Андрей КАНАВЩИКОВ. ГВОЗДИ КОНЧИЛИСЬ, ГРОБ ПУСТ. О монографии Александра Молоткова «Миссия России. Православие и социализм в XXI веке»

Андрей КАНАВЩИКОВ

ГВОЗДИ КОНЧИЛИСЬ, ГРОБ ПУСТ

О монографии Александра Молоткова «Миссия России. Православие и социализм в XXI веке»

 

Синий коленкоровый переплёт. Госполитиздат. 460 страниц текста. Учебное пособие 1960 года, благословлённое Академией общественных наук при ЦК КПСС и Академией педагогических наук РСФСР. 19 авторов, 5 редакторов. А название прочитаешь, так вообще дух захватывает – «Основы коммунистического воспитания».

Человек, приученный при слове «коммунизм» привычно вспоминать про блистательные утопии Мора и Кампанеллы, от одних таких авансов невольно приободрится, ожидая чего-то, как минимум, возвышенного и красивого. С полётом мысли, с мечтами об идеальном устроении общества, где разрешены все социальные конфликты.

Однако 19 авторов и 5 редакторов «Основ» могут предложить своим читателям, увы, лишь трескучую сухомятку, мало приспособленную к реальной жизни. Даже обилие ссылок на реальных людей и примеров из практики реальных организаций способно убедить разве что тех, кого и без того убеждать не требуется.

Иногда мысль авторов учебника, вообще, скатывается к какой-то благодушной невнятице. Типа «…есть ещё школы, где установилось деление школьников на активных и пассивных. Активисты проводят мероприятия, заседают, произносят речи. А остальные учащиеся остаются не у дел. Это, конечно, неправильно. Необходимо всех детей вовлекать в общественную жизнь школы».

Что здесь неправильно, не упоминая даже последующие упования авторов «Основ» на школы-интернаты и школы с продлённым днём? Во-первых, если все люди разные, то и по отношению к общественной жизни они не могут не остаться разными. То есть активными и пассивными, лидерами и исполнителями. Видеть в таком «неравенстве» неправильность – само по себе неправильно, дезориентируя учителей, родителей и детей, навязывая им ложное видение предмета.

Во-вторых, под «активистами» авторы «Основ» видят тех, кто непременно находится на виду. Не тех, кто способен обеспечить выгодное себе положение общественного мнения, являясь лидером группы, ячейки, моральным авторитетом своего окружения, а только лишь тех, кто «проводит мероприятия, заседает, произносит речи». Естественно, суть активиста от такого весьма произвольного сужения его роли в коллективе кардинально меняется.

Активность по такой шкале видится лишь в формальном признаке активного поведения в отстаивании существующих норм и установок. Активность как пассивное, нерассуждающее повиновение вышестоящим. Даже Павка Корчагин по кургузой терминологии авторов «Основ» перестаёт быть активистом, поскольку «мероприятиям» всегда предпочитал реальные дела, а в президиумах маячил не он, а персонажи с фамилиями Туфта и Холява.

«Основы коммунистического воспитания» переполнены подобными противоречиями и упрощениями. Не выдерживая даже непредвзятой критики. Уступая по своему перспективному значению даже утопическим текстам Мора и Кампанеллы, поскольку к тем можно, в любом случае, относиться, как к литературным памятникам, как к образчикам изящной словесности, чего книжица 1960 года напрочь лишена.

При этом интересно, что, по воспоминаниям обществоведа, главного редактора журнала «Коммунист» Дмитрия Чеснокова, в марте 1953 года ему звонил ещё живой Сталин и сказал следующее: «В ближайшее время вам надо заняться вопросами теории. Ошибок у нас много. Мы можем напутать что-то в хозяйстве, но всё-таки выйдем из положения. Но если мы напутаем в теории, это может оказаться неисправимо. Без теории нам – смерть, смерть, смерть…» (цитата воспроизведена в предисловии к т. 16 Собрания сочинений Сталина, часть 2, 2012 г.).

Немудрено, что коллектив путаников из 1960 года мог лишь похоронить идею коммунизма. Вконец опошлив её и оглупив. Тут даже никаких диссидентов не нужно! Прочитать лишь «Основы коммунистического воспитания» от корки до корки и результат гарантирован.

Любая глупость всегда деструктивна. А в вопросах идеологических вдвойне. Рвотный рефлекс общества на слова «социализм» и «коммунизм» после разгула мысли «академиков» типа Ильичёва оказался настолько сильным, что, пожалуй, лишь сейчас, на фоне ответного рвотного рефлекса от «твиксов» и оптимизаций, дефолтов и ГМО, наступило время для действительно серьёзного разговора.

Причём, символично, что разговор этот начали не столько высокие учёные мужи, сколько он был востребован и заострён самим общественным ожиданием. А ярчайшим выразителем современного осмысления коммунистической идеи стал не очередной доктор очередных наук, а подлинно народный философ Александр Молотков.

Александр Евгеньевич живёт себе в деревне под Великими Луками. Изредка публикуется. Но если уж опубликовался, то, значит, знает, что сказать. В частности, поискать нужно другую такую целостную и логичную книгу как монография Молоткова «Миссия России. Православие и социализм в XXI веке» (СПб.: «Русский остров», 2008). Интересную, прежде всего, тем, что автор не убегает от неудобных внешне вопросов и не пытается выхолостить всю проблематику в риторической многозначительности.

Как и полагается, автор начинает с выяснения терминологической точности: «Когда говорят о возрождении России, то подразумевают под этим, в первую очередь, восстановление былого национально-государственного величия, обрушенного «до основания» в результате радикальных реформ начала 90-х. Однако при этом, как правило, в области неопределённости остаётся центральное условие (и цель) возрождения – сам образ будущей возрождённой России. Остаётся неясным, существует ли вообще какое-либо предметное содержание за рамками благозвучных общих определений (великая, единая, самобытная, православная и т. д.)…».

Молотков тщательно подводит читателя к потребности в «мировоззренческом исцелении общества», помогая ему решиться на самостоятельную мысль: «Человеческий ум, так уж он устроен, не любит находиться в состоянии «…я не знаю», предпочитая самые поверхностные, но определённые ответы на любые вопросы бытия. В этом смысле каждый из нас – «политолог», «аналитик» и «философ»…».

В свою очередь, отсутствие научных степеней позволяет Александру Евгеньевичу даже о самом сложном говорить предельно просто, не боясь предстать «несолидным» или недостаточно солидным. Научной респектабельности предпочитая респектабельность выражаемой им идеи. Когда сама тема превращается в самодостаточную движущую силу, раскрепощая сознание и предельно спокойно относясь к возможности ненароком в своих размышлениях зайти «не туда».

«Подобная стратегическая неопределённость будущего отражает принципиальный факт: общество до сих пор не может представить модель той новой России, которую оно хотело бы строить, и в которой оно хотело бы жить, – пишет Молотков. – (…)нынешнее историческое «топтание на месте» можно уверенно квалифицировать как кризис национально-исторической идентичности. В его основе – обвальная переоценка множества привычных мировоззренческих связей российского общества (духовных, социальных, политических, национальных и т.д.), которые никак не могут определиться в своей новой стабильной и цельной конфигурации».

Казалось бы, можно попытаться отыскать нечто аналогичное тому, что уже когда-то было в истории, но автор оригинально определяет привычные, устоявшиеся парадигмы лишь как мёртвую воду, чётко отличая их от творческой живой воды:

 «Из нынешней кризисной ситуации нет механического, исторически инерционного выхода: упрощённая и устаревшая идеологическая рецептура не способна стать основой реального возрождающего акта. Это, говоря словами русского эпоса, «мёртвая вода» русской истории, за «живой водой» нужно уйти в далёкую национально-метафизическую глубь».

И вот здесь, в попытке данного творческого, прежде всего творческого, осмысления вызовов действительности, нам никуда не деться от современной проблематики социализма и коммунизма. Кто читал псевдокоммунистическую писанину хрущёвской эпохи, тому это отдельно объяснять не надо. Молотков её читал:

«Осмысление социализма в контексте русской христианской истории по существу ещё только начинается. (…) В ситуации прямого и жёсткого противопоставления идеального (христианского) представления о социализме и его реального грубо-безбожного лика, было просто невозможно выносить о нём какое-либо целостное религиозное или историософское суждение. Поэтому все их тексты (Н.Бердяева, С.Булгакова, Г.Федотова, Ф.Степуна и др. – А.К.) на эту тему полны бесконечными христианскими реминисценциями по поводу противоречивых (главным образом негативных) аспектов социализма и коммунизма, позволяющих и доныне использовать их цитаты с прямо противоположных позиций как со стороны христианских апологетов социализма, так и со стороны их убеждённых противников. (…)

Маятник истории, пройдя точку идеологического равновесия (в начале 90-х), отклонился в противоположную сторону, окунув Россию в холодный омут реального капитализма. В ту область циничного либерального безбожия, которую все названные мыслители, да и вся русская религиозно-философская традиция (включая славянофилов, Достоевского, Леонтьева и др.), однозначно определяли как антихристианство».

Налицо явный парадокс: отказ от практического советского социализма, формально декларировавшего борьбу с христианством, привёл не к меньшему, а к ещё большему антихристианству. Вопрос выбора оказался проходящим совсем не в той плоскости, где его так логично было бы искать.

Александр Молотков решительно не соглашается и с соблазном увлечься анафемами любым идеологиям в принципе, разделяя конкретную идеологическую усталость вчерашних потребителей хрущёвского пропагандистского чтива от идеологии и позитивную государствообразующую силу:

«Отрицать идеологию как таковую (как социальное зло) – значит отрицать государство как форму национально-исторической самоорганизации общества; что само по себе может иметь место в рамках либерализма или в контексте разрушения «тоталитарного строя», но что совершенно неприложимо к задаче национального возрождения». Проблема «патологичности» идеологии – это не проблема идеологии как таковой, а, скорее, проблема греховности человеческого сознания и тех злонамеренных сил, которые манипулируют этим сознанием в своих интересах».

Жизненность идеологической основы всякого общества и государства Молотков раскрывает через известную концепцию В.Соловьёва «Идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». При этом очевидно, что творческий процесс развития несёт «не возрождение, а преображение как переход в качественно новую форму исторического существования».

«Дух нации, – пишет автор, – формируется в метафизических глубинах национального бытия на заре становления нации. (…) Здесь же, в первых проблесках национального самосознания, начинает проявляться и зародыш национальной идеи, которая, как логос раскрываясь в веках и диалектике национальной идеологии, определяет в конечном итоге историческую судьбу нации – то есть то, что в самом начале её становления «задумал» о ней Бог: ибо «без Него ничто не начало быть, что начало быть».

Характерно, что даже цитаты из Библии не лишают исследования Молоткова именно логической доказательности. Просто это доказательность другого рода, стремящаяся, пожалуй, максимально исключить человеческую субъективность:

«…идеологический генезис нации (феноменологию национального духа) можно представить в виде следующего онтологического ряда: Бог – дух нации – национальная идея – национальная идеология… И лишь далее, через стадию национальной идеологии, эта духовно-идеальная пирамида переходит в материальный эмпирический план, воплощаясь в конкретно-историческую государственность с определённой политикой, экономикой и культурой, где через механизм национального права национальная идеология претворяется в реальную практику национальной самоорганизации. В итоге гармоничность текущего национального существования определяется тем, насколько соответствует данная национальная идеология национальной идее, духу нации и, в конечном итоге, – Божественному логосу, лежащему в метафизическом основании нации».

Вообще, суждения Молоткова о сути идеологии представляются одними из самых удачных в его книге. Так как в них происходит тщательное обрисовывание контуров возможного дальнейшего разговора. Он не торопится с употреблением терминов социализм и коммунизм, не обостряет тему публицистическими средствами. Речь идёт исключительно об адекватном и серьёзном подходе к вопросу:

«По своему значению это не просто локальная национально-историческая задача – быть или не быть великой России, а более глубокая, цивилизационная: возможна ли иная цивилизация вообще, или человечеству после неудавшегося коммунистического эксперимента уже только один путь – глобальный, постиндустриальный капиталистический мир? Россия здесь остаётся последним вопросом: «Быть или не быть»?! Поэтому вполне объяснима затянувшаяся национально-историческая пауза – ответы на подобные вопросы не лежат на поверхности».

Молотков верно пишет, что простой отказ от социалистической советской практики ничего не решил и решить не мог. Хотя бы даже по той простой причине, что отказ, не подкреплённый идеологически, – нейтрален для общества и государства, в том смысле, что невыученные уроки всегда грозят новыми экзаменами:

«Через резкий сброс интернационального коммунизма и столь же резкую подмену его на западный либерализм мы оказались вне «русского вопроса» как необходимости осознать своё настоящее и будущее в свете собственной национальной идеи. Мы не решили его в рамках внутренней мировоззренческой задачи, а проскочили мимо, потеряв тем самым нить своей собственной истории. Большой исторический «вопрос о России» оказался просто снят, словно его и не было! В итоге мы имеем на сегодняшний день не свою идеологию, не своё государство, не свою историю. И, несмотря на видимое путинское затишье (так называемую стабилизацию), идеологическая смута в России продолжается в своей скрытой хронической форме».

Чуда не произошло. Из 1993 года Россия не прыгнула в 1913-й. Зацепилась руками и ногами за многочисленные барьеры и словно при замедленной съёмке этак медленно падает, размахивая конечностями в воздухе:

«Простой отказ от брежневского коммунизма, как оказалось, не восстановил Россию автоматически, как некую целостную сущность, наоборот, оборвалась естественная поступательность её государственно-исторического развития. Россия просто впала в идеологический коллапс и хаос, потеряв смысл и направление своего исторического существования».

Не обходит Александр Молотков своим вниманием и модную еврейскую тему. Лишая её, впрочем, демонически-мистического душка: «Даже гипотетическое «окончательное решение» еврейского вопроса никогда не решит нашего собственно русского национального вопроса: кто мы, и чего мы хотим от своей истории?».

Сложность вопроса идеологии заключается также в том, что от неё нельзя легко отказаться, со следующего понедельника или с нового года. Фактически даже отсутствие той или иной идеологии превращается в самостоятельную, стройную идеологию:

«Деидеологизация… выполняет роль не столько выравнивания или стабилизации общественных процессов, сколько роль анестезии как отключения национального самосознания от понимания масштабов и глубины тех макроисторических «ампутаций и расчленений», которые безоглядно осуществляются реформаторами во всех без исключения областях национальной жизни. Существо же деидеологизации сводится в конечном итоге к тому, чтобы человек, как частица общества, не имел ни грамма гражданского самосознания как чувства личной ответственности за происходящее, чтобы все его заботы были ограничены индивидуальным, а вопрос об общественном вообще был снят с повестки дня».

В конечно итоге, попытка деидеологизации доводит лишь до иллюзии патриотизма, как минимум, с 11 различными моделями идеологических конструкций, от монархии до арийской русскости. При этой ситуации расплывчатости и половинчатости подходов, по Молоткову, происходит лишь паразитирование на реальном патриотизме, превращая его в «необратимую растрату последних, стратегических резервов пассионарной энергии нации!».

Если же «в общественном сознании катастрофически отсутствует стабильная идеологическая форма, способная аккумулировать патриотическую энергию общества для реализации значимого политического действия», то «за фасадом официального патриотизма уютно устроилась антагонистичная ему по своей природе идеология либерализма».

При ослаблении одного – всегда неизбежно усиливается другое. Это очевидно и неизбежно. Иначе говоря, сила либерализма в нынешней России может быть объяснена лишь необыкновенной слабостью шарахающихся от основных вопросов выработки цельной идеологии патриотических сегментов общества:

«Как фактическая идеология власти, либерализм не отвечает ни одному из… критериев истинной идеологии, он не отличается ни исторической преемственностью, ни онтологической глубиной, ни одухотворённостью, ни адекватностью, ни патриотизмом».

Фактически либерализм даже идеологией можно назвать лишь с натяжкой. Он, скорее, тот рак, который появляется на безрыбье, чем полноценная идеологическая система. Если же дистанцироваться от конъюнктуры и социологии, то «…реальный сектор патриотизма, как исходное основание национального возрождения, приобретает вполне отчётливые идеологические очертания – коммунизм, православие, национализм».

Молотков убеждён, что «…коммунистический патриотизм является живым наследником недавней Советской цивилизации, православный патриотизм отражает саму историческую Россию в её духовно-метафизическом измерении, и националистический патриотизм есть осознанное проявление инстинкта самосохранения нации в условиях острого исторического кризиса».

Почему нельзя просто механически отбросить коммунистическую идею, останавливаясь на уваровской триаде «православие-самодержавие-народность»? Зачем нужно поправлять прежнюю формулу? Требуется ли такая поправка?

«Будущее без коммунизма, – полагает автор, – даже при полной «гегемонии» православия и «диктатуре» национализма, будет принципиально уродливо без опоры на ту великую правду Советской цивилизации, которая заявила себя в идеологических формах социализма. Ибо национальная история – не дискретный процесс, из которого можно произвольно выкидывать целые эпохи, а единая ткань национального духа, последовательно раскрывающего себя в обновлённых идеологических формах».

Таким образом, патриотизм в современных условиях становится немыслимым при учёте лишь одного направления мысли, когда отбрасываются другие. Или всё в комплексе, или произойдёт неизбежное скатывание в мифологию деидеологизации и либерализм.

«Эта трёхосновность есть константа русского патриотизма на современном этапе истории, поэтому любая попытка решать какую-либо патриотическую задачу без учёта всех трёх её составляющих не может быть успешной. Каждая из сторон несёт в себе особое, только ей свойственное качество патриотического потенциала, взаимодополняющее русский патриотизм до полноты исторической адекватности».

Более того. Александр Молотков особо уточняет, что «…национализм, являясь, безусловно, важнейшей, духовно-психологической составляющей любой патриотической идеологии, сам по себе идеологией не является. Так как идеология – это проявление национального самосознания, а национализм – проявление национального инстинкта».

И вот здесь начинается самое интересное. Начинается рассмотрение момента, возможно ли не то что примирение или объединение, а, вообще, какое-либо подобие диалога между православием и коммунизмом? Реален ли такой диалог или речь идёт всего лишь о некой умозрительной благодушной схеме?

Молотков подходит к таким вопросам оригинально и достаточно оптимистично: «Надо сразу отметить, что сами по себе, как сложившиеся системы мировоззрения, православие и коммунизм несоединимы. Любые компиляции и поверхностные наложения одного на другое здесь не уместны. Но они соединимы и находят вполне различное совместное звучание в контексте той части русской идеологии, которая проявляет себя в истории как Русская идея, являясь своего рода её полюсами. (…) То есть вопрос отнюдь не состоит в том, чтобы «слепить» из православия и коммунизма нечто третье – некий идеологический гибрид для утилитарного политического потребления, а в том, чтобы раскрыть на основе их взаимного диалога современное звучание национальной идеи, прочесть её новое историческое задание».

Автор рассматривает сразу несколько уровней, где православие и коммунизм волей или неволей соприкасаются друг с другом. Во-первых, это – политический уровень, о котором упоминает А.Панарин: «И КПРФ и Православная Церковь, в отличие от большинства структур стилизованной оппозиции, не созданы в недрах тайных государственных лабораторий, а представляют продукт самой истории».

При этом, доводит мысль Панарина до логического знаменателя Молотков: «Растягивание патриотического электората как единого потенциала по двум идеологическим полюсам (на «белых» и «красных»), гарантирует полное торжество абсолютно безыдейной партии власти способной лишь на демонтаж и утилизацию российской государственности».

Во-вторых, исторический уровень. Он заключается в следующем: «…если в нашем сердце и сознании ещё сохраняется взаимная идеологическая неприязнь, то это означает, что разгоревшаяся когда-то внутри национального самосознания гражданская война продолжается. И если мы собираемся довести эту войну до победного конца… то никакого возрождения России, конечно, не будет: нас похоронят вместе, в одной «братской могиле» истории… (…) Если мы воспринимаем коммунистический период нашей истории как провал, как национальное небытие, то тем самым лишаем себя возможности восстановления национальной истории. Мы оказываемся подвешенными в совершенно неопределённом внеисторическом пространстве, без какой-либо опоры для дальнейшего исторического развития».

В-третьих, онтологический уровень. «Противоположность коммунизма и православия… можно рассматривать не как антагонизм, а именно как антиномию, т.е. не нечто принципиально разнородное, направленное на взаимную аннигиляцию, а как некое целое, представленное в своих крайних мировоззренческих проявлениях. Это целое (Русская идея) и есть содержание русской истории».

В подтверждение следует цитирование Библии, которое нельзя не назвать удачным. Момент изначальной неразделимости духовного и материального звучит и здесь – «В начале сотворил Бог небо и землю», и здесь – «будьте совершенны как совершен Отец ваш Небесный» (Мф., 5, 48), и здесь –  «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк., 17, 21).

Интересно, что при внимательном сопоставлении двух полюсов Русской идеи, когда следует решать стратегические, а не тактические, задачи, то и чистые православные, и чистые коммунисты обречены на невольное сотрудничество. Вспоминается хрестоматийные слова православного мыслителя Ивана Ильина:

«И вот когда после падения большевиков мировая пропаганда бросит во всероссийский хаос лозунг: «Народы бывшей России, расчленяйтесь!» – то откроются две возможности: или внутри России встанет русская национальная диктатура, которая возьмет в свои крепкие руки «бразды правления», погасит этот гибельный лозунг и поведет Россию к единству, пресекая все и всякие сепаратистские движения в стране; или же такая диктатура не сложится, и в стране начнется непредставимый хаос передвижений, возвращений, отмщений, погромов, развала транспорта, безработицы, голода, холода и безвластия. (…) После большевиков Россию может спасти – или величайшая государственная дисциплинированность русского народа или же национально-государственно-воспитывающая диктатура... Спасти страну от гибели может только строгий авторитарный (отнюдь не тоталитарный!) режим... При таких условиях национальная диктатура станет прямым спасением, а выборы будут или совсем неосуществимы, или окажутся мнимыми, фикцией, лишенной правообразующего авторитета».

Ильин не испытывал симпатий к коммунистической доктрине и к марксистской бухгалтерии. Однако очевидно, что избавление от троцкистского влияния в ВКП (б) и СССР делалось Сталиным именно по рецепту Ильина. А вопрос простодушного крестьянина Чапаеву «Ты за большевиков али за кумунистов?» был вовсе не так смешон и прост, как кажется.

Да, иногда ненавистники коммунизма склонны упрощать проблематику коммунистической идеи, смешивая коммунизм или с ересью хилиазма, или с первобытными формами человеческой самоорганизации. Но суть-то, даже при упрощениях и неприятии, не меняется.

Молотков терпеливо разъясняет, очень уважительно и в диалектическом ключе: «… «еретический социализм» не занимался теорией идеального общества. Весь его религиозно-социалистический потенциал преображался непосредственно в опыт социальной практики, реализуемой в рамках христианской (сектантской) общины». И более того: «…проявления примитивного социализма в этих течениях не могли не носить однобокий и часто извращённый характер».

Откровенно указывается и на методологическую ошибку Шафаревича, поскольку «ересь по своей природе не есть противоположность истины, но лишь её гипертрофированная часть (акциденция)».

Впрочем, Игорь Шафаревич ни в чьей защите не нуждается. Так как именно он заметил ключевую отправную точку: «…появление социалистических государств не является привилегией ни какой-либо одной эпохи, ни какого-либо континента. Именно в этой форме, по-видимому, и возникло государство: первыми в мире социалистическими государствами были самые первые государства вообще». В дальнейшем Молоткову осталось только закрепить мысль Шафаревича: «…принципы социалистического общественного бытия есть фундаментальное свойство живой природы, заключающееся в органической самоорганизации целого».

Об этом ёмко говорил Сергей Доренко в «Завтра»: «Посмотрите на свою руку. Почему клетка кожи вдруг не обретёт свободу и не улетит в туманность Андромеды? А по пути свободу могли бы обрести и молекулы этой клетки, атомы, электроны, фотоны и так далее? Но она сидит в вашей руке, эта клетка. И будет так сидеть до самой смерти. Потому что она не свободна. Она пронизана нескончаемой цепью взаимных обязательств со всеми другими клетками тела. И свобода придёт после смерти. Когда мы распадёмся произвольное число раз каждым фрагментом».

В любой мысли чрезвычайно важна точность терминологии. Ведь иначе всё может быть извращено и выхолощено, когда «…общественное мнение подменяется массовой информацией, социальное равенство – «демократией»; идеологическое единство – либерализмом, братство – юридизмом, жертвенность – меркантильностью и т. д.».

Так и «…говоря о социализме, следует различать собственно сам социализм как систему социально-экономических отношений от идеологии, от имени которой он осуществляется. Если система социализма в форме своих онтологических социальных связей… есть естественная форма социально-экономической самоорганизации общества, то идеология есть необходимое духовно-мировоззренческое условие этой самоорганизации», – объясняет Александр Молотков.

Чрезвычайно существенное замечание! Часто в корне меняющее всю возможную аргументацию тех, кто изначально не определился с терминами и кто даже не слишком ясно представляет себе различие коммунизма и социализма: «…в традиции ХХ века мы привыкли к отождествлению социализма и коммунизма просто как разных стадий одного и того же явления, не замечая того, что социализм был системой социально-экономических отношений, а коммунизм – идеологией, под эгидой которой он осуществлялся. (…)

 ..ой которой он осуществлялся»жную аргументацию тех, кто изначально не определился с терминами:…совершенно абсурдно обвинять социализм как способ социальной самоорганизации в коммунизме, нацизме, или… конфуцианстве. Это принципиально важный момент. Социализм как экономический строй, как система социально-экономической организации общества допускает разные идеологии».

Таким образом, православие вовсе не является заведомым противником социализма, вполне успешно соперничая с капиталистическим «организованным эгоизмом» (по С.Булгакову). В том числе, это выражается и в прямых библейских цитатах.

«От дней же Иоанна Крестителя и доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф., 11, 12). Апостол Павел: «Ни серебра, ни золота, ни одежды я ни от кого не пожелал: сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии. Во всем показал я вам, что, так трудясь, надобно поддерживать слабых и памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: блаженнее давать, нежели получать» (Деян., 20,33-35).

И неслучайно все первые попытки государственной самоорганизации, все первые стихийные попытки человечества формулирования именно идеологии на началах коммунизма оказались недолговечными. Поскольку здесь требовалось совсем иное качество духа и сознания. Александр Молотков уточняет:

«…лишь в христиански преображённой личности, духовно победившей внутреннего «змея эгоизма», может родиться истинная и свободная общественно-социальная самоотдача, сознательность, самоотверженность как новая социальность, проявляющая себя в форме внутреннего императива личной нравственной необходимости и личного христианского совершенства. Глубина этого личного источника христиански мотивированной «общественной деятельности» поистине бездонна, т.к. имеет своим началом Богоподобную сущность человека, где «Бог есть любовь».

Вполне естественным выглядит также вопрос первородства научного и религиозного социализмов, где усилия того же Маркса вовсе не требуют той абсолютизации, какая предпринималась начётчиками типа Хрущёва и верных ему академиков: «…религиозный социализм как в психологическом, так и в историческом плане первичен относительно социализма научного, который по существу является лишь реакцией человеческого разума на призывы души и совести».

Более того. Молотков проговаривает и, вообще, для многих православных немыслимые вещи: «…не социализм как социально-экономическое учение своим существом борется с религией и христианством, а та его идеологическая надстройка, которая сама, в своих собственных религиозных истоках является антихристианством. Сам же социализм в его чисто экономическом учении не противоречит никакой религии…».

Ещё С.Булгаков в работе «Христианский социализм» писал: «Христианство даёт для социализма недостающую ему духовную основу, освобождая его от мещанства, а социализм является средством для выполнения велений христианской любви. Он исполняет правду христианства в хозяйственной жизни».

Поэтому сама возможность единства православия и социализма не представляется чем-то фантастическим. Являясь многократно доказанным, в самых различных сферах, фактом.

Молотков замечает: «…христианский социализм может трактоваться как органическое единство благодати и закона, реализованное на уровне общественных отношений. В этом и состоит возможное положительное соотношение между христианством как духовным учением, и социализмом как совокупностью мер социальной политики. Но более того, эта возможность является в то же время и необходимостью, т.к. никакое проявление благодати (в том числе и христианской любви) не может в падшем человеческом мире обрести какую-либо степень стабильности, если не облечётся в форму закона».

Всё здесь лежит на поверхности: «преображает благодать, но формообразует закон», это «средство материализации благодати». Попытка же замкнуться каждой стороне в самой себе губительна для обеих сторон. Хотя бы по той причине, что «…если христианство ограничивается лишь формой веры (т. е. культом), то оно мертво – «вера без дел мертва» (Иак., 2, 26)».

«С христианской точки зрения, – говорит Молотков, – социализм – это такое общество, в котором в наибольшей степени открыта возможность осуществления христианской любви к ближнему через организованное служение обществу. (…)

Чтобы в доме было тепло, недостаточно печки, должны быть закрыты двери и в окна вставлены стёкла. Чтобы общество было способно хранить тепло христианской любви – недостаточно Церкви, должна быть исключена социальная несправедливость и защищена христианская культура. Иначе ветры мира сего неизбежно развеют труды любви и остудят любую истину. Как индивидуальное христианское спасение немыслимо без внешних ограничений бытийственных проявлений человеческой греховности, так и христианское преображение общества немыслимо без духовно осмысленных форм организации социальной жизни».

Концепция Святой Руси попросту не может быть реализована с упором на одну-единственную сторону. Да, достойны уважения нестяжатели Нила Сорского, но и иосифляне Иосифа Волоцкого – не враги им. По крайней мере, духовного единства между ними гораздо больше, чем кажущихся различий.

Революционер Андрей Желябов признавался: «Крещён в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почётное место. Я верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетённых и слабых и, если нужно, то за них пострадать: такова моя вера».

Советская практика социалистического строительства показала и другую опасность неправославного религиозного идеологического осмысления Русской идеи. Реально получилось, что при отдалении от практического социализма православной составляющей, соответственно усиливался элемент антиправославия и антихристианства.

Религиозное начало идеологии оставалось на месте, никуда не исчезая. Только наполнение там было иным. По словам Молоткова:

«Огромный национальный перекос Советской власти резко извратил и саму идею социализма, ради которой совершилась революция. (…) В тотальном еврейском руководстве строительством реального социализма проступал по духу не социализм христианский и даже не просто атеистический социализм, а социализм в его крайнем антихристианском варианте».

Интересно, что ещё в 20-х годах прошлого столетия, на волне нэпа, антихристиане именно и мечтали о превращении России в страну капиталистической реформации. Молотков цитирует статью Д.Пасманика «Чего же мы добиваемся?»:

 «Великое счастье русского еврейства, состоит в том, что его интересы целиком совпадают с интересами обновлённой России. Не социализм, который в данных условиях должен выродиться в большевизм, отвечает экономическим интересам еврейской массы, а именно буржуазно-собственнический строй».

Откровенней некуда! Материализм, являющийся краеугольным камнем марксизма, не мог являться и, конечно же, никогда не являлся полноценной заменой православию, поскольку антихристианин Маркс всегда черпал вдохновение совсем из иных источников. Молотков итожит:

«Неоправданная претензия материализма заменить собою духовное начало естественным образом не состоялась, а лишённое истинного духовного питания советское общество в итоге иссякло именно в своём идейном (духовном) основании. (…) Лишившись источника своей духовной силы, русский человек внутренне начал незаметно чахнуть. (…)

…советский социализм не устоял именно на антропологическом уровне. Это было предопределено в той системе материалистического мировоззрения, которая понимала человека как сугубо социальную субстанцию, самосознание которой детерминировано системой общественно-экономических отношений по принципу: «бытие определяет сознание». Именно этот фундаментальный принцип исторического материализма не выдержал испытания временем. Социалистическое бытие ценой титанических усилий партии и народного подвига было реализовано, – однако социалистическое сознание не состоялось».

Итак, Россия стоит перед выбором. Россия на перепутье. А.Тойнби говорил: «Общество, ориентированное на верность традициям, своему прошлому, обречено на исчезновение. Общество, ориентированное на своё настоящее, обречено на застой. И только общество, ориентированное на будущее, способно развиваться».

Понятно, что все нормальные люди хотят развития и хотят будущего. Но вот здесь начинается самое сложное и самое утопическое в концепции Александра Молоткова. Внешне очень обнадёживая своей верой в некие внутренние силы народа:

«История сама по себе не поднесёт нам будущее на «блюдечке с золотой каёмочкой». Только мы сами – реальные и непосредственные носители русской истории – должны взять на себя ответственность нового исторического акта».

Но, одновременно, вера в народ очень плохо подкрепляется в «Миссии России» даже контурами практического осуществления духовного синтеза православия и коммунизма. Молотков считает даже возможным «покаяние церкви». Дословно:

«Мы достаточно часто слышим призывы к покаянию русского народа; но не следует ли говорить о покаянии Церкви как пастырского института, не сумевшего удержать русский народ от глубокого атеистического падения. В чём причины утраты христианского смысла национально-государственного бытия? На каком уровне произошёл разрыв между христианской истиной православия и её социальной реализацией в общественной жизни? Без подобной внимательной и скрупулёзной «ревизии» церковно-государственных отношений конца XIX – начала ХХ века, нынешние надежды некоторых православных кругов восстановить нечто подобное по формальному историко-каноническому лекалу, могут сослужить очень плохую службу как для государства, так и для Церкви: превратившись для государства в очередной политический фарс, а для Церкви – в очередную национально-историческую трагедию».

Из чего, спрашивается, следует возможность подобного покаяния, о котором пишет Молотков? Где это видно?

А нигде этого не видно! Не существует в природе и церковного понимания всей той проблематики, которую излагает автор. Показательно, что в подтверждение своей мысли ему так и не удалось найти соответствующих высказываний даже рядовых священников. Из чего следует, что православие на контакт с коммунистической доктриной не пойдёт в принципе.

Вряд ли возможен и практический контакт, на уровне идеологии, коммунистов с православной церковью. Ограничиваясь опять-таки общими разговорами и благодушными обещаниями впредь церкви не закрывать и священников в навозе живыми не закапывать.

При этом, без серьёзных интеллектуальных усилий с обеих сторон ничего, однозначно, не получится. Ни христианского социализма, ни социалистического христианства не получится. Не получится именно потому, что этого не хотят ни одна, ни другая сторона. Понимает ли это Молотков? Понимает. Однако понимает он и другое. То, ради чего и за перо взялся:

«Если предыдущий коммунистический этап русской истории ещё имел, несмотря на свой воинствующий атеизм отчётливую связь с высоким идеалом Русской идеи, являясь попыткой сугубо земной её реализации; то нынешнее земное содержание российской государственности уже не имеет к Русской идее никакого отношения, являясь её историческим и духовно-идеологическим отрицанием».

Иначе говоря, хотим мы или не хотим, нам придётся об этом думать! Если хотим сохранить Россию, то никто не усидит в своих микроскопических идейных норках. Ни коммунисты, ни христиане.

И Молотков убедительно рисует плюсы подобной перспективы: «…христианский социализм – это не локальная социально-экономическая данность, которую можно как-то определённо описать, а историческая заданность, которая призвана принципиально находиться в динамическом интервале между духовно-социальным идеалом и эмпирической реальностью. Определённо мы можем говорить только об идеале, конкретный же образ христианского социализма есть прерогатива реальной исторической практики».

Попытка сформулировать нечто приложимое уже к нынешней действительности выражается у автора в трёх постулатах – «православно-христианская идеология, национально-ориентированная политика, социалистическая экономика».

«Все три принципа нового социализма глубоко взаимосвязаны и не могут быть реализованы друг без друга. Так, невозможно утверждать в обществе православную духовность, не опираясь на национальную державность и отрицая социальную справедливость; невозможно установить принципы социальной справедливости, не признавая православной духовности и не обладая национальной державностью; и невозможно восстановить национальную державность без истин православной духовности и правды социальной справедливости».

Реализуем ли этот синтез в России? Сбудется ли сказанное Молотковым? Судя по параллельным высказываниям конкретных политиков и лидеров – нет. Максимум, что нынешнее российское общество может позволить себе – помечтать о некоей утопии, о новой реальности будущего без коррупции и войн.

Однако, «помечтать» – это уже хорошо. Даже в этом сейчас таится некоторая надежда. Даже одна попытка задуматься о самобытном русском будущем – благодатна. Во всяком случае, даже мечтать с фактами на руках гораздо лучше, чем биться лбом в стену на одной фанатичной восторженности.

Однажды коммунист Ричард Косолапов остроумно заметил: «После того, как Ельцин и Чубайс вбили свои последние гвозди в гроб коммунизма, начался судорожный поиск «новой» национальной идеи России, который ни к чему не привёл. (…) Гвозди кончились, а гроб остался пустым».

Александр Молотков не оставил от пресловутого гроба ни доски, ни гвоздя, разметав по сторонам ворох гнилых щепок.

 

Май 2015 г.