Анатолий СМИРНОВ 
Анатолий СМИРНОВ
Я НИКОГДА ПАРИЖА НЕ УВИЖУ…
ПУСТОТА
Тянет старость душу мою
на заезженную колею
старых мыслей и старых чувств.
Даже взгляд видит тот же куст,
то же небо и тот же сад,
что и год или два назад.
Тот же снег лежит на земле,
те же звёзды блестят во мгле –
не прибавилось в них красы,
те же в доме стучат часы,
лишь чуть громче хрипит в часах,
разрастаясь, предсмертный страх.
А когда-то я был малыш
и пугался, как только мышь
заскребёт из подполья пол,
но давно этот страх ушёл.
Никогда, как своих ушей,
не бояться уж мне мышей.
Между чувств пролегла межа –
не бояться уж мне ножа
и наркоза, текущих рут,
темноты, клеветы, иуд…
Среди мира, где кто и что,
жутко только одно Ничто.
Словно зверь, за хвостом куста
раскрывает пасть Пустота
и толкает душу мою
на заезженную колею…
Но храню я в душе мечту
перебраться за пустоту!
* * *
Стеклянный блеск высотных башен
В полночьи над Москвой застыл…
Я был в аду, мне ад не страшен;
Я был в раю, мне рай не мил.
Вновь вдоль реки иду, сутулясь,
Скрипя суставами колен.
Я ужас знал средь здешних улиц,
Средь здешних улиц был блажен.
Здесь злей бесовских видел лица,
Нежнее ангельских глаза.
Вокруг души моей, столица,
Ты обвивалась, как гюрза,
Чтоб ядовитый зуб событий
Вонзать в те чувства, что нежны…
Вот даже блеск высоток Сити
Злобнее взгляда Сатаны!
ЕВАНГЕЛИЯ
Переходы, стоянки и встречи
С чудным людом скрижальной страны;
И при встречах кипящие речи,
Что по-властному злы и нежны.
Преломилось Небесное Слово,
Чтобы стать вседоступно-земным,
И античного рока оковы
Разметало в пространство, как дым.
В толчее городов и предместий,
Размыкая там рабства кольцо,
С испещрённых страниц благовестий
Просияло свободы лицо.
Но речений евангельских годы,
Коим в сердце цвести и цвести, –
Это только начало свободы,
Бесконечной свободы Пути.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Дымный свет, летящий с небосвода;
Мотыльки, обсевшие лозу…
Так нежна ты, русская природа,
Что легко утишишь и грозу!
Ты обходишь долгие метели,
Южные на месяцы дожди,
Напевая голосом свирели
Песни длинновёрстые свои.
Клонится ли ива над водами,
Плавают ли лебеди в пруду –
Всё ты дышишь плавными годами,
Нежностью, ведомой в поводу.
Ветров шаловливые замашки
Тонут в луг, осоками шурша.
Солнечные белые ромашки –
В них твоя так светится душа.
Алые широкие закаты,
Узенькая тропочка во ржи…
Это всё так дорого и свято,
Что нельзя без этого и жить!
* * *
Мир лукав. Слову верить в нём надо ли?
Иль заткнуть его ватой беруш?..
По трибунам, экранам, эстрадами
Рыщет речь уловителей душ.
Уловители, душ похитители,
Их влекущие в бренность и бред;
Против них, нежных душ охранители,
Выступают Святой и Поэт.
Первый светом, из сердца сияющим,
В блудных душах сжигает грехи;
А второй, миру сердцем внимающий,
Все грехи превращает в стихи.
Всяк святой, как из света весь слепленный,
В Рай уносит свой божеский лад,
А поэт, весь грехами облепленный,
Тонет с ними в мучительный Ад.
На заре средь цветения вешнего,
Когда кроны белы и тихи,
Вспомяните вы этого грешника,
Уносящего ваши грехи.
* * *
Русалки, пенящие воды;
Купцов барсучьи барыши… –
Антропология природы,
Анимализм людской души.
И ныне в панораме века
Нередко зрят глаза твои,
Что дуб умнее человека,
А человек грязней свиньи.
Наш пращур чувствовал единство
Всего и вся и оттого,
В себе одолевая свинство,
Вознёс над миром божество.
Но суть религии не в этом,
Что Бог над миром в высь воздет,
А в том, чтоб ты сквозь мрак шёл к свету
И стал душою чист, как свет.
ПАСХАЛЬНЫЕ СТИХИ ХУДОЖНИКА В.*
1. К Сатане в Пасхальный сочельник
Змий-искуситель, избавитель
от вульвы, что всегда суха,
людского рода возбудитель –
плода глубин первогреха,
когда б не ты, Адам и Ева
бродили б, зверий Рай хваля,
и, словно каменная дева,
мертвела б формами Земля.
И я из тьмы, где смерти слизни,
не встал бы, не раскрыл бы взгляд
на боль и радость бренной жизни,
готовый за неё и в Ад.
За страстность сердца и объятий –
тот грех, что мукой оплачу,
прими любовь моих проклятий
ты, презирающий свечу!
2. Сатана утром в Пасху
Христолёт пролетает под тучей,
а вокруг – серафимы экскортом…
Вот какой притягательный случай –
оголить сатанинскую морду.
Пусть почешет Он доброе темя,
наблюдая смиренно воочью,
что давно не томлюсь я в подземье,
а взрываю ботфортами почву,
потому-то и купно, и розно
люд молитвы всё громче возносит.
На хрена б Ты без дьявольских козней
человекам был нужен, Христосик?
Жир земли и хрустальная сфера,
рёбра жертвы и вербы святыни –
всё лежит на крыле Люцифера,
на кости оперённой гордыни!
3. Размышление в полусне перед
образом Спаса Вседержителя
Был ослеплён своим сияньем,
паря в выси хрустальных сфер,
сияньем – Божиим деяньем,
великий ангел Люцифер.
Он, раб небес, мятеж измыслил
на Вседержителя миров
и был низвергнут божьей мыслью
под тьмы властительный покров.
В хрустальных сферах нет пространства
его гордынному уму,
средь бренных звёзд дорогой странствий
он мчится, сея с тела тьму.
То скользким гадом обернётся
в саду светлеющем планет,
то лаем цербера зальётся,
в пещере щурясь в магмы свет.
Где он летит, там в серном дыме
горит и углится страна,
а в лоб ему вожжённо имя
не Люцифер, а Сатана…
О, как он сладко щурил веко,
как счастьем полнил тела ток,
когда двоих прачеловеков
вкусить познанья плод увлёк!..
Мешает зрить ему гордыня,
что Вседержителю Пути
известно всё, что тлится ныне,
и всё, что вспыхнет впереди.
Господь, вдыхая в мир духовность,
того к стопам своим привлёк,
кто стыд познал, узрел греховность
свою и понял – славен Бог!
Пусть жизнь трудна, я не в испуге
и полню духом естество…
А ангелы лишь божьи слуги,
лишь псы покорные Его.
----------------------------------------------
* Цикл навеян образами картин и фресок Михаила Врубеля
* * *
Церковь Бориса и Глеба
в белом сиянье Луны.
Жуткое поле Эреба
возле церковной стены.
Густо усеян крестами
бездну скрывающий склон.
Глухо встаёт над буграми
мукой пропитанный стон.
Кажется, бледные руки
зыбко колышут траву…
Разуму ль чудятся муки?
В сердце ль живут наяву?
МОЛЧАНЬЕ АРТЮРА РЕМБО
Шатается земля, как пьяный,
и качается, как колыбель.
Исайя, 24:29
За дымным окошком над ночью Парижа
Бог небо очистил от тёмных пелен,
Но в зябкой мансарде звёзд-ангелов ближе
Подростку Рембо полудемон Верлен…
Став взрослым, забросил стихи беспечально
Артюр, впал в делишки, что всем по плечу.
Нам ставить диагноз такому молчанью
Сложней, чем лечебный диагноз врачу.
Понятно молчанье оснеженной степи
Иль гор, ожидающих летний рассвет,
Но это ж людского безумья нелепей,
Когда замолкает великий поэт!
А к нам из молчанья, что годы стесали
Рубанком эпохи в тесины гробов,
Грозя, выплывает по курсу Исайи
Вновь «Пьяный корабль» молодого Рембо.
ПРО ПАРИЖ
Не потому что видеть не хочу.
Не оттого, что бедностью унижен,
Билеты и костюм не оплачу.
Я потому Парижа не увижу,
Что жить могу, равняясь чувствам лишь,
Что глупо мне шататься по Парижу,
Поскольку в сердце не болит Париж.
Пресны Монмартр, Сорбонна и каштаны,
Когда их смысл не выболен вполне.
Смешно летать в загадочные страны,
Не разгадав о собственной стране.
Смешно копить буклеты и открытки
С мечтательными видами чудес,
Когда вся жизнь подобна польской пытке –
Живым пройти сусаниновский лес.
* * *
Что-то в недрах души обломилось
и как будто ложатся не в ряд
словеса, что являючи милость
мне о жизни моей говорят.
Не стыкуются в строках фонемы,
не пластается волнами звук,
и немоты неведомой темы
замыкают очерченный круг.
Значит, снова на место покоя
придут зыбкие боль и тоска,
пока взгляд не откроет такое,
до чего не касалась рука.
Снова, быта отбросив обузы,
по ночам колесить налегке
мне на голос трагической Музы,
застонавшей в своём далеке.
* * *
Умереть бы у голоса Музы,
позабыв окружающий свет,
как во взятых врагом Сиракузах
углубившийся в мысль Архимед.
Не расслышав кричащие лица,
стон убойной стрелы за плечом,
умереть бы над белой страницей
под озлобленным вражьим мечом.
Или, если уж волею слова
здесь такое нечаемо мне,
повторяя судьбу Гумилёва,
встать с небрежной улыбкой к стене…
Впрочем, что помышлять мне про это
в снах мечты под морщинами лба,
в незагаданной смерти поэта
тоже что-то откроет судьба.