломяг, отважный каспийский варяг? Надо же, с расстройства в рифму заговорил. Не замёрз, южанин? Сегодня градусов семнадцать было, – усмехнулся он.

– О, я прекрасно прогулялся! Чудесный день без ветра, морозец, в полдень солнце выглянуло, прямо-таки иллюстрация к стихотворению Пушкина. Я люблю много ходить, – Сафрон с удовольствием пил горячий чай. – Знаете, прогулка по зимнему Петербургу настоящее наслаждение, по сравнению с прогулкой в Баку в августовское пекло. А сколько я сегодня успел увидеть интересного! Даже на месте дуэли Пушкина нечаянно оказался.

– Вы не видели белые ночи и развод мостов, – вставил Саша, – вот когда у нас красота!

– Надеюсь, что всё это когда-нибудь увижу, – сказал Сафрон.

К столу неслышно подошла Ольга Николаевна, поставила перед мужем стакан чая, а он приобнял её за талию, притянул к себе, заглядывая в глаза, поцеловал.

– Спасибо, лапушка, иди, приляг, умаялась же. Я через минуту приду, устал сегодня, – сказал он тихо и ласково, и Сафрон неожиданно увидел совсем другого человека, мягкого, любящего и нежного.

Не допив чай, Сергей Андреевич встал, смущённо извинился, пожелал спокойной ночи, приказал Саше убрать со стола, а тот вскочил и, умоляюще глядя на деда, попросил у него разрешения спать сегодня в комнате Матвея. Сергей Андреевич рассмеялся:

– Ну, если Сафрон не возражает…

Саша повернулся к Сафрону, тот, улыбаясь, кивнул.

Когда Сафрон улёгся, прибежал Саша в пижаме, как мышь нырнул под одеяло, лёг на бок к нему лицом.

– Выключить торшер? – спросил он тихо.

– Пусть горит. У вас в доме сегодня ненастная погода. Дедушка с бабушкой расстроены, Матвей, кажется, на нервах. Мне ужасно неловко, заявился во время серьёзного семейного разговора.

– Хорошо, что появились, остановили разбор полётов. Ерунда, не первый это разговор. Дед сегодня наклюкался. Мы с ним на кладбище были, он ещё там начал, с собой малёк прихватил. Замёрзли, а дома горячий борщец, ну, он и продолжил… согреваться, – засмеялся Саша. – Как обычно слово за словом, Матвейка и попал под горячую руку деда. Дед стал его упрекать за то, что он три года на могилах дедушки и бабушки не был. Матвей в последнее время вообще какой-то смурной и угрюмый. Он и с моей мамой постоянно цапается. Матвей огрызнулся, типа света Божьего не вижу, заколебала проклятая работа, в отпуске два года не был, а дома не отдохнёшь, всё ещё мальчиком для битья считают, нотациями кормят, как школьника. Дед-то про его работу слышать не может. Он юристов зовёт крючкотворцами, его когда-то юристы надурили, вот он и сердится. И понеслось! Короче, дед наехал на Матвея, у него это любимая тема: работаешь на предателей, прислуживаешь врагам народа, шулерам, аферистам, которые свои тёмные делишки обделывают. Проехался по начальнику его конторы Головчину, сказал, что их аферистическую контору нужно назвать «Додсон и Фогг». Он всех адвокатов, которых видит по телеку, называет Додсонами и Фоггами, как увидит, так сразу: тьфу, очередной Додсон или Фогг…

Сафрон расхохотался. Саша глянул на него недоумевающе.

– Это, Саша, такие хитромудрые и подлые юристы из замечательной книги «Посмертные записки Пиквикского клуба».

– А-а-а, – протянул Саша, – а я думал это каламбуры деда. Так у него эта толстенная книга на прикроватной тумбочке лежит, как библия у священника. Он говорит, лучше всякого антидепрессанта действует на нервную систему.

– Рекомендую и тебе прочитать эту замечательную книгу. Ты сам-то читаешь или как все в инете шаришь?

– Читаю, – пожал плечами Саша, – от бабушки не отвяжешься. Она такая змей-искуситель, но не кусачая. Хитренькая, не навязывает, на мозги не капает, приласкает, книжку на тумбочку подкинет, а после спрашивает, что запомнилось, понравилось, не понравилось. Приходится читать, чтобы не облажаться перед ней, она ж сразу просечёт, если просто пролистать, как в школе, или по диагонали пробежаться. Правда, книги хорошие подкидывает.

– Ты очень хорошо говоришь, Саша, а бабушка у тебя замечательная. Почти не употребляешь молодёжных словечек.

– Я могу словечки, – рассмеялся Саша, – смотря где и с кем говоришь.

Сафрон посмотрел на него с удовольствием:

– А что последнее прочитал?

– «Преступление и наказание». Бабушка говорила, что каждый петербуржец обязан эту книгу прочесть. Прочёл. Ни фига себе отстойная жизнь тогда в Питере была!

Саше так не терпелось дорассказать о семейном конфликте, что он без пауз вернулся к продолжению своего рассказа:

– Матвей психанул: прихожу, как в чужой дом, сразу придирки, возьму ещё один кредит, куплю квартиру, поживу, наконец, спокойно. А дед ему: во, во, обвешаешься кредитами, как медалями, за фальшивым престижем гоняешься. Ещё кредит за прежний «Hyundai» не выплатил, продать времени нет, а уже влез в новый, взял тачку дорогущую, престижную. Повесишь себе на шею ещё и квартиру, станешь полным кредитным орденоносцем. Скромнее нужно быть, я вон на советской «Ниве» езжу, и все мне дорогу уступают, боятся поцарапать свои заморские цацки, быстро соображают, что дороговато это выйдет. Знаете, какой у него стикер на заднем стекле наклеен?

Сафрон опять рассмеялся:

– Наверное, враг не пройдёт победа будет за нами.

– Почти. «Граница СССР священна и неприкосновенна». Ну, тут пошла у Матвея обычная бодяга. Он, когда распсихуется, даже заговариваться начинает. Красный стал, как из пулемёта отстреливался: совки страну свою, про… продули, ничего не смыслите в современной жизни, плюсов не замечаете, закостенели, Отче наш – лишь бы не было войны, кнопочными телефонами пользуетесь, не в силах смартфон осилить. Естественно, дед взвился, покраснел, как рак...

– Не в добрый час я к вам подселился, – сказал Сафрон. – А Матвей был женат?

– Как бы был, – засмеялся Саша, – он полгода с нами не жил, снимал квартиру со своей Анжелой-артисткой. Такая кикимора! Типа той бабки у разбитого корыта. Разбежались. Вернулся домой, а вы?

– Как бы тоже был, – засмеялся и Сафрон, – недолго. Но мы с ней переписываемся, дружим, у нас хорошие отношения.

– Женщины… – деловито проговорил Саша. – Сейчас это у всех молодых, долго не живут. Дед говорит, что сейчас найти стоящую жену, все равно, что искать белого медведя в дебрях Амазонки. А Моте, знаете, ужасно хочет разбогатеть, у него идея. Он как-то начинал мне рассказывать, но не до конца. У него какие-то планы грандиозные, говорит, фортуна обязана улыбнуться. Между прочим, зарабатывает он совсем неплохо. Дед его подкалывает: чего ждать улыбки уличной девки Фортуны? Женись, как в старые времена, на богатой купчихе, с весёлыми окунёвыми губами, сразу богатым станешь, ты же юрист – отожмёшь у неё богатства. А знаете, куда он сейчас поехал на ночь?

– Я не провидец, Саша, – Сафрону стало весело.

– В карты играть. У них тусня своя. Да только он проигрывается постоянно.

– Откуда ты это знаешь?

– Он когда на ночь уезжает, молится, бормочет: дама, семёрка, туз, а после приезжает, я его спрашиваю – выиграл? А он злится – король, семёрка, туз.

– Плохое дело.

– Ну да, лотерея. А вы по делу приехали в Питер?

– У меня обнаружилась родственница, старая женщина, она хочет какое-то наследство мне выделить. Я о ней слышал, от отца, но никогда не видел, вот сейчас только познакомился.

– А знаю! Мотя немного говорил про это бабушке. А мы, между прочим, их всех знаем, Головчиных-то, и Клавдию Дмитриевну, и девочек, и их маму. Они же все в нашем доме раньше жили, сёстры все в моей школе учились. Мотя тоже эту школу окончил, он на золотую медаль шёл, а её дочке какого-то туза отдали, спонсора школы. А квартира Головчиных стоит сейчас пустая. В ней недолго жила старшая дочь тёти Тамары Верочка с мужем, пока не развелась с ним. Летом в квартире иногда живут родственники из Азербайджана. Мы с этим семейством дружили, сейчас летом часто видимся, наши дачи рядом. У них, правда, не дача, а домище крутой. Герка тоже в нашей школе учился.

– Ах, вот так даже?! Значит, вы и в школе, и во дворе общались?

– В школе и во дворе, в гости друг к другу ходили. Но я только с Любашей и Герой общался, на великах вместе гоняли, по городу гуляли, на футбол ходили. Старшие сёстры с Матвеем общались. Спать хотите?

– А давай подремлем минут шестьсот, завтра Матвей обещал трудный день, спокойной ночи, Саша.

Саша выключил торшер. Сафрон поставил будильник в телефоне на семь тридцать, в голове у него была мешанина, он переваривал рассказ Саши и кое-что прояснялось в голове. Засыпал он долго, уже под утро, ворочался. Ему снилось, что он идёт по длинному мосту, а навстречу идёт, улыбаясь, Агнесса. Но они не сближались, это был стоп-кадр, они перебирали ногами, улыбались, но стояли на месте.

 

Проснулся он рано. Чувствовал себя хорошо, будто не было вчерашнего недомогания. Саша безмятежно спал, Сергей Андреевич с женой завтракали, настроение у них было благостное, он сел с ними завтракать. Говорили о погоде, близком лете и дачной жизни, о последних событиях в России. Сергей Андреевич едко потешался над каким-то молодым московским певцом-мажором, сыном магната-миллионера с псевдонимом Юркисс, которого президент страны наградил орденом «За заслуги перед отечеством II степени», якобы за то, что этот патриотичный парень пел в Крыму. Он, как всегда, подпустил очередной каламбур, рассмешив Сафрона, сказав, что как только этот мажор разберётся в разнице между мажором и минором, президент обязан будет наградить его «Героем России». Ольга Николаевна улыбалась, выглядела свежо. Матвей пришёл на час раньше обещанного времени, с припухшими глазами, угрюмый. Есть не стал, выпил кофе и, бросив Сафрону: «Я тебя в машине подожду», встал из-за стола.

Сафрон с испортившимся настроением попрощался с помрачневшими супругами и вышел из квартиры. Он опять чувствовал себя неуютно, жить в семье, где идёт какой-то раздор, быть посторонним свидетелем этого раздора становилось невыносимым. Он решил больше не тянуть и, сев в машину, сразу сказал Матвею:

– Я очень благодарен тебе и твоим родителям за приют, но неизвестно, сколько ещё продлится мое пребывание в Питере, к тому же твоя сестра возвращается и мне совсем не хочется создавать вам неудобства. Можешь мне помочь со съёмом квартиры, Матфей?

Матвей искоса глянул на него.

– Могу, мы и этим занимаемся. Сегодня и завтра ты ещё можешь у нас быть, сестра приедет через два дня, а я поищу тебе жильё. У нас есть несколько заявок от хозяев, которые не рискуют сдавать жильё кому попало. Ты в центре хочешь жить, или в спальных районах?

– Мне всё равно. Желательно, где подешевле.

Матвей опять глянул на него в этот раз с какой-то странной кривоватой ухмылкой.

– Ну, дружище, это точно не должно тебя волновать. Клавдия Дмитриевна обязала меня все твои дела устраивать, мне за это платят.

Сафрон покраснел, такого странного тона от Матвея он не ожидал.

– Матвей, я так не привык. Ты это сейчас так сказал, будто я тебе создаю лишнюю и ненужную нагрузку. Если тебя это нагружает и отвлекает от дел, просто подскажи мне алгоритм действий, чтобы я не делал лишних движений. Конечно, я благодарен Клавдии Дмитриевне и тебе за заботу, но, в конце концов, я не маленький, сам могу о себе позаботиться в таких мелочах. Мне стыдно сидеть на чьей-то шее, тем более на доброй шее, обременять людей хлопотами.

– Моё дело выполнять приказы работодателя, – сухо бросил Матвей.

Сафрон посмотрел на него долгим взглядом. Матвей сидел, наморщив лоб, с плотно сжатыми губами, на бледном лице со скорбным выражением поигрывали желваки. Тон и форма, в какой он подал своё отношение к его просьбе, болезненно укололи. Намеренно или непроизвольно он не прямо, но высказал своё мнение, а оно означало, что его просьба напрягла, что она вынуждает его заниматься дополнительными делами.

Сафрону это показалось странным, ведь ещё совсем недавно у них складывались дружественные отношения, по крайней мере, ему так казалось. «Легко и просто поставил меня в унизительное положение человека, просьбы которого ему в тягость?! Неужели не понимает, что обидел меня. Что я такого сделал? – думал Сафрон, глядя в боковое окно. – Какой я дал ему повод высказываться так грубо и прямолинейно? И не лицемерно ли это «плясать» перед Клавдией Дмитриевной, храня в голове совсем другие мысли?». Сафрону от всех этих вопросов без ответа стало до тошноты плохо.

А повод так себя вести Матвею, любителю ковыряться зубочисткой в своём мозгу, был. Болезненные ковыряния сейчас крутились вокруг ссоры с отцом. Впрочем, не только это испортило ему настроение. Эта сублимация произошла с Матвеем ещё до скандала с отцом. Днём он звонил Надежде Головчиной и предложил встретиться в этот уикенд, сходить в клуб или ещё куда-нибудь, но она неожиданно отказала ему. Говорила с ним довольно резко, как-то нехотя, словно ей неприятно было его предложение.

Отказ удивил и разозлил его. Он написал ей в СМС, что им нужно встретиться и поговорить, она не ответила. А так всё чудно начиналось! Накануне приезда Сафрона, в «День всех влюблённых», он пригласил Надежду провести вместе вечер в клубе. Она с удовольствием откликнулась. Они мило провели вечер, танцевали, немного выпивали, Надежда была обворожительна, её приглашали танцевать мужчины, но она всем отказывала. Матвей целовал её, она льнула к нему, из клуба они вышли, обнявшись. Несколько раз за этот вечер Надежде звонила мать, и после очередного звонка она раздосадовано попросила Матвея отвезти её домой, мол, мать требует быть дома вовремя.

Пригласил Матвей Надю в клуб, во-первых, потому что она ему нравилась, во-вторых, в последнее время она явно оказывала ему знаки внимания. Они переписывались в сети, шутили, обсуждали фильмы, события. Но в доме Головчиных Матвей вёл себя строго и осторожно, чтобы возникающих отношений с Надей никто не заметил, хотя вряд ли это можно было скрыть, поскольку Надя вела себя слишком раскованно, а Тамара Мурадовна и соколиные глаза Клавдии Дмитриевны обязаны были заметить горящие глазки дочери и внучки. Но больше всего он боялся гнева Ивана Панкратовича, он, конечно же, такое положение вещей не одобрил бы. Несмотря на то, что Матвей давно был вхож в дом и фактически руководил бюро, был его правой рукой, а Головчин, как и все в семье, звал его Мотей (с его же подачи). Но в его устах это «Мотя» всегда звучало грубовато-фамильярно, не так, как у всех членов семейства. Неоднократно Матвей остро чувствовал в его речи к нему даже презрительность и высокомерность, причём с какой-то неприятной миной в лице человека, которому прискучило говорить с собеседником. Приказной же тон Головчина всегда был непререкаемо командный и, что более всего обидно, даже при сотрудниках он говорил с ним, как со школьником на побегушках. Матвея это дико напрягало и обижало, в такие моменты он его матерно крыл про себя, у него стучало в висках, сжимались кулаки. Впрочем, он сам невольно перенял манеру разговора босса с сотрудниками. Без Головчина он ощущал себя каким-никаким, но начальником и вёл себя, как он. Ему было приятно чувствовать себя в роли начальника. Платил ему Головчин исправно и хорошо, доплачивал «конвертами» за сложные дела, но даже и этот акт не выглядел благодарностью за хорошо проделанную работу, а делался им со скучающим лицом благодетеля, вынужденного благодарить.

Впрочем, ни Головчин, ни остальные члены его семьи, не смогли бы изменить что-то в отношениях Нади и Матвея, если бы они зарождались по небесному сценарию, по любви. А её пока не было, жизнь этого зародыша отношений выглядела туманно. Матвею нравилась красивая молодая женщина, но и подпольная мысль войти в удачливую семью назойливо зудела в нём. У Нади же это была уже не первая влюблённость, хотя назвать её ветреной девицей нельзя было, но чем иногда заканчивается влюблённость молодой девушки в человека, мыслей и помыслов которого ты не знаешь, примеров в жизни предостаточно.

 Их отношения незримо начинались давно. Они учились в одной школе, жили в одном доме. Когда он оканчивал школу, она ещё училась в школе, поступив в вуз, он почти каждый день её видел во дворе, на его глазах угловатый подросток превращался в красивую девушку. Ну, а когда начал работать у Головчина и стал бывать в их доме, уже видел созревшую красавицу, которая поглядывала на него с интересом, а он, как говорится, не стал толочь воду в ступе, решил приударить.

И тут этот отказ Надежды после многообещающего вечера в клубе! Он разбудил «тараканов» в голове Матвея. Человек он был мнительный, чрезмерное внимание придавал тону общения, мимике людей, с которыми приходилось общаться, при этом сам иногда забывался и мог быть некорректно фамильярным и грубым. Как-то незаметно он даже самонадеянно стал себя считать опытным физиономистом. В злых раздумьях о причинах резкого отказа Надежды, и в болезненном ковыряние в себе в поисках ответа на это, как-то бочком, поверх его раздумий, засвербила и мысль о Сафроне, который неожиданно вошёл в круг его интересов.

Она противно зудела на задворках подсознания, как гуд проводов линий электропередач. Хотя ничего ещё особенного не произошло, но он уже оценил его как потенциального соперника, что посеяло очередную тревогу: он вообще, слишком много тревожился за то, чему большинство людей не придаёт значения. Человек может обыграть компьютер в шахматы, но ни компьютер, ни человек не может угадать самое близкое будущее в движении душ людей. Вот это будущее-то и волновало Матвея, мучило, он проживал быстро исчезающее настоящее в дурацких грёзах. Тут ещё случился наезд отца и скандал за столом, и приход Сафрона, который, конечно же, не мог не заметить грозовой атмосферы в семье. А репутацией Матвей дорожил. Живя тайной жизнью, он болезненно охранял от чужих глаз личную жизнь, отца считал неудачником и склочником, сводную сестру занудой. Мать любил, но знал, что она разделяет мнение мужа о нём, хотя никогда вслух не поддерживала эскапад отца в его адрес в силу своего мягкого примиренческого характера. В ночь, когда он ушёл из дома, а Саша беседовал в его комнате с Сафроном, он поехал в свою мужскую компанию играть в карты, хотя до этого не собирался этого делать. Там-то ему, в разгар игры, и позвонила Клавдия Дмитриевна. Разговора о сумме наследства Сафрону она до сих пор ещё не заводила. В этот раз она сказала, что определилась с суммой пожертвования, огорошив Матвея.

Всё это время, пока он занимался делом Сафрона, он не раз размышлял о том, какой примерно будет эта награда, и его предположения никогда не поднимались до миллиона рублей. Ему думалось, что даже миллион слишком уж большая награда человеку, которого Клавдия Дмитриевна никогда не видела. В конце концов, он стал думать, что даже тысяч семьсот слишком много для такого случая, и остановился в своих беспокойных маразматических-математических выкладках о чужих деньгах на полумиллионе, посчитав, что это было бы куда ни шло. Но четыре миллиона рублей Сафрону?! Такие деньги виделись ему крайним расточительством, невероятным безрассудным альтруизмом, пришла даже мысль о старческом слабоумии Клавдии Дмитриевны. «За что?» – расстроено негодовал он в тот вечер, будто его самого лишили наследства. На этот звонок Клавдии Дмитриевны он свалил и свой карточный проигрыш. Когда, казалось бы, пришла выигрышная карта, он весь в раздражённых думах об этих деньгах потерял бдительность, проиграл двести долларов и с горя выпил лишнего. Сейчас Сафрон, ещё не сделавший ему ничего дурного, был ему неприятен, и скрыть эту неприязнь ему не удавалось, а Сафрон очень остро чувствовал изменение в поведении Матвея, не понимая, что произошло, что он сделал не так, кожей ощущая неприязнь, исходящую от него.

До самого офиса они ехали молча, попали в пробку, и Сафрон решил послушать песни певца-«орденоносца», о котором сегодня за завтраком едко говорил Сергей Андреевич, и включил телефон. Прослушав кусками на Ютубе несколько его песен с примитивными мелодиями, банальными и пошлыми текстами, он выключил телефон, вспомнил ядовитые слова Сергея Андреевича о следующей награде этого парня и усмехнулся: «Ну, если за такие заслуги здесь дают высокие ордена, продвигаясь в этом направлении паренёк вполне может стать полным кавалером самых почётных орденов страны. Не всё в порядке, однако, в отчизне с культурой, где звёздами Бузова, Шнур и подобные им».

 

Офис был на Петроградской стороне в доме дореволюционной постройки, о чём сообщала доска на фасаде. Они поднялись по выщербленной парадной лестнице на второй этаж. В холле их радушно поприветствовала красивая и ухоженная немолодая секретарша за огороженной стеклом стойкой, Матвей хмуро кивнул ей головой. В большой комнате за рабочими столами у мониторов сидела четвёрка молодых ребят, они привстали, поздоровались. Матвей, бросив коротко: «Привет», отпёр ключом свой кабинет и пригласил Сафрона. Сафрон присел в кресло и огляделся, Матвей быстро просмотрел бумаги, несколько минут задумчиво смотрел в окно и, вздохнув, повернулся к Сафрону. Заговорил как-то раздельно, ломая фразы многоточиями.

– Мне вчера звонила Клавдия Дмитриевна. Просила сегодня всё закончить. К одиннадцати подъедет наш нотариус, и поедем к Головчиным.

Он приостановился, опять глянул в какие-то бумаги и отодвинул их в сторону.

– Да, к Головчиным. Точнее к Джавад-Заде Клавдии Дмитриевне. В общем, там и оформим дарственную. Ещё вопрос… она может сделать это живыми деньгами, или другим способом, по твоему желанию, например, на карту, можно в обеих комбинациях. У тебя какая карта?

 – VISA.

 – Так у тебя тамошняя карта?

 – Да. ВТБ, российский банк.

 – Мне кажется, тебе лучше оформить часть денег на свою карту, часть на российскую, часть взять наличными. Ну, в общем-то тебе решать…

Сафрон рассеянно глянул на него, он сейчас с тоской думал о очередном долгом вечере с Матвеем во взрывоопасном кругу семьи Голубятниковых.

– Каких денег?

Матвей опять заглянул в какие-то бумаги, передвинул коробку со штампами и печатями и скучным голосом сказал, отводя взгляд в сторону:

– Да, могу тебя поздравить, ты стал миллионером. Клавдия Дмитриевна презентует тебе четыре миллиона рублей.

Он ожидал от Сафрона восторга, всплеска эмоций, но вместо этого испугался его вида. Сафрон побелел, запинаясь, проговорил:

– Четыре миллиона рублей? Это огромные деньги, они очень пригодятся девочкам Тамары Мурадовны. Нет, нет, я очень рад, что нашёл пусть и не кровную, но сестру моей бабушки, она часть истории моей семьи, меня приняли в их дом, как родного, я вообще, Матвей, не думал о деньгах, видел в этом некий символический акт дружелюбия. Нет, нет, я не могу принять такие деньги. Я Клавдию Дмитриевну полюбил, как мать, но эта щедрость излишня, хотя я уверен, что даётся от сердца. Нет, нет, нет…

– Дело твоё, – сухо бросил Матвей, и быстрая мысль мелькнула у него: «А не хитрец ли он великий? Как пылко и быстро восточный гость выдал благородный ответ». – Дело твоё – повторил он, – но поехать к Головчиным нам придётся. Клавдии Дмитриевне и скажешь. Ей виднее, она решит, как быть. А вот и наш нотариус.

В кабинет вошёл пожилой мужчина с военной выправкой.

– Здравия желаю! – бросил он весело и крепко пожал руки Матвею и Сафрону. – Едем?

Нотариус сел на переднее сиденье, пристроил свой пухлый портфель на колени, и весь путь рассказывал анекдоты, сам же первый и хохотал, Матвей коротко и принуждённо смеялся. В доме Клавдии Дмитриевны нотариус галантно поцеловал руку Тамаре Мурадовне, перед Клавдией Дмитриевной склонил лысеющую голову, расшаркался в любезностях. Надя и Люба сидели на диване, им он бросил воздушный поцелуй, воскликнув: «Афродита и Елена Прекрасная!».

Клавдия Дмитриевна, усмехаясь, остановила его:

– Алексеич, старый ловелас, не трещи, идём делом заниматься. А ты, Сафрон, посиди с девочками, мы с этим старым лисом и Мотей посекретничаем.

Сафрон смущённо присел на диван, откинул волосы назад, в этот раз он оставил свой берет в прихожей.

Тамара Мурадовна покатила коляску с матерью в её комнату, а Матвей, прежде чем войти за ними, что-то шепнул нотариусу на ухо, тот изумлённо обернулся к Сафрону, вытаращив глаза. Сафрон только хотел ответить на вопрос Любы о том, где он успел побывать в Питере, как Матвей и нотариус буквально вылетели из комнаты Клавдии Дмитриевны, и сразу же выкатилась она сама и осипшим голосом сказала:

– Сафрон, зайди ко мне, пожалуйста.

Сафрон растерянно встал, прошёл мимо переминающихся Матвея и нотариуса и вошёл в комнату. Тамара Мурадовна, ласково глянув на Сафрона, сразу же вышла и прикрыла дверь.

Клавдия Дмитриевна плакала, Сафрон не знал, куда себя деть. Сквозь слёзы она заговорила, вытирая глаза платком:

– Сафрон, Сафрон, Сафрон, неужели ты подумал, что богатая старушенция решила таким образом откупиться от греха перед бедным мальчиком?

Покрасневший Сафрон привстал с кресла, открыл, было, рот, но Клавдия Дмитриевна остановила его, подняв руку:

– Да разве ж деньгами откупишься от содеянного греха? Я давно уже поняла, что в вине уже и заложена расплата. Может быть смерть моего мальчика… о, Господи прости… Да, я не бедная вдова с двумя лептами пожертвований, но и она, наверное, была не без греха, все мы люди. Но Христос её возвысил над богачами-фарисеями за поступок, за движение сердца, за веру, понимаешь? Это, конечно, вопрос вопросов: можно ли одним поступком стереть старый поступок? У Господа другие расчёты де́бета и кре́дита поступков людей, он самый строгий ревизор, им давно выведено, что нет безгрешных людей. Господь над математикой в переводе в цифры грехов и добродетельных дела посмеётся, он не бухгалтер, он душевед, я надеюсь, что он увидит движение моей души, и надеюсь на его милость. Но, Сафрон, Сафрон, разве не из поступков ли состоит вся жизнь человека?! Пожалуйста, Сафрон, не суди меня, ты добрый парень, я тебя в первый же день выглядела, ты радуешь меня, ты похож на свою бабушку, а я скоро с ней увижусь и расскажу ей, какой у неё замечательный внук. Знаю, что она сейчас видит нас и радуется нашей встрече. Пусть тебя не волнует мое и наше благосостояние, уверена, что это первое, о чём ты подумал по скромности своей и неприхотливости. С этим у нас всё в порядке, девочки и их мать все уже отмечены в моём завещании и юридически защищены. И высоки ли слова, скажи: кто скудно сеет, тот скудно пожнёт, неужели ты это будешь отрицать?

Сафрон со слезами на глазах ломал пальцы, опустив голову.

– И ещё. Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, кто-нибудь из вас скажет им: «Идите с миром, грейтесь и питайтесь», но не даст им потребного для тела, что пользы? Однажды я сделала вид, что не знаю этого. Сейчас я всё делаю в трезвом уме и здравом рассудке, ты же не считаешь меня выжившей из ума рухлядью?

Сафрон вскочил и обнял Клавдию Дмитриевну, она гладила его по голове. Отодвинув его, улыбнулась:

 – Позови сюда Матвея с этим старым сквалыгой и Тамарочку, прошу – возьми мой дар.

В течение часа все формальности были окончены, Сафрон с красным лицом, серьёзный Матвей и нотариус с довольным видом сытого кота вышли в гостиную. Тамара Мурадовна выкатила мать и предложила всем отужинать. Нотариус отказался, сославшись на занятость, он ещё раз бросил воздушный поцелуй весело прыснувшим девушкам, Матвей попросил кофе и сел на диван рядом с Надеждой. Кофе пили все, кроме Любы, бросив хитрый взгляд на Сафрона, она ушла, вернулась с гитарой, уселась на диван и стала с независимым видом перебирать струны.

Сафрон приходил в себя, он лукаво посмотрел на Любу, улыбнулся. Матвей сидел рядом с Надеждой, вдыхал запах её духов, волновался и, неожиданно заметив, как она смотрит на Сафрона, напрягся. Отпивая кофе и дежурно улыбаясь, он стал искоса посматривать на неё и Сафрона, и вскоре перестал сомневаться в том, что Надежда старается привлечь внимание Сафрона. Ему стало жарко и душно, нервным движением он ослабил галстук.

Люба, брякнув по струнам, раздражённо воскликнула:

– Почему эта чёртова гитара расстраивается, не могу понять. Сафрон, вы говорили, что играете, не могли бы вы подстроить эту балалайку?

– А у вас нет тюнера?

– А что это такое?

– Приспособление для быстрой подстройки гитары.

– У меня не только тюнера, по всему и слуха нет, – ответила Люба, рассмешив собравшихся в гостиной.

Клавдия Дмитриевна, хитро усмехаясь, сказала:

– Любаша, вода камень точит, да?

Люба покраснела. А все, кроме Матвея и Сафрона, рассмеялись, поняв пассаж Клавдии Дмитриевны в адрес Любы, которая уже не раз яростно утверждала, что Сафрон похвальбун, на гитаре играть не умеет, и что она непременно это проверит.

В минуту Сафрон настроил гитару, пробежался по струнам красивым пассажем, похвалил гитару, порекомендовал Любе для комфортной игры поменять струны на более тонкие и весело сказал:

– Щас спою, идя навстречу пожеланием трудящихся масс. Я сочиняю песни на слова хороших поэтов, эта на стихи Сергея Есенина «Голубая кофта, синие глаза», к ней я правда присоединил строфу из другого его стихотворения, она подходила по ритму и по смыслу.

Он сыграл аккордовое вступление с шагающими басами и запел. Компания слушала завороженно, Люба кусала ногти. Когда Сафрон взял последний аккорд, Тамара Мурадовна зааплодировала, с возгласом: «Браво, браво Сафрон!», Клавдия Дмитриева умилённо покачивала головой, промакивая глаза платком, а после женщины, глядя на зардевшуюся Любу, расхохотались. Сафрон удивлённо окинул женщин взглядом, он до сих пор не понимал смысла их внезапного веселья. А Матвей мрачнел, он наблюдал за Надеждой во время пения Сафрона и видел в её глазах восторг.

– Я была неправа, бабушка, – выкрикнула Люба со слезами на глазах. – Имею я право на ошибку?

– Имеешь, имеешь, стрекоза, – сказала Клавдия Дмитриевна. – Ты моя умница, всегда признаёшь свои ошибки, не то что некоторые. Сафрон, Любаша была обижена на тебя за то, что ты в прошлый раз не стал играть на гитаре, и посчитала тебя гордецом и хвастуном.

– Бабушка! – выкрикнула Люба.

– Стрекоза, успокойся. А спой-ка, Сафрон, нам ещё, – сказала Клавдия Дмитриевна, а Тамара Мурадовна рассмеялась:

– Сафрон, а вы можете что-нибудь спеть наше, бакинское?

– Конечно. Я спою азербайджанскую народную песню «Тутовое дерево».

Клавдия Дмитриевна захлопала:

– Это была любимая песня моего мужа, он часто её напевал

Сафрон подтянул колок, обвёл всех глазами, сыграл красивое восточное вступление и запел. Компания, не дыша, слушала его, Клавдия Дмитриевна вытирала глаза платком, Тамара Мурадовна, покачивая головой, тихо подпевала, девушки не сводили с Сафрона глаз.

Матвей уже кипел от того, что Надежда открыто не сводит восхищённых глаз с Сафрона. Мгновенное закипание дурной крови чуть не подкинуло его в кресле. Сразу за последним аккордом песни, не допив кофе, он резко встал и быстро проговорил, деловито взглянув на наручные часы:

– Я прошу прощения у всех, но в офисе у меня не закончено дело, к четырём подойдёт клиент.

Все посмотрели на него с удивлением, это было не похоже на всегда тактичного Матвея и выглядело странно. Сафрон смотрел на него пристально, он нервно смахнул с тыльной стороны ладони несуществующий волосок, такое у него возникло неприятное ощущение. Пытливо на Матвея смотрела и Тамара Мурадовна, она внимательно наблюдала за реакцией девушек и Матвея во время исполнения Сафроном песен. Она ещё раньше замечала, что её влюбчивая средняя дочь, что называется, стала «неровно дышать» к Матвею, и он, по всему, к дочери неравнодушен. Знала она и о свидании дочери с Матвеем, она ей об этом сама сказала. Ругать её она не стала, но призадумалась.

С Надей с юности были проблемы. В шестнадцать он связалась с компанией готов, отбивать её пришлось долго и нервно. Видела она и сейчас, что Надя уж очень откровенно и влюбленно посматривает на Сафрона, забыв про Матвея. И, конечно же, она точнее всех дала определение резкому уходу Матвея. Определение было точным – ревность. Но не заметила она, что и стрекоза Люба тоже смотрит на гостя сейчас как-то особо, совсем не по-детски.

А Клавдия Дмитриевна посмотрела на Матвея непонимающе и удивлённо, но всё-таки ласково сказала:

– Спасибо, дорогой Мотя, за хорошую работу, за мной премия.

Матвей коротко склонил голову, и бросив многозначительный взгляд на Надежду, вышел. Быстро, почти сбегая с лестницы, он злобно бормотал:

– Мотя! Будто собачкой зовут. Че Гевара, музыкант, блин, миллионер, ещё тот фрукт бакинский. Ненавижу, ненавижу… А не идиот ли он? Что-то много в нём странных рассуждений. И эта дура… павой выступала, хвост распушила перед ним.

 

– Ох, потешил, земляк, ох, потешил. Люба, не грызи ногти, – говорила Клавдия Дмитриевна, когда за Матвеем закрылась дверь.

Люба, поерзав, спросила Сафрона:

– А вы можете играть «Blackbirds» Маккартни? Я пыталась подобрать, но что-то не получается…

Сафрон без слов коротко проиграл аккомпанемент песни. Люба восторженно воскликнула:

– Здорово. И оказывается не так сложно.

– Я и сам не стал доверять своему слуху, доверился Ютубу. Великая вещь интернет. Напишите в поиске «Как играть Blackbirds?», можно на русском, и вам выставят с десяток гитаристов, которые всё объяснят и покажут, как точно это играется.

– Не знала. Сегодня же посмотрю, – обрадовалась Люба.

Наконец и Надежда открыла рот:

– Сафрон, а как вам город? Много уже видели?

– То, что видел, я бы обозначил, словами – молчаливое величие веков. Я хочу побродить по старым улицам, по которым ходили Пушкин, Достоевский, Ахматова, Блок, Гумилёв. Ну, и музеи, хочу всё посмотреть, если получится. И ещё, о людях… – он рассмеялся. – Глядя на толпы прохожих, в голове возникло название картинки – люди в чёрном.

Люба рассмеялась.

– Весна. Всё летом изменится. Все разденутся, чтобы показать свои татушки. А давайте мы с Надей составим вам компанию? Мы-то город хорошо знаем.

– Давайте созвонимся, с удовольствием доверюсь таким гидам, – сразу согласился Сафрон.

– А ВКонтакте у вас есть страница? – осторожно спросила, покраснев, Надежда, и мать внимательно на неё посмотрела.

– Есть. Под своей фамилией и с фотографией. Заходите, с удовольствием возьму вас в друзья, – Сафрон встал. – Спасибо за всё, я вас всех люблю. Я хочу сейчас сделать кое-какие покупки, устроить Голубятниковым небольшой праздник. Я им очень благодарен за приют. Замечательные люди, а Сашка просто прелесть.

– Передавайте ему от нас привет, – сказала Люба.

Сафрон подошёл к Клавдии Дмитриевны, она поцеловала его в лоб, погладив по спине, Тамара Мурадовна приобняла его, сказала, чтобы он заходил к ним чаще.

Когда Сафрон шёл к двери, в гостиную вошёл Иван Панкратович, осклабился, оголяя крупные белые зубы, крепко пожал ему руку:

– Поздравляю, поздравляю. На пользу, на пользу, Сафрон. Величаю твою благодетельницу, хе-хе.

– Вечно юную фею, ты хотел сказать… – пробурчала Клавдия Дмитриевна.

Иван Панкратович панибратски хлопнул Сафрона по плечу.

– Молодость, молодость. Мне бы твою молодость и таких благодетелей на жизненном пути. Ан, нет. Служба, совдеповская повинность, перекрёстки, горы, овраги, сплошной марш-бросок.

Сафрон не знал, что на это сказать, засмущался, чувствуя какую-то наигранность, приправленную ядовитостью и лукавством, хотя лицо Ивана Панкратовича выражало добродушие.

Ничего не оставалось, как попрощаться, он помахал компании рукой и вышел. На улице он достал телефон и позвонил Дане. Рассказал ей коротко обо всех перипетиях дня, сказал, что на днях вышлет ей денег. Она всё переспрашивала, плакала, благодарила Богородицу. Семиминутный разговор с мобильника на домашний телефон съел все деньги. Он шёл к уже знакомому супермаркету «Лента». На полпути перед ним остановилась машина ППС и двое полицейских потребовали документы, и хотя был и паспорт и билет с поезда, на котором он приехал и справка об отсутствии ковида и вакцинации, началась фальшивая беседа о том, что нужно проехать в отделение. Сафрон не знал ставок и вытащил тысячу рублей, стражей порядка это устроило, они вернули документы.

Когда он с тяжёлыми пакетами приехал к Голубятниковым, дверь ему открыла Ольга Николаевна и принялась мягко журить за то, что он так сильно потратился, а Сафрон, рассмеявшись, сказал, что он теперь миллионер и может себе многое позволить. Вышедший в прихожую трезвый Сергей Андреевич с овчаркой крепко пожал ему руку и весело проговорил:

– Ну-ка, ну-ка, расскажи, как можно в Питере за пару-тройку дней стать миллионером.

Он взял его под руку, привёл в комнату и усадил за стол. Ольга Николаевна споро принесла закуску, бутылку вина, которую купил Сафрон. Сергей Андреевич разлил вино по фужерам и, улыбаясь, проговорил:

– Поздравляем от души. Мне Оля рассказала о цели твоего вояжа в Питер.

Он отпил вина и замолчал, Ольга Николаевна попробовала вино, похвалила и тоже замолчала, Сергей Андреевич мелкими глотками пил вино.

Повисла неловкая пауза. О том, какое наследство он получил, они тактично не спрашивали, но Сафрон понимал, что им хотелось бы это узнать, и рассмеялся.

– Я таких денег никогда в руках не держал – целых четыре миллиона, правда, не долларов, а рублей.

Супруги быстро переглянулись, Ольга Николаевна разулыбалась и с повлажневшими глазами захлопала в ладоши, а Сергей Андреевич, крякнул и сказал:

– Да, не оскудеет рука дающего. Редкость, редкость большая в наши времена, руки всё больше загребущие, родства не помнящие. Ещё раз поздравляю, рад этой благой вести. И, Сафрон, извини, аккуратней, аккуратней, не покупайся на имперский глянец Северной столицы, прилипал к твоим миллионам найдётся немало, всё те же люди в Питере, как и двести лет назад, читал же ты классиков, они любили такое описывать. Жив и даже очень жив девиз «На халяву и уксус сладок». Когда же назад собираешься?

Ольга Николаевна посмотрела на мужа с укором, и он быстро поправился, покраснев:

– Ты не подумай, ты нам полюбился, а Сашка только о тебе и говорит. Я где-то читал, что дети – это микроскоп, через который взрослые олухи должны посмотреть на людей окружающих их, чтобы увидеть правдивую картину. Микроскопы взрослых зарастают сором жизни….

– И я вас полюбил сразу! – воскликнул Сафрон. – Вы хорошие люди. Я не знаю ещё, когда поеду. Ещё какие-то формальности остались. Очень хочется в Эрмитаже побывать в других музеях, в Исаакиевском и Казанском соборе, в квартире Фёдора Михайловича Достоевского, много чего хочется увидеть. Кстати, сегодня познакомился с вашими полицейскими, сдёрнули с меня тысячу, хотя все документы у меня были…

Сергей Андреевич не дал ему договорить, на полуслове оборвал ругательство, запыхтел, покраснел, заёрзал на стуле, казалось, он сейчас плеваться начнёт, таким сильным было его негодование. Ольга Николаевна только смогла вставить растерянное: «Серёжа!».

– Охранители! Скрепы! Патриотизм! Обнулённые псы режима! – прорычал он, наконец. – Пустили на подножный корм полицаев! Ободранный народ кормит полицию, которая их же молотит дубинками. Универсальная кооперация полиции и народа! Мало им несчастных гастарбайтеров, которых они усиленно стригут днём и ночью, они за русских взялись! Сафрон, завтра пойдём, я в айн момент зарегистрирую тебя у себя.

– Серёжа, успокойся, ради Бога, – остановила его жена, а он подрагивающей рукой плеснул в фужер вина и выпил как воду.

– А дела твои Матвей ведёт? – неожиданно спросил он, потирая висок пальцами, глядя в стол.

Сафрон смешался. Вопрос показался ему странным, ведь в семье должны были знать, что его делами занимается Матвей. Уже успев немного окунуться в неладную атмосферу отношений отца и сына, в их, видимо, давнюю распрю, Сафрон подумал, что Сергея Андреевича, наверное, интересует, как справляется с работой его сын и какого он мнения о Матвее. И хотя ему тут же вспомнилось выражение лица Матвея, его тон, с каким он сообщил ему о сумме дарения, нервный уход от Головчиных, о причине которого он уже стал смутно догадываться, ответил мягко:

– О, он прекрасный специалист, что называется, человек на своём месте. В семье Головчиных его принимают как родного, ценят, на работе уважают.

– Не место красит человека, а человек место – говорили советские юмористы о малярах, – принуждённо рассмеялся Сергей Андреевич. – Сейчас, к сожалению, человека красит место.

Ольга Николаевна посмотрела на мужа и обиженно поджала губы.

Саша в эту ночь ночевал у Геры. Сафрон почти сразу заснул. Проснулся под утро от шума: пьяный Матвей, ругаясь, топтался по спущенным брюкам ногами, пытаясь их снять. После свалился в рубашке на кровать.

 

7.

Сделав вид, что он спит, Сафрон долго лежал тихо, с тоской глядя в потолок. Матвей лежал лицом к стене и иногда постанывал. Представив себе его настроение по пробуждению, Сафрон почувствовал панический ужас. «Конечно же, – думал он, – родители видели, в каком состоянии сын пришёл домой. Представляю себе их состояние, расстройство Ольги Николаевны и, наверное, фонтанирующий гнев Сергея Андреевича. А я опять оказываюсь в эпицентре этого семейного тайфуна. Матвею, конечно, было не до моей просьбы о съёмной квартире, а мне совсем расхотелось вообще говорить с ним об этом при явном его отчуждении ко мне, которое он уже почти не скрывает. Сегодня должна вернуться дочь Голубятниковых, здесь станет тесно и ещё жарче, Саша говорил, что и сестра с Матвеем не совсем в дружеских отношениях. Что дальше будет? И опять я тут ни к селу ни к городу. Нет мира в семье, разлад, тревога, напряжение. Какое-то минное поле в квартире, на котором не знаешь, где подорвёшься. И по этому полю изо всех сил мечется добрый «сапёр» – тихая Ольга Николаевна, пытаясь мягко разминировать взрывоопасные события, злится правдоруб Сергей Андреевич, мается милый Саша, нехорошо это мальчишке видеть, да куда же ему деваться?».

Ему вспомнилось вчерашнее поведение Матвея, его открыто выпирающее отчуждение и совсем уж прозрачный намёк на то, что он делает свою работу из-под палки. Интуитивно он понимал, что без причины Матвей не мог так резко к нему измениться, и это уже было похоже на что-то личное, болезненное. Вспомнил он и своё первое посещение дома Головчиных, и тот тоскливый выдох, долгий, особенный взгляд Матвея на Надю, и её раздражённую реакцию на этот взгляд. Вспомнился и другой его взгляд на Надю, уже просто злобный, когда вчера Матвей резко ушёл с посиделок в доме Головчиных.

Сафрон немного успокоился, мысли потекли ровно и медленно, из нагромождения ассоциаций вычленилось мигающее, как заклинивший светофор: «Надя – Матвей», и тут же неожиданно вспомнились слова бабушки: «Ревность – сестра зависти».

«Но я-то здесь причём? – сразу же явился новый вопрос, – неужели он ревнует меня к Наде? Но разве я давал повод к этому?».

 Сафрон отрешённо потряс головой, а в голове опять назойливо прозвучали слова бабушки: «Ревность – сестра зависти».

«Разговор с Матвеем неизбежен, – решил он, – и я не буду ждать, когда его начнёт он. Я сам у него спрошу, в чём тут дело. Ничего плохого я ему не сделал, меня такое положение вещей не устраивает. Жить с этим трудно».

Нужно было вставать, но выходить из спальни было страшно, безволие и противная вялость охватили его. Кто-то толкнул дверь комнаты, потом ещё раз и в дверном проёме показалась голова Карацюпы. Повиливая хвостом, пёс вошёл в комнату. Внимательно посмотрев на Матвея, он подошёл к кровати Сафрона, сел и уставился на него умными, выразительными глазами.

– Ах, ты мой лучший друг человека, – погладил его по голове Сафрон, – пришёл меня будить? Тебе скучно? Я встаю, встаю, дружище.

Он оделся и тихо прошёл в ванную, а когда вышел из неё, столкнулся с Ольгой Николаевной. Она улыбалась, но глаза были усталые и припухшие. Она пригласила его на кухню завтракать, сообщив, что Сергей Андреевич ушёл на смену, а Саша в школе. Сафрон ел горячие гренки, Ольга Николаевна явно нервничала, она бесцельно разглаживала салфетку, периодически прикладывала руку к виску, поправляя волосы, хотя с причёской всё было в порядке.

Сафрон решил больше не тянуть, хотя это было тяжело сделать. Он уже полюбил эту тихую, отзывчивую и терпеливую женщину, заметил в ней душевный надлом, внутреннюю скрытую боль, которая всегда перекрывалась её замечательной улыбкой, освещающей милое лицо. Она всегда была предупредительна, но не показно, а тихо, как кошка, которая, улучив момент, тихо впрыгивает на колени к хозяину. Никому, никогда не пыталась мешать, не вклинивалась в разговор, а терпеливо дожидалась момента, когда никого не перебьёт и не обидится, чтобы вставить словечко. Даже ходила она мягко, как тихая кошка.

Он предвидел всплеск эмоций Ольги Николаевны, но говорить было нужно. «Конечно, – думалось ему, – она прекрасно понимает тягость моего пребывания в их доме, где я вынужден быть свидетелем семейного раздора, и может воспринять мои слова благодарности за приют, как вынужденную дань вежливости и учтивости, но я обязан уйти. Не хочется чувствовать себя видеокамерой, которая фиксирует жизнь этих людей, а я так себя и чувствую – видеокамерой, установленной вопреки их воле. Но, надеюсь, нет, уверен, Ольга Николаевна с её тонким чутьём и внимательными глазами поймёт меня. Я же уйду не навсегда. Глупо бы было разрывать отношения с людьми, которые полюбились и ко мне хорошо относятся, из-за странного поведения Матвея».

Тушуясь, он заговорил. Поблагодарил Ольгу Николаевну за приют, сказал, что всем сердцем привязался к ним, попросил разрешения видеть их. Объяснил, что Матвей обещал найти ему квартиру, но у него нет уверенности, что это будет быстрый процесс, поскольку неизвестно, сколько ещё времени уйдёт на юридические процессы, возможны какие-то задержки в деле, а он не хочет стеснять семью. Сказал, что сейчас поищет в интернете адрес ближайшей конторы по сдаче квартир, которых в большом городе всегда много и отправиться туда.

Ольга Николаевна выслушала его, взволновалась. С повлажневшими глазами и покрасневшим лицом, всплеснула руками.

– Ах, Сафрон, Сафрон, вы нисколько нас не стесняете, мы всегда рады вас видеть! Но я понимаю, понимаю вас… вы молодой человек, у вас есть планы, а у нас… да, да, беспокойно у нас, вам неуютно быть нечаянным свидетелем этого… неспокойствия. Но у нас, поверьте, не всегда так, это временное состояние… Матвей… он последнее время взвинченный, потерянный, что-то с ним происходит… но он хороший и добрый… Конечно же, мы всегда будем вам рады, мы вас любим, Сафрон, вы такой... такой простой и красивый человек, вы можете быть другом. И, пожалуйста, будьте бдительны! Этих агентств-однодневок сейчас столько, по телевизору постоянно показывают обманутых наивных съёмщиков…

Неожиданно она остановилась, сцепила пальцы рук и восторженно вскинула руки вверх, глаза её засияли.

– Господи, Господи! Как я забыла? Ну, прямо к месту вспомнила. Вчера я разговаривала с подругой, она тут неподалёку живёт на канале. Очень хорошая женщина, пенсионерка, гуманитарий, коренная ленинградка, эрудитка, умница. Она недавно рассталась с пьющими квартирантами и её квартира сейчас свободна, ищет жильца без вредных привычек. Место – лучше не придумать – от нас площадь перейти. Аккуратная однушечка со всеми удобствами, окнами на Новую Голландию, в этом же доме и Гера с мамой и братом живут в соседней парадной. Хотите я ей прямо сейчас позвоню? Она мне не откажет.

Сафрон несказанно обрадовался и уже через полчаса встретился с пожилой хозяйкой в её квартире. Войдя в комнату, он зачарованно замер. В уютной небольшой комнате с диваном одна стена была вся в стеллажах с книгами, он сразу увидел полное собраний сочинений Пушкина и Достоевского, разрозненные тома таких же книг стояли на полках и в их квартире в Баку. Женщина улыбнулась: «Жизнь рядом с домом, в котором жил Александр Сергеевич с молодой женой, обязывает иметь его сочинения. Можете читать, но не за едой». Сафрон заплатил за месяц вперёд и получил ключи от квартиры. Уходя, женщина сказала: «Прогуливаясь по каналу, думайте о том, что по нему ходил русский гений, сочиняя «Моцарт и Сальери» и «Пир во время чумы».

Возвращаясь к Голубятниковым, Сафрон рассмеялся, прошептав: «Ах, бабуля, бабуля, как часто ты меня утешала маленького в моих детских горестях, словами: «За каждой потерею будет находка, за бурей последует штиль». И ты была, как всегда, права – так в жизни и происходит».

В прихожей он столкнулся с Матвеем, он вышел из ванной в банном халате с полотенцем на голове, Сафрон протянул ему руку, но Матвей, отводя глаза в сторону, бросил угрюмое: «Привет», и прошёл в свою комнату. Сафрон расстроенно потоптался в прихожей, прошёл на кухню, обнял Ольгу Николаевну, которая доваривала кашу. Она предложил и ему позавтракать, но он отказался и присел на диванчик. Вошёл одетый Матвей, сел за стол. Ольга Николаевна принесла ему кашу, хотела погладить по голове, но он отвёл руку покрасневшей матери.

Матвей «давился» кашей с отвращением в лице и вскоре отодвинул тарелку, невнятно буркнув: «Спасибо, мама» и повернулся к Сафрону:

– Насчёт квартиры… сегодня я обзвоню клиентов…

– Спасибо, Матвей, у меня с этим неожиданно как нельзя лучше сладилось. Ольга Николаевна нашла мне квартиру, здесь рядом, через площадь, я уже оплатил месяц и ключи взял, – сказал Сафрон, – Отличная комната и хозяйка замечательная интеллигентная женщина.

Матвей удивлённо посмотрел на мать. А она суетливо проговорила, заглядывая сыну в глаза:

– Аглая Фёдоровна, сынок, соседка, ты её знаешь. Она сдала комнату Сафрону.

Матвей нервно дёрнулся, встал, проговорив с тяжёлым вздохом:

 – Ну и чудненько. Сафрон, рекомендую тебе зайди в какой-нибудь салон связи и купить российскую симку, лучше мегафоновскую и номер в Ватсапе сделай, это всем будет удобно.

Он ушёл не прощаясь. Ольга Николаевна вздрогнула, когда хлопнула дверь. Она будто забыла про Сафрона, смотрела, забывшись, в каких-то горьких думах, отрешённо в окно, бесцельно теребя в руках кухонное полотенце.

Жалость залила сердце Сафрона, так иногда, неожиданно оборвав разговор, его бабушка с отрешённым видом и горестной улыбкой куда-то далеко-далеко уносилась мыслями, после ознобливо вздрагивала и с виноватой улыбкой возвращаясь на землю.

Он подошёл к Ольге Николаевне, ласково погладил её по плечу:

– Можно я вас обниму, Ольга Николаевна?

Она вздрогнула, улыбнулась, он обнял её, она гладила его по спине, отодвинулась с влажными глазами.

– Куда вы сейчас, Сафрон?

– Хочу пройтись по Невскому, зайти в какой-нибудь старинный храм, помянуть близких, а дальше видно будет.

– Господи, тут совсем рядом пятиглавый красавец храм Николы Морского, конец восемнадцатого столетия, сходите туда, он работал даже в блокаду, когда-то был кафедральным. Выйдите со двора и идите налево, перейдёте знаменитый Поцелуев мостик, с него откроется просто открыточный вид старого Петербурга, это место очень любят художники, купол Исаакия виден. Вам будет интересно, вы пройдёте рядом с Консерваторией и Мариинским театром, а потом легко выйдите на Невский, городок наш маленький, – улыбнулась она.

Сафрон быстро дошёл до Поцелуева мостика, постоял, улыбаясь, у металлической конструкции, обвешанной замками. Он не знал истории моста, но догадался, что это судьбоносное, мистическое и культовое место влюблённых пар, а замок означает крепость брачных уз. Долго стоял на мосту, вид, в самом деле, был впечатляющим и завораживающим. По набережной двигался плотный поток автомобилей, старинные здания стояли плотным и строгим строем; взгляд, скользнув по скованной льдом Мойке, упёрся в золотой купол Исаакиевского собора, проткнувшего золотым куполом облачное низкое небо. «Красотища-то какая! История страны передо мной. Как, наверное, здесь красиво летом, когда по реке скользят лодки и распустятся деревья!» – прошептал он.

Он перешёл мост, читая доски на домах, дошёл до Консерватории и Мариинского театра. Голубой пятиглавый храм, о котором говорила Ольга Николаевна, замыкал улицу. Он прошёл через заснеженный сквер, вошёл в храм и оторопело остановился – такой красоты он себе не представлял! Это был дворец, дворец истории и веры, в нём было тихо и покойно, все треволнения оставили его; он останавливался у каждой иконы, вглядывался, задрав голову, в изумительную роспись сводов, совершенно покорённый и ошеломлённый. Вспомнил, что бабушка рассказывала, как они с мужем были в этом храме, тогда Ленинграде, в 1951 году, говорила о своём впечатлении, гипнотическом состоянии, охватившем её, о том, что она на время перестала говорить, ей казалось, что у неё отнялся язык. «Вот в этом храме, дорогая моя бабушка, через семьдесят лет твой внук закажет сорокоуст за твоё упокоение, за твою душу будут молиться на литургии, – шептал Сафрон, чувствуя какую-то обнадёживающую силу, восторг, острую радость ощущения своего я, предчувствие будущего счастья, сверкающие счастьем горизонты.

Он купил небольшую иконку Николая Чудотворца, свечи, заказал сорокоуст за бабушку, написал поминальные записочки за отца, мать, Фила, сына Клавдии Дмитриевны, за здравие Даны, Клавдии Дмитриевны, Тамары Мурадовны и её дочерей, Ольги Николаевны, Сергея Андреевича, Матвея, Саши и Германа и неожиданно подумал о своём родном деде-самоубийце.

Он читал, что о самоубийцах запрещено молиться, но такая его охватила скорбь, что он подошёл к проходящему мимо священнику и, смущаясь, сказал, что только вчера узнал о том, что его родной дед застрелился семьдесят пять лет назад, и он не знает, как его помянуть, можно ли свечу поставить за упокой? Старенький священник с болезненным и усталым лицом улыбнулся, перекрестил его и тихим дрожащим голосом сказал: «Да кто ж тебе может запретить за него молиться, сынок? Молись. Ему там труднее, чем живым. Молись, сынок, поминай, не забывай усопших».

Сафрон расставил свечи у икон, из храма вышел умиротворённым. Он брел, не глядя в навигатор, заворачивал в поперечные улицы, а остановился изумлённо у дома с закреплённой на нём каменной доской с носом. Когда прочёл «Нос майора Ковалёва» – расхохотался. Ему вспомнились важный и скользкий адвокат Угодников, его будто принюхивающийся нос, гордый нос Головчина и выражение его лица с одновременным видом значимости и скептицизма человека, которого на мякине не проведёшь. «А важные носы-то, пожалуй, не перевелись ещё в Петербурге и забота у них простая – не остаться с носом», – весело подумал он.

Какими-то старыми улочками он вышел на Невский проспект у Казанского собора, зашёл и в него. Народу было немного, он мысленно сравнивал первый храм и этот, пытаясь подобрать определение. К первому храму пришли слова – лёгкость, воздушность, изящество, покой; ко второму – с мраморными мощными колонами – грандиозность, имперский размах. Задрав голову, он долго смотрел на купол. Из его окон лился холодный свет, купол будто парил, как зависший инопланетный корабль, готовый оторваться и взмыть в небо.

Долго стоял на Аничковом мосту, глядя на Фонтанку, закованную в гранит, ряды домов по обе её стороны, в который раз ощущая себя песчинкой. Он уже подустал, замёрз, проголодался, проследовав за потоком людей, перешёл на другую сторону проспекта, пересёк его вместе с потоком и пошёл по поперечной улице. На другой стороне улицы было кафе, и он уже хотел перейти улицу, но какие-то токи остановили его.

Он стоял у двери с вывеской «Art House A.M.», смотрел на вывеску и мялся растерянно, не понимая своего состояния. Необозначавшаяся мысль, как неясный силуэт предмета, скрытого в пыльной буре, мучила его. Он постоял в ожидание ветра, который бы разнёс пыль, но он не пришёл, а рука сама потянулась к ручке. Он потянул дверь на себя.

Зал был тих и пуст. Одна стена от пола до потолка вся была увешана картинами, картины стояли и на мольбертах, в углу расположился стенд с образцами багетного материала. В центре зала, на стеклянном столике в кольце трёх удобных кресел лежали альбомы, проспекты, на застеклённых стендах аккуратно разложены различные товары для художников. За широким арочным проходом было ещё одно помещение, видна была одна стена со стеклянными шкафами с антикварной посудой, статуэтками, вазами, иконами.

В уголочке за компьютером сидела молоденькая девушка. Улыбаясь, она подошла к нему, спросила, что его интересует. Он засмущался, ответил, что хотел посмотреть картины, девушка отошла.

Картины в основном были с петербургскими видами, портретами и пейзажами. Сафрон всё ещё спрашивал себя, зачем он сюда зашёл. Послышался разговор во втором помещении, женский смех. Сафрон скосил глаза, из-за арки вышли, беседуя, красивая стройная женщина в брючном костюме и мужчина. Он галантно поцеловал ей руку и пошёл к двери.

Женщина бросила на него быстрый взгляд, наклонилась к девушке за компьютером, что-то тихо у неё спросила, та тихо ответила. Сафрон не мог понять, что с ним происходит, – он взволновался, остолбенев, не мог отвести глаз от этой женщины. Положение его выглядело глупо, он хотел уже поблагодарить девушку и уйти, но женщина пристально посмотрела на него и лёгкой походкой подошла. С интересом его разглядывая, спросила:

– Добрый день, вас что-то заинтересовало?

И тут у Сафрона в голове полыхнула вспышка, пыль рассеялась: купе поезда, попутчик Захар! Разговор с ним, фото на его телефоне женщины, рассказ Захара об этой женщине. Это была она, и она была завораживающе красива!

Покраснев, не в силах сдержать восхищённую улыбку, он развёл руками:

– Простите, это какая-то петербургская мистика, как в романах Достоевского. Добрый день, Агнесса.

Брови женщины взлетели вверх, она удивлённо смотрела на глупо улыбающегося Сафрона.

– Мистика? Что вы имеете в виду? И откуда вы знаете моё имя?

– Я вас заочно знаю, – рассмеялся Сафрон.

– Вот как. И через кого же? – яркие глаза женщины заинтересованно вспыхнули весенней влажной зеленью. Сафрон жадно и с наслаждением смотрел в этот зелёный омут, робость его испарялась.

– Понимаете, совсем недавно я ехал в поезде Москва – Санкт-Петербург с молодым человеком. Мы с ним подружились, он мне показывал фотографии девушек в телефоне, и там была и ваша фотография, – сказал он.

– Это интересно. И он вам сказал, что это его невеста или может быть жена? – рассмеялась женщина, не сводя с него изучающего взгляда.

Рассмеялся и Сафрон.

– Нет, но мне показалось, что он в вас влюблён.

– А-а-а, это, наверное, мой спортивного вида поклонник Захар! – опять полыхнули глаза, в этот раз в них метнулись озорные чертенята, а на щеках проявились детские ямочки. – Он как раз вчера заходил. Рассказал, что у него умер отец, был очень грустен и подавлен. А как он вам показался? Первое знакомство обычно даёт самый верный отпечаток.

– Это правда, я тоже так считаю. Хороший парень, мне он понравился, только кровь уж в нём сильно кипит, темпераментный, горячий… джигит…

Сафрон чуть не добавил «безрассудный немного», но сдержался.

– Здоровье в порядке – спасибо зарядке, – усмехнулась Агнесса. – А как вы нашли моё заведение? Решили посмотреть на объект поклонения вашего друга? Он вам адрес дал?

– О, нет, нет, – покраснел Сафрон, – вот в этом-то и заключается мистика! Это случилось совершенно неожиданно. Я сегодня весь день бродил по городу, я ведь первый раз в вашем городе, да и в России тоже…

Агнесса глянула на него удивлённо.

– Вы иностранец? Прекрасный русский язык, но со странным акцентом, растягиваете иногда согласные.

– Иностранец, – закивал Сафрон с видом провинившегося школьника. – Это неистребимый бакинский говор, я из бывшей республики СССР, из Азербайджана. В России в первый раз и очарован Петербургом. Сегодня у меня свободный от дел день, который я посвятил знакомству с городом Блока, Достоевского, Пушкина. Как лунатик бродил по городу, забрёл на эту улицу, собирался зайти в кафе на другой её стороне, бросил взгляд на вывеску и ноги сами внесли меня в этот зал, видимо в голове реле сработало, смикшировалось и ваше фото, и упоминание Захаром названия вашего заведения. Со мной часто происходят такие странные приключения. Бывает, куда-то иду, но неожиданно оказываюсь совсем в другом месте и непременно с кем-то знакомлюсь. И это всегда хороший человек, нахожу ещё одного друга. Мне так везёт на хороших людей, что я абсолютно уверился, что плохих не бывает. Ещё и недели не прошло, как я в Петербурге, а у меня уже с десяток добрых друзей набралось.

Агнесса усмехнулась.

– Знаете, мне наша беседа сейчас напоминает известный разговор Пилата с Га-Ноцри в «Мастере и Маргарите», и хочется спросить, как Пилат: вы, в самом деле, всех добрыми считаете?

Сафрон открыл было рот, но она продолжила:

– Из вашего жизненного опыта должно выходить, что вы в очередной раз встретили ещё одного хорошего друга в моём лице. Это шаткая история, молодой человек. Вам просто везло… или вы сами хороший человек и это видят люди, они всегда такое видят. Вы просто молоды и наивны, можно и жестоко ошибиться. Мир, к сожалению, не из одних добряков состоит. В душах людей много тёмных, пыльных углов, где в паутине живут злые пауки, небезопасные для окружающих. Такие люди обычно ненавидят хороших людей… особенно радующихся.

– Может быть, может быть, я наивен и везуч, наверное. Конечно, людей с тяжким грузом ошибок и разочарований много, особенно сейчас. Но в какой-то момент этот груз непременно начинает их душить, им бывает так плохо, что они могут исповедоваться первому встречному незнакомому человеку в надежде выговориться и высвободить из-под спуда то, что привыкли прятать от людей, о чём всегда молчат. Это со мной несколько раз случалось, мне доверялись незнакомые отчаявшиеся люди, может быть, потому что я могу слушать. Это часто бывает в поездах дальнего следования, таксистам часто открывают душу. Такие люди думают, что больше никогда не встретят случайного собеседника, поэтому открываются, важно не оттолкнуть их в такой момент. По мне нет людей совершенно плохих, ведь мы все Божьи творения.

Весёлые чёртики ожили в глазах Агнессы.

– Чикатило и Гитлер были хорошими людьми, но проклятые обстоятельства толкали их на дурные поступки?

– Это люди тьмы. Их очень мало, хороших людей неизмеримо больше.

– Отлично, вы пацифист, примиритель, исповедник, и как Шерлок Холмс дедуктивным методом можете находить хороших людей. У меня, к сожалению, таких способностей нет. И на моём жизненном пути, увы, встречались недобрые люди, скрывающие свои душевные хвосты, клыки и злые мысли. Как вас зовут, сердцевед? – усмехнулась Агнесса.

– Сафрон.

– Сафрон? Редкое имя. Значит, Сафрон, я хороший человек, раз вы меня нашли, вы же находите только хороших людей? – Агнесса смотрела на Сафрона лукаво.

– Замечательный и… красивый! И извините, Агнесса, вы не очень счастливы, даже улыбаясь и смеясь, живёт в ваших глазах горчинка. На фото вы совсем другая, но это фото, – горячо произнёс Сафрон.

– Интересный вы человек. Не хотелось бы мне думать, что вы великодушный льстец или поклонник всяких эзотерических и психологических практик, что сейчас модно, и делает людей рабами дурацких представлений, – пробормотала Агнесса, быстро взглянув на девушку за компьютером. Та делала вид, что занята делом, но, конечно же, слышала их разговор – Сафрон, забывшись, говорил довольно громко.

Агнесса взглянула на часы.

– Вы собирались в кафе напротив, знаете, мне тоже пора перекусить. А давайте вместе это сделаем, и там продолжим наш экзистенциальный разговор, – сказала она и обернулась к девушке: – Танечка, я в наше кафе схожу. Сафрон, подождите меня на улице, я оденусь.

Она вышла в норковой шубке, не церемонясь, взяла его под руку. Сафрон засмущался, не от того, что столичная и свободная от предрассудков зрелая красивая женщина так просто и спокойно проделала это, а от того, что почувствовал себя стеснительным мальчишкой-провинциалом. Но это было так приятно! Их головы были рядом, тонкий запах её духов кружил голову.

В кафе народу было немного, настенный телевизор что-то бормотал. Троица мужчин за одним из столиков приподнялась, улыбаясь, поздоровались с Агнессой, она помахала им рукой.

Они присели за стол у окна. Сафрону стало неуютно – мужчины откровенно и пристально рассматривали его, тихо переговариваясь, и как ему показалось, усмехались. Поёживаясь под их взглядами, он стал просматривать меню. Официантка быстро подошла к ним, ужалила Сафрона острым лукавым взглядом и весело произнесла:

– Добрый день, Агнессочка Станиславовна. Как всегда?

– Да, Светик. Сафрон, вы выбрали что-нибудь?

– Да, биточки с картошкой, овощной салат и апельсиновый сок.

Агнессе принесли овощной салат и сок. Сафрон бросил взгляд на троицу мужчин, они ели, разговаривали, периодически поглядывая на них.

– Вас здесь знают и любят, – сказал он, чтобы начать разговор.

– Уже несколько лет хожу сюда. В квартале много офисов, магазинов, люди ходят сюда, здесь хороший коллектив, неплохая кухня. А где вы остановились в Питере, у вас есть знакомые, вы по делу или красоты наши посмотреть?

– О, это тоже необычная и тоже мистическая история, которая зарождалась в середине прошлого века и получила неожиданное продолжение уже в новом.

– Опять мистика. Мне страшно становится, – качнула удивлённо головой Агнесса. – Расскажите, пожалуйста, я обожаю длинные истории со счастливым концом и особенно мистические.

Сафрон рассмеялся:

– Сама история длинная и не совсем весёлая, а я, собственно, осколок этой длинной истории, неожиданно ставший миллионером, если это считать счастливым хеппи-эндом.

– Купили акции Газпрома? – улыбнулась Агнесса.

– Я приобрёл самые бесценные акции – хороших людей, которых обрёл здесь. В общем, я получил наследство от человека, о котором много слышал в семье, но никогда не видел. Это сводная сестра моей бабушки, моя прабабушка и прадед удочерили её девочкой в голодные предвоенные годы. После их пути разошлись, причин разлада я не знал, об этом мне здесь в Питере рассказала та самая сводная сестра моей бабушки, моя благодетельница Клавдия Дмитриевна. Она стара, но абсолютно здравый человек с ясной головой и острым умом. Вот она-то на склоне лет разыскала меня. Из всей нашей большой семьи остались в живых только я и моя тётя Дана, мы живём с ней вместе. У неё диабет, она немолода, поэтому поехал я один. А остановился я временно у знакомых моей благодетельницы, Голубятниковых, это…

– У Голубятниковых? – удивлённо подняла брови Агнесса. – Мир тесен, это и правда мистика. На площади Труда?

– Вы их знаете?

– Я уже догадалась кто эта Клавдия Дмитриевна, старая гвардия, известная личность. Её дочь Тамара замужем за неким Головчиным, а его юридическая фирма занимается и моими делами. Так вы, значит, остановились у Матвея Сергеевича?

– Боже мой! И, правда, мир тесен. Такой огромный город и столько пересечений за несколько дней! Да, у Голубятниковых, но сегодня я уже снял квартиру на другой стороне площади.

– Увидев вас, я решила, что вы художник, вид соответствовал. Имеете к искусству какое-то отношение?

Официантка подошла к ним.

– Агнессочка Станиславовна, что-нибудь ещё?

– Сафрон, кофе будете? – спросила Агнесса.

– С удовольствием.

– Светлана, два капучино. Так чем вы занимаетесь?

– По профессии педагог, но сейчас музыкант в свободном полёте.

– Профессионал?

– Нет, но справляюсь с этим. У нас группа «Антиквар», мы играем свою музыку, старые хиты битловские, этническую восточную музыку. А живопись я очень люблю, люблю книги о художниках, писателях, музыкантах. У нас была хорошая читающая семья. С советских времён мы собирали репродукции из «Огонька», покупали книги о живописи, толстые тома с иллюстрациями о мировых музейных шедеврах. Отец мой был музыкантом, гастролировал, был во многих музеях страны, он обожал Ван Гога, один его друг художник подарил ему копию «Жатвы в Ля Кро», меня эта картина всегда магнетически притягивает. К сожалению, Баку не богат музеями. В Национальном Музее Искусств есть картины Шишкина, Верещагина, Брюллова, Кандинского, Айвазовского. Есть залы и с западной живописью. Но, конечно, это не Эрмитаж, который я собираюсь посетить. А у вас, наверное, есть образование, связанное с искусством?

Агнесса слушала его внимательно, но не ответила, только кивнула, улыбнувшись.

– Образование, конечно, очень важно, но по мне важней ток, который получаешь от картины, книги или музыки, – продолжил, запнувшись, Сафрон. – Я иногда думаю, что не только человек получает ток от картины или иконы, но и они получают ток от зрителя, в конце концов, художник и пишет картины для зрителя…

Сафрон разгорячился, забыв про клфе.

– Для одних это скучный набор красок, другие стоят подолгу заворожённые. Почему люди замирают у Моны Лизы? Почему спорят о её загадочной улыбке? Почему мы не можем оторвать глаз от творений древних мастеров? Почему стоим подолгу у икон? Почему потом, когда уходим из музея, мы ещё долго находимся под впечатлением увиденного, возвращаемся мысленно к нему? Быть может, что-то сошло с картин и вошло в нас? Основатель ислама Мухаммед запрещал рисовать лица людей, утверждал, что человек может сойти с картины и потребовать свою душу, но так как кроме Аллаха, этого никто сделать не сможет, такой человек будет творить зло и остановить его будет очень непросто. Но художники свободные люди, они пытаются красками вселить в образ жизнь или смерть и часто им это удаётся. Не об этом ли «Портрет» Гоголя или «Портрет Дориана Грея»? Уверен, что существует обратная связь: не только мы получаем сильнейший эмоциональный заряд, но и изображение получает импульс, и не всегда положительный. Впрочем, это моё личное ощущение. Как это аукнется для зрителя и картины, трудно представить. Вспомните, что произошло с «Данаей» в Эрмитаже. Человек с неким пунктиком плеснул на картину кислотой. На картину ли? Или на саму Данаю? Может он не желал, чтобы её лицезрели бездушные массы и похотливые мужланы, или она что-то такое шепнула ему? А сколько досталось бедной Моне Лизе? Можно вспомнить о краже Джоконды из Лувра стекольщиком Винченцо Перуджиа. Дело было громкое в своё время, под подозрение при этом даже попали Пикассо и поэт Гийом Аполлинер. Картину нашли, но через некоторое время пришлось её поместить под стекло. Её обливали кислотой, кидали в неё камнями, чашкой, пытались распылить краску. Вы о Гитлере вспомнили, Агнесса. А вот это чем не мистика? Немецкий художник Франц фон Штук рисовал страшноватые картины. Одной из них была «Дикая охота Одина», а написана она была в год рождения Гитлера. Фон Штук стал любимым художником бесноватого вождя, он покупал его картины. Говорят, что Гитлер приспособил свой имидж из этой картины, на ней есть зверский персонаж с гитлеровской чёлкой, и даже придумал себе партийную кличку «Волк». Когда я это прочитал, я сразу поверил в то, что это исчадие ада с больной головой, с его арийскими фантазиями, поисками прародины ариев, законченный мистик. Конечно же, он мог поверить, что картина, написанная в год его рождения, не случайность, не совпадение, а божественное, вернее, дьявольское откровение его будущего величия, да и сам он был художником. Великая вещь интернет! Минута и ты находишь то, что ищешь, – Сафрон резко умолк, краснея. – Простите. Разболтался, на меня иногда находит…

Агнесса смотрела на него, прищурившись, будто хотела разглядеть какие-то детали в его разгоревшемся лице.

– Вот вы, однако, какой, Сафрон разговорчивый, вдохновляющийся, с юношеским задором. Вас должны любить друзья. Вы собираетесь пойти в Эрмитаж?

– И в Русский Музей и дом-музей Фёдора Достоевского, и много куда ещё. Мне много чего хочется увидеть.

Агнесса смотрела на него со странной улыбкой, какой матери смотрят на ребёнка, когда довольны им.

– Могу стать вашим гидом, Сафрон. Я в Эрмитаже провела много времени, правда, давно не была там.

Сафрон рассмеялся.

– О, я согласен, согласен, но при условии, что это будет совместный молчаливый тур по музею. Нет, я совсем не против научных и теоретических разъяснений специалистов, но – он рассмеялся – я никогда не читаю предисловий к книгам. Мне важно, что я почувствую, прочитав её, то же – с живописью. Однажды я попросил моего близкого друга художника объяснить мне научно приём письма Матисса в его картине «Женщина в шляпе». Через минуту от его объяснений у меня разболелась голова, а друг мой не мог остановиться! Рассказал о фовизме, а дальше… а дальше пошло: эмоциональная суггестивность и декоративность, внутренняя организация средствами композиции, расчёт на эмоциональное воздействие зрителей, красные волосы, зелёный цвет носа, переходящий в красный цвет щёк, плечи опять зелёные, но шея уже красная, это способ вызвать оторопь, воздействовать на подсознание…

Агнесса расхохоталась.

– Ваш друг зубрила. Он, наверное, сдавал зачёты и экзамены по теории и истории всегда на отлично. Хорошо, будем просто наслаждаться шедеврами, понимаю, будто мы не в музее, а на симфоническом концерте, будем слушать музыку красок. Давайте обменяемся телефонами.

Сафрон назвал свой номер и принял звонок Агнессы, она позвала официантку. Сафрон суетливо достал бумажник, но Агнесса придержала его руку:

– Я вас приглашала.

– У нас на Кавказе так не принято, – смог только пробормотать Сафрон, а Агнесса, улыбаясь, расплатилась. Официантка сделала книксен, взявшись за полы фартука, весело проговорив:

– Спасибочки, Агнессочка Станиславовна.

Когда Сафрон открыл дверь, чтобы пропустить Агнессу, она обернулась и рассмеялась: официантка показывала ей большой палец.

На улице было морозно, подсыпал лёгкий колючий снежок, подползали ранние зимние сумерки, осветились окна домов и магазинов, лукаво перемигивались фонари.

– Рада знакомству. Не провожайте меня, звоните, – подала она ему руку.

Сафрон взял горячую ладонь, как тонкую хрустальную хрупкую вещицу, задержал в своей руке.

– Ещё один вопрос. Что значат на вывеске буквы А.М.?

– Агнесса Мазур. Мой покойный отец поляк Станислав Мазур. До встречи, Сафрон думающий, ловец хороших людей!

Она пошла через пешеходный переход, Сафрон смотрел ей вслед. Снег посыпал густым потоком, стемнело, Агнесса словно летела внутри светящегося снежного купола, он сопровождал её. У двери она остановилась и помахала ему рукой.

Он ещё долго бродил по ярко освещённым улицам ночного города очарованный холодной таинственной аурой многочисленных тёмных арок; за ними ему чудились чьи-то голоса, быстрые призрачные тени, затихающий смех. Он ощущал себя путником, который после долгого пути прошёл через заставу в долгожданный град, суливший успокоение, отдохновение, встречу с чем-то необыкновенным. Ему чудилось, что вместо машин по проспектам несутся бедные сани, запряжённые тощими кобылками, пролётки с франтами, богатые кареты, из ноздрей коней вырывается пар, а кучера весело кричат: «Ну-тко, поберегись, дурак!». Его огибали толпы людей, как вода обходит камень в реке, холода он не замечал. Он очнулся, когда переходил проспект на красный свет. Поток машин судорожно остановился, раздражённо рявкнули сигналы, заморгали фарами. Он вернулся на тротуар, шепча, улыбаясь: «Летит в туман моторов вереница, самолюбивый, скромный пешеход, чудак Евгений, бедности стыдится, бензин вдыхает и судьбу клянёт».

В свою новую квартиру он вернулся голодным, наконец, почувствовав, что замёрз. Холодильник был пуст, он забыл запастись продуктами. «Придётся сходить в ночной магазин на другой стороне площади», – решил он и надел куртку. Но в дверь позвонили, он открыл. За ней стояли с красными щеками, застенчиво улыбаясь, Гера и Саша. Сафрон обнял мальчишек, втащил их в комнату, засуетился:

– Располагаетесь в моём тереме, ребята, а я смотаюсь в магаз, хавчика прикуплю, у меня мышь в холодильнике повесилась.

– Давайте я, – предложил Саша. Сафрон отмахнулся и выбежал из комнаты. Вернулся он с двумя большими пакетами.

Весело пировали часов до одиннадцати. Сафрон восторженно и красочно рассказывал мальчишкам, как он провёл сегодняшний день, о своём знакомстве в поезде с Захаром и разговоре с ним, что случилась мистическая встреча с женщиной, фото которой показывал ему Захар, о поразивших его храмах. Саша обстоятельно рассказывал, что у дедушки сегодня прихватило сердце, вызывали неотложку, что Матвей, по всему, опять отправился играть в карты, вернулась мама и уже повздорила с Матвеем. Выговорила ему, что он создаёт в доме плохую ауру, не жалеет родителей, а он огрызался, мол, скоро уйду, раз видеть меня не желаете, бабушка плакала. Рассказал о том, что их друга задержали росгвардейцы у Гостиного Двора за пикет с плакатом «Свободу Навальному». Гера опять молчал, стыдливо улыбался, хлопая девичьими ресницами и глаза его ярко загорались.

Поглядывая на него, Сафрон решил, что он непременно расспросит Сашу об этом мальчике, выросшем без отца. Ему думалось, что возможна была какая-то душевная травма, очень уж бросалась в глаза исключительная стеснительность, не прорывался юный смех, только улыбка озаряла миловидное лицо, будто был запрет на веселье. Он принёс ноутбук, показал репетицию и видео выступления своей группы. Мальчишки были в восторге, Саша сразу пристал с мольбами дать ему уроки игры на гитаре. Когда прощались, Сафрон опять обратил внимание на рукопожатие Геры, он вспыхнул, будто обжёгся о его руку.

------------------------
       (Продолжение следует)