Виталий ЗАХАРЦОВ. ВИНТАЖЪ. Роман

 

Виталий ЗАХАРЦОВ

ВИНТАЖЪ

Роман

 

ГЛАВА 1.

 

– Защищайтесь, сударь!

– Ха! Размечтались... Я еще кандидатские минимумы не сдал.

 

Андрей Шульц отложил карандаш, встал из-за стола, прошёлся по комнате, с хрустом поскрёбывая стерню на седеющем затылке. Нет, не так надо начать роман о филологе! (Шульц когда-то сам мечтал поступить на филфак, но дед, партийный функционер, настоял на «настоящей, пролетарской профессии». В семье деду возражать было не принято. И Шульц попал, как потом сам выражался, в «полутехнический техникум». Загибистая жизнь после сделала изрядный крюк, через заводскую малотиражку, «полутехническое» издательство, желтую прессу... – короче, после серии мытарств вывела-таки Шульца к секретеру, бювару, автоматическому перу и прочим красотам пегасской профессии.)

Шульц снова сел за стол, аккуратно уложив в кожаное сидение свое мясистое немолодое тело, запахнутое в халат. И начал по-другому:

 

Шел 24 день сентября. Осень уже притронулась к Петербургу первыми своими терпкими ароматами. Небо стало как будто более глубоким и прозрачным, а на деревьях трепетали уже немного подернутые тленом листья. Хороший был день 24 сентября, солнечный, погожий! В этот день правительство Российской Федерации приняло 842 постановление о присуждении учёных степеней докторам и кандидатам в доктора, тот самый сакраментальный документ, который многое определил в жизни филолога Алексея Симутина.

 

– Что ты там опять пишешь? – притронулась к Шульцу его супруга – Маргарита Шульц. Потрепала его по ершистой макушке. Дама она была увесистая, в бедрах хорошо тронутая бабьими соками. Впрочем, Шульц дородным впечатлением от неё не отставал.

– Роман. Про ученых. – Он вывернул голову, чтобы видеть стоящую сзади жену, тоже, кстати, в халате.

– Но нужно же это... в материал погрузиться? Университеты, сессии, студенточки, – последнее слово было произнесено ехидно. Он обиделся: на что это она намекает? Образцовый семьянин – нет, он не заслужил этой порции адюльтерного ехидства.

– Да ничего не нужно! Никаких материалов! Вон у Маканина танк в Чечне утонул в болоте – и ничего! Премию дали!

– Танку?

– Маканину!

– А в чём подвох?

– Эх ты, географ-глобус-пропил! В Чечне нет болот! Это из серии: «Мы встали под погрузку в улан-баторском порту». Поэтому я спокойно могу писать всё, что мне взбрендит. Время реализма прошло, наступило время фикшна, который, будет тебе известно, однокорневой со словом «фикция».

– И о чем твой сюжет?

– Живет ученый, который женат на собственной жене...

– Мне уже нравится – нетривиальный ход мысли.

– Да ты не перебивай, в общем, живут они, а она оказывается чиновницей.

– И он это сразу не увидел? Ого – интрига...

– Ну, пусть и так. Не увидел. Думал, просто оригинальная девушка, а оно вон оно как...

– Ага, давай дальше.

– Она ему: «Я осуществляю в части, касающейся тебя, любовные чувства».

– Фу, какая гадость! А она не может изъясняться попроще?

– Да в том-то и дело! Она говорит: «В отношении тебя – я как отметка о заверении копии». Он уточняет: «Это как?». А она ему: «Верна». А если что и делает незаконное, то по широте русской души: «не в госслужбу, а в госдружбу». И характеристику надо ей дать хлесткую, в том смысле, что бой-баба!

– Нет, я предпочла бы разделять: мухи отдельно – котлеты отдельно. Бой – отдельно, баба – отдельно. Ты еще напиши: «в амстердамский экспресс сели мужики обоего пола»!

– Да я бой-баба в том смысле, что спуску никому не дает. И тут можно в слова поиграть, типа: она была не просто шефом, а шеф-поваром, потому что, когда была сыта по горло «всем этим», то до жути любила распекать подчиненных, которые не могут разобраться «во всей этой кухне»…

– Нет, как-то несъедобно получается... Литературщина...

– Думаешь? Не согласен. А потом она мужу семейную услугу оказывает и комментирует: «Дорогой, я осуществила высокотемпературные утюжные работы по проглажке твоих прогулочных изделий типа – штаны джинсовые, двухкарманные».

– Ты надо мной издеваешься, да?

– Прости, – сказал Шульц покаянно, – издеваюсь. Но я в самом деле пишу про ученого. Становление молодого таланта. Типа того, что гений движется к великому открытию. Это всегда привлекает публику. Когда из грязи в князи, от Золушки – в тыкву...

– От Золушки – в тыкву, это уже боевик... Но я сомневаюсь: какое открытие может быть у филолога? Сколько всего глаголов в повелительном наклонении использовал Толстой? Образ родины в творчестве Некрасова?

– Ну вот ты опять крылья замыслу подрезаешь на самом взлёте! Хотя про погружение в материал, это ты прямо попала на мою мысль – как говаривал одному идиоту генерал Иволгин!

– Какой еще Иволгин? Думаешь, я всех твоих дружков должна помнить?

– Да я не о том. Приглашают меня тут на одно сборище... Ну как автора, который вывел их Высоцкого в своём романе. Стругацкие, Аксёнов и я – нас трое таких, три писателя по высоцкой части. Которые, короче, осуществляют. Помнишь мою повесть «Вдоль обрыва»? Вот за неё и приглашают.

– Кто приглашает?

– Высоцковеды.

– Высоцковеды... Троцковеды... Что за словечки?

– Да вот как раз ученые, понимаешь? Увижу их научные рауты изнутри. Это мне поможет для книги про филолога, фактуры наберусь. Будет проза с погружением, а не танк в болоте.

– Танк в болоте – тоже в какой-то степени погружение...

– За что я тебя люблю, так это за ехидность. За это же сейчас и ущипну, – и он осуществил свою угрозу.

– Вообще-то ты ущипнул не за ехидность, а за филе... – Она укоризненно покачала головой. – А больше не за что любить? Только за ехидность?

– Ну как же – не за что! Дай-ка подумаю. – Он картинно закатил глаза. Думал. – Пирожки с капустой у тебя выходят преотличные! Поэма – а не пирожки!

– Поэма – мертвые души...

– Зря иронизируешь. На самом деле, тебе выпала невиданная удача: жить в то время, когда жанры отмирают. Знаешь, что такое «детектив плюс»? Недавно придумали. Это когда, вроде, и не детектив, но и что-то детективное там есть. Короче, когда не знают, как это обозвать. Эко в моде.

– Да, эко-продукты сегодня самый тренд!

– Да я про Умберто...

– Еще один твой дружок? Ты, вообще-то, есть будешь?

– Маш, ну отвали, а? – сокращение «Марго» ему не нравилось, и он назвал свою Маргариту в русском стиле (как он его понимал). – Видишь, музу с плеча спугиваешь... – он нежно потолкал её кулаком в пухлое сорокапятилетнее бедро, уходи, мол.

– Ну пиши, кропай... Был бы еще толк в твоих кропаниях. – Она вытащила из халата тюбик, открутила крышечку и умелым жирным плевком создала на ладони скрабовую запятую.

– Утилитаризм и искусство – две вещи не совместные... – тряхнул он вялыми небритыми щеками.

– А как же: «не продается вдохновенье...»?

– Ну, это буржуазные пережитки... В нулевые годы двадцать первого века писательское сообщество настиг коммунизм, то есть труд ради труда, а не ради таких пошлостей, как гонорар...

– Короче, я сварила борщ. И фарш купила, котлеты сделаю. Нормально?

Он посмотрел ей в лицо и вдруг поймал себя на мысли, что без макияжа она выглядит, как ягодка. В смысле, на свои сорок пять. Но стоит ей откусить от этого молодильного плода, который называют загибистым словом «косметика», как она преображается. Да и на в меру полном лице морщины почти не видны, вот её подруга Люська, когда похудела на двадцать кило, сморщилась, как сухофрукт, так что да – пусть будет борщ с котлетами, пусть будет жирный крем и жирный муж. Жить надо жирно – и никаких морщин! Единственно бодибилдерное упражнение, на которое я согласен, – это «жир лёжа».

– Давай борщ, сало, котлеты... Всё, что есть в печи, всё ништяк харчи! От тебя и яду приму... – и он обнял её, куда достал. А поскольку сидел, а она стояла, то приложиться удалось к сорокапятилетнему бедру. Получилось мягко и халатно.

Она ушла, и он продолжил. Точнее, начал. Всплыла его шутка с женой-чиновницей. А что? Идея сделать коллизию между «он» и «она» ему понравилась. Зачем писать об этих скучных ученых с их скучными трактатами? Пусть будет любовная линия основной, а ученых приготовим на закуску (что не отменяет мою поездку на ученый раут (тем более – всё за счет принимающей стороны (и где они деньги берут?))). Итак, уважаемые пассажиры, пристегнитесь, первая остановка: сцена знакомства.

 

Жанр: ломоть любовного романа. Тема: кабак.

 

Сонный кабак… Дымные колечки… Дамы…

Помещение умеет быть разным. Нести разные отпечатки, внешне не меняясь. Помещение умеет разговаривать с тобой, если ты хочешь услышать. Интерьер рубцуется, затягивается человеческими жестами, словами, эмоциями. Накручивает годичные кольца. Чужая жизнь открывается в них, свербит, саднит, перебирает тебя. Как эти неуютные дамы своими неуютными глазами. Как бы не засалиться.

Сонный кабак… Дымные колечки… Дамы…

Это было одно из тех заведений, хозяин которого камню предпочитает дерево и ротанг. Стулья и столы были вырублены из толстой и тяжелой древесины, видимо на случай драки: чтобы тыквы друг другу портили бутылками и кулаками, а не мебелью. Тёмно-коричневый здесь властвовал как цвет, он был умягчен желтой, тускловатой подсветкой. Всё это делалось, видимо, с таким прицелом, что, мол, и зачем вам, ребята, портить друг другу тыквы, если куда приятнее отдаться этому неспешному переливчатому свету и блаженно течь руслом родниковой водки в прекрасное далёко?..

Алексей Симутин, юноша всё еще призывного возраста, сидел в ресторане один. Он еще не знал, что его друзья, которых он ждет, сегодня не придут. Нет, их не замочат братки на стрелке, не отправит к праотцам и прадедам чудовищная автоавария. Нет, они не сгорят от паленой водки и не будут похищены хищной внеземной цивилизацией. Они просто не придут в скоромный ресторан «Мясопотамия» сегодня, потому что на самом деле день рождения у Митюхи не 21 февраля, а 22-го. То есть завтра. (Александр Митюхин есть ровесник Алексея, его одногруппник, тоже сейчас озабоченный тем, как бы это откосить от армии (как, окончив вуз в 23, дотянуть не затронутым военкоматом до блаженного 27-летия)).

Всё сказанное выше подтверждает тот факт, что среди свойств тонкокостного филолога Алексея Симутина – рассеянность одно из основных. Профессор Башлыков, научный руководитель Алексея, сказал бы, что данная черта имманентна его внутренней архитектонике. Это означало бы, что ему гораздо проще ориентироваться на местности, по которой гуляет Леопольд Блум, чем в Санкт-Петербурге, где он окончил филфак местного учебного заведения. И где он готовится вступить в аспирантуру, чтобы решить проблему, о которой сейчас напряженно рефлексирует и Митюха тоже. Навсегда решить (парциллятом назвал бы это профессор Башлыков, о котором думает ожидающий друзей Алексей Симутин, при этом прикидывая, какую тему ему избрать для будущей кандидатской (кандидатов не берут в армию!), точнее, как обойти тему «городская проза», которую ему навязывает профессор Башлыков (а там: Трифонов, Пьецух, Маканин... (Алексей Симутин любит авторскую песню и не любит городскую прозу (ладно б еще «магический реализм»...)))).

 

Жанр: интерьерные посиделки, переходящие в мордобитие. Тема: их описание

 

Вообще Алексей не любил этих мерзких заведений с движущимися руками, ногами и светомузыкой. С танцполом и танцпотолком (танцы были устроены на двух этажах). Алексею казалось, что люди сюда ходят исключительно для того, чтобы набить друг другу (иногда и впрямь – «друг другу», то есть «friend friendu») рожи. В прошлый раз, когда он посещал злачное заведение, так и было. Это был, кстати, день его рождения, друзья особо пить не хотели. А общаться было сложно – из-за громкой музыки. Не тот кабак, короче, выбрали. Меж тем, на столе сиротливо стояла не тронутая бутылка с джином. И почему именно джина он взял? Тут была какая-то даже не гастрономическая, а именно что фонетическая загадка. Какая-то прямо-таки тысяча-и-одна-ночь!

Время шло.

Веселье не наступало.

Дискотека содрогалась.

Алексею грустно хотелось выпивки.

Борясь с этим желанием, аспирант профессора Башлыкова (последний в нашей истории сыграет еще огого-какую роль!) озирался, ища себе развлечения, коль уж разговор не клеился и веселье не наступало. Наконец он буквально (именно – буквально: на мониторе алело английское название очередной музгруппы) был притянут упругими женскими телесами, которые били туда, в самую реликтовую муть, протягивая зрительный нерв почти до... Но очарование было минутным: сладковатый вкусозапах тления разводили эти мечущиеся на большом экране почти раздетые негритянки, чьему эстрадному бесстыдству можно было не только удивиться, но и позавидовать. Я бы и вполовину так не смог оголиться!

Надо было куда-то спрятаться от этих, ёрзающих мясами... А куда еще спрятаться, если ты почувствовал себя джином?

Алексей понял, что вот она: борьба между тезисом и антитезисом. Он готовился к сдаче кандидатских минимумов, учил философию, ну, там, единство и борьба противоположностей, всё такое... Так вот его состояние – он вдруг это понял – сводилось к обретающим единство противоположностям:

1. Нет, я всё-таки выпью.

2. Да, я всё-таки выпью.

Итак, джин.

Дай, джин, на счастье лапу мне!

Когда бутылка кончилась, Алексей неуверенно выбрел на воздух. Мотивировал, что, мол, подышать. Дышал долго. За углом. А когда вернулся, вытирая губы салфеткой, всё уже кончилось, в смысле драка: охранники растащили двух фрустрирующих краснорожих мужиков с девиантным поведением (по психологии у Алексея тоже была пятерка, как и по философии). Ну что тут скажешь? Пейоративный бихевиаризм, вызванный фрейдистскими комплексами...

Симутин вынырнул из воспоминаний. В «Мясопотамии», к счастью, контингент был поприличнее. Разве что этот противный официант тоже был с девиатиной...

 

Шульц затёк. Он подозревал, что в его грузном теле бултыхается не очень крепкий моторчик. Плохо кровь гоняет. Но до врачей он не доходил. Рассуждал так: если уж совсем будет плохо – донесут. Чтобы преодолеть кровяной застой, надо было периодически вставать, разминать телеса. Он покрутил шеей, покачал влево-вправо свой большой надежный череп, сделанный еще в СССР, поморгал отёчными глазами, но до приседаний дело не дошло. Он не настолько был высоцковед, чтобы «вдох глубокий – руки шире». Снова сел в свой кожаный стул. Идеальный порядок на его столе освещался из летнего окна утренним солнцем. Он всегда работал утром – утром было легче сосредоточиться. Вечер – время для чтения. Чтобы догнать классиков и обогнать конкурентов-современников, нужно было знать, что они там пишут. И чем дышат (кто еще дышал). Приходилось читать. По вечерам.

Шульц вкусно, со знанием дела почесался и вернулся к своему четвероногому другу. Взял ручку и пошло, пошло...

 

Жанр: дионисийский дискурс. Тема: та же

 

Итак, поправив жидкие волосы, слегка закрывающие уши, сняв и протерев краем пиджака круглые профессорские очки, намекающие, что этот парень далеко пойдет, Симутин сидит под вопросительным взглядом официанта и чувствует, что скоро задымится от этого укоризненного и зоркого луча. Далее терпеть эту пристальность было уже нельзя, и Симутин заказывает себе пива. Симутин не разбирался в этом напитке, зато он видел, как беременный – видимо, тем же пивом – мужичок за соседним столиком попросил себе вначале одну, а потом и вторую порцию какого-то бренда с трудновыговариваемым названием. Не стирая пены с полных губ, пивной эксперт дольно покрякивал, поглаживал выкаченный, футбольный живот и вообще всем своим видом демонстрировал полное приятие происходящего. Ну Алексей и заказал себе то же самое – приятие. И приготовился принимать.

Вальяжный официант с татуировкой, взбирающейся по шее откуда-то из сорочных глубин к самому подбородку, принес заказ. Татуированный тяжело и неспешно улыбнулся своими твёрдыми губами, будто не предназначенными при сотворении для улыбки. Выглядел парень угрюмо – работа его явно не вдохновляла. «Бокал», – подумал Симутин, принимая конус из тонких, фортепьянных пальцев. Глянцевитый такой, со слезой. Пиво оказалось невкусным, зато дорогим. Отец, скучно проживающий в провинциальном городе свою скучную жизнь, присылал Симутину каждый месяц неплохую «стипендию», чтобы сыну жить было лучше, жить было веселее. Поэтому Симутин-младший мог себе позволить. Он с благодарностью вспоминал дающую отцу заработок малую родину (обычно такой вот усреднённо-провинциальный город называют городом N (а мы будем оригинальными, пусть это будет город О. (или О.город))).

Мама поддерживала петербургскую жизнедеятельность Симутина по большей части наставлениями. Поэтому Симутин нередко забывал в съемной квартирке телефон, чтобы потом ответить на все двенадцать непринятых вызовов разом – это было куда как экономнее, чем носить настырную жужелицу с собой. По этой причине Симутин сейчас не мог связаться с друзьями, которые как-то подозрительно задерживались, видимо, единовременно попав либо в пробку, либо в зомби-апокалипсис (между прочим, гастрономически неразборчивые зомби могли натворить бед! (это Алексей знал по опыту: по крайней мере, так утверждали режиссеры фильма, который он посмотрел позавчера (не то 28 дней спустя, не то 28 недель спустя...))). На всякий случай, то есть для апокалипсической храбрости, Симутин быстро выпил свое пиво. Спирты были в нем мягкие, но настырные. Они переключали фокус в Симутине: раньше он видел отсутствие друзей и грядущую диссертацию, а теперь вдруг начал видеть, что в ресторане сидят девушки. Девушки остро карябали своей созревшей красотой. Симутин с удивлением выяснил, что они интереснее не только профессора Башлыкова (да-да, того самого!) и его городской прозы, но и даже авторской песни и даже – самого Владимира Высоцкого!

Девушки нравились. Все три, причем. Тонкие такие, именно что девушки. Для этого, наверное, и шпильки, и висюльки в ушах, и ноготки длинные – чтобы подчеркнуть тонкость и хрупкость. Тонкая веревочка куда удобнее для петельки и арканчика, это тебе не семипудовая купчиха, таким-то тросом – кого уловишь? Пока Алексей любовался и созревал для чего-то, две дамы встали, соприкоснулись тональными щечками с третьей, и упорхнули. Алексей зачем-то застегнул на единственную пуговицу свой красный клетчатый пиджак под столом, тот некрасиво съёжил рубашку, и Симутин снова его расстегнул, оправил рубашку, огладил правой рукой бороду, как это делают в советских фильмах задумавшиеся мужики (правда, бороды у Симутина не было, зато мужиком он себя уже чувствовал). Наконец, решился.

 

Далее в рукописи Шульца шел росчерк, который означал пропущенный эпизод – писатель пока не решил, как их познакомить. Ясно было одно: познакомились.

 

Жанр: косвенный диалог. Тема: обретение взаимной симпатии

 

Несомненно, она затевает какую-то масштабную кампанию. Кокетство. Да, и оно было. Но за спиной всего этого пряталось нечто другое, то, чего он никак не мог уловить. И он попробовал провернуть двойной трюк: он покажет ей, что она его сильно увлекла (о, как он неровно дышит!), но одновременно, как бы невзначай, уронит несколько полужестов, полуфраз, полунамеков, что всё это – не больше, чем игра. И она будет мучиться, изнывать между этими двумя полюсами, не зная, какой из них – реальность.

Какая-то далекая сладостная пучина влекла его, присоски его души подались в ее сторону. И он, вооружившись этими «полу-», точнее – защитившись ими, дал волю своим чувствам. Так искренне улыбался и так мило шутил. Словно будучи под маской. Словно зная, что его не раскусят, он открылся ей и своему тёмному влечению, чувствуя в этой девушке пристальную к себе нерешительность. В нужный момент он подбросил ей несколько маленьких улик. Крючочков. И они были проглочены. О, как она изменилась в лице, когда почувствовала их! Не один мускул не дрогнул (она умела), но как она изменилась! Даже он, даже такой неопытный, этого не заметить не мог!

А что же она? Она хотела завлечь, она, выбрав мышку, хотела быть кошкой. И объект... И он, вроде, открылся, подался и поддался. Ну, не может быть сомнений – он зацеплен, такой зеленый еще, он всё глубже увязает... И вдруг – обрыв. Неожиданное открытие ошпарило её: нет здесь никакой её власти, и игра идет по его правилам. Да-да, этот странный человек, такой неловкий на вид, оказался каким-то тёмным, глубоким, проницательным. Ей стало грустно. И даже, кажется, страшно. Вдруг ей почудилось, что таким зажатым и несуразным он-то ей и нравился. Да нет же – стал дорог! Именно такого – зеленого и неопытного – она и хотела! И друг такое... Она сидела подавленная и как-то виновато улыбалась. Она признала поражение и хотела закончить партию.

А он? Он уже стал жалеть, что ввел её в это состояние. Даже не так: в это осознание... Надо было как-то мягче, чтобы были пути для отступления, чтобы, не показавшись лжецом, можно было ловко вывернуть снова на дорогу взаимного сердечного расположения, на дорогу наивности и неопытности. Но теперь он сам стал жертвой своей же мимикрии. Колея задана – как свернешь?

А истома в груди расползалась всё сочнее. А сердце трепыхалось всё неистовее. А ком в горле становился всё тяжелее. Так они молчали довольно долго. Она – переживая свое поражение. Он – в общем-то, тоже. Наконец, она еле уловимо поцеловала его, это был акт о капитуляции, и навсегда ушла…

 

Шульц мысленно сплюнул: герои сделали то, что они хотели, а не то, чего было надобно писателю. Они же наоборот должны сойтись! – размахивал он недовольными руками. Вообще он любил (пока никто не видит) поспорить с самим собой. Дать эмоцию. Шульц попробовал переписать эту сцену, зашить её в диалог. Итак, Симутин полностью весь растерялся, раскраснелся, как барышня, запутался в комплиментах, тогда она ему говорит (Шульц читает вслух на два голоса):

 

Жанр: прямой диалог. Тема: обретение взаимной симпатии

 

– Ты так неуклюже пытаешься быть галантным...

– Ты заметила мои попытки?

– Да, это придает тебе очарования. Не люблю, когда это заучено до автоматизма. То есть когда тебе показывают то, что ты хочешь видеть. Да еще и толком не представляя, что же именно ты хочешь на самом деле.

– То есть тебе открыты не только такие простаки, как я, но и испытанные персоны?

– Пожалуй.

– Наверное, это приходит с большим опытом...

– Теперь ты наступаешь? Я тебя уколола тем, что ты мне виден, этим же ты меня теперь и колешь?

– Я и в мыслях не имел... А вообще ты ловко ушла от темы. В девушке ценится наивность, ну, такая милая блондиночная глупинка, а опытность... Теряется флёр. Тем более на фоне такого простака, как я.

– Да ты, как я вижу, не так-то прост... Странный... Всё у тебя с какой-то подковыркой.

– Ты ищешь в моих словах потаенные смыслы? Разве я говорю аллегориями?

– Ты говоришь так, чтобы смутить меня. А смутить – значит обезвредить.

– Такое впечатление, что мы тут какую-то шахматную партию ведем... На самом же деле я просто беседую с очаровательной девушкой...

– Комплимент? Иронизируешь? Опять укол?

– Да нет же! Я совсем уже растерялся... Девушка, которая так критично относится к комплиментам... Как мне себя вести, чтобы быть тебе приятным?

– Опять меня уколол: вот, мол, я – душа нараспашку, я такой мягкий и пушистый. А она – всё с хитростью! Беззащитненький мой!

– По-моему, это не я, а ты иронизируешь... И чем я это заслужил? Я лишь пытаюсь сказать тебе что-нибудь хорошее... И хоть я в этом не искушен... Но с тобой – это так просто! Ты и красива, и умна, и выглядишь моло...

– Договаривай же – «моложе своих лет». Так ведь?

–  Я хотел сказать «молодцом».

– Отличный комплимент! Так говорят женщине, если хотят подчеркнуть, что хоть она и в преклонных летах, но всё же – маски, косметика, ботокс, формалин...

– Наверно, мне следует молчать: всё, что я говорю, оборачивается против меня.

– Нет уж – говори! Или я сюда пришла глядеть на безучастного мужчину и на пустой бокал?

– Прости, я сейчас закажу... И опять ты колешь!

– Да там еще есть в бутылке. Это не выуживание из тебя денег, это выуживание из бутылки вина... И предлагаю тост – за будущее! Говорят, оно должно быть светлым...

– Скажи, а сколько ему лет?

– Кому?

– Твоему ребенку.

– Прости, мы слишком заигрались. Я приняла тебя не за того... Тут ты прав. Спасибо за вечер. Пусть этот маленький поцелуй будет тебе оплатой за науку...

 

Тьфу! – Шульц аж вскочил со стула. Опять они меня обморочили! Какой ребенок? Нету у неё никакого ребенка. Пусть будет так: они перебрасываются колкостями, но и немного сближаются. Открываются навстречу друг другу. Вдруг звонит её бабушка, что-то ей нужно срочно, и... эта девушка... пусть будет Альбина! И вот неожиданно Альбина выпархивает из ресторана.

 

Жанр: погоня. Тема: первая и вторая молодость

 

Долго ли, коротко ли он сидел в одиночестве, начали прорисовываться стены, оказалось, он сидит в кафе, в каком-то ширмованном закутке, небольшом и уютном, где-то невдалеке подрагивает музыка, смеются люди. Её нет.

Алексей подскочил, не одеваясь, не хватая своего пальто, в спешке, оно осталось висеть в этом ресторанном закутке, где вешалка, задыхаясь не то от погони, не то от волнения, выбежал на улицу, растрепанный, словно закончивший предложение запятой,

Её. Догнал. (Вначале было «её», а уже потом – «догнал».)

– А что бы вас заставило прийти домой к незнакомому мужчине? – задыхаясь.

– Ну, не знаю… Наверное, такого быть не может, чтобы я пошла… Разве… если бы я была со своей бабушкой, – улыбнувшись.

– Отлично! Я приглашаю вас обеих.

– Но предупреждаю вас, моя бабушка очень строга к своим ухажерам.

– Так я же… – хотел было возразить.

– А вам всё-таки придется! Ваш легкий флирт с еще не старой 89-летней – совершенно импозантной – дамой я приму и на свой счет…

– Согласен.

Она вытащила телефон:

– Позволите? – И после нескольких гудков: – Алло! Бабушка, с тобой хочет познакомиться один интеллигентный молодой человек… да… разумеется… да… именно в 22.43, когда ты собираешься отходить ко сну… Мы пойдем к нему домой, и сидя перед камином, будем пить Ци Мэнь Хун Ча с черничным вареньем, как ты любишь, хозяин даже разрешит выкурить тебе одну сигариллу, чего я тебе категорически не дозволяю… – она приложила руку к телефону и прошептала: «Ваш адрес?» – записывай, дорогая: улица Молодой Гвардии… да, дурацкое название… но уверяю тебя, это единственное дурацкое, что связано с нашим галантным Алексеем, дом 68, квартира 111, ты легко запомнишь – три единицы. Ах, ты же записываешь… прости… Да, это у меня – склероз. Кстати, – это она уже оборотилась к Алексею, – зовут вашу таинственную гостью Варварой Иннокентьевной. И пока вы совсем не замерзли, разумнее всего было бы вернуться за вашим пальто. – Бабушка, мы тебя ждем!

А было и, правда, холодно. Сухостойные звезды яростно молчали в небе. Хотелось взять их за воротник и вытряхнуть все эти ихние февральские замашки. Белая серость снега и черные-черные вертикали деревьев – это всё, за что мог зацепиться глаз в этом таёжном пейзаже. Питерские углы – еще Достоевским воспеты! Она взяла Алексея под руку и доспешила его до ресторана. Он начал было наматывать шарф, она не позволила («Нет, так его не носят»), сама упаковала его шею, а потом было пальто, ночь, улица, фонари...

– Тут вообще-то идти не близко, – говорил охлопывающий карманы Алексей. В ресторане он спустил последние деньги, но надеялся на свою рассеянность: в прямом смысле этого посевного слова. Однако ни в брючных карманах, ни в пальто пожать было нечего...

– Вам не по душе прогулка? – удивилась Альбина, повернув к Алексею свое раскрасневшееся от мороза личико. – Тогда давайте поедем.

– Мне стыдно признаться, – Алексей продолжал охлопываться, однако уже без особых надежд, – но у меня, кажется, нет денег на такси.

– Такси? Да что вы! Мы закажем тройку! – выдохнула она клубок задорного пара.

– Боюсь, это будет непросто… – промямлил кавалер, думая, что обязанность по поиску конской тяги ляжет на его плечи. Он протирал очки, которые залепила мелкая белая крошка.

– Вы извините меня, если я отвлекусь от нашей беседы и позвоню? – он кивнул, всё ещё занимаясь очками, она набрала номер. – Алло! Покорнейше прошу вас здравствовать, дражайший Семёнович, это я. Да. Да, конечно. Бывшая улица Везенбергская, дом... Не вижу номера, ну… где бывшая усадьба... да-да, именно эта. Да. Вдвоем. Хорошо. Жду. Вы знаете, дорогой Алексей, нашему Семеновичу уже 105 лет, а то и больше. Вы видели таких почтенных путеводителей когда-нибудь? Мою бабушку он совершенно искренне называет «юной леди»! Но беда Семеновича в том, что ни он, ни его лошадь никак не могут запомнить современных названий! Мне пришлось специально для них выучить старые городские достопримечательности и улицы.

– Вы часто заказываете ямщика?

– Фи, я никогда не заказываю ямщиков. Какой же он ямщик – он лихач! Вы знаете, в чём разница? О, я впервые за два года выбралась в злачное место и такое приключение! Вы знаете, женщине в моем возрасте иногда хочется какой-то гадости, ну, там неспелой клюквы или песню Кузьмина. Разве можно молодой женщине отказать в таком пустяке, как гадость?

Он посмотрел на часы, потом на дорогу. Ночной проспект был унылым, как 36 с половиной тысяч дней, проведенных в одиночестве. Блин, где она возьмет ямщика? Точнее, лихача... Они стояли около какого-то тёмного, давлеющего (именно давлеющего) особняка, не подававшего признаков жизни. Пауза становилась неловкой, и он проговорил:

– Когда вы звонили... В смысле, когда приглашали бабушку...

– Извините за эту реплику, но если вас не затруднит, называйте её лучше Варварой Иннокентьевной. Вам это более к лицу.

– Ну... – он споткнулся, подбирая слова, – я услышал, как вы ей говорили о варенье... А к моему стыду, у меня не то что черничного варенья нет, но и даже сахара.

– Что вы, что вы! У меня этого и в мыслях не было – вас обидеть! Наоборот. Я хотела сказать, что интересного мужчину можно заподозрить только в изысканных вещах… Всё-таки, как чудесно, что вы обратили внимание на такую, как я…

– Какую? О чём вы?

– Ну, я уже пожилая…

– Вы? Вам двадцать-то есть.

– Есть! О, женщина за двадцать – это уже преклонный возраст… Вторая молодость приходит ровно в… Ну, вы всё сами увидите. Когда с ней познакомитесь.

– Со второй молодостью?

Она не ответила, так как из ближайшей подворотни вынырнул лошадиный цокот, бородатый, колесный, чуть ли не из позапрошлого века, он поравнялся с Алексеем и дамой, отфыркиваясь от вечернего холодка, покусывая мундштук и глядя на них желудёвым конским глазом.

Семенович соответствовал объявленному возрасту: и вправду выглядел «на все сто». Он важно восседал на козлах и ждал, на клиентов не глядя.

– А как его зовут? – Алексей наклонился к своей спутнице.

– Можете не шептать, он почти глухой. Зовите его Семёнович.

– Нет, я имел в виду имя?

– Ну что имя... У него папа был немец, понимаете?

– Нет, не понимаю. И что – что немец?

– Помните такого писателя Эрих Мария Ремарк?

– И что?

– Ну, вы видите – Мария. То есть это у них в порядке вещей. Как бы женское имя.

– Ну не тяните!

– Его зовут Анна. Как и одного, кстати, из евангельских первосвященников. Вы не подумайте чего-нибудь плохого! Он просто немец, это надо понять и принять.

– Анна Семёнович? Где-то я это сочетание уже слышал…

Алексей осмотрел Анну, близоруко щурясь. Впалая грудь и слегка искривленная по направлению к лошадям фигура. Неестественно длинные руки, с такими руками – зваться бы ему Юрием, а не Анной. Глядя на его «зимнюю тогу», Алексей перебирал в уме слова: зипун, армяк, тулуп, капот, охабень... О! Пусть будет охабень, хотя я и не помню, что это такое... Несметные политбюрошные брови, которые впору было откидывать элегантным жестом – как непокорную прядь, сбежавшую от заколки; длинный, ссохшийся, почти костяной нос, устремляющий всё его сморщенное лицо вперед, наподобие гоголевской «продвинутости», маленькие, над нездоровыми мешками, глазки, медлительные, осторожно переползающие по кругозору, белая копна, выбивающаяся из-под меховой шапки-боярки, в меру впалые щёки, и – пожалуй, вторые по заметности после бровей – его бакенбарды, отвратительно пушкинские, придающие его узкому лицу какую-то пошлую классичность. По крайней мере, так показалось Алексею. Этого милого старикана он увидел с каким-то подвохом… И почему? Ну не мог же он приревновать к этому антиквариату?

– У вас нет ли с собой случайно царского серебра? – Альбина произнесла это, не глядя на Симутина и задумчиво закусив губу. Губы у нее были не то чтобы полными, но и не тонкими. Лицо узким, густые и прямые волосы делали его еще уже. И улыбка с искринкой. «Как же хороша!» – думал Алексей. – Так нет царских монет с собой? – переспросила она.

– Вы представляете, какая оказия! Именно сегодня я его и не соизволил захватить! – картинно развел руками Алексей, который, вообще-то, уже сказал ей, что на мели. Увидев, что его ирония не достигла цели, то есть не захватила её внимание («такая же, наверное, как я рассеянная»), он добавил: – Царское серебро: помилуйте, откуда!

Но и этой шпильки она не заметила, потому что сосредоточенно рылась в сумочке.

– Эврика! Я нашла николаевский гривенник! Иногда хорошо быть рассеянной... У нас есть, чем рассчитаться! Поехали! Вы не окажете даме небольшую услугу?

«Могла бы и сама залезть», – подумал Алексей, но вместо того, чтобы это озвучить, элегантно подал ей руку, вторую рефлекторно завёл за спину, она легко вспорхнула и устроилась в кожаных креслах экипажа. «И что это за тарантас?» – размышлял Алексей, который в древних колесницах разбирался не лучше, чем в зипунах. Конка? Бричка? Ландо? Повозка? Телега? Дроги? Правильный вариант он так и не выбрал.

А кони уже переставляли мохнатыми лапами, медленно, словно от их неспешности зависит успех всего дела. Дед через пару десятков шагов отвалился и сразу уснул, доверив свою судьбу и участь своих пассажиров слепому лошадиному случаю. Алексей было хотел побудить его (в двух значениях), но дама, перехватив раздражённый жест, сделала тонким пальчиком – «тссс». Лошади, позвякивая, влекли «бричку» по набережным и мостовым, закатывали в тихие, давно замершие дворы, но никогда не повторялись, слово хотели перелопатить всё пространство этого уснувшего города. Наконец, остановились около алексеева подъезда.

– Но как это возможно?! Откуда они узнали?!

– Сейчас объясню, – учительственным тоном произнесла Альбина. – Дело в том, Алексей, что ваше рождение это секретный проект КГБ. В лаборатории чекисты как-то модифицировали ваш генетический код, чтобы вы, войдя в определенный возраст, смогли стать сверхчеловеком. То есть обрели возможности, недоступные другим людям. Например, могли бы съесть за раз пятьсот эскимо. Разумеется, я, как офицер, ведущий ваше дело, и Антон Семёнович, полковник КГБ, стоявший у истоков эксперимента, в деталях знаем, где вы живете, как вы живете, когда вы живете… Шучу.

– Шутите? – недоверчиво спросил Симутин, кутаясь в пальто и ожидая подвоха.

– Да, – она рассмеялась, слово кто колокольчиком прозвенел, – на самом деле, кони – в обонятельном смысле очень чувствительные животные. Они прекрасно улавливают изменение гормонального статуса, в частности, кортизол. Ну, флюиды волнения. В тот момент, когда вы оказались около родного дома, организм стал быстро вырабатывать эти вещества, кони их почувствовали и остановились.

– Мда-а… – скреб в затылке Симутин. – Не знаю даже, какое из объяснений более правдоподобно... Ну что, идем? – Алексей соскочил на снег.

– Увы, мне придется остаться здесь. А вы идите, – невесело проговорила Альбина. – Ведь если я войду в ваше жилище без бабушки, то вы, как порядочный человек, потом будете обязаны…

– О нет, алиментов мне платить не с чего! – Он зачем-то глянул в небо, словно с кем-то советуясь, но в небе было пусто и тихо, кунжутные звёзды разве что запеклись в вышине, которая пахла мукой. – Нет, сидеть здесь на морозе – тоже не дело. – Холод неприятными иголочками обкалывал спину. Алексей опять огладил несуществующую бороду, в голове у него родился великий, как Октябрь, замысел. – А что если вы посидите в одной такой квартире, в одиночестве. Серый, кажется, сейчас на вахте... – задумчиво пробормотал Алексей, а потом, ехидно взглянув на Альбину, добавил: – Вы не против подождать меня в жилище моего друга, коий назначил меня душеприказчиком своей квартиры, ибо друг мой отбыл на заработки вахтовым методом, а Кошу надо кормить, поэтому он дал мне ключ. В смысле, не Коша, а Серый. И Дятла надо поливать еще.

– Кого поливать?

– Соизволю объяснить. Мой друг, имя которому Серый, соизволил приобресть себе цветок, назвав оный Дятлом. Уж фиг знает, в чём там логика, но назвал – как назвал. Короче, у меня есть ключ от его хаты.

– Вы же сказали, что это квартира? Или всё-таки хата?

– Квартира, хата... Какая разница?

– Разница большая. Например, изба – это сооружение великорусское, традиционно делалось из бревен, причем основная часть – это четырехугольная клеть, где бревна связываются в обло или в чашу. А вот хата – жилище малоросское, изготовляется из формованных саманных кирпичей, глиняная основа с соломой и другими ингредиентами...

– Обычная квартира, саманных бревен там нету... – махнул рукой Алексей. – Ну так вы согласны?

– Согласна, это будет более привлекательный вариант, чем морозить почтенного Антона Семеновича (Антоном я его зову на людях, чтобы не смущать общественное мнение, которое нередко высказывает неделикатность)...

– А где вы здесь видите общественное мнение?

– Ну как же, вон из того подъезда вышел почтенный господин. – Она указала тонким пальчиком куда-то вдаль. Указатель был без маникюра, косметикой она, тоже, как будто не пользовалась. Разве что тональником – бледности себе нагоняла.

Алексей всмотрелся в февральскую тьму и точно: у дальнего подъезда шевелилась фигура: растрепанная куртка, походка переломанного алкоголем человека. Так в фильмах изображают инопланетян, в буквальном смысле влезших в человеческую шкуру. Алексей догадался, что рептилоид среди ночи движется по направлению к зоне дозаправки, которая на межгалактическом наречии называется «точкой». Там этот ксеноморф приобретет жидкость с особыми свойствами, которая на том же межгалактическом имеет название «чемер» или «сэм» (у разных инопланетных рас – разные номинации).

– Ну, идемте же... – увлекал даму Алексей, всё еще поглядывая на удаляющегося незнакомца и понимая, что человек этот был не пьяный и даже не бухой, а был он именно что жраный. Но осмыслить эту градацию Альбина ему не дала.

– Будьте добры, разбудите Семеновича, – тянула она его за рукав, – надо расплатиться и отпустить его назад, в конюшню.

После того, как старик скрылся за углом дома, Алексей приложил свой заговоренный ключ к магической выемке. И сим-сим открылся. Подъезд был неопрятным, причем самым неопрятным в нем был запах. Здесь ещё жила советская власть, давно выдавленная с улиц иномарками и неоновыми вывесками. Затертая плитка на полу, обкрошенный бетон ступеней, массивные лестничные поручни – все это явилось Альбине весомо, грубо, зримо.

– Пятый этаж, – коротко анонсировал грядущее восхождение Алексей и добавил: – По-моему, он всё-таки на вахте, а пока вы будете наслаждаться тишиной в одиночестве...

– …в ожидании Варвары Иннокентьевны.

– Да, в ожидании Варвары Иннокентьевны, я что-нибудь попробую приготовить.

– О, благодарю вас, я совершенно сыта! – отмахнулась Альбина.

– Ну, я для себя... с вашего позволения.

– Впрочем, готовьте, – наставительно сказала она, даже пальчиком так вот сделала, – может быть, у меня появится желание, по крайней мере, отведать плоды ваших кулинарных умений. Эти качества порой многое могут сказать о человеке, не меньше, чем обстановка в его жилище...

– Обстановка у меня тоже вкусная, – улыбнулся Алексей, – а вот у Серого... надеюсь вас не смутит некоторая... вертепность его вахтовым способом покинутого обиталища.

– Кстати, а почему вы его зовете Серым? По какому принципу мужчины выбирают себе цвет?

– Некоторые в связи с ориентацией…

– А, понимаю, ориентация на восток, это красный цвет восходящего солнца… Север – белые снега… А Серый?

– Что-то между черным и белым. Африкой и пингвинами. Короче, Россия.

– А, я понимаю! Значит, когда я отнесла свой прошлый телефон – а он так быстро сломался! – в ремонтную мастерскую, мне сказали, что он «серый». Они имели в виду то, что он сделан в России? Потому что он был как раз наоборот – розовый. Я, главное, ещё засомневалась: почему серый, если он розовый? Что они имели в виду?

– Они имели в виду, что однажды житель некоей империи вышел рано утром в поле. Было росно, прохлада проникала под его пеньковую сермягу, над ним парила одинокая печальная птица, листьев на деревьях уже не было, серое небо низко нависало, роняя клоки утреннего тумана… И этот человек всем своим существом ощутил этот великий неуют, эти склизлые лабиринты осенней природы, по которым так не хочется блуждать. И он, не решившийся сегодня на утреннюю поэзию, вернулся в свою хижину, к тёплой жене, которая через девять месяцев родит ему сына. Этот сын вырастет, войдет в силу и однажды, выйдя рано утром в поле, обнаружит всё ту же прохладу, всё ту же почти недвижимую птицу… И, вернувшись в тепло, даст начало новой жизни. Родившийся младенец, когда пройдёт срок его возмужания, в один из дней тоже выйдет в промозглую осень… И так будет повторяться, пока не родится их далекий правнук, который в подвале под Мытищами скрутит телефон из груды привезенных со скандинавских свалок микросхем. Затем этот телефон положат в свежий корпус и, выдав за новый, продадут вам, моя наивная спутница. А если серьёзно, у Серого два любимых поэта: Андрей Белый и Саша Чёрный. Вот в честь них он и взял себе псевдоним. Ну вот пришли.

Алексей, достал ключ, щелкнул замком, пригласил войти.

– Это совершенно неподражаемо! – неожиданно вскликнула Альбина, захлопав в ладоши от восторга. – Неземная красота! Ваш друг, что – миллионер?

«Вообще-то он – алкоголик», – хотел было сказать Алексей, но сдержался. Трудно было понять, что же в этом незатейливом интерьере могло её так поразить. Девушка явно разглядывала спальню, куда вёл не осчастливленный дверью прямоугольный проем.

– Мать-сыра-земля! Какое эффектное решение с кроватью! Надо это обязательно взять на заметку, – продолжала щебетать Альбина.

– Но что с ней такого?

– Ну как? Вы не видите? Какой дизайнерский ход: вынута одна ножка, а на её место – стопку кирпичей! Обратите внимание на второй сверху кирпич: он – белый, остальные – красные, а он – белый, понимаете?! Это же стиль «лаки-ёки»: сочетание умеренно-горчичного с матовым. У вашего друга дорогой дизайнер?

– Я что-то не очень понимаю…

– Ну, я имела в виду: он сам винтажным дизайном занимается или нанимает кого-то?

– Да сам, вроде... В смысле, занимается.

– О, это полный экстаз!

– Что?

– Этот шкаф. Посмотрите, как искусно он состарен! И эта покосившаяся, как бы не закрывающаяся дверца…

– Кажется, она и вправду не закрывается… – неуверенно лепетал Алексей, обескураженный её реакциями. Он повесил своё пальто на руку и зиял в пространство красными квадратами своего пиджака. А очочки снял, сунул во внутренний карман, чтобы выглядеть брутальнее.

– Мало, мало предмет состарить… – она даже подняла пальчик вверх для внушительности, – это будет просто дорогая поделка; нет, надо придать ему какую-то концептуальную «изюминку», тогда он станет произведением искусства! Эта дверь, а вон посмотрите – одна из ручек отломана наполовину. Браво! Какая смелая и ёмкая деталь! А вообще стиль выбран а-ля советский ширпотреб. Только одного я не могу понять, – она нахмурила лоб и поднесла палец к уголку губ, – почему такая эклектика между тумбочкой и шкафом?

«Может, она всё-таки догадается», – усмехнулся Алексей, галантно стягивая с неё шубку и пристраивая оную на вешалку в прихожей.

– Ах, я поняла! Я, наверное, просто упустила новейшие модные тенденции дизайна… Сейчас, наверное, в тренде сдержанная эклектика в стиле европейского урбанистического минимализма… Я не была на последней арт-выставке винтажных коллекций в Неаполе, выставлялись такие зубры винтажа, как: Григориани, Плацет, Маттео, Яловски… Что за чудо этот ваш… как его по отчеству?

– Николаевич.

– Серый Николаевич! О! – не дайте мне умереть от восторга – этот проржавленный угол холодильника! – Алексей почему-то повел её на кухню этой непритязательной – как когда-то казалось Симутину – однушки.

Алексей знал историю этого холодильника, так как принимал участие в его полной событиями судьбе... Холодильник стоял долго на улице, на даче, с крыши вода немного захлёстывала, потом его квартирный собрат сгорел, пришлось мертвеца сдать «на мясо», а с дачи эту рухлядь эвакуировать – денег-то на новый не было, – вспоминал Алексей давнее свое путешествие на ныне уже проданную дачу Серого, и то, как сорвал спину, когда они волокли этого облома на пятый этаж. Холодильник ЗИЛ, между прочим! Для хранения продуктов!

– Да, я тоже отметил эту концептуальную деталь, – вместо объяснений небрежно бросил Алексей с видом эксперта: начал ей подыгрывать.

– Его величество Винтаж! Такое впечатление, что мы с вами не в квартире, а в произведении искусства!

– В литературном романе, – «литературный» Алексей добавил, чтобы она не заподозрила его в двусмысленных намерениях.

– Да! Прекрасно – в романе. Интересно? Если бы вы и вправду писали роман обо мне, с какой фразы бы вы начали?

– «Защищайтесь, сударь!».

– Оригинально! Обещайте мне, что когда-нибудь непременно напишете такой роман!

– Обещаю… Хотя всё же я начал бы с фразы: «Он решил гастрономически развлечь её ожидание».

– Какая изящная!

– В таком случае, позволите мне на несколько минут оставить вас наедине с этими высокохудожественными развалинами?

– Разумеется, для этого мы и пришли. Ой, что это? – почти вскрикнула она.

В дверном проеме показалась рыжеватая с торчащими усами-волосами мордочка какогототам терьера (Алексей не мог упомнить всех этих «чеширских» названий).

– Не бойтесь, Альбина, это Коша. Самый добрый пёс, как минимум в Евразии. Муху не обидит. Даже блох не выкусывал, когда они у него были. Коша, прошу любить и жаловать, – это Альбина. Теперь вы знакомы. – Всё это Алексей сопровождал картинными жестами.

– Какая же это Коша? Если это, наоборот, собака?

– А, – Алексей махнул рукой, – наш Серый – большой оригинал.

– Это хорошо, – удовлетворенно кивнула Альбина.

– Что хорошо?

– Что оригинал. Копии, я, знаете, не люблю. Симулякры, там, всякие... Фи – гадость. Взяла я как-то по бутылке мадеры и постмадеры. Так что вы думаете? Постмадера оказалась сплошной, одно стекло – никакого напитка внутри. Бутафория.

– Это вы так шутите?

– А вы разве не были в «Магазине дурацких товаров»? Так и называется. Раньше назывался «Заливные глаза», но все думали, что оптика. Заходили. Спрашивали. Поэтому переименовали. Там ещё плакат на фасаде – для завлечения шопоголиков: «Несём разумное, доброе, вещное».

– Надеюсь, вы мне как-нибудь покажете эту чрезвычайную торговую площадку... – Он потрепал собаку по холке. – Однако я так и не объяснил, почему пса зовут Коша. Коша – Это сокращённо от КОрейский ШАшлык. А вот, кстати, в кадке – Дятел. Знакомьтесь, Дятел – это Альбина, Альбина – это Дятел.

Альбина подошла к растению, которое стояло на кухонном подоконнике, и погладила фикусный листик.

– Здравствуй, дорогой Дятел. Можно на «ты»? Будем дружить. А твой хозяин – прямо философ!

– Ого, как это вы угадали? Вообще-то он в охране работает, но в свободное от охранных обязанностей время...

– Кстати, не забудьте о вашем обещании!

– Каком еще обещании?

– О, мать-сыра-земля, он уже забыл! – картинно закатила глаза Альбина. – Вы только что мне пообещали написать обо всём этом роман. Набирайте же фактуру... Дятла вон запишите.

– А, хорошо, хорошо... Тайные эксперименты КГБ, самодвижные лошади, николаевские гривенники... Всё это очень фактурно.

– Ну идите уже, идите, а то ваше присутствие становится компрометирующим. А мы с Кошей найдем, чем заняться, – она присела на корточки (Алексей не мог не заметить, как из-под юбки выглянули красивые коленки) и погладила неухоженного, свалявшегося Кошу. Тот довольно зажмурился, только что не замурлыкал...

 

Шульц привычным жестом потеребил стерню на затылке.

– Так, начало взялось, затвердело. Темп пошёл. Одно плохо – многовато диалогов. Прямо пьеса какая-то получается! А что? А если на пьесу замахнуться? На Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира, а? Итак, пьеса. Назовём ее: «В ожидании Варвары». Итак:

 

Жанр: драматический текст для постановки на сцене. Тема: Варвара Иннокентьевна

 

Алексей – молодой человек лет двадцати пяти, аккуратно одет; Незнакомка – дама за двадцать, аккуратно одета; Серый – человек неопределенного возраста, одет неаккуратно. Место действия – квартира, выдержанная в стиле советского минимализма (единство места, времени, героев – мы соблюдем (действие I, сцена 1)).

Алексей: Ё-моё – Серый!

Серый: Кто это у тебя там? То есть – у меня здесь. То есть у меня там?

Алексей: Подруга. Дней моих суровых. А ты вообще где был? Ночь на дворе, а тебя дома нет…

Серый: Тоже мне мама нашелся… Я уже взрослый мальчик. (садится, вздыхает). К Петровичу я ездил, разве не знаешь? Скрупулёзное воспаление.

Алексей: А, да, слышал... (рассматривает банки с крупами) Как он там? Выздоравливает?

Серый: Да. Кашель прошел, насморк прошел, температура спала и установилась на уровне комнатной.

Алексей: Тьфу на тебя, всё твои шуточки дурацкие… А чего среди ночи?

Серый: Да я выехал от него заранее, но... Авария, Нуворишское шоссе – всё стоит.

Режиссер: Всё! Стоп! Давайте эту сцену ещё раз прокрутим. Симутин? Зачем вы делаете вот эти жесты?! Кто так руками размахивает?! Вы хотите его зашибить?! А вы, Снеригёв, вы – кого играете? Опустившегося человека! Так будьте любезны – играйте! Нет, это не спектакль! Не верю!! Брехня!

Автор (и тут выхожу я на сцену): Режиссер, вы несправедливы. Они же не профессиональные актеры, а всего лишь герои плохонькой пьесы. Можно ли он них требовать естественности?

 

Шульц всё перечеркнул.

– Нет, пусть будет все-таки роман. А чтобы не выглядело пьесой, надо главных героев описать. Да и охарактеризовать надо. Как это обычно делают: «Алексей был из породы таких людей, которые...», «обычно, когда он сталкивался с несправедливостью, он непременно...», «в такие минуты Алексей всегда...». Без этого нельзя – а то критики затопчут! И завоют, и залают, и ногами застучат! Мол, не может дать характеру глубины и полета! Но начнем с облика, так сказать, внешнего. Итак, филолог Симутин.

 

Жанр: описание главного героя. Тема: какой он всё-таки классный малый, хоть и интеллигент

 

…Его глаза были синими, бездонными, казалось, переходящими с объекта на объект осторожно, на мягких лапах, но при этом были пристально проникающими, глубоко оценивающими, неопровержимыми, как пишущая видеокамера. Он начинался с глаз, именно они – притягивали, давали чувство и значение. Брови его были не сросшимися, но схлестнутыми, чуть опущенными к переносице, средней густоты, неширокими. Нос – с легкой горбинкой и немного растопыренными ноздрями, словно пробежавшими марафон или марсианскую милю, отфыркивающимися и вбирающими, плотными на вид и надежными, как весла. Щеки – покатыми, губы – прямыми, с легкой кривинкой слева, что придавало его интеллигентному лицу некоторую насмешливость. Они как будто говорили: «Ох уж мне эти интеллигентские экивоки! Знаю я вас! Насквозь вижу!». Череп казался подтянутым, даже – поджарым, его скрывали длинные волосы, тонкие, выглядящие недомытыми (даже в домытом состоянии), а всегдашние его круглые очки завершали облик интеллигента ироничного, отстраненного, слегка не от мира сего. Кости тонкие, мышцы тонкие, они не могли проявить твёрдость, даже в детстве, даже когда этого требовал физрук, грудь впалая (первый размер впалости). «Впуклая», как говорил его одноклассник по кличке «Пон».

Одевался Алексей обычно в отцовский чесучовый пиджак, которому, как говорила мама, сносу не будет, черные джинсы. Рубашки выбирал самые неподходящие для красного в клетку пиджака – эта неряшливость начинающего интеллигента иногда подчеркивалась и двухдневной небритостью. Ну а туфли как туфли – что о них говорить? Ну вот – и вышел Алексей во всей красе и интеллигентской антуражности.

– Привет, Лёха! А кто у меня там? – Серый заглянул в его дверь. – Сказала, ты всё объяснишь.

– М-да... Если я начну объяснять, будет еще хуже... Заходи, чего на пороге? Она – моя новая подруга, короче. Бабушку её ждем.

– Бабушку? А почему у меня?

– Да в том-то и дело, что ей бабушку ждать нужно именно у тебя! А мне – у меня.

– Так ты свою бабушку ждешь у себя, а она свою – у меня? У вас тут слет бабушек?

– Да нет же... Мы ждем одну и ту же бабушку, но только порознь. Это необходимо, чтобы соблюсти церемониал.

– Она что, сектантка?

– Нет, просто работает в КГБ, по крайней мере, она так сказала. В смысле Альбина, не бабушка.

– Еще хлеще! У вас тут что – какая-то секретная операция?

– Да нет, просто чаепитие... Кстати, у тебя нет ли черничного варенья?

– Абрикосовое есть. Но можем подкрасить. А варенье тебе зачем? Это тоже – кэгэбэшные тайны? Для оперативных целей надо?

– Нет, для чаепития. Ты же посидишь с нами? Намечается прелюбопытная партия в словесный пинг-понг...

– Нет, спасибо, я лучше, пожалуй, санитаров вызову...

В этот момент в дверь алексеевой квартиры заглянула Альбина:

– Извините, я на пороге только.

Когда она показалась в проеме, Серый, который уже сидел на кухонном табурете, почему-то встал. Его примеру последовал и Симутин. Так они и разговаривали стоя, мужчины – из кухни, она – с порога.

– Серый, извините, – продолжила Альбина, – а вы разрешите показать бабушке ваше арт-пространство? У вас так антуражно расставлены композиционные акценты, такая инсоляция! Бабушка большой любитель винтажного дизайна...

– Лёха, переведи, – Серый посмотрел на Симутина.

– Короче, она хочет стрелку забить у тебя на хате с бабулей.

– С Варварой Иннокентьевной, – мягко поправила Альбина.

– А, да это... Я не против, мне только угостить вас нечем... – развел руками Серый.

– Ладно, – она махнула рукой, – все нормально! У меня с собой коробочка Ци Мэнь Хун Ча. Кипятка же найдете?

– Чего-чего, а этого могу приготовить вволю! – улыбнулся Серый.

– Простите, я вас не представил: Сергей Николаевич, секьюрирующий философ, – Алексей показал на друга рукой, словно если бы девушка не догадалась, о ком он сейчас говорит. – А это Альбина, э... а вы кто по профессии?

– Дизайнер. В данный момент – дизайнер товарной расстановки в гипермаркете. Есть и другое слово, но почти неприличное, иностранное.

– Хватит и этого слова, – крупно улыбался крупный Серый. Вообще в его облике было много работяжного, и эти пальцы крупные, сардельные, и хаотичная волосатость пролетарского черепа, а вот философского в Сером было самую чуть – в проницательных глазах.

– А вы зря трудитесь, Алексей, нас уже представили, – парировала Альбина.

– И кто же? – удивился Симутин.

– Коша и Дятел представили. Так что факт знакомства уже, можно сказать, состоялся. Но ваша галантность – зачтена!

В этот момент мелко задзинькал альбинин телефон.

– Господа, вы позволите?

– Конечно, – господа закивали.

Она нажала кнопку на мобильном телефоне.

– Бабушка, ты подъехала? – Альбина подняла глаза на Алексея: – Номер вашей квартиры?

– Да зачем же номер?

– Но ведь кодовая дверь?

– Да к такой драгоценной гостье я сам спущусь! – картинно расставился Алексей.

– И это зачтено, – улыбнулась она. – Но за Варварой Иннокентьевной все-таки схожу я. Ну... Надо её подготовить, всё-таки два мужчины...

Через пару минут Алексей услышал шаркающие шаги на лестнице.

– Ну, та это квартира или не та? – послышался бодрый голос. Алексей увидел ведомую под руку старушку, небольшую, сухонькую, но не без элегантности одетую и даже, кажется, немного подмакияженную. Волосы явно накрашены, так как богато каштанового цвета. И шубка дымчатая, с отливом в серое.

– Если мы пришли сюда, то как ты думаешь: та или не та? – ответила Альбина.

– Не та! – старушка, не церемонясь, входила в дверь. – Молодой человек, который позволит мне выкурить сигариллу, должен жить в особняке с камином. А тут – я и сама выкурю!

– Бабушка, тебе же нельзя…

– А таскаться по мужикам на ночь глядя – можно?

– Вечерняя прогулка очень укрепляет.

– Пусть вот он укрепляется. А я еще молода. По сравнению с Семеновичем – вообще девочка. И коньяка в доме, конечно, нет?

– Есть, я принесу. – Растерянный этим напором Алексей побежал на кухню.

– Да, ну и молодёжь пошла! Пока сама не напросишься – фиг даме чего предложат! Вот дарвинизм!

Алексей вернулся со звездочной поллитровкой.

– Это бабушка так матерится. Не смущайтесь. Она очень милая. Когда выпьет. Правда, пьёт раз в три месяца.

– Не надо на меня наговаривать, что я – алкоголичка! Только алкоголики пьют раз в три месяца, а я пью – раз в два дня.

– Сосуды будут здоровые. Я – Алексей.

– Жилистая у вас рука. Варвара Иннокентьевна.

– Очень приятно. Вы так похожи на свою внучку. Почти как сёстры.

– Только я пикантнее, пятизвездочный вариант, а не молодо-зелено, – кокетливо улыбнулась старушка Алексею.

Он подмигнул Альбине, мол, ваше задание выполняю, легкий флирт осуществлен.

– Сергей Николаевич Безыменский, секьюрирующий философ, счастлив представиться, – выползший из кухни Серый картинно прищелкнул каблуками и губами притронулся к сухонькой руке.

– А вот это мужчина нужной выдержки, созревший, – покровительственно проговорила старушка. – Варвара Иннокентьевна, стихийный культуролог.

– Ну что, мы так на пороге и будем? Пойдемте к Серому... – встрял Алексей. – Чайку там, коньячку...

– Да, идемте. Там Альбина что-то про экскурсию говорила... Уж не знаю, что там вас завлекло, но... – Серый запнулся.

– Не надо скромничать, – улыбалась Альбина, – это всё очень внушительно... почти как в музее.

– А как же! – поменял тактику Серый. – Очень дорогие аксессуары! Но не вздумайте копировать концепцию: все права зачищены от проникновения прямых солнечных лучей.

– Сергей Николаевич, в вашем арт-пространстве я уже освоилась, вы мне доверите провести небольшую его презентацию для Варвары Иннокентьевны?

– Ясен перец, в смысле, конечно, доверю – ведите! – Серый пробросил свою крупную указующую ладонь по направлению к собственному жилищу. – Когда дамы прошли, он шепнул Симутину, подмигнув, – охренительно, давно такой шизятины не видел!

Серый ушёл на кухню, чем-то там гремел, а Симутин остался, чтобы приобщиться к экскурсии. Альбина, используя пучок спагетти в качестве указки, менторски выводила:

– Обратите, бабушка, внимание на отсутствие ламбрекенов – никаких воланов, рюшей и кистей – чистейший минимализм в стиле «парадоксальных устриц» Яловски, а здесь кафешантан, переходящий в неолитическое арт-пространство первобытно-концептуальных смыслов. Борьба с эклектикой за советскую шестидесятническую антуражность. Деревоплита, доходящая почти до стимпаковской готики.

– В натуре, стимпанк, – кивала бабушка, – трансгрендиентно! Крепко оно цепляет, когда искусство!

– Только память и искусство имеют власть над временем, – вкрадчиво вызмеился из дверного проёма Серый.

– О, Сергей Николаевич! Мой вам решпект за антуражность! У вас тут, и правда, время законсервировано, – улыбалась Варвара Иннокентьевна.

– Нет, время нельзя законсервировать, оно всё равно, пусть и мелкой испариной, но просачивается, утекает. Покоя нет – всё это кажимость!

– Ну да, река времён... – вздохнула бабуля.

– Река времён, как и я, впадает в детство, – продолжал Серый. – А ведь чем дальше факт уходит в прошлое, тем больше у него шансов стать эстетическим фактом. Отсюда и эффект.

– Ого, Сергей Николаевич, – отозвалась Варвара Иннокентьевна, – как изящно вы про темпоральность загибаете! А что это вы за эффект там упоминали?

– Эффект небезызвестный: когда я смотрю в будущее, то мне кажется, что времени много; а когда я смотрю в прошлое, то узнаю́, как его на самом деле мало.

– Хм, солидно это вы отвесили... А мне иногда кажется, что времени вовсе нет. Что есть некое поле, засыпанное событиями, как песком. И что мы сами придумываем свой маршрут, между песчинками, – сказала Варвара Иннокентьевна.

– Удивительно! – воскликнула погружённая в свои мысли Альбина, не слышавшая, только что отзвучавшего диалога. – Вот здесь раппорт с совершенно неаутентичным референсом. Настолько всё нетрадиционно... Уловила?

– Думаешь Фабио Маттео? – Варвара Иннокентьевна бесцеремонно отвернулась от Серого, переключившись на внучку.

– Ну а кто же еще?

– А мне не нравится, – скептически хмыкнула Варвара Иннокентьевна. – Это же реплика получается, так, Сергей Николаевич? Что вы смотрите, как баран на новые ворота? Вы действительно думаете, что эклектика в стиле Маттео может придать законченность вашему паттерну? Это какой-то дарвинизм, право слово!

– Я на это и Алексею указала, когда мы впервые попали в сие арт-пространство. Но он парировал, мол, а вы учли тенденции последней выставки винтажных коллекций в Неаполе? А мы-то его пропустили с тобой...

Алексей и Серый переглянулись. На вопросительный взгляд друга Симутин пожал плечами, мол, да не говорил я ничего такого...

– Ну если только Неаполь... – задумчиво протянула бабуля. – Итальянцы всегда чудят. Помнишь того хлыща, как бишь его звали? Ну, с ангельской бородёнкой...

– Разве у ангелов бывают бородёнки? – удивился Симутин.

– У падших – бывают, – отрезала Варвара Иннокентьевна, не удостоив Симутина даже полувзгляда.

– Посмотрите, бабушка, и на книжный шкаф, как он аутентично вписан в пространство, – продолжала Альбина, указуя в шкаф макаронами.

Алексей тоже заинтересовался и подошёл (ну как же? филолог и пройдёт мимо книжного шкафа! (а ведь до этого он никогда не интересовался библиотекой Серого! (сколько раз здесь был...))).

Старая сермяжная правда с хитреньким прищуром грассировала по книгам. Расселась она по книжным полкам в двадцати томах. Полное собрание. Существовали здесь также летопись КПСС, учебники по советской истории и литературе, произведения советских сочинителей, например, «Железный поток» Серафимовича, Луначарский предлагал «Статьи о советской литературе», а еще своего заинтересованного читателя ждали: «Голос Великой Революции», «Черная металлургия СССР», «Великие дни», «Великий Октябрь и пролетарская мораль», «Промысловые рыбы СССР», «60 лет Великого Октября», «По стопам Исполина», «Искры Великого Октября», «Родина Советская»... Из нового был только припахивающий колбасой томик Аристофана, изданный на стыке тысячелетий. Он явно нарушал пролетарскую гармонию. А потом еще и неожиданный Борхес в верхнем ряду вылупился. Первый том коричневого четырехтомника. Ну, который с предисловием Б.Дубина. Алексей задумчиво проговорил:

– Есть в Борхесе первоначальном короткая, но дивная пора....

– Пойду-ка я чай поставлю. Хорошо? – всунулся Серый. – Я вам, между прочим, кипяточку обещал.

– В неограниченных объемах, – добавил Симутин, все еще рассматривающий корешки винтажных изданий.

– Да, да, а мы тут пока закончим, – улыбалась Альбина, поправляя свои густые русые волосы, которые норовили закрыть её и без того узкое лицо. – Итак, если говорить о фальшфасадах...

Серый и Алексей переместились на кухню.

– Дурдом «Солнышко», – шептал Серый, потом принялся что-то выискивать в навесном шкафу над столешницей.

– Да чё ты, классно же! – Алексей плюхнулся на табурет.

Вдруг из шкафа на Серого лавиной посыпались какие-то пакетики, жестяные банки, вилки, ножи, кухонные щипцы...

– Вот, блин, я слепорукий! Подержи-ка...

– Это тебе знак свыше, – иронизировал Симутин.

– Я люблю знаки... Особенно денежные... – Серый при поддержке товарища пытался запихнуть вывалившиеся шкафовые потроха назад, в тесную утробу. – Как говорится, деньги любят счёт, особенно, если этот счёт в швейцарском банке.

– А я храню деньги в центробанке, и эта центробанка стоит у меня под кроватью... – парировал Симутин, выудив из нафталина своей памяти давно придуманный каламбур.

– Год, наверное, гостей не принимал. Накопилось... – Серый всё ещё распихивал и утрясал.

– Э, а я что – не гость? – обиделся Алексей, придерживая железный поток. Он вдруг понял, что имел в виду Серафимович. Понять классика – это дорогого стоит! За это не грех и вилкой по носу поплатиться. Та слетела на столешницу, потом на пол.

– Ты – сосед, значит – не гость. Слушай, – задумался Серый, – а, может, им водки предложить? – Далее он проговорил с интонациями прожжённого импресарио: – Сногсшибательный номер под названием «бутылка водки». Это будет весьма винтажно! Как думаешь? Водовка у меня как яблочко – наливная. – Он, наконец, захлопнул непокорную створку, внутри что-то недовольно грюкнуло и затихло.

– Клопов травить... – недоверчиво протянул Симутин.

– Не обижай: для своих Акимиха нормально гонит. Я магазинную вообще не беру. По самогонной надобности – только третий подъезд!

– Это мы с тобой потом без дам оскоромимся, – облизнулся Алексей, расстёгивая свой неуместно-клетчатый пиджак. Жарко становилось.

Серый расставлял на столешнице пакетики и коробочки, отобрал несколько чайных ложек, потом взялся за чайник. Включил воду. К носику крана у него был прикручен небольшой фильтр.

– Из крана в последнее время не аш-два-о, а какой-то гидрохлорид голимый прет. – Хозяин налил полчайника и поставил на плиту. Щелкнул газовой ручкой.

– Снег с карниза не пробовал топить? – иронизировал Симутин.

Тем временем Серый поливал фильтрованной водой цветок, приговаривая: «Расти, Дятел, большой-пребольшой, как моя печень».

– А сколько времени сейчас, кстати? У тебя часы вообще есть в доме? – озирался Алексей.

– Есть. Вон, песочные на холодильнике... Устроит такой вариант? «Кто-то часы подводит, кого-то подводят часы», – бормотал Серый, перебирая чайные ложки, выискивая более пристойные (видимо, цитировал он кого-то из своих знакомых питерских поэтов (он водил широкие знакомства с местной поэтической и алкоголической богемой)). – А вообще время надо измерять не в часах, а в расколотых орехах, в выдавленных прыщах, в найденных боровиках, в поставленных пломбах, в съеденных пиццах, в выброшенных му́сорах, в подсиженных начальниках, в выловленных жемчужинах... А если и в часах, то в наручных. У меня уже десятка три перебывало: то утоплю, особенно в порту много сгинуло, то разобью, то пропью – в последнем случае хоть какой-то толк. – Серый мотнул голым запястьем левой руки.

– Мне кажется ты больше играешь в балбеса и алкаша, чем таковым являешься...

Серый на эту реплику не ответил, застигнутый новой эмоцией.

– Коша, а вот ты где, собака! У него там гнездо, – последние слова предназначались Симутину. – Бедный, бедный, совсем испугался... Столько народу сразу. – Серый потрепал вылезшего из-под стола заморенного Кошу по свалявшемуся загривку, потом поднял глаза к Симутину. – А ты по пивку не хочешь пройтись, у меня есть? Не хочешь? А я буду. – Серый запихнул Кошу назад под стол, сыпнул ему что-то, потом залез в холодильник, разочарованного осмотрел его девственные просторы (в этот момент он был похож на туповатого и растерянного мультяшного волка, которого объегорил очередной заяц), неопределенно хмыкнул, снял с дверцы бутылку пива. – Две вещи глубоко тревожат меня: звёздное небо у меня над головой и бутылка пива у меня в руке.

– Нет, пива не хочу, я если коньяку двадцать грамм. – Алексей видел и холодильные пустоты, и унылый взгляд Серого сквозь них. – Может, я домой сбегаю, у меня кой-чего есть из снеди?

– Было бы хорошо, а то сам видишь... Не кормить же их собачьими консервами? Это единственная жратва, которой у меня в доме навалом. – Серый еще раз открыл дверцу, словно со второй попытки холодильник чего-нибудь да и родит... Симутин на сей раз заинтересованно засунул туда свой нос, тогда хозяин захлопнул дверцу. – Хватит зырить несытым оком, весь дом уже мне обморгал, дизайнер винтажный!

– О, в твоем лексиконе появилось новое ругательство. Ладно, жди, я счас...

– Пока они там шабаш наводят, я пару глотков продерну... Для поправки. – Серый осуществил своё намерение. – А то чувствую себя, как словно кто обухом меня обезналичил.

– Да, выглядишь и вправду тухловато...

– Чувствую себя так же, как выгляжу. В этом смысле, у меня между формой и содержанием – полная аутентичность. Короче, организм мой работает как часы, в том смысле, что песок сыплется... Ну чего стоишь? Иди уже, а?

Дома, когда Алексей рылся в своем холодильнике и других пищевых закромах на крохотной своей кухоньке, его настигло ощущение нереальности всего происходящего. Нет, не сон, не галлюцинация, а просто иное какое-то измерение. Он вспомнил, как года два назад они гуляли с однокурсником Валерой Рязанцевым по каким-то питерским окраинам: будний день, апрель, кажется, зелени там не было, так что в памяти не осталось зацепок по части времени года. Но важно было другое – ползающее холодком по спине отсутствие людей. И в самом деле: жутковато, всё-таки столичный град, туристическая Мекка... Он уже не помнил, кто из них двоих бросил эту мысль, что, мол, всё: апокалипсис. Мировая история закончилась, все люди уже там, в долине Иосафата (они тут как раз по Ахматовой проходились недавно...). Где-то там гремят последние трубы, созывающие народы на последнее собрание... А их по каким-то причинам забыли. И реальность этого нереального сценария была так пронзительна, что у Симутина сердце защемило от ужаса. В одном из «колодцев» они сели на лавку, ели какие-то чипсы, сделанные как будто не из картошки, а из бумаги. Вдыхали терракотовую сырость замкнутого пространства. Лишь через полчаса появился неряшливый, косматый старик и самим фактом своего появления сдернул с Симутина это оцепенение. Мир покачнулся и встал в нужный паз. И снова перед ними был тот самый Питер, тот самый год.

Он побросал в пакет то, что удалось добыть на кухне, потом достал из особого запасника контактные линзы, он не любил их, но для эффекту – чего не сделаешь над собой! Посмотрелся в зеркало и, удовлетворённый увиденным, двинул назад, к Серому, сняв по дороге и бросив на кровать в спальной свой винтажный пиджак.

 

Жанр: званый ужин. Тема: тривиальности

 

В полночь они сели за накрытый стол. Серый мало того, что заварил принесенный Альбиной Ци Мэнь Хун Ча, но и даже запомнил, как это называется, то и дело – к месту и не к месту – щеголяя новым словцом «Цменьхуньча», бабуля пила чай, красиво отставив мизинец. Солидно прикусывая печёности. Серый наливал кипяток по науке, пуская длинную струю. Кислородом насыщал. Благо алексеев холодильник выручил своего соседского собрата, поэтому на столе были и сыр, и маслины, и персики, и чернослив, и печенья трех сортов, и даже варенье (Серый выудил старинную абрикосовую банку, запрятавшуюся в тумбочные глубины еще в незапамятные, винтажные времена (варенье оказалось плотным и сахаристым до кристаллических крупинок, но благородным, прозрачным, с янтарным отливом)).

Беседа велась исключительно светская. Выпустив дизайнерский пар, дамы перешли к литературе и философии. Например, обсуждали тривиальные мысли, которыми щеголяет иной писатель, чтобы философичности подпустить. Даже принялись было нумеровать их:

1. С годами время ускоряет ход...

2. Это со мной уже было, это бывало с каждым...

3. В свою смерть нельзя поверить, она бывает с другими...

4. Как мир остался прежним, когда случилось такое...

5. Вот знакомый человек умер, и я впервые осознал, что и я тоже смертен.

6. Почему запомнилось именно это? Малозначимый эпизод, а в память впечатался...

По поводу шестого литературно-философского стереотипа развернулась дискуссия, которая привела, собственно, к общественной презентации таких малозначимых, но запомнившихся случаев. Короче, они решили по кругу вспомнить что-нибудь из баснословного прошлого, что-нибудь такое совсем незначительное, но глубокой прорезью оставленное в памяти.

– Я помню, прямо, как кадр из кино: я – школьник, лечу со всей прыти по коридору, выпучив растресканные кровеносные глаза и коловращая портфель над растрепанной башкой. И вопию: «За мной, стадо бешеных баранов!». Вот почему это засело? – разводил руками Серый, который то и дело подхватывался с места, распрямлял свой метр-восемьдесят-восемь, рассыпал свои массивные пролетарские жесты по кухне, потом уменьшался, усаживался, затихал, ждал нового прилива.

– Не знаю даже, что вспомнить... – задумалась Альбина. – Впрочем, вот картинка. Пришла я из школы, а у нас была большая старинная Библия, еще с юсами и ятями. Помню, как трудно было продираться через смыслы – старые, непонятные слова... И попался мне в тот день самый загадочный фрагмент Евангелия. После того, как Христос воскрес, открываются гробы и живущим являются мертвые. Причем, судя по всему, это было как с Лазарем. То есть явились они во плоти, а не бесплотными духами. Перечитайте, это очень интересный фрагмент. Евангелие от Матфея...

– И гроби отверзошася: и многа телеса усопших святых восташа, – неожиданно встряла Варвара Иннокентьевна.

– Ого, бабушка!..

– И ничего и не «ого», – хмыкнула Варвара Иннокентьевна, – читать надо правильные тексты, а не ваших этих ваших... постных дерьмистов. Ну чего замолчала, рассказывай, раз начала.

– Да, это, собственно, и всё... Меня всегда интересовало, а куда потом делись эти мертвецы? Остались с живыми? Может, они до сих пор ходят среди нас? – После паузы она добавила: – Теперь ваша очередь, Алексей.

– А мне вспомнился пьяный мужик, застрявший в лифте, он плакал, бился в стены, истерил и – не поверите – звал на помощь Чипа и Дейла, голливудских бурундуков, – усмехался Симутин.

– Нет, Симутин, ты схалтурил! – скривился Серый, потрясая в воздухе толстым пальцем (прямо как тот боярин в фильме: «Говорят царь – не настоящий!»).

– Это почему это? – недовольно проговорил Алексей.

– История какая должна быть? – Серый воздел негодующий палец, будто в нём и была вся соль его замечания. – Пустяковая. А ты что тут рассказал?

– Что?

– Казус. Феномен. Из ряда вон выходящее. А ты давай ерунду, фитюльку. Ну эту, как её... Сосульку, тряпку, короче!

– Не знаю... Ну допустим: лет десять назад это было. Вот никто не поверит, все подумают: выдумал. Но вот ей-же-ей – было! Итак, представьте, полдень. На улице практически нет людей. Тишина. Посредине моего двора живописно раскинулось несколько мусорных контейнеров. В одном из которых роется прибомжованный мужичишка. Он с энтузиазмом первооткрывателя пробирается сквозь помойные тернии. Параллельно наш герой комментирует свои действия. Адресует свои послания, видимо, собственно контейнерам. Они же щедро репродуцируют восклицания окрест. Выплескивают оные вместе с мусором. Гулко разносится в морозном воздухе пьяный, жующий голос: «Я закусываю, потому – интеллигент».

– Э-э-э, брат... – недовольно протянул Серый, – опять сфилонил. Какая же это сосулька-тряпка! Это Довлатов какой-то! Ладно, проехали. Теперь ваш черед, Варвара Иннокентьевна.

– А мне вспомнился ребенок. Представьте: драненькое детское пальтишко, какой-то платок, по-бабьи повязанный, видимо, поверх шапки. Но главное – взрослая пижама, больше на десять размеров, розовая, в ярко красную розочку... Везде метель, серость, смерть и – это неуместно-яркое цветовое пятно. Подыхать буду – не забуду его... Была я совсем младенец тогда, такого же примерно сопливого возраста, как сейчас Альбинка. А – перед глазами стоит, как вчера видела.

И дальше рассказчица начала – слово за́ слово – вить ниточку своей истории. Не могла остановиться. Как бывает, когда распускают старое вязаное изделие: ряд за рядом, ряд за рядом, и не прерывается... Невозможно в репликах передать эту ностальгическую, а вместе с тем нагоняющую мистический трепет хрипотцу; трепет, который – через страх непознанного – делает тебя первооткрывателем, а значит, дает тебе возможность глубже погрузиться в мир, освоить его, даже присвоить. Не поэтому ли дети так любят ночь-полушёпот-страшилки-дрожь-ужас-катарсис? В руках Варвары Иннокентьевны мелькнула пачка чуть ли не «Казбека» (Симутин лишь успел уловить быстрый папиросный жест, пачка улизнула куда-то под кофту, а в напряжённой руке, расписанной поверху синюшными выпуклыми венами, подрагивала зажженная папироса). Рассказчица глубоко затягивалась, а потом, будто пережёвывая дым, говорила сквозь него. И было во всём этом что-то такое задушевное, можно даже сказать интимное (в хорошем смысле этого слова), что переданное на бумаге без этой интонации – мертво. Более того, грубо до безобразия. Какой-нибудь «студень из трупных обглодков» с бумаги обдает тебя кромешным ужасом, но в интонациях Варвары Иннокентьевны всё это звучало не просто пережитым, но уже и прожитым. Историей – с большой буквы. Как, например, гибель царевича Димитрия в Угличе не прокалывает нас таким острым жалом, как вчерашняя смерть соседского мальчишки... История превращает человеческие жизни в страницы учебника – и Варвара Иннокентьевна глядела в свою жизнь, как в книгу. Словно из инобытия уже глядела.

Поэтому, чтобы соблюсти дух рассказа, нужно искривить его «букву»...

Итак, Варвара Иннокентьевна.

 

Жанр: мемуары. Тема: блокада

 

Много есть способов прокормиться: варить содранные обои, чтобы получить с них остатки клейстера, кожаные ремни и ботинки – органика. Ремень нужно готовить в нескольких водах. Их можно сливать, добавлять какой-нибудь питательной трухи, убеждая себя, что это бульон. Правда, отваром можно было отравиться, если искусственные дубильные вещества. Но промышленная химия в тридцатые-сороковые была развита не так, как сейчас. А особенно если самопал деревенский, то точно не отравишься. Главное – варить, не жалеючи. Со временем ремень размягчится и побелеет. Если есть драгоценность, а именно: соль, то вообще – деликатес!

Хлеба выдавали мало, и до него ещё нужно было достоять; чёрствый, чёрный, наполовину с какими-то опилками, очень вкусный. На улицах продавали студень. Она на него даже не глядела – лучше умереть. Для многих это и был последний – хотя и правильный – выбор в жизни. Но она никого ни за что не хочет осуждать. У каждого свой список грехов – зачем совать нос в чужой? Своего, что ли, мало?

Нельзя было много пить. Она это знала. Голод не перебьёшь, а те, кто пил, сильно отекали, раздувались и умирали. Ей запомнилась девушка, совсем ещё юная, с безобразным разбухлым животом. Говорили: это от воды. Нельзя пить много, когда голодаешь. Так говорили.

Крепкую зиму ждали с опаской – нет зелени, лебеды какой-нибудь, летом её сушили, пекли из зеленоватой муки лепешки, чем-нибудь поскоромнее разбавляли, если что было, жмых какой... Однако зима – это, одновременно, и надежда. Не только потому, что открывалась «дорога жизни» и скудное снабжение. Но и потому, что можно было решиться. Рисковавшие здесь, на самом деле, мало чем рисковали: терять было нечего. Жизни всё равно в теле почти не оставалось. Ставка в этой ладожской рулетке, если разобраться, была копеечной. Надо было только собраться с силами.

Это удивительно, но в Ленинграде люди отчётливо чувствовали свою последнюю черту. После которой возврата нет. Ещё двигались, ещё хлопотали, даже работали, но уже готовили близких, друзей, коллег – к неизбежному. И никогда не ошибались, потому что внутренним зрением знали её. Её умеют видеть собаки, обнаруживая затяжным воем. Её чувствуют некоторые комнатные растения, выпуская змеиный цвет на костлявое прикосновение. Люди издревле подметили эти приметы. Не всегда она набрасывается сразу. Некоторым даёт время подготовиться. Деликатно ждёт, если светлая душа того желает. Умеет уважать тех, кто, не колеблясь, смотрит ей в глаза.

Поэтому вступившие на ладожский лёд, по большому счёту, могли только приобрести. Терять им было нечего.

Для того чтобы были силы на переход, её брат где-то достал – вот же чудо! – немного галет. Они добрались до Ладоги, бои над которой не затихали ни днём, ни ночью, и с опаской ступили на лёд. Увидев людей, немецкие лётчики начали атаку, всё смешалось, невдалеке послышались взрывы и леденцовый хруст ломающейся ладожской корки. Она, спасаясь от осколков, легла на дробящийся лёд и через некоторое время уже плыла на большой льдине. Страха смерти она, в общем-то, не испытывала, казалось, что всё это происходит не наяву. Она видит себя со стороны, смотрит черно-белый фильм.

Единственное острое чувство – голод. Пусть и умру, да хоть сытой, думала она. И принялась за галеты. Это успокоило, умиротворило, увело от этих бесчисленных катастроф на земле и в небе. Стало хорошо. Она глянула в тёмную воду и увидела там огонёк. Очень странно – этот свет из-под толщи. Что там? Кто это смотрит оттуда? Живое око под мёртвой толщей воды.

Какая-то таинственная фантасмагория разыгрывалась в содрогающемся мире…

Брат высмотрел её, и когда налёты стихли, смог затащить на устойчивый лёд. По нему они и дошли до берега. Всё было, как в тумане. Чувство счастья пришло лишь в плохонькой столовой, где беглецам дали по черпачку горячего супа. «Много нельзя – можно умереть», – предупредили их, увидев, в каком они состоянии. Потом была эвакуация, Казахстан, работа в тылу, возвращение…

Несмотря на сносные условия, организм смог впервые испытать чувство сытости только через несколько лет после окончания войны. А доказать свои блокадные будни она так и не смогла – архивы сгорели, Казахстан – куда отправили запрос – отплевался. Живых свидетелей не было. Она потом узнала, что льготу давали тому, чье присутствие в блокадном Ленинграде подтвердит два человека. По официальной статистике в городе выжило около миллиона, а льготников было – два. Каждый второй – липовый...

Когда Варвара Иннокентьевна закончила, на столе, в блюдце, корячились пять окурков. Повисла пауза, долгая, как путь к коммунизму. Серый, воспользовавшись ею, встал из-за стола, открыл форточку, а потом заговорил, заговорил, всё более оживляясь. Вскоре он в своём философско-скоморошном стиле увел беседу из блокадных буден. Снова замаячил список литературных тривиальностей:

7. Он смотрел на себя как бы со стороны, словно на героя романа...

8. Что можешь ты, глупое слово? Тобой ничего не сказать...

9. Все люди (семьи, пары...) делятся на две категории, первые – любят, чтобы...

10. Сон – это маленькая смерть...

– Один китайский мудрец, – это раздувался вошедший в философский раж Серый, который (то есть раж), был отполирован крепленым пивом, – так вот этот философ сказал, как бы укоряя нашего Тютчева: блажен, кто, увидев мимолетность дыма, не скажет: «вот наша жизнь»! Это – три тыщи лет назад сказано, каково? Вот как наш Тютчев сконфуцился!

Потом были реплики о китайской философии, которые вывели Серого к такому пассажу:

– Один великий учитель философии был ужасным нестяжателем. Жил в нищете и постоянно прозябал. И не делал никаких запасов, хотя, говорят, имел много денег. Однажды к нему пришел ученик и сказал: «У меня есть два мешка риса». На что гениальный учитель ответил так, что впоследствии это стало сакраментально: «Давай-давай!». Ученик, конечно же, сразу записал изречение учителя. По толкованию более поздних мудрецов, это был такой восточный отказ от стяжания методом больших приобретений. То есть человек истребляет в себе страсть к стяжательству, насильно заставляя себя стяжать. Становясь нечувствительным к этому страданию путём стяжания, он восходит на новую ступень самопознания.

– Кстати, о трактовках. Вы читали Книгу Перемен?

– Да, в свое время очень увлекался. Об этом еще Цой пел. Про гексаграмму «требующие сердца».

– А мне перед покупкой компьютера выпала гексаграмма: «Мышь будет вести тебя по паутине». Вообще, должен быть паук, но там своя логика... Цитирую дальше: «А на глади будут появляться всплывающие со дна окна». Вот что это значит?

– Китайцы... пойми их...

– Представьте себе учение, – влез Симутин, – которое трепетно хранимо людьми, хотя по ветхости самого учения они уже не понимают его. Возникает раздвоенность...

– Нет, – вертел косматым черепом Серый, – возникает пустая форма и бесконечные толкования. Помнишь стих Юрия Дана? Ну, «Притча» который? Кто помнит? Никто? Тогда я щас... – Он ушел в спальню, вернулся с невнятного вида книгой: – Вот... Ой, не то взял...

– Это что у тебя? – вытягивал шею Симутин.

– Да, Захарцов, новый роман. «Табуретка судьбы» называется. Не читал? Купи, лапоть! Научная фантастика.

– Да я уже понял. По названию.

Серый вернулся с другой невнятного вида книжицей:

– Итак, Юрий Дан, – декламировал Серый, – «Притча»:

 

Учитель долго молчал.

– Мыслящий подобен песку, –

Сказал он после часа безмолвия.

И снова в него погрузился.

 

– Это значит: сознанье текуче, –

Пояснил первый ученик.

– Это значит: человек – песчинка:

Что мысли – что не мысли, а удел один, –

Прокомментировал фразу второй.

– Нет, смысл притчи в том,

Что песок – жёлтый, как золото;

Это значит: мыслящий – бесценен.

– Мыслей у человека больше,

Чем песчинок в большой пустыне…

– Песчаные бури и безветрие –

Череда разных состояний

Проносится через наше сознание…

– Глубина человека огромна,

Как глубина песчаного океана…

 

На следующее утро ученики

Обступили своего учителя:

– О, многомудрый, поясни нам

Смысл вчерашней притчи.

Учитель, подумав, спросил:

– А что я вчера сказал-то?

– «Мыслящий подобен песку».

Что это значит, учитель?

Учитель пожал плечами:

– Не знаю, так мне привиделось.

 

Потом с китайской философии беседующие перешли на китайскую литературу, а оттуда – на японскую...

– Русские писатели вдвое лучше японских.

– Это почему?

– У них только Рю и Харуки, а у нас два Алексея, Лев и Татьяна. Ровно в два раза.

– Это вы о чем?

– А еще горсть Некрасовых. И, наверное, с дюжину Ивановых – ударение, конечно, на второй слог. Для оригинальности.

– Самый оригинальный ударил бы эту фамилию на первый слог.

– А вот вам загадка: кто из наших писателей родился вместе с Лениным, а умер вместе со Сталиным? У него ещё инициалы, как у ослика? Подсказываю: нобелевский лауреат. Не знаете? Тогда вторая загадка: кто из русских поэтов праздновал 19 лет в 19 веке, а 20 – в 20-ом?

– Ну?

– Что «ну»?

– Видишь – никто не отвечает, говори.

– Знаете, как пишется Россия?

– Причем тут это?

– rAsia. R – приставка. Корень – Asia, то есть Азия.

– Но это не ответ на твою загадку.

– А ты подожди. Я просто хотел сказать, что всегда ощущал себя азиатом. Непонятная русская душа – раскоса. Пол-Азии это и есть Россия. Какие, к лешему, мы европейцы? В этом смысле я солидарен с товарищем Блоком, родившимся в 1880 году, то есть так, чтобы 19 его лет совпали с 19 веком, а 20 – с двадцатым.

– 1880?

– Точно.

– Нет, 1900 год – это еще ХIХ век. Нестыковочка.

– А Христос родился в первом или в нулевом?

– А правда – в каком? Никогда об этом не задумывалась… По логике – в нулевом, потому что когда Иисусу был 1 год и нашей истории тоже должен быть 1 год. То есть первый год нашей эры.

– Значит, с Блоком всё верно – азиат!

– Кстати, продолжая эти игры со словами… Россия это westoк…

Слушая весь этот околоинтеллектуальный ночной трёп, Симутин вдруг остро осознал, как пошла эта словесная эквилибристика! Как она – не смешна – но смехотворна! Он рассматривал лица, охваченные тусклым жёлтым светом кухонной лампочки, одетой в гофрированную бумагу. Особенно взбудораженным казался Серый, он весь аж шевелился, вспотел весь, был красным, как рабоче-крестьянская армия. Сейчас эти трое, думал Симутин, похоже, больше заняты уже ни тем, что говорится, а как говорится, какая атмосфера рождается от шлёпающихся невпопад реплик, винтажного кухонного антуража, зимней питерской ночи, черным квадратным оком глядящей из форточки. Все это имело привкус той запретности, которую не может позволить себе человек, зашитый в быт – он не может себе позволить не спать будней ночью снежного питерского февраля, он не может себе позволить трепаться при этом о Ницше и прочей энтомологии... И представилось Симутину, что быт – как нитки, которыми сшиты твои штанины, ты видишь простор, перспективу, хочешь бежать, но... Проклятые Мойры настегали своими иглами тебе... И друг слышится треск.... Эти четыре Толстых с их японскими панибратьями, этот двадцатилетний Блок и были этим треском (до треска штанин, кстати, Цветаева не додумалась: поцелуй, камень в воду, бубенец во рту (имя твое – пять букв (Симутин всё никак не мог понять: откуда пять? Ведь четыре? (Б-1, Л-2, О-3, К-4 (Потом дошло: она имела в виду «Санёк» (С-1, А-2, Н-3, Ё-4, К-5)))))).

Короче, на излёте чая, разговора и маслин несли они аляповатую банальщину, и им нравилось. Да и не банальнейшие ли слова говорят друг другу влюбленные? Дело-то не в словах, а в том, что стоит за ними... Симутин залюбовался картинкой: он видел троих собеседников как бы из другого бытия, из параллельной вселенной, звук выключили, и он – созерцал. Перед его взором проносилось призрачное бытие трех иномирных существ...

 

Жанр: распорядок дня. Тема: философская

 

Потом наступило время открытий. В смысле, Серый откупорил коньяк. Взяв бутылку (от коньяка в итоге все и отказались), Серый заглянул внутрь и вынес вердикт: «Если долго сидеть и вглядываться в бутылку, бутылка начинает вглядываться в тебя». А еще выдал такой афоризм (доканчивая свое пиво (вторую (она же – последняя) бутылку) – с урчанием заглотив последнюю порцию): «О том, о чем нельзя сказать, следует говорить подшофе».

После этого все в нем действительно признали философа.

И единогласно избрали в экстраординарные члены-корреспонденты.

Потом разговор как-то сам собой наскочил на режим дня Серого (в том смысле, что много ли он времени тратит на саморазвитие? Винтажный дизайн, историческая поэтика, философия... – такой разносторонний мужчина! (кокетничала еще не старая 89-летняя леди)). Тот отшучивался:

– С 8.00 утренняя зарядка. Заряжаюсь обычно пивом.

В 9.00 утренний душ.

9.30 завтрак.

с 10.00 – философское чтиво.

С 14 до 16.00 скорблю.

– Это как? По какому поводу? – не удержалась Альбина.

– Ни по какому. Просто так – всею скорбью скорблю мировою. Обычно – во сне. Ну это когда я дома, а когда смена – то 12 часов секьюрю. У шлагбаума сижу. Увлекательная работа. Полная саморефлексий. Работаю два через два.

– А конфликты бывают на работе? – поинтересовалась Варвара Иннокентьевна. – Стрессовая у вас профессия, Сергей Николаевич?

– Пожалуй, иногда и стрессовая. Особенно трудно в парламентских выражениях оставаться, когда эдакий нехороший человек, эдакий редиска, как говаривал классик, на тебя напирает.

– И удается оставаться в парламентских выражениях?

– Ну а как же, я же философ. Многие словеса умею. Да и вообще я считаю, что сквернословие рождает скверномыслие. Скверномыслие приводит к скверноделанию. А скверноделание превращает тебя в подонка.

– Опять афоризм! Философ, истинно философ! – в очередной раз восхитилась Варвара Иннокентьевна, которую Серый, похоже, полностью покорил.

– А что это ты там про редиску и про классика говорил? – влез Симутин. – Это ты Евгения Леонова в классики записал?

– Во-первых, Леонов – чем не классик? Яковлев, Куравлев, Ульянов, Папанов – это ж красота! Во-вторых, про редиску – это Ленин, не узнал, что ли? Диалектический материализм, теория отражения...

– Двойное высказывание получилось.

– Это называется «принцип неопределенности»...

– Ага, Сергей, ты еще сюда своего Гейзенберга приплети.

– О, нет, а то это мы забредем в такой тёмный нильсовый бор... Где на дубе том на квантовой цепи сидит кот Шредингера, и свои мне сказки говорит.

– Истинно философ! – всплеснула восторженными руками Варвара Иннокентьевна. – И квантовую механику разумеет, подлец! – «подлец» имело такую странную интонационную подложку, что на слух выглядело скорее как комплимент.

– А как нам, философам, строить модель мира, если не быть знакомыми с последними достижениями физики? Как обозревать вселенную, не зная теории Большого взрыва и исходящей из этого взрыва теории суперструй? – Серый, вошедший в раж, разбрасывал свои ладони во все стороны, словно кому-то что-то доказывал, хотя никто с ним не спорил. Он даже встал. Алексей впервые видел Серого в таком павлиньем виде – то есть распустивши хвост. И перед кем? Альбина явно была ему не ровня, да и бабуля вряд ли могла рассматриваться в качестве объекта для обожания. «Где же он всё-таки настоящий», – думал Симутин. Сейчас, в момент этого озарения, этого философского куража, или, допустим, когда он сидит на кухне над тарелкой пустых макарон и из него не вытянешь ни слова. Впадёт так вот в ступор – и никакими доводами и провокациями его оттуда не извлечь. Кажется, начни рушиться дом, то под сыплющейся с потолка штукатуркой он сохранит свою тупую невозмутимость. Серый – словно чучело, которое периодически набивают разными опилками: то невесомыми пробковыми хлопьями, то тягостной самшитовой крупой. Почему я не таков? Или это с годами приходит? Где-то в богоданной литературе попадалась Алексею фраза: «В чем застану – в том сужу». Бог установил это правило, но как его применить к Серому, который иногда меняет состояния с невероятной скоростью? Умри он сейчас, это будет совсем не тот Серый, которого я знал два часа назад... Интересно, а вот в данный момент, я не узнаю́ Серого или, наконец, узнаю? Он это или не он? Тут в пору ходить гоголем, бормоча: знаете ли вы Сергея Николаевича? О нет, вы не знаете Сергея Николаевича! Да, широк человек! Однако улица его узка... Он смотрел на своего друга, и необычные гости его занимали уже меньше, так как давали ему меньше новизны, чем старый-новый друг. «Лучше новых двух», – пошутил сам в себе Симутин, после чего вернулся в русло общего разговора.

– А вы решаете главный вопрос философии? Эту архискверную для аналитического ума задачку? – заинтересованно говорила Варвара Иннокентьевна, придвинувшись к Серому почти в упор. Тот не смутился.

– Периодически решаю. Когда припрет.

– И к какому решению вы пришли?

– По-разному решаю, когда: ноль-пять, а когда и литр. Основной вопрос философии он таков – амбивалентно его решение.

Все смеялись. Но как будто каждый – о своём.

Время было позднее, Алексей сбегал к себе за кофе и туркой, сварил пахучий напиток для себя и Серого (который, впрочем, потом отказался): дамы остались верны Цменьхуньчаю.

– И совершенно напрасно. Кофе у меня бодрящий, как советский плакат, – нахваливал свое кофеварочное ремесло Симутин, улавливая норовящую удрать пенку. Кофе кипел. Об этом сказали вслух.

Потом говорили про «кипит наш разум».

Потом о русской революции.

О женской эмансипации.

Об изменении общественного климата в связи с сексуальной революцией.

Об изменении климатических поясов и предполагаемом смещении земной оси.

О вертикали власти.

О скандалах в политике.

О распилах и откатах.

О доходных местах.

О рыбных местах.

О рыбной ловле.

О червях.

О Шекспире.

Об отравлении спиртными напитками, в частности, вином.

О новых акцизах на водку.

О фискальной политике государства.

Снова о русской революции.

О мавзолее и необходимости или ненеобходимости предания земле Ленина.

О продразвёрстке.

О голоде.

О помощи голодающим.

О Питириме Сорокине.

О социологии.

Об общественных науках.

О науке всех наук.

О философии.

О Платоне и неоплатониках (ренессансных).

О Платонове.

О кладбище лаптей.

О могильной тематике.

Снова о червях и Шекспире.

Об актерах.

О хороших актерах.

О лучших актерах.

О Михаиле Ульянове.

О маршале Жукове.

О смерти маршала Жукова.

О Бродском.

О нобелевской премии и её денежном эквиваленте.

О зарубежных ресторанах.

О зарубежном пьянстве.

О Довлатове.

О сторожах.

О Гребенщикове.

О Вознесенском.

О Пастернаке.

О товарищах и желваках.

Снова о нобелевской премии.

О Карле Двенадцатом.

О травмах конечностей.

О лекарственных средствах, помогающих при травмах конечностей.

О медицине.

О смертности.

Снова о червях.

Серый завершил эту ассоциативно-логическую цепочку танатологическим (по выражению Варвары Иннокентьевны) афоризмом: «Смерть – это антиметафора. То есть смерть – это место, где всё воочию явлено и не нужно искать аналогий». Надо ли говорить, каким эхом он отозвался в Варваре Иннокентьевне?

В третьем часу ночи восторженные (что было видно и без сурдоперевода!) леди откланялись, взяв с Серого и Алексея обещание не позднее, чем третьего дня отобедать в их скромных апартаментах на улице Колокольной. Вызвали такси (для Семеновича было поздновато...). Несмотря на уличный холод, Серый и Алексей провожали на пороге. Только что белыми платочками вслед не махали. Тоже были зачарованными, но постарались скрыть это очарование друг от друга, спрятать его за небрежностью тона и грубостью обращения.

– Дурак, зачем я так кофе нажрался... – разбрасывая белые морозные облачка, сокрушался Симутин, который вернулся в привычный мужеский разговор, друг с другом они так не церемонились, как с Альбиной и Варварой Иннокентьевной. – Мотор, блин, трепыхается, как пойманная пташка...

– Уж не влопался ли ты, дружбанчик, а? – хитро прищурился Серый (в этот момент со вкусным мучным звуком с крыши дома свалился снег). – Может, поэтому сердечко трепещет?

– Нет, драгоценный мой, Варвара Иннокентьевна не в моем вкусе. Да и не по-товарищески будет отбивать у тебя эту пикантную даму...

– О, нет, после Оксаны меня на такие подвиги не тянет...

– Может, еще помиритесь? Я про Оксану?

– Пошли по домам, а то холодно, – вместо ответа поёжился Серый, который неожиданно соскочил со своего всегдашнего иронического тона. Что-то этот вечер шевельнул у него внутри... Или воспоминание о неудавшейся Оксане обожгло?

– Погуляем, ты как? – воззрился на него Симутин.

– Да ну... – махнул какой-то даже разочарованной рукой Серый. – Я – спать.

– А я под кофеином, не усну теперь, это как пить дать...

– Пить дать – это ты про своё кофе? – хмыкнул Серый, к которому вернулся ёрнический тон.

– Про свой кофе, а не про «свое». Эх ты, философ. – Но Серый пропустил реплику мимо ушей.

– Ладно, брателло, до новых встреч... Я – спать. Раздухарился я что-то... Как телок, знаешь, он всю зиму стоит в стойле, а потом, когда март растает, первая травка продернется, его – шасть и выпустят. И уж он резвится! В деревне говорят – «зика́ет». Вот и я так. Зикаю. Одичал со всеми своими шланг-баумами, – он намеренно перековеркал слово, чтобы сбить подступавший пафос, Серому явно хотелось объясниться, да не с Симутиным даже объясниться, а с самим собой, и он продолжил: – Кто-то прячется от него, а кто-то прячется в нём – одиночестве! Прости, я снова высокопарен, наболтал сегодня семь бочек арестантов! Ну то есть на полноценный философский трактат наболтал. Вот что с человеком эпикуры делают, когда закусон игнорируешь... Ладно. Надо спать. Утро вечера мудренее.

– А я поброжу по городу... Всё равно не усну.

 

Жанр: уличная прогулочная сага. Тема: инопланетная

 

Одевшись, Алексей вышел на морозные воздуся. Это был один из унылых спальных районов города, так не похожий на своего гранитно-петровского праотца. Какой-то незаконный отпрыск, нагуленный – родившийся от постыдной связи с советской властью: дома всё серые, унылые, какие-то коробки из-под ботинок, а не дома. Не стыдно ли им было в граде Петра строить такое убожество? Впрочем, спасибо зиме. Она умеет драпировать. Особенно в ночи. Обилие фонарей в сочетании с россыпью торговых иллюминаций создавало эффект новогодней гирлянды, а ёлкой была сама зимняя темнота, выглядывающая кое-где ворсистыми хвойными клоками. Алексею даже как-то весело стало. Даже эта грубоватая готическая старушенция отсюда, из этой праздничной зимы виделась скорее феей-крёстной, чем ягой-каргой. Искусственный свет, спотыкаясь о неровности, оставлял на снежной шкуре замысловатый рисунок. Пятнистая светотень перекрывалась длинными тёмными лоскутами, упавшими от деревьев. Ветер обрушивал снежную пыль с крыш на фонари, рождая светящиеся клубы взвеси. Как большие одуванчики… Почему мы так редко гуляем зимними ночами?

 

Шульц снова вышел из-за стола, свое сердечное трепыхание захотел вложить и в кого-нибудь из героев. Но в кого? Размял себя несколькими неуклюжими телодвижениями, только что не приседал. Вернулся к столу, уже придумав порцию головокружительных ночных приключений для своего героя. Итак...

Но в этот момент в комнату вошла его супруга Маргарита. «Корпулентная» – вспоминал Шульц замысловатое слово, которое могло бы быть применимо к Маргарите. Такая же она была, как это слово, можно даже значения не знать, а всё понятно по звуку. Чтобы продолжить аналогию, он начал взвешивать в уме слова, выбирал между «дамба» и «тумба», а потом понял, что ей идут оба слова. «Стихи о прекрасной дамбе»... Какая, всё-таки гадость иногда в голову лезет!

– Что тебе, Маша? Есть?

– Насчет «есть» – уж как хочешь, борщ на плите, котлеты тоже. Я не за этим. Не забыл ли ты свое обещание Кириллу Яковлевичу? А? – И сколько было укоризны в этом настойчивом «а».

– Как такое забудешь... – разочарованно выдохнул Шульц. Да, именно Кирилл Яковлевич со своим протеже уже второй день отравлял Шульцу существование. А конкретно: отравлял литературными миазмами, рожденными бродящим чужим черепом. 

– Ну, ты примешь сегодня Витасика или как?

– Ну пусть приходит, сегодня вечером, – обреченным голосом.

– Так уже вечер, – с ехидинкой.

– Ну вот пусть и приходит! – размашисто.

Шульц думал, что сможет таким образом «отмазаться» от норовящего молодого гения, которого ему прочили в ученики. Кирилл Яковлевич Паперный был их знакомым доктором, который, надо отдать ему должное, пару раз выручал семейство в трудные медицинские минуты. Обижать Кирилла Яковлевича не полагалось, ибо такие минуты могли прийти снова. Но и возиться с племянником доктора тоже не хотелось: племянник стремился в большую литературу, но путь ему предстоял неблизкий. Откровенно говоря: гиблый тот путь, но куда денешься, ежели Витасик норовит... (Утром звонил сам Паперный: «Не сочтите уж за труд... Он не начинающий ещё даже, ещё не начал как писатель, но уже пишет, посмотрите пожалуйста, век буду вам благодарен, по гроб жизни то есть. Наведите на путь истинный, то есть, я хотел сказать, обучите уму-разуму. А мы уж за ценой не постоим, в долгу то есть не останемся. По гроб жизни, как говорится. Талант в племяннике нераскрытый, зарыт, то есть, как говорится, в землю. А вы уж поспособствуйте, уж раскопайте то есть, все литературные гонорары потом напополам с вами» и т.д. и т.п.).

– Вот и отлично, – обрадовалась жена, узнав, что Шульц созрел и морально готов к Витасику, – я сейчас позвоню им.

Позвонила.

У Шульца сложилось впечатление, что пресловутый Витасик дежурил под дверью, ибо не успел Шульц даже до котлет дойти (а надо было уже ужинать (жрать хотелось!)), как в дверь настойчиво постучали. Почему он не позвонил, звонок же есть? еще больше раздражался Шульц, отпирая замок, на пороге мялся прыщавый малый с крупным, но, впрочем, не очень жирным телом. Весомый череп, глубоко врезанные глаза под нависающими надбровными дугами, наспех наброшенная чернокожая куртка, застиранный свитер под горло – как у таёжных бардов, ползающие друг по другу смущенные ладошки. По-мальчишески пухлые. Несколько деталей и вот он – Витасик.

– Ну, заходите, Виталий... Как вас по батюшке? – глянул на гостя – плеснул ядом.

– У меня еще нет духовника... – не понял Витасик, мимо взгляда и без приглашения вваливаясь в прихожую.

– Вашего родителя, извольте, как зовут?

– Папу, что ли? Или маму? – Витасик уже раздевался, искал глазами вешалку.

– Ладно, – протянул Шульц, который передумал официальничать, – проходите в гостиную, Витасик, поговорим о вашей повести.

– Это большой рассказ, а не повесть.

– Ну пусть рассказ...

Шульц усадил начинающего гения на диван в гостиной, принес листы, напечатанные на компьютере и покрытые кое-где комментариями мастера. Желтый свет настраивал на вдумчивый разговор, а набитый классикой книжный шкаф как бы намекал, о чем должен быть этот разговор.

– Ну что мне сказать вам, Витасик? Есть куда еще вам двигаться, в смысле – работать надо собой.

– Это хорошо, – серьезно кивнул Витасик.

– Что хорошо? – не понял Шульц.

– Что это не тупик, что есть куда двигаться. Я так и думал, что будете хвалить, – сосредоточенный Витасик выудил откуда-то из-под свитера блокнот и карандаш.

– О, правильно, всё при вас, – одобрил Шульц, фразу про «хвалить», пропустивший мимо ушей.

– Ну как же иначе? – по-деловому проговорил Витасик. – Улица полна неожиданностей: то рифма необычная в голову придет, то креативная метафора.

– Да вы остряк... Я уже в этом убедился, читая ваш текст. Ну, что перейдем, собственно...

Витасик деловито кивнул. Разрешил то есть. Не, ну вообще наглёжь: кто тут главный? Что за молодежь пошла, мысленно ворчал наставник.

– Ну, вот вы пи́шете, – Шульц водил пальцем по подчеркнутым строкам: – «В гроб смотрит одной ногой, а туда же». Мутант какой-то у вас получается: глаза у него на подошве.

– Ну так ведь научная фантастика...

– То есть штурман Герасимов у вас – монстр?

– Нет, ну, вы что? – обиделся Витасик. – Он очень сентиментальный человек. Он хочет завладеть кристаллом вовсе не из корысти, – дарование неверно «ударило» последнее слово – на «о». – Его сентиментальность, как вы могли увидеть, вызвана...

– Давайте о сюжете позже, – перебил его Шульц, который хотел поскорее развязаться с назойливым вундеркиндом, спровадить того восвояси и съесть, наконец, котлету. – Итак, далее вы пишете: «задыхаясь одними лёгкими». Извините, но не могу не вспомнить тут анекдот: «Научился ёжик дышать задницей, сел на пень и задохнулся». Чем еще можно задыхаться? Каким органом? – Витасик напряженно скрипел карандашом. – Вот еще фраза: «Ваш этот инопланетянин местный или с другой планеты?». Опять нарушена логика: если он местный – то как он может быть инопланетянином? Вы понимаете? Дальше кусок: «Взгляд его стал очень твердым. От огорчения глаза у него сварились вкрутую, то есть стали яйцами». Образ, конечно, смелый... Но он все же может быть расценен как иностилевое вкрапление, ибо книга у вас в целом не юмористическая. Следующее: «На митинге было много людей, а также либералов». Так вы отказываете, значит, нам, либералам, в звании человека? Вас, извините, прогрессивная критика с такими высказываниями в субстрат утрамбует. Знаете, как у нас, когда я учился, говорили: «иди кал трамбуй»? Ну, впрочем, это к делу не относится. Читаем далее: «У неё в сердце началась любовная мигрень». Мигрень – это головная боль.

– А как же словесный понос? – не согласился Витасик.

– В смысле? Причем тут понос?

– Но если изо рта может течь то, что не изо рта, то почему сердце не может мигренить? По-моему, это интересный перенос. Мой собственный стиль. Ну, как изюминка.

– Ладно, как знаете. Вы же – автор. Так что можете оставить. А вот еще перл: «Он с жаром набросился на её женские объятия». Нечего не улавливаете? Как сказать верно? Давайте дальше думайте сами. Не буду разжевывать.  Ну, в общем, посмотрите по словарям, как тут правильно сказать. Исправления требует и следующая фраза: «Когда он занимался бодибилдингом, то и тогда он не был таким сильным, каким сильным теперь было его любовное чувство». Я понимаю, вы хотите дать смелый образ, но он слишком смелый. Уберите этот бодибилдинг, проще пишите, проще. А вот следующее – если бы у вас была ироническая проза – вполне бы пошло: «Ленин был вождём во всех смыслах этого пролетарского слова». Это неплохо. Отдельный, вопрос, причем тут Ленин и ваши эти... дромодяне.

– Ну, как же? Они прониклись идеями. Они хотели переустройства. Как революции. И первый – Ленин пришёл к ним на ум. Это же логично.

– Ладно, давайте дальше, – спешил Шульц. – Вот здесь еще одна логическая нестыковка: «В точности похож на неопределенного цвета размытое пятно». Разве можно быть в точности похожим на то, что нельзя опознать и определить? Следующее: «Её голову украшала выпадающая из макушки копна волос. Они струились, как жёсткая русая проволока». Выпадающая из – это признак скорого облысения. Вы-то имели в виду другое, так? Что она, наоборот, росла, а не выпадала? – Витасик напряженно записывал. «Далеко пойдет», – подумал Шульц, видя его усердие. – Еще цитирую: «Настолько пожирал её глазами, словно это не ресницы, а зубы». Опять же – слишком смело для вашего контекста. Ежели б вы делали что-то типа «Футурологического конгресса», то да. Но у вас-то... А вот следующее понравилось от души: «Книга была написана так плохо, что её чтение делало тебя сильней. Ведь трудности закаляют». И вот это ваше описание леса на семь страниц... Вот здесь, посмотрите. Многовато для рассказа. А еще я бы убрал вставную часть, где Василий Рыбный Хвост ездил во Владивосток. Ну она как-то выглядит... Не пришей кобыле хвост.

– Там есть глубокий подтекст, – не согласился Витасик.

– Ладно, пусть так. Переделайте также фразу: «Скособоченное лицо его издало истошный крик». У лица разве есть бок? И эту: «Сердце его ёкало в такт её словам». И эту: «Он обомлел от ужаса и в этом обомлении пробежал два километра». Неужели не понимаете? – не выдержал Шульц. – Обомлел – значит застыл, а как он мог при этом еще и бежать? И вообще, пишите проще, уходите от этих ваших хлестких образов, ну вот хотя бы: «Истошный шепот разорвал тишину её рта». Так не говорят, это слишком претенциозно. И вот это: «Она бы сбросилась вниз, но, там, внизу, можно было разбиться». Ну... не знаю, как объяснить. Короче, в целом все отлично, ну а мелкие шероховатости не меняют дела: вы – будущий крупный талант, читайте только побольше, это главный совет вам, ясно? И давайте обязательно встретимся, попозже, лет через десять, когда вы войдете в свою полную силу! – дружески похлопывал по плечу Витасика Шульц, вытесняя его ближе к входной – в данном случае – выходной двери. Тот было заикнулся о чем-то еще, но на первом заикании и был срезан. А после технично выставлен за дверь. Всё. Теперь котлеты.

Через полчаса Шульц снова сидел за письменным столом.

 

ГЛАВА 2.

 

Жанр: элегия. Тема: новое чувство

 

Он вышел на улицу, вдохнул шероховатый зимний воздух и понял, что – всё. Какое-то новое чувство, Альбиной озаренное, пришло к нему. Но понял он это не головным, а скорее спинным мозгом.

Сам себе объяснить это состояние он не мог – рефлективные центры были подавлены – но уже каким-то нечеловечьим, звериным чувством он ощущал это Всё, это великое смешение хруста снега и нестерпимого небесного звона, это единение вставших на дыбы, дотянувшихся до самых звезд огнистых домов, ярких точек и качающихся, как новогодние висюльки, фонарей – всё это сужалось – к великой перспективе. Дорога изгибалась, недовольно ёрзала своей шершавой шкурой, наст искрился, время стояло, человек шел. Вкусно, по-яблочному отдаются шаги, когда такой спелый мороз. Ни привольно, ни раздольно, а именно что вкусно гулять сквозь эту строгую комендантскую ночь, упирая стопы в снежную корку, твёрдую, как научная фантастика.

Но вот – остановка.

До общественного транспорта еще было часа три, так что перед Алексеем была просто – остановка. Такой статус этому металлическому сооружению придавал невесть откуда взявшийся здесь дед, треухий, в валенках, в том, что имеет все основания считаться охабнем, небритый и одинокий.

И захотелось Симутину сказать этому торчащему посреди вселенной гомерическому деду:

– Вы настолько необычны, что я бы заспиртовал вас на долгую память человечества!

Впрочем, Алексей сразу же это и сказал. Чего молчать – раз захотелось сказать? Алексей не понимал, что с ним творится. Может, этот Ци Мэнь Хун Ча был с какими-то особыми добавками? Но нет, дело было в другом. Просто в эту ночь в Симутине созрело что-то, какое-то молочное чувство сквозь набухшую душу прореза́лось. И Симутин, не узнавав еще его, переплавлял это чувство в лихость. Наступило время обнять весь мир!

Дед ответил:

– Я и сам бы рад – ежели на память человечества, а то спиртуюсь, спиртуюсь, а всё до нужно кондикции не доспиртуюсь. А вечность ведь наследовать кажному хоти́тся...

– Старик, я тоже иногда чувствую себя игрушкой в руках судьбы! – патетически вознес руки к небу Алексей, который разве что не приплясывал.

– Закусывать надо…

– Ну представь, старик, – восклицал Симутин уже скорее Вселенной, которая смотрела на него тысячей биноклей на оси. – Ну сбрось ты с себя эти мертвящие оковы обыденности! Стань хоть на час Художником, Философом! Ну ведь не романтик, не тонко чувствующий пульс космоса человек разве бы сидел среди ночи зимой на остановке, вглядываясь в тьму меона? Если бы я писал роман, а мне это еще предстоит, мне было бы обидно такого, как ты, дедозавра записывать в эпизодические герои. Встряхнись! Почувствуй себя главным! Может, ты – моя главная литературная находка? Молчишь? Да не отворачивайся, я не пьяный.

– Вижу. Раньше вас хоть в изоляцию сажали, пилюли на съестное давали…

– Хватит прозябать во второстепенных! Я сделаю из тебя персонажа! Как зовут тебя, друг?

– Родион Романыч…

– О! – Симутин аж подпрыгнул, из-за чего дед тоже нервно дернулся, но с лавки не встал, только отполз чуть-чуть. – Вот это да! Обалдеть! И после такого тебе не стыдно прозябать в эпизодических? Родион Романыч! Ну, не стесняйся! Скажи что-нибудь, записать мне, правда, нечем, но я запомню. И оттисну потом в романе! Будешь о себе читать, я тебя через литературу заспиртую на добрую память человечества! А это, дед, бессмертие, понимаешь? Ну, говори? Чего молчишь? Что-нибудь весомое такое, хлесткое? Ну?

– Метафизика – душа поэзии.

– О! – восторженно взревел Симутин. – Да! Я так и знал!  Это твоя мысль?

– Какая мысль?

– Как? «Метафизика – душа поэзии».

– Чего? Чтой-то ты непонятно гуторишь...

– Подожди… Ты же только что… Не надо на меня смотреть, как на идиота! Это же твои слова! Нет? Что они там чудят… – Алексей глянул наверх, словно пытался разглядеть Шульца. – Ну ладно, давай вернемся назад… Всё по порядку, как говорится. Расскажи о себе, типа автобиографии для начала. Я уверен, у каждого человека в судьбе есть такое, за что можно зацепиться. Вот Герцен говорил, что нет на свете неинтересных людей и судеб. Всё достойно поэзии! Так что дай мне тыл, плацдарм. Нагнети интригу! А за ней уж – и прорыв в главные!

Старик осмотрелся, словно ждал слежки, потом коротким жестом подозвал к себе Симутина и начал шептать. Ночь. Пустая улица. Ни души. Симутин подумал, что нет ничего глупее, чем шептаться в таком месте в такое время. Но тут же понял, что он был не прав – есть еще кое-что и поглупее...

– Колесо Кали-Уги движется в направлении третьего небесного сияния, – шептал старик.

– Кали-Уга?

– Есть такой метафизический провал в пространстве, посвященный богине Кали. Находится между Москвой и Брянском. – Дед продолжил так же настороженно: – Это всё они – вишневые кирасиры. Точнее – виноградные. Им приказывает сам третий будда Майтрея. Они живут на планете Лагерлеф, в пятидесяти космических стадиях от Земли. Они хотят, чтобы люди стали жить в любви, покое и питались кукурузной мукой – она прочищает тантру и положительно влияет на обмен веществ. А еще они дали человечеству множество полезных изобретений, таких, как ядерная энергетика, баскетбол, двигатель внутреннего сгорания, колбаса и Владимир Высоцкий! И моя миссия, пока я нахожусь в этом вечном городе, защищать будд и людей от всего негативного, от всяческих инфляций, скоропортящихся товаров и других кишечных инфекций! Я – бич.

– Кто? – скривился Симутин.

 – Благоразумный Инспектор Человечества. Вообще такие, как я, делятся на три типа: ИЧ, БИЧ и ЧМО.

– А чмо, это что?

ЧМО – Человек, Мыслящий Ординарно. Особенно в глазах инопланетянинов.

– Так ты инопланетянин?

– Нет, но ты скоро всё сам увидишь. Пятьсот лет тысячи экспедиций собирали на Земле, палки, камни, жмых и экскременты. Но всё – сборы окончены. Теперь нам нужны кое-какие сведения касаемо биохимии, ну, там, пункция из мозжечка, срез гипоталамуса, способность организма работать без ног, почек и печении. Словом, всё – во благо развития науки. А сейчас, кстати, они прибудут.

– Кто – они?

– Изуверские космические опыты! Две минуты, по моим расчетам, и они...

Однако ещё не успел дед окончить свою фразу о двух минутах, как вдруг…

Всё погрузилось в яркий свет. Его источник от Алексея закрывала тонкая металлическая стена остановки, но по бокам было светло, как днём.

– Это они, – спокойно сказал дед.

– Кто? – засомневался Симутин.

– Они…

Алексей попытался выглянуть из-за остановки, чтобы увидеть – кто там. Но обзор забивал свет – белый, словно горячка. Всё, что удалось различить – три силуэта, странно одетых – в каких-то светлых ниспадающих мантиях и со странными вытянутыми вверх головами. Сердце учащенно запрыгало, как боксер со скакалкой, адреналин расправил аорты, заиграл лёгкими, как эспандером.

Прошло несколько секунд, силуэты поравнялись с остановкой, снопы света больно ударили в глаза Алексею... Медлить было нельзя!

Алексей хватал зубами вязкий воздух, лишь раз оглянувшись, давал своим мышцам простор и разрядку. Светящиеся фигуры в длинных одеждах настойчиво его преследовали. В голове почему-то крутилась мелодия из мультика «Бременские музыканты»: «Куда ты тропинка меня привела». Чудовища, кажется, начали отставать и материться. «Под людей подделываются, – догадался Симутин, – истинная сущность – не для третьих глаз». Потом в одном месте Алексею удалось удачно свернуть в узкий проем, пролезть в какой-то небольшой дворик с гаражами и высокими деревянными заборами, где он окончательно оторвался от погони. Сел на оледенелый чурбачок: перевести дыхание. Осмотрелся. За тёмными окнами неслышно сопела чужая спокойная жизнь, тревожимая разве что тонким предчувствием утреннего будильника, опухшей физиономии в зеркале и часа в общественном транспорте рядом с такими же опухшими от спокойного сопения, будильников и общественного транспорта лицами.

Алексей помотал головой, чтобы сбросить с себя наваждение. Даже глянул на небо. Куда ты, тропинка, меня привела. Но космос уже пустовал и не хотел ответствовать. Симутин нашёл какой-то выступ, похожий на ступеньки, смахнул с него лёгкий снежок и сел. Ноги хотели покоя.

Сидел, выдыхал тёплые пары. Озирал всё то же пустое небо. Вдруг в икринке луны шевельнулся зародыш. Алексей вздрогнул и вдруг понял, что замёрз: мороз обижался, что его забыли, и начал настойчиво напоминать о себе. И в тот самый момент, когда Симутин встал, чтобы идти дальше...

 

Жанр: научная фантастика. Тема: изуверские космические опыты

 

Телепортировавшиеся из неоткуда гуманоиды навалились, скрутили и куда-то поволокли по снегу. Затащили в летающую тарелку, продолжая светить в лицо, видимо, чтобы деморализовать. Но этого, собственно, не требовалось. Симутина так круто занесло на этом повороте событий, что он уже двигался вперед, как сторонний наблюдатель, то есть не сопротивляясь и как бы из инобытия глядя на происходящее. За «ЧМО» меня приняли, что ли? Вертелась в голове единственная мысль. Скрученный и обездвиженный Симутин сидел в узком пространстве, хитро и умело прикидывающимся автозаком. Странно, но все эти неприятные процедуры были проделаны и с дедом. Но он же «БИЧ»? – сомневался Симутин. Его-то зачем? Их двоих запеленали в какие-то длинные рубахи с большими рукавами, потом перевязали так, что нельзя было пошевелиться.

– Вот они где, голубчики, – говорили пришельцы вполне человеческими голосами. Конспирация продолжалась!

– Это ж надо умудриться сбежать из четвертого блока!

– Вообще этот контингент только с виду такой беспомощный, как дело доходит до таких вот форс-мажоров… И не знаешь – откуда что берётся.

Вошедший посветил в лицо Алексею:

– Так, Викентьев, на воле ничего не успели натворить?

– Я не Викентьев, я Симутин.

Сидевший напротив пришелец полез в нагрудный карман за космическими очками.

– Эй, Опаркин, Вася, вы кого это мне приволокли?

– Викентьева.

– Какой же это Викентьев, вы посмотрите на него!

Вошел самый крупный из инопланетян, растерянно поскреб затылок:

– Правда, не Викентьев...

– Вот <огорчение>! (он сказал другое слово) Чем вы смотрели? У вас что – глаза на <тыльной-стороне-ладони>?! (он сказал другое слово) Так, а может, и тот, второй, – не Колобаев?

– Не, ну что я Колобаева, что ли, не узнаю?.. Да Колобаев, ё-моё!

Тут сухонький, небольшого роста пришелец, кажется, главный у них, обратился к Алексею:

– А вы, дорогой друг, кто будете?

– Как кто? Случайный прохожий, шел вот домой, а тут какие-то психи накинулись, повязали…

– Нет, мой драгоценный, они как раз-таки наоборот – санитары, – рассмеялся сухонький, – а вам – тысяча извинений, развяжите его. – Инопланетянин сделал приглашающий жест. – Так что, голубчик, можете гулять дальше, нам для наших изуверских космических опытов такие рептилоиды пока не требуются…

Симутин вышел из больничной автобуханки. Вдохнул ершистый февральский воздух, многажды проткнутый питерской иллюминацией. Вокруг Симутина искрился простор, белый, как карлик. И Симутин, который уже был наполнен впечатлениями до верхней своей кромки, побрел домой. Кофе отпустил, разрешил Симутину спать («ладно уже, спи, а нам с мочой пора...» – примерно так сказал). Такси только поймать не сразу удалось.

 

Жанр: дипломная работа. Тема: паронимы

 

Проснулся он поздно. Восьмичасовой световой день лениво пробирался через морозную чухонскую взвесь. Вот-вот должны были закончиться каникулы, надвигался последний, десятый семестр студетства, который неминуемо грозил госами и защитой диплома. Впрочем, диплом-то уже был готов. «Библейские мотивы в творчестве эмигрантов первой волны». Можно было сдавать русский, а диплом писать по литературе, а можно было наоборот. По языкознанию исследование писать не хотелось, изуверские деривации с циркумфлексами наводили на него скуку. А вот ништячные хронотоп или карнавализация – совсем другое дело! Литвед – как много в этом звуке! Чтобы освободить силы для будущей кандидатской, которой он хотел уже сейчас заниматься, Симутин вцепился в свой эмигрантский диплом еще на четвертом курсе, когда остальные думали в основном о тусах, кислотной музыке, модных отвертках и алкозельцере. Все слушали группу «Сплин». На партах её писали. А еще модной была «Кысь». Её на факультете, кажется, все прочли. Ну, из тех, кто читать умел. На филфаке это умение не всем давалось.

Симутин записывал перлы за своими однокурсницами, которые между Александром Христофоровичем Востоковым и папиками выбирали папиков. Зато выражались антуражно. Их можно было понять: приехавшие из всяческих ПГТ, а то и из чего помельче, провинциалки влюблялись в столичную жизнь и готовы были лечь костьми – лишь бы жизнь эту продлить до конца своей. А не на пять отпущенных образовательным стандартом лет. Поэтому Щерба, Потебня, Кирпотин и уж тем более Георгий Александрович Хабургаев не могли соперничать с неоном, кислотой, меринами, лопатниками и фуа-гра. Зато неискореженные филологическим знанием девицы (с ударением на «е») на-гора выдавали такие шедевры, как «медведь клоака», «птица кольраби», «погибли семь человеческих жертв», «в Париже он встретился с Гюгой», «Есенин и Ду́нкан уехали за границу» (последнее надо пояснить: в те времена был популярен сериал «Горец» про бессмертных, главным героем которого был Ду́нкан Маклауд). Хемингуэй, «По ком зво́нит колокол». И этих людей заставляли читать роман «Улисс» Джойса (хорошо, не в оригинале! (и хорошо, что не «Поминки...»!))! Еще были «Тёмные олени» Бунина и прочий Фенимор Куприн. А вот Симутин мог уловить даже тонкий стёб, допустим, в словах из «Урожайного марша»: «Чтоб тра́кторы не ржа́вели впустую» (Маяковский). Мало кому это дано – так понять классика!

Так вот, неранним утром 23 февраля 200... года Симутин, вынырнувший из всей этой университетской мути (и забывший, кстати, что сегодня день РККА!), вдруг прошибся холодной, как пот, мыслью: он же не взял у Альбины ни адреса, ни телефона, ни какой другой геолокационной зацепки! Даже фамилию её не спросил! Нет, одна зацепка всё-таки была: улица Колокольная, куда его вместе с Серым звали на алавердыйный ужин. Но номер дома?! Он схватился за мобильный телефон. Нашарил там номер Серого. Нажал на трубочку. Ну же, где ты там? Симутину казалось, что каждый новый гудок тянется дольше предыдущего. Всё симутинское естество взывало к другу!

– Чё в такую рань... – вместо приветствия.

– Колокольная улица, а дом? – с жаром.

– Ты чё, не протрезвел? – зевая.

– Я же не пил, только коньяк зря открывали, я про адрес...

– Какой адрес?

– Альбинин же, какой еще? – с нетерпением, доходящим до раздраженности.

– А, ты про Варвару Иннокентьевну, – лениво: за кадром он, кажется, даже потягивался.

– Ну а о ком еще? Адрес не помнишь?

– Не, не помню. А так покажу. Если на местности, – развязно.

– Не понял? – удивлённо.

– Альбина у меня сумочку забыла, ты учесал куда-то, а они вернулись, ну и я с ними прокатился на такси, всё равно разбудили... – опять зевая.

– И ты?.. – слова кончились, но что-то сквозило возмущенно-негодующее в этом «и ты».

– Да я даже на этаж подниматься не стал, сказал, мерси, только при присутствии мон-шера друга, монифик. Видишь, всё для тебя! – с гордостью.

– Ты номер дома запомнил?

– Да ну... У меня на числа плохая память, только на цифры хорошая. Все десять помню! Правда, не по порядку... Чего скис? Да не боись, найду я, там еще вывеска светилась: «Шевели батонами», пекарня, наверное, – устало, всезнающе, успокоительно.

– Уф... И когда?

– Я сегодня с вечера – в смену. Давай дня через три.

– А пораньше? – ненастойчиво.

– Давай в субботу, – опять устало.

– В пять вечера. Нормально?

– Угу... Ну давай. И Кошу там корми, не забывай. Я с утра положил ему лап, вечером кинь чего-нибудь из морозилки.

– Да чтобы из твоей вечной мерзлоты кость какую выковырять – паяльник нужен, – недовольно, но со скрытой усмешечкой.

– Ну уж поработай археологом... – с надеждой в голосе. – Дятла пока не поливай.

– Понял.

– Ну пока, давай.

– Пока.

 

Жанр: Гудки. Тема: продолжение

 

Что было с Симутиным дальше? Если идти по хронологии, ничего не опуская... Нет, ну, совсем уж как-то неприлично описывать такие вещи! Всё-таки такой респектабельный роман получается, а тут… Завернем наше голубое сало в стыдливую литературную газетку, чтобы поймать героя уже на выходе – в довольном виде.

Потом Симутин, не умываясь, не завтракая, сел за компьютер. «Теоретико-методологические подходы к изучению авторской песни». Базовые труды А.В. Скобелева, В.П. Изотова, А.В. Кулагина, С.М. Шаулова, А.Е. Крылова. Синкретический характер авторской песни. КСП. Всесоюзный фестиваль 1968 года. Неоромантические тенденции. Визбор и Клячкин. Межпесенные комментарии. Корреляция. Терминологические нестыковки. Особый жанр, который предполагает...

Неожиданно – телефонный звонок. Наверное, мама... Звонок, первый из двенадцати на сегодня звонков... Но нет – телефон неизвестный. Нажал «принять».

– Алексей, здравствуйте!

– Аль... Альбина?! – он еще не вынырнул из полисубтекстуальности и интериоризации, поэтому соображал и понимал с трудом.

– Молодец, с первого раза идентифицировали!

– Но... как?

– Как я понимаю, вы хотите выяснить, как мне удалось раздобыть ваш телефонный номер? Уверяю вас, это было куда проще, чем Варваре Иннокентьевне вчера отказаться от коньяка. Видимо, Сергей Николаевич на неё благотворно повлиял. Надо его почаще ей показывать. Словом, ваш телефон я узнала весьма просто – через свои контакты в даркнете. Есть у меня один дружок под ником Аркадий Серверный...

– Драк-нэт? – сказал он раздельно. – Это еще что?

– Особая информационная система. Проще говоря, коннекты между анонимированными пи́рами, осуществляющиеся с помощью нестандартных протоколов.

– Ага, спасибо, теперь всё понятно... – язвил Симутин. – И что, там есть телефоны обычных граждан?

– И необычных тоже. Да если бы мне надо было узнать, сколько у вас в крови лейкоцитов или объем вашего черепа, то и это было бы нетрудно.

– Ну, положим, объем моего черепа постоянно растет... Особенно когда я готовлюсь к поступлению в аспирантуру...

– Кстати, вы уже выполняете ваше обещание?

– Конечно, выполняю! А какое, кстати?

– О, мать-сыра-земля! Он опять забыл! Вы мне должны роман. Уж кому, как ни мне делать из вас популярного писателя!

– Ну, это... Я пока фактуру набираю.

– Ну-ну, набирайте. А я звоню, чтобы пригласить вас на белое свидание, – взяла она быка за рога.

– На белое? Это как?

– Когда дама приглашают на танец кавалеров – это белый танец. Так же и свидание. К тому же – февраль еще. Вас не смутила моя ду́ровость?

– Что, простите?

– Дуровость. Герой Отечественной войны 1812 года, Надежда Дурова, очень бойкая была барышня. Вас не смущает моя бойкость? Жизнь коротка, и у нас нет времени на долгие этикетные расшаркивания. А я, чувствую, что вы – весьма этикетный кавалер...

– Вы смеётесь?

– Извините, не хотела вас обидеть. Просто филологи – такие застенчивые.

– Если хотите знать, мы с Серым, точнее, с его благородием Сергеем Николаевичем, собрались заявиться к вам в субботу в семнадцать пополудни с компрометирующим визитом. И – что еще более дерзко – без предварительного приглашения к сему часу.

– Но давайте вернемся к нашему белому свиданию. А то мне надо бежать дальше. Сегодня в восемнадцать ноль-ноль у дома Вавельберга, вас устроит? Или нет, давайте у дачи Безбородко.

– Э... м... Да. А это где?

– Да скачайте же себе старую карту Санкт-Петербурга! Как вы Семёновича собираетесь вызывать, если старых домов не знаете? Интернет вам зачем?

– У меня, собственно, и нету интернету, – сказал Симутин, мягко произнеся второе «н» в слове «интернет», – я если только в интернет-кафе, а своего агрегата не имею. Один мой знакомый не советовал в компьютере долго сидеть, говорил, уж простите за цитату, что «через ваши эти писюки все диоптрии из глаз выкрашиваются, как молочные зубы». Говорил, что единственно, что в интернете можно читать, так это ЖэЖэ.

– Знаю я этого вашего знакомого! Ну, карту тогда старую достаньте. По антикварным же лавкам ходите?

– Э... м... Да. Понял. Договорились. Куплю.

– Тогда до встречи.

 

Жанр: эпизод. Тема: кафейная

 

Он пришёл заранее – по купленной карте нашёл эту самую «дачу Безбородко». Было промозгло, не холодно, но по-невски противно. Смеркалось. К Симутину подошла потёртая жизнью женщина (по возрасту, видимо, девушка, но лишь по возрасту, а не по виду) – спутанные волосы, несвежее пальто мышиного цвета, капюшон на голове.

– Не меня ждёшь? – спросила она.

Заглянув в её осоловелые глаза, он подумал: этот механизм работает на спирту... И хотел было уже ответить что-то грубое, но вдруг увидел приближающуюся Альбину и, указав подбородком в её сторону, проговорил:

– Не вас, её.

– Кого? – сказала дама развязно. – Там никого нет.

И пошатываясь, пошла своей дорогой.

– Кто это был? – спросила Альбина. На ней было приталенное красное пальто, а волосы жили свободно, напитываясь уличной сыростью и оттого пушась.

– Один из местных призраков, – пошутил Симутин, – их здесь много ошивается.

Она посмотрела на него с укоризной.

– Вы, наверное, с вашим Серым всем нам, девушкам, даёте хлёсткие характеристики?

– Эх, Альбина, каждому времени – своё наречие. Сегодня можно говорить хлёстко.

– А вы живите в другом времени.

Вечером, после морозной прогулки, они сидели в небольшом кафе в одном из невско-проспектных проулков. На самом Невском – тришкурные заведения, дорого, но стоит два шага занырнуть вглубь петербургских трущоб, и там можно найти весьма недорогие, но пристойные кафешки, куда даже с Варварой Иннокентьевной (если вам вдруг представится такой счастливый случай) можно выйти.

Пили чай (Симутин был ударе, сыпал остротами, даже сподобился на экспромт: «Дар напрасный, дар случайный, каркаде в китайской чайной»).

Разглядывал её. Вначале украдкой.

На ней было пуританское кремовое платье в розах, по виду старинное, такие сейчас не носят. И всё закрыто – плечи, шея, руки. Симутину оставались только очертания, но они его не тревожили своей женской энергетикой. Ему был интересен разговор, их интеллектуальная перестрелка: в этом смысле – он был сознанием, а не плотью. Судя по всему, она решала основной вопрос философии так же.

– Вы меня искренне удивили. – Симутин, поставив оба локтя на стол и положив подбородок на скрещенные ладони, смотрел ей прямо в лицо, а она убирала взгляд, словно он был солнцем и слепил. – Я никогда не встречал девушек с вашими познаниями. Это невообразимо! Расскажите же о себе, как вы дошли до жизни такой... В смысле пройденного жизненного пути...

До этого момента они ограничивались всё тем же легко-ироническим словесным пинг-понгом, которому он научился у Серого. Однако у кого училась она? У Варвары Иннокентьевны? Но та показалась Симутину несколько грубоватой... Словом, за этот вечер они прошли долгий ассоциативный путь от Михаила Щербакова (это он начал тему) до крито-микенской культуры. Он даже ей стихотворение Игоря Эрица, современного поэта, прочел. Об этой самой культуре. Стихи он неплохо запоминал. И вот представился случай – блеснуть. Она удивила его каким-то Антоном Абельгаузом. В общем, пинг-понг – он и есть пинг-понг. Еще неизведанного Кима Капулана ему читала. «КИМ, наверное, Коммунистический Интернационал Молодежи?» – подумал он. Из советских? Но стихи были несоветские. Она подарила ему небольшую брошюрку на память. Тринадцать стихотворений и одна небольшая поэма. «Пахнет» – называлась поэма. А стихи, вот, все тринадцать, она прочла их ему, то и дело поднимая глаза, но как бы и не с ним беседуя, никогда он еще не видел её такой, хотя стихи и были чужими, но она говорила – своё:

 

***

Угрюмая мутная жуть –

Тварь моховая, ворсистая,

Гнилые сумерки в рожу ржут,

Рвут одёжу со свистом,

 

Еле видны через мутную взвесь

Серые прямоугольники,

И те, которые тоже здесь,

Не иначе – покойники,

 

Здравствуй, родная гнилая хмарь,

Сдобренная гранитом,

Здравствуй, зелёный от окиси царь,

Бьющий в гранит копытом.

 

Всё здесь потустороннее, сплошь –

Загробье: Северный Китеж,

И если в городе этом помрёшь –

Разницы не увидишь.

 

***

Воздушные рыбы, шевеля жабрами,

Проплывают на уровне третьего этажа,

Замшелые лёгкие плюются жабами,

Те летают не хуже ужа.

 

Подушки набиты пером соколиным –

На Горьковской их продают,

Мосты разводят – мосты из калины,

И те, кто глядят из кают,

 

Видят не город, а реку; паромщик

Зрит пятаками из глаз,

И всё тут складывается проще,

Если знаешь, где паз.

 

Каналы по кромку засыпаны блёснами,

Колодезный воздух горчит,

И время перетирает дёснами

Мраморные харчи.

 

***

В Петербурге встретимся снова,

Словно солнце пожрали в нём,

Долго звучит крокодилье слово:

«Что не переварим – сжуём».

 

И сам ты проглочен: сытое время

Облизывается в двунадесять языков

Своих, оттого ты и эфемерен,

Что, как тракт, устремлён в далеко.

 

И сам ты глотаешь, хотя эфемерен:

Город – кишечный тракт,

Город Осипа в не меньшей мере,

Чем город Петра.

 

***

Булыжники хранят

Казённое тепло,

Что на булыжный тракт

Когда-то натекло,

Булыжники хранят

Тепло его стопы,

Его тяжёлый взгляд –

Глядел поверх толпы

Хозяин, мимо плит

Гранитных и быков,

Он и поныне зрит

В чужое далеко.

 

***

От тленья убежит

Не только Вечный Жид,

Но и жилец Кунсткамеры,

А также тот, кого

Отлили в вещество

Гранита, то есть каменный

Кому достался в дар

От власти аватар,

На постаменте, с подписью,

Мол, накарябав книг

С десяток, он воздвиг

То, что не съестся окисью.

 

***

Есть в осени первоначальной

Короткая, но дивная пора:

Гнусь с неба прёт необычайно,

Как будто там одна дыра,

 

Которая перемещает

Объёмы слизи всех сортов

Такие, что твои мещане

Из дому выйти без зонтов

 

Даже не мыслят, всюду жижа,

Которая весьма родит

Зеленокожих, что, как грыжа,

Вываливают на гранит.

 

Тогда на теле волос тает,

Чтоб обернуться чешуёй,

И перепонки нарастают

Меж пальцев, и стопу жуёт

 

Урча, стозевное болото,

И Слизь, и Плесень – все они

Рисуют липкие полотна

На стенах – импрессионизм.

 

***

В ресторации ты до двух

Трапезничал, вдруг – обвал,

То АкакиАкакича дух

Пальто с тебя сощекотал.

 

Как только ты на крыльцо взошёл

Вот именно что – дух

Перевести, отрыгнуть Бланшо,

И тут на тебя – бух –

 

Как невский снег на бобровую

Шапку – сверху упал

И с бобровыми вставками новое

Пальто сощекотал.

 

***

Тоска меня доконала –

Вытеснила даже сплин,

И я дошёл до канала,

Как Грибоедов, один.

 

И вижу: стоят пиццерия

И запахи – м-м-м – там пицца,

Короче, дошёл до цели я,

А вы думали – шёл топиться?

 

Да нет, никогда подводная

Не прельщала меня перспектива,

Просто когда живот подводит –

То и на душе тоскливо.

 

***

Память – странное крошево –

Слепые зёрна утрат,

Которые склевали с утра

Плохиши в поисках хорошего.

А память, вмятая в камень,

Людям странна вдвойне,

Как странен был камень Каину,

Готовящемуся к войне.

 

***

Летейский сад

Демонами набит,

Мраморный ад

Омывает Коцит,

Даже долезла

Эта толпа

Настырных бесов

До столпа,

Столп – в пустом

Месте, и бес

Ангелу с крестом –

В противовес.

Эта раздвоенность

И привела

Красное воинство

В царство орла,

В царство

Двуглавого

Орла.

 

***

В чугунную паутину

Пойманы твои пространства,

Я бы заплатил полтину,

Только бы расстарался

 

Этот лихач косматый –

Продёрнул меня с ветерком

Через ушко громады,

Которую мы зовём

 

Гиперборейской Пальмирой,

Так как здесь густо родятся

Не только звенящие лирой,

Но и юроды, паяцы,

 

Философы, фармазоны,

Романтики и глупцы,

Под которых пишут законы,

А особенно – мертвецы.

 

Так что вези, косматый,

Голою костью звеня,

Мимо летнего сада,

В райские зеленя.

 

***

Воздух, вывернутый наизнанку,

Стал землёй, а она поганку

Из себя выбледняет, чтобы

Довести едуна до гроба,

То есть сделать его бесполым,

То есть сделать его бесплотным –

Так нас смерть наизнанку выво-

Рачивает, а значит, вывод

К вышесказанному такой:

Смерть не бездна и не покой,

Не роенье молекул в звёздах,

Смерть есть возвращение в Воздух.

 

(Альбина пояснила, что это стихотворение про какие-то там «мытарства»)

 

***

Визитная карточка Петербурга –

Отпадная штукатурка,

Сырые лежат на стена́х разводы –

Такие стоят погоды,

 

Все здесь едят огуречную рыбу,

И мы с тобою могли бы,

Но далеко наш склеп от реки

И высоки тут поребрики:

 

Пока до рыб доползёшь –

Весь саван себе изорвёшь.

 

В другой бы момент он оценил эти творения, но сейчас эстетический инстинкт в нём не работал. Эти стихи стали линзой, переключателем, который резко изменил его фокус. Перед ним была другая Альбина, он даже вспомнил одно стихотворение Алексея Константиновича Толстого... Тот же эффект.

«Так что вези, косматый...»

«Слепые зёрна утрат...»

«От тленья убежит...»

«Но и юроды, паяцы...»

Симутин был заворожен тем голосом, который это всё прочёл, теми губами, которые создавали из звуков этот текст, тем лицом, на котором существовали эти губы. Вдруг он подумал, что не сможет её описать. У неё не было горбинки на носу, её губы не были «спелыми вишнями», то есть чрезмерно полными, такими, чтобы на них мог лечь погонный метр помады (которой она, к слову, не пользовалась), глаза не были анимэшно распахнутыми, а ресницы голливудски длинными. Узкое славянское лицо, несколько более бледное, чем надо, немного вьющиеся волосы, густые, русые. Такое лицо рисуют художники, когда хотят дать «прелестной юности чистейший образец», ну, то есть что-то умильно-усреднённое. Но надо всем этим была невысказываемая её загадка, которую он силился разгадать. Что-то в ней было нездешнее («винтажное» – он сам себя поймал на этом слове и мысленно ему улыбнулся), но что? Может быть, тут какую-то роль играла её манера одеваться: свитера, платья, блузы – всё это предельно закрытое: он даже ни разу ещё не видел её – как это называют физиологи – яремной ямочки, то есть впадинки, что находится там, где заканчивается шея (точнее – «выя»). В уме у него вертелась фраза из песни Геннадия Жукова: «Осьмнадцать было ей, что, собственно, не то же, / Что восемнадцать, а на век моложе».

Именно после поэзии, после этих взахлёб прочитанных тринадцати стихотворений, он начал чувствовать, что имеет на неё уже какие-то права. Это нельзя было объяснить логически – это была вспышка, которая толкнула его на сближение. Но как сделать хотя бы полшага вперёд? Можно было, конечно, начать загибисто, с вопроса, мол, а какой пейзаж открывается из вашего окна, когда вы просыпаетесь и когда первые лучи восходящего?........ Можно, было спросить то же, но пооригинальнее: «Закройте глаза и представьте: тронутый инеем забор дымится, попав в прямые лучи наливающегося соком утреннего солнца. Петербургская зима. Вы только что проснулись, мир вокруг вас еще тёплый и домашний. И вот вы подходите к окну...».

Но Симутин был тривиален.

– Я, с одной стороны, уже так много узнал о вас, а с другой, совершенно ничего о вас не знаю. В том смысле, что: где вы жили, где учились, кто ваши родители?.. Там, я не знаю, какое у вас было детство?

– О детстве я расскажу, а вот дальше... Пусть будет пока фигура умолчания. Когда-нибудь я дозрею. Обязательно. Когда-нибудь, но... Не подумайте, что я что-то хочу скрыть, просто... Словом, пока скажу лишь, что родителей я потеряла рано. Отца я вообще не помню, а мама ушла, когда мне было шестнадцать. Словом... Про это время я пока тоже не хочу.

– Ну, давайте о раннем детстве... Хотите, я начну? Если неудобно... – говорил он, рассматривая алые розы на её кремовом платье. Он подумал, что оно, видимо, когда-то было белым, но со временем белизна загустела...

– Да нет, я начну сама, всё в порядке, – улыбалась она. – Появилась я в роддоме, окружённом провинциальной скукой и февральскими метелями. Детство провела в саду, но не во взрослом, где узористо пахнет папоротником и крапивой, и где деревья, – а в детском, где живёт суровый дух подгоревшего омлета и хлорной извести. Которая, как известно, является звучной смесью гипохлорита, хлорида и гидроксида кальция. Но поэзия химических реагентов мало интересовала меня тогда. Да и впоследствии я так и не доучилась... Впрочем, мы о детстве. Помню: грязно-жёлтая советская плитка в коридорах, детская запеканка с противной черной корочкой. И молоко с пенкой, избавиться от которой – было делом самым важным во всём нашем столовом ритуале. Потом мы с мамой переехали поближе к бабушке, в тогда ещё Ленинград. Который, впрочем, сразу изменил своё имя. В школу ходила уже здесь. Что еще сказать? Детство – как детство. С двумя программами в черно-белом телевизоре, с аппликациями на стенках – в честь международного праздника «Восьмое марто», так я говорила, думая, что раз «восьмое», значит, всё тут – средний род. Темно-синее платье в школе, в первых классах мы еще застали общую полушерстяную уравниловку... Это потом стало уже можно... Такое скучно-казарменное и такое блаженное время!

И они вдвоем замолчали, как будто уже не говоря, а думая об одном и том же, как будто насытились обычным разговором и перешли на следующий уровень общения. Он проводил её домой (Колокольная, не какая-нибудь, улица!), и долго не хотел возвращаться в свою камору. Брел куда-то через протяжную питерскую ночь, потом замерз, чтобы погреться сел в автобус, не глядя, куда он везет, доехал до конечной, тащился по улице (увидел, что это какой-то «проспект Луначарского»), свернул, набрёл на перелесок...

 

Жанр: пейзаж, антуражный. Тема: онтологичность происходящего

 

Морозный воздух бодрит.

Улицы, дворики, ненавязчивые огни, но по шаблону города думать не хочется. Благо – недалеко река, лес и другие странные вещи.

Вдыхаешь зимний ночной хруст и кажется – свежесть, в тебе рожденная, возвращается в родные пенаты.

Ступаешь по льду, большая вода и млечный мост над ней. От берега к берегу, из мира – в мир. Ляжешь на лёд, смотришь в небо, упираешься в него, а они, податливые, расступаются, впуская тебя в свой мелкозернистый калейдоскоп – сегодня ни облачка.

По тропинке, протоптанной в высоких снегах, движешься на тот берег. В рощу. Проходишь внутрь, обязательно выбирая место, где мало ходят. Вязнешь в снегу. Деревья смыкаются, и можно стоять в тишине, перебирая какую-нибудь песню. Ну, какую же ещё – конечно, эту: «И подымет мне веки горячим штыком».

И мир перестанет быть мистическим и станет понятным. Как в смерти. Быть не одним из, а просто – одним.

Это и есть одиночество.

Снег такой звучный. Не тонкий прах, а полновластный хозяин. И на ощупь – тоже.

Разрешился от быта, как от тела.

С трудом переставляешь слова, двигаясь назад – к себе.

Нужно возвращаться.

Город скоро шевельнется первым утренним волнением. Призовет тебя к суете.

По-особому твердо и гулко звучат морозные шаги.

Нужно возвращаться – и ты возвращаешься.

Первые жёлтые квадратики в домах.

И жёлтая машина с квадратиками.

Улицы.

Ключи.

Ступеньки.

Опять ключи.

И – наскоро раздевшись...

Сон с разбегу внырнул в его глаза. Бывает, что не успеваешь толком прикоснуться к подушке, как сразу проваливаешься в юнговские архетипы, а то еще и куда подальше. Симутин лежал неудобно, но не понимал этого. Молодость умеет быстро засыпать – как и совесть, не отягощённая распилом, откатом или какой другой скоромной разживой.

 

Жанр: вставной эпизод. Тема: ночное видение с провиденциальным потенциалом

 

В ту ночь, а вернее сказать, в то утро ему приснился сон. Он заходит в маленькую церковку, такую диковинную, как будто деревянную. Какие-то резные завитки, почти сказка про царевен и богатырей. Так это снимали в СССР, когда давали сказочно-былинную Русь. И вот в этой церковке – Альбина. Стоит одна у странного металлического столика. На нём – как маленькие стальные грибы – подсвечники, много, россыпью. Симутин пытается разглядеть её, напрягает зрение, но ничего не получается. Откуда-то у него появляются его роговые профессорские очки, он надевает их, чтобы лучше было видно, но по-прежнему всё расплывается. Остаются очертания.

Всё же он видит, что в руках у Альбины – свечи. Она берёт одну, ставит напротив небольшого распятия, которое прикреплено к дальнему краю столика, тоже стальное. В тусклом свете – только отблески блуждают, не то от лампад, не то от свечей. Мало света. Альбина зажигает первую свечку. «Это за Семёновича», – говорит. Потом вторую: «Это за Варвару Иннокентьевну». Третья – «За Серого». Наконец, последняя: «Это за меня». Симутин смотрит на её руки, они пусты, больше свечей нет. «А за меня? – обиженно и разочарованно роняет Симутин? – А мне как?». «Время – это воск, – отвечает Альбина, – должен быть кто-то внешний, кто зафиксирует, кто выдавит бороздки».

Симутин проснулся со странным чувством. Нацепил свои гомерические очки (по дому он ходил в них, а на выезды ездил уже исключительно в линзах (ко всему подлец-человек привыкает! (даже к контактным линзам))).

Было как-то не по себе.

Набрал Альбину. Не ответила. Наверное, на работе. Занята. Успокаивал себя, что, мол, это не потому, что не хочет, а потому, что не может. Ну может же она не мочь! Успокаивал себя. И в этот самый момент его тягостные размышления были разбиты трескучим рингтоном. Противный, надо бы поменять, да лень всё... Альбина! – подумалось сразу. Перезванивает.

Увы, нет.

Ксюха.

 

Жанр: воспоминания. Тема: Ксюха

 

Ксюха – это его двоюродная сестра, её мать и симутинская – сестры. В девичестве – Юматовы. Тощая, ноги, как спички, сама, как вешалка, никаких женских признаков, кроме таза широкого. Однако, симпатичная, хоть и «суповой набор» (как говорила симутинская мама о племяннице). В лице – что-то неуловимо восточное, в глазах – прежде всего. Карие до черноты.

– Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, – начал дразниться в трубку Симутин, даже не поздоровавшись.

– Очень, блин, смешно... – На другом конце несуществующего провода недовольно кривилось четырнадцатилетнее миловидное личико. Личико хотело поступать в Питер после девятого, не хотело задерживаться в школе, потому что «школа – отстой, а так – профессия». Но вот какой «а так» выбрать, личико еще не решило, лишь бы куда, только чтобы в Питер. Только бы чтобы из О.города выбраться. Так оно думало, хотя озвучивало всё по-другому: мол, потом можно доучиться, не отрываясь от производства (на роль «производства» она рассматривала такие варианты, как: менеджер в салоне тату или продавец во фрик-шопе (в балетное училище, куда мечталось, без предварительного восьмилетнего истязания не брали)). Одно время она слушала «Трупы каннибалов», отсюда и тяготение к искусству (в смысле, к тату или фрику). Участвовала даже в побоищах между представителями субкультур. Сакраментальным в те баснословные года был вопрос: «Ты за кого: за реперов или за металлистов?». Короче, человечество делилось на две части (профессор Башлыков сказал бы «дихотомировало»), и третьего, как говорится, было не дано («Кстати, ты в курсе, что в Питере есть Проспект Металлистов? А вот Проспекта Реперов пока нет», – сказал он. «Ага, ври больше, ты ещё скажи: Площадь Растаманов», – это уже она. «Да карту ты открой, лапоть!»).

– Во даёшь, Ксюха-сестрюха! – это он отреагировал на её желание сорваться с якоря прямо сейчас.

– Сам ты, Максимьяныч-Обезьяныч. – Симутин вообще-то был Максимилианович.

– Ого, ты огрызаться научилась! Молодец! Баба – держи краба!

– Ну, ты ждёшь в гости любимую сестру на временное ПМЖ?

– Вообще-то нет – не жду.

– Вообще-то это не вопрос, а заява. То есть уже ждёшь. Буду, короче, поступать, надо прощупать, как там да что...

– Там – это где?

– Чего? Не поняла.

– Ну, что ты там хочешь щупать?

– Ссузы.

– Отлично звучит! Вот – когда форма соответствует содержанию! Можно сказать, даже замахивается на непререкаемый принцип де Соссюра, ну который про немотивированное отношение лексемы с денотатом.

– Ты это с кем сейчас там разговаривал?

– Ну и когда ты явишься, сестрица? – он проигнорировал её вопрос.

– В маю́. После праздников. У нас тут всё будет уже заканчиваться, в смысле школа. И я могу сбежать пораньше.

– Ну-ну, приезжай. Я пока матрас на кухне надую.

– Чего? Какой матрас?

– А у меня однушка, если что. Это значит: спальня и кухня. Спальня, как ты понимаешь, уже занята. На твоё счастье матрас взял, ялтинский. Ну, на котором плавали, помнишь? Как знал, что пригодится. – Рассказывая о матрасе, он вдруг вспомнил о прошлогодней семейной поездке в Крым, тяжелое море, сливающееся за горизонт, трескучие цикадные сумерки... затосковал, но тут же одёрнул себя. – Ты не храпишь, кстати? А то у меня несколько требований к женщине: она не должна храпеть, курить, сорить, материться, и чтобы ноги не были волосатыми. Впрочем, последний пункт к сестре не относится. Но остальное! – он погрозил суровым пальцем, будто она видит.

– Нереальный список. Таких не бывает.

– Бывают. Тут главное – правильно шкуру с неё содрать. Помнишь, как в сказке про царевну-лягушку?

– Ладно, мне пора бежать...

– Пора – так беги.

– Ну, покедова.

– Я тоже был... – он хотел договорить «очень рад нашему общению», но трубка всхлипнула – она нажала «отбой». Так три слова и повисли у него на языке. «Я тоже был». Цветаева, прям, какая-то получилась, – мысленно сплюнул начитанный Симутин.

А вообще присутствие Ксюхи обещало приключения. Эта взбалмошная девица умела делать не только свою, но и чужие жизни интереснее, так, по крайней мере, было раньше, в глубоком детстве. Несмотря на то, что она была на несколько лет младше Симутина, именно от нее исходили самые хулиганистые идеи. Она же была застрельщиком при их реализации. Например, однажды они занялись художественной резкой по тыквенному черепу. Про Хэллоуин тогда ещё никто особо не слышал, а они уже откуда-то знали, что внутри этого оранжевого ужаса надо что-нибудь затеплить – для красных глаз. Нового друга они сразу Холуём нарекли – по созвучию. Вообще с Холуём пришлось повозиться. Симутинские пальцы и посейчас помнили склизлую оранжевую бороду, приправленную семечками, которую вынимали из холуёвского черепа. Потом выскребали трескающуюся под ножом суховатую слегка кровящую мякоть, чтобы Холуй не был таким тяжеловесом, чтобы был лёгок на подъем. Свет сознания в холуёвском черепе обеспечивал закопченный обмылок старой парафиновой свечки. Страшен был ночной Холуй! Он должен был в полночь постучаться в окно к вредному соседу по кличке «Копыто» (его фамилия была Копылов, копытное величание, как говорится, напрашивалось само собой). Иногда ещё его звали Парнокопытным. Тысячу раз прав Гоголь: если уж русский человек кого вздумает пропечатать кличкой, то пойдёт она в роды и роды. Сын Копылова, Степан, тоже в Копытах числился. Были все предпосылки к тому, чтобы, пройдя через тьму бессчетных тысячелетий, по-дарвинически эволюционировав во многомудрую плесень или мох, Копыто всё-таки остался Копытом. Но это будет ещё через сто – двести миллионов лет... Подождём.

Короче, Лёха и Ксюха затеплили Холуя и поставили напротив одного из окон вредного соседа.  Причем знали, что это окно с копытовской кровати не видно. Прилепили к подоконнику пружинку, на конце которой был приторочен гвоздик. К устройству привязали нитку. Сидишь так вдалеке, тянешь за нитку, пружинка растягивается, потом резко отпускаешь – и стук-стук, будто кто в окно постучал. Как потом говорил Симутин, это они пушкинское «Прибежали в сени дети» на театральный манер разыгрывали. Холуиный бенефис! В итоге сосед что-то перевернул с просыпу, звон был отчетливый, увидел череп, выбежал на улицу, взъерошенный, метался весь. А потом он, гад, долго топтал ни в чём не повинного Холуя и сквернословил.

С другой соседкой пошутили по-доброму. Бабушка-божий-одуванчик, совестно было по-злому. Тоже Ксюха придумала. Накупили на рынке груш, дородных таких, прямо мёдом сочащихся, а ещё суперклей, он только в моду тогда входил. Ночью оборвали на приземистой бабушкиной яблоньке все яблоки, а на их место – суперклеем – груши развесили. Пальцы все обтрепали: дрянь стойкой оказалась – неделю чернорукие ходили. Даже ацетон не брал. Зато эффект превзошел все ожидания, за пределы улицы вышел, по народу гулять пошёл. Васильевна (так бабулю все звали) водила целые делегации, чтобы показать. Инопланетное вмешательство подозревали. Или мутацию. Вот где в эволюция Дарвина поверишь! Тогда барабашки, полтергейсты и прочие инопланетные гуманоиды в моду вошли. Чупакабра ещё. Газеты про них печатали. «Курский соловей», например, рассказывал о необъяснимых матерящихся явлениях в одном из курских же домов, где поселился всезнающий хрипатый бес, побуждавший людей к труду и стимулирующий проводить в жизнь решения Двадцать шестого съезда КПСС. Короче, груши дали резонанс. Хотели даже телевизионщики на кино приехать снять, но не приехали: какого-то депутата в тот день застрелили, двадцать пуль из автомата, как решето, – пришлось снимать более завлекательный сюжет, а не груши.

Короче, Симутин за давние обиды решил отомстить Ксюхе Эрмитажем. Заняться – так сказать – просвещением неокрепшего ума. Тут он в союзники рассчитывал заполучить Альбину, которая, по всему, девушка не только умная, но и наверняка падкая на культурные очаги. А уж Серого – того хлебом не корми, водкой не пои – дай картины какого-нибудь летучего голландца полицезреть. Ну, допустим, Рембрандта или, там, Блумбарта с Миревельтом (Серый и такие слова знал!). А есть еще пятикомнатная музей-квартира Сергея Мироновича Кирова или бывший музей атеизма... Словом, с садистским упоением ждал сестринского визита Симутин. Уж он ей устроит культурный винтаж!

Тем временем перезвонила и Альбина. Извинялась, что не смогла, рабочие будни, что поделать? Опять была запланирована вечерняя беседная прогулка, кафейное сидение, додомное провожание и пустота одиночества – ближе к ночи. На пары можно ходить через раз – всё-таки дембель. Даже стыдно пятикурснику часто на занятиях появляться, могут не за того принять. Короче, утренний сон, беседа с мамой, а потом его ждало очередное посещение драконьего логова. И он вспомнил, как входил под эти каменные своды в первый раз...

 

Жанр: вставной фрагмент (приквел). Тема: ностальгия (в стиле хоррора)

 

Говорят, чтобы не быть съеденным вурдалаком, нужно самому заглотить пару-тройку горстей земли – желательно могильной. А вот если встретишься с другим чудищем – по имени Наурук – землей не отделаешься. Нужно кусать гранит.

Итак, Алексей с факелом зашёл в пещеру, угол которой был занят им («им» – курсивом). Что-то перетекало из одного состояния в другое и вкрадчиво ждало. Антиномичный хозяин шевелил своими бесконечными конечностями, поправлял очки и перебирал листы, расписанные по старинке рукотворной вязью. Наурук открыл свою чудовищную пасть и вежливо сказал:

– Ну, входите. Что вы эдак на пороге мнётесь?

– Да я вот... По диссертации к вам пришёл... Высоцкого принёс... Не целиком – по частям. В черновиках, то есть.

– Хорошо, хорошо... Вы присаживайтесь. Сейчас всё обсудим.

После некоторых не очень внятных со стороны Алексея возражений тема грядущей диссертации была определена так: «Образ Петербурга в отечественной прозе ХХ века». Профессор Башлыков выбрал её сам, скисшему Алексею сказал несколько ободряющих слов, мол, тут многое еще не изучено; есть, что копать, свежие образы – интересные мотивы – перспективная архитектоника – композиционные новаторства – широкий спектр течений – стилевая амплитуда – жанровая палитра – лакуны и интерполяции… Мол, вы присмотритесь, и библиография здесь захватывающая, хоррор, а не библиография. Ну то есть с саспенсом. Поработайте. Всё в ваших руках. Лиха беда начала. Назвался груздем. Терпение и труд.

Встреч-то было много, да запомнилась первая. Можно было вспоминать и дальше, но... (Конец ознакомительного фрагмента, дальше – не бесплатно (номер карты для оплаты: 12345678956789)).

 

Жанр: научная конференция. Тема: реализм, проза

 

Снова звонок. Ну, конечно, мама. Он всё-таки нажал «принять».

– Да, почистил. Есть в холодильнике. Свежие. Да. Десяток. Еще не съел. Не голодаю. Почти полная пачка. Да. Есть. Уже купил. Да. Раз в два дня хожу. Сам готовлю. Да. Буду. Конечно. Ну как всегда. Витамины, разумеется. Да. Шерстяные. Да, всегда шарф. Не так уж и холодно. Целых две шапки! Готовлю. Да как бы я без них. Всё хорошо. Просто отлично. Мне надо идти. Да. На занятия. Да. Вечером. Угу. Ага.

Он и вправду должен был уже ехать, чтобы успеть ко второй паре. После третьей в кабинете профессора Башлыкова он обсуждал грядущее поступление в аспирантуру плюс дипломную, которую можно было и не обсуждать, ибо она была готова. Но Башлыков забыл об этом, поэтому спрашивал. Мелькали филологические термины и концепции, библиографические редкости и распространённости, словом, акустику пространства сотрясал могучий двойной интеллект. Дихотомия умов – как сказал бы профессор Башлыков.

Вообще он был человеком добродушным, а еще насыщенным и жирным, как пальмитиновая кислота. Пузико его было напряженно-выдвинутым, словно оно пыталось дотянуться до очередного бокала пива. Кустистая с боков лысина, большой бликующий череп, круглое маленькое лицо, неширокая грудь – вот и весь Башлыков, по крайней мере, это всё, что было видно из-за высокого стола. Он пытался всё-таки достучаться до своего ученика:

– Поверьте мне, проза – царица филологии. Ну а стишки, да еще и под гитарку... Вы же хотите быструю карьеру? Поверьте опыту и возьмитесь за прозу и за ум. Что одно и то же. Я человек ученый (что, кстати, не значит – «выученный»), когда-то и кем-то – ученый. То есть уже имевший долгий опыт насилия над собой в виде учения (как процесса). Так вот не набивайте себе моих шишек! Возьмите хотя бы Бахтина, на ком он карьеру сделал? На Достоевском. Возьмите нашего ректора, профессора Лаптева, он на Лескове выплыл... А Китаев? Китаева знаете? Короче – проза это проза!

– Ну... Это надо обмозговать, взвесить...

– Ладно, давайте так. Вижу скепсис в глазах. Давайте так. Через месяц будет крупная конференция по современной русской прозе. Это недалеко, соседняя область. Ожидаются живые классики, а уж филологическое представительство будет весьма солидным. Поезжайте, повращайтесь, сделайте докладик – как раз ваш диплом позволяет. Возьмите кого-нибудь из нынешних, проведите параллель... Ну, с первой волной... Не мне вас учить, на студенческих конференциях вы уже выступали не раз. Если не втянитесь, если не зацепит, то так и быть – берите, на здоровье, своих бардов. Только не говорите потом, что я вас не предупреждал. И не смотрите взглядом затравленного кабана, когда предзащиту не пройдёте! Вот, берите, я распечатал для вас информационное письмо. Это по конференции. Возьмите и воспользуйтесь! – Алексей взял.

– Да, я съезжу, конечно, – кивал расцветающий от перспектив Симутин (расцветал он, конечно, от замаячившей возможности всё-таки провезти своих контрабандных бардов через диссертационную таможню).

– Кстати, если будет прозаик Араев, обратите на него внимание. Писать плохо умеет каждый, а вот по-настоящему отвратительно... На это нужен особый талант! Так что не бросайте прозу, если долго идти по карьерной лестнице...

Симутин не удержался и перебил:

– …То можно вылезти, наконец, из карьера.

– Всё шутите... Задумались бы о своем будущем... Ладно, идите, мне на пару пора.

– Звукопись...

– Что? Я не понял... – действительно не понял Башлыков.

– Я говорю: до свидания, Илья Васильевич.

– Да-да, до встречи.

 

Жанр: скетч. Тема: гастрономическая

 

В ближайшем от дома супермаркете Симутин наткнулся на Серого. Тот задумчиво катил меж ломящихся полок пустую тележку. Вид его был философски задумчивым, пустая тележка, как пустой знак, добавляла образу Серого постмодерну. Короче, выглядел он так, как будто созерцал, а не за хлебом насущным пришёл. Так, по крайней мере, Симутин интерпретировал этот свободный от любых условностей шарф, серое длиннополое пальто, играющее полами в шагу, безобразно милитаристские берцы, взвихренные волосы и утопленный внутрь самое себя взгляд.

– Сергей Николаевич! Ба! – намекнул на их прошлую встречу Симутин. Серый, конечно, иронию прочухал и подхватил:

– Здраве-буди, брателло!

– Как поживаете?

– Да вот – расстроен, – с мукой в голосе проговорил Серый.

– Как расстроен? – не понял Симутин.

– Как-как, как желудок. Ничего путного найти не могу! Ну, – он сделал внушительную паузу, оценивающе охлестнул Симутина своими глубокими глазами, – и куда это мы пропали? И кто это у нас тут хотел в субботу на улицу Колокольную гулять? Где мы – а где суббота? А чего-то это мы такие довольные? Уж не без старого ли мон-шера этот нахальный ами к девушкам прогулялся? Смотри, нарвешься у меня на сатисфакцию!

– Да как-то... Не обижайся, Серый, тут сессия на носу, точнее, семестр начался, суета попёрла... – Симутину и вправду стало совестно. Неприятное чувство лежало на душе, как неоплаченный счёт, как тяжеленный нолик резиночки, некогда обнимавший пропитые купюры. Да, он сам назначил поход на субботу, и сам же первый о нём забыл. Правда, Серый не напомнил ведь? Видимо, была причина. Косвенно на эту причину указывал помятый вид Серого, трехдневная щетина, синюшные провалы под глазами. Их хозяин, видимо, пришёл в магазин всё-таки за поправкой, а не за снедью. Оттого и был столь постмодернистски философичен.

– Значит, девушки тебя больше не интересуют? – ехидничал Серый. – Я имею в виду Варвару Иннокентьевну и Альбину Петровну.

– Ты отчество её даже разузнал! Где же это, интересно?

– А когда один кофейных дел мастер гулять соизволили, то мы, убогие, взяли на себя доставку дам до их колокольных апарта́ментов, – нарочно перековеркал, – тогда я и узнал.

– Не обижайся, Серый, Альбина сама мне позвонила. Да, выяснила как-то номер, какая-то у неё примочка в компьютере есть, называется... про мордобой что-то... Ну, в общем, она нашла номер и позвонила.

– И ты во все лопатки её уже обхаживаешь?

– Не я её, а мы – Питер. Обхаживаем. Я за четыре года столько тут не обошёл, сколько за последние дни...

Серый взял с полки тубус с чипсами. Прищурился, шевеля губами. Вглядывался в тубусовые надписи. Шарф ниспадал.

– Чем мельче шрифт, тем больше гадости. Когда читаю состав наших продуктов, то чувствую себя ослом из мультика «Бременские музыканты». Помнишь, такой советский мульт-мьюзикл?

– В каком смысле – ослом?

– А в том, что состав – сплошные Е. – Серый запел по-ослиному: – Е! Е-Е, Е-Е. Помнишь давнюю рекламу? «Дирол с ксилитом и карбамидом» – хоть кто-то из них правду сказал. Знаешь, что такое карбамид? Это мочевина. Классная завлекаловка для жевачки. Жуйте мочевину! А тут на полках ещё не такое встретишь... Поэтому я – за здоровое питание. Вне торговых сетей.

– А я тебя тоже не видел несколько дней, – перевел разговор на другую тему Симутин. Ослиная его не вдохновила.

– А, – махнул рукой Серый, – ездил за город. На дачу к одному барыге. Молодость вспоминали. В старости нет ничего более захватывающего, чем ностальгия. Она даже интереснее, чем водка.

–  И что вы вспоминали?

– Потом как-нибудь расскажу... Не при дамах, – Серый покосился на кассиршу. – Назад еду в маршрутке, народ заладил: «на телецентре будьте добры», – Серый спародировал жеманный женский голосок, – «на авторынке будьте добры». А я не выдержал и сказал водителю: а будьте добры на протяжении всего маршрута, а не только на авторынке и телецентре.

– И что потом?

– А ничего! Ты вообще сюда зачем пришёл: трепаться посередь торгового зала или на закуп яств?

– Февраль кончился. Как бы весна. Свиноптики обещают раннюю. – Симутин взял флакон с шампунем. – «Шаурма», – перековеркал он известный бренд.

– Очень смешно... – скривился Серый.

– Да уж посмешнее твоего «будьте бобры на протяжении всего маршрута...».

– Ну, ты чё, – Серый воззрился на шампунь, – этим питаться собрался? Хотя может ты и прав... Отделы чипсов и газировок давно пора переименовать в «бытовую химию».

– А вы, товарищ гурман, так с пустой тележкой назад и покатитесь?

– Да, ничего не нашёл интересного. Пошли домой. В этом деле главное променад, а не мармелад.

–  Ну, даёшь, Серый... Кто тут ещё дурдом «Солнышко»: ты или дизайнеры винтажные?

У Серого зазвонил телефон. Он с удивлением смотрел на экранчик некоторое время, потом принял звонок. И долго отфыркивался, но так, что суть дела осталась Симутину не ясна. Закончил он фразой:

–  И не надо мне мозги компостировать (от слова «компост»). Всё. – Это твёрдое «всё» ещё долго звучало в симутинских ушах. Серый, оказывается, бывает не просто груб, а весомо груб: он мало того, что не сдвигается со своей точки зрения, но ещё и готов, не считаясь ни с чем, отстаивать свою правоту. Это упрямство царапнуло Симутина: он думал, что его друг несколько податливее. А теперь он увидел, что Серый – из тех людей, кто способен на поступок, не просто на оборону, но и на атаку. Объемная личность его повернулась к Симутину какой-то неизвестной доселе стороной.

Серый продолжил оборванный звонком разговор:

– Кстати, как там твоя Альбина?

– Так-таки уже и моя?

– Ну не моя же... – хмыкнул Серый, Симутин пожал плечами.

– Ах да, я про твою Варвару забыл... Ну что сказать об Альбине? Общаемся. Кофе в кафе. – Симутин покатал на зубах это созвучие и выдал: – Под кофе в кафе и Кафка в кайф. О! Скороговорку придумал.

– Ну, так мы идём в гости к девушкам, или я до скончания века буду ждать обещанной аудиенции?

– Да сходим, ладно тебе... Я договорюсь с Альбиной, позже позвоню.

Когда они вышли из супермаркета, на небо уже наплывал морозный закат, неизбежный, как мексиканский ледоруб. Прохожие спешили разменять сумерки на мелкую монету домашней суеты. Мимо них прошел лысый, как лампочка, мужчина в дорогом пальто и с дорогим же портфелем.

– Лопатовский. Знаешь его? – спросил Серый.

– Нет, а кто это?

– Местный подпольный миллионер... Ты, господин литератор, когда альбинин завет исполнять будешь, его непременно в сюжет введи. Замечательный типаж! Один череп чего стоит!

– Я сделаю из него нестреляющее ружье, один раз мельком упомяну, а больше – ни-ни. Пусть профессора́ будущего ломают голову: «а что бы это значило, такой вот персонаж? Наверное, он, как нос Гоголя, наполнен глубоким смыслом»...

– Короче, звони, как созреешь.

– Не боись, без тебя на аудиенцию не заявлюсь.

– Конечно, не пойдёшь. А то ежели всплывёт какая-нибудь квантовая механика или те же ренессансные неоплатоники – кто за тебя отдуваться будет? Вы ведь грамоте плохо разумеете, Мэн-Цзы от Мо-Цзы не отличите...

– Ладно, давай, – Симутин протянул руку.

– Бери, – Серый пожал её. И они разошлись. Симутин пошёл домой, а Серый побрёл куда-то по вечернему питерскому февралю, колыхаясь белым шарфом по ветру. Симутин с умилением смотрел ему вслед, завидуя его самоуверенной развязной походочке. Даже нет. Другое тут слово уместно – «походняк».

 

Жанр: крохотка. Тема: приглашение на раут

 

Дома Симутин набрал номер Альбины. Действительно, договорились на субботу, на вечер, на Колокольную улицу, на двустороннюю беседу в четыре персоны. Альбина заверила, что лакеи, швейцар и консьерж будут заранее извещены об аудиенции. Спросила, прислать ли Семёновича. Симутин благодарил, но отказался. Мол, они с Серым предпочитают променад, который заменяет аперитив, ибо Серому оный противопоказан ввиду его пагубной философической склонности.

Болтали около часа. Симутин проговорился, что ждёт через пару месяцев Ксюху (Ксению Михайловну), свою вольтанутую сеструху (дражайшую кузину), что они клёво оторвутся (скрасят времяпрепровождение культурным досугом), например, потусуются с ништяковыми челами на дискаче или в каком-нибудь отвязном клубе (будет насыщенная культурная программа, обязательно посетим Эрмитаж, Русский музей, музей-квартиру С.М. Кирова, Этнографический музей, разумеется, Кунсткамеру, куда же без нее (только на второй этаж не пойдем – там мёртвые младенцы), Зоологический музей, ну и что-нибудь послушать, там, Петербургская академическая филармония или в Мариинке бывают интересные исполнители – щебетала Альбина, а он покорно кивал в трубку).

 

Жанр: элегия. Тема: печень трески

 

В субботу, за час до выхода, в дверь Симутина, благо она была напротив, поскрёбся Серый. Он был в большой бордовой рубахе в неприлично крупную клетку. Ниже пояса – затёртые серые треники. И тапочки, видевшие, кажется, еще Тамерлана. Взгляд у Серого был пустой, как холодильник.

– Здраве-буди, брателло... – прохрипел он.

– И тебе не сразу сдохнуть!

– Не серчай, брателло, я как выжратый лимон... Не пойду я, короче...

– Не понял? – не понял Симутин.

– На Колокольную иди один. Траванулся я. От этой печени трески у меня теперь треск печени. Консерватории просроченные оказались...

– А как же ренессансные неоплатоники? Как же Лао-Цзы без тебя?

– Читай Шекспира – там всё есть. В общем, уходи один. А я уже – существо из иного мира.

– А как же твоё сакраментальное: «Труха помыслов отливается в монолит поступков»? Где он – твой поступок? Где дерзновение? Одни помыслы мне оставляешь?

– Слушай, юноша бледный со взором горящим... Не забывай, сколько мне лет. Мне надо капитально отлежаться. Так что уходи один. На вот... – Только теперь Симутин заметил, что в руке у Серого была бутылка, грузинское вино, определил Симутин. – От меня презент. Скажешь: «Сергей Николаевич с оказией передали-с».

– Это что?

– Не помнишь цитату: «Я читал в оригинале / Макьявелли, Цинандали»? Э-эх, классике-то там вас и не учат, в университетах ваших... Ну всё, давай... – И Серый развернулся на пороге, медленно побрел в свою винтажную берлогу. Потом обернулся и напел: – Диарея, диарея, делает меня сильнее...

– Это ты к чему?

– Эх, ты, лапоть, это же философия: то, что нас не убивает, делает нас сильнее! – И Серый захлопнул за собой дверь, не попрощавшись.

– Но как же... – Симутин ещё раз взглянул на бутылку. А потом махнул в сторону «серой» квартиры рукой и вернулся в свою.

До этого Алексей хотел нафабриться, начесаться на элегантный манер, вытянуть из шкафа лучший пиджак, одеваемый только к месту, сбрызнуться ароматом, ботинки в блеск окунуть – пройти чуть ли не бархоткой, сорочку ещё – тоже из шкафа, снять с нее клеёнчатый чехол, и чтобы аж светилась от белизны. Но брателло его разочаровал, и он в знак протеста выбрал кеды, джинсы и свитер с растянутым, как верблюжья губа, горлом.

 

Жанр: раут. Тема: на улице Колокольной

 

Весна и в самом деле была ранняя, несмотря на то что март только ещё начался, было не так чтобы холодно, а скорее промозгло. В воздухе плавал рыбный запах подтаявшего и перемешанного с грязью снега.

Звякнула смска от Серого: «В следующий раз точно. А пока соизволил сблевать».

Здесь, на окраине, город думал шаблонно, квадратами и прямоугольниками, толпились выросшие, словно самосевом, дома. Вечерняя сырость скрашивалась неоном и моргалками машин, которые плотными вереницами скучали в узких проездах.

Он цокнул увесистым жетоном и спустился в метро. Этот запах был ни с чем не сравним. Не первый год жил Симутин в этом городе, не в первый раз вдыхал этот солидольно-резиновый смород, а не мог ни привыкнуть к нему, ни надышаться. Метроба шевелилась людьми, урчала поездами, набрасывалась рекламой и винтажными плитками.

Можно было выйти на Владимирской или на площади Восстания, но он выбрал Достоевскую. Литератор! Как-то непринуждённо нашёл нужный адрес, будто магнитом был притянут. Зашёл в серый подъезд с закопчёнными лампочками, поднялся на третий этаж, позвонил в дверь.

– Я забыла артишоки! – эти три слова вместо приветствия обрушила на него Альбина, открыв дверь. – Вас не затруднит немного подождать меня в апартаментах, а я – на семь минут буквально. – Она, стоя на пороге, прямо вся суетилась, никогда Алексей не видел её в таком разрозненном виде. Одета она в серую куртку, коротенькую, обнимающую её хрупкую талию широкой резинкой. Её узкое лицо от широких густых волос казалось ещё уже и прекраснее.

– Мне это... с Варварой Иннокентьевной подождать? – тоже вместо приветствия обронил Алексей.

– Увы, нет. Она по важным делам. А где Сергей Николаевич? – Только теперь она увидела, что Симутин один. Крутила головой, выискивая его в полумраке старого подъезда.

– Выбыл. Не смог то есть.

– Как жаль... Ну да ладно, потом об этом. – Она заторопилась, мельком взглянула на себя в зеркало, удовлетворилась увиденным, потом добавила: – Я быстро. А вы проходите в глубину. Не стесняйтесь. Чтобы всё к моему приходу осмотрели! Спальню не забудьте... И с дверью аккуратно только, смотрите, чтобы не захлопнулась.

И проскочила мимо Симутина, оставив его в полном недоумении. Он постоял на пороге, слушая её быстрые переливчатые цокоты по ступеням. Когда она открыла дверь подъезда, то обретший свободу сквозняк с силой рванул дверь квартиры, и та со смачным шлепком закрылась прямо перед симутинским носом. «Аккуратно только, чтобы не захлопнулась» – машинально повторил Симутин вслух. Постоял немного в тишине и понял, что хватит уже стоять. Снял кеды. Прошёл в гостиную (так он для себя обозначил эту комнату) и обомлел. Такого дизайна он никогда не видел!

Вскоре она вернулась и начала стучать. Время для него пролетело незаметно – так он был увлечён увиденным.

– Алексей! – звала она.

– Я здесь...

– О, мать-сыра-земля! Вы что – не уследили за дверью? Она захлопнулась?

– Виноват, – по-гусарски пробросил Симутин, – не уследил-с.

За дверью послышался тяжёлый девичий вздох.

– Ну, окрестность хотя бы осмотрели? – спросила она разочаровано, с такой интонацией, будто главное поражение этому вечеру уже нанесено. – Я два дня к вашему приходу пылесосила, пауков гоняла...

– Да-с, составил, так сказать, впечатленьице... – в том же игривом тоне ответствовал Симутин, ещё не понимая, чего это она там, из-за двери, такая кислая.

– И как? Впечатлило.

– Уборка? О, уборка – да! Блестяще проведена. В двух значениях, кстати, блестяще.

– Да я не об этом... Дизайн вам как, пришёлся по душе?

– Давайте начистоту. В гостиной всё довольно скучно: резные колонны из яшмы, в антураж которых не вписался даже ваш оригинальный Караваджо. Как это называется на вашем языке? Пилястры? Лучше бы была копия Караваджо – она смогла бы создать какую-то семантическую синестезию, дала бы интерьеру что-то постмодернистское, а так… Без симулякров мне жизнь не мила. И плитки из каррарского мрамора на полу… Тоже отвратительно классичны. Скучная гостиная. А вот спальня великолепна! Особенно меня впечатлил ковёр на полу – длинный тёмно-зеленый ворс по колено, слово в болотистом речном устье находишься. Кстати, как вы придали ему нужную жесткость? И ваша эта идея – разместить аквариумы меж оконных стёкол. Такое ощущение, что наступил всемирный потоп, и мы – на ковчеге. Очень удачная аллюзия, к ней бы еще бы кого-нибудь из Брейгелей раздобыть. Лучше в оригинале, знаете у них – у младшего и у Старшего – есть картины про ноев ковчег.

– Это вы мою энциклопедию голландской живописи читаете?

– Ого, как угадали? Правда, не читаю, а листаю. Ну, заходите же, я, признаться, и на кухню заглянул. Слюнки текут.

– Ха! Заходите... А кто за дверью не уследил? Там замок с причудой, я не знаю, в прошлый раз два часа провозилась, когда она захлопнулась. Вызвали слесаря, он сказал, ремонту не подлежит, надо менять, а то в следующий раз вообще намертво заклинит. Но... суета, суета. – Последние слова она произнесла с натугой в голосе, она уже боролась с этим дверным чудовищем, которое лязгало стальными зубами, но бастионы свои не сдавало.

Она провозилась минут двадцать, а потом сдалась.

– Всё, больше не могу. Ничего не получается.

– А внутри нет ключа? Изнутри можно открыть?

– Изнутри – можно, но Варвара Иннокентьевна второй забрала.

– И что, мне теперь тут вечно сидеть? – растерянно обронил Симутин.

– О, нет, не беспокойтесь, не вечно – совершенно определённый срок.

– И какой же?

– Через семь с половиной миллиардов лет водород внутри солнца прогорит, инертный гелий в ядре сколлапсирует, светило начнет остывать и расширяться, расширяться... Со временем оно достигнет границ двери, расплавит сталь замка, и когда металл стечет на пол, вы беспрепятственно выйдете на свободу. Только босиком не ходите – пальцы о раскаленную лужу обожжёте...

– Подождём... Куда нам спешить? Есть только хочется... – поёжился Симутин.

– Вы можете приступить к трапезе в одиночестве, раз уж так... – нерадостно сказала она.

– Эврика! Я понял, что делать! У вас есть верёвка?

– Милый Алексей, вы перечитали приключенческих книг: сегодня вызывают кран со специальной корзиной, а не по скрученным простыням спускаются...

– В детстве, точнее, в юности, у меня был друг Боря. И он начал одно время сильно злоупотреблять горячительными напитками. Как он сам выражался «забухал». Что его несчастные родители только ни делали! И к психологу его водили, и на спортивные секции его записывали, и даже картриджей для приставки накупили: играй, мол, Боря. Только не злоупотребляй. Как-то уехали, заперли его на два дня. Ключ – соседям, но только на случай пожара, наводнения, землетрясения или инопланетного вторжения. Возвращаются – сын лыка не вяжет. Они – к соседям. Те клянутся, что не выпускали. Родители назад в квартиру: «Боря, это безобразие! Ты в каком виде!». «Это меня, – отвечает, – от жары развезло». Выяснилось потом, бабка с первого этажа рассказала, что к Боре пришли дружки, а этаж, как у вас третий. Орут: «Боря, выходи». Он: «Заперли». Они: «А у нас две бутылки». И тогда он свою эврику и поймал. Взял верёвку, и таскали бутылки туда-сюда. Эти два под балконом расположились, он им сырок плавленый кинул, зелени какой-то... Так и общались: водочный телеграф. Понимаете, куда я клоню, Альбина? Где у вас верёвка?

Через двадцать минут они уже сидели на кухне за накрытым столом. Скатерть белая. А уж яств и приборов... Семь только вилок насчитал Алексей.

– Ангела за трапезой, – сказала она.

– И вам приятного аппетита, – он озирал роскошества несытым оком. Потянулся к какой-то капустине...

– Алексей, вы что?! – вскричала Альбина. Он так и застыл с занесённым над раскрытым ртом куском.

– А что такое? – испугался Симутин.

– Артишоки не этой вилкой едят.

– Да? А это вилка?

– Вы что, не видите? Это же для устриц...

– Э... м... А вот под эту вилку вы какое мне блюдо посоветуете?

– Можно тюрбо, я его приготовила под соусом Бомарше.

– Э... м... а не можете мне указать перстом на эту тюрбу...

– Да вот же, это рыба!

– Вери мерси! – Он ухватил кусок и шлёпнул его в свою тарелку из тонкого китайского фарфора.

– Мучение моё! – всплеснула она руками. – Не так её держат!

Но в итоге кулинарные лабиринты всё-таки вывели его на свет. Его разливал по внутренностям довольный желудок. Он стал сытым солнцем в космосе симутинского тела.

– Вы так и не попробовали мой пулард а лестрагон.

– Я не бездонен, в отличие от Серого, тот бы на халяву всё сожрал. – На её лице обозначилось недоумение. – То есть, извините, я имел в виду то, что если бы сей раут посетили Сергей Николаевич, то они бы нашли должное применение каждому вашему блюду, а я вынужден признать свою невсесильность.

– Да, увы. Я-то на двух мужчин рассчитывала... Надо было всё-таки позвать соседку Олю. Я не решилась вводить в наше общество незнакомого человека, чтобы не допустить неловкости... Но теперь, когда мои устрицы а-ля-мод могут отправиться путём вся земли... – она в сомнении покусывала свою изящную губку.

– Да я не против, позовите, чего добру пропадать! – заступился Симутин за неведомую Олю.

– Вы думаете?

– Да я уверен!

– Но она несколько... фривольна.

– Ничего, я терпеливый, и не такое могу перетерпеть.

– Впрочем, пусть будет Оля! Наша Ольная Оля, как зовёт её весь подъезд.

И Альбина позвонила.

В ближайшие два часа Ольная Оля всё заполнила собой. Неуёмная энергия этой тридцатилетней – видавшей виды – дамы могла бы растопить арктически льды, если к ней подключить генератор тепловой энергии. Большой ворсистый халат скрывал крепкое тело, уже не девичье, а женское. Выжженные перекисью волосы-пух, агрессивная косметика, которую она еще не успела смыть после дневных блужданий, конечно, мягкие тапочки. С розочками.

Вот одно из включений в их разговор, точнее, извилистый монолог Ольной Оли:

– Один ко мне так подкатывает в Елисеевском, глаз масляный, знаю я таких хлыщей, скользкие, как глисты. И говорит, так, с расстановочкой: «Девушка, а что вы делаете вечером?». Я ему: «Вечером обычно готовлю ужин, мою посуду, смываю косметику». А он: «Нет, я имел в виду конкретно теперешний вечер». «Ах, конкретный! – говорю, – сегодня иду на боксерский поединок». «О, вы – оригиналка! – отвечает, шевелится так в мою сторону, весь причём, и бормочет: – Мне такие нравятся, смелые. А можно с вами – на боксерский поединок?». Ну, хамит уже внаглую. Я ему так раздумчиво, типа, прикидываю: «Ну, не знаю... Это если муж позволит». Смотрю, зенки у него расширились. Я продолжаю: «Это он дерётся. Мой муж. Он у меня супретяж. Хлебом, как говорится, не корми – дай кому-нибудь челюсть сломать. Да чего вы, – говорю, – засмущались, Толян, это мой муж, он любит общение. Он недавно с зоны откинулся, а там из-за бешеного нрава всё в карцере да в карцере... он по людям соскучился. Рад вам будет. Да вы подождите минут десять, он сейчас подъедет, мы с ним здесь договорились встретиться...». Этот пятится, пятится, лопочет: «Ой, вы знаете, я тут вдруг вспомнил, у меня срочное дело... Я, пожалуй...». А я его – за фалду: «Куды?!». Он как дёрнет! Смеху было! А вообще я замуж не спешу. Была уже там. Да и ты, Альбинка, давно ли с этой темы соскочила?

Алексей увидел, как после этих слов Альбина как будто побледнела, что-то неуловимо изменилось в её лице... Но продолжение темы не состоялось: её, тему, Катя утопила в своей водопадной болтовне, свободно перескакивая с одного предмета на другой. Однако когда она всё-таки ушла (взглянула на часы, вскрикнула что-то про сериал и умчалась), Альбина посмотрела на Симутина какими-то новыми глазами и сказала спокойно:

– Да, Алексей, вы всё правильно поняли. Я была замужем. Недолго. Вы должны это знать, потому что наше общение уже... Словом, это надо сразу вам... – она с трудом подбирала слова, он впервые видел её такой: знающей, что сказать, но не знающей – как.

Потом они говорили о самых разных вещах, о ерунде. Словно пытались под слоями слов скрыть эту неловкость, которая возникла между ними. Чем глубже погребёшь – тем лучше. Чем выше насыпь – тем спокойнее. Наскочили на тему снов, Альбину она захватила:

– Сны мои окрашены такими необычными настроениями, такими эмоциональными красками, что никаких слов не хватит, чтобы их рассказать. Вот город, где я провела раннее детство. Вот я иду по знакомой улице. Она кончается, и там начинается какое-то другое особое пространство. Его в реальности нет. Но каждый раз во сне я его узнаю, это пространство. Оно немного меняется визуально. Но по внутреннему чувству я его безошибочно опознаю. Оно не доброе и не злое. Но оно настолько особенное, что ничего в реальности с ним не сравнится. Наверное, таким особенным местом может быть только смерть. И я иду в это продолжение города, продолжение, которого нет в реальности. Но оно-то и значит нечто особенное, то, чего не было в обжитом, вошедшем в сон из яви пространстве. От реального к реальнейшему! Простите, я, наверное, путано излагаю...

– О том, о чём нельзя сказать, нужно говорить метафорой. Это я Серого цитирую, он часто что-нибудь такое выдаёт... Я, кажется, понимаю, что вы хотели сказать. У меня недавно тоже был странный сон. Не по-сновиденчески натуральный, какой-то крепко сделанный, весомый. Самое интересное, что вряд ли кто-то поверит, что такое может присниться. Но вы-то поверите? Наверное, мой филологический мозг выдал такую извилистую фантасмагорию. Сюжет такой. Оледеневшая планета, наша планета. Почему она целиком покрыта льдом – не знаю. Наверное, какой-то катаклизм. И вот по месту залегания некоего весьма энергоемкого топлива раскинулся город. Город – нить. Длинная линия, а посередине – как жилка в проводе – дорога в четыре полосы, проложены рельсы, ездят трамваи. По бокам трассы – небольшая прогулочная зона, за ней – два ряда домов, первые – в основном магазины: сверкают витринами, переливаются огнями, с какими-то невообразимыми кашпо, лианами, пестрыми вывесками; второй ряд: жилые дома, все – и первые и вторые – этажа в два-три, выше здесь нельзя строить. Злые ветра гуляют. И почти сразу после зданий – снежная пустыня, которая отсекается от теплого города какими-то воздушными пушками, эдакая воздушная завеса. А внизу, под линией города, лежит огромная труба с кипятком, нагревающаяся от того топлива, о котором я говорил раньше. А дальше я вижу: какие-то чудовищные стальные пауки с вращающимися лопастями, что кромсают лёд. Они вгрызаются в толщи мирового океана, точнее мировой ледяной корки, проплёвывают сквозь трубки высеченную крошку и движутся глубже, глубже, глубже…

Как-то не удалось при катаклизме сохранить животных. Люди стали невольными вегетарианцами, пока не были выдуманы вот эти страшные машины. Исследование ледяных пространств во имя науки? Нет и ещё раз нет! Люди прорубаются сквозь лёд, дабы найти какую-нибудь вмороженную в толщу тушу, кита, тюленя, и настрогать мяса. Что может быть ценнее мяса в этом ледяном мире? Пожалуй, только тепло. Вот такой сон. Повторю: очень похоже на заготовку для рассказа, но, вот честно, эта картинка явилась мне во сне...

Вечер, завешанный марлей мартовского дождя, загустел до черноты. Симутину было пора. Надо было соблюсти приличия. Ну, по крайней мере, так он сказал себе: «Надо соблюсти приличие». И он – откланялся. В прямом смысле. Конечно, шляпы с пером не было, о шпоры не звякнула шпага, когда он согнулся в поклоне, плащ шелестящим водопадом не слился на пол, но, кажется, всё было элегантно и вполне себе винтажно. Так, во всяком случае, ему показалось.

Она смотрела ему вслед нерадостно. Он уловил эту тусклую искорку в её глазах, но так и не понял: новое качество их отношений тому виной или расставание. Или всё вместе. «Она сомневается в том, что мы увидимся снова...» – догадался Симутин, спускаясь по лестнице. Ему захотелось вернуться, сказать, что ничего не изменилось. Что он – тот же. И они – как собеседники, как друзья, как извечное сочетание (он + она) – те же. Но он не вернулся. И, наверное, сам того не понимая, что-то изменил этим. Что-то новое забрезжило между ними, затаилось где-то между его каморой и двухкомнатными апартаментами по улице Колокольной.

Ночью от долго ворочался, душа что-то вырисовывала, чертила узоры, пока, наконец, Симутин не окунулся в тонкозвенящую черноту. Ему снова снилась она и храм. Сон был дымчатый, по крайней мере, наутро вспоминался как нечто туманное. В память влипли несколько горящих свечей, тёмные старинные иконы, строгие лики, вверху, где должен быть купол, плескалась бездонная темнота, но не пугающая, а таящая в себе будущее, оттого и такая непрозрачная.

 

Жанр: питерские квартирные термы. Тема: телесное очищение

 

Проснулся рано.

Налил себе ванную, была в этой квартирке старинная сероватая от времени ванная с мельчайшими эмалевыми трещинами. Она не позволяла лежать, но в ней можно было глубоко сидеть. Влаги вмещала много. И он сидел, играя больше с тишиной, чем с водной гладью. От ладони с вязким звуком отлипала вода. Как тесто – если медленно и ровно открываешь всю плоскость ладони. Легчайшее причмокивание. И медленный гул, живущий в далёких трубах. Шесть утра. Он представил неуютный март, который ждал его по дороге в университет, и нехотя взялся за мочалку, словно силясь смыть с себя это промозглое мартовское утро, которое его ещё только ждёт...

Потом он, обернувшись в полотенце, следил, как жадная канализация заглатывает порции бульона, сваренного из мыла, шампуня и человеческой нечистоты. Воронка закручивалась и закручивалась. Врут, что только на огонь можно смотреть бесконечно. Всё иссякающее притягивает. Иссякающая жизнь – тоже притягивает. Напоследок он плюнул в жерло этого бездонного провала, плевок наскочил на лужицу около слива, юркнул в темноту, вильнув хвостиком, словно живой.

«Какое медленное утро», – подумал он.

Так часто бывает. Пока ты ещё только втискиваешься в утренний мир, узнаёшь его заново, время плохо прокручивается, движется медленно, как бы не хотя. Но вот ты встал на привычную колею, и будний день, как взбесившаяся лошадь, понёс...

Вечером он звонил ей. Не видя альбининового лица, он не мог понять, какое впечатление этот звонок произвёл на неё. Интонации её были безупречны, в том смысле, что вежливость её была удивительно естественной, она, как кислота, растворяла все эмоции. Из этой податливой вежливости, как из первичной субстанции, можно было вылепить и жгучую ненависть и страстную любовь. И она, Альбина, что-то там лепила, на другом конце несуществующего провода. А он не видел – что. Но ему казалось, что она грустно сидит в своем кремовом платье с розами и смотрит куда-то вдаль...

Они договорилась о нескольких вещах. Первое: больше она его одного не оставит в квартире, поскольку он может неверно распорядиться своей квартирной свободой. Второе: он купит «самоучитель по аристократическим вилкам» (так он выразился (она смеялась (сказала, что в следующий раз всё сделает проще (а-ля рус (рус – с картавинкой))))). Третье: они просто обязаны восстановить гастрономическую справедливость и накормить Серого, да и Варвара Иннокентьевна вернулась из своих необходимых надобностей, тоже может присоединиться. Вечер вчетвером ожидал быть не менее увлекательным, чем в прошлый раз. «Только никаких упоминаний о рабоче-крестьянском бабьем торжестве, Варвара Иннокентьевна его не терпит. Дарвинизмом называет. И уж тем более – без подарков. Есть на это другой день – жен мироносиц», – сказала она. Выяснилось, что под рабоче-крестьянским торжеством понимался международный женский день, который должен был случиться на этой неделе. Симутин обещал не упоминать о торжестве в присутствии Варвары Иннокентьевны.

Договорились на субботу.

Он провозился всю неделю с дипломом, надо было его доделать уже окончательно, выверить по всем требованиям, отшлифовать предмет, объект, методы, цель и задачи... Учебная бюрократия давалась ему плохо. Как истинный филолог он не любил всего этого иезуитства. Плюс надо было делать выступление для конференции, чтобы заранее его посмотрел профессор Башлыков. А ещё надо было зарегистрироваться на это научное сборище, сбросить им тезисы выступления, чтобы они сверстали программу, и кто предложил научный кусок пожирнее, того выдвинуть на пленарку, а остальных разогнать по секциям, откуда обычно уходят, отшлёпав свой доклад и не выслушав всех остальных. Типа, я тут гвоздь программы, а дальше – хоть трава ни расти и хоть потоп. Но не так наставлял его профессор Башлыков. «А вы, дорогой Алексей, – напирал мудрый наставник, – потерпите, перешагните, так сказать, через себя. Выслушайте каждого. Иногда жемчужины вылавливаются из этого моря. Точнее сказать, откапываются – из кучи. Помните Ивана-свет-Андреича? Не брезгуйте же научными кучами».

 

Жанр: суббота. Тема: наконец-то

 

Наступила суббота. Вечер.

– На сей раз обойдемся без Сартра, – хохмил Серый в расчёте на экзистенциальные познания Симутина. – Тем более, ты мне такой вкусноты про их апартаменты нарассказал, что я просто не знаю... Слюна выработалась такая долгая и вязкая, что на ней можно узлы вязать.

– Ага, или детские качели подвесить. – подъелдыкнул друга Симутин.

Они пробирались через недружелюбную питерскую ночь, что на самом деле была питерским вечером. Кто-то из тёмного проёма, ведущего в «колодец», окликнул Серого:

– Серёжа!

Фонарей тут не было, разглядеть лицо этого человека было трудно, но Симутин видел, что перед ними – благообразный долгополый старец, тощий и высокий, с небольшой слегка раздвоенной бородой.

– Ну и ну! Вот кого не ожидал встретить! И ты – здесь! – Серый был явно удивлён.

– Да я сам глазам своим не верю! Сказал бы кто...

Симутин думал, когда же его начнут знакомить. Но Серый не знакомил. Даже более того: вёл себя так, словно Симутин исчез.

– Как у тебя дела, Серёжа? Как теперь живёшь?

– Я живу по средствам. То есть живу посредственно. Но потихоньку жизнь моя налаживается. От слова «лажа».

– Вижу, ты такой же скучный зануда, как всегда, – ухмыльнулся старик. – А она уже скоро? Та девушка?

– Да, недолго осталось. Разве не сказали?

– Жаль, поосмотреться бы.

– А ты разве за этим здесь? За жизнь не насмотрелся?

– Эх, Серёжа, несправедлив ты со мной. Ну да знаю, всё знаю. – После короткой паузы он добавил: – А ты пока привыкай. Тогда и поймёшь.

– А тут ты прав, трудная она вещь.

– Это как величина: меньше любого из чисел, но больше нуля. Математический парадокс.

Старик пихнул Серого кулаком в плечо и ушёл.

– Кто это был? – спросил Симутин.

– Где?

– Ну, старик этот. Что вы там обсуждали?

Серый издал какой-то звук, что-то среднее между «а» и «э», махнул рукой, мол, что тут говорить. И дальше шёл молча. Симутин почему-то тоже не хотел разговаривать. Только осознал, что опять познакомился с новой ипостасью своего друга. Но додумывать эту мысль не хотелось – какая-то умственная лень его взяла, и дальше он шёл – по-толстовски – безмысленно.

Колокольная встретила их тишиной и мелкой мразью, которая, казалось, не с небес сыпалась, а прямо в воздухе возникала, выпадая из тайных пространственных карманов – из того параллельного Петербурга, который никогда не знал солнечного июня, а жил исключительно среди туч, моха и слизи.

Серый долго расшаркивался на пороге, вгонял Варвару Иннокентьевну в краску своими десничными лобызаниями (правда, так и не вогнал). Дамы были в вечерних платьях – полупрозрачные ткани (бабушка – голубой цвет, Альбина – розовый), ленты, кисеи и аксессуары, названий которых Симутин, конечно, не знал. Разве что подумал о том, что человечество всё-таки изобрело машину времени, у неё два приводных ремня: косметика и платье. Женщина перемещается во времени благодаря этому хитроумному устройству и его ремням. Если правильно в даме кое-что подчеркнуть, а ещё кое-что затушевать... А вот сюда ещё вот это.... Нет, это была какая-то другая Альбина!

Гости сняли верхнюю одежду. Прошли на кухню. Алексей выставил забытую в прошлый раз бутылку, вручённую ему Серым (цинандали). Варвара Иннокентьевна быстро отправила в отставку крикливую лампочку под потолком. И были – свечи. Красиво, когда они – и на столе, и на приклеенных к холодильнику платформочках, и на полках, и на подоконнике... Назойливое электричество, объясняла Варвара Иннокентьевна, половину разговора на себя перетягивает, смысл подъедает. Серый ответил на это, что современные смыслы не могут жить без электричества. Он даже придумал окказионализм (симутинское словечко), то есть слово-первородок, которое только что повили. Слово было такое: «СМСл». Ну понятно: смысл, передающийся посредством современного беспроводного телефона. А ещё он сказал, что в русском языке есть небольшая словесная каста, избранные, которые могут существовать без согласных. «Одна мгла, – грузно нависал над столом настойчивый Сергей Николаевич, – а когда их много? Как это называется? А много – мгл. Не видно ни зги, а если много – зг». «Тогда «бра», – это Симутин включился, – при своём множественном скоплении обретают форму: бесконечное количество – брр! И мурашки по коже», – завершил Симутин.

От русских словес перенеслись к русскому философско-понятийному аппарату, обслуживающему нашу ментальность (понятно, чей здесь прозвучал монолог). А оттуда, из ментальности, – куда же ещё – к загадочному русскому характеру.

– Русский человек похож на носорога в горящем тростнике. Почему – не знаю. Так мне привиделось, – глубокомысленно отпустил Серый, за что был награждён очередным одобрительным взглядом со стороны Варвары Иннокентьевны. Да и Альбина смотрела на этого крупного человека с интересом. Его черные с мелкой проседью волосы кустились, как у Волошина, лицо было тяжелое, небритое, пролетарское. Ум светился в непредназначенных для него глазах. Серый довлел (в двух значениях). Когда он оживлялся, то выглядел ещё крупнее: так же иное существо, чтобы казаться больше, начинает быстро-быстро двигать лапками или тельцем. Короче, визуальная иллюзия. И она – в случае с Серым – была настолько правдоподобной, что Симутину показалась, что если его самого, Альбину и Варвару Иннокентьевну переплавить, а потом из получившегося жидкого воска попробовать изготовить Серого (Серого в кураже), то вещества не хватит – останется Серый без головы или без ноги. Недоотлитый.

А ещё философ читал каких-то малоизвестных и, видимо, питерских поэтов, которыми был нашпигован, как утка яблоками. Вот, например, отрывок из стихотворения не то Елисеева, не то Елисеина (Симутин не запомнил):

И есть ли кто, без изумленья

Твой окоём чтоб оглядел?

Ты – безотчетное стремленье,

Всё убегающий предел.

Лишь духовидцу и поэту

Открыта ты в своих дарах.

Ты – как загробье, и поэтому

Внушаешь иноземным страх.

– Шершаво, немного неуклюже сказано, но что-то в этом есть, – подпирал Симутин свой задумчивый подбородок, прямо-таки роденовский типаж! Он чувствовал себя в своей тарелке – о стихах говорили, а кому ещё их знать, как не филологу?

– Да не шершаво, тут диалог двух голосов. Двухголосое слово, разве не видите? – дала свою версию Альбина.

– Альбиночка, это вы в самую середку сказали! – восхитился Серый, а потом, уже глядя на Симутина, добавил: – Вот видишь, какие орешки у нас тут дамы раскусывают! Стыдись, филолог! То, что нельзя ухватить логикой, если кто и выскажет, так только женщина...

– А почему вы без блокнота, Алексей? – спрашивала Альбина. – Тут философы такие перлы нанизывают – нитка жемчуга, а не словеса! Чем вам не фактура для романа? Или вы обещание своё забыли?

– Да у меня память – как у баобаба: всё на свои магнитные кольца записывает, – парировал Алексей.

– Этого у Лёхи не отнять, – подтвердил Серый, – за два прочтения может стих запомнить. Я эксперимент даже проводил. А уж по части сабантуев... Возьмём мы, допустим, ящик водки. Наутро народ вообще ничё не помнит, а Лёха...

Симутин стукнул его ногой под столом. Серый всё понял и перепрыгнул назад, на первую тему:

– Короче, на стихи память у него отменная! Сколько ни пей.

– Это если понравятся, – влез Симутин, пока тут некоторые лишнего не наговорили. – А если туфта какая-то, то есть, пардон, если произведение не представляет никакой эстетической ценности, то я, понятное, дело – в одно ухо влетело, из другого – вылетело.

– Да-а, – глубокомысленно «дакнул» Серый, – только память и искусство имеют власть над временем. В выученном стихотворении эти две силы сходятся.

Потом ели. То есть Симутин и дамы – ели. А Серый именно что пожирал. Нельзя сказать, чтобы ужин а-ля рус загнал его в этикетные тупики, со столовыми приборами он – на удивление – ладил. И всё же то, что он делал с едой, нельзя было назвать «вкушал», «пробовал», «отведывал» и даже «поедал». Ну, не подходили эти слова!

Дамы так и не признались, кто из них готовил, но судя по довольному виду Варвары Иннокентьевны, которая с умилением смотрела на прожорливого гостя, стряпала именно она. И, кстати, в этот раз вилок было куда меньше. А на столе оказалось несколько вполне человеческих блюд, даже маринованные помидоры!

С современной русской поэзии соскочили на прозу.

Серый сказал, что недавно прочел премиального Дениса Гуцко «Без пути-следа». «Ох, и силён же! Далеко пойдёт», – изволили восхититься их сиятельство Сергей Николаевич («Это такое тягучее чтение, с пряным медовым наслаждением», – добавил он, а потом начал ругаться на тех, кто гонится за трендами, кто «повивает свой текст, думая исключительно о бабках»). Встрял и Симутин, конечно. Пожонглировал некоторыми фамилиями (обидно было, что на стихах его обыграли). И даже Варвара Иннокентьевна высказалась:

– У меня тоже был опыт современного чтения. Проза была термоядерная. От неё даже в носу пощипывало. Короче, ядрёная, можно даже сказать, хреновая – в корнеплодном смысле этого слова – проза. Фамилию только не запомнила. Секретарёв? Нет. Или Какадуев? Короче, лошадиная фамилия.

С лошадиной фамилии соскочили на лошадей. Оттуда – к сельской культуре. Оттуда – к естественности и экологии человеческого бытия, единение с природой... И вот тут Серого зацепило за живое. Дело в том, что он был фанатом эко-питания, часто пропадал по лесам, где собирал всяческие яства, утверждая, что в лесу можно питаться разнообразнее, чем в гипермаркете. Обещал, что устроит дамам эко-ужин, и даже раскрыл некоторые блюда. Например, говорил, что у него замечательно получается гарнир из корней лопуха с морковью, обжаренных и протушенных в соевом соусе. Крапива идёт в нескольких видах: квашеная крапива, как и квашеный щавель, используется для приготовления зелёных щей. Туда ещё надо добавить вареные перепелиные яйца (перепёлок лучше выкармливать в домашних условиях (и зерно для них самостоятельно растить (на экологически чистой почве))). Порошок из крапивы – вообще универсальный ингредиент, его применение так же разнообразно, как и грибного порошка. Причём разные грибы – разный порошок. Серый рассказывал, что у него есть специальная сушилка для грибов, устанавливается над конфорками плиты, это две металлические сетчатые поверхности на ножках, огонь под ними должен быть небольшой, чтобы грибы не зажарились. Потом высушенный гриб надо смолоть, и вот – универсальный ингредиент: хоть в супы его добавляй, хоть в картофельное пюре, хоть в каши, хоть соусы варгань... Неземная польза от гриба под названием чага. Срезал, растёр в порошок – заваривай, как кофе. Кстати, из злаков тоже можно варить напиток, который мало отличается от натурального кофе по вкусу. Главное знать – что и как обжарить. Серый хвастался, что дошёл до такой степени мастерства, что его «морковный кофе» практически не отличим от настоящего, а если для запаха добавить щепотку имитируемого продукта... Порошок из вороночника рожковидного – замечательный деликатес. В некоторых странах за вороночником гоняются, а у нас – пнут ногой и пойдут дальше. Лапти! А папоротник! Если его в муке извалять, пока молодой, конечно, и до хруста зажарить... Не поймёшь – не то растение, не то рыба. Так же, кстати, и со сморчками. Их тоже надо делать «фри»: вкус необычный, рыбный получается (только масло надо под каждую порцию новое (два раза на одном масле не жарить! (канцерогены))). Это по весне, тут грибов мало, ну, разве что на какую-нибудь саркосому наскочишь (но это не для еды (бочонок со «склизью»)). Ну а уж осенью! Съедобных грибов в разы больше, чем собираемых народонаселением. Какой-нибудь валуй (бычок, сопливик, кулачок, кульбик – перебрал альтернативные названия Серый) в засоле – за уши не оттащишь! А наш народ не берёт. Дикие люди! Или ежовики. Те для жарки хороши. «Тут недавно в утренней передаче на пафосном федеральном теле-еле-канале один чудило говорил, что, мол, есть страшный ядовитый гриб – ложная лисичка. Она с обратной стороны не прожильчатая, а как сосочки там. Ну, ясно, про ежовик чудило вещал. Да я этих «ядовитых грибов» десятки кило схрумкал, и ничего, радуюсь только». Самое смешное, продолжал Серый, что при таком обилии съедобных грибов нашему человеку подавай... ядовитый! Жрут свинушки, поедание которых – русская рулетка. Наука доказала – чистый яд! Только не сразу срабатывает, копится, копится и – копец! Зато какой-нибудь гигрофор или мокруху некто не берёт, а грибы не только вкусные, но и полезные! «Тот – истинный грибник, кто может отличить у́рнулу от псевдоплектании», – пафосно закончил Серый.

– Сергей Николаевич, а вы коренной петербуржец? – Варвара Иннокентьевна достала откуда-то папиросу, но Альбина с несвойственной ей настойчивостью, даже грубостью, выхватила изделие из бабушкиных рук и раскрошила в ладони. Варвара Иннокентьевна сделала вид, что ничего не произошло, что она захвачена беседой с Сергеем Николаевичем.

– Нет, я не коренной, пока еще молочный. Знаете градацию? Вначале: понаехавший, потом – приезжий, потом молочный, а уж потом коренной. У меня вон друг один аттестуется: я, мол, уже два года как коренной петербуржец. Он – поэт, ему можно.

– Жизнь у вас, наверное, интересная была, детство, юность, – не унималась Варвара Иннокентьевна.

– Самая обычная, – отмахнулся Серый, – не о чем говорить.

Но после настойчивых просьб он всё-таки охлестнул беглыми фразами свой «жизненный и творческий путь». Тот и в самом деле оказался мало примечательным. Воспитывала его мать. Отец ушёл из семьи, когда ему было четыре. Правда, умер вскоре. Но всё равно затаённая обида осталась: «Хотя бы навещать мог, а то пришлёт раз в три месяца четыре сотни – вот и вся отцовская ласка». Один раз только и явился, но разговора не получилось. «Не было у меня в детстве иной мечты, кроме как с отцом общаться, но вышло – как вышло». Мать тоже была «не подарок». Потом школа, училище, брак-развод (тут Серый пошутил: «моя женитьба оказалась браком»), десятилетняя дочь Валентина, которую он видит в три раза меньше, чем надо бы отцу, но в два раза больше, чем она сама того хочет («экзистенциально-поколенческий разрыв!»), потом несколько непрестижных работ, из которых самой экзотической была: инспектор портового контроля в петербургском порту (куда его взяли вопреки требованиям (у него должен был быть диплом капитана судов валовой вместимостью в пятьсот регистровых тонн, «короче, диплом Харона» (а когда вскрылось, что и плотом он не имеет права управлять – уволили (зато успел на квартиру скопить (портовая работа – хлебная))))).

По словам Серого, основная трудовая деятельность его проходила вне трудовой книжки – «в сердце, в уме, в душе».

Выяснилось также, что много лет он пишет философский трактат, где («Вот свин, и когда я об этом узнаю?! Мне ничего не говорил, представляете?» – реплика Симутина («чтоб завтра же дал почитать!»)) пытается философски обосновать структуру мироздания, исходя из известных науке на данный момент сведений («Лапоть, ты всё равно ничего со своими филологическими мозгами не поймёшь!» – реплика Сергея Николаевича).

– На мою гипотезу меня натолкнула одна работа, где рассматривалась эпоха реионизации, ну, это когда появлялись квазары и первые звезды. И у меня щёлкнуло! Вы же, конечно, знаете историю, когда Эйнштейн отказался от своего лямбда-члена? Нет? А, вижу, Варвара Иннокентьевна знает. Ну, для несведущих поясняю: хвосты с хвостами у Эйнштейна не сходились, и он, как плохой школьник, просто тупо ввёл переменную, которую взял с потолка. Назвал лямбдой.

– Ах вот о чём песня Щербакова! – воскликнул Симутин. – А я всё думал, какой же там подтекст... А там аллегорически дана борьба Эйнштейна с его голенастой теорией! Вопросы мироздания поднимаются!

– Ты дашь договорить, а? Короче, мучился Альберт, понимал, что схалтурил. Плюнул в итоге, всё позачеркал, другое решение должно быть!

– А у нас кафедральный специалист, Зоя Семёновна, дама грузных лет, недавно отколола. «Хочу, – говорит, – чтобы дитё моё было таким же умным, как я. Поэтому назвала его Альбертом, в честь Эйзенштейна».

– Не, ну ты дашь договорить? Кто у меня просил краткое изложение Теории двойной несубстанциальности?

– Чего?

– Я свою гипотезу – рабочее, правда, пока название – нарёк именно так: Теория двойной несубстанциальности. В общем, Эйнштейн выкинул, а другие физики ухватились, балбесы, потому что это хоть какое-то объяснение. Лучше плохое, чем никакое. Не могут же они честно сказать: мы – олухи, ничего не понимаем! Экспериментальные данные настолько чудесны, что уложить их в одну теорию мы не могём. Ну, кто это скажет? Стыдно. А тут – как бы Эйнштейн, авторитет. Тем более, мёртвый уже. Возражать не будет, что эту тухлятину с тёмной материей и тёмной энергией на свет выволокли. У меня другой подход. Я исхожу из частичной анизотропности вселенной, играю с измерениями... Но это всё – для специалистов. А для Симутина скажу проще: мы пытаемся сложить слово «вечность» из букв «че», «мэ» и «о». И ничего кроме «чмо» у нас не выходит. Не получается потому, что одна предпосылка неверна, ну, которая – «мэ», а ещё несколько – просто не открыты современной физикой. Эту-то дыру Эйнштейн и заткнул своей лямбдой. Если не сказать грубее, да не при дамах... А шуточка наклёвывалась – реально – клёвая... А ещё я в своей теории ввожу парадокс логической пропорции, заключающийся в следующем: равные члены дихотомии при повторной интерполяции оказываются неравны.

– Это как?

– Для тех, кто в танке, объясняю. Простой пример, который иллюстрирует данный парадокс: Алексей снимает квартиру и девушку, однако он не может привести квартиру в девушку, при том что обратная манипуляция вполне осуществима. Вот и получается, что равные члены дихотомии при повторной интерполяции оказываются неравны. Всё равно не понял? Да не отнекивайся, по глазам вижу... Многие философы размышляют о Другом – с большой буквы. Тот же МихалМихалыч. А я могу доказать, что золотое правило этики есть не просто императив, но и тождество. Сейчас будет понятнее. Потерпи, – он всё так же обращался к Симутину. – Итак: парадокс логической пропорции срабатывает в отношении субъектов следующим образом: Я это Ты для Тебя. Значит, Ты – это Я для Меня. Что значит эта пропорция? Что Другого нет. Есть только Я, каждый Другой – моё Я. Опять вижу полное непонимание... Да, с некоторыми лучше на философские темы не заговаривать...

Было ещё много разговоров, много экзотических блюд (и не только а-ля рус), Серый всё ел, уже за полночь, последняя тема: сны. Это Альбина вспомнила, как они в прошлый раз вдвоём с Симутиным сидели, про сны толковали. Хорошая тема, столь же изученная, как и вселенная.

– На днях был сон, – продолжала Альбина. – Хрустящая жесть под ногами. Ржавые квадраты. Конец этого жестяного пространства теряется в какой-то невнятной, клубящейся тьме. В одном месте немного не то клепки отошли, не то шов разошелся. Я склонилась, приподняла жестяной лоскут и оттуда пахнуло ветром и бездонной глубиной. Всмотреться – ничего не разобрать. Какая-то волнистая беспредельность гуляет. Как думаете, это к чему?

– Ни к чему, милая, – ответила Варвара Иннокентьевна, – снам нельзя верить, подлецам. По теории вероятности, рано или поздно сон сбудется. Каждый год – триста пятьдесят штук! Особенно, если ты в них веришь и невольно поведение своё потом под них подгоняешь. Самовнушение это называется.

Откланялись уже за полночь. Город разбрызгивал неон, проливал его на подоконник, забивая тихие свечи. Прощались тоже при свечах. Варвара Иннокентьевна не позволила «портить такой романтический вечер истеричным электричеством».

Алексей не запомнил, как они с Серым добирались до дома. Так в нём клубился и клокотал этот чудесный вечер – вечер свечей, яств и изощрённой философии.

 

Жанр: травелог. Тема: ахматовские мотивы

 

На следующей неделе они встретились с Альбиной лишь раз. Она вызвала Семёновича, который за четыре часа не проронил и двух слов. Катались по весеннему Петербургу. Март и вправду был тёплым. В один из моментов Симутин придумал игру: он вспоминает петербургское место, запечатлённое в классике, и они едут туда. «Арка на Галерной» – первое, что ему пришло в голову. Это Семёныч нашел быстро. Потому что из Ахматовой. С Фонтанным домом было сложнее (та же Ахматова). Потом Альбина всё-таки решила эту задачку («О, мать-сыра-земля, я вспомнила!»): это же один из дворцов, принадлежавших некогда графам Шереметевым.

«И против двери к нам стеной алтарной / Воздвигнут храм Святой Екатерины» – это Семёныч нашёл без затруднения. Правда, ехать пришлось долго, потому что по одной надобности Альбина попросила лихача (впрочем, не лихачившего сегодня) завернуть на один из дальних околотков...

Потом пошли по Достоевскому, а кончили Андреем Белым.

Вот такая литературная прогулка получилась.

Симутин обещал подтянуть свои познания в литературно-петербургской топонимике и в следующий раз блеснуть новыми именами и маршрутами. Кстати говоря, по городу уже не одни они катались на винтажных экипажах, видимо, дурной пример заразен. Народ во множестве оседлал копытных и перемещался по городу-музею, используя самую разную колёсную винтажность. То и дело мелькали шляпы-котелки, гражданские мундиры тёмно-зелёного сукна, полукафтаны и сюртуки. Симутин только рот разевал...

 

Жанр: генезис. Тема: связь времён

 

Завтрашнее утро выдалось на удивление безоблачным, но холодным. Вида из комнаток Симутина не было никакого – окна выходили во двор-колодец, однако жилец и сквозь кирпич и бетон соседних зданий видел, как в небе нарывает красноватое мартовское солнце. А скоро уже придёт его апрельский сменщик.

В тот момент, когда утренняя яичница смотрела на Симутина своими тремя глазами, в дверь позвонил Серый. Он был меньше и корявее обычного.

– Мазь есть? – кивнул без приветствия на собственную спину, мол, понимай скорее. – Отогревающая...

– Ну и видок. Чего ты такой чёрный, как Пятница?

– Потому что спал, как младенец. У которого зубы режутся. Мазь, говорю, есть?

– Э... м... да пока без надобности, – уклончиво ответствовал Симутин. – А что с тобой?

– Наш прострел в спине поспел. Доживёшь до моего возраста – узнаешь. – И Серый заковылял к лестнице. – У Ашота из семнадцатой квартиры спрошу. У него всегда всё есть. (Ашот со второго этажа вовсе не был кавказцем, а был он быковатым крупноголовым русаком, чьи залысины компенсировались обильной бородой. Звали его Ашотом, потому что любимое выражение его было: «а шо ты?», особенно в подпитии (он уже и сам привык к этому величанию, даже фамилию свою иногда в шутку коверкал: вместо Овчаренко говорил «Овчарян»)).

Тут Симутин заметил, что у Серого на правой руке надета синяя резиновая перчатка.

– Что это у тебя, Серый, перчатка на руке? Травма, что ли?

Серый состроил страдальческую гримасу и начал медленно разворачиваться, держась за лестничный поручень. Первую ступеньку он уже одолел.

– А вот зайдёшь растереть старого боевого товарища, расскажу.

– Растереть, это я не против. Если в грибной порошок.

Серый хмыкнул что-то неодобрительное и пошёл вниз.

Через десять минут Симутин, вооружившись второй сине-резиновой перчаткой, тёр болезную спину, а Серый рассказывал:

– Дней пять назад на одном философском семинаре встретился с Ревякиным. Который «Калинов мост». Ну ты знаешь, альбомы у него всё такие: «Травень», «Узарень», «Охабень», «Выворотень»... Познакомили, короче. Один рок-тусовщик местный. Ну и всё – я в игре.

– В какой ещё игре?

– Да как ты не понимаешь! Я не мо́ю руку уже пять дней, чтобы энергия сразу не ушла, а медленно рассосалась. Ну, это как инициация. Меня теперь до Феофана Прокоповича пробросило, я всю силу русской словесности в себя вобрал! А я думал, чего мне не хватает, чтобы трактат закончить? А вот чего не хватало – причастности!

– Ничего не понял...

Серый лежал на диване вниз лицом, уткнувшись носом в винтажное покрывало с оленями. Шевелиться не хотелось.

– Вон на подоконнике листы, возьми их.

Симутин повиновался.

– Ну, взял. И что?

– А ты смотри. Я всё записывал – кто за кем идет. Конечно, та линия, которую я восстановил, наверняка не единственная, но связь времён вот она – наглядно. Значит, так. Вот он я, видишь кружок? Далее идёт Ревякин. Он знает Гребенщикова. Тот дружил с Вознесенским по молодости. Вознесенского на путь литературный наставлял Пастернак. Тот – друг Ахматовой, дальше понятно: Мандельштам, Гумилев и прочие. Они все связаны с Зинаидой Гиппиус, известной тебе. Та в молодости общалась с Майковым, Полонским, Плещеевым. Это уже другое поколение. Полонский знал Чаадаева. Чаадаев – не надо и говорить: Пушкин, Грибоедов. Пушкин дружил с Жуковским. Того в свое время поддержал престарелый Херасков. Хераскова воспитывал как поэта Сумароков, который, в свою очередь, дружил с Ломоносовым. Ломоносов в молодости пользовался поддержкой Феофана Прокоповича, тоже поэта. Это уже деятель петровских времен. Думаю, что при желании тут можно докрутить до «Слова о полку Игореве», а то и дальше. Но я застопорился. Короче, всё: теперь в моей жизни грядет езда в незнаемое.

– Дай-ка я за тебя тоже подержусь – может и меня просветление накроет.

– Зря иронизируешь. Опытно проверено: без рукоположения в эту касту не войти. Так что мой тебе наказ: донести до потомков мой светлый образ, а также, по возможности, постарайся издать мой гомерический труд... Уф-ф-ф... – Серый ворочался с живота на спину. – Надеюсь, это был крайний раз, когда меня Карл Радек схватил. Хотя этот большевик так стреляет, что у этого крайнего раза есть все шансы стать не только крайним, но и последним.

– Ладно, здравия желаю, а то мне на занятия надо, боюсь опоздать... – проговорил Симутин, уходя.

Вместо ответа Серый громко запел:

– Но-овый год к нам мчится,

Злой, ка-ак кладовщица,

У ко-оторой спёрли

Двести тридцать килограммов маринованных сельде́й!

«Ну, в своём репертуаре. Паясничает», – пумал Симутин.

Сидя в университете, он всё вспоминал о резиновой перчатке Серого. А ведь что-то в этом есть... Человек – энергетическая сущность, наше бытие – вечный процесс обмена энергиями, и кто знает, что может привнести в нашу жизнь обычное, казалось бы, рукопожатие? Так вот через века пожать руку Пушкину! А ведь дух захватывает, хочешь – не хочешь... А тут ещё Альбина – со своим романом. О, мать-сыра-земля, и зачем только я это ей пообещал!

– ...ответит Симутин! – Единственное, что он выхватил из длинной реплики стоящего над журналом профессора Крейсса, сухонького старичка, у которого каждый элемент лица жил какой-то своей жизнью: как будто его лицо разломали, а потом снова собрали на скорую руку. Поточная аудитория №140 замерла (Алексей как-то хотел маркером исправить слово «поточная», переписав первое «о» на «ы»), но сейчас надо было отвечать.

– Не могли бы вы уточнить формулировку? – изворачивался Алексей.

На что профессор сказал, что если Симутин и дальше будет витать в стране чудес, то непременно превратится в кролика или шляпника. Ну, с задвигом профессор, что с него возьмёшь? Все они такие, профессора, особенно филологи... А тот, поглядывая на Алексея, продолжал, что, мол, студенческие хвосты – это рудимент. «Или он отпадёт, или вы вымрете как вид, не выдержав естественного студенческого отбора». Невзлюбил Крейсс Симутина за что-то, собака! Хорошо, зачёт у него, проскочу безоценочно – думал Симутин.

 

Жанр: копа. Тема: День дурака

 

Первого апреля на Колокольной общались с Альбиной. Варвара Иннокентьевна побыла с ними десять минут, а потом деликатно растворилась, видимо, в густом ворсе спальной комнаты. Альбина достала из шкафчика бутылку («испанское, почти без градусов» (на вкус и действительно был как какой-то компот)). Но! Альбина сказала, что по такому случаю нужна особая сервировка и достала из морозилки... бокалы изо льда («пить надо быстро, пока не растаяли», – Альбина). Этим вечер и запомнился.

А вот высокоинтеллектуальной беседы на сей раз не получилось. Вместе с вином к ним в организмы попало по смешинке (после её каламбура «угощала Алексея свино́м с вином» (был, и вправду, какой-то гуляш)). Так все 500 граммов («пол-литра по-испански – копа», – Альбина) и просмеялись.

Важно было другое. Он привык к ней и уже не представлял своего существования без этих лисьих (хитреньких) глаз, немного печальной улыбки и узкого лица, оправленного в русую густоту. Её старинные на вид платья, каждый раз новые (одно только повторялось: кремовое с розами) и всегда максимально закрытые, как пуританка какая, эти её браслеты на левой руке, перекатывающиеся натуральными камнями (он в них не разбирался (синеватые – всё, что он мог о них сказать)), её эта манера всплёскивать руками, поднимая глаза к небу (и причем тут небо, если «мать-сыра-земля») и много другое – всё это глубоко проросло внутрь Алексея и он, не чуждый саморефлексии, уже понимал это.

Выходя на апрельский воздух, он ощущал, что и сам стал каким-то весенним. Что-то изменилось в его жизни, это было начало большого пути. Ну, по крайней мере, он так думал.

Были и другие перемены в его жизни.

Например, рука у Серого зачесалась и покрылась сыпью. Он её приводил в порядок. Проветривал, натирал какими-то составами... Так что Симутин через несколько дней – на всякий случай – приложился к цепочке классиков. Поручкался с ними оптом. И теперь от жизни тоже ждал чего-то особенного.

 

Жанр: крохотка. Тема: первое и второе посещение

 

Два раза она была в симутинском логове (пришлось, скрепя сердце и скрипя зубами, делать уборку (паукам и пылевым клещам был нанесён значительный пылесосный урон)). Она спрашивала, как там обещанный роман. Симутин ответил, что пишет философские вставки и прочие ретардации. Мысль семейная. Мысль народная. Мысль кухонная. Мысль интернетная (это его Альбина на тему навела: своим ЖэЖэ все уши ему прожужжала). Мысль колбасная. Мысль овредеалкогольная (последняя навеяна жизненной практикой Серого).

После того, как она ушла (вторая их встреча), Симутин несколько минут стоял в прихожей у зеркала. Надел свои роговые очки и смотрел. Оболочка была, если честно, так себе. Что же нашла в ней Альбина? Такая тонкая – во всех смыслах – девушка...

Симутин смотрел уже куда-то сквозь. Не сквозь зеркало и стену, не сквозь городские кирпичные навалы и даже не сквозь атмосферу. А просто – сквозь. Никогда он не замечал в себе такой пристальности. Что-то новое в нём возникало. Или не в нём?

 

Жанр: травелог. Тема: научная конференция за городом

 

Между тем наступило время отправиться в филологическое путешествие. Научная конференция назрела – апрель через два дня должен быть впустить её в свои владенья. Разумеется, секционный Алексей, повинуясь завету профессора Башлыкова, отправился на планарное. С него всё начиналось, с пленарного. Сборище было за пределами Питера и предвещало много интересного.

 

Жанр: крохотка. Тема: танк Маканина

 

Шульц поставил точку. Как описать научную конференцию, он не знал. Не имея опыта подобных собраний, он понимал, что надо обзаводиться фактурой. Поэтому роман был отложен до сентября, когда ожидалось высоцковедческое сборище.

Впрочем, можно было сделать финт. Попробовать нафантазировать себе это сборище, и если совпадёт, встроить то, что нафантазировал, в текст романа. Да и сравнить интересно: думал так – вышло эдак.

Правда, Симутина позвали на конференцию, которая проходила в соседней области, а высоцковеды встречались под Воронежем. Ну да не беда – всегда можно переписать. А пока Воронеж – так Воронеж.

Итак, как бы это могло выглядеть? Научная конференция...

«Ничего, не хуже маканинского танка получится!» – успокаивал себя Шульц, берясь за «перо».

 

ГЛАВА 3.

 

Жанр: приезд. Тема: та же

 

На станции его уже встречали: с важным лицом человек во фраке и лакированных туфлях с табличкой «Проф. Симутин». Алексей подошел, с ним раскланялись. Напудренный лакей своими крепкими руками в белоснежных перчатках взял чемоданы и вежливо предложил следовать за ним. С поезда их встречал черный лимузин.

– Алексей Максимилианович, – спросил лакей, – вы пожелаете отдохнуть с дороги или сразу проследуете на конференцию? Первые доклады уже читают. Вы изволили немного задержаться.

– Ах, Василич, – (так отрекомендовался лакей) – сказал с заднего сидения авто заломавший ногу на ногу Алексей, – не надо в нумера – вези меня сразу к господам ученым!

Василич дал распоряжение шоферу. Они отъехали от вокзала и сразу попали в плотный поток машин, который медленно тянулся в две стороны.

Шофер ругался:

– Просил же я дать машину сопровождения, сейчас народ на работу едет – дороги перегружены.

Через три четверти часа Алексей уже имел удовольствие лицезреть огромное водохранилище, о котором лакей рассказывал всякие небылицы, про русалок, там, или что на дне его растет дубовая роща, и поздней осенью на поверхность всплывают свежие желуди, японцы предлагали большие деньги, чтобы выкопать диковинную дубраву со дна и пересадить к себе в Японию, но власти не согласились, потому что русалки живут в ветвях этих дубов, отдать их – значит нарушить экосистему и погубить и без того исчезающий вид.

Миновав водохранилище, через некоторое время лимузин выехал на загородную трассу. Потом, повернув с основного пути вправо, авто оказалось на отполированной, лоснящейся асфальтовой дороге, которая и привела к большой каменной арке с надписью «Дубовка». Впереди показалась шикарная четырехэтажная вилла с колоннами, барочными балкончиками, а также мраморными перилами и ступенями. Посреди ровно остриженных и странно зеленых (для осени) лужаек били фонтаны, стояли фигуры разных античных силачей. С боков вилла была увита лозами винограда, а позади виднелся уютный садик с цветущими кустами вдоль аллей.

Миновав оба поста охраны, лимузин повернул влево, к стоянке.

 

Жанр: приезд. Тема: перерыв

 

Между первой и второй третью пленарного заседания был перерыв. Алексей зашел в широкую залу, где вкушал различные яства практически весь цвет высоцковедения.

Появление нового человека вызвало оживление:

– Ах, дорогой Алексей Максимилианович! – с чувством жал ему руку профессор из Пятигорска Иван Данилов. – Как мы рады, как мы рады!

К приветствиям присоединились и другие светила.

Стесняясь своего непритязательного дорожного сюртука (даже пуговицы не золотые!), Алексей сел с краю. Заломив накрахмаленную салфетку за шиворот, он начал озирать предложенные ему приборы. Одних только вилок было пять. Тем временем учтивый официант уже вопросительно склонился над запоздавшим гостем, предлагая ему меню.

– Мне… – Алексей судорожно рылся в увесистом томике, – мне… – Названия ничего не говорили: агно де ле персиль, андуй… – Знаете что, – захлопнул меню гость, – дайте мне то же, что и академику Скобелеву. – Алексей улыбнулся сидящему напротив седоватому человеку средних лет, телосложения, но не ума (ума была – грановитая палата).

– А мне вот ето жёлтое, в тарелке, – подхватил тему Скобелев.

Тем временем оркестр, услаждавший слух вкушающих, перешел к более легким темам, был сыгран какой-то вальсок Вивальди, а за ним последовала камерная обработка мелодии «Ой, где был я вчера». А затем полная дама властным тенором вывела партию Зины из «Диалога у телевизора». Так, за классикой, гастрономический перерыв медленно втянулся во вторую треть пленарного заседания.

 

Жанр: описание. Тема: Фонтанный зал

 

После третьей трети в Фонтанном зале центральной резиденции было объявлено общее собрание делегатов съезда. Позолоченные рыбки, извергающие потоки хрустальной влаги, выглаженные важные официанты с подносами, мраморная обстановка.

– Обратите внимание, это сделано из лазурита, очень красивый камень, вот здесь даже с рубиновыми вкраплениями.

– А буквы ВСВ в главном зале тоже рубинами набраны?

– О, да. Колоннада – из яшмы, тут – мозаика из полудрагоценных камней. Вот это опал, кажется. Не видели еще ночной вид зала? Подождите немного. Когда в полночь выключат свет, зажжется стеновая подсветка: вода, циркулирующая внутри хрустальных стен, заиграет разными красками. Преломленная через благородные грани, она будет бежать вокруг нас, а как она журчит! Внизу, под ногами, через прозрачный пол, вы увидите другую воду: живую и вольную. Дело в том, что здание стоит прямо над рекой, мощные прожекторы из воды мягко просочатся в наш полумрак… Рыбки, которые живут внутри хрустальных столов, замрут, слегка покачиваясь… Их вид меня очень успокаивает: сидишь в кресле; полутьма; тихая музыка, «Эта осень... не сумею сказать больше чем...», например, группы «Адо»; и рыбки покачиваются под стаканом… А листья винограда, который здесь культивируется еще со времен первого директора… эти листья приобретут при ночном освещении какой-то темно-изумрудный, сказочный оттенок. Элементы декора, увитые живым растением, это совсем другой эффект, это вам не все эти мраморные завитки. Правда? Всё удивляюсь: как им удается здесь, в помещении, выращивать такой ароматный виноград, будто он созрел на южном склоне одного из лигурийских холмов… Мне вообще нравится эта резиденция: всё простенько и со вкусом.

– И это – простенько?

– Наверное, вы не были в Зале Торжеств?

– Не был.

– Тогда я о нём рассказывать не буду: чтобы не умалять полноту вашего впечатления…

– Кстати, можем проследовать за профессором Арпо, он привез какого-то молодого востоковеда, просто, говорил мне, умница: столько языков знает, переводил Высоцкого на 14 наречий, из них два – мёртвые. «Милицейский протокол» он записал древней месопотамской клинописью, мы сделали мраморную скрижаль, которую поместили в Верхней Галерее.

 

Жанр: научный доклад. Тема: Visotski

 

Вторая треть конференции открывалась выступлением, которого все особенно ждали. Профессор из Астрахани, цитируя бессчетное число источников от Фомы Кемпийского до Гёльдерлина, показывал глубину, а точнее – бездонность перспективы, открывающейся при изучении поэзии Высоцкого в интертекстуальном ключе. Это был гвоздь программы или, как сказал сторож, «самая изысканная интеллектуальная жратва».

Потом следовали зарубежные гости. Гайдан Гудимов из Болгарии повествовал об античных перекличках у Высоцкого. Так как вторым языком конференции была латынь, он предпочел её. Вот фрагмент того приснопамятного выступления: «…Visotski permixtos heroas et ipse videbitur illis, pacatumque reget patriis virtutibus orbem. At tibi prima, puer, nullo munuscula cultu hederas passim cum baccare tellus mixtaque ridenti colocasia fundet acantho.

Ipsae lacte domum referent distenta capellae ubera, nec magnos metuent armenta leones; ipsa tibi blandos fundent cunabula flores. Occidet et serpens, et fallax herba veneni occidet; assyrium vulgo nascetur amomum. Teque adeo decus hoc aevi, te consule, inibitet incipient magni procedere menses; te duce, si qua manent sceleris vestigia nostri, irrita perpetua solvent formidine terras. Ille deum vitam accipiet divisque videbit».

Особенно Алексею запомнилась вот эта мысль: «Occidet et serpens, et fallax herba veneni occidet». Трудно с ней поспорить, не правда ли?

Следом шел доклад Ку Хвана из Объединённой Азиатской Конфедерации об этиологии абстинентного синдрома, посетившего и ожидавшего героев Высоцкого.

После трех докладов был объявлен второй обеденный перерыв, который мало чем отличался от первого (разве что был чуть более академичным).

 

Шульц закрыл свою тетрадку, больше о науке и высоцковедах сказать ему было нечего. Он и это-то вымучил со скрипом, только для того чтобы сверить: что ожидалось vs и что случилось в реальности.

 

Жанр: травелог. Тема: шульцевский выезд

 

Ехать было относительно недалеко, но одну ночь Шульцу нужно было скоротать. С ним в купе ехал человек лет пятидесяти, налысо бритый и в бусах по всему телу. После того, как он вошёл в купе, то, не обращая внимание на Шульца, облупливающего варёное яйцо, начал мелко кланяться на все четыре стороны и что-то бормотать. Когда он сел, вредный Шульц не отказал себе в удовольствии тоже встать, потрясая облупленным яйцом, и пропеть «мантру» про то, что никому не нужен (ну абсолютно!) нутряной говяжий жир. Мантра звучала так: «Лой быка нах». Потом шло продолжение: «бышли-хлаи-бышли-хлаи». После этого яичного исполнения лысый сосед забился на свою вторую полку, завесился там простынёй и на глаза показывался пару раз – видимо, непреодолимая надобность его выгоняла в коридор. В общем, в тот день Шульц убедился, насколько красота – это страшная сила.

Вошёл злой проводник (тут он был – на удивление – мужчиной). Сказал: «Напоминаю: унитаз только для фекалий! Забьёте, будете в окошко ходить! Так что убедительная просьба: всякое дерьмо в унитаз не кидать!». И ушёл, не выслушав вопросов и пассажирских мнений. Собственно, Шульц не был настроен на диалог.

В общем, добрался до Воронежа. На вокзал для встречи господ учёных и прочих прихлебателей был подан автобус типа «буханка», в который небритого вида водитель стал резво заталкивать первую порцию светил (видно было, что все не влезут (но какого сорта будет следующая повозка? (поэтому участники форума сочли за лучшее впихиваться в эту «синицу в руке»))). В момент впихивания Шульц решил абстрагироваться от самого себя (так сподручнее было преодолевать окружающий неуют) и считать на протяжении всего дальнейшего повествования, что дальше действует вовсе не он, а не кто иной, как Симутин Алексей Максимилианович.

 

Жанр: диалог. Тема: русская литература

 

– Вы, кажется, еврей? – неожиданно спросил сосед Алексея, повернувши к нему своё напряжённо-изучающее лицо. Тот смутился – о своих национальных корнях он никогда не думал. – Не надо стесняться, дорогой, все великие были евреями. Наполеон? По бабке еврей. Ленин? По матери. А Джугашвили почему Иосифом назвали? Ося – он и есть Ося! А вы думаете коммунисты, те (курсивом) коммунисты, в свое руководство граждан грузинской национальности брали? Ничуть, драгоценный мой! Бронштейн, Розенфельд, Апфельбаум, Мираимович, Мойша Долголевский… А Коганович? Все – евреи! И вы, милостивый государь, – тоже еврей! И не надо стесняться…

– Но я и не думал… – опешил Алексей. – В смысле о корнях.

– А русскую литературу, простите, кто делал? Мандельштам, Пастернак, Галич, Высоцкий, Бродский… А Пушкин? Он ведь тоже был евреем, фалашского розлива, до сих пор в Эфиопии – масса евреев. И предка его, извините, как звали? Абрам-таки Петрович.

– Ну, Пушкин… Это как-то чересчур…

– Ничего не чересчур, милейший! Глава МИД Израиля Либерман недавно с Путиным встречался, так прямо и сказал: Пушкин является потомком эфиопских евреев.

– Вы ещё про Лермонтова скажите!

– А и скажу! Посмотрите на портретик-с. Чисто сионистская физиогномика! Я всё никак не мог понять – откуда? Там ведь – говорят – Шотландия. А потом хлоп – и всё стало на свои места. Вы не читали Шееровича? Оказалось, это установили, в действительности биологическим отцом Лермонтова был французский еврей Ансельм Леви, домашний врач бабки поэта – Арсеньевой. А о «восточных чертах» его лица писал еще Гончаров. И ведь не мог не знать! Сам-то – не мог не знать, так-то, милейший!

– …Что он еврей?

– Именно! Вы почитайте Лермонтова. У него же в творчестве – сплошные еврейские мотивы! Я уже о его увлечении родным по крови Гейне и не говорю. Вот в «Испанцах» герой оказывается кем? Евреем! А как одухотворенно, на какой высокой ноте описан Фернандо! И это ли не свидетельство? А «Еврейская мелодия»? Помните такую миниатюру у Лермонтова?

– Но вы знаете…

– «С евреями я чувствую себя евреем» – говорил Маяковский. Я не буду всех перечислять, эти имена вам слишком знакомы…

Так до места конференции Алексей доехал уже совершеннейшим Эшелем, подумывая даже о ПМЖ, тем более что человеком он бы с в/о, ч/ю и без в/п, а такие везде нужны.

 

Жанр: научный доклад. Тема: ихтиософия (дельфины и филологи)

 

Симутин сам не понял, как оказался в центре научного доклада:

– Да как вы не понимаете, – обращался увесистый профессор к слушателям, – Высоцкий был рыбой! Ихтиоскопическое зрение его, вмещавшее, как губка, два полюса бытия (глаза у рыб расположены по двум сторонам), могло деконструировать реальность с двух позиций – антропософской и ихтиософской. Мы знаем из народной мудрости, что хлеб – всему голова. Что такое голова понятно – ум, сознание, соединенное Я и Сверх-Я, вместилище неотипов и архетипов, говоря языком Юнги (ну, в смысле, Карла-Густого). Так вот «голова» и «хлеб», совпавшие в единой буханочно-ментальной семантике, есть воплощение интеллектуальных, умственных благ, начал и экзистенций. С позиции этого архетипа Высоцкий и выстраивает свою онтологически-рыбную концепцию Я-бытия. Он поет: «А хлеб теперь из рыбной чешуи». То есть ментальное, над-, под- и бессознательное оказывается сотканным из кожного скелета подотряда рыбьих. Сознание переключается в ихтиоформат, корреспондирует и коррелирует с маринистическим, балансируя на грани антропоидного и ихтиоидного. Конечный пункт такой личностной трансформации – превращение в ихтиандра, что было наглядно показано Высоцким в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну». Читаю:

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,

Забудем и чины, и ранги.

Мы снова превратились в рыб,

И наши жабры – акваланги.

Полное развоплощение антопоморфного Я! Герой спускается дарвинской лестницей, покидая постылую сушу:

Назад – не к горю и беде,

Назад и вглубь – но не ко гробу!..

Назад – к прибежищу, к воде,

Назад – в извечную утробу!

Но ведь ихтиоидное изоморфируется у Высоцкого не только с антропоидным!  Тому подтверждение знаменитая «Песнь мыши»:

«Вы мне по секрету ответить смогли бы: «Я – рыбная мышь или мышная рыба?»». И далее снова межвидовая метаморфоза: «А вдруг кошкелот на меня нападет, / Решив по ошибке, что я мышелот?!».

Не нужно забывать и дельфиарный комплекс, свойственный фенотипу героя…

«Не поймешь – не то доклад, не то кошмарный сон», – думал Алексей, протирая глаза.

 

Жанр: буколики. Тема: лагерь

 

Кто-то неинтеллигентно толкнул светило в бок: «Доехали!».

Алексей разлепил глаза: светиловозка стояла около какого-то здания, в которое медленно тянулись унылые (но долгие, как полярная ночь, когда на небе не видно звезд, а мироздание, словно провалено великим ничто, которое свешивается клоками с неба, достигая вершин карликовых деревьев, заснеженных или пыльных, как декорации старого заброшенного театра, где ставили Шекспира, ту пьесу – о его современниках, где в конце все умирают (и ведь как совпало: все его современники и вправду…)), утверждая тем самым, что искусство будет жить вечно) высоцковеды.

Что сказать о здании, на которое здесь было возложено бремя гостиницы? Если советская архитектурная мысль и могла родить что-нибудь эдакое, то здесь гости имели дело с её явным выкидышем. Поэтому заниматься описаниями мы не станем, пусть читатель подключит свое воображение, пусть он, запасясь ручкой, сам осуществит эту гомерическую гостиницу, а я умолкаю (а вы – пишите)):

________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Итак, столовая была в точности такая.

Поднявшись на этаж, бросив скудные вещи, выяснив, что кормить будут через полтора часа, Симутин решил прошвырнуться по сосновым окрестностям, осмотреться. Пока ясно было одно – он оказался в бывшем пионерлагере (где слово «лагере» преобладало над словом «пионер»). На выходе из своего номера он услышал голоса на втором этаже (два злобных шёпота, пытающихся перешипеть друг друга):

– Куда ты меня приволок, ибметь?

– Ты же сказал, что можешь жить в любых условиях?

– Я сказал: «в любых»! Но здесь вообще нет никаких условий!

Не дослушав прений, Симутин вышел на воздух.

Лагерь, где проходило действо, был запахнут в эту крикливую окрестность и не сильно торчал (свободно коррелировал (не создавал дискретности)). То есть между природой и артефактами был унисон. Полуразрушенные пионеры с торчащими ржавыми жилами арматуры, растресканный асфальт, бетонные культи скамеек, большей частью лишенные седалищ, стены цвета похмелья и очень художественная (говорят, художник должен быть голодным) стая собак, рыскающая в поисках.

Симутин вышел за пределы огороженной территории, туда, где кустились и кучерявились местные леса. Отдыхающие в этих краях уже давно девственную природу сделали женщиной, поэтому доминантой пейзажа был пластик, некогда выполнявший роль бутылок, пакетов, а ныне объединенный, как пролетарии всех стран, в одно общее понятие – мусор. Гулявшие тут лесные пожары кое-что подбирали своими языкастыми фалангами, съеживали и чернили, но общая картина от этого не менялась.

 К обеду он вернулся в корпус.

 

Жанр: диалоги. Тема: гастрономическая

 

Симутин сидел к лесу передом, к пирующим задом, поэтому слышал только реплики, то тонкие, то хрипастые, кое-где в них ввинчивался писклявый как бы девичий говорок. Словом, симфония анонимов.

– А вот и явились нахлебники!

– Размечтались, вы, сударь! Мы будем вам не только нахлебники, но и насупники, накотлетники, наколбасники…

– Вы что, вчера вволю не наколбасились?

– Нет – колбаса не для нас! Мы вчера были слишком «в сосиску», чтобы войти в полноту мясоперерабатывающего дискурса. Но сегодня я рассчитываю наверстать упущенное, официант, почки два раза царице!

– Да, ну и субчик же вы…

– Супчик? Куриный, отменный, а аромат… как из бомж-пакета!

– Тоже любите глутамат натрия?

– Обожаю! Им бы одним, этим глумататом, и питался!

– Что ж, приятного вам аппетита.

– Взаимно…

– Ну вот, я насупился, сильно насупился, теперь можно и накотлетиться…

– А я бы уже граммов бы по сто… как это сказать… наводнился…

– Тогда – «наводкнился». А вообще интересная этимология. Смотрите: есть грубое простое слово: береза. А есть оно же, но ласковое, душевное: березка. Суффикс -к-, ласкательный. Получается, что вода – грубое, простое слово. А водка…

– Есть разные напитки: водовка, вододулечка, водяра…

– Водовка – это сначала, когда только сел за стол. Потом, ты уже принял, например остограммился, она становится – вододулечка. Ну а если не нашелся свой стоп-кран: напиток превращается в водяру.

– Филологи, блин! Проще удавиться, чем жрать с филологами!

– Кстати, интересное в семантико-деривативном смысле слово «жрать»…

– Нет, ну вы можете хотя бы тут… – Алексей прямо слышал, как неизвестный фигурант закатывал недовольные глаза.

– Могём, мы многое могём.

Из этих реплик Симутин понял, что действо началось ещё вчера, что прибывшие загодя люди уже перезнакомились, что начало объединяющей их истории давно положено.

 

Жанр: научный доклад. Тема: начало конференции

 

Симутин постепенно осваивался, заводил знакомства. Когда светила опознали в юноше башлыковского ученика, то градус профессорского потепления к нему увеличился. Его взяли под покровительство крепко сбитые, невысокие двое из ларца, одинаковых с лица (даже усы у них были похожие). Это те самые башлыковские знакомцы, о которых Симутину было сказано загодя: доцент Нетохин (пребывавший на конференции в формате бережного сопровождения супругой, которая от него и на минуту не отставала, боясь мужниной спиртовой слабости) и профессор Несобакин, Евгений Филиппович (его ИО Симутину почему-то запомнились). Потом были заведены и другие знакомства: профессор Нуриянова, доцент Селюнин и кое-кто ещё...

Конференция имела твердый международный статус благодаря присутствию на ней представителя одной из западных держав Оливера. Рыжеватый, неподвижный, он походил на солнце неспящих или на спил елового бревна. Нельзя было сказать чтобы он шёл – он колыхался вперёд. Грузный, с нескрываемой одышкой, сальником на загривке, он казался воплощением западной сытости.

Новые знакомцы увлекли Симутина на пленарное заседание (сам Клементьев открывает, Иван Антонович! (без трех минут академик, между прочим)). Заседание было на открытом воздухе, была старая выщербленная сцена, перед ней – несколько рядов пёстро крашеных лавок. Вынесли ещё стол-парту для президиума, в котором воцарился модератор – местный доцент Клавдия Куликова, внушительная дама, слоистая (благодаря жировым складкам), но с добрыми глазами (впрочем, подумал Шульц, «но» здесь неуместно, ведь именно толстяки слывут за добряков (а тощие, кощееподобные, наоборот, желчны и сварливы (попутно Шульц придумал третье на весь русский язык слово с тремя «е»: кощееед (словом, сделал важное филологическое открытие!)))).

Итак, тема доклада: «Теория относительности» Эйнштейна как методологическая основа поэтики Высоцкого.

Клементьев начал:

– Как известно, Высоцкий, давая терминологическую дефиницию теории относительности, остановился на определении «гнусная», от слова «гнус», что значит – мелкая, жалящая множественность, не имеющая сингулярности, то есть, по своей сути, не двойственная, не тройственная, а -ойственная в степени N. Таким образом, Высоцкий адекватно верифицировал теорию Эйнштейна, по крайней мере, первый её постулат, звучащий: «всё относительно».

Но относительное, то есть то, что куда-то относится, должно иметь своего несущего. Этот несущий, то есть не-сущий, не-существующий, является также чем-то эфемерным, пришедшим из небытия, нестабильным, по-разному проявляемым. Это второе логическое доказательство первого постулата, выведенное Высоцким в песне «Погоня», в которой лирический герой готов всё отдать. Причем он отдает всё свое имущество не только друзьям, но и супостатам. Высоцкий так и говорит: «Выносите, друзья, выносите, враги». То есть ему всё равно, кто будет выносить сбереженное им добро («манатки»). И куда это добро будут выносить. Такая нестабильность, поливариантность и даже фрактальность несущего, указывает опять же на первый постулат.

Но есть и второй постулат Теории относительности, который звучит так: чем быстрее скорость, тем длиннее объект в поперечнике. В переложении на поэтическую систему знаменитого барда, этот постулат звучит так: чем быстрее поет Высоцкий песню, тем она становится длиннее. И хотя это противоречит опыту, зато – доказано Эйнштейном.

Третий постулат заключается в том, что пищевая семантика Высоцкого непосредственно связана с относительностью Эйнштейна. Последний как-то откушивал в белогвардейском ресторане, в Париже, где венгры да болгары, некое яство. Подошедший к Эйнштейну официант обронил на своем имперском языке – со словоерсами: «Что вы делаете-с, милостивый государь-с?». Эйнштейн ответил: «Ем-с». Высоцкий, который был рядом, его поправил, мол, стол-то у тебя, Альберт, за которым ты кушаешь, квадратный, значит: не «ем-с», а «ем-с в квадрате». Оказалось, что Эйнштейн – недостающее пищевое звено Эволюции, что с убедительностью мастера Высоцкий и доказал, выведя её из указанных трех постулатов. Эйнштейн был потрясен этим открытием, и, каная в Лету, Высоцкого благословил на дальнейшие лямбда-члены, квазары и квантовые механики. Ну и великий поэт не подвел своего старшего собрата: он отменил демографию методом почкования и вывел огромное число, выше которого быть уже ничего не может – это мистическое «два двенадцать». Бард назвал это число «Постоянная Планка». Многие физики и лирики впоследствии пытались перепрыгнуть эту Постоянную, но их шест неизменно оказывался короток, как писал Высоцкий об их попытках: «На рубеже проклятом два двенадцать / Мне Планка преградила путь наверх»… Здесь имеется в виду пресловутая Постоянная Планка, из которой и выводится самое главное, к чему я вёл. Из неё выводится – Формула разоружения, метафизически доктринальный лямбда-член с высокой степенью генеративности. 

«Чтобы переварить столько умных мыслей нужно много водки», – сказал кто-то с заднего ряда.

 

Жанр: научный доклад. Тема: родословная

 

Вторым выступал кандидат генеалогических наук Илья Вадимович Прягин с темой: «Негроидный потенциал в генетическом фенотипе Высоцкого через призму хромосомологии». Дадим и ему слово:

– Я, порывшись в до недавнего времени засекреченных архивах, проходя по древам генеалогий и извлекая намеки из ревизских сказок, пришел к выводу, что Высоцкий – второй великий негр русской литературы. Исследователи нередко говорят о еврейских корнях Владимира Высоцкого, однако на самом деле он был тайным негром. У всех на слуху история с убелением певца Майкла Джексона, однако немногие знают, что эту операцию задолго до известного поп-деятеля проделал и Владимир Высоцкий, пытавшийся скрыть свое непролетарское происхождение. 

Операция проведена была еще в ранней юности, документальные следы её старательно упрятаны, а детские снимки поэта были тщательно обработаны с помощью имевшейся тогда техники фотомонтажа.

Зачем Высоцкому скрывать свое происхождение? Дело в том, что его близким родственником был принц из Сомали, что могло быть расценено тогдашними коммунистическими властями как приверженность к эксплуататорскому строю, реконструкции монархизма и проч. Всё это могло негативно сказаться…

(Потом шло долгое и обстоятельное рассуждение о том, что Высоцкий должен был сильно подсознательно и неосознанно страдать от того, что его негроидная сущность была вытеснена и требовала сублимации. Так, по мнению исследователя, великий поэт и состоялся.)

Расовая тема появляется в фильме «Место встречи изменить нельзя»: в одном из эпизодов (сцена с пианино) Высоцкий поет песню Вертинского про лилового негра – очень важный знак присутствия арапской темы.

Но, конечно, факты негроидности Высоцкого количественно преобладают всё-таки в песенном творчестве: таков механизм сублимации. Альтер-эго (его мы будем называть альтер-негро) Высоцкого, с которым ведется напряженная внутренняя борьба, это гвинеец Сэм Брук. Обратим внимание, что в английской транслитерации Сэм пишется как Sam: перед нами прямое указание на то, что перед нами Сам (Sam) автор (вспомним у Маяковского – «Я сам»).

В песнях из «Алисы…» тоже мелькает чернокожесть:

И на великом короле, и на сатрапе,

И на арапе, и на Римском папе –

На ком угодно шляпы хороши!

Одна из центральных географических тем Высоцкого – Африка.

(Далее следовал подробный анализ песен с «черного континента», то есть так или иначе связанных с этим материком текстов. По причине того, что всяческие песни про жирафа и подобные африканские и без того известны, позволим здесь себе, так сказать, секвестрацию.)

Интересно и скрытое африканство, завуалированное, то есть спрятанное в с виду неафриканских песнях Высоцкого. Например:

Я заглядывал в черные лица прохожих –

Ни своих, ни чужих.

О ком эти строки? Конечно, о неграх! И песню можно было назвать «Прогулка по Африке».

В песне «Татуировка» герой пытается сделать из своих друзей «натурализованных негров»: «Знаю я, своих друзей чернить неловко, / Но…». Расшифровать эту фразу можно так: «Непросто сделать из белого негра». Обратим внимание и на многозначительное «но…» в начале второй строки. Герой, несмотря на все трудности, явно собирается менять расовую принадлежность своих ближних. Чтобы негров было больше!

Та же история повторяется и в тексте «Я теперь на девок крепкий…» Герой заявляет, что он «баб держит в черном теле», то есть старается, чтобы их расовая принадлежность соответствовала его негроидным запросам. Понятно, кто родится от черных баб – черный человек. Недаром в известном приписываемом Высоцкому произведении (имеем в виду текст «Мой черный человек в костюме сером…») альтер-негро лирического героя является именно черным.

Даже слоны у Высоцкого и те – негры (с нерусскими менталитетом):

Вот на манеже мощный черный слон,

Он показал им свой нерусский норов.

Ну и апогей негрианства у Высоцкого – «Дельфины и психи», где уже говорится напрямую: «Все думают, что я негр … Наверное, из-за кудрявых волос на груди. Конечно же, из-за волос, как я раньше не догадывался».

(Примеры можно множить и дальше, но, погрузив читателя в суть, мы умолкаем. Главное тут – сенсационная коллизия, так сильно сотрясшая высоцковедение (Высоцкий? Негр? Кто бы мог подумать! (Прягину я верю… (Так Высоцкий – родственник Пушкину, стало быть?)).

 

Жанр: научный доклад. Тема: неизданные рукописи

 

Выступил исследователь Торчилов, который собрал по частным архивам и госхранам позднейшие (чуть ли не 1981 года!) рукописи Высоцкого. Его доклад назывался: «Рукописи свидетельствуют правду». По этим спискам выяснилось, что новая «Дорожная история» начиналась так: «Гул затих. Гул затих. / Я вышел ростом и лицом, / А в Израи́ле – бездна их: / спасибо матери с отцом…».

Ещё была из древнекитайской истории песня (у древних китайцев функция нашего логоса дуальна: она дана в двух понятиях «Дао» и «Вань». «Дао» есть обозначение верного онтологического пути, а «Вань» это художественная письменность, которая эксплицирует «Дао» через искусство словосложения). Так вот Высоцкий создал песню о том, как мудрец Мэн Хао-жань писал Вань Вэю: «Ой, Вань, гляди какие клоуны!».

Еще одна поздняя песня («Лекция о том, кто не стрелял») не сохранилась, но остались её первые строки:

Я вам, ребята, на мозги не капаю.

И вам, ребята, я мозги не пудрю,

Кого-то выбирают римским папою,

Кого – расстреливает взвод по утру.

Была классиком написана и вторая часть «Милицейского протокола»: от лица Сережи. Начиналась она так: «День зарплаты я помню не точно, / Значит, память моя однобока». Только две строки было в этой песне, остальное – экзистенциальный провал во тьму меона, должный эксплицировать отсутствие восприятий у Серёжи, который утратил все чувствованные ориентиры вследствие глубокой абстиненции.

Еще один отрывок. Это незаконченная песня «Ой, где вчера я совершил побег на рывок»:

Я вначале грубил

А потом перестал

После об пол крушил

Благородный хрусталь.

Лил на стены вино…

Заканчивалась песня так:

Зря пугают тем светом,

Оба света с бухлом:

Жахну там – я на этом,

Жахну здесь – я на том.

Высоцкий, как оказалось, к старости подтянул и математику. Долго он пел лишь, как выражаются алгебраисты, «дано». Но потом он всё-таки перемножил. И итог выглядел так:

И растворилась в воздухе до срока,

А срока было тысяча шестьсот.

И чудаки, ещё такие есть,

Они перемножают шесть на шесть...

Рядом с Симутиным сидели два высоцковеда, один из них перебирал листы со своим завтрашним докладом, не особо обращая внимание на происходящее на сцене. В листы косился другой ученый, что-то он там вычитывал, шевелил губами, потом не выдержал и спросил полушёпотом:

– А тебя чё, на классическую музыку пропёрло?

– С чего ты взял, – тот же полушёпот.

– Ну вон у тебя в рукописи: Бах, Шопен...

– Хе, да это же сокращения. Бах. – Бахтин. Шопен – Шопенгауэр.

– А, – понимающе кивнул собеседник, – тогда я понял, кто такой Лот. И что это у тебя за Лихо. Явно не мифологемы...

 

Жанр: научный доклад. Тема: пейоративность в хронотопе, фрактально бифурцирующая каузальность

 

Выступал академик Паприченков, который самую суть вещал, тут уж сомнений никаких. Вот его доклад:

«Локусность Владимира Высоцкого испостазируется через трансгеридентные дериваты, апеллирующие к интериоризующему логосному психокосму. Не трудно заметить, что эта трансгрединция глубоко апофатична, ибо коннататирует с полиморфными семантическими структурами. Ну вот пример, реферирующий данную архитектонику:

Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке:

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке.

Вы, конечно, отметили здесь поликультурную интерполяцию, которая делает семиозис дискретным. Более того, имплицитно можно заметить здесь пейоративность в хронотопе, которая фрактально бифурцирует каузальность. Но, конечно, как вы понимаете имплицитно. А если говорить эксплицитно, то Зино-Вань выступает здесь актантом-медиатором, который в стиле ура-халдейской мистики дуализирует синкретическую витальность. И только онтогерменевтика способа вскрыть этот коррелят, корреспондирующий с концепцией эона. Впрочем, вы можете иначе актуализировать данную интерпретацию, но согласитесь: хронотоп здесь онтологичен, если не сказать – экзистенциален. А значит – его интериоризующие потенции вполне себе эксплицитны. И никак не отказать в концптуальности этим, условно говоря, семиотическим парциллятам. Вот пример того, о чем я говорю:

Ой, Вань, умру от акробатиков!

Нет, я ей-богу закричу!

Завцеха наш, товарищ Сатюков,

Я, Вань, такого же хочу.

Вы можете возразить, что, мол, онтологизация хронотопа здесь имманентна, но я вас поправлю: эти локативные образы-символы Высоцкого коррелируют все-таки с дейктическими архетипами, а уже потом с концептами. Даже чисто квантитативные выкладки это силлогизируют. Я уж не говорю о конгнитивистике, которая имманентно той задаче, который ставит перед собой имплицитный лирический субъект. Лучший пример, иллюстрирующий данный тезис, таков: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: Паша, салам».

Такая как бы императивная релевация, конечно, амбивалентна, лучше здесь апеллировать к компаративистике, и при таком подходе хронотоп Высоцкого вполне аутентичен обозначенным выше параметрам. Об этом еще Витгенштейн говорил, что если нечто апофатично, то и не нужно его пытаться вербализовать, ибо такая вербализация не будет релевантной данному апофатичному ноумену. Обратите внимание также на ризоматичность интертекстуальных апеллятивов, которые трансгредиентны представленному ниже коррелятивному семиотическому полю.

А дальше был декрет. Девять месяцев генерал Скобелев вынашивал эту идею, а когда наступил его срок – разрешился. Точнее – разрешил своим декретом всем ученым-высоцковедам проводить экспроприацию наворованных у населения денег с целью их дальнейшего перераспределения среди своих. Итак, «Декрет №1: Об отделении денег от государства и буржуазно-банкирного элемента».

– Товарищи, – начал он свою пламенную речь, стоя на броневике, а в другой руке держа брёвнышко, – настал решительный момент! – и случайный пролетариат, праздно шатающийся в поисках своего классового самосознания, прислушался. – Мы должны с вами стать на своем! А это значит – стоять в ногу со временем! Мы не можем позволить эксплуататорам определять текущую повестку! Короче, вперед: радио, мосты, телеграфы, ночные клубы и публичные дома! Впрочем, революционный момент требует от нас в первую очередь не мостов и телеграфов, а банков, банков и еще раз банков (кажется, я кого-то революционного цитирую?)!

Первым в виду революционных масс был «Мэр-банк» (в народе: «Мэрский банк»). Он был взят легко – без единого выстрела: одной лишь пролетарской энергией нескольких противотанковых гранат (благо время было нерабочее, служащие сидели по домам, так что сопротивление оказали лишь стальные двери).

После этого, когда все ценности были аккумулированы у генерала, для воцарения всеобщего революционного хаоса в городские фонтаны специально обученные люди вылили несколько канистр моющего средства. За считанные часы город погрузился в пену, а генерал Скобелев, воспользовавшись общей неразберихой, захватил местный воздушный шар. Сюда он погрузил все экспроприированные деньги, чтобы взмыть ввысь в поисках настоящего пролетариата, с которым революционный момент требовал поделиться. Но искомого не обнаружилось. Только по пыльной дороге шла одна ветхая старуха.

– Бабушка, а где страдающий и угнетаемый пролетариат?

– Чай, меня ищешь, милок.

– А ведь верно, – воскликнул генерал, – неимущие старухи – соль рабоче-крестьянского класса!

После чего был издан, прямо на шаре, второй декрет: «Об учреждении финансовой раздачи в пользу неимущих старух-пролетарш».

И сразу революционные гонцы разлетелись во все концы с сумками, туго набитыми народным достоянием. Искать неимущих старух.

А меж тем для расследования пенного случая в Воронеж был послан правительственный поезд, но второй революционный генерал, по фамилии Скобелева, захватила его, перегородив пути цистерной со спиртом. Тут была очень тонкая хитрость: правила техники безопасности работы со спиртовыми цистернами требовали схождениях оных цистерн с пути для предоставления простора иным движущимся ж/д-средствам не иначе как в порожнем состоянии. Но правительственные войска (которые на всякий случай сопровождали правительственный поезд) не могли просто так, на землю, вылить спирты. В итоге правительство было взято в плен, а Совет Народных Пенолюбов (хотя и временный, но верховный революционный орган) объявил о создании Свободной Республики Среднего Дона со столицей в с. Александровка-Донская бывшей Воронежской области бывшего Павловского района.

(Это Симутин уснул, не дослушав доклада (на самом интересном месте сна он всхрапнул и был разбужен чувством локтя (правда, так и не понял, кто это ему сунул костяной набалдашник под ребро))).

 

Жанр: научный доклад. Тема: биограф Высоцкого

 

Симутин встрял в следующий доклад с середины примерно. С научной сенсацией выступал любитель и собиратель Высоцкого Адам Перлович. Человек он был невысокого роста, без высшего образования, зато с густыми черными волосами и неуёмной высоцкоищущей амбицией. Глаза его были несколько расставлены, что придавало его европейскому лицу какую-то азиатинку, при этом он умудрялся находить такое количество высоцкознающей публики (грузчиков, подносивших Высоцкому чемодан, пилотов, водивших самолет, в котором летел Высоцкий, кондукторов, билетивших Высоцкого…), что общественность давалась диву. Один высоцкофильный денежный фонд он убедил в бесконечной полезности своих поисков, на что и получал гранты. Нос его был совершенно обыкновенный, безвидный, о губах можно было хотя бы сказать, что они – тонкие, но нос… Нос был несчастьем для автора – об этой важной детали на лице сказать было нечего. Ровным счетом. Некоторые свидетельства, собранные Перловичем, были уникальны. Например, одна бывшая медсестра, бабушка на заслуженном отдыхе, рассказывала, глядя на этот непримечательный адамов нос, как некогда делала укол Высоцкому. Он ничего не говорил, но молчал очень выразительно.

Доклад Перловича вызвал неподдельный интерес и потасовку.

Потом был доклад доцента Нетохина «Высоцкий и масоны», заканчивающийся цитатой: «И все в передничках? С ума сойти…».

 

Жанр: почти пастораль. Тема: утраченная молодость

 

Доклады завершились. Через сорок минут был объявлен общий сбор в холле главного здания, где общение обещало стать менее академичным. Симутин решил эти сорок минут потратить на пребывание в душе, дабы, как говаривал классик, «изничтожить вялость». Когда он проходил к своему гостиничному корпусу, то видел, как высоцковед Нетохин о чем-то дискутировал с женой Надеждой. Не знал Симутин сути этой беседы, а всё сводилось к тому, что жена уже хотела иметь заранее приготовленный в пластиковом контейнере ужин, мягкую кровать, вечерний крем и Дарью Донцову. Желания мужа были прямо противоположными. Но была одна загвоздка: супруга Нетохина знала, что Нетохин – человек увлекающийся, особенно, когда дело касается вакхических и дионисийских мистерий.

– Надя, ну как я брошу друзей? – беседа проходила около живописного барака, который должен был напоминать посетителям о счастливом советском детстве – лагере, где концентрировались пионеры, о минувшем столетии, памятником которому был стоящий у входа в барак пионер, кормящий своей непропорционально большой рукой какую-то собаку, а рядом с ним – другой, такой же гипсовый, советский пионер Апокалипсиса, с запрокинутой головой и беззвучным трубным гласом в гордо оттопыренной руке… Всё это было очень антуражно, настолько, что Надежда Нетохина вдруг почувствовала себя девчушкой, этой беззаботной лагерной пионеркой, в голубом платьице, с нежно-розовыми цветочками, а впереди еще целая жизнь, комсомол, замужество, счастье-в-труде и электрификация всей страны, меж тем как её муж, торгующийся на пороге грядущего дионийства, на пороге этого терпкого барачного элизиума, был прерван подошедшими.

– А что это за архитектурный стиль? – с видом озадаченного знатока вопрошал профессор Несобакин, обращаясь к неизвестному собеседнику (тот стоит к нам спиной, кто – не видать (так мы искусно отказываемся от авторского всеведения (чтобы дать пищу теоретикам (невсезнающий автор? Это что-то новенькое!)))).

– Это стиль «баракко».

– Почему вы не проходите внутрь, господин Нетохин? Без вас наш застольный дискурс будет обеднён, можно даже сказать – обужен…

– Сейчас с женой вот поговорю…

– Надежда Ивановна, надеюсь, вы тоже уговариваете мужа ни в коем разе не проигнорировать наше мероприятие?

– Забудь Надежду, всяк сюда входящий, – продекламировал собеседник Несобакина, широким жестом охватив весь барак.

– Ну видишь, ну теперь уже я никак не могу отказаться, – перед Надеждой Ивановной всё еще голубело её девичье платьице, в другом случае она обязательно бы уперлась, но теперь… нет, всё-таки хорошо здесь: природа, воздух, архаические развалины периода среднего совеолита…

– Ладно…

Но вот и мы тоже можем переступить через этот порог, войти в этот пышный зал с нарезаемой впопыхах колбасой, пластиковыми стаканчиками, заветренным сыром и предвкушающими людьми (переступаем? подумайте, пока повисла некоторая пауза).

– Господа высоцковеды, вы можете пока погулять минут пятнадцать, – слышится женский голос. – А мы пока тут нарежемся.

– Нарежетесь?

– Ну я не в том смысле, а в смысле, колбасу будем… Какой тут глагол подобрать?

– Колбаситься.

– Да нет же – строгать!

– По типу Джузеппе и папы Карло. Пойдём...

 

Жанр: дионисийские мистерии. Тема: демократия

 

Симутин немного припоздал: то текла вода холодная, то её стремительно сменил кипяток, то носок куда-то потерялся (Симутин машинально закинул его себе на плечо и потом минут пятнадцать не мог найти), то волосы расчёсывал, то ботинки чистил, то просто валялся на кровати... Короче, припоздал. В питейном холле уже было шумно и весело, люди разбились на могучие кучки, в каждой что-то с жаром обсуждалось. Иногда кучки слипались, когда кому-то удавалось захватить общее внимание. Пахло в банкетном холле свежим теплым перегаром, смешанным со сладкими дамские духами.

Симутин вошел на зычном монологе, который произносил грузный, но не жирный доцент Селюнин, стриженный под Котовского:

– Демократия дает мне уверенность в завтрашнем дне (и это дно, ибметь, нам действительно гарантировано!). Слушая речь очередного диспутата (смесь канцеляризмов с нижегородизмами) невольно радуешься за дедушку Ленина: дождался-таки, ибметь, покойничек диктатуры пролетариата! Частное – результат при делении. Отсюда и частная собственность. Хотя, это, собственно, частность. А главное, главное... – он выпил рюмку и забыл, к чему, собственно, вёл.

– Во даёт, а где тост? – негодовал кто-то в высоцковедческой толпе.

– Выпьем за расширение научного позитива! – отозвался Селюнин.

– Может: расширение кругозора?

– Ага, они вместо «свернём ему шею» говорят: «расширим ему кругозор».

– А вы знаете, что выпивка – путь в потусторонний мир? Отечественный способ общения с ним (черти, призраки и т.п.) называется «спиртизм». И стол не обязательно должен быть круглым. Его, в сущности, вообще может и не быть...

– Но желателен всё-таки.

И Симутин сам не понял, как стал погружаться в этот загадочный мир, проводником в который были две молекулы углерода, шесть молекул водорода и одна молекула кислорода. На определённом этапе организм подсказал Симутину, что ему нужно временно покинуть представительную компанию.

Преодолев клубок высказываний, вскриков, высоцковедов и стульев, герой протиснулся в коридор, в конце которого были две двери. Движимый всем нам известным импульсом – он подскочил к ним. Но в какую войти? Эти две странные буквы, которые непонятно на что намекают: М и Ж. Ну, М – понятно, «по-Маленькому», а Ж? Или М – «мочевая» (как есть – «булочная», «пельменная»), но Ж?! Пьяный мозг двигался вхолостую и не хотел справляться с решением задачи. Тогда Симутин дернул первую попавшуюся дверь и на пороге наткнулся на женщину.

– Что вы здесь делаете?! – вскрикнула профессор Нуриянова, поправляющая макияж у осколка зеркала.

– Да вот, зашел... Надобность.

– А вы не побеспокоились обратить внимание на букву, которая на двери? – с издевкой сказала профессор Нуриянова.

– Обратил – Ж, – сказал начинающий классик высоцковедения.

– А чего ж вы тогда зашли?

– А это не наш туалет?

– Ж? Ваш туалет?!

– Странно... Я думал М это мадамы, а Ж – жентельмены, – и он невозмутимо вышел вовне, чтобы пройти в другую дверь. Когда он вернулся в общую компанию, в холле всё еще сокрушали коллективную печень.

– Следующая бутылка разговор губит, поэтому… – не договорил академик Снегирев и, завидя Алексея, протянулся к нему, рюмочно весь подался, но пришедший озирался глазами и пить не мог.

– Не смею вас более отягощать своим прожорливым присутствием, – последнее, что смог выдавить из себя смариваемый Алексей, но его не отпустили. Даже наоборот – налили и под общие одобрительные возгласы заставили выпить.

– Брежнева по опросу общественного мнения признали лучшим руководителем среди всех, кто возглавлял СССР, – зачем-то орал профессор Несобакин, рубашка которого игриво расстегнулась и из её глубин на мир взирала курчавая шерсть.

– Что ж, Брежнев есть герой нашего времени! – ответил ему Оливер, который теперь уже не был похож на иностранца.

– Я бы даже сказал «четырежды герой нашего времени».

– Вот кто всех вот так вот держал, – сжимал могучий кулак раскрасневшийся доцент Селюнин. Очки его съехали немного набок, но он этого не замечал.

– Ты перепутал, – смеялась доцент Кудряшова, – это Андропов всех взял за глотку. КаГэБэ. Вот кто умел держать.

– Так и сегодня они... – не смог подобрать слово Селюнин, который хотел сказать что-то вроде «в силах» или «при делах», но не подобрав нужного слова, выпалил: – ФээСБэ!

– А вы сами, случайно, не хотите ли завести себе аккаунт на ФСБук? – встряла Кудряшова, загадочно подхихикивая.

– Да-да, дорогой мой, в среде научных светил процветает пьянство, и не просто процветает, но и потом дает плоды, – говорил неопознанный сухонький старичишка, видно, что хронический библиофил. – Плод его горек, зато, увы, корень – сладок.

– А что это у нас профессор Несобакин молчит и не встревает в общую перебранку? – Надо сказать, что профессор Несобакин и впрямь выглядел отрешённо.

– Так, хватит дурью заниматься, предлагаю тост: за то, чтобы все были счастливы!

– Вы, Галина Александровна, кажется, некрасовед? Мне в связи с вашим тостом вспоминается стихотворение у Некрасова про счастье.

– Какое?

– Ну как же? «Крестьянские дети». Вначале он описывает, как у несчастного Вавилы всё развалилось в хозяйстве, одолели болезни, там, ревматизм или целлюлит, но – вот истинный оптимист Некрасов – он не оставляет своего героя в отчаянном обстоятельстве! Он дает ему и кусочек счастья, свет в конце тоннеля, цитирую: «И только в одном ему счастие было – что волосы из носу шибко росли».

– А мне вспоминается, как он описывает какую-то старуху, у которой дела были, кажется, еще и похлеще, чем у нетохинского Вавилы. А в конце добавляет с изуверской улыбочкой: «Что и жалеть, коли нечем помочь». И это – революционный страдалец за угнетенные классы!

– Лучше сказать: со-страдалец.

– Некрасов всё-таки не чужд и оптимизма: «Не рыдай так печально над ним – хорошо помереть молодым». А вот еще: «Что враги? Пусть клевещут язвительней! Я пощады у них не прошу. Не придумать им казни мучительней, той, которую в сердце ношу».

– М-да… Это мы собрались пить за счастье…

– Ну, будем! – и доцент Селюнин опрокинул в себя бесцветную жидкость с характерным резким запахом и вкусом.

– А вот у меня был случай... – продолжал тоже остаканившийся Несобакин. – Один мой знакомый, бывший филолог, а ныне – уважаемый человек. Бандит или что-то в этом роде, коммерсант, там, бизнесмен – не знаю точно. Короче, однажды гулял по одному крымскому городу. Ну и видит: музей Хлебникова. А уже поддал. Юг, море, красота, вспомнил голодную филологическую молодость и душа развернулась… Вот он за ручку – хрясь: заперто. Посмотрел на время работы: да нет же – должны работать. Ну, трезвый бы человек так и ушел. Инвентаризация, там, или переучет. А он – нет. Ломился, стучал, кричал. Вдруг – из-за двери голос: «Кто там?». Он в ответ: «Посетитель». Ему: «Вы – точно посетитель? Не шутите?». «Ну да, а что – не похож?». «Вы знаете, у нас полгода не было ни одного посетителя. Вот мы решили запираться – время всё-таки неспокойное…» «Мы что, так и будем через дверь разговаривать?». В общем, они ему сделали самую отменную экскурсию, он по доброй пьяной душе денег им подкинул – на развитие. И на искусство.

– Тихо все! – крикнул Нетохин. – У меня экспромт: «Стакан наполовину Поллок, стакан наполовину Пруст».

– У кого-нибудь есть сигареты?

– Копырный их забрал.

– И куда дел?

– В холодильник положил, чтобы не портились.

– Познакомился я тут с одним типом… Он спросил, где работаю. Ну я: мол, ППС-ник. Хорошая работа, всегда с людьми… «И калым можно хороший насшибать», – говорит. Да, отвечаю, и калым бывает. Но зарплата – жалуюсь – маленькая. «Так вам же здорово повысили?». Я ему: «Кому это повысили?». «ППС-никам». Нет, говорю, так и платят копейки. А он: «Да, что вы мне доказываете – у меня брат в милиции!» Причем тут милиция, говорю? «Ну, вы же – ППС-ник?». Ну да: ППС – профессорско-преподавательский состав. «Ах вот что… А я думал, вы – уважаемый человек, патрульно-постовая служба… а вы…».

– А что это вы там про калым? Подсудное дело...

– Подспудное, я бы сказал.

– Век учи – век живись! Как говорил наш бывший декан.

– Не забываем молодежи подливать, а то молодежь так и не узнает, что такое научный форум.

– Да всё по народной мудрости сделано.

– В каком смысле?

– «Сытое брюхо к учению глухо». Знаешь такую мудрость? Вот и зарплаты такие… Учитель должен быть голодный, иначе в нём умирает учитель. Так, кажется, Ушинский говорил?

– Куда это вы собрались, молодой человек, а стременную?

И Симутин нехотя пил стременную...

 

Жанр: ода. Тема: ЗОЖ

 

Последнее, что помнил Алексей, это то, как его выводил на воздух профессор Селюнин. Герой (или лучше – «герой») говорил о великих заслугах того перед наукой, о том, что еще не будучи студентом, он уже слышал это стозвучное имя, покрытое немеркнущей славой, что у него только два авторитета: Лотман и Селюнин, причем Лотман, в сущности, зануден, а вот сугубо уважаемый мной…

Потом Алексей стал как-то тише и спокойнее. Это было воспринято за постепенное трезвение вследствие свежего воздуха. На самом же деле – сознание «героя» отключилось и работало в автономном режиме, не соприкасаясь с действительностью, попав в какой-то водочный кокон, в Великое Ничто, откуда даже воспоминания не возвращаются. При этом – странная и губительная особенность этого часа – тело как-то само контролировало перемещение, улыбки, впопад вставляло кивки, «даки» и «нетки», при поступающих извне раздражителях. Короче, Алексея приняли за и сочли. А он, вернувшийся за стол, благодушно улыбался и даже что-то пытался жевать. Потом руки, живущие какой-то своей таинственной жизнью, уже не контролирующиеся никем, в том числе и извне – в виде отвлекшегося на соседку профессора Селюнина, руки воткнули в – оставшийся без хозяина и экспериментировавший с улыбками – рот еще один стакан. Начались перемены, они становились тем разительнее, чем глубже просаживалась водка, Алексей сползал, глаза, как солнышки, закатились. На сей раз – под крики – «да ему же плохо» – умудренный профессор Селюнин поволок «героя» в гостиницу. Коллеге вызвались помочь профессора Соколов и Копарин, размещенные на том же этаже, где и Алексей (Копарин не забыл сунуть в пакет несколько бутербродов, яблок, бананов, какую-то нарезку, рыбу и два пузырика – предвосхищал развитие ситуации).

В гостинице, видя состояние компании, встретили её без энтузиазма, хотя Алексей, кажется, от недолгой прогулки снова приходил в себя (не скажу о сознании, но тело его бодрилось). На беду Соколов, Копарин и Селюнин сами были в изрядном подпитии, поэтому понять (трезво оценить!) состояние Алексея не могли: он ненадолго вынырнул в мир, это было воспринято как показатель близящейся трезвости. В номере Копарина сидели вчетвером, Алексею не наливали, да он и не просил, переводя безумные глаза с одного говорившего на другого, как будто следя за нитью беседы (на самом же деле эта реакция была чисто рефлекторной, по схеме: раздражитель – движение). Через пару часов (на беду!) кто-то из троих вменяемых вспомнил о том, что у Алексея – поезд. «Ё», – хлопнул по часам Копарин, сказав что-то и еще. Даже автору трудно разобраться, кому пришла мысль о «посошке», в этом гвалте трех одновременно говорящих филологов – было не разобрать, короче, в итоге Алексей – «дёрнул». Поначалу это никак на нём не сказалось, словно ничего он и не «выдернул», он даже что-то говорил, но на самых подступах к вокзалу – силы оставили его. Поезд уже стоял. Тело, еле перебирающее ногами, пытались затащить в вагон, но проводница встала стеной (или грудью (как там принято говорить? (короче, кому что интереснее…))). Соколов пытался всучить ей купюру, но не помогало. К тому же оказалось, что билет Алексея куда-то пропал, начали шарить по карманам и – вот же конфуз! – спали штаны, из-под которых заалели семейные. Ученые мужи от такой неожиданности впали в ступор. Под крик проводницы «Да он обмочился! Я его не возьму!» – с новым, только что купленным билетом вернулся запыхавшийся Селюнин. Поезд уже должен был пять минут как отправиться. Но стоял, как на своём. Любопытные уже высовывались из дверей других вагонов, чтобы посмотреть, что там за скандал. «Это же надежда русской филологии!» – кричал Селюнин. Соколов всё совал зелененькую. Через несколько минут из вокзала вышли милиционеры и увели всех четверых в участок. «Да как вы не понимаете, лейтенант, это же надежда филологии, будущий Бахтин…» – не унимался Селюнин. В это время «надежда», оказавшись в тепле, еще сильнее размякла и на внешние раздражители уже не реагировала. Праздный разговор длился около получаса. Филологи убеждали. Стражи порядка скептически молчали. Потом старший махнул рукой – идите, только ж по городу не шатайтесь. Профессора мигом вызвали такси и, погрузив в него тело, вернулись в гостиницу. Не раздевая (сами были хороши!) «героя» водрузили на кровать, где он и провел следующие к пробуждению часы…

 

Жанр: историческая сценка. Тема: утро стрелецкой казни

 

Сказать, что Симутина «тошнило» значит – ничего не сказать. А мы ничего говорить и не будем, остановимся на формуле «тошнило». Периодически это состояние становилось совершенным – приобретало совершенный вид, и тогда к «тошнило» прибавлялся этот полукруг, который напоминает широко раскрытый рот – «с». «Стошнило». Совершенный вид. Стошнило его не раз и не два, сначала – чем-то, потом обороты стали холостыми: алексеева фонограмма закончилась – рот он открывал, а результата не было. Лишь спазмы.

Когда стало чуть лучше, начались последовательности. Причинно-следственные линии, например: вентиль – кран – холодная вода – слипшиеся глаза – вентиль – полотенце. После нескольких таковых Андрей был готов (конечно, это громко сказано «готов!» но всё же…) выйти из номера. В тот момент, когда ключ хрупнул в гостиничном замке, Шульц дал себе обещание больше никогда (никогда!!!) не ездить на научные конференции. Всё-таки в сорок пять – ЗОЖ уже не просто модная трибуквенная аббревиатура, а способ сносного существования белковых тел.

 

ГЛАВА 4.

 

Жанр: ода. Тема: встреча сестры

 

Она приехала после майских праздников. Сказала, что её выгнали из школы экстерном. С кем-то она там договорилась, что-то сдала, в общем, явиться ей надо было ещё на какой-то экзамен, а так – всё. Она напирала на то, что готовиться к ссузу надо «в естественной среде обитания техникума». Уж как это могло повлиять на качество её подготовки? Один Садовничий знает...

Надули матрас. Небольшая кухонька из «ельни» превратилась («ельня» от слова «есть» – ксюхино слово) во вторую спальню, правда, достаточно было матрас поставить на ребро, то есть прислонить к стеночке, чтобы вернуть кухне аутентичную (как сказал бы профессор Башлыков) функциональность. Кстати, он смирился с Высоцким, в том смысле, что – позволил. Сказал, что и сам любит песни, например, ту, где скалолазка вдоль обрыва, по-над пропастью... Неблизкая, неласковая.

Не такова была Альбина, которая становилась всё более близкой. Перед приездом Ксюхи у них было приключение. Однажды вечером она затащила его в какие-то гаражи, где паяли, клепали, лудили... Байкеры в этом ангаре, видимо, слепленном из нескольких гаражей, были перемешаны с какими-то викингами (историческая реконструкция), а эльфийские девушки – с панками, начесавшими петухи в самое небо. На верстаке клепали кольчугу, рядом резали какую-то кожу, в углу топили буржуйку, чей жестяной хобот выныривал за пределы ангара. Лампы жёлтого света под потолком, разделение на рабочие зоны, короче, то, что называется невнятным английским словом «коворкинг».

Люди в этом пространстве не удивлялись ничему: ни ёжику (размером с телёнка), из шприцов которого мастерил полусумасшедший художник, ни попавшему в фотосессию чудику в противогазе, кожаной набедренной повязке и кирзачах на пять размеров больших, чем требовалось (чудика грелись каким-то японским тепловым вентилятором (в ангаре было не жарко)). Пространство освещали два больших, похожих на одуванчики, светильника. Девушка, которая фотографировала, демонстрировала удивительную змеевидность, кренясь и изворачиваясь – ища таким образом новые ракурсы для своего ремесла. А этот, с хоботом, то муляж «калашникова» в руки возьмет, то резиновым (но очень на живого похожим!) питоном обмотается. Искусство!

Альбина познакомила Симутина с несколькими местными обитателями, преимущественно девушками (их тут было на удивление много). Конечно, имена сразу проскакивали сквозь филологическое сознание, не оставляя на нём отпечатков, только парень по имени Родион застрял (тут уж филологи поймут – почему). Родион работал с прессом: из блестючих жестяных заготовок оттискивал баллончики (ну, как те баллоны, куда лак для волос загоняют), нашлёпывал сверху распылитель. Видно было, что внутри баллонов – пустота. Что они, воздух что ли продают? Тут же подруга Родиона лепила на изделия броские чёрно-бело-красные наклейки.

– Что за спрей вы тут тискаете? Странная маркировка... – интересовалась Альбина.

–  Это спрей от компьютерных вирусов, – ответила родионова помощница с безликим именем. – «Заливные глаза» его хорошо берут.

– МДТ? – уточнила Альбина, которая знала, что «заливные глаза» давно переименованы, её догадку подтвердили кивком.

– Так он внутри пустой! – встрял Симутин.

– В этом деле главное – верить, что поможет, – отвечала девушка. – Бубны против троянских червей тоже неплохо помогают, главное стучать по дереву в нужной тональности. Черви думают, что дятел и уходят к соседям.

– Сырьё у Дэна берёте? – спросила Альбина.

– Да ну его... – махнула рукой девушка.

– В чём дело? Рассорились?

– Да... Не срослось. Человечек он скользкий. Проще напрямую через Китай работать, – продолжала девушка.

– Россия только мясорубки да пулемёты умеет выпускать. Сковородку – и ту не умеем, – встрял Родион.

– Пора сковородки отставить. Прогресс шагнул уже в прекрасное далёко, изобретя кухонный комбайн, например.

– Ага, – скептически скривился Родион, – чтоб я стал кухонным комбайнёром? Нет уж... Не для того я кухонную катану завёл, чтобы на бездушный агрегат променять. Половина полезности продукта – тот материал, который сопутствует готовке. Чем накладываешь, чем режешь, чем перемешиваешь, куда заливаешь, в чём хранишь... Целая наука. Точнее, древнее восточное искусство Чи Дэ Тай До. Например, лимон никогда нельзя резать стальным ножом, а сметану, сделанную из конского молока, ни в коем случае не накладывайте ложкой, вырезанной из эбенового дерева! Ну и ещё восемь тысяч двести советов. Если интересно, обратитесь к трактату мудреца Ша-Цзы «Ступающий медленными ясными стопами в морганитовую бездну» (морганит – бледно-розовый камень, в философии Чи Дэ Тай До символизирует пищевод, который тоже бледно-розового цвета).

– Не, ну, мультиварку уж можно завести, – не согласился Симутин. – Очень удобно.

– А я уже завёл, – ответил Родион. – Только не мультиварьку, а мультитаньку. Очень удобное устройство: не только готовит, но и моет посуду, гладит рубашки, чистит ковры и даже делает массаж...

– Ах ты сексист! Мультитаньку он завёл! – И Родион получил шуточную, но вполне весомую затрещину.

– За что, госпожа? Я же такой покладистый. И трудолюбивый, как слюноотсос...

Альбина и Алексей оставили парочку выяснять отношения, видимо, этот шуточный ритуал оживлял их совместное бытие. Добрались до нужного человека, который перебирал на небольшом столике какие-то бумажки, Алексею показалось, что это чеки или накладные. Человек был тяжел в лице, оно, казалось, должно перевесить эти узенькие плечики, казалось, человек вот-вот ткнётся головой в пол, но нет, не перевешивало. Лет ему было за сорок, небрежные волосы сальными клоками были разбросаны по массивному черепу. Крупный нос, пухлые губы. Цвет глаз был как бы карий, но не совсем карий, а какой-то невнятный: цвет второй заварки. В глазах читался пристальный ум человека, малопригодного к физическому труду. Серый рабочий его халат был застиран до белёсых проплешин на сгибах.

– Это Антон, более известный как Магога, изобретатель, – представляла их Альбина. – А это Алексей, человек, с которым мне не скучно.

– Это так, со мной не соскучишься, – кивал польщённый Симутин. – А разрешите вопрос, затрагивающий ваш псевдоним? Не обидитесь, если я спрошу, почему «Магога»?

– Зелёная юность, – махнул рукой крупноголовый человек. – Когда-то у нас была рок-группа, «Скотомогильник» называлась. Ну, я типа фронтменом был. Отсюда и кликон. Ну, от могильника.

– А сейчас не играете? – вежливо поинтересовался Симутин.

– Нет, лет десять гитару в руках не держал... Некогда. В девяностые занялись кассетами. Даже студию записи сделали подпольную. «Патефон» называлась. И слоган у нас был: «Мы издаем звуки!». В итоге доиздавались. Неинтеллигентные, но убедительные ребята предложили башлять им за крышу. Мы решили, что западло и закрылись. Потом пытались журнал издавать. «ТекСТиль» назывался. СТ – крупными писали. Ну, типа текст и стиль. Гибрид. Литературный журнал. Но опять не пошло. Пришлось уходить на барыжные хлеба. Купи-продай. Ну и мастерим понемногу. Вот думаю, мечами заняться. Забугорье хорошо их берёт, хорошие лавэ дают. Так и крутимся.

– А я по делу. Как там твоя «силиконовая долина»? Закончена? – спросила Альбина. Она не открыла Симутину, зачем они сюда пришли, сказала: сюрприз. Видимо, Магога был частью этого сюрприза.

– Ты не подумай, – Магога похлопывал Симутина по плечу и уже перешёл с ним на «ты», – это не женская имплантация. – Он хохотнул: – Это мы так один проектик называем. В шутку. – Он потер переносицу, задумался. – Ну, Альба, я тебе так скажу. С резиной норм. А вот с корзинкой вопросы. А саму долину сшить – два дня работы.

– Доедем? – поинтересовалась Альбина.

– Ишь, прыткая! – больше даже восхитился, чем возмутился Магога, потом повращал нижней челюстью – знак задумчивости (без труда прочел эти движения Симутин). – А давай! – решился Магога. – Я сейчас своего Росинанта подгоню, скатаемся.

Альбина блеснула в Симутина хитрым глазом и улыбнулась, мол, подожди, будет тебе настоящий сюрприз.

– Только говорю, с корзинкой вопросы, – говорил Магога, заводящий машину и двигающий с усилиями рычаги. Они втроём уже сидели в какой-то тюнингованной советской развалине, в ходе эволюции отрастившей себе несколько новых органов и высокую – как у внедорожника – посадку. Выглядела эта машина, как человек, засучивший штанины, перед тем как пройти ручей вброд. Марку, конечно, Симутин не опознал – филолог всё-таки, не разбирался он в средствах передвижения (троллейбус от автобуса, впрочем, отличал (правда, и тут не всегда: было пару раз, когда садился «не в свои сани» (свой Буцефал у Симутина и не предвиделся (впрочем, «бедность – не порок» (в том смысле, что «не так живи – как хочется»))))).

Мотор рыкнул, и колесница понесла. Несмотря на приличную скорость, Симутину казалось, что проваливаются они в ночь очень медленно...

 

Жанр: метаморфозы. Тема: возвышенная резина

 

Доехали.

Это была «окраина питерского центра», так эту локацию обозначила Альбина. По видавшей виды лестнице в темноте, разбавленной тусклыми даже не оконцами, а какими-то застекленными норами, поднялись на пятый этаж пятиэтажного дома. Когда ещё шли, Магога, отдуваясь, говорил:

– Короче, Альба, твоих вложений не хватило. Я пока ингредиенты взял в долг. С тебя причитается. Сумму потом скажу, не посчитал ещё.

– Я возьму из накоплений. Да и Варвара Иннокентьевна – ради такого возвышенного дела – не откажет.

– Делать будем горячей вулканизацией. Так надёжнее.

– Альбина, я, между прочим, всё ещё пребываю в тягостном неведении, – слегка обижался Симутин, шедший последним.

– Расскажи ему о проекте, – она кивнула Магоге, они как раз вышли на площадку пятого этажа.

Магога открыл люк, ведущий на крышу, и полез туда по небольшой металлической лестнице. За ним последовали остальные.

Вечерний Питер медленно разъедался вечерними сумерками, обзор не загораживали высотные здания, поэтому видны были какие-то шпили, купола храмов и другие всплески архитектуры. На толе, покрывавшем крышу, лежало множество тёмно-синих квадратных лоскутов. Магога начал свой рассказ:

– Мой батя работал на фабрике, выпускавшей всякую резиновую нечисть. Типа ширпотреба. Чуть ли не с пятьдесят пятого года работал, короче, всю жизнь. И вот наступили блаженные ветры демократий. А как испустила наша страна эти ветры, так производства и начали задыхаться. Его фабрика ещё кое-как колдыбалась – батино словечко, – но приходил ей последний срок. Денег не было на зарплату. Так директор начал выдавать её продукцией. У меня до сих пор полгаража резиновых грелок. Сделаны на совесть – не чета нынешним. Советский завод был на оборонку заточен. Резина что надо. Ну и Альба предложила идейку.

– У меня тут есть доступ к почти бесплатному водороду... – вмешалась Альбина. – Тоже с советских времён запасы. Вот и возникла мысль...

– В общем, как видите, работа подходит к концу, – продолжил Магога. – Грелки мы в нужном количестве распотрошили, вулканизируем, сшиваем, в общем. Насыплешь специального – очень хитрого порошочка – искру – и сварился шов. Завтра Василич обещал из запоя выйти, так мы вдвоём мигом шарик сошьём. Потом водорода туда нагоним и можно лететь. С корзинкой только вопросы.

– Есть идея... – говорила Альбина. – Одна моя подруга ротангом занимается, её попрошу подключиться. У них там целая артель. А ротанг – вещество лёгкое, шару будет подспорьем при полёте.

К ротанговых дел мастерицам, правда, Симутин не попал. Надо было готовиться к госэкзаменам, которые были не за горами, да последнюю сессию доздавать. Финишная прямая давалась Алексею непросто, мысли утекали в сторону Альбины, трудно их было удержать в царстве деривативов и аффиксаций.

 

Жанр: двенадцать звонков от мамы. Тема: поход

 

– Мам, мы будем не в городе, там телефон может не ловить, я выйду на связь через несколько дней. Нет. Не беспокойся. Да там консервов – роту можно накормить. Так что не волнуйся. Как только вернусь – сразу звонок! Обещаю. – В этот момент Симутин и не знал, что попал в точку со своим предсказанием...

Мама немного успокоилась, но всё-таки дала совет:

– Не забудьте аптечку, компас, лучше два, котелок, чтобы готовить, его надо обмазать толстым слоем хозяйственного мыла, мыло до кашицы замачиваешь, потом можно мазать, вернётесь – вся гарь легко смоется, спичек несколько коробков, пару штук заплавь в пластик, утюгом, чтобы герметично было, средство от комаров, «дета» у вас продается? хорошо бы ещё пару топориков, ножи, вилку и ложку не забудь, возьми для воды брикет очистителя... не помню, как называется, обеззараживатель, словом, и не спи на голой земле! лапника наруби побольше, не забудь спирта, растереться, например, если кто в воду провалится, две смены белья, ночи холодные, куртку обязательно, соль, возьми от таблеток пузырёк, её – туда, чтобы тоже герметично, про аптечку я говорила? бинты там, йод, от диареи и вообще, незнакомые грибы не бери, лучше и знакомые тоже не бери, кроме боровиков, правда, есть боровик ядовитый, да-да, не удивляйся, есть, очень редкий, но есть, так что боровики тоже не бери, жгут на случай змеи, свечи на случай запора, пищевые концентраты на случай супа, а ракетницы с сигнальными огнями нету у вас? Ну так, на всякий пожарный...

 

Жанр: травелог. Тема: три дня в подвешенном состоянии

 

Альбина сняла с него повязку. Глаза устали от долгого простоя, час он, наверное, прожил под повязкой, так что они не сразу всё как надо рассмотрели. Но рассмотрели. Они летели очень высоко, птичий полёт – как минимум. Уж точно выше стрекозиного. Перед Симутиным разбегалось во все стороны пространство, плоское и будто круглое, как монета. Не верилось, что за этой линией есть что-то покатое и медленно убегающее. Нет: обрыв, кромка, грань. И – кто там? – слоны, черепахи – внизу... Но он знал, что мир круглый и противился этой плоской иллюзии. Казалось, только сделай усилие, только подпрыгни, и увидишь эту округлость мира, отсюда кажущуюся полосой.

До этого он только слушал. Альбина о чём-то техническом мелко переговаривалась с Магогой, а также с другими незнакомыми голосами. Он слышал шум закачиваемого газа, но так и не понял, что за устройство они для этого используют. Он прямо осязал эту надуваемую громадину – таким отчетливым был этот порыв водорода. Шар, ухая по временам (когда расправлялась какая-то из его частей), быстро расширялся во все стороны, словно НАТО.

Интересный эффект, когда ты долго пребываешь в темноте. Говорят, девяносто процентов информации мы получаем через зрение. А когда мозг на зрительной диете, он, волей-неволей, начинает поедать всё, что так или иначе попадает в его орбиту. Питается по преимуществу звуками. И вот слух настолько истончается, что начинаешь понимать, как ты был беден в своих слуховых восприятиях на свету! Мир открывает тебе ещё один из своих слоёв. Невольно Симутин подслушивал куски из разговоров рабочих, ловя себя на мысли, что каждый из них можно расплести в полноценный сюжет (он потихоньку начинал жить той идеей, что вбросила в его сознание Альбина (точнее, обещанием, данным ей (ну, короче, насчёт романа))). А разговоры были такие, например:

– Для притискивания табака используется особый тампер. Вообще качество затяга зависит от плотности махры. Натолкал плотно – не протянешь, рыхло – слишком много воздуха заглотишь. Но хуже то, что оба неликвида ведут к сильному градусу, можно трубу прожечь. Отдельная песня – влажность табака...

– Разница между демократией и нашей демократией такая же как между «дал ему ремень» и «дал ему ремня».

– Цыганка ему нагадала, что он умрет в феврале. Летом ему врач сказал – всё, осталось не больше месяца. А до февраля я не доживу? Врач в ответ: что вы, исключено! Вы даже до осени не дотянете. Как он радовался, что это страшное и зловещее предсказание цыганки, ну, насчёт февраля, не сбылось!

– Я на открытом огне готовлю. Как говорится: огонь в мирных целях. Вообще я – за мир во всём мире. То есть пацифигист.

– Европа, она как брюхо: старого добра не помнит.

Разговоров было больше, часто это были «производственные вскрики» – что где подтянуть, что где докрутить, что где перевязать... Странно, но мата не было. Рабочие изъяснялись хоть и с разной степенью культурности, однако почему-то исключительно в парламентский выражениях. Видимо, сама идея воздухоплавания облагораживала их помыслы (и лексикон).

Наконец, сильные руки помогли Симутину забраться внутрь («корзина» – догадался Симутин на ощупь). Он выполнил обещание, так ни разу и не подсмотрел. Она знала, что будет эффект, поэтому и настояла на повязке. Симутин в эффект не очень-то верил, но должен был признать, что в одно мгновение ока оказаться на высоте (пусть бы и длилось это слепое мгновение около часа) – нет, в этом определённо было что-то! Мир после долгой гибернации как бы перезагрузился, явив новые восприятия и ощущения...

Итак, они летели.

То, что сотворили ротанговые мастерицы, изумило Симутина даже больше, чем размеры синего грелочного шара. Это была не корзина, а летающий плетёный дворец, маленький, правда, но от этого ещё более изящный. Хитрое плетение, с узорами, с калибровкой лозы и ротанга (каждой детали – своя толщина). Воздушный дом был с двумя креслицами, которые в три движения можно было превратить в нечто похожее на раскладушку. Алюминиевые трубки и стальные пружины надёжно фиксировали лётное ложе. А ещё были столик и небольшой шкафчик. Толстый ворсистый ковёр под ногами. Всё было продумано в высшей степени. Пледы, одеяла, шерстяные носки – чтобы не замёрзнуть, какой-то хитрый примус, чтобы готовить еду; кружки, стеклянный, оплетённый шпагатом заварник для чая, тарелки, всякая снедь, например, закачанное в большие тюбики пюре разных сортов (каши, картошка, джемы (словно их в космос запускали!)), баллоны с водой, даже раздвижной прозрачный купол на случай дождя и глухая ширма, разделяющая корзину на его и её половины («на случай гигиенической надобности» – так пояснила назначение этой перегородки Альбина). А ещё приятные мелочи типа фотоаппарата-мыльницы, телескопа или шашек.

Шкафчик стоял на его стороне, столик – на её.

Как пояснила Альбина, в резиновое подъёмное устройство (созданное по типу аэростата) был встроен специальный клапан, который можно было использовать для снижения высоты: стравливаешь понемногу водород – идёшь вниз. Уже в полёте Симутин узнал, что на этой неделе он в университет не попадёт. Альбина учла график его экзаменов, выбрала время между последней сессией и госами. Три дня и две ночи ему предстояло находиться в подвешенном состоянии.

Они смеялись, ели, рассматривали Питер в подзорную трубу (тот был большой, как Медведица), играли в простые игры, типа словесной балды, в крестики-нолики, в морской бой, он ей читал стихи на память (почему-то Волошина в основном), пили чай, играли в прятки (прятали её заколку), сражались в шашки квадратиками чёрного и белого шоколада, разумеется, съедали «шашки» друг у друга (в прямом и переносном смысле (она его два раза обыграла – шоколада они переели (на реванш места в желудке не оставалось))), запускали бумажные самолётики (Симутин сочинял одностишия, записывая их на белых крылах (он немного, правда, мухлевал: кое-что было придумано загодя (что-то его на тему Серого потянуло, Алексей держал того в уме, когда сочинял свои «моносонеты» (или, сокращённо, «монэты» (например: «Здесь ГТО – готов к труду и отдыху», «Ему мешали пиво и коньяк», «Лягался всем, но только не ногами», «Три ноги, три ноги, это много или мало?», «А чувство локтя – чувство вкусовое», «Пал ниже собственного плинтуса, однако», «Противника разя, как шпагой, перегаром», «А утром согласился он с минздравом», «Нуар сегодня в зеркале, нуар», «Такой сушняк – одрябли даже уши»))))).

Ну и, конечно, они много болтали. Он рассказал о рамке. Есть в литературоведении такой термин: когда одно повествование как бы обрамляет другое. В рамку было зашито его обещание, ну, то есть – обещание написать роман. Он уже активно придумывал и даже набрасывал какие-то эпизоды, куски диалогов, чертил сюжетные схемы... Словом, он ей в подробностях изложил своё видение будущего произведения – благо времени у них было предостаточно:

– А зачем вам такой извилистый замысел, несколько раз наизнанку выворачивающий повествование?

– Ну, не знаю... Мода. Постмодернизм. С фокализацией поиграть – это же самое что ни на есть! Круто, одним словом!

– А почему они говорят как-то странно?

– Ну я же не с диктофоном хожу, да и художественно надо обрабатывать, даже если и из реальности дерёшь...

– А зачем обрабатывать?

– Ну как же, умная девушка, и не понимаете... Чтобы понять – «новый я – Гоголь явился» или «тварь дрожащая». Смогу я до приличного Буратины поленце обработать или в – фтопку?

– А вам не кажется, что этот ваш Шульц и его Маша – это мы с вами, только в будущем?

– Честно, даже не задумывался об этом... – он растерянно потер переносицу. – А вы к сорока пяти планируете растолстеть?

– Почему вы так решили?

– Ну, раз вы в дородной Маше узнали себя...

– А что вы хотели? После третьей беременности женщине трудно остаться в девичьих формах...

– Ого, вы уже и это запланировали!

– Да я шучу... Хотя ребеночка хочется. Настоящее счастье не тогда, когда оно твоё, а когда ты счастлива чьим-то счастьем. Там, в том месте, где должно быть мое, – там всё зарастает. И только его счастье остаётся. Это и есть истинное блаженство – радоваться радостью своего ребёнка. Не знаю, как объяснить... А вообще, жизнь только тогда полноценна, когда есть кто-то, кто для тебя важнее, чем ты сам. Слышали такую загадку: чем больше ты её отдаёшь, тем больше её с тобой останется? Знаете, что это?

– Яма, что ли? Чем больше из неё берут – тем больше она становится.

– О, мать-сыра-земля, никакая не яма! – она засмеялась. – Чем больше ты её отдашь, тем больше её будет с тобой – это любовь... Агапэ, знаете, что такое? Всё мимолётно, а это – нет. Правильно Давид говорил: «Человек – яко трава дни его. Яко цвет сельный – тако отцветет». Кстати, начало мая – время цветения вишни. Обязательно нам надо это увидеть, на окраине одного старого кладбища есть небольшая вишнёвая... ну, даже не рощица – просто с десяток деревьев. Май наступает. Он откроет нам большую тайну: мы увидим, как мир набирается белым цветом. А потом – это очень быстро – вместе с белыми лепестками уходит весна. Они облетают и – это начало новой жизни.

– Красиво вы сказали: «с лепестками уходит весна».

– Да, так уходит весна... Это будет наше следующее приключение. Ну что, чаю? А то у меня от вяленой рыбы «такой сушняк – одрябли даже уши». – Её смех, как всегда, звенел колокольцем. Умела же она смеяться так тонко и хрустально! А ещё Симутин был горд тем, что она запомнила. Пусть и строку – но это же его строка. А теперь этот одностишный самолётик спикирует в городскую толчею, чтобы стать чьей-то поэтической находкой. Плести афоризмы он научился у Серого, который целую методу на этот счёт вывел, теперь вот пригодилось: отливал афоризмы в форму «моносонетов»...

Под ними проплывали шпили, купола, а ещё площади, круглые, как отличник, и проспекты, закоулки... – муравейник копошился где-то на самом дне мира. А наверху носились они, влекомые ветрами перемен.

 

Жанр: крохотка. Тема: вечер

 

И был примус, и был чай.

День первый полёта над северной столицей.

А ещё было длинное уже солнце, холодный ветер, от него щёчки альбинины раскраснелись («девица красная» – подумал Симутин), однако к ночи бореи с аквилонами начали хорошенько прохватывать, до косточек пробирались, поэтому путешественники подняли свой раздвижной купол. А ещё запасливый Магога подарил ей старую оборонную разработку: небольшие тонкие брикеты какого-то вещества, зашитого в ту же самую резину. Хитрость вещества была в том, что если его погнуть-поломать, начинается химическая реакция, и брикеты превращаются в грелку, шестичасовой согревающий эффект, на ночь хватает. «Вот же русские Кубилины, чего только они ни придумают!» – восхищалась Альбина. «Ага, особенно по части одностиший они молодцы», – подхватил Симутин, ломая брикет. Симутин был доволен своими поэтическими шедеврами.

И был вечер, и было тепло. Так тепло, как никогда не было.

 

Жанр: панегирик. Тема: воспоминание о полёте

 

– Вот так мы и пролетели, Ксюха, надо всем Питером, даже куда-то на север нас отнесло. Ну там была штуковина одна хитрая, я имею в виду, в воздушном шаре, можно было развернуться, – Симутин заканчивал свой рассказ о трех невесомых днях. К тому времени Альбина уже проявила фотки, они их рассматривали.

–  Ой, я тоже хочу! – хлопала в ладоши Ксюха. – Это так романтично, когда на шаре!

–  Эх ты, лапоть в юбке! Знаешь, что такое по-настоящему романтично? Романтик – мечущаяся натура, бросающая вывоз всему миру. Он бьётся в неравной этой борьбе, и погибает, но одерживает над жестоким миром моральную победу. Отсюда и романтическое двоемирие... Короче, романтики это как панки, только говно не ели.

–  Фу, всё ты испортишь, Симута, – она его так с детства называла, когда хотела уколоть, знала, что не любит. – Нет бы Альбине в ответ что-нибудь придумать.

–  И что я могу придумать?

–  Романтическое...

–  Да я уже тебе объяснил, что это – все ваши воздыхания и лобзания под луной – это не романтизм. Это, если хочешь, сентиментализм... Короче, что я могу? Корабль заказать?

–  А хоть бы и корабль. Одни мои знакомые на свадьбу троллейбус сняли на несколько часов. Оборудовали там жрачку, выпивку, столы. И катались по городу по кругу. Ленточки, веночки свадебные развеваются... Красота! Народ – в полном улёте! Вот и закажи ей троллейбус.

–  Ага, романтический тур на троллейбусе в Австралию.

–  А хоть бы и в Австралию! Только на троллейбусе через границу могут не впустить. Австралия же это – иностранная страна?

–  Ох, Ксюха! Географ-глобус-пропил... – тяжело и укоризненно выдохнул Симутин. – Займись лучше вон делом. Картошку почисти. Всё равно заняться нечем.

–  Как нечем? Я буду готовиться к поступлению.

–  И куда же ты поступаешь?

–  Ещё не решила. На мехмат, например. Тебе-то зачем? Или хочешь поменять профессию? В школу не пойдёшь? Передумал быть русичкой?

–  Да ну тебя, – Симутин обиделся и демонстративно вышел из кухни. Ксюха показала ему вслед свой красноречивый язык.

 

Жанр: лекции и семинары. Тема: госы

 

Пришёл июнь, а с ним – госэкзамены. Три дня Симутин сидел дома, закрывшись от Ксюхи и обложившись учебниками. К ночи третьего дня он перелистнул последнюю страницу и понял, что – всё. Полон до покрышки. Он выглянул в окно, за которым жил засыпающий город и ходили чёрные недовольные тучи и люди. Симутин вспомнил, как на днях ему Серый сказал: «Ночь – это дверь в собственное Я»; они пили чай у него на кухне, Серый дразнил Симутина, обзывал романистом и беллетристом, говорил, что нарабатывает ему фактуру, а он, свин, даже без блокнота. «Истинное творчество есть непрерывное предощущение красоты» – это опять Серый.

Теперь воспалённый мозг выплёвывал эти фразочки, словно защищался ими от языкознания.

Симутин знал, что надо выспаться. Лёг и насильно, как болотный Мюнхгаузен, втянул себя в сон. Но утром мало что поменялось, потому что встал он по будильнику. Было ощущение, что если бы ни эта писклявая телефонная икота, он бы проспал ещё часов десять. Но надо было вставать.

Дальнейшее можно изобразить в виде существительных, которые порой нагляднее самых изощрённых прилагательных, наречий и причастий – то есть описаний. Итак: тапочки, вентиль, кран, щётка, полотенце, вентиль, горелка, яичница, штаны, рубашка, галстук, ботинки, ключи, дверь, вторая дверь, улица, фонарь, аптека.

Симутина накрыло такое лингвистическое переедание, что шаги голоногих мини-юбочных девушек виделись ему не шагами-ногами, но циркумфлексами, а удивленные брови незнакомок казались тильдами назализации. Словом, Симутин шёл на экзамен и вчитывался в лица прохожих, пытаясь понять: как за эти три дня эволюция изменила человечество. Он чувствовал себя триасово-хвостатым, с любопытством разглядывая новый вид живых существ, рождённых изощрённой лингвистической реальностью. Главное здесь было в том, что существа таили в себе сущность, и в корне эта сущность была семиотична. Так он, по крайней мере, думал в тот момент.

«Если признать права лексикологии на самостоятельность – за пределами грамматики, то область грамматики становится областью почти безраздельного господства синтаксиса. Но и в самом синтаксисе центральная его часть – учение об основных синтаксических категориях, об основных синтаксических единицах (о словосочетании, о предложении, о сложном синтаксическом целом, о синтагме как компоненте этого сложного целого), об основных синтаксических отношениях (об отношениях модальности, об отношениях между членами предложения и об отношениях между предложениями) – будет окружена со всех сторон побочными, вводными темами, задачами и проблемами, которые не связаны непосредственно с изучением словосочетания и предложения», – вольно цитировал академика Виноградова разгорячившийся на последнем в студетстве интеллектуальном ристалище Симутин, выдавая мысли классика за свои (что, в случае с госэкзаменом, не запрещалось). Комиссия была вполне довольна, а сухонькая доцент Голованова даже похвалила его за уход от размытой дескриптивности к более аутентичным вещам: к таксономии, компаративистике и квантитативности.

Словом, всё выглядело отлично. А это – при прочих его пятёрках – означало красный диплом.

Не успел он включить телефон после экзамена, как на него обрушилась мама, которая невероятным усилием воли за последние три дня позвонила ему всего лишь шесть раз. Он просил не отвлекать (но он знал, что было ещё пару десятков звонков Ксюхе («Закуплены ли продукты продовольственной группы? Обеспечен ли сы́ночка здоровым и сбалансированным питанием?» «Достаточны ли жилищно-коммунальные условия для успешной подготовки к государственным экзаменационным испытаниям?».......)).

 

Жанр: музейный и кафейный травелог. Тема: бледные линии судьбы

 

У них установился график встречаний, который изгибался в соответствии с её рабочим графиком (её профессия, в сущности дизайнерская, имела длинное иностранное название (похожее на еврейскую фамилию)). Она трудилась в одной крупной розничной сети (то есть порой она освобождалась только в 22.00 – вместе с закрытием магазинов). Они встречались три-четыре раза в неделю (что было прогрессом, потому что раньше он мог рассчитывать на одно-два свидания). Часто это были музеи или полуподпольные арт-кафе. Например, ему врезался в память какой-то морской музей, наполненный старинной маринической всячиной, очень антуражный. А ещё был кулинарный музей, где экспонаты можно было отведать (здесь Симутин не отказал себе в удовольствии тайком превратить шоколадное яблоко в известный американский бренд (впрочем, как Симутин выяснит потом, в этом он был неоригинален)). А ещё его впечатлил Императорский сельскохозяйственный музей, где не только были выставлены ретро-образцы сельхозтехники, но и сотрудники были одеты по моде начала ХХ века, даже говорили как-то по-другому, «ввинчивали словечки» (это он потом делился впечатлениями с Серым, «а курирует учреждение – министерство государственных имуществ (я и не знал, что такое есть (но на вывеске так написано))»). В недавно построенном Горном музее Варвара Иннокентьевна (в этот раз они гуляли втроём) познакомила их с создателем заведения, «концептуальным арт-мастером» Андреем Воронихиным.

– Андрей Никифорович сейчас отошли от дел, – шептала Симутину оттащившая его в сторону Варвара Иннокентьевна, – но в кругах питерской знати пользуется большим авторитетом. Зело креативный архитектор! Если захотите когда загородную усадебку срубить, могу составить протекцию...

– Спасибо, учту. Я и сам вижу, что ваш друг – большой оригинал. Чего только один наряд стоит! – улыбался Симутин, поглядывая, не без ревности, как мужчина лет сорока, с довольно крупным носом, немного поджатыми губами и пружинистыми курчавыми волосами что-то рассказывал его Альбине об экспозиции. Важный такой, а глаза проникающие, острые.

В другой раз они пошли гулять и вовсе вчетвером – Серый решил свои эрмитажные познания освежить. По ходу дела Серый галантно взял на себя Варвару Иннокентьевну, они так куда-то и «угуляли» от Симутина с Альбиной, перебрасываясь размеренными репликами. Симутин мысленно поблагодарил друга за догадливость: Альбина в этот вечер была особенно томной, вязкой, как зимний мёд. И он её разговорил. Началось всё с невинного вопроса: почему она никогда не открывает рук, шеи, где, мол, декольте? (Симутин не стал говорить именно о декольте (постеснялся (Альбина не была очень уж худосочной (то есть декольте бы ей пошло (было что «декольтировать»))))).

– Ты действительно это хочешь знать? – это первое за время их общения «ты» ошпарило его, но даже не в этом резком переходе от пустого «вы» к сердечному «ты» было дело, а в том, ка́к она это сказала. А сказала она так, что Симутин почувствовал себя младше её лет на двадцать. Он сглотнул и кивнул. Они сидели уже в каком-то недорогом кафе недалеко от её дома. Повисла пауза. Она теребила в руках салфетку. Губы задумчиво подрагивали. На него она не смотрела. Продолжая, растягивая эту бесконечно-резиновую паузу, она медленно засучила рукава, обнажив руки до локтей. Потом так же, не глядя на него, оттянула ворот кофты, открыв то, что могло бы стать декольте. Свою яремную ямочку. И ниже.

И Симутин увидел искривленные хаотичные линии, более бледные, чем окружавшая их кожа.  Где-то тонкие, но два-три крупные, грубые. Шрамы.

Она говорила, глядя куда-то в сторону. И таким голосом, что Симутин только сглатывал, не её это был голос, не из этой сказки. Она говорила:

– Я была на первому курсе. Самое глупое время. Ребенок умнее первокурсницы. Ребёнок знает, что ещё ребенок. В этом его мудрость. Первокурсница же думает, что уже взрослая. И якобы может принимать решения. И ей хочется этих решений. Она обчитается романов про любовь, прямо барышня XIX века! Воздыхает о своём романтическом Гастоне. Ну и тот не замедлит явиться – это уж будьте-нате! Его звали Олег. Он был старше меня на шесть лет. Закончил военное училище, учился на заочке, тоже в какой-то военке. Вроде шесть лет, но казалось – старше на целую жизнь. Он знал, как и что нужно делать. Но главное – образец галантности. Он ничего себе не позволял, хотя я уже догадывалась, что... Впрочем, это неважно. Он даже взглядом меня ни разу не оскорбил. Трудно, наверное, это тебе понять, что такое липкий мужской взгляд. Когда смотрят... Ну, как на стэйк, мраморная говядина. А он был сама безупречность. Ну, типа, вегетарианец. Так себя поставил. Потом он получил контракт на полгода. Ушёл в одну из западных частных военных компаний. Деньги по тем временам были бешеные. И он, тот, кто меня только за руку и держал – ничего более, – позвал замуж. «Зову, – сказал, – сейчас же. Но если нет, то через полгода. Я пойму. Ведь вдруг не вернусь...». Это он меня так в первый раз обидел. Я не понимала тогда, что это позёрство, игра, крючок. Он и профессию-то себе такую выбрал – «солдат удачи»! Но я купилась. Мне казалось, будет оскорблением, если я скажу: «нет», если скажу: «ну вот ежели вернёшься живым и не калекой, тогда поговорим». Романтика. Высокие чувства. Преданность, верность, – всё книжное тогда вращалось в моих влюблённых мозгах. И мы поженились. И он вернулся. Через полгода. Я не скажу, что он вернулся другим человеком. Просто то, что он тщательно в себе скрывал, оно вышло наружу. Он, может быть, и сам этого не видел. Не понимал. А я уже знала. Я с самого начала знала. Есть в первых шагах навстречу друг другу такой миг, когда тебе человек весь, буквально весь открывается. Как говорится – как облупленный. Я даже помню этот миг озарения: май, природа набирает соков, солнце такое яркое, в листве застревает, а та прямо жёлтая от солнца, такая ещё нежная, что выбивает из неё солнце почти всю зелень. Листы такие прозрачные трепещут. И вот я вижу его, он, поигрывая мышцами, ходит в лесу по поваленному дереву. Уже не помню, чего он полез на этот ствол. И вот он ходит, шутит что-то, а я смотрю – и всё про него понимаю. Но глупый детский романтизм. Доверяешь чему угодно, но только не себе. Придумываешь тысячу отговорок. Помнишь, как классик говорил: «я сам обманываться рад». Вот это про меня. И после первой командировки у него начались срывы. Он жутко ревновал. Но трезвый всегда сдерживался. Выдержка у него была железная. Но однажды напившись, он вначале на себе начал – как бы это сказать – резьбу. Я бросилась, вату какую-то, бинты... А он так на меня посмотрел... не хочу вспоминать. Мне надо было идти в милицию, но... Я не знаю, почему кролики не способны сопротивляться удавам. Протрезвел. Я сбежала от него сюда, на Колокольную. Бабушки здесь тогда не было. Он сутки под окном на коленях стоял. «Просто поговорить» – просил. Я ушла на весь день. Не помню уже, где гуляла. Вечером прихожу – стоит. А неудобно, что соседи скажут, слухи, сплетни – ненавижу! Позволила ему встать, зашли в подъезд, не хотела его домой пускать. Думаю, развод, и чтобы он больше никогда на глаза мне не появлялся. Он ноги мне целовал. Вытащил нож, приставил к горлу, к своему горлу, конечно. Говорит: или простишь, или пырну. И это не был театр одного актёра. Стоило мне только рукой пошевелить – пропорол бы. Это видно было – не шутит. Я говорю: «Так, всё вставай. Уходи домой. Я буду думать». В тот раз он меня не сильно порезал. Так руки кое-где. И он ждал. Потом написал письмо. Обычное, на бумаге. Мол, уезжаю на полгода. А дальше одно слово «прости» – несколько страниц. Ты не поймёшь, я и сама не могу понять, что такое в голове перещёлкивается. Жалко его стало. А он – пока был в отъезде – каждый день мне букет цветов. Курьер привозил. Представляю, сколько пересудов было у местных лавочных сиделец! Они же всё подмечают. Им же всё интересно. Хорошо, бинтов моих не видели. Не знали, по какому поводу это представление. Словом, простила я его. И довольно долго всё было нормально. Ну... не то, чтобы совсем нормально. Я уже не могла на него прежними глазами смотреть. Но и возненавидеть не смогла. Он мне говорил: «жизнью клянусь, смертью клянусь». Ну то есть ещё раз – и жить не будет. К тому времени квартиру купил. Мы там жили. Новый район. Но во время его командировок я тут обиталась, на Колокольной. А потом эти сиделицы что-то ему шепнули. Интересно им было, что за мужчина такой ко мне ходит. А и он рад покалякать за жисть. Не верил мне. Бил себя в грудь, уверял, что – как себе, а вижу – не верит. Я, когда он уезжал, на Колокольную перебиралась. Не могла в той квартире одна. Его она, эта квартира, запах там даже такой... В общем, уже и не знаю, что они ему сказали, эти божьи одуванчики, только напился он и второй раз меня порезал. Ну и себя, конечно. И главное: не орал, не бросался, а медленно так, спокойно... Нет, не хочу вспоминать. Я неделю пролежала дома. Ни врачей не вызывала, никого. Подруг у меня никогда не было, чтобы близких. Бабушка далеко была, не здесь тогда. С работы только хватились. Но наша кадровичка, услышав мой голос, без вопросов какие-то отгула там задним числом провела. Через неделю приходит ко мне курьер. Письмо. От него, как ты понимаешь, письмо было. Я хотела порвать, не читая. И всё-таки не смогла. Он подал на развод. Освободил, так сказать. Прислал бумаги. Отписал мне всё имущество. Квартиру эту злосчастную. Написал ещё, что теперь остаётся в Африке, в своём этом легионе. Навсегда. Будет искать смерти. «Тесен нам двоим шарик», вот это я запомнила. Что-то ещё, мол, подписался под самую мясорубку. Прощальное письмо, короче. Сомали какое-то или Судан. Не помню. Мол, пока живой – деньги буду пересылать. Через десять месяцев деньги перестали приходить. Я подала в розыск. Хотела всё-таки удостовериться. Пришла какая-то бумажка на английском из этого легиона, что он не вернулся с какой-то операции. Никто не вернулся с той операции. Поэтому я простила. В жизни не было у него покоя. Пусть хоть в смерти будет этот покой.

Она помолчала.

Симутин вначале даже боялся взглянуть на неё. А всё-таки не выдержал и поднял глаза. Она смотрела куда-то вниз, сквозь стол. Словно в глубину Земли заглядывала, словно нащупывала что-то в магме, где горячие камни текут, как кровь... Словно его, Олега этого, там выглядывала.

Они молчали.

Алексей смотрел на неё и понимал, что пошлое сочетание «она прекрасна» не может передать и десятой доли того, что он сейчас видел. Симутин думал, что тогда, до этого разговора, он был увлечён ею, сражён, очарован, но теперь понял, что ошибался. И что симпатию, которая кружила его тогда, до этого разговора, нельзя называть ни одним из сильных слов. Но одновременно он понял, что нет на Земле ни одного сильного слова, которое могло бы сказать о ней сейчас. И он просто смотрел. Больше ничего ему не нужно было от этого мира.

Через какое-то неопределённое время она вскинула на него какой-то новый, звонкий взгляд и бодро проговорила:

– Ну, Алексей, что это вы совсем загрустили? Обычно мужчина предпочитает грустить на голодный желудок. А мне хочется вас развеселить. – Она подозвала официанта и что-то ему шепнула, Симутин ещё не был в том состоянии, чтобы понять, что конкретно она там заказала. Альбина продолжила, в её голосе звучала игривая укоризна: – Мне кажется, две ваших чашки кофе – слишком маленькая лепта для праздничной гастрономической копилки.

– Праздничной копилки? – не понял ничего не понимавший Симутин.

– Да, наступает праздник. В Японии празднуют цветение сакуры, а мы будем праздновать то, что она отцвела.

– Это почему – праздновать?

– Как почему? Раз ушла весна, значит впереди – лето! Лето благоприятное, так говорили в старых книгах. Фраза: «Так уходит весна» – вовсе не об уходе, а о том, что́ придёт взамен.

– Так уходит весна, – повторил зачарованный Симутин, видя, как к ним приближается официант с десертами. На одном из них он разглядел засахаренную вишенку...

– А всё-таки хорошо, что у нас тут север. Вишня зацветает позже.

 

Жанр: диалог. Тема: просветительская

 

– Ксю, ты доела сосиски?

– Хех... Спросил. Ещё вчера.

– Что, все восемь?

– Да. Под «Губку Боба». Классный мультях.

– М-да, никакого воспитания...

– Да я тебе там это... геркулес оставила. Кашу. Она пригорела, правда, немного. Чего надулся?

– Надо тебя просвещать. Уму-разуму учить.

– Меня в ссузе будут учить разуму.

– А как не поступишь?

– Да что я, дурнее остальных, что ли?

– Нет, Ксю, надо заняться твоим воспитанием и образованием. А то брат будет профессор, а его сестра Ксю – неотёсанный мужлан. Точнее, баблан. Есть несколько простых способов повысить твоё образованиё, – он намеренно исковеркал последнее слово.

– И как же ты собираешься достигать этой непосильной задачи? – она попыталась копировать его куртуазные словесные выверты.

– Надо тебя погрузить в жизнь культурного человека. То есть твою жизнь сделать, как у культурного человека.

– И что же у него за жизнь?

– Первое – читать. Сегодня же составлю для тебя список на лето. И у меня тут на полках кое-что есть. Павич, Борхес... Второе – культурная программа: музеи, театры, выставки. Ну и так далее. Этсетера.

– Тухляк... А что-нибудь пооригинальнее придумать не можешь?

– А вот и могу. Смотри: все аристократические барышни позапрошлого века вели дневники. Это очень интересное занятие: фиксировать свои мысли, чувства, эстетические впечатления, художественные пристрастия. Кстати, у тебя какие художественные пристрастия? Ну, например, в Серебряном веке.

– Художественные пристрастия? – переспросила Ксю.

– Да.

– Нет, я рисованиями не увлекаюсь, – она брезгливо наморщила носик.

– Эх ты, Фенимор Куприн... Ладно, я по типу Бернарда Шоу выстругаю из тебя Галатею.

– Это ты с кем сейчас разговаривал?

– Короче, вот тебе реальное занятие для повышения ай-кью: веди дневник, фиксируй, так сказать, всё происходящее. Особенно культурные штуки. Как только что умное услышала – сразу запиши! Вот, я даже тебе... – Он встал на цыпочки, заглядывая на кухонный шкаф... – Где же оно тут было... – Он нашарил какую-то вещь, снял её со шкафа, сдул верхний слой пыли (нижний не сдул). Протянул ей книжицу с кожзамной обложкой. – Начни, например, с того, как ты за один мульт-сеанс заглотила восемь сосисок. Дневник тебе даю, не понимаешь, что ли?

Ксюха с интересом крутила в руках записную книжку, сделанную «под кожу рептилии», коричневую, с красным язычком закладки. Потом взяла тряпку с мойки и протёрла ею верхнюю поверхность изделия. На подоконнике был развал всяческих карандашей, ручек, брелоков, ножниц, скрепок и прочей разности. Ксюха выудила оттуда карандаш и написала что-то в дневнике, прямо на весу.

– Ну вот, – проговорила она, – первая запись. – Она изменила голос сделала его более басовитым: – «Сосисок было мало. Всего лишь только восемь. Лёха мало купил, а мне сиди голодной. Тощаю». – Подняла глаза на брата. – Ну как? Тебе понравилось?

– Язва...

– Пока ещё гастрит.

– За что люблю тебя, Ксюха, так это за острый язык, – и он потрепал её по вихрастой, не чёсаной ещё сегодня голове, развернулся и вышел с кухни.

Ксю вслед ему показала язык.

 

Жанр: диалоги. Тема: второй визит Серого и Симутина в квартиру на Колокольной

 

В своей одежде Серый был до пикантности элегантен. Одетый чуть ли не во фрак, сюртук уж точно (Симутин, впрочем, не знал, как это называется), английские тупоносые боты, белоснежный шейный плат, а ещё трёхдневная небритость, чтобы облик не сверкал, как начищенный пятак. Для горчинки в облике.

– Ой, Серёженька Николаевич, – она его впервые так назвала («ого», – подумал Симутин), – как вы импозантно выглядите, – продолжала Варвара Иннокентьевна. – Такой красавец, прямо как живой!

– Я лишь отражаюсь в вас, отсюда и эффект. – Серёженька приложились к сухонькой ручке.

В этот раз кухня была восточной, а говорили о живописи и кинематографе. Серый в своём буйном стиле рассказывал о кино, которое посмотрел недавно «по видику» (он ещё использовал своего кассетно-плёночного старика, сопротивляясь прогрессу). Как обычно в возбуждении Серый обильно шевелился. Весь вид его говорил: в этой жизни – никаких компромиссов! Никаких «между струйками»! Только колёсной грудью и напролом! Весь вид его говорил, что он готов столкнуть лбами Сциллу с Харибдой, и, пока они потирают ушибленные места, перепрыгнуть через них и пойти дальше.

Итак, Серый вещал:

– Кстати, а вы знаете, что сталинский лозунг «кадры решают всё» есть продолжение ленинского «важнейшим из искусств для нас является кино»? Короче, давеча фильм я смотрел. Зело жуткий! У меня чуть обоссаспенс не наступил (прошу, дамы, извините за этот прононс!); значит, один американский господин непрестижного вида зашёл в старый дом, который внутри оказался больше, чем снаружи. И как бы это дом только извне если смотреть, а внутри... всё – по типу лабиринта. И там он встречает таких же заблудившихся, как он. И каждый из них входил в лабиринт из разных домов, которые находятся в разных точках земного шара. Причём они общаются каждый как бы на своём языке, но понимают друг друга! Сбиваются в стаю. Вначале их тринадцать, кажется, человек, но потом люди начинают пропадать. По одному. И непонятно, кто их там всех хичкокнул. Никаких монстров, мутантов, чужих... И от этого – ещё более жутко. Ну и обстановочка нуарная. Когда ужасное не явлено – страх ещё острее. Это тебе не «Техасская резня бензопилой».

– Если бы у нас снимали на неё римейк, – встрял Симутин, – то его можно было бы назвать: «Победила «Дружба»».

– Смерть всегда тревожит. Этим и пользуются ушлые режиссёришки, – продолжал Серый.

– Не стоит смерти бояться. Это лишь от незнания боятся, – сказала Варвара Иннокентьевна.

– Согласен, – кивнул Серый, – если душа созрела, то как молочный зуб выпадает, быстро и небольно. А иную – как коренной тянуть. С хрустом достают, да корни раскровавленные висят...

– Слова Неумоева: «Что не до смерти, то ложь», – вмешался Симутин.

– А вот это верно! Ваш дружок хорошо сказал, который про ложь, – отреагировала Варвара Иннокентьевна. – Что через смерть – то прочно.

– И Питер незыблем поэтому, до скончания века простоит, – кивал Серый. – Дело прочно, когда на костях. Потому Пётр и закатал сюда тысячи строителей. Здесь куда не пойди – везде кладбище. Колючий город, островатый. Саднит у меня, как заноза в сердце, хоть и обросла мясом, а всё равно колет. Кости выпирают.

С восточной еды перешли на восточную философию, а оттуда – замысловатым транзитом – Симутин вывел беседу на своего любимого Щербакова. «Восточная песня». Даже две. И обе – попадали в тему. Симутин процитировать хотел, но Альбина нашла запись где-то в сети, и они послушали. Были впечатлены. «Там дева-тень под кровом травяным...», «Нас остудит время...», «И небо им не скажет ничего», «Там же будет всё, что было...».

Потом Симутину позвонили с неизвестного номера. Потом оказалось, что номер известный – мамин это был номер, но телефон его почему не опознал. После короткой беседы («мама, я в гостях, мне неудобно») он пожаловался, что его телефон съел все его телефоны («если телефон ест телефоны – это называется каннибализм» – Серый), назвал телефон подлецом и предателем («Так новый купи» – Серый; «Так денег нет» – Симутин; «Так заработай, хватит на шее предков сидеть» – Серый; «Я – без пяти минут аспирант, а это в трудовую, между прочим, заносят» – Симутин; «Заносят-то заносят, а денег не платят, как ты собрался Альбину содержать, женишок?» – Серый; «Не, ну ты сам-то понял, что сказал?» – Симутин; «Не забывайте, Алексей Максимилианович, недостатки жениха компенсируются его достатком» – Серый; «Натуральный философ!» – Варвара Иннокентьевна; «Не беспокойтесь, Сергей Николаевич, я смогу его прокормить» – Альбина; «Ого, даже так!» – Серый; «Да, у меня солидные капиталы, но сейчас я об этом говорить не хочу» – Альбина; «Это секрет?» – Симутин; «Нет, это тайна» – Альбина; «Мама, я ещё в гостях, мне неудобно, завтра позвоню» – Симутин).

 

Жанр: травелог. Тема: кладбищенская

 

Ксю уехала разбираться со своими школьными делами, так и не познакомившись с Альбиной и Серым. Она стойко сопротивлялась попыткам вывести её в свет и, видимо, специально не расчёсывалась, ходила по дому в драной майке и вела совершенно паразитический образ жизни. Говорила: «Нечёсаная Ксю – это её естественная среда обитания». Часами пялилась в телевизор, который здесь, в Питере, был оснащён каким-то невиданным количеством каналов. Говорила, что у неё отпуск и «забор энергии» для последующих учебных свершений. Симутин не возражал, но поставил условие: в следующий приезд она подчиняется общей дисциплине: все идут в Эрмитаж и она, скрепя зубами, но идёт в Эрмитаж. Все мучаются на концерте в Мариинке, и она мучается. Иначе грозился не принять, отправить назад в О.город. В чьём-нибудь багажнике. Ксю нехотя согласилась на культурные мучения. Короче, заключили «джентльменское соглашение».

А Альбина, как и обещала, пригласила его на проводы весны. Денёк был погожий, светлый, какой-то непитерский. Они ехали в «карете» под управлением того же седовласого и безгласого лихача и его конской тяги, которая переставляла мосластые ноги и зияла вытертой на боках шкурой (непитерским днём это особенно бросалось в глаза). Судя по всему, животине тоже было лет сто, как и её водителю. Симутин озирал ряды близко поставленных многоэтажных строений, каждое из которых было со своей особиной и подковырой. Они нависали своими двумя-тремястами годами, сквозь которые проступали балюстрады, балясины, пилястры, а также кое-где барельефы с горельефами.

Самое интересное, чтобы в Питере стали появляться разнокалиберные «брички», которые наряду с новенькими мерседесами и фольксвагенами перемещались по узким улицам, роняя асфальтовый цокот. Симутин даже подумал, что именно Альбина со своим Семёнычем стали застрельщиками новой моды. Лошадь стала трендовым средством перемещения!

А они ехали всё дальше. Пейзаж сменился на грубые краснокирпичные строения, приземистые, похожие на терракотовых жаб, они перемежались деревянными срубами, грубо сколоченными из разнокалиберного бруса. Всё здесь воевало против симметрии, а некоторые жилища покушались и на прямые углы. В окнах вместо штор – сероватая провислая тряпка на низкой верёвке. Как иногда в провинциальных больницах делают. Если древесина – то не знавшая краски, если железо – то кирпичное от ржави.

Мостовая, по которой цокал семёнычев «буцефал», представляла собой утопленные в грязи плохо подогнанные друг к другу камни. Впрочем, втоптанные крепко. Жители этого захудалого места имели вид самый затрапезный, вообще не были похожи на человека, увидевшего век XXI. Какие-то косынки да картузы – ну и глушь! Изумлялся Симутин, рассказывая даме о своём грядущем диссертационном исследовании, фундамент которому уже методологически положен. «Моды и платья» – гласила одна из вывесок. А вот на телегу по двум деревянным сходням брадатый мужик закатывает большущую бочку, там уже лежит одна, подпёртая сундуком – чтобы не катилась. Трубы вдали дымят, крыши закопчённые, разъеденные кое-где горчичной влагой. И снова – древесина и красный кирпич, никакой штукатурки. «Продажа дровъ». А ещё какие-то облезлые ангары.

Наконец, всё это кончилось, и они оказались среди зелени.

– Приехали, – Альбина ловко спрыгнула на землю, – дальше пешком.

– Что это? Кладбище?

– Да, Казанское. Вот здесь если пройти, окажемся... ну, сами увидите.

И они шли сквозь кладбищенский июнь. Было тепло и весело.

Через десять минут Симутин увидел – их. Их было ровно десять, он смутно вспоминал, что она говорила именно о десяти деревьях. Вид они имели, действительно, летний: цвет сошёл, плескался где-то под ногами, лишь редкие лепестки ещё проглядывали среди оголённых волосков, похожих на маленькие салюты. Вскоре здесь должны были вспухнуть вначале зелёные, а потом бордовые ягоды.

– Так уходит весна... – печально выдохнула Альбина, разгребая носком кремовой туфли белоснежный лепестковый прах.

И Симутину вдруг показалось, что лето за ней, за этой весной, не настанет. Просто уйдёт – и всё. Настанет то, что называют безвременьем, когда длительность рождается не перемещением по стреле времени, а когда события происходят сразу все одновременно.

Потом они пару часов гуляли между надгробий. Гранитные и мраморные кресты с вековыми потёками, редкие акрополи, бюсты. Человек притворялся мёртвым, дозревал где-то в земляной тишине, а они, эти точёные камни, притворялись человеком. Были и барельефы, но в большинстве своём – плоские изображения: овальная керамика, окошки в мир мёртвых.

А ещё древесный сумрак, который сгущали набежавшие облака.

Неожиданно Симутин наткнулся на могилу Иннокентия Анненского, «поэта» – как было написано на плите. «Сказать, что это я… весь этот ужас тела…» – вертелась в голове строчка, врезавшаяся давно и накрепко.

– У меня есть один странный знакомый, – сказала Альбина тихо, видно, что сомневается: говорить – не говорить, – он очень странный, но антуражный.

– И что? Чего вы замолчали?

– Да нет... наверное, зря я это начала. Поедемте-ка домой.

– Нет уж: заинтриговали и полпути бросили! Договаривайте, – требовал Симутин.

– Здесь похоронены некоторые мои родные. И... словом, так мы познакомились с Константином.

– Хоронил, что ли?

– Да нет... Просто...

– А кто у вас здесь, кстати?

– Не буду пока говорить... Потом всё поймёте. Я не про родных сейчас, а про Константина. У него очень богатая фантазия, видимо, поэтому его считают сумасшедшим. Но если вдуматься – а кто из нас нормальный? И вообще, что такое нормальность?

– Серый как-то сказал мне: нормальность – вреднейшее свойство человеческого сознания.

– Ну вот и я про то. Он как бы в другой реальности находится.

– О, я снова вспомнил Серого: свобода начинается там, где заканчивается реальность. Так он сказал.

– И снова, да, в точку. Короче, он только с виду странный, этот Константин, а в целом... Так вот он придумал себе некую легенду, может, не придумал, а события каким-то особым образом сложились, всё так хитроумно сплелось... Словом, я вам расскажу то, что он поведал мне, при этом сам смеялся над собой. Говорил: «Знаю, что не поверите, и всё равно рассказываю». Но я не смеялась. Наверное, он почувствовал, что я не буду ёрничать, поэтому и открылся. – После паузы она добавила: – Вы смотрели фильм «Биг фиш»? Он недавно вышел. Американский.

– Это который «Большая рыба»?

– Да. Помните, там отец главного героя – большой фантазёр, но когда он умирает, то сын убеждается, что всё, что он рассказывал, правда. Но только отец образно всё преподносил, находил в плоском событии – объём.

– Я понимаю, о чём вы... Образность мышления. Ну рассказывайте же! И причём здесь, кстати, Казанское кладбище?

 

Жанр: мемуары. Тема: выгодный бизнес

 

– …Он стоял, опершись об одну из оград. Осень, ветра не было, и если замереть, было слышно, как от веток отделяются тяжелые листья и падают в золотобагряную мешанину. А я хожу тихо, даже листья у меня под ногами безмолвствуют. Вижу – человек, и прямо у оградки... У той, куда я шла. Он вздрогнул, испугался, что я к нему, как призрак, подкралась. А выглядит! Нет, это надо видеть, я не буду описывать. Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. Словом, когда он понял, что я готова с ним поболтать, он прямо расцвёл весь! Говорит, «я – пустое место», это он о себе, конечно. «Все проходят мимо, не замечая меня». Ну и в таком духе. А выглядит – ну сами увидите. Невозможно поверить, что такой человек, – она особенно выделила интонацией слово «такой», – может говорить столь странные вещи. Даже не странные, а это его самоумаление, оно совершенно не вязалось с его внешностью. Мы к нему сейчас зайдём, он будет очень рад. Хорошо, что вы меня отговорили. Я, признаться, смалодушничала.

В тот раз, когда я ушла из его сторожки, я кое-что поняла, о себе поняла, не о нём. Я не могу это изъяснить, вы когда-нибудь сами всё поймёте, но я вышла от него другим человеком. Повторю, дело не в нём – дело во мне. А рассказал он следующую, ну, не знаю, как её назвать: историю, легенду. В общем, был он бандитом, стрелки, сходки, разборки... Всё в полный рост. И вот решил он сделать неплохой бизнес: взять себе кладбище. В девяностые это было очень выгодно: торговать кладбищенскими участками, а если где нелегального трупа подкопать – вообще можно нехило подняться, так он говорил (сам себя, того себя, цитировал, я запомнила). Словом, золотое дно.

В те мутные времена можно было так всё обставить, что чуть ли не кладбище выкупить. По крайней мере, какую-то там долгосрочную аренду оформить, взять в «оперативное управление»... Словом, прибрать к рукам. И вот Константин договорился с одним чиновником, тот уже, вроде, всё оформил, взятку, конечно, взял...  И в самый последний момент – отказ. Деньги Константину вернул, с работы уволился. Тот потом со вторым начальником договорился, и опять – то же. Константин утверждал, что прямо в кабинете у него пистолетом размахивал, угрожал, а тот ни в какую: трясётся от страха, но ни пистолета боится и не Константина.

Когда всё повторилось и с третьим начальником, он прижал его, и тот признался, что дело в каком-то там стороже, в общем, в хранителе этого кладбища. Какой-то дед, его зовут Дорофей Кушаков. Великий страх на людей нагоняет. Константин заинтересовался: что же это за зловредный дед, который чиновников так обрабатывает, что больше бандитов его боятся. Послал своих «братков» на кладбище. Не могут найти там деда! А по документам, да, числится – «похоронный директор», такая должность. Он пробивать деда через паспортный стол – а тот прописан прямо на кладбище. У кладбища тоже адрес есть, кстати. Только там, он говорит, написано было «строение два». Поднял советские документы: до пятьдесят шестого года в директорах числится всё тот же Дорофей Кушаков. И главное, даты рождения у него всё время разные.

Константин говорил: мы их очкариками называли, всех, кто на бандитов работает, но умственно. На бирже их акции продаёт, белую бухгалтерию ведёт, легальный бизнес для них покупает... И вот очкарики целое досье на деда нарыли: и в сороковые он числится при этом кладбище, и в тридцатые, и в двадцатые... Константин сильно разозлился: династия у них там, что ли? И все – с одним именем? Начал даже думать, что это конкурирующие братки мухлюют: уже кладбище, как он выразился, «отжали», а ему «мозги компостируют» (от слова «компост» – так он сказал). Снова послал своих «подчинённых» – искать это «строение два». Как ни угрожал им, так ничего они не нашли. Даже ночевали на кладбище – пусто, только надгробия, никакого «строения». Константин забавно одного из своих «подчинённых» копировал. – Альбина сделала свой голос более гнусавым, и с блатной протяжкой проговорила: – «Костян, сукой буду, них... чего там нет, в натуре, пацаны всё облазили» (Симутин рассмеялся – очень уж антуражно у неё получилось). – Словом, пошёл Константин на поиски сам.

А в тот же день один очкарик ему папочку по Дорофею Ушакову составил. Сунул в руки – и бежать. Извиняется, мол, так всё по бумагам, ничего не выдумывал... Константин вначале не понял, «Чё за хипеш», – она опять прогундосила, потом хихикнула. – Но когда открыл папочку, понял, почему сбежал очкарик – боялся, как говорят в блатных кругах, «проявления девиантного поведения». Ну, мол, босс подумает, что издеваются над ним.

По документам выходило, что Дорофей Кушаков был хранителем этого кладбища непрерывно с 1710 года. И Константин прямо с этой папочкой заявился на кладбище. Не прошло и двадцати минут, как он нашёл это самое «строение номер два». И сам дед, сам этот Дорофей его на пороге встречает. Земляничным чайком поит. Земляникой угощает, говорит, мол, кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет. Константин хотел было на деда, как они выражаются, «наехать», думал тот «рамсить» будет, а тот связку ключей ему и выдаёт. Да ещё говорит: всё, мол, теперь ты тут хозяин: мне триста лет приписали, но раз новый хозяин нашёлся – скостили срок. И поясняет: вот этот ключ от главных ворот, вот – от сторожки ну и так далее. Журнал ещё какой-то совал. Константин, говорит, мол, подумал, что его бравый вид напугал старика, в общем, взял наш бандит ключи, документы и домой отправился. Не спасибо – старику, ни – до свидания.

Приходит – на месте его «мерина», ну то есть мерседеса, – другая машина. Думал – угнали! Пошёл пешком, какую-то попутку поймал, доехал до своего особняка, у него в одном из исторических районов особняк был, а вместо его дома – другой стоит. Вроде и похож, да не тот. Он – ломиться. Открывает охрана, да не та охрана, не его. Он пытается доказать, что тут дом его был, а они у виска пальцами крутят: три года здесь живёт какой-то – тоже из новых русских. Он – к таксофону. Все номера, какие помнит, начал обзванивать. Куда ни позвонит – всё не туда попал. Пошёл по друзьям, знакомым: везде другие люди живут. Дёрнулся в офис – и там всё другое. Несколько дней метался по Питеру – никто его не узнаёт, да и он ни одно из мест, с которыми был связан, не узнаёт. Ночевал в гостиницах, потом деньги кончились. Пришлось назад к старику вернуться, на кладбище. А того уже и след простыл. И записка лежит. Он мне её показывал: старыми буквами написано, что, ни есть ему теперь не надо, ни пить, ни бриться не надо, всё в нём будет неизменно, пока новый хозяин не явится. Через триста лет. Как тебе история? Я думаю, в своей фантазии он вдохновился историей о... Как это назвать? Вечный Юдэ... Ну вот, почти пришли.

 

Жанр: элегия. Тема: осенняя

 

– Ничему не удивляйся, – игриво улыбнулась Альбина.

– А он на нас не набросится? Бандит всё-таки...

– Нет же, – рассмеялась Альбина, – это он раньше был бандитом. Теперь он – кладбищенский сторож.

Когда они вошли, то Симутин увидел в полумраке – почему-то здесь загустел полумрак, хотя солнце было ещё высоко – стоящую на столе зажжённую керосиновую лампу. И мотылек вокруг неё щекочется, шелестит сотней крылышек. Рядом с лампой на столе – огромная книга с плотными, массивными листами, видимо, рукописная ещё, над ней склонившись сидит человек, настолько не вяжущийся со всей этой антикварной обстановкой, что Симутин чуть было не прыснул от смеха. С трудом сдержался.

Мужчина был крупным и мясистым, его голова, покоящаяся на плотной шее, была наголо обрита. Белое лоснящееся лицо напомнило Симутину ту дородность, которой богато наделена личинка хруща. Надета на незнакомце была черная водолазка и тот самый – сакраментальный – малиновый пиджак, на груди красовалась золотая цепь в палец толщиной, а на шести из десяти пальцев были массивные золотые перстни с драгоценными камнями. Да ещё и золотой браслет на правой руке – выглядывал из-под малинового рукава.

Человек настолько был поглощён чтением, что не сразу среагировал на пришедших. Потом долго и шумно радовался. Раздул в небольшой печурке, сложенной из булыжников, еле тлевший огонь, вскипятил на нём закопчённый чайник, заварил пахучие травы, разлил по фарфоровым пиалам, какие-то печенья достал из небольшого пристенного шкафа. Его повадка настолько не вязалась с его обликом, что Симутин подумал, будто перед ним действительно сумасшедший. Деликатный и обходительный, Константин говорил, в основном, на церковные темы (Симутин от этого был далёк, поэтому поддержать беседу не мог (например, Константин и Альбина говорили о каком-то «причастии» (Симутин даже не знал, что это такое))). Но главное не что, а как он говорил! Более витиеватого и изобильного на образы собеседника в жизни Симутин не встречал.

Уже под конец беседы Константин и Альбина наскочили на тот день, когда познакомились.

– Даже не знаю, кто из нас больше удивился, – улыбалась Альбина.

– Разрешите, Альбина Петровна, я расскажу Алексею Максимилиановичу, я смогу передать, – вдохновлялся на будущий подвиг Константин, она кивнула, он продолжил: – Это случилось осенью, в конце октября, хмурого и влажного, пасмурным днем. Я, сам не зная зачем, отправился на северо-западный участок. Здесь тесно растут крепкие, густо замешанные на тишине и человечьих соках деревья, безразличные, в своей основательности, к ветру и скупые на движения. Я шёл по узким дорожкам, по в рассеянности оброненным листьям и ветвям, пахнущим не смертью, но вечностью, пахнущим зеленоглазыми мхами, что глядят сквозь ресницы с красными слезинами на кончиках; мхами, умеющими взбираться даже на голые камни, цепляясь своим исподом за малые трещины. Я шёл по веткам и листьям, чей прелый дух так сочно перебирает в носу ворсинки, щекочет, претворяется грибной сыростью, выжидает её, чтобы приложиться к предкам, ставшим влагой, землей и весенним, давно выпитым воздухом.

Шёл, задевая серую траву, в высохших сумках которой, уловимые тонким ухом, перекатываются зрелые семена, выскальзывают в отворенные им Богом ходы, теряются, упавшие, в омертвелых, лишь кое-где – с зеленым прищуром, многих стебельках. Шёл, прозирая сквозь сугубую черноту нависающих ветвей, черных от сырости, слушая, как замедляется движение соков, как умиряется ход кольцевания, как плотнее жмется к стволам помнящая о морозах, но разомлевшая от теплой осени кора. Я шёл, чувствуя, как под ногами удобнее и сытнее укладываются корневища, не знающие одиночества, игриво переплетающиеся, что-то нашептывая, тихо пересмеиваясь. Я шёл, угадывая, как спят с открытыми глазами люди, не видящие земли, но внимающие небу, чьи лица светлы и спокойны.

Остановился.

Постоял, опершись одной рукой на синеватую ограду с кое-где завившейся чешуйками краской, бледными на отвороте; постоял, неторопливо вмещая в себя виды, запахи, ощущения, бережно укладывая их, так, чтобы ни одна выпуклость палого листа, ни одна черта на пожелтевшем фото не была утеряна. А потом, наполненный, поднял глаза к небу, серому, рыхлому, дождевому, и в этот миг земное и горнее схлопнулись во мне, высвободили, отворили, и я поплыл, покачиваясь, словно тысячи прозрачных рук передавали меня, перемещали тонкими, неощутимыми пальцами… В этот-то момент Альбина ко мне и притронулась.

Симутин пожалел, что не взял с собою блокнот. Этот антуражный тип прямо просился в его грядущий шедевр.

И Альбина, и Алексей обещали, что обязательно ещё придут к этому странному «золотому» человеку. Он долго стоял у своей скрипучей деревянной двери, смотрел им вслед, махал рукой. Они шли по дорожке между могил, иногда оборачивались, махали в ответ. Но вскоре сторожка и её хозяин утонули в листве и сумраке.

Когда Альбина и Симутин вернулись к выходу, спящий Семёныч покорно ждал их на том же месте. Чем дольше они гуляли, тем меньше было между ними слов. Возвращались от Константина они и вовсе в тишине.

 

Жанр: интернеццо. Тема: винтажная

 

Вечером Симутин зашёл к Серому. В Симутине созревал один важный и большой импульс, и он хотел обсудить его с другом.

Дверь была открыта, слышались голоса.

– О-о! Алексей Максимилианович к нам изволили пожаловать! – распахивал радушные руки Серый. – Знакомьтесь, господа. Это мой друг Симутин, будущий коллежский асессор, ну или, на худой конец, профессор императорского университета. Они изучают новейшую литературу, Блок, Анненский, Соловьёв...

Серый начал представлять своих гостей, но Симутин, как всегда, имён не запомнил (Родиона или, допустим, Акакия здесь не было (всё какие-то Александры да Николаи)).

Но что поразило Симутина более всего – так это одежда гостей. Они все были какие-то до жути несовременные. Уж не заразился ли Серый от Варвары Иннокентьевны и Альбины всеми этими винтажностями? Да ещё и людей вон заразил...

Один гость, крупный лысый мужчина с седыми бакенбардами, в серо-зелёном мундире с двумя рядами гербовых пуговиц, стоячим воротником и контр-погонами, словно жонглёр шары всё время тасовал свои желваки. У него были неопределенно сжатые губы, которые вроде и покоятся, но полного контроля над ними хозяин всё-таки не имеет, а потому внутренняя речь изливается из него мелкими импульсами. И глаза какие-то туманные, с поволокой.

Дама лет шестидесяти была в вычурном платье а-ля «графиня на балу», существом она была грузным, с пухлыми недовольными щеками и скошенными к носу укоризненными бровями, маленькими сытыми глазками.

А третий, сухонький сутулый старичок, и вообще выглядел каким-то гусаром, даже сабля при нём наличествовала. Его вытянутые и завязанные бантиком губы, словно готовящиеся к поцелую, придавали сморщенному лицу что-то умилительное, даже детское.

Был ещё одетый в серую шинель юнец-пехотинец с лермонтовскими усиками и нежными вихрящимися прядками на голове.

Увидев, что симутинский взгляд застрял на «гусаре», Серый обронил:

– Иван Яковлевич, отрекомендуйте дражайшему Алексею ваш мундир.

– Так точно-с, вашессссство, – прошипел бодрый старик, – доломан, ментик, чакчиры, кивер, ташка, кушак, шпоры. – Щёлкнув каблуками, он продолжил: – Как говаривал батюшка Пётр Алексеич: ибо часто воителю зело потребно есть, чтоб он тотчас пленных получил и от оных о состоянии неприятеля и его намерении уведомиться возмог!

– Не удивляйся, Лёха, это я с коллегами тут флешмоб собрал. Сейчас на выход двинемся, чайку только продёрнем. А кто и кофею, ежели оный с коньяком употребить. Слышал, что такое флешмоб? Очень модная нынче забава, собирается группа людей и начинают делать какое-нибудь одинаковое непотребство. Например, приходят на площадь и начинает человек сто перелезать там через невидимую преграду. Каждый – через свою. Или выйдет шествие, и все с плакатами, например: «Гнил у Оби боулинг!». Народ разглядывает, мозгами скрипит, ничё уразуметь не умеет. Или у уличного экрана, который рекламу крутит, собирается толпа с пультами, и все переключить на другой канал пытаются. Я через интернет кинул клич, много народу нашлось. В смысле, желающих.

– А уже не тот возраст, – кивал им второй старик, который что-то не так понял в речах Серого и отвечал на несуществующий вопрос, остальные незнакомцы обсуждали уже что-то своё. – Но как же, если просят... человек я податливый, как шкура на локте, особенно, когда друзья...

– Слышь, Серый, – шепнул Симутин так, чтобы никто больше не расслышал, – тут впору уже мне про дурдом «Солнышко» говорить...

– Потом всё поймёшь, – неожиданно серьёзно сказал Серый.

– Сергей Николаевич, – проскрипел тот, с бакенбардами, – вы что-то не в походном обмундировании, заждались уже вас...

– Ладно, я потом зайду, – хотел было уйти Симутин, поняв, что он в своих джинсах и толстовке здесь лишний.

– Слушай, друг, ну, неудобно как-то... – удерживал его Серый. – Не в том смысле, а посиди хоть пару чашек. Мне, – он выделил голосом это «мне», – это надо.

Симутин покорно сел за стол, компания немного раздвинулась, впуская его. Появились мёд, печенья, сыр, колотый сахар, зашумел чайник на плите, суетился Серый, засыпал крупные завитки зелёного чая в свой стеклянный заварник, залил кипятком...

– Господин шнапс-капитан, – серьёзный юнец обратился к Серому, – а дозвольте озадачить вопросом господина Симутина.

– Угу, дозволяю, – откликнулся Серый.

– Господин Симутин, а вы бинокулярны? Поясню суть моего вопроса: нынешняя молодёжь («как будто ты – не молодежь» – мысленно хмыкнул Симутин) предпочитает получать сведения в готовом виде. Единственный ракурс им кажется предостаточным для производства суждений. Жить проще, когда не видишь полутонов, согласитесь, что получать знание в разных источниках, чтобы впоследствии сопоставить оные, сегодня не в моде?

– Иннокентий Владимирович, не грузите вы Симутина, – раздражённо махнул рукой Серый.

– Нет-с, ну я не настаиваю, конечно-с, – развёл руками «Лермонтов». – Но, может быть, господин Симутин имел бы удовольствие ответить мне?

– Я думаю, что вы правы, – кивал Симутин. – Телевизор, интернет – уже пережёванная пища. Глупо думать, что за этой информацией не стоит тот, кто её отмеряет и взвешивает. Даже забор без хозяина не стоит, а тут – господство надо мозгами человеческими! Конечно, всё перекрутят и как надо подадут.

– Вот что мне нравится в человеке – так это точность фразы! – заключил юнец, даже перст кверху возвёл. – Но, простите, – и уже шёпотом, – дадим слово Николаю Владимировичу. Неудобно-с.

– Вот ты говоришь: лесной промысел, – бакенбардовый старик басом продолжал какой-то прерванный ещё до прихода Симутина разговор. Гусар был серьёзнее стены, мальчишка хитро переглянулся с дамой. – Вот ты говоришь: польза. А я отвечу. Да, польза, только кто ею нынче пользуется? Вот возьми хотя бы эту красоту, что мы давеча с Сергеем Николаичем обсуждали. Валуи. Вот прямо как будто по пальцам растекается... Обильная слизь валуя, чей грибной жир чуть ли не с мизинец в толщину – редкостный соус в засоле. То же сальце и у белого груздя имеется, мутно-прозрачное, свет в ней барахтается, до мути встряхивает. Самый вкус в нём! А чёрный груздь? Этот вообще, как рот. Веток да лесной трухи нажрался, слюной её сдобрил, целый рот набил. Пока ещё ты эту жваку из него ножом вынешь! А боровики звать умеют. Идёшь мимо. А он толкнёт тебя взглядом, эй, мол, куда пошёл? Режешь – так он скрипит, как снежок. По цвету – так белый гриб, а по дородности, нет, боровик: сала в три пальца в нём, как у борова. Грибы в лицо знать надо. А то нарежут галерин, а потом сидят на облаке, свесив ножки, и удивляются: что, мол, это было? А хирург из театра напишет: «Отравление фаллоидином, аманитинами», та же дрянь в бледной поганке присутствие имеет. А эти, которые на облаке, возмущаются: «Ты чего написал, эскулап? Мы же опяты собирали. Не поганку». А галерина – она по виду тот же опёнок, особенно, если опёнок летний: и на пне, и кучкой, и юбка у неё, и испод коричневый, не как у ложноопёнка, у того серый или зелёный. Боятся сыроегу. Потому что на бледную она похожа. А опят не боятся: это ж гриб самый обычный, им не отравишься. Про галерину не знают. А в той – тот же яд, что и у бледной. Вот и выходит: плохо знаешь – вообще грибной охотой не промышляй. Какой из тебя грибник, ежели ты тремеллодон от строфарии не отличаешь? А? – Вопрос был задан Симутину, он и вправду не отличал. Из-за чего покраснел, будто виноват в чём.

– Природа – это вторая жизнь, куда мы прячемся от первой, – примирил всех Серый.

Они ещё какое-то время сидели, разговоры были самые замысловатые, Симутин понимал их с трудом, а то и вовсе не понимал: перемигиваются люди, на своём языке что-то тарабарят... Наконец, Симутин снова дёрнулся уйти. На сей раз Серый не стал его отговаривать, проводил до двери. Сказал напоследок:

– Это не маскарад. Потом всё поймёшь. – Неожиданно приобнял. – Ну иди, иди, а нам пора.

– …Ибо оружие суть самые главнейшие члены и способы солдатские, чрез которые неприятель имеет побежден быть... – выхватил прилетевшую из кухни фразу Симутин, пожимая жилистую лапу Серого.

«Натуральный дурдом, – усмехнулся, закрыв за собою дверь, Симутин. – Нет, это всё-таки заразно».

 

Жанр: конспект. Тема: «как я провёл июнь»

 

Документы в техникум принимали до конца августа, а Ксю настаивала, что спешить ей ни к чему, что надо осмотреться. Бросалась в Симутина и другими разрывными да кумулятивными доводами. Тот отстреливался музеями, галереями, выставками, театрами и – это был самый опасный снаряд – балетом. Ксю героически держала оборону, не отступала, даже начала втягиваться.

Симутин взялся-таки за рукопись. «Только чтобы концовка была неожиданная», – наставляла его Альбина. Он даже какие-то куски ей таскал на прочтение. Иногда требовала писать цветистее, мол, что это за фразы: «спешить ни к чему, надо осмотреться»? «И что в них не так?» – удивлялся Симутин. «А где – полёт мысли? Где образ?». И он дописывал про взаимную перестрелку, превращая их мелкие домашние скандалы в военные действия (этот ход он позаимствовал у своего любимого Щербакова («Никакой жасмин под окном не пах...»)). Альбине нравилось. Но иногда она капризничала: «А почему ты {да, чуть не забыл, в июне они окончательно перешли на «ты», – примечание автора} в этом диалоге не дал главную фразу Серого? Ведь при рассуждении всё к ней, к этой фразе, и свелось? Это была как бы финальная точка, момент силы для этого разговора». «Ничего не пойму, что за фраза?». «Ну, когда мы обсуждали вечность, что вечность такое? И Серый сказал». «Нет, не помню...». «О, мать-сыра-земля! Он сказал: «Вечность – это подарок, который нельзя вернуть». А ты потом ещё стих читал какой-то». «Да не помню я! Не было такого». «Ну как же не было, разве не ты читал?.. фамилия вылетела... белорусская такая... Василий... Василий... Не помню. Такие у него там строки:

Вечность – она, как семя,

Узнавшее путь к воде,

Не бесконечное время,

А время в его полноте».

«А, – Симутин картинно подбросил руку, – так это же Серый читал! Одного из своих потаённых гениев питерских. Одного из этих... богемотов. Мне не понравилось, претенциозно... Я не буду это включать в роман». «Как знаешь, ты – автор...». «И про вечность Серый не так говорил. Он сказал: «Научи меня вечности – это всё, чему я хочу научиться». Вот это красиво».

И главное. После долгих внутренних терзаний, на которые можно было бы извести ещё страниц сто, Симутин решился. А что? Вот так вот взять и войти в новую жизнь женатым человеком! Сразу два новых статуса (второй – аспирант). Правда, главное-то он и не определил: как ей признаться в своём намерении. Можно было, конечно, купить себе доспехи, взять розу в зубы (но какую: розовую, белую? (да и шлем надо снять, чтобы – в зубы)), встать на одно колено (опять же, на какое: левое? правое?) и протянуть ей в бархатной коробочке (или не надо коробочку?) обручальное кольцо. Но неразрешимые вопросы испугали его. Ну как на это решиться, когда в деталях всей технологией не владеешь? Это посложнее плюсквамперфекта! А несоблюдение, оно ведь чревато... И решил Симутин тайно заронить ей обручальное сомнение в сумочку, на нём выгравировал Ал+Ал. Хотел дописать «=Симутины», но подумал, что она и так догадается, как к каким переменам в её жизни и паспорте ведёт это золотое предложение.

 

Жанр: дневник. Тема: ксюхин (пояснение на первой странице)

 

Запись выполнена рукой Симутина:

«Больших усилий стоило мне выудить у Ксюхи её дневник, который она вела в июне – начале июля этого года. Мне так понравился этот детский лепет, что я решил его переписать себе, чтобы потом использовать в моём дальнейшем романе. Правда, мне пришлось исправить грамматические и пунктуационные ошибки, лишь изредка я оставляю авторское написание, когда оно создаёт особый колорит повествования.

Есть и ещё проблема. Некоторые события Ксюха передаёт ну совсем неверно. Я вначале хотел к каждому её событийному фрагменту приписать свой комментарий, мол, всё было не совсем так или совсем не так. Где-то объяснить скрытую подоплёку происходящего, где-то первопричину. Но если давать всё подробно, то объём комментариев заметно превысит объём самого комментируемого текста (нет, кстати, от подробного комментария я наотрез не отказываюсь. Может, когда-нибудь и доберусь, но пока хочу просто зафиксировать то, что удалось сотворить моей Ксю – со всеми её закидонами. Это будет отчётом о нашем совместном июне (и начале июля)).

P.S.

Ксю (это чудо в перьях!) не ставила дат, так что это потом отдельная проблема будет – расставить тут даты событий».

 

Жанр: дневник. Тема: ксюхин

 

***

Сосисок было мало. Всего лишь только восемь. Лёха мало купил, а мне сиди голодной. Тощаю.

 

***

Симутин придумал какое-то «белое двустишие». Как он сам сказал. Такое: 

Спародировал голос Гомера.

Да так похоже...

Смеялись. А я его никогда в оригинале не видела, поэтому не смешно. Или он русскую версию сериала имел в виду? {Кто такой «Гомер» станет ясно потом – примечание Симутина (всё-таки от некоторых примечаний я не удержался – примечание Симутина).}

 

***

Серый голосом пьяного прочитал стих какого-то Гайворонского. Все смеялись. Кроме меня. Пьяный мужик жарит мясо. Во смешно!

{Симутин: всё-таки влезу. Стих такой (читается голосом Брежнева (а не пьяного)):

Товарищи, наш африканский друг Бокасса

Прислал в политбюро немного мяса,

Мы с Сусловым, не поднимая крик,

Сварганили отличнейший шашлык – примечание Симутина.}

 

***

Симутин сказал, что любит китайскую народную кухню. Но в китайский ресторан ходит со своей ложкой. Я посоветовала ему брать китайскую лапшу. Типа «бомж-пакет». И свободно есть её на дому. Не позорясь. Фыркнул. Сказал, что я в гастрономе ничего не понимаю. А я понимаю. Вон, стоит напротив, колбасу в нём продают. Колбасу я люблю.

 

*** 

На вопрос: возможны ли межзвездные перелеты, Симута ответил: возможны. Во сне. И вот я думаю: он имел в виду гибернацию или сонную фантазию, ну, когда снится? Про гибернацию я из фантастики читала.

 

***

Забежал Серый за свечками. Стоит, смотрит моих Симпсонов. У него там что-то с проводкой, говорит, романтику будет устраивать, пока электрик не придёт. В тот момент, когда я это пишу, спрашивает: что это я там пишу? Я: дневник веду. Всё, что происходит, записываю. Он: тогда пиши: «Гомер и Симпсоны – всё движется любовью. Кого же слушать мне?». Бред какой-то. Говорю: не порти мне чушью дневник. Смеётся. Конечно, нагадил и рад. Гомер – кто не знает такое слово, это главный герой Симпсонов. Прикольный мульт.

Серый говорит, запиши ещё, я стих придумал. Я вначале не хотела. Но он клёвый, мне понравился, потому что с рифмой. Вот такой:

О, славы, власти горькое вино...

Кто больше всех хотел его, тому и не дано.

Говорит ещё, что при свечке душ принимал. Оттого такой лохматый и мокрый. Говорит, пиши мудрую мысль: принять душ – неземное удовольствие! (между «принять» и «душ» поставь запятую (а я-то знаю, что не надо, грамотная всё-таки)). Троллит меня. И не поставила.

 

***

Сине-кура. Это моя мечта. Недаром Метерлинк назвал мечту «синей птицей»: сине-кура она и есть сине-кура. Ксюха, это тебе шутка на будущее. Вырастешь – поймёшь. Серый. {Вписано в дневник рукою Серого – примечание Симутина.}

 

***

Водили меня с его другом Митюхой на концерт какого-то Аукциона {тот случай, когда я не стал ничего исправлять – Симутин}. И он ещё меня обвиняет в неграмотности? Перед концертом сидели в кафе. Он говорит, придумал шутку, мол, встречаются два меломана, один говорит: так как всё-таки правильно: Евгений Фёдоров или Леонид Федоров? Смеялись. Они. Ну, на своей волне ребята. А я прочла на афише, что всё-таки Леонид. А Митюха говорит: я тоже анекдот придумал. Встречаются два рокера. Первый второму: так как всё-таки правильно: Вадим Самойлов или Глеб Самойлов? А второй, который алисоман, ему и отвечает: Петр Самойлов. Про алисомана это я поняла. Слава богу, Кэррола читала.

 

***

На концерте мне понравилась песня «Немой». Ничего не понятно, но красиво. «Нужно быть красивым, как живой». Классно поёт этот Каркуша {необходимое замечание: Ксю спутала Каркушу с Гаркушей, а того, в свою очередь – с Федоровым – примечание Симутина}.

 

***

Альбина не любит собак, потому что боится. А у нас в городе к ним все привыкли. Как часть пейзажа. Ну как деревья. Я сказала им. Смеются. Серый говорит: надо много собак, хороших и разных. Опять смеются. Над тем, что смешно, не смеются. Камеди Клаб например. А над тем, что не смешно, смеются. Вот записала за ними: вороная четверка – это два в квадрате Малевича. Смеются. Это они опять про Эрмитаж шутят. Говорят: повышают уровень моей культуры. А я и без них на уровне.

 

***

Теперь все время эту шутку шутят. Ну, которая изначально про двух Федоровых была. Теперь версия: так как всё-таки правильно: Моне или Мане? Это они меня в четвёртый раз таскали. С нами и Митюха этот ходил, его дружок. Говорят, рыцарей в прошлый раз не посмотрели. А в этот раз ещё завлекал меня, что круглый стол к. Артура покажут. Ну, где он с Мерлином выпивал. Нету там стола. Я говорю: где? Митюха: на реставрации. Опять смеются. Мумия ещё понравилась. Только страшная и противная (труп как-никак).

 

***

Задрали своим Эрмитажем! Есть в Питере приличная дискотека? Зато видела Пикассо – этого я знаю. Песня была такая: «Плешку-плешку у меня проел, у меня проел». Классная. Про Пикассо. Эти, из страны Киркорова, поют. Румыны, короче.

 

***

Серый просил записать, это во время Эрмитажа они говорили:

 – Знаешь, чего так испугался орущий мужчина у Мунка?

 – И чего? (это Симута отвечает)

 – Просто на него мчался экспресс «Сионизм».

Серый смеётся, Симута – нет. Опять что-то ему не нравится.

Я тоже не смеялась.

 

***

Серый принес жрачки из японского ресторана, говорит: у японцев взял немного суши. Говорит: неоднозначно звучит, правда? Смеются. Только Симутин цыкает: хватит политических анекдотов. Не любит, когда политика. Обидно это, мол, для японцев. Уважать надо людей. Серый ему кривляется, кланяется, ладошки лодочкой: оченно хонсю Курильские острова. Симутин кулаком грозит: международный скандал накликаешь. А тот ему – анекдот похабный про японцев. Мне: Ксеня, девонька, закрой уши. А я только вид сделала. Анекдот правда похабный. Здесь не пишу. Симутин аж позеленел. Не все смеялись.

 

***

Весь день лежала на диване. Смотрела Симпсонов. Где-то 4 ч. Симутин говорит: а ты в курсе, что у мульта – русский сценарист? Почему если в Америке русский сценарист снимает, то хорошо получается? А если в России – плохо? Это Симутин говорит про наше современное кино. Я тоже его не люблю. Полная {далее шло слово (характеристика современного российского кинематографа), которое я посчитал уместным не включать в книгу – Симутин}. Мне нравится ранний Голливуд. Пять раз пересматривала чёрно-белый фильм про кролика. Там ещё красавчик этот играет. Не помню, как его. Симутину тоже нравится. То есть фильм. Главное, кролик так ни разу и не появился. Но он не кролик, а инопланетянин. Потом, говорит, они в Голливуде развратились, потому что ниже пояса лучше продается. Поэтому Симутин любит советское кино. Но оно в конце тоже ниже пояса стало.

 

***

Ходили на марксово поле. Симутин ругал прошлую власть, что даже поле в честь своего Маркса назвали. Смеялись. Тут уж и я смеялась. Нет, он иногда может смешно шутить. Надо же: даже поле в честь Маркса в Питере есть! Какими занудами были эти колумнисты! А у нас сквер Карло-Маркса в городе есть. Там неформалы тусуются. Симутин с Серым спорят о древней Руси, ну, когда революция была. Против царя. И чего Серый их так любит, этих колумнистов {Серый любит коммунистов! – Симутин}?

 

***

Всё врут. И никакие они не белые, а наоборот: серые. Но все равно прикольно. Только не уснёшь. Шторы если только задвигать.

 

***

Наплела себе за 1,5 т.р. негритянских косичек. Натурально: африканочка делала, на Невском. Губастенькая. Симутин узнал, ругался. 1,5 т.р. – можно было десяток книг купить. Он на суши экономит, в ночные клубы не водит, а я – косички! А я ему: у нас бюджет раздельный. Впрочем, не совсем, конечно, раздельный. Но тут – косички! Симутин дулся на меня 2,5 ч.

 

***

Альбина косички заценила. Сказала: суггестивно выгляжу. Я не поняла, в блокнот записала. Думала, посмотрю в словаре. Посмотрела. Все равно не поняла. Умеет Альбина так похвалить, что как бы и поругала. А я теперь голову мыть боюсь: как бы не расплелось. Все равно это лучше, чем когда Люська волосы в красный покрасила, а потом всё чесалось, и подушка была красная у неё.

 

***

Ели дыню. Ни фига: дыня в июне! Но она не очень, хотя и дорогая. Я Симутину говорю: «дорогая». Он тупит: «С девушкой надо расставаться, когда «дорогая» уже не просто ласковый эпитет». Я же ему про дыню. А он? Ну, на своей волне парниша. Думает, я эпитет не знаю, что такое. А у меня по лит-ре пятерка (эпитет – красивое прилагательное).

 

***

Пришёл в гости какой-то грузин, но на грузина не похож. Магоги зовут его. Они с ним сидели на кухне у нас. Больше негде. К Симуте в комнату не зайдёшь – он ещё меня бардачницей называет! А у самого. Поэтому на кухне. Альбина сказала, что этот Магоги запустил их на шаре, что он был конструирователем. Я его так назвала. Симутин влез: эта профессия называется (и рожу такую скорчил) конструктор. Как будто я конструктора не знаю? Конструктор – это лего или когда из железячек таких с дырочками модели делают, болтиками скручивают. Это и есть конструктор. А это – конструирователь. Рассказывал, что идея с полётом его вдохновила, и он хочет сделать какой-то фестиваль шаров. Но это ещё в планах. Это тот самый мужик, который запустил Альбину и Симуту в космос. Ещё он говорил, что какой-то новый русский хочет купить шар, что он ему очень понравился своим дизайнером.

 

***

Симутин и Серый вернулись из бани. Красные, как Октябрьский переворот. Это так сами шутят. А Серый: ты читал десятый том сочинения Сталина? Думаешь, уколол великую октябрьскую? Найди, десятый том: Сталин тоже пишет «Октябрьский переворот». Это Симутин хотел Серого подколоть. Тот СССР уважает. Потому что при них такого не было, как сейчас. Так говорит. Парились они хорошо. Говорят: это здоровье. Когда баня. Я говорю: сауна. А они: нет, баня. Хотя в названии было «сауна». Я, что, дура? Читать не умею? Я рекламный флаер видела. «Сауна на Выборгской» – написано. Серый говорит, что я мала и не понимаю разницу между рыбалкой и рыбной ловлей, а также между сауной и баней. Смеются. Это называется: сам шучу и сам смеюсь. На своей волне, короче. А Симута всё твердит и смеется, каламбур говорит. Редко, но удается ему классно шутить. Ну вот что придумал, стих про баню:

Мы, ты, я –

Мы-ты-я,

Вы, мы, ты.

Вы-мы-ты.

Говорит: окончание -я – винтажное. Так в древности говорили. «Отроки вельми змеемудрыя, оба есьмь пришли зело вымытыя». Под диктовку мне наговорил, я записала. Ничего не понятно.

 

***

На море хочу. Нет, тут тоже своё есть море. Но я хочу с пальмами. Сказала Симутину. Тот тоже вздыхает. Денег нет, говорит. Принес мне, гад, после этого толстый журнал, где продают элитную недвижимость. Развлекись – сказал. Ага, развлеклась! Сидела и слезы текли. Как красиво! Пальмы везде, номера роскошные. Живут же люди. А я не попаду туда. Проплакала 1,5 ч.

 

***

Симутин всё своего Щербакова слушает. Достал уже. Нет бы что-нибудь из классики, что все слушают, типа Алёны Апиной. Нет, ну одна песня мне понравилась. Про полковника. Где в конце всем конец. Прикольно. Можно триллер снимать. Если на кино.

 

***

Серый спросил: Ксеня, а как вы относитесь к тому, что в Китае в 1974 году начали критиковать философскую концепцию Линь Бяо? Я ответила, что предпосылки этого были созданы ещё задолго, во время правления династии Шэнь (женшень – единственное слово, которое я знаю по-китайски. Ну ещё Пекин. Но, сомневаюсь. Это, всё-таки, наверное, русское слово. От корня «пекёт», «пекло»). Когда я сказала, ну, про династию Шень, он задумался. Не ожидал от меня такого эрудизма.

 

***

Пошли в гости в студию, где два альбининых знакомых-художника. Влад и Анри. Ничего не понятно, что рисуют. Я люблю, если дерево – то дерево, если рыба – то рыба. А там какие-то маляки, как ребёнок малякает. Анри мне: значит, ты за реальное искусство? Я говорю, да, чтобы похоже было на то, что рисовали. Серый влез: «О, как похоже нарисовано! Кстати, а что это?». А потом мне: «Ксеня, девонька, разгадай загадку. Это художник. Русский. Фамилия. На «г» начинается на «е» кончается. Слово из двух букв». Я ответила, что плохо разбираюсь в рисовании. Интересно, на кого он намекал? Я знаю Шишкина и Поленова – у них фамилии лесные. Лес я люблю. Только когда без комаров. А вообще вся студия – как симутинская комната. Бардак полный. Только у Симутина книги и листы, а тут картины. Но интересно. Есть поделки: какой-то кузнечик или жук из железячек мне понравился.

 

***

Серый всё любит перековеркать. Говорит: делаю кавер-версии (кавер – от слова «каверкать»). Так говорит. Взял хорошую детскую песенку. Поёт: я клянусь, что буду чище (чешется под мышкой, живот и везде) и добреюсь (скребёт щетину), и в бидэ не брошу друга никогда. Симутин смеётся, а мне не очень. Потом Симутин пошёл на кухню, а Серый говорит: ты знаешь песню про коня и про кобылу? «Выйду ночью в поле с конём»? Я говорю: а где там кобыла? Он: есть строчка: «Будет добрым год-хлебород, вся кобыла в сяку сойдёт». Не знаю, говорит, правда, что такое «сяка». Что-то народное, наверно. А сам весь так и ходит. Натуральная обезьяна. Шутки несмешные, но не смеяться нельзя – он сам смешной. Потом Симутин вмешался. Сказал, что это всё ерунда, а хороши советские-пролетарские песни. Например: «На окошке на девичьем, всё горел огонёк». Типа, он же горел в окошке, а не на. А ещё: «Поплыли́ туманы над рекой». Симутин: «Вообще-то они поплы́ли». «Поплыли́» – и правда, не очень звучит. Тут я согласна. Симутин: вот она, диктатура пролетариата. Даже ударения в песнях пролетарские: «В лесу роди́лась ёлочка». Говорит, детский глас народа гениально продолжил: «В лесу родилась ёлочка, а кто её родил? Четыре пьяных ёжика, и Гена-крокодил». Говорит: тут рифма обалденная {ёлочка / ёжика – дактиллическая рифма, требует изрядного поэтического мастерства, но ещё более впечатляет художественный образ, рождающийся на скрещении ёжиковой колючести и крокодильей зелёности: оба признака – ёлочные! – примечание Симутина}. Серый злится: он пролетариев любит. А Симутин говорит, что его первая шутка в жизни была по адресу пролетариев. Он не знал – кто это, но всё время слышал. И сказал, что пролетарии это те, кто всё время «пролетают». Пошутил родителям. {Не могу удержаться от комментария! тогда, в конце восьмидесятых, я понимал, что слово «пролетарий» какое-то сакральное, что оно – в почёте, а также я понимал, что шутить по части того, что в почёте – смело, а значит, должно вызвать эффект (ребёнок очень хочет получить эффект не в среде своих, а именно в среде взрослых, завоевать такую аудиторию – вершина мастерства); к тому же я понимал, что слово «пролетают» означает что-то нехорошее, но что – одновременно – слово это и пикантное (то, что это просторечие, чуть ли не жаргон я уже понимал, хотя, конечно, высказать это не мог). Я понимал, что надо соединить низкое и высокое! То есть уже чувствовал природу юмора. Словом, я создавал чуть ли не первую свою шутку, отлично понимая, что она должна вызвать эффект. И эффект был! – примечание Симутина.}

 

***

Пятый раз за последнее время Симутин таскал на импрессионистов в Эрмитаж. Скоро уже буду с закрытыми глазами знать, кто где висит. Особенно классная картина про Остров, куда везут покойника. Фешемебельный такой остров. Для богатых мертвецов.

 

***

Слушали песню, которая про Питер. Так Симутин сказал. Ничего не понятно, только слово «качается» мне понятно. Остальное – вообще не понятно. «Качается на дюнах Шереметьевский баркас». Обещали меня свозить на берега этого ихнего «баркаса».

 

***

Серый: я – типичный гений. Просил записать в дневнике.

 

***

Сегодня обрела жизненный опыт. В том смысле, что научилась варить пельмени. Я раньше их сразу клала и хорошо кипятила. Иногда до каши. Симутин сегодня рассказал, как надо. Что всё по-другому. И чудо: пельмени вышли, как в столовой. Симутин: теперь ты домовитая женщина, осталось только научиться брату рубашки гладить. Ага, размечтался!

 

***

Альбина ставила любимую песню. «Вишня». Печальная и под гитару. Начинается так: «В поле вишенка одна ветерку кивает...». У неё мафон, синий такой, маленький. На двух больших батарейках.

 

***

Давно ничего не писала в дневник. Симутин наехал: чего не пишешь. А чего писать, если дни одинаковые. Ну пиши, о чем думаешь, о чем мечтаешь, что любишь. Если про что любишь, то это куриные хрящики. Особенно у жареной курицы на конце ног когда. Перед лапами которые. Я их всегда выгрызаю. Больше не знаю, что писать. Симутин смотрит, говорит: про хрящики тоже хорошо. Ну вот написала. Доволен?

 

***

Симутин жалуется: ты хоть бы даты ставила? Я ему: откуда я знала, что это требуется? Что, сразу сказать нельзя было? Когда дарил дневник.

 

***

Привет, дневник. Мне тоскливо. На улице серая погода. Идёт, точнее, течёт дождь. Симутин где-то шляется. Телик надоел. Можно было бы поесть, но лень готовить. Пробовала грызть сухие макароны. Не вкусно. Жизнь – скушная вещь. К почти 15 г. это понимаешь. Дневник, давай тогда просто валяться. Симутин придет, какой-нибудь жрачки принесет. Хотя валяться тоже скушно.

 

***

Очередная тупая шутка от Серого и Симуты. И главное смеются, как будто правда дельное сказали. «Буриданова столица». Это мы ходим по крышам. А что, прикольно. Не хуже «Русского музея», когда наверху. Нет, первые 20 мин. было ничего в музее. А потом уже скучно, потому что всё одинаково. На крышах интереснее. И вид хороший. Дома и строения. Много всего. Красиво. Пишу прямо тут. Идя.

 

***

Записываю за ними их тупые шуточки. Например: падающему – пендль. Говорят, что это глубокомысленная шутка для самых умных. С большим философским шлейфом. Смеются. Да уж, очень глубокомысленно. Прямо бездна мыслей! Мы в третьем классе и то умнее шутили. И кто ещё из нас тупой? {Там ещё было продолжение, которое Ксюха не запомнила: Нет, ребята, я не гордый, / Не заглядывая вдаль, / Так скажу: зачем по морде? / Я согласен на пенда́ль. (Это мы с Серым философию конца XIX века обсуждали) – примечание Симутина.}

 

***

Поставила этому дурику Серому мою любимую песню. Это группа «Флер», «Пепел» – песня. Этот дурик сразу всё переделал. Он всегда всё переделает. Девушки поют:

Это был случайный ожог,

И земля ушла из-под ног,

Ты – пепел, я – пепел.

А вот Серый (да ещё плохо поёт, нот не знает):

Это был случайный боржом,

Почки мы всегда бережём:

Ты – выпил, я – выпил.

 

***

Сегодня всей толпой ходили в интересное место. На концерт глухих. Альбина говорит: музыка как мышечные ритмы. Глухонемой музыкант. Пишу прямо тут, на концерте. Люди, одетые по моде как в древности. А один вообще был в солдатской форме советского воина. Играл друг Альбины, глухой. Она его подбила научиться на скрипке. Слушал потом музыку пальцами, приложив ладони к динамику. Музыка на ощупь. Сам начал писать и играть – тоже на ощупь.  Познакомились с Альбиной они в хосписе. Альбина помогала умирать. Она говорит: как мужественно умирают дети, после этого уже ничего не страшно. Я заплакала. Зачем она это рассказала?

 

***

Серый пригласил на какой-то поэтический турнир питерских поэтов. Они все были странными, кто читал. И наряжены как чёмбы {наше детское словечко, означающее прибомжованного мужичишку – Симутин}. Заколабсили меня своими стихами – голова кругом! Читали 3,5 ч. Я ничего не записывала. Но запомнила два куска. Первый (конечно, не помню – ни тут, ни во втором – кто автор):

Привет, асфальт, копытолиз,

Черней ты самых чёрных туч,

Ты черен как капитализм,

И как капитализм вонюч.

Серый этот стих хвалил. Симута сказал, что Серый – не Серый, а Левый. А он: я – большевик. Их не осталось, я последний. Поэтому Серый мне ещё раз прочитал стих, чтобы я запомнила. Говорил: помни, девонька, что Владимир Ильич сделал. Я говорю: что он сделал? А он говорит: Владимир Ильич запустил в масштабах всего мира какую-то бучу против колонизаторов. Из-за наших колумнистов по всему миру люди начали высвобождаться от гнёта, от колоний. Везде наступила свобода, где её раньше долго не было. В Индии, в Африке, ещё где-то. Серый: если ты попадешь, девонька, в Лондон, знай, что стоит он на костях. Каждый камешек здесь чьей-то смертью куплен. Это всё из колоний сосали соки, буржуи.

И ещё запомнила стих:

Всё думаю о месте под солнцем.

И месть моя под солнцем будет страшна.

Это тот же автор читал, что про буржуев. А потом они с Серым долго буржуев ругали и говорили умные слова, какая-то пристройка, ещё что-то {надстройка, а не пристройка; а вообще говорили, что добавочная стоимость должна распределяться между рабочими, а не идти в карман капиталиста, а оттуда – в офшоры – Симутин}.

 

***

Купили по скидке 3 кг. мяса. Два дня жарили и ели. Наверное, надолго наелась. Симутину в последнее время батя много денег присылает. Живём как короли. Уже не знаю, чего хотеть. Перепробовали все экзотические фрукты в местном гастрономе. Он не простой гастроном, очень большой и разнообразие в нём. Самое отвратное – авокадо. Вообще есть нельзя, гадость.

 

***

Коты за окном орали. Противно так, как сирена. Дрались, наверно. Оказывается, тут котов много. А у нас больше собаки.

 

***

Симутин говорит, что Ванс {«Once» – примечание Симутина} – лучшая песня всех времен. Целый день слушает её по кругу. Я уже выучила наизусть, только по-английски не понимаю. Уже знаю даже, что Щербакову тут какая-то Полтева подпевает. Нет, раза с двадцатого даже мне начала нравиться. «Мы – прах. Мы – явный прах». Симутин требует, чтобы я слушала только эту фонограмму, что в других исполнениях песня чего-то там теряет {интермедиально-семантическую нагруженность – Симутин}.

 

***

Втянулась в дневник. Хожу, как дура, и всё записываю. Даже самой смешно. Они дразнятся. Серый: ты – наша летописица. И все смеются. А у меня, между прочим, тоже менталитет есть! Вот возьму – и брошу, если будут издеваться. Ясно? Боятся: просят не надо.

 

***

Симутин познакомил меня с каким-то Витасиком, у него дядя – научное светило. Профессор медицинский. Не то ухо-горло-носый, не то лор... Витасик – прикольный пацанчик. Тоже мульты любит, про Гомера с ним говорили, про Барта {не выдержал и даю комментарий, в том смысле, что для уха филолога парочка Гомер-Барт звучит совсем не так, как для уха поклонника сериала «Симпсоны» – Симутин}. Начинающий писатель – Витасик, далеко пойдёт. Как и я (это Симутин сказал (то есть он имел в виду, что я тоже начинающий писатель)). Поесть любит ещё Витасик: все наши запасы съел. Потом читал свои прозы. Вечером хорошо на кухне посидели у нас. Вся кухня была забита народом.

 

***

Сидели на лавке в Петропавловской крепости. Там есть часть, как будто в прошлый век попадаешь: всё старинное. Антураж полный! И мы там ели мороженое (его там втридорога продают) и болтали. Альбина грустная какая-то была. Про какое-то их тайное место говорила (меня туда не брали). Альбина: когда-нибудь, когда ты придёшь на наше место без меня, то сорви спелую вишню и раздави на ладони. Он ей: странное пожелание, зачем это? Она ему: не знаю, так мне привиделось... Говорили о тех, кто сидел в этой тюрьме, что в крепости. Симутин фамилии называл, но я никого не запомнила. Помню только, что все они что-то против царя готовили. На самом деле: а какого хрена вообще? Чего им не хватало? Крепостное право отменили. Зарплаты всем повысили. В Европу могли свободно ездить. Симутин говорит: это состояние души такое. Не важно, что творится, хоть золотые пироги с неба. Всё равно будут бузить. Порода такая.

 

***

Все долго смеялись, кроме меня (я вышла по надобности). Даже Бабуля смеялась {Ксю так и не научилась выговаривать «Варвара Иннокентьевна», та ей разрешила звать её Бабулей – Симутин}. Пришла, спрашиваю: чего смех. Серый: а, это для твоего дневничка ты спрашиваешь? Я: да. Он: ну пиши. Первое: прут из обезьяны сделал человека (пояснение: наши предки эффективно развивали нижние полушария мозга (ум в задние ворота)). Говорит: второе. А я записывать уже не стала, мне и первого хватило – глупости какие-то. Попросил всё-таки, чтобы я написала, что это он заради шутки, а так Маркса он уважает. Ну написала.

 

***

Идёт дождь. Чувствую себя лениво. Буду спать весь день. Это иногда очень надо: спать весь день.

 

Жанр: без жанра. Тема: без темы

 

17 июля он принёс ей очередную порцию, ломтик от своего будущего шедевра. Страниц двадцать, уже набранных на компьютере и распечатанных. Чтобы читать удобнее. Симутин стучал, никто не откликался, тогда он увидел, что дверь открыта, после колебаний решился зайти.

Она лежала на кровати в гостиной, и её кремовое платье с красными маками... Один только, у левой груди был больше и темнее остальных. Всё в комнате было как будто на своих местах, как будто выполнено по заранее задуманному сценарию. И без спешки. Алексей сел около неё на пол, и, боясь отвести взгляд от нездешнего уже лица, от сомкнутых век, от губ, будто накрашенных фиолетовой помадой («она никогда не пользовалась помадой» – закручивалась в голове неуместная мысль), начал медленно отщипывать маленькие кусочки от верхнего листа своей рукописи. Он отщипывал и отщипывал. Руки сами дробили рукопись на белые лепестки. Когда-то она говорила ему: «Так заканчивается весна».

 

ЭПИЛОГ

 

Кто-то ломился в дверь Серого. Алексей выглянул на площадку и увидел мужика-пролетария с монтировкой и сельского вида женщину.

– Вы чего, с ума сошли? Чё творите? – возмутился Симутин.

– Отвали, малый, я тут в наследство вступаю, – недоброжелательно ответила дама. – Ломай, Саня.

– Стой, Саня! Не ломай! – приказал Симутин. – Какое ещё наследство? Это же Серого квартира... Сергея Безыменского.

– Ну, – кивнула дама, найдя подтверждение каким-то своим мыслям, – я его двоюродная сестра. Теперь это моя квартира, а ключа нет.

– Да есть ключ, у меня, но я ничего не пойму: съехал отсюда Серёга, что ли? Да нет... – задумался Симутин, – не мог он не попрощаться.

– Да ты чё, самошедший что ли? Сергея ещё в октябре убили. Он был инкассатором, ну его и постреляли налётчики. Он денег отдавать не схотел. Так в перестрелке и загиб. Ранетый он был в живот, напарника собой закрыл, но в реанимации не откачали.

– Глупая шутка. Я его видел неделю назад, что вы такое мелете? Какой октябрь?

– А вот это видал, – она полезла в сумочку, нарыла там бумажку, потом подошла к Симутину и торжественно её предъявила. Симутин прочел и остолбенел: это было свидетельство о смерти Серого, выданное... 3 ноября прошлого года!

– Но... как это? Я же общался с ним неделю назад... – лепетал Симутин.

– Пить меньше надо.

– Нет, постойте… – Симутин сходил за ключами, открыл дверь соседней квартиры, навстречу ему вывалился виляющий хвостом Коша.

– Ой, собачка! – не ожидала такого сюрприза дама.

– Да, Коша.

– Вы её кормили? Смотрю, что не сдохла она.

– А вообще, да... – в последнее время Серый действительно постоянно перепоручал ему полив Дятла и прокорм Коши.

Симутин, не поверивший нахрапистой даме, которая всё-таки изъяла у него ключи, обратился в милицию. Там всё подтвердили: да, 12 октября прошлого года в перестрелке Сергей Безыменский был смертельно ранен.

Через несколько дней Симутина вызвали по делу об убийстве Альбины, сообщили, что оно закрыто в виду смерти подозреваемого. Он оказал сопротивление при задержании и ответным огнём был убит. А ещё сообщили, что адвокат Альбины просит с ним связаться. «Какой ещё адвокат?» – недоумевал Симутин.

Назавтра Симутин был уже в конторе, где его встретил полный и аккуратный до тошноты мужчина лет сорока в дорогом костюме. Он разложил перед Симутиным на столе какие-то бумаги.

– Это завещание Альбины Петровны. Всё своё имущество она завещала вам, если вы – конечно тот самый Симутин Алексей Максимилианович, паспорт номер... – Симутин вспомнил, как однажды она в шутку выудила у него паспорт, якобы для того, чтобы удостовериться, что он – тот самый Симутин, а он свёл это к тому, что она хитростью хочет выяснить, есть ли у него особый штамп на одной из последних страниц... Тогда этот шутливый обмен репликами казался очень остроумным, и только теперь Симутин понял его подтекст. Неужели она уже тогда всё знала? Да нет, ну как она могла знать?

Адвокат вручил ему конверт, в котором Симутин нашёл своё кольцо, которое он тайным образом пристроил в её сумочку, а рядом с ним второе – такое же. А ещё ему выдали бумаги на две квартиры: ту, что на Колокольной, и ещё на одну...

– Но постойте, – недоумевал Симутин, – а как же Варвара Иннокентьевна? Её бабушка?

– У Альбины Петровны не было родственников. Я имею в виду – живых родственников.

– И что, в квартире на Колокольной никто не прописан?

– Только Альбина Петровна.

Через три дня в доме на Колокольной, разбирая старые альбомы с фотографиями, Симутин нашёл под обложкой свидетельства о смерти. Одно из них было советское, серпасто-молоткастое. В нём значилось, что выдано оно 23 марта 1987 года по случаю смерти... Лемешевой Варвары Иннокентьевны 1919 года рождения. А потом в бумагах он нашёл ордер на захоронение, произведённое на Казанском кладбище, участок такой-то...

Когда назавтра Симутин прибыл туда, то быстро – словно вёл его кто-то – нашёл там могилу Лемешевой Варвары Иннокентьевны 1919 года рождения. Высокая оградка, отслоившаяся синяя краска, и – портрет! Портрет был именно той самой бабули, которая дымила на кухне у Серого папиросами «Казбек»...

Но главное – он узнал, что на Казанском похоронили и Альбину. Рядом с могилой бабушки был свежий холмик с деревянным крестом, а на нём – имя... Симутин не ведал, кто и как хоронил Альбину. Он не смог прийти на похороны, две недели он провёл в полубреду, не понимая, где он и смутно осознавая – кто. Даже мама явилась в Питер из О.города (Ксюха, видимо, настучала!). Две недели она буквально выхаживала Симутина, который ни есть не хотел, ни пить. Потом её экстренный отпуск кончился, ей пришлось уезжать, хотела прислать отца на дежурство, но Ксюха сказала, что самый-самый кризис уже миновал, что она проследит. Да и Симутин выглядел уже гораздо лучше.

Об Альбине, Сером, Варваре Иннокентьевне они не говорили. Она даже «Симпсонов» перестала смотреть.

Стоя у альбининой могилы, Симутин вспомнил, что обещал ей когда-нибудь – без неё! – прийти на место их весеннего, а на самом деле почти летнего свидания. В «вишнёвой роще».

Симутин нашёл её без труда. Все десять деревьев уже налились ягодами. Он взял одну, раздавил на ладони, разглядывая, как с руки стекает бордовый сок, похожий на венозную кровь. «Интересное существо – ягода: из белоснежности вызревает кровавая мякоть», – подумалось Симутину. И вдруг он увидел прямо под одной из вишен странное надгробие, грубо отёсанный могильный камень, на котором был портрет... лихача Семёновича! Надпись гласила: Аннэ-тэл Ихас Сэмэ. 1868-1961. И всё – ни даты рождения, ни даты смерти. Только имя и годы. Что это за странное имя? Какой нации этот человек?

Симутин решил заодно разыскать сторожку Константина, чтобы сообщить ему об Альбине, но... не было сторожки! На том месте, где месяц назад они пили травяной чай и болтали о всяких церковных разностях, а ещё об осени – там не было сторожки! Только заросли пахучей крапивы. Густые, почти в человеческий рост.

На следующий день Симутин, нацепив свои роговые очки и свой клетчатый несносный пиджак, дёрнулся в гаражи – и опять ничего не нашёл. Там уже был какой-то полуподпольный кабак. Видимо, нарики тусуются, думал Симутин. На всякий случай спросил у бармена: не знает ли он Родиона или Магогу. Тот отрицательно покачал головой, потом что-то сказал, но из-за громкой музыки Симутин не расслышал, показал на ухо, мол, не понимаю. Тот наклонился, и крикнул:

– Спроси у хозяина.

– А кто это? – орал Симутин, пытаясь преодолеть навязчивый мотив.

– Вон мужик в косухе.

За одним из столиков сидел седобородый, лысеющий, но несмотря на этой – по-рокнролльному хвостатый мужик в заклёпках. Родиона он не вспомнил, а вот про Магогу сказал, что да, лет пятнадцать назад тусовался тут этот чувак, но «его братки замочили в середине девяностых». Симутин описал Магогу, седобородый кивнул – он. «А тебе зачем? Родственник, что ли?». «Знакомый...» – уклонился от разъяснений Симутин. «Пиджачок у тебя клёвый, дедушкин?».

Возвращаясь домой, Симутин поймал себя на мысли, что чего-то ему в городе не хватает. Что-то изменилось, но что? Большим совместным усилием воли и памяти он всё-таки извлёк из кладовой своего сознания ответ на этот вопрос: с улиц начисто исчезли все брички, ландо, повозки, кареты и иже с ними. Ушла конская тяга, её место заняло крашеное железо.

Ещё один сюрприз ждал его дома, когда он-таки решился заговорить с Ксюхой о Сером, Альбине, Варваре Иннокентьевне... Выяснилось, что Ксю ничего не помнила! По её словам, все их походы по Русским музеям и Мариинкам были совершены втроём: Ксюха, Симутин и Альбина. Как он не доказывал ей, как он ни спорил – она стояла на своём.

– Хорошо, – сказал Симутин и вытащил свой последний козырь, – а что ты скажешь на это? – он достал ксюхин дневник, который переписал с её «крокодилового блокнота».

И начал читать.

– Разве не ты писала?! – восклицал он, приводя фрагменты о Сером, о Варваре Иннокентьевне.

– Не я, – упиралась Ксюха.

– Но я же с твоего текста это списывал!

– Не знаю, с чего ты списывал, но у меня другой текст.

Ксю вытащила первоисточник и предложила сверить... Выяснилось, что в её дневнике действительно нет никакого Серого. Даже его шутки и афоризмы приписаны то Симутину, то Альбине, то их вообще нет. В целом два дневника совпадали, но в частностях... Словно кто-то вымарал всё, что касалось Серого, Бабули, Магоги... Или наоборот: вписал их в симутинский вариант.

– И Кошу именно ты кормил, поэтому он не сдох, – рассуждала Ксю. – А про хозяина квартиры ты говорил, что он в длительном отъезде. Или нет, это Ашот сказал. Когда у тебя поясницу схватило, ты к нему спускался за мазью, я тебе на лестнице помогала. А потом вы про этого чувака разговорились. Я даже имени его не знала до того момента! – раздражалась Ксюха, думая, что брат её сходит с ума. А он и сам не был уверен в том, что здоров.

Потом он несколько дней сидел в своей комнате и слушал, слушал, слушал лучшую песню этой планеты:

Мы прах. Мы явный прах.

В буквальном смысле пыль земли,

а также след в пыли.

Мы мел руин, щепа сухих древес...

И, наконец, всё понял.

 

17.07.2023