Олег ШЕСТИНСКИЙ (1929-2009). И ЗНАЧИТ – ВСЁ ПЕРЕНЕСУ... Поэт, переживший блокаду

 

Олег ШЕСТИНСКИЙ (1929-2009)

И ЗНАЧИТ – ВСЁ ПЕРЕНЕСУ...

Поэт, переживший блокаду

Подготовлено Ниной Николаевной Шестинской

 

28 января 2024 года исполняется 95 лет со дня рождения поэта Олега Шестинского.

27 января 1944 года была снята блокада Ленинграда. А 28 января Олегу Шестинскому исполнилось 15 лет. Все 900 дней блокады он прожил с родителями (мать, отец, бабушка) на Петроградской стороне, на улице Колпинской, которая выходила на Большой проспект Петроградской стороны.

 

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ЛИРИКА

1.

О детство!
                         Нет, я в детстве не был,

я сразу в мужество шагнул,

я молча ненавидел небо

за чёрный крест,
                                  за смертный гул.

И тем блокадным
                                    днём кровавым

мне жёлтый ивовый листок

казался лишь осколком ржавым,

вонзившимся у самых ног.

В том городе, огнём обвитом,

в два пальца сатана свистел…

Мне было страшно быть убитым,

Я жить и вырасти хотел!

 

2.

Мы были юны, страшно юны

среди разрывов и траншей,

как мальчики времён Коммуны,

как ребятня Октябрьских дней.

Мы познакомились с вещами,

в которых соль и боль земли,

мы за тележкой с овощами

такими праздничными шли.

Нас не вели за город в ротах,

нас в городе искал свинец…

О мужественность желторотых, 

огонь мальчишеских сердец!

Там «юнкерс» падал, в землю вклиняясь, 

оставив дыма полосу…

Те годы
                    я мальчишкой вынес –

и, значит, 
                       всё перенесу.

 

3.

Я песни пел,
                              осколки собирал,

в орлянку меж тревогами играл.

А если неожиданный налёт,

а если в расписанье мой черёд,

то, с кона взяв поставленный пятак,

я шёл с противогазом на чердак.

А было мне всего тринадцать лет,

я даже не дружинник,
                                            просто – шкет, 

но «зажигалку» я щипцами мог

схватить за хвост
                                    и окунуть в песок.

 

4.

Никуда от юности не деться,

потому что там в блокадный день

лепестки осыпала мне в сердце

белая тяжёлая сирень;

потому что там, где бродят травы,

налитою зеленью звеня,

тихо, неумело и лукаво

целовала девочка меня;

потому что там в могилах мглистых

спят мои погодки-пацаны,

милые мои антифашисты,

дорогие жертвы той войны.

Никуда от юности не деться,

потому что где-то там, вдали,

мои нежность и суровость в сердце

на заре впервые зацвели.

1954 г.

 

ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКАДЕ

Я жизнь свою помню с огня и печали,

со звона декабрьской земли,

когда динамитом кладбище взрывали,

чтоб мертвые в землю легли.

Что было, то было,
                                       что было, не сплыло

из памяти цепкой моей, –

я жизнь свою помню с блокадного тыла,

с морозного скрипа саней.

Мои деревянные старые сани

далекой осадной зимы,

скрипели вы горестно в утренней рани

среди городской полутьмы.

В них воду возили в кастрюлях жестяных

от проруби рек ледяных,

и мертвых дружков в простынях полотняных

от морга тащили на них.

Сограждане гибли в осаде... И разве

могу я забыть до сих пор,

как светлые души ровесников гасли,

их юности наперекор?

А если бы смог мне тогда примерещиться

позор наших нынешних дней,

я выполз бы, мальчик, из бомбоубежища,

не прячась от смерти своей.

1998 г.

 

* * *

Детям блокады 
                              не быть стариками,

Их матерям
                           не умирать...

Ангелами над облаками

За все страданья
                                  парить им веками –

Божия белая рать.

1995 г.

 

Во время блокады в Ленинграде все дни был открыт Дом пионеров, куда Олег Шестинский ходил в литературный кружок.

После войны, когда вернулись поэты-фронтовики – Сергей Орлов, Михаил Дудин, Леонид Хаустов, они взяли под опеку литературный кружок в Доме пионеров. Учителем Олега стал Сергей Орлов, который стал его близким другом до конца жизни.

Олег много стихов посвятил своему учителю Сергею Орлову.

 

СЕРГЕЮ ОРЛОВУ

1.

Друзья уходят.
                                Надо мыслить чище.

Переписать – в чем грешен – набело.

И не застолье нынче, а кладбище

меня с тобою в августе свело.

Но ты воспел
                              отвагу битв и поле,

и ты в завидной памяти живешь:

тебе с Россией вместе быть, доколе

венчает землю золотая рожь.

 

2.

В Белозерском музее лежит под стеклом

комсомольский билет.

Пятна крови на нём,

опален он огнём,

и осколок оставил свой след...

Молодой командир не погиб от свинца,

мир в то время не знал про него...

Это первая книга поэта-бойца,

но бессмертная книга его.

 

3.

Думал ли, ведал ли смолоду,

весь изувечен войной,

что через отчую Вологду

улицей ляжешь одной.

Кашка цветет вдоль обочины,

мята, лиловый кипрей,

белых ромашек отточины,

маковки светлых церквей.

Небо закатной полоскою

высветлит эти края...

Мир, где рождалась неброская

дивная муза твоя.

Перед домами старинными

с жизнью твоею я слит...

Даль запылала рябинами,

словно бы танк твой горит.

 

4.

Хаустов, Орлов, Луконин.

Славные фронтовики.

Свет их ныне не условен –

это свет берез, реки...

Все они как бы по знаку

посреди родной земли

поднялись на смерть в атаку,

друг за другом полегли.

Жизнь моя, была ты в дыме,

трын-трава, житьё-бытьё...

Мы за ними, мы за ними –

поколение мое.

Ах, какое это чувство

после смерти их во мне,

словно я залег за бруствер

на всамделишной войне;

словно, весь горя при этом,

сам я вскинул над стерней

руку с личным пистолетом

и ору: «За мной! За мной!».

 

Погибших жителей блокадного города хоронили на Серафимовском кладбище. Впоследствии Олег Шестинский написал рассказ «Серафимовское кладбище».

Вот небольшой отрывок из этого рассказа:

«Много лет назад, когда на Серафимовском сооружали блокадный Мемориал, Ленгорисполком обратился ко мне с просьбой сочинить надписи для гранитных стел. Я написал. Их выбили в камне. И всегда, когда я оказывался возле стел, я задумчиво останавливался, переживая прошлое.

За тремя стелами с моими надписями высадили березы, и они шелестом листвы и ослепительным белокорьем словно смягчали трагическую окрестность.

Нынче я обнаружил березы только возле одного гранитного камня. Сказали, что прошел ураган над кладбищем и повалил деревья. На их месте тянулись побеги сирени. А мне грезились те мои юные березки, которые успокаивали когда-то тоскующую душу.

Конечно, я наизусть знал свои надписи и, не буду скрывать, радовался тому, что строки в камне останутся, возможно, и в ту пору, когда мои книги истлеют.

И в этот раз я пробежал глазами по строкам. Они нисколько не стерлись, не запылились их буквы – видимо, за ними присматривали.

И вдруг я вырвал из текста простые слова, обретшие сегодня для меня судьбоносное значение:

РОДИНА НЕ ЗАБУДЕТ

ТЕХ, КТО ЕЁ ЛЮБИЛ

Господи! Как подтверждающе-скромно величие Родины слилось с сокровенным признанием в любви! И я прошептал, озирая суровые братские могилы, прошептал молодо-звучными губами: «Родина моя, какая уж тут смерть, когда мы с тобой все время рядом!..».

 

На события 90-х, которые Олег Шестинский не принял, он откликнулся такими стихами:

Была без хлеба – жизнь моя в блокаду.

При новорусских жизнь – без книг родных.

Они застыли в рукописях кряду,

Не нужные для шаек воровских;

Кому нужны, когда в них стонет слово

В реформаторских рубцах,

О тех, кто выжжен из отцова крова,

О тех, кто не отпет в чеченских рвах,

О тех милахах, что польстясь на тряпки,

Пропали по турецким кабакам,

О той церквушке, где кубанской бабке

Замаливать не свой, а внучий срам.

Вот это все и есть моя Россия – 

Кубанью звать иль Костромой – одно!

По селам сеет слёзы роковые

Российский дождь, как в старину зерно.

Не озарю чубайсовской гулянки

И чмокальщика я не воспою –

Вот потому коммерческие банки

Швырнут в камины рукопись мою.

Ну что ж? Сидеть молчком да умиляться?

Да потакать из трусости врагу?

Как в молодости, я пойду сражаться

И буду я сражаться, как могу,

За мой необозримый и великий

Народ, который сточит кандалы,

И даже за мои простые книги,

Развеянные, словно горсть земли.

1996 г.

 

3-7 ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА

1.

Не хлебосольно, а окровавленно 

живет Москва, растерянно-бессонно.

И двое мертвых юношей лежат 

за баррикадою и перед нею...

Я все отчетливее разумею: 

моя Россия провалилась в ад.

 

2.

Расстрельщик с воспаленными глазами

расцвечивает бойню словесами, 

нисколько не скрывая свой восторг.

А матери с ума сегодня сходят, 

когда детей – своих детей – находят,

врываясь, словно в преисподню, в морг.

 

3.

Кровь смыли.
                           Завтра мертвых похоронят.

Утихнет боль живых. И будет понят 

смысл той братоубийственной войны: 

разборка окаянная двух кланов 

за власть в стране.
                               И в пелене туманов

никто из них не осознал вины.

 

4.

На средства федерального бюджета 

погибших погребли... И щедрость эта, 

по замыслу владык, нас умилит.

Нет, никогда я бойню не забуду.

Ни за какую звонкую валюту 

не вознесу за эту власть молитв.

 

5.

Презренны депутаты-ренегаты, 

не избежать 
                          им нравственной расплаты.

Вон – пустослов, проныра, мелкий плут, 

как крысы, из парламента рванули...

И вновь уселись на казенном стуле.

Но скоро их высокомерно пнут.

 

6.

И нарекли Героями России 

тех, кто своих же земляков косил 

из автоматов, с танковой брони...

Фанфарно оболванены солдаты.

Не выставляйте напоказ награды, 

кровавы и кощунственны они.

 

7.

Мечтали жить свободно, не по лжи, 

а зажили голодно, на шиши, 

под милицейской палкой и доглядом.

Несчастная, забитая страна.

И так распорядился сатана, 

что сладко жить в ней
                                       только дьяволятам.

 

Когда переименовали Ленинград Олег Шестинский, как и многие ленинградцы, мнение которых новые власти проигнорировали, крайне негативно отнесся к этому событию.

Так появилось стихотворение «ЛЕНИНГРАД»:

Мой Ленинград погребён Пискарёвкою.   

Санкт-Петербург – это город не мой. 

Разве забуду, как мёрли погодки над бровкою 

снежной дороги блокадной зимой?

Разве забуду могилки умявшиеся? 

В сонме крестов – моя бедная мать… 

Тихие люди, без позы поклявшиеся 

город врагу ни за что не отдать.

Разве из сердца признательность вынется 

к тем, что спасали нас, духом сильны? 

Зина Круглова, девчонка-дружинница, 

ставшая позже министром страны.

Санкт-Петербург, что в духовном наитии 

мощно десницу над миром простёр, 

дабы кубанцы рванули по Индии, 

а на Балканы – полки гренадёр.

Град лейб-гвардейцев, монарха, Империи, 

томных красавиц Двора роковых... 

Предки мои удалились в поверия,      

сказы, преданья скрижалей родных. 

Град, опочивший без завещания 

на перехлёстах гражданской войны... 

Смутно сегодня для слуха звучание – 

Санкт-Петербург. Не его мы сыны!

Гордое имя разменяно биржами, 

души мельчит банкомётный устав... 

Были героями – стали мы бывшими 

при шутовстве новорусских забав.

Мы, на кладбuщах войны похороненные, 

дети блокады, завьюженным днём, 

годы, Историей провороненные, 

горьким предательством назовём.

1997 г.