Владимир КРУПИН. А ТЫ УЛЫБАЙСЯ! Рассказы

 

Владимир КРУПИН

А ТЫ УЛЫБАЙСЯ!

Рассказы

 

А ТЫ УЛЫБАЙСЯ!

 

В воскресенье должен был решаться какой-то очень важный вопрос на собрании нашего жилищного кооператива. Собирали даже подписи, чтоб была явка. А я пойти не смог – не получилось никуда отвести детей, а жена была в командировке.

Пошел с ними гулять. Хоть зима, а таяло, и мы стали лепить снежную бабу, но вышла не баба, а снеговик с бородой, то есть папа. Дети потребовали лепить маму, потом себя, потом пошла родня поотдалённей…

Рядом с нами была проволочная сетчатая загородка для хоккея, но льда в ней не было, и подростки гоняли в футбол. И очень азартно гоняли. Так, что мы постоянно отвлекались от своих скульптур. У подростков была присказка: «А ты улыбайся!». Она прилипла к ним ко всем. Или они её из какого фильма взяли, или сами придумали. Первый раз она мелькнула, когда одному из подростков попало мокрым мячом по лицу. «Больно же!» – закричал он. «А ты улыбайся!» – ответили ему под дружный хохот. Подросток вспыхнул, но одернулся – игра, на кого же обижаться, но я заметил, что стал играть он злее и затаённей. Подстерегал мяч и ударял, иногда не пасуя своим, а влепляя в соперников.

Игра у них шла жестоко: насмотрелись мальчики телевизор. Когда кого-то сшарахивали, прижимали к проволоке, отпихивали, то победно кричали: «Силовой прием!».

Дети мои бросили лепить и смотрели. У ребят появилась новая попутная забава – бросаться снежками. Причем не сразу стали целить друг в друга, вначале целили по мячу, потом по ноге в момент удара, а вскоре пошла, как они закричали, «силовая борьба по всему полю». Они, мне казалось, дрались – настолько грубы и свирепы были столкновения, удары, снежки кидались со всей силы в любое место тела. Больше того – подростки радовались, когда видели, что сопернику попало, и больно попало. «А ты улыбайся!» – кричали ему. И тот улыбался и отвечал тем же. Это была не драка, ведь она прикрывалась игрой, спортивными терминами, счетом. Но что это было?

Тут с собрания жилищного кооператива потянулся народ. Подростков повели обедать родители. Председатель ЖСК остановился и пожурил меня за отсутствие на собрании.

– Нельзя стоять в стороне. Обсуждали вопрос о подростках. Понимаете, ведь столько случаев подростковой жестокости. Надо отвлекать, надо развивать спорт. Мы решили сделать еще одно хоккейное поле.

«А ты улыбайся!» – вдруг услышал я крик своих детей. Они расстреливали снежками вылепленных из снега и папу, и маму, и себя, и всю родню.

 

 

ЗЯТЬ НИКОЛАЙ

 

У нашей прихожанки Лидии был богатый зять. По имени Николай. Самому ему и жене его Сусанне в церковь ходить было некогда: всё время дела фирмы, но они верили, что молитвы мамы и тёщи помогают им в их делах. Они оплачивали все её поездки. А Лидия считала, что надо объехать все знаменитые места, монастыри, потому что там-то молитва сильнее, не как в нашей церкви.

Лидия иногда по месяцу не показывалась на службах. Но обязательно объявлялась. И сообщала, что была в каком-то очень знаменитом монастыре.

– Вот там молитва, так молитва. Монахи все как на подбор. Голоса такие, что так грянут, что даже вздрагиваешь.

Лидия ездила и за границу.

– Мне зять Николай, говорит, чтобы я везде за него святителю Николаю свечи поставила: и в Италии, в Бари, и в Турции, в Мирах, и в Израиле. И на это деньги даёт. А дочь ещё кроме паломнической поездки покупает там пребывание на курорте. Мне и молитва, и море, и процедуры. Чем плохо? – рассуждала Лидия.

Побывала она и в Бари, и в Анталии. То есть в местах, связанных со святым Николаем.

– Так, а почему тебе в Можайске не побывать? Или в Зарайске? Или в Великорецком? Тоже всё места святителя.

– Это близко, – отвечала она, – всегда успею.

Но, несмотря на все её поездки, гром грянул над головой зятя: сгорела его фирма. Он упрекал в этом свою тёщу. И дочь упрекала. Плохо молилась Лидия. Так получается. Но она же молилась не о душе зятя, а о его деньгах. Господь вразумил.

А до Можайска и Зарайска доехать денег много не надо.

 

 

ЕЖОНОК

 

В нашем детстве всегда было много всякой живности. Во дворе были и корова, и телёнок, и овцы, и поросёнок, и собачки, и куры, как без них? Но в доме был только кот Васька. У него было своё блюдце и несколько любимых мест, на которых он спал. Холодно – лез на печку, тепло – растягивался под фикусом у окна. Жил не тужил. Но вот его такая привольная жизнь кончилась.

А как получилось. Наш отец был лесничим, и всё время пропадал в лесу. И всегда что-то домой привозил: грибы, ягоды, маме цветы. Но сейчас до лета ещё было далеко. Что же папа привёз? Вошёл, так хитро улыбается. В руках у него рукавица, а в ней явно что-то есть. Отец нагнулся к полу, открыл рукавицу и из неё… выкатился крохотный серый комочек. Мы поняли: ёжик! Такой маленький. Отец сделал нам знак: тише-тише. Мы замерли. Ежик полежал-полежал в виде шарика, вдруг оказалось, что у шарика есть и мордочка, и ножки. И на этих ножках ежик убежал под печку и там затаился. И сидел потом, будто его и нет. Мама ему нашла блюдце, налила молока. Он все равно не выходил.

– Ничего, – успокаивал отец, – обрусеет. Не знаю, почему он один остался. Не хотел его брать, но он за мной побежал. Говорит: хочу на твоих детей посмотреть. Ну, посмотри.

Но как мы его ни выманивали, ёжик сидел под печкой до самой ночи. А его молоко вылакал кот. Мы всё надеялись, что ёжик выйдет из укрытия, но он ничем себя не обнаруживал.

– Захочет есть, выйдет, – сказала мама. – Никуда не денется. Ложитесь.

Но и утром он не вышел.

– Ваську боится, – решили мы. И выставили кота Ваську за дверь.

К вечеру на второй день молоко в блюдце убыло, а наутро и ёжик высунул мордочку. Но и Васька недолго жил во дворе. Вернуться в дом ему было элементарно. В доме же все ходят туда-сюда, дверь постоянно открывается, легко прошмыгнуть. Вернулся и молоко у ёжика вылакал. Но гусениц, которых мы принесли ежонку, Васька не ел. Так что они из-за еды и не ссорились. В общем-то и Васька был нам не чужой. Мы надеялись, что они подружатся.

И это случилось. Васька был любопытный. Старался понять, что это такое, серое и колючее. И всё старался коснуться ежонка лапой, тот отфыркивался и топал лапками. Ваське это нравилось. А иголки у ежонка были совсем не колючие, мы их тоже трогали. Даже осторожно гладили.

Выносили во двор на травку. Но боялись, что он убежит и вначале огораживали пространство для прогулки дощечками. А однажды, вот наивные, решили оставить его даже на ночь. Но, чтобы никто его не тронул, мы накрыли его деревянным ящиком.

А наутро… а наутро поняли, что остались мы без ежонка. Он подкопал проход под стенкой ящика и убежал.

Но как? Как он, такой крохотуля, сообразил, как надо копать? Мы столпились у опустевшего ящика и горевали. Кот Васька запрыгнул на поленницу и сидел выше всех. И мяукал. Тоже, видимо, переживал из-за убежавшего друга.

– Наверное, к нему мама прибежала и научила, – высказалась старшая сестра.

– Да, точно, – подтвердила младшая. – Она с той стороны копала, а он изнутри.

– Так зачем же ящик-то вы во дворе оставили? – спросила мама.

– Чтоб воздухом побольше дышал, – объяснил старший брат. Он как раз был инициатором сооружения ящика для ежонка.

– А его мама видела, что его сюда принесли. Она у забора пряталась, дежурила, – это я высказал догадку.

– Что она, что ли бросила других-то? – спросил младший брат. – Одних, в лесу?

– Они же все вместе, им не страшно, – успокоила старшая сестра.

Отец утешал:

– Не пропадёт. Убежал сознательно. Никто его, колючего, не тронет. Найдёт своих.

Все равно мы долго не успокаивались: как он там, в лесу, такой маленький? Конечно, сами мы были виноваты. Отец говорил:

– Не такой уж он маленький. Ест, пьёт. Сколько он у нас? Две, три недели? Подрос, окреп. Уже самостоятельный. А как бы вы, разве бы не стремились домой, если кого-то из вас оторвать от семьи? Да куда-то перетащить. Ну-ка, представьте. Пусть бы и кормили и поили, все равно бы рвались домой. Так или не так?

Мы согласились, что так. Как нам друг без друга? Так и нашему ежонку.

 

 

НЕ ХОДИ ОДИН

 

С детства помню, и это навсегда во мне: когда мы куда-то уходили, то мама всегда говорила: «Идите с Богом!». А когда возвращались, говорила: «Слава Богу». Это «Слава Богу» было у неё на все случаи жизни: «Слава Богу, коровку подоила», «Слава Богу, грядку прополола», «Слава Богу, воды наносили», «Слава Богу, сена наготовили», «Слава Богу, деточки из школы пришли», «Слава Богу, хорошо учатся», «Слава Богу, валеночки подшили, зиму переживём». «Слава Богу, дров напилили, накололи»… то есть за всё «Слава Богу». Конечно, ни она, ни мы не знали, что выражение «Слава Богу за всё» принадлежит святителю Иоанну Златоустому, да и важно ли это. Слава Богу – с этим жили, с этим и в жизнь вышли.

Ещё она учила всегда креститься перед дорогой, и нас крестила в дорогу. Когда приезжал домой из армии в отпуск, или из института на каникулы, и она провожала на поезд, я знал, что она меня украдкой крестит. Накидывала шаль на плечи, и под шалью крестила. Так мы и выросли с материнским благословением, так и жили.

И тут рядом, в подкрепление сказанного, расскажу кратко о соседе, товарище нашем, Вовке. Очень он был парнишка лихой. И его мама привечала. И его провожала, когда он уходил: «Иди, Вова, с Богом». Но каждый раз он упрямо отвечал: «Нет, я один пойду!». Мама сокрушённо вздыхала. Потом он перестал к нам ходить, связался с мальчишками, такими же озорниками, как он. И через год-два попал в колонию для несовершеннолетних. Мама его жалела. «Ах, Вова, Вова, вот и доходился один».

Уже после армии, в институте, когда я стал что-то понимать в жизни, мы с мамой вспомнили этого Вовку. «Мамочка, не один он ходил. Говорил: один пойду, это ведь он от Бога отказывался. Радости-то бесам сколько. Они тут же к нему подскакивали, окружали, вскакивали на загривок и вели по своей дороге. Никто один не ходит. Если без Бога, то с бесами».

«Пожалуй, что так», – согласилась мама.

 

 

О ПРАВДЕ И КРИВДЕ

 

И ещё о маме. От неё помню рассказанную ею притчу о правде и кривде. То есть это не она, это ей эту притчу рассказали. Именно человек, которого она поймала на обмане: «Это ведь неладно, ему говорю, поступаешь так. Он рукой машет: «А! Не обманешь – не проживёшь». И себе в оправдание рассказал мне такую присказеньку:

– Жила Правда. Жить ей было очень тяжело. Вся исхудала, измучилась, еле ноги таскает. Встречает её Кривда. Вся такая довольная. Жалеет Правду. Зовёт: «Пойдём в ресторан зайдём. Ты ведь еле на ногах стоишь». – «Да как же я с тобой пойду, да у меня и денег нет». «У меня есть. Зайдём! Чего в самом деле: разок-то можно угощение принять». В общем, уговорила, Правда согласилась. Зашли, за стол сели. Кривда много чего поназаказывала. Поели. Официант даёт счёт. И Кривда как-то так сумела, исхитрилась, так его обвела, что они вроде того какие-то копейки должны, всего-навсего. Официант ничего понять не может, чувствует, что его обманули. Говорит: «Да где же тут правда?».

А Правда и говорит: «Я здесь. Только я сытая, так молчу».

– Так зачем она с кривдой за один стол села?

– То-то оно и есть.

 

 

ЗАСТЕКЛЁННЫЕ БАЛКОНЫ

 

На уличной стороне нашего дома балконов нет, они на внутренней, которая обращена во двор. И все они в последние годы, особенно начиная с 90-х, застеклены. Только наш балкон так и остался. Причина проста – денег не было. Когда все в ельцинское время кинулись бояться воров, то мы просто не успели застеклиться, а вскоре цены, подогреваемые страхом ограбления, взлетели. Тогда мы рассудили: во-первых, у нас воровать нечего, одни книги, а воры классику ни читают, иначе бы не воровали, во-вторых, жена развела на балконе цветник. Получился садик такой, цветущий и благоухающий. А если застеклить, то летом, в жару, солнце печёт, цветы задохнутся.

А ещё оказалось, что наш открытый балкон послужил спасению голубей. Как? Расскажу. Сейчас в Москве идёт борьба за чистоту дворов и улиц. Она и раньше не прекращалась, но сейчас приняла устрашающие размеры. Своих дворников уже не стало хватать и поэтому стало много дворников из ближайшего зарубежья. Где раньше надрывался один дворник с метлой, там мели уже пятеро. Да не так просто: и до и после уборки они фотографировали участок, куда-то снимки пересылали. Убирали чисто. Прежние ящики-контейнеры, в которые сваливали пищевые и бытовые отходы, регулярно вывозили. И где стало питаться птицам, нашим любимым голубочкам? Жалко же их. Мы крошили остатки хлеба, а если он успевал засохнуть, размачивали его. И сыпали сверху на асфальт под окнами. Вначале мы думали: нас заругают, но сами дворники сказали, что голуби всё чистёхонько склёвывают.

Голуби быстро поняли, откуда на них сыплется такая благодать, и с утра прилетали на перила нашего балкона. У застеклённых балконов перил не было. Нас голуби вскоре нисколько не боялись, прямо с рук клевали. И никаких следов не оставляли. И странные нам были слова соседей, что голуби – переносчики заразы. «Они, – отвечали мы, – переносчики благодати».

Прокормить их, прямо скажем, было немного накладно. От кого им было ждать милости – только от нас. От остальных балконов ничего, кроме отражения в стёклах, птицам не доставалось.

Я вспомнил рассказ мамы о голубях на чердаке районной гостиницы, где мама работала дежурной. Гостиница маленькая, двухэтажная. И вот на её чердаке поселились голуби. И кому-то из проживающих командировочных начальников не понравилось их воркование: спать ему мешают. Туда-сюда, приказали чердачное окно закрыть. Выгнали голубей, вставили оконную раму. Голуби встревожились, кричали, летали. «Жалко их было, – говорила мама. – Зима же скоро. Кому они мешали? Не вороны же. Воркуют, прямо как убаюкивают. И на второй день после выселения опять с вечера кричали. А потом чего-то замолчали. Утром выхожу на улицу, гляжу на чердачное окно – разбито. Что такое? Неужели кто камнем кинул? Полезла изнутри на чердак – тут они, голубчики. Меня-то знают, кормила же, не испугались, курлычут, вроде как благодарят. К окну подошла, а под ним, не поверишь, голубь мёртвый лежит. Тот, который на стекло кинулся. И стекло разбил, и сам разбился».

Поглядел я на застеклённые крепости московских квартир, подумал было: а что, если бы голуби кинулись на них, да их протаранили. Но и тут же подумал: нет, не пробить птицам – символам Святаго Духа не пробить эти стёкла, не прежние. Эти стёкла, как сказал мне с гордостью сосед сверху, не так себе, не простые, армированные. Это он мне в ответ на мой рассказ о голубях сельской гостиницы сказал, что уж его-то стеклянную защиту голуби не прошибут. «Что, и танк не прошибёт?» – спросил я. Он думал, что я шучу. А я напомнил ему вычитанное в интернете известие: той стали, которая в Москве пошла на изготовление оконных решеток и стальных дверей, хватило бы на несколько танковых колонн. «Вот как заставят вас сдавать эти решетки и двери в фонд обороны, вспомните голубей».

 

 

ГДЕ ОНА СЕЙЧАС?

 

В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели – ласточка. Совершенно обессилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть.

Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле.

Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись – вдруг упадёт, там её кошки съедят.

Но вот, кажется, она успокоилась. Решили – пусть зимует.

Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери, и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками.

И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?». И выходил на балкон и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко ласточки. «Она же сказала, что прилетит».

 

 

ЛЕС И МОРЕ

 

Почему я, сухопутный мальчишка, сын лесничего, так всегда мечтал о море, так надеялся на встречу с ним?

Это, с одной страны, от начитанности книгами о морях и океанах, с другой, от летнего дежурства, ещё в школьниках, на пожарной вышке лесхоза. Под моим наблюдением были леса, леса и леса, идущие по горизонту: слева направо и справа налево, осматриваемые мною в бинокль. И очень мне легко представлялось, что я капитан корабля, рассекающего синие просторы неба и солёной воды.

А личная встреча с морем состоялась, и осталась в душе навсегда. Это было море, озарившее окна поезда ранним утром, когда мы, пионервожатые, везли московских пионеров к морю. Это Евпатория, это незабвенное состояние главной любви в жизни к будущей жене, соединённое с любовью к морю.

Автобусы въехали на территорию пионерлагеря и остановились. Зная по опыту, что выгрузка людей и вещей будет не маленькой по времени, я бросил свой армейский рюкзак на парковую скамью и помчался к морю. А там содрал с себя, расшвырял по песку одежду и влетел в воду. И нырнул в неё и захлебнулся её солёностью. Будто целовался с нею и клялся ей в любви. Будто был в разлуке и вернулся.

И всегда потом, живя у моря, старался встать пораньше и прибежать на пустынный берег. Это счастье – быть одному наедине с любимой стихией, начинать день омовением в ней, заплывом в её таинственные воды. И этот страх глубины под тобою, это втягивающее в себя небо над тобою, когда подолгу лежишь спиной на мягкой, качающей тебя влаге. Она первобытна, состав её близок с составом нашей крови.

И постоянное зрелище горизонта, который всегда выше тебя, как и безбрежное море. И вроде бы, на что смотреть, всего-то три вида: синяя вода, синее небо, белые облака. Но такое ощущение огромного простора, такое постоянное изменение цвета и света, такое благотворное осознание своей малости, которое переходит в благоговение перед Творцом. И соединение с началом жизни, детства, когда дальние леса шли по горизонту и походили на море. И я охранял и то и другое.

И воздухом леса и воздухом моря я никогда «вдоволь не мог надышаться». Но есть же воздух потусторонних горних высот, в котором они соединяются. И которым, может быть, даст Бог, надышусь.

 

 

РАЙСКИЕ ЦВЕТЫ

 

Всегда помню выражение: цветы – это остатки рая на земле. И верю этому. Представьте жизнь нашу без цветов. Цветы для меня – часть жизни и, может быть, лучшая часть. С детства. Особенно полевые и луговые. И лесные. Вот веснушки земли – золотые одуванчики, вот капельки неба – васильки во ржи и солнышки с белыми лучиками – ромашки. А полыхание иван-чая на опушках, на вырубках, и весеннее одуряющее запахом цветение дикой черёмухи. И в палисаднике, под окнами, всегда были цветы. Мальвы, астры, золотые шары. Ходишь по улицам нашего села, как по выставке цветоводства. И у дома культуры, и у всех учреждений и, конечно, у школы – везде клумбы.

И отец, он работал лесничим, всегда-всегда приносил маме лесные цветы. А царственные венки из полевых цветов у сестёр. И домашние цветы, возглавляемые разлапистым фикусом ростом под потолок, – всё было с нами.

После такого начала жизни как было не заботиться о цветах в последующую жизнь. И вот уже скоро полвека, цветы с нами в Богоспасаемом Никольском на наших трёх сотках. Конечно, хорошо бы побольше земельки, но и трёх хватает для радости присутствия красоты в нашей жизни.

Приехал после двухнедельного перерыва, не было возможности приехать, с чувством вины перед растениями. Дождя не было, как они пережили разлуку? Как мучились их корешки в сохнущей, бескровной земле. С тревогой вхожу в калитку, озираю участок. Ничего, держатся наши посадки. Ещё даже голубенькие и белые крокусы – первые после льда и снега, сохранились. А сейчас поздняя весна, уже пионы вовсю. Конечно, ранние дружные тюльпаны, жаль только, краток их век. Под ногами, никто не сеял, голубенькие пролески, остренькие листики ландышей, чашечки их будут попозже. А сирени, о! душа у моей жены сиреневая. И вот – вижу безобманное ликование цвета. Звоню, докладываю: «Цветут! Как? У бани вся сиреневая, такие кисти тяжелые, вся тёмно-сиреневая, парадная. Другая, мохнатая, за старой яблоней, все ветви будто в больших сиреневых шмелях. Третья, у изгороди, такая нежная, нежно-сиреневая с розоватостью. О, а что говорить, жаль, не видишь – сирень у веранды! Да, белая, но не просто белая, а просто воздушно-белая, облачная. Невесомая. Ох, да кто же на них тут любовался, когда нас не было? Ангелы, не иначе. Да, и птицы. Ну, конечно же, и пчёлы».

Поливаю растения, такие молчаливые, говорящие только красотой и запахом, но разве мало. Куда лучше? Поливаю и идущие им на смену, ещё пока сидящие в бутонах георгины, о, кто это, такой красивый на тонкой ножке, нарциссик, здравствуй! А это что за нарушители порядка цветения? Куда вы в такую рань, любимые мои флоксики? А, это вы только один стебелёк выслали на разведку, главное ваше время, предосеннее, впереди. С вашим незабываемым немножко грустным долгим запахом. А вы, гортензии, что ж не торопитесь показывать свои красивые шапочки? Ну, колокольчики-то тут как тут, названивают на всю ограду. Хризантемы царственные, царящие над просторной клумбой, как без вас. Сразу озвучили наш садик романсом: «Отцвели уж давно хризантемы в саду, а любовь всё живёт в моём сердце больном». Живёт!

Вот и лилейники выстроились в рядочек, а за ними возвышаются гордые, без запаха, мол, мы и так хороши, гладиолусы. Уже и клематисы вывешивает большие звёзды голубых соцветий. А куст рододендрона, прямо как букет из земли вырвался, расцвёл и надолго расцвёл. Ну как не остановить на нём взгляд, как не постоять рядом, как не погладить эти скромные, милые цветочки.

Поднимаешь взгляд – яблони! Мелкие бело-красные лепестки на веточках, обещающие сладость белого налива августа и, в конце сентября, царственной антоновки. Яблоням передают привет цветущие за церковной оградой рябина и столбики каштанов. И соседская груша, перевесившая к нам ветви, засыпающая пространство под собой снегом мелкого цветения. И – восторг – вознесённый над колодцем огромный куст жасмина, вот-вот подарит белым пламенем цветения и всё побеждающим своим запахом. Цветут и кусты смородины, черной и красной. Тоже радость. Малина нахально обижает около заборную крапиву. Крыжовник ещё весь зелёненький, а уже колется.

Отдельный рассказ о растениях самосева. Например: мы не сажали маки. Почему? Попросту – боялись наркоманов, которые шарили по участкам в поисках мака. Но вот то ли наркоманы образумились, то ли вымерли, уже вдруг, сами собой, и откуда взялись, полощут на ветерке своими крылышками алые, бледно-фиолетовые, бело-желтые маки. Ненадолго их хватит, но и на том спасибо. Успевают пчёлок нектаром напоить. А вот эти два дубика – это подарок с небес, не иначе. Я давно привёз желуди из Оптиной пустыни, прорастил их, посадил, любовался. Но жена вычитала в жизнеописании Лермонтова, что было поверье: когда ствол посаженного дуба будет размером с шею хозяина, хозяин погибнет. Но я же не Лермонтов, но жена и мама её, моя тёща, желая мне долгой жизни, не стали дожидаться взросления оптинских деревьев и куда-то их пересадили, а куда, не сказали. И вот, в утешение мне, им на замену растут юные дубы. И до размеров моей шеи им тянуться – не дотянуться.

Розы! Разве есть розы лучше наших? Есть? Не может быть. Может? Ну и отлично: нет предела совершенству красоты, как всему живому. Розы за заботу о них платят золотом красоты. Эти радуги оттенков цвета, эти узоры, завитки лепестков, эта неприступность колючей защиты восхищает, поражает воображение. Вспоминается библейское: «Даже Соломон во всей своей красе» не достигает до красоты, Богом сотворённой.

Да, значит, таков рай – всесветное сияние очарованием света и цвета, благоуханного воздуха и тихой радости, заполняющей сознание и сердце. Особенно ощущаемой в начале вечера, когда всё полил, сидишь на крыльце своего дома, и, кажется, вместе с цветами умиротворённо вздыхаешь.

О, а что ж я забыл сказать о цветах на нашем городском балконе? На нём негде повернуться: целая оранжерея. Да вот печаль: кормим голубей, прямо с ладошки клюют, а вот, видно, мало им этого, щиплют листики цветов. Понять их можно: кругом асфальт, другие балконы застеклены, а зелени хочется, ну а цветам каково? В раю, уверен, никто никого не обижает. Это же рай.

А здесь с нами остатки рая живут ещё в блёстках воспоминаний о радостях детства: с мамой за ягодами, с папой на реку, с друзьями у костра. А частые яркие звёзды в тёмных ночах новолуния, и тёплые лужи после летнего дождя, и лунный свет зимней ночи, и это, опять же, цветы под окном.

Нам ли быть печальными на этой земле, нам ли? Так отрадно здесь. А у Бога будет ещё лучше.

 

 

ПЕТУШИНЫЕ КРИКИ

 

Все люди, все до единого, те, кто вышел из сельской местности, а теперь живущие в городах, вспоминают детство. Оно им снится, о нем они любят говорить. Рыбалка, река, сенокос, лыжи зимой, санки. Сияние полной луны над серебряным снежным покровом. Запах дыма от русских печей, что говорить.

Один большой начальник особенно тосковал по петушиному пению. Дети его просили купить им попугая. Он купил. Попугай оказался очень способным к обучению. Когда начальник поехал в отпуск навестить старуху мать, то взял с собой клетку с попугаем. В деревне он поместил попугая в курятник и попугай в два дня выучился кукарекать.

И теперь он живет в Москве и кукарекает. Вначале мешал спать, ибо, по примеру сельских своих учителей, кричал на заре, и его клетку стали накрывать. Тогда он приспособился кричать днем и вечером. Так и живет. Кому-то напоминает деревню, а кому-то евангельского петуха – алектора, который дважды успел прокричать в то время, в которое апостол Петр трижды отрекся от Христа.

Конечно, наш попугай, играющий роль петуха, будет кукарекать долго, и обязательно переживет своих учителей, ибо им до старости дожить не суждено.

 

 

МУСЬКА

 

Муська – это кошка. Она жила у соседей целых восемнадцать лет. И все восемнадцать лет притаскивала котят. И всегда этих котят соседи топили. Но Муську не выбрасывали: хорошо ловила мышей.

Муська после потери котят несколько дней жалобно мяукала, заглядывала людям в глаза, потом стихала, а вскоре хозяйка или хозяин обнаруживали, что она вновь ждёт котят, и ругали её.

Чтобы хоть как-то сохранить детей, Муська однажды окотилась в сарае, дырявом и заброшенном. Котята уже открыли глазки и взирали на окружающий их мусор, а ночью таращились на звёзды. Была поздняя осень. Пошёл первый снег. Муська испугалась, чтоб котята не замерзли, и по одному перетаскала их в дом. Там спрятала под плиту в кухне. Но они же, глупые, выползли. И их утопили уже прозревшими. С горя Муська даже ушла из дому и где-то долго пропадала. Но всё же вернулась.

Хозяева надумали продавать дом. Муську решили оставить в доме: стара, куда её на новое место. Муська чувствовала их решение и всячески старалась сохранить и дом, и хозяев. Наверное, она думала, что они уезжают из-за мышей. И она особенно сильно стала на них охотиться. Приносила мышей и подкладывала хозяевам на постель, чтоб видели. Её за это били.

Утром Муську увидели мёртвой. Она лежала рядом с огромной, тоже мёртвой, крысой. Обе были в крови. Крысу выкинули воронам, а Муську похоронили. Завернули в старое, ещё крепкое платье хозяйки и закопали.

Хозяйка перебирала вещи, сортировала, что взять с собой, что выкинуть, и напала на старые фотографии. Именно в этом платье, с котёнком на коленях она была сфотографирована в далёкие годы. Именно этот котёнок и стал потом кошкой Муськой.

 

 

ЖЕНЯ КАСАТКИН

 

В седьмом классе к нам пришел новый ученик Женя Касаткин. Они с матерью жили в деревне и приехали в село, чтобы вылечить Женю. Но болезнь его – врожденный порок сердца – была неизлечимой, и он умер от неё на следующий год, в мае.

Круглые пятёрки стояли в дневнике Жени, только по физкультуре был прочерк, и хотя по болезни он не учился по две-три недели, всё равно он знал любой урок лучше нашего. Мне так вообще было хорошо, я сидел с ним за одной партой. Мы подружились. Дружба наша была неровна: он не мог угнаться за нами, но во всём остальном опережал. Авторучки были тогда редкостью, он первый изобрел самодельную. Брал тонкую-тонкую проволочку, накручивал её на иголку и полученную пружинку прикреплял снизу к перышку. Если таких пружинок было побольше, то ручка зараз набирала столько чернил, что писала целый урок. Такое вечное перо он подарил и мне. А я спросил:

– Как называется твоя болезнь?

Он сказал. Я написал на промокашке: «Окорок сердца». Так мне это показалось остроумно, что я не заметил его обиды.

Пришла весна. Когда вода в ручье за околицей вошла в берега, мы стали ходить на него колоть усачей. Усачи – небольшие рыбки – жили под камешками. Как-то раз я позвал Женю. Он обрадовался. Матери его дома не было, и Женя, глядя на меня, пошел босиком. Земля уже прогрелась, но вода в ручье была сильно холодная, ручей бежал из хвойного леса, и на дне, особенно под обрывами, ещё лежал шершавый лёд.

Вилка была одна на двоих. Чтобы выхвалиться перед Женькой своей ловкостью, я полез первым. Нужно было большое терпение, чтобы подойти, не спугнув, сзади. Усачи стояли головами против течения. Как назло, у меня ничего не получалось, мешала дурацкая торопливость.

Женька зашел вперед, выследил усача и аккуратно наколол его на вилку, толстенького, чуть не с палец. А я вылез на берег и побегал, чтоб отогреть ноги. У Женьки получалось гораздо лучше, он все брёл и брёл по ледяной воде, осторожно поднимая плоские камни. Банка наполнялась.

Солнце снизилось, стало холодно. Я даже на берегу замерз, а каково было ему, шедшему по колени в воде. Наконец, и он вылез на берег.

– Ты побегай, – посоветовал я. – Согреешься.

Но как же он мог побегать? с больным-то сердцем? Мне бы ему ноги растереть. Да в конце концов хотя бы матери его сказать, что он замерз, но он не велел говорить, где мы были, всех усачей отдал мне. Дрожал от холода, но был очень доволен, что не отстал от меня, даже лучше.

Его снова положили в больницу.

Так как он часто там лежал, то я и не подумал, что на этот раз из-за нашей рыбалки.

Мы бежали на луга за диким луком и по дороге забежали в больницу. Женька стоял в окне, мы кричали: принести ли ему дикого лука? Он написал на бумажке и приложил к стеклу: «Спасибо. У меня все есть».

– Купаться уже начали! – кричали мы. – На Поповском озере.

Он улыбался и кивал головой. Мы отвалились от подоконника и помчались. От ворот я оглянулся – он стоял в окне в белой рубахе и смотрел вслед.

Раз нельзя, то мы и не принесли ему дикого лука. На другой день ходили есть сивериху – сосновую кашку, еще через день жечь траву на Красную гору, потом снова бегали за диким луком, но он уже зачерствел.

На четвертый день, на первой перемене, учительница вошла в класс и сказала:

– Одевайтесь, уроков не будет. Женя Касаткин умер.

И все посмотрели на мою парту. Собрали деньги. Немного, но добавила учительница. Без очереди купили в школьном буфете булок, сложили в два портфеля и пошли.

В доме, в передней, стоял гроб. Женькина мать, увидев нас, запричитала. Другая женщина, как оказалось, сестра матери, стала объяснять учительнице, что вскрытия не делали – и так ясно, что отмучился.

Ослепленные переходом от солнечного дня к темноте, да еще и окна были завешены, мы столпились у гроба.

– Побудьте, милые, – говорила мать, – я вас никого не знаю, все Женечка о вас рассказывал, побудьте с ним, милые. Не бойтесь...

Не помню его лица. Только белую пелену и бумажные цветы. Цветы эти сестра матери снимала с божницы и укладывала вдоль доски. Это теперь я понимаю, Женя был красивый. Темные волосы, высокий лоб, тонкие пальцы на руках, покрасневшие тогда в ледяной воде. Голос у него был тихим, привыкшим к боли.

Мать говорила:

– Вот эту книжечку он читал, да не дочитал, положу с ним в дорожку.

И она положила в гроб, к левой руке Жени, книгу, но какую, не помню, хотя мы и старались прочесть название.

Когда мы засобирались уходить, мать Жени достала из его портфеля самодельное вечное перо и попросила нас всех написать свои имена.

– Пойду в церковь Женечку поминать, а вас всех запишу за здравие. Живите, милые, за моего Женечку.

Подходили к столу и писали на листке из тетради по немецкому языку. Ручки хватило на всех. Написала и учительница. Одно имя, без отчества.

Хоронили Женю Касаткина назавтра. Снова было солнце. Ближе к кладбищу пошли лужи, но все равно мы не ставили гроб на телегу, несли на руках, на длинных расшитых полотенцах. Менялись на ходу и старались не останавливаться – за этим следила сестра матери, – остановка с покойником была плохой приметой. Наша учительница и еще одна вели под руки мать Жени.

А когда на этих же полотенцах стали опускать гроб, то мы с Колькой, который один из всех мальчишек плакал, – он был старше нас, вечный второгодник, и Женя занимался с ним, – мы с Колькой спрыгнули в могилу и приняли гроб: Колька в изголовье, я – в ногах.

Потом все подходили и бросали по горсти мокрой земли.

И, уже вернувшись в село, мы никак не могли разойтись, пришли к школе и стояли всем классом на спортплощадке. Вдоль забора тянулась широкая скамья, под ней ещё оставался лёд. Кто-то из ребят начал пинать этот лёд. Остальные тоже.