Александр БАЛТИН. ОН ГОРЕЛ ДО КОНЦА. К 100-летию Владимира Бушина

 

Александр БАЛТИН

ОН ГОРЕЛ ДО КОНЦА

К 100-летию Владимира Бушина

 

Владимира Бушина невозможно представить равнодушным, хладнотёплым, замкнувшимся в бытовом, низовом, толстом.

Он весь – порыв, выпад рапиры, соль спора, право полемики. Огонь и порох, но и – неуспокоенность, повышенная пульсация сердца.

 …В доме деда, ветерана русско-японской войны, председателя колхоза, проходило советской детство Бушина и, закончив школу перед началом войны, он вскоре ушёл на фронт, прошёл путь огня от Калуги до Кенисберга, на фронте же начал литературное творчество – дневником, в котором, фиксируя события, проводил их через фильтры пристрастных размышлений.

Он тогда уже был страстен, исследуя явь, расплёскивая вихри словесного огня.

 Советская правда составляла веру его: о чём рекут чеканные строки простых и скорбных стихов:

Я жил во времена Советов.

Я видел всё и убеждён:

Для тружеников, для поэтов

Достойней не было времён.

Я жил в Стране Социализма,

Я взвесил все её дела

И понял: никогда Отчизна

Сильней и краше не была.

Смеявшиеся когда-то над Союзом писателей СССР – как вам нынешняя литературное месиво, тотальный хаос, выбрасывающий наверх, как правило, самое затхлое, тухлое, пошло-развлекательное?

Бушин не изменил своей правде.

 Он был поэтом – стих выгранивался чётко и весомо, не играя словом, проводя мысли через фильтры серьёзного отношения к жизни и смерти:

Вот этот камень, что в руке держу,

Старей меня на множество столетий.

И я свой круг по жизни завершу,

А он ещё останется на свете.

Он много видел на веку своём:

Бунты, пожары, язвы моровые,

Как в засуху дымился окоём,

Как по Земле прошли две Мировые.

Он и начал публиковаться на фронте, а вернувшись, исполнив долг, развернул главные ленты своих работ: публицистических, литературоведческих, прозаических.

Шероховат и неудобен, вызывал полемику статьями, они запрещались, чрезмерная заострённость ранила многих, но, казалось, Бушин не умел лавировать, и если считал необходимой меру разоблачения – к ней и обращался.

 Он и – своеобразный сатирик публицистики: как играет всё в «Гениях и прохиндеях»!

 Стиль – словно фамилия обязывала: бушевал; неистово рвалось прозаическое пламя, должное обжигать сердца.

 Хлёсток был, как фельетонист: образы политиков представали… словно вывернутые наизнанку, а изнанка-то и оказывалась неприятной правдой о них.

 В «Злобном навете на Великую Победу» разоблачал все попытки оклеветать огненно-золотые страницы истории; некогда написав похвальную статью о Солженицыне, поняв с годами суть этого гения саморекламы и посредственного сочинителя, выпустил соответствующую книгу…

Он горел – до конца.

Огонь и порох.

И гудение колокола.

…И ныне труды его словно полыхают, показывая, как нельзя быть хладнотёплым, равнодушным, самоуспокоенным…