Олег КУИМОВ. ПОСТМОДЕРНИЗМ В ПОИСКАХ НОВОГО ПУТИ. О повести Александра Лепещенко «Магнум, прощай!»

 

Олег КУИМОВ

ПОСТМОДЕРНИЗМ В ПОИСКАХ НОВОГО ПУТИ

О повести Александра Лепещенко «Магнум, прощай!»

                       

Журнал «Нева» завершил публикацию романа Александра Лепещенко «Магнум». Русское общество в очередной раз становится свидетелем возрождения бессмертного Кощея позднерусской литературы – постмодернизма.

Литература в конце двадцатого – начале двадцать первого столетий экспериментировала с ним активно, затем эта активность свелась к очень малой величине. И казалось, всё – прах!.. Но! – недавно появились произведения Александра Лепещенко «Владимир Необходимович», «Монополия», «Смерть никто не считает», а теперь «Магнум, прощай!». Однако, как и предполагает историческое развитие, постмодернизм Лепещенко претерпевает трансформацию, причём отличительную. И прежде чем заговорить о принципиальном расхождении с существующей моделью, стоит начать с того, что последняя порождена и продвигаема однозначно либеральными взглядами.

Видимо, поэтому, даже направленный к выходу на новую литературную орбиту, постмодернизм по преобразующей сути своей, осознанной творцом или неосознанной, развивается на основе разрушения традиционных форм мышления. И их последующая эволюция далеко не безобидна, поскольку сознание читателя претерпевает экзаменационные испытания на духовную и интеллектуальную зрелость. Даже серьёзная проза Набокова временами отличается аутизмом, доходящим до душевной механистичности её героев.

В своё время Нина Берберова писала о Набокове, что, создавая свой новый стиль, он создавал и нового читателя. Таким образом, литература, утратившая в постмодернизме идеологическое воспитательное начало, всё больше превращалась в самоцель, в которой текст призван жить своей собственной, глубинно отделённой от действительности жизнью.

Особенно ясно данная проблема высвечивается в творчестве знаменосцев современного постмодернизма Татьяны Толстой, Виктора Пелевина, а ещё раньше – у Саши Соколова. И никакая стилистическая утончённость, интеллектуальная новизна и даже постулируемое внутреннее освобождение писателя и читателя не в состоянии оправдать главную потерю нового литературного направления – утрату внутренних ориентиров. Да, нынешнему реализму не удаётся пока создать либо вывести на общечитательскую орбиту произведения уровня Толстого и Достоевского, Чехова и даже близкого к постмодернизму Платонова, при том что искушённый читатель жаждет новой литературной моды, но всё же никакой реализм не подрубает корней человека, в отличие от постмодернизма. И либеральное спекулирование, и игра в понятие внутреннего освобождения, когда оно отрывает корни человека от рода, народа – Родины, чревато превращением русского человека в ивана, не ведающего родства.

И потому именно сейчас, на фоне очередного критического обострения в противостоянии с западной цивилизацией, постмодернизм, казалось бы, полностью утратил какую бы то ни было актуальность, а тем более с его однозначно либеральным лицом. Вот почему Лепещенко, уходя от реалистических форм, стремится повернуть вектор развития современного постмодернизма от канонического интеллектуального уныния к обретению цели и желанию двигаться к ней. Выбор темы защиты русского мира ведёт уже к новому постмодернистскому содержанию, основу которого составляют не привычные интеллектуальные изыски, а действительно патриотическая тема, к радости, не имеющая точек соприкосновения с недалёким ура-патриотизмом. Она-то как раз и демонстрирует идеологический разрыв с существующим либеральным постмодернистским движением. И показанная изнутри основа русского сознания охватывает не только славян, но и другие народы, исторически вовлечённые в единое цивилизационное движение.

Вместе с тем, интересен и опыт синтезирования постмодернистской и реалистической школ в творчестве Лепещенко. Интересен в плане того, какое направление приоткрывается новой синкретической литературой с таким небывалым смешением жанров, а также тем, насколько оно способно увлечь нарождающуюся «молодую» прозу.

Неповторимость – синоним величия для писателя, как случилось с Платоновым, хотя многие пытались ему подражать. Справедливо, что никакая из литературных школ не пытается заявить о его священной принадлежности к их лагерю. Даже постмодернисты не посягают на святая святых, потому что Платонов избежал в своём творчестве постмодернистских – цинизма, ироничности, игры в интеллектуальную воздушную искромётность; потому что Автор у него живее всех живых и читатель вторичен в сотворении текста. То же самое можно сказать и о Лепещенко, добавив, что, отрицая идеологию либерального постмодернизма, он не отказывается от её технических приёмов в создании остранённного мира.

Вместе с тем стало окончательно ясно, что стиль Александра Лепещенко закрепился в своей самобытности, непохожести на кого бы то ни было в России: от влияния Павича (из западных) и Платонова (из наших) не откреститься; сюжет, как мне уже приходилось отмечать, вспомогателен для главной идеи. Стремление вырваться из рамок традиционного русского реализма уводит писателя за пределы привычной слуху литературы. В итоге в творческом плане получился не сюр-трэш Татьяны Толстой, не возрождённый поток сознания Саши Соколова, не буддистский сюрреалистический стёб Пелевина, не бунтарская бытовая городская былина Довлатова... Это стиль более серьёзный, более похожий на антиутопии Замятина тяжестью слога и философичности.

Подобные метания в поисках новых направлений своего развития русская литература совершала век тому назад. Ворвавшись в неё грохочущей кометой, Маяковский разорвал привычную размеренную жизнь поэзии новой стихотворной формой с рваным, ярко выраженным ударным ритмом. Новоявленный футуризм увлёк за собой многих и до сих пор не утратил своей притягательности. Однако никому прежде не приходило в голову внедрить футуристическую ритмику и преломлённую образность в прозу, как это сделал Лепещенко.

В стилистике автора важную роль играют неологизмы. Лепещенко смело заменяет ими привычные слова: испрохвала (в значении «исподволь»), очетырёхугольнившиеся танки, совиноглазые окна, размедведился, сердцелюдка, приглазилось, слухнул, насталил глаза, разорванный голос, ударил вдруг глазами, «и тут же в голове – промельк», «не глотая больше мгновений».

Конечно, неологизмы работают на создание ирреального мира (а каким он и должен видеться в апокалиптичной ситуации, когда на инспирированной третьей стороной войне русский убивает русского, один из которых, искалеченный духовно опять же этой третьей стороной, превратился вдруг в укра?). Однако ближе к финалу возникают вопросы о мере использования этих самых неологизмов. Непонятно только: их, на мой взгляд, избыточность в повести – отголосок урбанизации сознания мира или же такой новояз Лепещенко, наоборот, опережает время и сам ускоряет естественный ход вещей?

Столетие тому назад подобное же стремление к созданию литературы с новым языковым наполнением, порождённое тревожным ощущением обессмысливания бытия под прессом надвигающегося молоха глобализации, проявилось в знаковом для молодого писательского поколения той эпохи произведении Дж. Джойса «Улисс». Его художественные ценности следует рассматривать во вторую очередь, как и у Лепещенко, поскольку главным образом накопительная творческая энергия обоих писателей работает на создание нового литературного направления. Однако если в случае с Джойсом на стороне известного европейского профессора филологии стояла околдовывающая и искушающая магия имени, то только набирающий обороты российский писатель подобной льготы лишён.

И, продолжая рассматривать схожесть литературных процессов нынешних и вековой давности, вновь пришла пора вспомнить о Платонове. Его влияние на русскую прозу велико, в том числе и на всё тот же постмодернизм. И всё же при всём при этом после его ухода ощущается некая пустота, которая, как известно, наполняется по закону невозможности её существования. И сейчас в лице Лепещенко мы видим очередную попытку продолжения платоновского модернистского стиля в пространстве уже современной прозы. И опять возникает вопрос в оправданности нового эксперимента.

Что же касается философского наполнения книги, то глубинное содержание романа открылось по прочтении слов: «Тигр с ягнёнком очень мило уживаются в душе у русского человека». Это центральные слова книги. В некотором роде ключик, подобный тому, что разыскивал Карабас-Барабас, чтобы открыть таинственную дверь, и вольно или невольно заброшенный автором читателю для собственной отгадки. И тот, кто его заметил, узнаёт, что душа русского человека и станет центром поиска писателя. А какого поиска? – Основы русской цивилизации. В чём суть и её как таковой, и её жизнестойкости? Откуда черпает она свои силы сохранять неуступчивую устремлённость к справедливости?

Ответ на перечисленные вопросы главный для Лепещенко, и сюжет наличествует только лишь для раскрытия идеи, которая, увлекая его, вдохновляет на словесную импровизацию. И в итоге рождаются необычные опоэтизированные стилистические и смысловые абстракции. «Жизнь… отдать её обратно правде, земле и народу, – отдать больше, чем они получили от рождения, чтобы увеличился смысл существования людей…» – размышляет главный герой Псих. Он же переживает дальше: «А смерть… Смерть страшна чувством, что не стало главного добра, и уходишь, как похищаешь добро из мира, и оно сгинет в твоей груди…».

Подобные абстракции показательны для прозы Лепещенко. В них ещё ощущается тень присутствия других знаковых имён, но уже лишь тень. Мы видим, как постепенно раскрывается лепесток. И здесь самое время вернуться к Джойсу. По крупному счёту, писателю удалось проявить себя только в романе «Улисс». Однако своё дело он осуществил: новая писательская техника подхватывается преемниками, создающими школу потока сознания. Нам же сейчас интересно: останется ли проза Лепещенко штучным, как в случае с Платоновым, товаром или же из нового ручейка родится новое постмодернистское течение, лишённое элитарного апломба и питающееся соками самой что ни на есть настоящей земной жизни?