Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов). ИНСТИНКТ СВОБОДЫ, ИЛИ АНАТОМИЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Роман

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ИНСТИНКТ СВОБОДЫ, ИЛИ АНАТОМИЯ ПРЕДАТЕЛЬСТВА[1]

Роман

 

…Стремление к свободе – безусловно,
базовый, первичный инстинкт человека.
Но всех своих успехов «человек разумный»
добился только на пути обуздания
зоологических инстинктов…
Из публицистики автора

 

ПРОЛОГ

 

– …Ты меня любишь? – предсказуемо спросила она поутру, лаская взглядом его точёный латинский императорский профиль, монетно отчеканившийся на соседней, взмокшей от их ночного неистовства, гостиничной подушке. Она тогда была ещё очень молода и являла «продукт чисто-советского воспитания», смуглая тонкокостная брюнетка с «комплексом отличницы», с новеньким «красным» дипломом, который ещё пах свежатиной полиграфии, «папина дочка», строгость нравов которой усиливалась техническим направлением её специализации.

– Ты меня любишь? – спрашивала с чисто женской хитростью, не вчера вечером, а сегодня утром. Чтоб не отвертелся.

– Нет, – ответил этот итальянского вида генерал секретной службы своей доверенной и ответственной, и слишком уж покладистой сотруднице. Просто, буднично, выпуская в потолок «колечки» от сигареты. Снова босс. Даже одеваться ему не нужно – достаточно только этого тона и этого взгляда, и этой сигареты в постели…

– Тогда зачем ты… – в тёмных, как ночной омут, глазах её копились слёзы, губы дрожали. – Зачем же тогда вы, Савелий Манулович?.. Зачем же?..

– Ты видела? – мрачно спросил генерал с особой киношной, флорентийской внешностью, красавец и сердцеед. – Ты должна была видеть во сне…

– Видела.

– И что ты видела?

– Тьму внешнюю и скрежет зубовный. И люди мутировали, стали каннибалами, чудовищами, морлоками… И то, что это кошмар ближайшего будущего. И хохочущего дьявола…

– Тогда какого же хрена… – еле сдерживая себя, прорычал босс, – ты, девочка моя, спрашиваешь про какую-то любовь?! Мне нужно было показать тебе, что ждёт человечество, если мы не остановим… Проще и быстрее всего это передаётся половым путём. Ну, а то, что я у тебя был первым… Извини, не думал… За это – вот, положа руку на сердце – прощения прошу…

– Что значит, вы… ты не думал?! – взвилась Азира, у которой недаром кличка и позывной Пума. – Сколько, по-вашему… по-твоему, мне лет?! Я что, такой старой выгляжу?!

– Если ты не наврала в личном листке учёта кадров, то тебе двадцать три года. Обычно в этом возрасте уже…

Азира отвернулась от него, целясь в его бесчувственный цинизм острыми лопатками с родинкой под правой. И еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться, как ребёнок.

Азиру Амирхановну Бекову, аудитора сводной следственной чрезвычайной группы военно-финансовой разведки СССР, обманул не только её шеф, но и она сама себя.

Только теперь ей открылось насколько глубоко и дико она влюблена в этого легендарного призрака, овеянного спецслужбистской мифологией и тосканским («потаскунским» – говорили злые языки) шармом, насколько безрассудно, словно заворожённая, тянулась к нему с первого же знакомства, самообманчиво истолковывая все его намёки – или даже то, что она лишь принимала за намёки…

А он ей хотел только страшный сон показать. Который легче всего передать половым путём. Но ведь – если быть честной с собой – она же его и не спрашивала ни о чём! Она же хитрила, думала, что хитрит, приберегая вопрос о любви «до-после» близости…

Как же мало она разбирается в таких делах, это ведь не хищников в «белых воротничках» по липовым отчётам вычислить! Она почему-то думала, что если лучше всех станет «колоть» этих «белых воротничков», то любимое чудовище ею проникнется и приблизит, и прочувствует, и… и…

А он только «передал ей кошмар завтрашнего человечества». Бесчувственное бревно! Мерзавец! Развратный, растленный загранкомандировками негодяй!

– А я тебя люблю, – отомстила Пума боссу.

– Поздравляю. – Он равнодушно затягивался сигаретой. – У тебя хороший вкус.

– То есть, я так понимаю, разводиться с этой своей… ты не собираешься?

– У тебя какие-то странные извращённые представления о браке, испорченная девочка, – змеино скалился генерал Кравино. – После одного раза с кем-то в гостинице – уж и семью, ячейку общества, разрушать?! Да так на вас, оторв, никаких ЗАГСов не напасёшься…

– Ты меня обманул, Савл.

– Каким это образом?

– Я думала, что…

– Я, по-твоему, телепат? – перебил её босс. И это говорил человек, передающий образы грядущего мироздания половым путём! Даже и не понимая скверны собственного цинизма в этой чёрной бездне «конца света». – А сказать ты мне не могла? У тебя язычка нет?

Так дразнят детей, он обидно подчёркивал, что она для него ещё ребёнок.

– Что теперь с нами будет? – спросила Бекова.

– Ну, ты же умная, крошка! Придумай что-нибудь…

– Я серьёзно. По службе.

– А-а, ну тогда, в таком случае… Что и раньше. Ты видела. Мы отвратим Апокалипсис и сдохнем. Или – не отвратим, и всё равно сдохнем. Мы в любом случае умрём, детка, на этот счёт можешь не сомневаться, но разве тебе не хочется спасти миллионы людей от посажения на кол?

– Меня ты уже посадил, – Азира старалась быть предельно циничной, получалось не слишком. – Ничего, мне понравилось.

– Там немножко другое имеется в виду! – как ни в чём не бывало, пояснил шеф. – Поверь, миллионам не понравится…

Так, в канун крушения мироздания, начались «внеслужебные связи» генерала ВФР Кравино и аудитора его «чрезвычайной группы» Бековой. Малопонятного полукровки, полуитальянца на советской службе и амбициозной молодой карьеристки, рвущей подмётки на ходу, вписавшейся в чрезвычайщину с первых же дней, ни в чём не уступая матёрым коллегам.

– Мала ещё меня учить! – бывало, бранит её считавший себя без Кравино за старшего Паша Нитрат. – У тебя ещё молоко на губах не обсохло!

Так сложились эти, тёмные, мутные отношения, в которых, надо признать, Савл и Азира очень сильно, но и очень странно любили друг друга. Он её оберегал от себя, она ему каждым шагом мстила, не переставая вожделеть, всё ещё надеясь, что однажды он «пожалеет о своём поведении». И при этом оба готовы были отдать жизнь за другого без колебаний…

Не слишком-то они ценили жизнь, ни тот, ни другая.

 

 

Часть I. ПОЛНОЧЬ: НАШЕСТВИЕ КРЫС

 

1.

Биография Азиры Орлаевой, в девичестве Бековой, началась в угловой, приставочной служебной жилплощади ведомственного дома, в основных квартирах которого, улучшенной планировки, жило большое советское начальство. Здесь отец-дворник Амирхан, вдовец, с бесконечной любовью, стараясь дать ребёнку всё, воспитывал её, ни в чём не отказывая. Матери Азира не знала – та умерла при родах, такой страшной для Амирхана ценой подарив миру девочку – красавицу и умницу, но, конечно же, с несколько деформированным мировосприятием.

Сказались, пусть и не на внешности, родовая травма и почти полное, противоестественное отсутствие женщин в детстве Азиры. И то, что в юные годы она стыдилась отца-дворника… И то, что после она стыдилась, что в юные годы этого стыдилась, умножая стыд в квадратную степень… Для немолодого уже папы Азира стала единственным светом в окошке. Его история довольно типична: послевоенный детдом, окончание неполной средней школы, переезд, более похожий на бегство, из Татарии в Москву, куда гнали юношу амбиции и где у сироты никого не было, и где его никто не ждал…

В столице Амирхан устроился дворником, потому что дворникам выдавали служебное жильё при ЖЭКах. Сперва думал – временно, потом втянулся, и засосала бытовуха… Но всё же он сделал определенного рода карьеру, продвинувшись из заштатного ЖЭКа на Юго-Западе в дворники элитного УЖХ при самом правительстве.

Как ни странно это прозвучит сегодня, но в «ином мире», то есть в советское время, у детей обслуги были хорошие шансы на карьеру. С одной стороны номенклатурные горничные, уборщицы и дворники не подпадали под гневное око партконтроля, а с другой – вращались под самым «рогом изобилия». Хоть это и смешно, но уборщица в Обкоме КПСС частенько выбивала себе и близким больше благ, чем его номерной секретарь; секретарь ведь обязан быть лично скромным, а уборщица – вроде как скромна в силу должности. И от неё дополнительных гарантий верности партии не требуется…

Общаясь по утрам (с метлой в руках и всегда в чистом фартуке) со многими бонзами старого мира, Амирхан присматривался к ним, искал покровителей для заканчивающей финансовый институт, и блестяще заканчивающей его, дочери.

Как и все любящие отцы, он всё время оставался недоволен кандидатурами. Один министр казался ему слишком строгим и чопорным – станет ещё её бранить! Другой – напротив – слишком вольным и развязным – станет ещё приставать…

Третий не проходил по возрасту – вот-вот, на пенсию вылетит. Четвертый как-то обмолвился, что ждет назначения в провинцию – Амирхан же не для того бежал из Альметьевска, чтобы отправить дочь в аналогичные пенаты.

Из отцовских поисков постепенно выкристаллизовалась кандидатура Савелия Иммануиловича Кравино, к которому и отправился Амирхан за милостью. Кравино выслушал излияния любвеобильного папаши с постным лицом, даже с некоторой брезгливостью. Подтянутый и довольно молодой (по партийным меркам) Савелий Иммануилович никак не мог уважать блата и кумовства, разраставшихся метастазами по стране, и хотел было вовсе выгнать наглого дворника…

Однако поопасся: комчванство по отношению к ярко выраженному представителю пролетариата могло и боком выйти в партийной карьере. Потому Кравино избрал третий, макиавеллианский путь: Амирхану не отказывать, но вытащить «Азюшку» на такое собеседование, где она бы с треском провалилась. Тут, как говорится, и взятки гладки: хотел по знакомству помочь, да обстоятельства не позволили!

Из одного нелепого случая вырос и другой: девчушка оказалась в странном, болотно-зелёном с фасада, здании массивного, подавляющего сталинского ампира. На режимном объекте с вахтёрской будкой у входа в палисадник, затерянном в малоизвестном даже старожилам города Готторпском переулке…

В тот день Кравино с утра, когда за ним, как обычно, подъехала служебная чёрная «Волга», взял девушку с собой, подвёз, но не до самого входа: высадил за квартал, у помпезно-колонного портика НИИ Гужевого Транспорта СССР, чтобы «не было лишних разговоров».

– У меня версия! – по-соседски поделилась с ним Азира, когда дошла до пункта охраны и, сдав там свой временный пропуск, оказалась в таинственной зале «атипичного» экзамена. – Выпускников школ для умственно-отсталых детей в нашей стране трудоустраивают называть предприятия соцкультбыта…

И пояснила с нервной улыбкой: в узком и кривоколенном Готторпском переулке она обнаружила громоздившиеся унылыми серыми кубатурами кафе-стекляшку «Весна» (аквариумного типа) и дом бытовых услуг «Радуга». Чуть дальше – магазин автозапчастей «Автолюб», словно бы претендующий добавить себя в список половых извращений. Но вершина административного долботворчества – вывеска сборочного предприятия всесоюзного общества слепых «Луч»!

– «Луч», Савл Манулович! Всесоюзного общества слепых!

– Это ещё что! – хихикал Кравино, покровительственно взяв её под локоток, на миг забыв о своём генеральстве и сам превратившись в доброго соседа. – В паре кварталов отсюда – ресторан «Несвияж». Ну, нормально так, да? В честь братьев-белорусов, у которых есть город Несвияж, ресторан белорусской кухни! Влекущее имя, высокая честь: кому ж не захочется покушать несвияжного?!

«А может быть, – синхронно подумали генерал и выпускница фининститута, – власти наши специально так делают? Чтобы улыбнуть хоть на мгновение советского человека, которому уже к началу 80-х годов стало нестерпимо скучно жить?».

Всем, кто живал в СССР, – знакома не понаслышке эта советская тоска сереющей год от года чугунной неизменности, неизбежности «макарошек» и «пюрешки» в столовых с базедическими именами, котлеток с хлебным мякишем, которые, как казалось, – никуда не денутся, но и в лобстера с фуа-грой тоже, как казалось, – никогда не обратятся. На пыльных тропинках ковровых дорог в бесчисленных институтах и ведомствах копилась особая токсичная, высокоаллергенная пыль по имени «скука» – которую не умеет собрать ни один пылесос на свете…

Она неведома людям рынка. Человеку рынка скучать не дают – да он и сам не сможет.

– У меня, – скажет он, – праздник, который всегда со мной: каждодневно развлекаться воображением всяких ужасов, которые случатся уже к вечеру, или завтра-послезавтра, с высокой долей вероятности!

Чем более развита и разветвлённа его фантазия, тем натуральнее рисует она картины как глобальных, так и личных катастроф «на сносях». Вряд ли это приносит развитому воображению радость и веселье, но уж ему точно не скучно!

Страна, в которой в моду входили двубортные костюмы с ватными набивными плечами, превращавшими фигуру в неестественную трапецию, – стремительно скользила в тот мир, в котором единственно возможной хорошей новостью станет отсутствие всяких новостей.

Но пока… Пока ещё продолжалось «свободное падение». Для истории оно всегда – краткий миг, но для человека иногда может показаться долгим и нервным, как дрожаще-стреноженная пауза тогдашней, многим ещё памятной видеокасссеты-«VHS»…

 

***

На «Готторпке» Азиру экзаменовали за овальным столом в компании прожженых волков из разных ведомств – службистов с опытом следствия по экономическим преступлениям. Так договорились между собою Савл и Амирхан, игравшие в игры двух мужчин – двух очень разных, но одинаково советских мужчин, равно не учитывавших фактор женщины. А женщина уже была! Очень ещё молодая, с ломающимся характером и эпатажными манерами, пытающася скрыть за внешней развязанностью глубокую внутреннюю неуверенность… Но была…

Азиру Бекову, «Азюльку-Козюльку» Кравино знал едва ли ни с младенческих ходунков. Замечая в скверике возле своего подъезда, по-свойски шутил с ней, дарил иностранные, красиво упакованные конфеты, иногда импортные игрушки, и уж, конечно, не догадывался, как маниакально эта маленькая «Козюлька» в него влюблена. Так бывает обычно у девочек, у мальчиков куда реже, – когда чувство растёт вместе с человеком.

Савелий Иммануилович Кравино был сыном итальянского перебежчика, во время сталинградской битвы вышедшего с белым флагом на советские позиции. Назвался Эмино Кравино коммунистом – и полез в кузов. Развивал советское сыроварение, женился на русской девушке, нарожал детей – одним из которых стал унаследовавший флорентийскую внешность папы Савлик Кравино. И он вполне мог бы сойти за итальянского киноактёра, пока не улыбался. Улыбка у него была очень уж страшная, волчий оскал, и те, кто имели неосторожность его рассмешить, – не радовались своему юмористическому успеху, хоть рассмешить его случалось нечасто.

Савлик готовился пойти по отцовским стопам – развивать молочную промышленность в СССР, но поскольку идеально, с неподдельной изюминкой тосканского акцента лопотал по-итальянски – ещё студентом был выцеплен в особый отдел. И по «комсомольской путёвке» направлен в «органы». Где, собственно, и приобрёл эту волчью, несвойственную его тосканскому отцу, улыбочку…

Для маленькой Азиры он был воплощением романтики дальних странствий, пальм и океанов, представлялся каким-то запредельно величественным и желанным. С каждым его приближением она трепетала всем своим утончённым существом, со всей наивностью, на какую способна нисколько не испорченная девочка-подросток:

Да шуточное ль дело:

Почти что полубог,

Известный всем Марчелло

В сравненьи с ним – щенок [2]

А самой большой трагедией в её жизни, когда она все губы себе вкровь искусала, глаза заплакала и назло отцу коротко постриглась, – был заезд в квартиру Кравино «Шамаханской царицы» – жены из далёкой Шамахи, которую, как и положено в романтических сагах, воин-рыцарь привёз из далёкого похода… Долго после этого Азира старательно избегала встреч с четой Кравино, и Савелий Иммануилович, разумеется, ни сном ни духом не догадывался, какие трагичные страсти кипят на первом этаже его «парадной», в дворницком углу…

К тому моменту, когда девочка подросла, а её отец начал искать ей «перспектив по профилю её института» – Кравино вел отбор, как он говорил, ради конспирации, – «для партконтроля».

Ему немножко претило присутствие на серьезном мероприятии этой остроскулой востроглазой «школьницы» в джинсовом костюмчике, темных очках, сдвинутых на лоб, выдувающей пузыри входящей в моду жвачкой. Но – утешал себя Савелий Иммануилович – она всё равно не поймет, о чем речь, так что пусть служит для моих волков дополнительным раздражающим фактором…

Первой задачей Кравино поставил довольно простую ситуацию из практики. Рассказал, как в одном из скотоводческих районов нашей необъятной Родины сильно мухлевали с актами падежа скота (крупного и рогатого).

– Есть даже специфическая аратская поговорка, – похвастался Кравино знанием материала, – «Дол падежом красен!». Ну, вот чтобы они свои горы и долы падежами не склоняли, «Софья Власьевна» (т.е. советская власть) пошла на хитрость: стала сдавать аратам бычков на откорм по живому весу, и обратно принимать тоже по живому весу. Тут уже падежом не прикроешься – взял пять тонн, обязан к осени сдать десять, а иначе нарушишь плановый показатель. Итак, внимание, вопрос! – поднял палец Савелий Иммануилович. – Каким образом могли бы скотоводы воровать в этой ситуации?

– А бычки были племенные? – спросила вдруг Азира Бекова, лениво почавкивая своей жвачкой.

Окружавшие службисты взглянули на неё, как на дурочку – и поделом. Кравино почувствовал их колкие перемигивания у себя за спиной, и смутился: тоже ведь донесут, что случайных людей на собеседование водит.

– Да… – рассеянно отмахнулся он.

– Вариант ответа! – поднял руку фаворит гонки, зеленоглазый красавец, капитан ОБХСС. Кравино уже прикидывал его на роль своего помошника и потому ободряюще улыбнулся:

– Прекрасно, Слава! Давай послушаем и обсудим…

– Они получают пять тонн, сдают по плану десять, а откармливают тонн на тринадцать-пятнадцать… Десять сдали, три тонны себе в багажник и на рынок спекулировать…

Кравино разочарованно поморщился.

– И где же ты, Слава, тут видишь воровство?

– Как где? – опешил фаворит. – Мясо продается с рук по спекулятивной цене…

– Подожди! – влез в обсуждение тонконосый блондин из армейского интендантства. – Им спустили план: нарастить за лето пять тонн… Они план выполнили… Какие к ним претензии?! Если возникают большие излишки, то это плановиков надо прищучить, а аратам полагается вроде премии за ударную работу… Я прав, Савелий Иммануилович?

– Прав, Серёжа… Слава, подумай-ка получше, ты меня разочаровываешь…

– Кстати, мой вариант ответа, Савелий Иммануилович! – взбодрился интендант Сергей. – Я думаю, что тут дело в приписках. Наиболее логично для скотоводов войти в сговор с весовщиками мяса и исказить весовые показатели…

– Как вариант можно принять… – раздумчиво согласился Кравино. – Но ты, Сергей, некорректно поступаешь с условием задачи… Весовщиков в ней не было, были только скотоводы. Вообрази, что весовщики – кристально-честные люди. Что тогда? Получается, арат и украсть уже ничего не сможет, ха-ха!

Возникло некоторое молчание – и в этой суконной тишине маленькая востроносая пигалица с черными, как у отца, глазами ночи вдруг по-школьному подняла руку:

– Можно мой вариант?

– Давай, Азирочка… – покровительственно кивнул Кравино, ожидая очередной детской глупости.

– Савл Манулович, если бычки племенные, то их можно в течение лета подменить всяким полудохлым сбродом со стороны, и сдать 10 тонн полудохлых ублюдков вместо 10 тонн сортовых… Мясо оно ведь и есть мясо, а племенной бычок явно стоит дороже какой-нибудь деревенской развалины…

– Хм… – крякнул Кравино от неожиданности. Его «волки» сгорали от стыда, хотели бы на чем-то подловить пигалицу, доказать её неправоту. Но как не признать, что она верно задала вначале уточняющий вопрос, и что она верно решила логическую комбинацию, не прибегая к «потусторонней» помощи коварных весовщиков?

– Ещё есть варианты? – растерянно теребил полу пиджака Кравино.

Других вариантов не было.

– Хорошо… – покачал головой Савелий Иммануилович. – Теперь другая задача… Один крендель построил дачу из ворованных стройматериалов. Наша задача – разоблачить его. Беда в том, что он хитер и на все наши запросы предъявляет магазинные чеки: вот, купил в магазине кирпич, вот – купил шифер, паклю, и так далее…

Зеленоглазый Слава, наученный горьким опытом, теперь первым не лез. Первым выскочил долговязый и немного нескладный Борис из контрольно-ревизионного управления.

– Савелий Иммануилович, если чеки фальшивые, то наверняка экспертиза докажет…

– Покупка, безусловно, фиктивная, но чеки – оказались подлинными. Грубо говоря, наш крендель собрал их по строительным магазинам, где они как мусор валяются… И, чтобы ими не сорили, там ставят такие специальные мусорные коробочки для чеков… Каждый вечер – полна коробочка, видел?

– Приходилось…

– Ну вот, и теперь, Боря, он смеется над нами, потому что экспертиза нам не помощница…

– Тогда проверить его доходы и выяснить несоответствие! – всё ж таки не удержался от участия Слава из ОБХСС. – Если у него, допустим, небольшая зарплата, а дом построен в кратчайшие сроки, и мы можем…

– Хорошо! – улыбнулся Кравино. – давай заострим ситуацию. Он – это я. Задавай мне вопросы, а я буду отвечать…

– Вот ваша справка о доходах! – увлекся игрой Слава. – Вот справка о расходах! Ваши расходы, гражданин Кравино, превышают доходы, как вы это объясните?

– А что, по-вашему, у меня нет жены? Нет родителей? Нет родственников, у которых я перехватываю взаймы? – актерствовал Кравино.

– Но… Но… – растерялся Слава.

– Савелий Иммануилович! – вступила в дело Азира Бекова. – У вас чеков очень много… Как я понимаю, вы покупали стройматериалы по частям, не так ли?

– Совершенно верно! Как соберу некоторую сумму – зарплату получу или в долг дадут, – бегу покупаю…

– Как умный человек вы, конечно, записывали: где, когда и сколько куплено?

– Азира Амирхановна, – Кравино в первый раз назвал пигалицу по имени отчеству, и это уже о многом говорило. – Я опасался, что могут возникнуть вопросы, и потому, конечно, вел дневник стройки, где все расписано по дням: в таком-то магазине такого-то числа куплено столько-то пакли…

– Отлично. И вы могли бы предоставить следствию эти данные?

– С удовольствием…

– Итак… – улыбнулась Азира совсем ещё детской улыбкой – открытой и наивной. – Мы, товарищи, получили сводку покупок. Мы подозреваем, что покупки на самом деле не совершались, а чеки подобраны с пола и не относятся к тем доказательствам, которые якобы прикрывают… Все товары, которые приобрел подследственный Кравино, принадлежат к категории остродефицитных и бывают в магазинах далеко не каждый день… Таким образом, нам стоит проверить, был ли в данный день в данном магазине завоз шифера… Скорее всего, условные данные гражданина Кравино разойдутся с росписью завозов… Он утверждает, что купил шифер в таком-то магазине в такой-то день, а по данным магазина выходит, что там весь шифер месяц назад раскуплен, и нового завоза не было… Так мы докажем, что подследственный Кравино врет, и записи его – фиктивные.

– Однако! – крякнул Савелий Иммануилович. – Не хотел бы я попасть в такой переплет, Азира Амирхановна…

…Когда все ушли, заместитель «по провокациям» Павел Георгиевич Нерадов, позывной Нитрат, поделился с шефом несколько странными предположениями:

– Как угодно, Савл Манулович, но не нравится мне эта девчонка!

– Почему? Из-за возраста?

– Нет, возраст как раз плюс… Нам чем моложе, тем лучше, у них сил больше…

– А тогда что?

– Ведьма она, Савл Манулович! – сознался Нитрат, нервно дрогнув плечом. – Цыганка, глаза чёрные как антрацит, и натура, по всему видно, тёмная, готическая…

– Так ведь и я, Павлуша, не блондин! – усмехнулся Кравино, и от ухмылки его ещё сильнее побежали по хребту Нитрата мурашки…

 

***

Более всего на свете девочка Азира Бекова, потом ставшая женщиной Азирой Орлаевой, ненавидела фильм «До свидания, Лукумо!». Ничем разумным такую ненависть объяснить нельзя, это лёгкий и весёлый музыкальный фильм-ревю 1982 года. Его снимал именитый гость Советского Союза, польский режиссёр Бзденек Кидальски, по сути, о самом себе, с целью – как он насвистел партийным органам – «в эстрадной форме прославить дружбу социалистических народов». По сюжету фильма варшавский залётный хореограф ставит где-то в Азии шоу-представление «Шамаханская царица» по сказкам поэтического аса Пушкина.

В центре событий балет на льду с участием вокально-инструментальных ансамблей и солистов Шамахи, а попутно Бзденек знакомил европейских зритерей со старинными обрядами мусульманского Кавказа, с с экзотической природой гор и приморья, с популярным высокогорным катком Лукумо.

– Коровы на льду! – шипела кошкой Азира на изящные пируэты конькобежцев. – Всё это бред, набздел ты, Бзденек, а ещё и призёром Каннского фестиваля стал…

Бекова в упор не видела, что фильм очень добрый и славный, и для того была причина очень личная: посреди фильма звездой сверкала с вокальными номерами роскошная восточная пантера Айла Сефардова, ставшая законной (блин!) супругой Савла Мануловича Кравино…

Азира пыталась навести справки о «разлучнице» – но что дочь дворника, с её кругом общения, могла узнать? Айла – певичка, прожигательница жизни, с рождения всё к её услугам, потому что она родная и младшая, и любимая сестрёнка Гусмана Сефардова.

А оный – дважды герой социалистического труда и председатель Шамаханского республиканского КГБ. Немудрено, что Савл по своей работе (точнее, по текущим разработкам) сперва близко познакомился с её братцем, а потом был очарован Шамаханской царицей.

– Ну… – добавляли «опрошенные лица» (а в маленькой Азире уже проявлялись черты дотошного следователя) – Наверное, и карьерные соображения сказались! Породниться с кланом Сефардовых – хороший шахматный ход в аппаратных играх! Вон Никитка Хрущёв всю свою поганую игру сделал, опираясь на украинские кланы, на местечковых селюков, а этот, видимо, думает получить из Шамахи золотого петушка… Ну и флаг ему в руки, лишь бы не «отпетушили», сама понимаешь, девонька, игры эти обоюдоострые…

Бекова была не столь благодушно настроена, как её вальяжные, всезнающие собеседники. Одержимая «готическим психозом» она полагала Кравино «своим», забыв ему об этом сказать, так что он наслаждался экзотикой Востока и воркующими песнями Лукумо в счастливом неведении.

В том, что узнала Азира о внезапном браке своего неоповещенного избранника – действительно, видилась лишь пошлая плоская история-банальность. Помогая одному азиатскому клану давить соперничающие с ним другие азиатские кланы (при этом похожие друга на друга, как близнецы), «московский гость» закономерно попал на шамаханский банкет, в ресторанную залу, стилизованную под огромный шатёр шёлковыми ниспадающими волнами.

Развлекая следственные органы, тут пела девушка, заинтересовавшая Кравино. Она оказалась сестрой хозяина, «принимающей стороны», слово за слово, и всё склеялось у них…

Тьфу, как липко и слащаво, даже пересказывать противно!

На самом деле всё было немножко не так – о чём, разумеется, не могли знать опрошенные Азирой верхогляды всезнающего московского бомонда…

 

***

Потомок «революционных борцов» за красную Шамаху Гусман Усейнович Сефардов проживал в роскошном трёхэтажном, белом и на солнце сверкающем, как кубик сахара-рафинада, особняке, буквально парящем, казалось, в воздухе, без опор – над крутым обрывом. А на дне ущелья, на которое выходили по-восточному витиеватые окна спальни семейства Сефардовых, – рычала и глодала камни сердитая горная речушка…

Жил бы этот липовый «дважды герой» поскромнее – и на его шее не остался бы до конца дней его, как говорят в этих краях, «турецкий галстук». То есть: алый шрам-обруч от традиционного в Шамахе шёлкового шнурка-удава… А так, пока Кравино и Нитрат бегали с пистолетами наголо по бесчисленным покоям, распинывая золотокистные бархатные подушки и чеканные серебряные тонгогорлые кумганы, – Гусмана Сефардова уже почти успели удавить.

Нерадов-Нитрат тогда ещё служил относительно недавно, и рассказывал, что как-то особенно резко и болезненно, видимо, с непривычки, – запомнил это массивное, упитанное, волосатое в распахе домашнего халата тело, дугой перекинутое через письменный стол…

Дело было в шикарном (пусть по советским меркам, но всё же!) рабочем кабинете, а тело – безумно и агониально, слепо шарящим вокруг себя короткими, словно бы обрубленными, мохнатыми, как и положено азиату, пальцами…

Выстрелы в замкнутом помещении оглушили. А тюлевая занавеска, словно бы со страху, выметнулась истерически в створы распахнутого окна, стала махать кому-то в бездонную пропасть белым флагом…

Гусман Усейнович Сефардов находился тогда в одной секунде от потери жизни и власти над Шамахой, той власти, которую он, благодаря Кравино, потом прочно приберёт к рукам. А всё потому, что Гусман Усейнович и его клан сделали ставку на всех, исключая Кравино, «не тех».

Сефардов много лет работал (правильнее говорить – «служил») далеко от родных краёв, а когда вернулся – то попросту не узнал своей республики. Оказался в ней московским соглядатаем, чужим и враждебным всей пестроте местных нравов и укладов, вполне, за время его отсутствия, зацементировавшихся круговой порукой самого отвязного и неразборчивого в средствах, по-кавказски дикого криминала.

В Шамахе много нефти. А где много нефти – там бывает и много государственной измены. И простой бытовой подлости, заказных убийств, раскрытых и нераскрытых, – тоже накапливается предостаточно…

– То, что это прямая измена – я понимаю! – доложил наверх по уже распадавшей, усеянной сифилитическими язвами перестроечных нравов, субординации генерал КГБ Сефардов. – Я понимаю, что такое измена! И как она выглядит – знаю. Но как такое возможно у нас, в СССР, при живой советской власти – я не понимаю…

– Что вы имеете в виду, Гусман Усейнович? – недовольно спрашивали у него по телефону столичные кураторы.

– Я не понимаю… Как будто Советский Союз отменили… Здесь, в Шамахе, на каждом шагу какие-то турецкие подданные, они ведут себя, как у себя дома, тут заезжают и снимают целые этажи в столичных отелях представители западных нефтяных компаний… Прицениваются к Джингизу, как будто он уже бесхозный…

– К какому Джингизу?

– Это наше главное месторождение. Так называемая «сладкая», надсолевая нефть, и так называемый «лёгкий» газ в подкупольных солевых ловушках природы.

– А в чём проблема?

– Вот и хотел бы понять. Видимо, в том проблема, что запасы гигантские! Превышение пластового давления над гидростатическим более двух единиц! Вы знаете, что это такое?

– И что это такое?

– Это фонтан!

– Зачем вы тень на плетень наводите, Гусман Усейнович? – вопрошали столичные кураторы, видимо, уже полакомившиеся от шамаханских и заграничных визитёров, и потому предпочитавшие замять дело. – Вы некомпетентны, лезете подменять специалистов! Ваш республиканский ЦК КПСС сообщает нам, что разработка нефти на Джингизе бесперспективна, там слишком высокое содержание свободного и растворенного сероводорода…

– Почему-то англичан и американцев это не смущает! У нас есть инженер Пеканов, он предложил технологию попутной очистки, сероводород сам по себе является ценным химическим сырьем для получения дешевой серы.

– Ну, и где ваш Пеканов?

– Убит в пьяной драке…

– Вот видите!

– Вижу… Вижу, что кругом государственная измена!

– Не надо так говорить, Гусман Усейнович, – шли на попятный вороватые, но при этом ещё пока трусоватые, не до конца отмороженные боссы перестройки. – Мы к вам отправим безупречного специалиста из военно-финансовой разведки СССР Савелия Кравино… Он на месте там всё рассмотрит, и если есть факты… то примем решения…

Факты были. Один из фактов Сефардов, как ожерелье в виде опоясывающего багрового рубца, стал носить на шее. Есть такое печальное выражение – «почти успели», а про Кравино можно сказать наоборот: «почти не успел». Доли секунды всё решили, превратив уже практически готовый труп в будущего «вождя Шамаханской нации»…

– Айлушка, – сказал Гусман, потирая шею (этот жест у него останется до конца жизни), – единственный человечек, которого я люблю. Она – единственная, через кого можно на меня надавить… Я не доверяю никакой шамаханской охране, Савл! Подкуп или просто лень, да и каково это – всю жизнь прятаться?!

– Ну, тебе-то придётся! – пожал плечами Кравино.

– Я мужчина и воин. Мне это даже и положено. Но не ей. Лучший вариант – забери её с собой в Москву, Савл! Пусть она будет с тобой, на всю жизнь, лучшей ей охраны я придумать не могу… И я видел, как ты на неё смотрел в ресторане…

– Я-то, может, и смотрел… – смутился, что с ним редко бывало, брутальный Савл Манулович. – Но весь вопрос, как она на меня посмотрит…

– У нас об этом не спрашивают, Савл!

– Я так не могу. Давай я с ней поговорю. Давай сделаем так, как она решит…

 

***

Уже умиравшая «Красная Москва», чьё влияние в Шамахе таяло, как остатки снега в тёплом апреле, – одним из последних, перед тем как погаснуть и свернуться, решением – создала Шамаханскую государственную нефтекомпанию. «ШаГаНе» – как поэтично её прозвали: «Шагане ты моя, Шагане»…

Компания получилась огромной, раскинувшей щупальца влияния на половину мира – но, главное, подконтрольной генералу Сефардову и его людям: там на должность без его визы не ставили…

О роли Кравино в своей судьбе Сефардов не забыл – а забыл бы, так алая нитка поперёк горла всегда бы напомнила. Плюс эта смешная нелепость с женитьбой, эта забавная виньетка на отношениях двух сильных львов!

Сестрёнка Айлушка у Гусмана Сефардова была дочерью второй жены его папаши, мир ему, как говорят мусульмане. Разница в возрасте между Гусманом и Айлушкой была так огромна, что девка казалась даже не дочерью, а внучкой своему брату. На Востоке такое нередко. Да и у нас встречается…

В ту страшную грозовую ночь, когда чуть было не отправился к Аллаху на личный приём старший братец, – Айла тоже, по планам подосланных убийц, должна была умереть. Она – помеха главному делу. Тихий пневмтический звук пистолета с глушителем – и нет её, и незачем оглядываться, вспоминать, учитывая, что на кону!

Но Айлу спасла её царственная, отточенная восточная красота шамаханской царевны. Убийцы нарушили инструкцию. Они не пристрелили девку, а – преступно затягивая, с точки зрения нанимателя, операцию – оглушили и приковали наручниками к кровати. Явно намереваясь после позабавиться…

В каком-то смысле младшая сестрёнка спасла жизнь старшему брату, потому что заминка по её упаковке помогла Кравино успеть на выручку в смертоносный кабинет Сефардова…

 

***

То, на что намекал Нитрат, – очень быстро подтвердилось. Азире поручали, безо всякой скидки на возраст, самые сложные дела вызванной к жизни перестроечными иллюзиями «сводной следственной чрезвычайной группы» – этого криминально-романтического «тянитолкая», на последнем издыхании страны пытавшегося совместить несовместимое: свободу и законность. Азира получала ребусы – и щёлкала их как орешки.

– Ведьма! – вослед Паше Нитрату говорили коллеги за глаза. – Насквозь видит и под землёй найдёт!

Но она не только находила. Гибкости ей тоже хватало, как выгодной добавки к показной принципиальности и профессионализму. Самое первое и главное в Азире: она, как никто другой, умела его слышать. Дожа. Босса. Кравино. Например, когда он сетовал в узком кругу:

– Закон жизни довольно прост: люди без денег не могут противостоять людям с деньгами. Следователь, по сути, человечек: две руки, две ноги, и стандартная зарплата. Он не с неба падает: его назначают и снимают, а снимают те, кто назначил! У масонов ещё в прошлом веке придумано сто способов сделать угодному им человеку карьеру. И ещё двести – сломать её неугодному! Для обвинительного приговора четырёх свидетелей за глаза хватит, сильная же ложа может их выставить десяток, не моргнув тем же глазом! Ну, и что у вас против этого? Вы можете ловить босяков, которые с вами на одной доске, но посадить миллионера – не просто поймать, а довести до конца, посадить… На это необходимо хотя бы опираться на миллионеров. А лучше, конечно, самому им быть…

Первое порученное дело «товарищ Бекова» с присвоенным ей позывным, которым она на первых порах очень гордилась, – Пума, раскрыла за день, задолго до конца рабочего дня, и не выезжая на объект. Как и положено финансисту – простым сопоставлением отчётности. И – внезапно поняла, что… не знает, как быть дальше! Допустим, ты выявил мошенника, но ты же не милиция, чтобы брать его под стражу…

Опасаясь показаться ему дурочкой, Азира пошла к Паше Нитрату.

– Заставила ты попотеть этого живчика Худянского! – одобрительно скалился Павел, из уважения вставая ей навстречу. – Что там вышло-то?

– Ну… – Азира решила поддержать шутливый настрой, висевший вместе с отчётливыми коньячными парами в воздухе кабинета. – Гражданин Худянский совершил страшное преступление, за которое сразу вышка в кубе! Он попытался скрыть от страны и народа в сложные годы экономических преобразований открытый им способ преодолеть законы сохранения вещества и энергии!

– Да ты чё?! – радовался Нитрат, как ребёнок. – И как это ему удалось?!

– У них приписки шли по двум наградным направлениям: выход готовой продукции и экономия сырьевых материалов. Начинали, видимо, с малого, но год от года такая игра затягивает… В итоге у них получилось, что совокупная погонная длина обрезной доски больше, чем у необрезной! Вопреки закону сохранения вещества и энергии! Я ему и говорю: или пойдёте по статье «преступления против человечности», или пишите явку на статью помягче, мол, бес наврать попутал…

– И что думаешь дальше делать с Худянским?

– Ну как что? – Азира напряглась, потому что именно с этим вопросом и пришла к Нитрату, а он теперь переадресовал вопрос ей обратно. – Если дело раскрыто, куда сдавать?

Нитрат попросил по селектору две чашечки кофе, бутерброды и свежую выпечку, и Бекова приготовилась к долгому разговору, пытаясь угадать, что за церемонии вокруг раскрытых дел в этой странной ВФР?

– Понимаешь, детка, тебя сюда продавил Кравино, сразу из вуза… Это редкое исключение, а вообще-то сюда попадают люди, которые лучше всех раскрывали дела в милиции, в народном контроле, в партконтроле, в службах ревизий исполкомов… И они, по привычке, думают, что их задача на новом месте – тоже ловить преступников…

– А – нет?

– Тут вопрос тонкий, диалектический… Если коротко, то мы – Военно-финансовая разведка. Наша задача – не раскрывать хищения или мошенничества, а следить, чтобы финансовые потоки не размывали фундамента государственности. Понимаешь? Задача совсем другая, не как у милиции! На «внутрянке»…

– На чём?

– Ну, то есть на внутренних делах… Мы недавно, опыта особого ещё нет… Практика до конца не сложилась… Мы, вообще-то, раньше работали за границей, вот там у нас всё налажено, а тут перестройка, нас сверху попросили впрячься в оздоровление внутреннего хозяйства… Ещё три года назад наши и гражданина Худянского пути вообще бы никак не могли пересечься… Теперь другое дело, но у нас задача прежняя. И на «внутрянке» тоже. Если хищения угрожают Державе в военно-политическом смысле, то мы сажаем без вариантов. Но вообще у нас задача – не расправа и не месть, а вербовка. Вербовка для наших особых нужд, определённых статусом Военно-финансовой разведки! Худянский – ловкий и умный мальчик, правда? Много ли пользы стране он принесёт на лесоповале или пошивая рабочие рукавицы? И вот надо решать: или сдавать его ОБХСС[3], или, если может быть полезен – использовать в разведке.

– Понимаю. Мне это не нравится, но понимаю. И кто решает, идти ли очковтирателю и мошеннику Худянскому на зону, или дальше нарушать законы сохранения вещества?

– Ты.

– Что?!

– Ладно, скажу официально. На «вы». Вопрос о том, что делать с Худянским, решаете вы, Азира Амирхановна.

– Вообще не въехала…

– Слушай, ты, котёнок Пумы! Дурочку-то не строй! Ты Худянского взяла на обрезной доске… Теперь сама решай: сажать или вербовать.

– В соответствии с чем?!

– С собственным внутренним убеждением сотрудника ВФР.

– То есть каких-то кодексов, конституций…

– Нет, для нас нет! В сердце можешь их хранить, это даже приветствуется, но разведка, любая, а финансового профиля – сугубо, – обречена всегда действовать только по обстоятельствам. Худянский – твой, ты его взяла, ты и решай: бесполезен для наших задач – сдавай ментам, пусть дело сошьют. Они тебе будут очень благодарны: им для карьеры и премий готовое дело очень пользительно. Каждый визит нашего волка в ОБХСС – для легавых праздник, они там торт покупают по случаю… Ну, а если ты считаешь, что Худянский может быть полезен в задачах ВФР, то пиши служебку на имя Кравино, и дальше будешь этого жулика курировать.

– Под чью ответственность?

– Под твою, Азира Амирхановна! Ты за кого всё время спрятаться хочешь?! Мы на переднем крае битвы империй, у нас тут никаких «крыш» быть не может, ни кодексов, ни контролёров!

– Но откуда же мне знать, нужен мошенник Худянский Вэ-Фэ-Эру, или не нужен?! – возмутилась совсем сбитая с толку Пума.

– Ты мозги-то в пучок собери, юная леди! Раз тебе их хватило мошенника за мошонку поймать, значит, хватит и на аналитическую оценку его потенциала!

– Но почему я?!

– А кто может лучше оценить потенциал агента, чем тот, кто его за горло взял?

– Я к Кравино пойду!

– Ну, иди, он тебе то же самое скажет! Он мужик умный, опытный, но он Худянского не вёл, потенциал Худянского оценить не в состоянии, вникать в дело лесопиломатериалов у него ни времени, ни желания! Если ты, девочка, хотела просто ловить преступников – то тебе здесь не место. Тебя с руками оторвут в любом следственном отделе, рекомендацию дадим первого класса! Хочешь в следкоме юбку протирать?! Пожалуйста… Всегда считал, что для нас ты слишком юна. Но Кравино настоял!

– Я поняла вас, Павел Георгиевич. Я знаю, что делать.

– Уйдёшь? – с некоторой надеждой спросил Нитрат.

– Уйду в глубокие раздумья. Большего пока не обещаю…

 

***

В тот день Азира Бекова пошла домой не прямо, а через кооперативный бар «Ватерлоо», и явилась к отцу только около полуночи, пьяная «в хлам», как в её новых кругах выражаются.

– Боже, дочка, что с тобой?! – подхватил её у порога старик Амирхан. – Что случилось?!

– Пап, помнишь ты мне в детстве сказку читал, «Двенадцать месяцев»? А потом мы мультик смотрели… Там была маленькая королева, и ей нужно было написать резолюцию: «казнить» или «помиловать»… И она написала «казнить», потому что это слово короче…

– Ну, помню, солнышко моё, а зачем же из-за этого так напиваться? Давно дело было!

– В том-то и дело, что недавно! Сегодня, пап! Я должна решить, отправить человека в тюрьму или оставить на свободе…

– Дочка, ну, я думал, ты понимаешь, куда идёшь: если занимаешься следствием, то…

– Пап, ты не понял! За следователя решает закон, ему легко! Если забыл – открыл брошюру и сверился… За судью тоже, за прокурора – законы решают, им легко! А я должна решить сама! Вот такая работа! Сама обязана решать, исходя только из моих собственных внутренних убеждений…

– Так очень просто, доча! Помилуй его – и камень с души! Будь доброй!

– Но он преступник, папа. И это беззаконие.

– Ну тогда посади, если совесть чиста: уверена, что он преступник, – значит, сажай!

– Но и это тоже, в моём случае, беззаконие… – тяжко выдохнула Азира и расплакалась.

Утром она проспала на работу и проснулась тяжело похмельной. Стоило отодрать голову от пропотевшей подушки – как раздался телефонный звонок. Кравино!

– Азира Амирхановна, с сегодняшнего дня вы на больничном.

– А вы откуда знаете, Савл Манулович? – не нашла она спросить ничего лучше или умнее.

– Работа такая, Азя. Обязан всё знать. Ты с сегодняшего на больничном. Лист уже в отделе кадров, лечись, поправляйся. А я вечером зайду тебя проведать, апельсинчиков принесу!

– Мне б ещё и похмелиться, Савл Манулович! – наглела Бекова, отнюдь не уверенная, что хочет оставаться в этой «конторе».

– Вот так больше никогда по телефону не говори! – строго отчитал её босс. – Во-первых, я и сам всегда догадаюсь. А во-вторых, возможность прослушки никто не отменял ни для какого абонента! Do you understand me?

– Yes, my General!

– Поправляйся, Азюлька! Ты молодец. Я не думал, что ты этого Худянского так за полдня раскусишь! А что касается больничного – все люди болеют. Железных нет!

– Спасибо! – пролепетала Бекова и, услышав в трубке короткие гудки, упала лицом в подушку…

 

***

Вечером Кравино принёс апельсины, хурму и пузатые розовощёкие яблоки с дорогим марочным грузинским. Выпили и закусили с юной искательницей приключений, причём её отец строго сидел между «работницей и работодателем», уже догадываясь, пока, правда, смутно, что маху дал, обратившись к Кравино. А потому и разговор при бдительном Амирхане шёл всё больше о пустяках успокоительного свойства.

Наутро Азира, «поправившись», отправилась на службу, как положено, в ампирное зелёное режимное здание. В уже «свой» малоприметный Готторпский переулок, который в лабиринте ему подобных было так трудно найти и запомнить, что его даже после революции не переименовали, как бы забыв…

Наблюдательная девушка с фотографической памятью сразу же отметила на служебной стоянке резко выделявшуюся среди однотипных «Волг» с радиотелефонами весьма рыночную, грантовых тонов «Ладу-восьмёрку», в народе прозываемую «зубилом» за форму корпуса.

– Какой-то очередной барыга приехал сдавать агентурные сведения… – мимолётно подумала Азира. Ведь ей уже объяснили, что барыга, завербованный нашей разведкой, называется «национальный капитал», а барыга, завербованный иностранной, – «компрадорский капитал».

– А никем не завербованные барыги есть? – криво усмехнулась Бекова, которой совсем не нравилась игривость тона коллег.

– Есть, – пояснил Толик Клокотов. – Они мелочь по трамваям тырят. В наши и чужие сети неуловимы – потому что нахер никому не нужны…

Каково же было изумление молодой сотрудницы, когда Кравино после утренней оперативки попросил её задержаться, и небрежным жестом передал ей брелок с автомобильными ключами.

– Гранатовое «зубило» на нашей стоянке видела?

– Угу…

– Твоё.

– Но…

– Да, по штату тебе водитель ещё не полагается. Из внебюджетных фондов.

– Савл Манулович, а можно поподробнее?

– Гражданин Худянский тебе кланяется.

– Но, Савл Манулович… – вскочила Азира заполошно и взбешенно.

– Перестань! – усталым жестом усадил её обратно генерал. – Мне все говорят, что ты ещё ребёнок! Я устал отбиваться, доказывая, что нет. Сама хотя бы не доказывай обратное! Ты девушка зрелая, не по годам, и должна понимать: ты не в ментовке, а в разведке! А разведка действует своими методами.

– На территории противника!

– Если разведке приказано действовать на собственной территории, то и на собственной она действует методами разведки, заруби себе на носу! – Он чуть смягчился, учитывая пол и возраст собеседницы: – На твоём хорошеньком носике с горбинкой, который мне всегда так нравился…

– Скажете тоже, Савл Манулович… – совсем засмущалась Бекова, и огорошенная и польщённая, в странной смеси чувств.

– Разведчик должен минимизировать риск, – дожимал Дож. – Он по определению вне закона. Но риск обязан минимизировать, это не его право, а служебный долг. Ты не должна ходить пешком и ездить на метро. Ещё не поняла?! У твоих подследственных воротнички белые, а души чёрные, и славный еврейчик Худянский среди них – пушистый паинька! Разведчик обязан экономить время и силы, поняла?

– Но у папы есть «Запорожец»…

– Я знаю. В одном подъезде прописаны, забыла?

– И я могла бы…

– Нет, папу трогать не будем. Пусть он в сад рассаду возит, как раньше, он немолодой уже у тебя… Ну а потом, Азюлька, уважение со стороны врага – часть нашей работы. Если враг не будет тебя уважать, то не будет бояться… А он должен тебя бояться! Тут ведь весь вопрос в чём, понимаешь: не только мы их вербуем, но и они нас. И кто ловчее – ещё неизвестно… Мягко говоря… Если ты приедешь на ушастом[4] «Запорожце» к Худянскому, то это ещё ничего, лады, учитывая его врождённую еврейскую деликатность и местечковую картавую обходительность… Но поверь, очень скоро ты выйдешь на рыбку куда крупнее шахермахера лесопилок! А вот туда уже нельзя подъехать ни на хромой козе, ни на ушастом «Запорожце»…

– Савл Манулович, но я не могу принимать подарки от подследственных! Это же…

– Заткнись и выполняй приказ! Ты не в бумагопрядильню подёнщицей подрядилась, ты на войне! Скоро сама увидишь, как тут убивают, калечат, и как тут важен манёвр и понты… Теперь это «зубило» твой служебный автомобиль, я не подарок тебе делаю, а инструмент для работы даю!

Вскочил, налил стакан воды из обязательного в таком кабинете хрустального графина:

– Ну вот, опять глаза на мокром месте? Азюлька, ну что мне с тобой делать?

– Савл Манулович, понимаете, я…

– Да всё я понимаю! Вот, почитай, не ты одна такая галантерейная!

И Кравино пододвинул к Бековой личное дело Паши Нитрата, раскрытое на определённой странице. Азира впервые видела такой документ, и раньше вообще не могла вообразить документ эдакой формы в официальном делопроизводстве. Бланк – «Почему я хочу перейти на службу в ВФР? Личная мотивация (заполняется от руки, в свободной форме)».

– Это что, сочинение, как в школе?

– Да. На заданную тему.

– А почему я такого не писала?

– А потому что… – улыбнулся Кравино очень страшной улыбкой, – котёнок, у тебя это первая запись в трудовой книжке. Ты к нам ниоткуда не переходила, это твоё первое место работы. А у всех остальных твоих коллег мы обязательно спрашиваем, почему они хотят к нам.

Азира углубилась в излияния Нитрата. Узнала про него много нового. Она и понятия не имела прежде, что грубоватый Нитрат пришёл из экспертнорго совета художественной экспертизы живописи, и полжизни отдал старинным полотнам во всяких «Эрмитажах»…

Нитрат писал, что разочаровался в искусствоведении и экспертизе антиквариата, потому что:

«…это должно быть слишком романтичное общество, в котором старинную мазню по холсту считают запредельной ценностью. В нашем же обществе ни изображение на полотне, ни возраст полотна не могут составить самостоятельную стоимость, в чём я сполна убедился. Это средство обмана, как и всё остальное. Те, кто делает вид, что ценит антикварную старину, – на самом деле ценят только деньги и связи. Для своих нанимателей Рафаэль был лишь плохонькой заменой фотоаппарату. И с появлением цветной фотографии живопись объективно потеряла смысл. Превратилась в очередную площадку разведения лохов».

– И старина Нитрат решил быть с теми, кто в сердцевине всего! – понятливо и насмешливо покивала Азира.

– Ты даже не представляешь, какое это ценное приобретение! – ответил Кравино. – Заманить настоящего антиквара на нашу зарплату – почти невозможно! Если только из идейных соображений… Объём его знаний уникален и колоссален, методы работы нетрадиционны, а качество аналитики и оценки от антиквара требуются такие, что следователь против них – всё равно, что плотник супротив столяра!

Когда Азира пропиталась страданиями Нитрата, Кравино пододвинул к ней другое дело. Сочинение на заданую тему писал уже Клокотов: бывший гроссмейстер шахматного спорта. Если Нитрат считал Рафаэля «плохим суррогатом фотоаппарата», то Клокотов в определённый момент посчитал шахматистов плохой заменой электронно-вычислительной машине.

«Компьютеры играют всё лучше, и близок час, когда ЭВМ обыграет чемпиона мира по шахматам. Что тогда? Мы превратимся в трилобитов под стеклом музея, в примитивную форму жизни, на которую брезгливо посматривает превосходящий нас Разум?».

Клокотов, которому сулили великое шахматное будущее, покинул мир большого спорта, и, психологически надломленный, умолял в своём «сочинении» принять его на службу в военно-финансовую разведку: «Потому что больше в мире нет ничего настоящего: только война и деньги. Остальное – лишь инструменты обмана, используемые военными и финансистами».

– В неприятную и сомнительную компанию я попала! – грустно улыбнулась Бекова. – Главное, чтобы папа не узнал! В кого ни плюнь – все разочаровались в красках жизни, в гранях духа! И пришли к выводу, что на самом деле существуют только деньги, а всё остальное – показуха за них! Они же, но инкогнито!

– Поживи подольше, малыш, поработай с нами, изучи людей, и, может быть, ты не так сурово осудишь эту теорию строения общества!

 

***

Здание в Готторпском переулке словно бы спряталось, а точнее сидело в засаде, умело укрытое тополиным сквером, отчего летом было, как в снегу, в белом хлопчатом пухе тополей. Неуместный в новых временах армейский римский ампир делал этот особняк похожим на сурового отставника в военной рубашке, военного пенсионера из командира, ставшего вахтёром.

На стенах, под зелёной маскировочной штукатуркой – рельефные медальоны в виде советских звёзд в венках боевой славы, на фронтоне лепнина, уже тронутая эрозией: советский герб и склонившиеся к нему флаги. Казалось – как-то траурно склонившиеся, будто над гробом дорогого покойника…

– Такова уж наша жизнь, – пояснил Кравино, – вся биология стоит на хищениях, стремление к которым – врождённый инстинкт всякого живого существа. Вся цивилизация стоит на борьбе с хищениями, стремление предотвратить которые в основе всего ею созданного, чтобы превзойти животный мир. Так и живём, разрываемые пополам собственной врождённой натурой, – дети природы, и вместе с тем дети цивилизации…

«Дети природы, и вместе с тем дети цивилизации» жили на Готторпке весьма жёстко, в чём Азиру убеждала не только её работа, но и рассказы сослуживцев. И буквально через несколько дней девушка с комплексом отличницы зазубрила натвердо, как и всё, чему училась в школе и в институте: для того, чтобы оберегать закон и не уронить всю жизнь в тотальное беззаконие, – нужно обходить закон…

У Бековой появился свой отдельный кабинет, правда, не «аутентично-офисный», как вычурно молвил завхоз Готторпки товарищ Домотканев, а выгороженный из приоконного коридорного фойе сразу за лестничной клеткой третьего этажа странной, лабиринтоподобной планировки.

– Чтоб шпионы заблудились нафиг! – иронизировали над запутанностью своих коридоров и переходов сотрудники Готторпки.

Ради Бековой фойе, в прежние времена служившее местом перекуров (в 80-е не только не запрещали курить в помещении, но даже и не видели в этом ничего предосудительного), – отсекли от коридора, затемнив проход, стеклоблоками.

Уже тогда этот «совковый» отделочный материал казался Азире каким-то нелепым, примитивной и аляповатой заявкой на ложный вид роскоши, не столько обогащавшим интерьеры, сколько позорящим хозяев. Но у товарища Домотканева были свои вкусы, сельско-почвеннические, и он, как всякая деревенщина, слепо следовал за городской модой. А с конца 70-х стеклянные кирпичи считались «шик-блеск-красотой»…

Поработав день, Бекова убедилась: издержки вкуса товарища Домотканева оказались ей, паче чаяния, на руку: дверь в новый кабинет вкраплена была в стену из светонаправляющих, с рифлеными поверхностями стеклоблоков, и потому Азира издалека видела пусть смутные, но вполне различимые абрисы посетителей: врасплох не застанешь!

– Ух ты! – первым заглянул к Бековой на новоселье Толик Клокотов, разочаровавшийся в шахматах гроссмейстер, теперь ловивший гроссмейстеров масонских лож. – Подтверждаются слухи!

– Какие?! – игриво склонила хорошенькую головушку юная Азира.

– Что ты любимица шефа…

– Вот ещё… – девушка невольно покраснела, ведь гроссмейстер попал в самую больную точку – С чего ты взял?!

– Печатная машинка у тебя – «Оливетти»! – завистливо присвистнул Клокотов, указывая на конторский, громоздкий, с инвентарными номерами под суконной столешницей, письменный стол у окна.

– Ну и что?

– Ну так у нас, дорогой новичок, даже в приёмной у Глафиры стоит «Ятрань»!

– Слушай, а её правда зовут Глафирой?

– Ну, нет, конечно, смотри, в глаза так не назови… Галя она, Галина, просто тут повелось так… Да – если говорить о машинке – она и не в худшем положении! Некоторые сотрудники ещё на механике пальцы сбивают… А тебе в первый же день – «Оливетти»! Это ж у Домотканева неспроста, видать, один венецианский дож ему фитиль под «корне-анальную» маску вставил…

С Клокотовым Азире было легче всего, они сразу подружились: Толик считал себя мёртвым человеком, пережившим и себя, и свою славу, который начал «жизнь после жизни». И теперь, ни на что не претендуя, он не выделывался, как большинство кривляк на Готторпке, был прост и открыт, плевать хотел, как он выглядит и что другие подумают.

Он стал своеобразным Вергилием для новенькой аудиторши в этом аду. Жаловался, болезненно покашливая, довольно буднично:

– Знаешь, что такое гуляш? Это такой венгерский густой суп, жирный-прежирный, в котором очень много мяса. В ресторане «Венгритос» его подают на специальной треноге, в котелке, напоминая, что изначально это была похлёбка венгерских пастухов…

– Ну и что?

– Кравино моего подследственного утопил в гуляше.

– Как?!

– Ну, подследственный считал себя крутым. Начал артачится. А ходил он обычно в ресторан «Венгритос», любил венгерскую кухню. Мы его там в отдельном кабинете подкараулили, удобное место, тихое, как раз для сокрытия гулянок от лишних глаз придуманное…

– Это я понимаю, но как можно утопить в гуляше?!

– Ну, в прямом и буквальном смысле слова! Схватил пятернёй за загривок и макнул в этот котелок. Тот чуть не захлебнулся и обжёгся.

– Ну, хоть не до смерти?

– Не до смерти, но сильно. Это и называетя теперь у нас на Готторпке – «преподать урок научного гуляш-коммунизма[5]»…

– Ни фига себе! – делала Азира восхищённо-круглые глазки. Искренне благодарная Клокотову, что он без чванства и зазнайства, легко и просто ввел её в «круг равных».

– У нас так! – скалился Клокотов. – Так что берегись Дожа! Если что будет с ним в непонятках, лучше сперва у меня спрашивай…

– Ага, спасибки! Толик, вот первый вопрос: кто тут до меня работал?

– В смысле? Мы все тут до тебя, ты крайней пришла…

– Я имею в виду, в этом кабинете?

– Никто. Его под тебя Домотканев выгородил. Уж он ругался-ругался, световую гигиену коридора рушить не хотелось! Ну да человек подневольный…

– Тогда не понимаю! – развела руками Бекова, и смешно наморщила носик. – В гардеробе, – она указала на конторского типа, скучный и старомодный платяной шкаф в углу, – соболья шуба какой-то женщины, кто-то, наверное, потерял, забыл, ищет, переживает…

– В шкафу-то? – хмыкнул экс-гроссмейстер. – Там спецодежда.

– Я тебе говорю, там шубка из русских соболей…

– Ну…

– Какая, нафиг, спецодежда?!

– Твоя. Ты же не электриком устроилась! Ты сотрудник военно-финансовой разведки, должна внушать… это… – Толик пощёлкал пальцами, но так и не вспомнил, чего должна внушать сотрудница ВФР. – Ну, короче, это шкаф со спецодеждой! У меня тоже такой есть.

– И что у тебя там висит, стесняюсь спросить?

– Дублёнка югославская… Смокинг-комплектэ для светских раутов… Золотые запонки с моими инициалами…. Женских шуб нет, потому что играть трансвестита – несколько не моё амплуа…

И, выболтав эти «должностные секретики», Толик удалился, насвистывая, потому что Азира всё равно на какое-то время потеряла дар речи, и деликатность потребовала от гроссмейстера дать ей прийти в себя…

 

***

По иронии судьбы (а может быть, и в назидание коллективу) профессиональный праздник разведслужб они отмечали в уже известном Бековой по рассказам Толика укромном уголке «Венгритоса», по легенде изобразив перед персоналом гулянку строительного треста.

– Хороших людей везде большинство, – объяснял Кравино Бековой, подливая вина. – Но вот беда – они все внизу. Потому что хорошие люди. А верхушка – везде верхушка. Потому что общие принципы комплектования верхов везде одинаковы…

– Ну почему так? – ныла Азира, уподобляясь капризному ребёнку. – У нас же другое общество… Совсем другой уклад… Был… А получилось в итоге то же самое…

Кравино указал на самую середину банкетного стола, где на серебряном чеканном блюде, обложенный овощами, неприятно, плотоядно скалился в некротической улыбке отварной поросёнок под хреном. Хреновый поросёнок – и жизнь хреновая… Есть что-то мерзское в этой давней традиции – класть отварного поросёнка, как живого, так, что если не присматриваться – он кажется уснувшим…

– Поросёнка на стол, – сказал босс, – можно получить тремя способами. Вырастить самому – долго, нудно, трудно. Обменять на что-то, что сам вырастил, – долго, нудно, трудно. Отобрать силой: быстро, легко, весело. Больше всех поросят у тех, кто идёт третьим способом. Поняла?

– Поняла. Поняла, что мне теперь нужно найти способ это развидеть, это ж жить невозможно, когда такое знаешь!

– Не получится, малыш! Раньше надо было широко закрывать глаза, до того, как сюда пришла… А теперь, как ни крути, тебе с этим знанием жить до конца дней твоих…

Жизнь и так составила гнусный и непостижимый ребус, но, в довершении беды, глодала её внутренним огнём неуместная, совершенно немыслимая, абсурдная, но испепеляющая всё любовь: «Что мир весь рядом с ним, с его горячей плотью…». А разрешилась эта неземная любовь – грязной случкой в отельном номере: ирония судьбы чаще всего проявляется в виде чёрного сарказма.

Даже самый прозаичный «интим» накладывает некоторые деформации на служебное поведение сотрудников. К изумлению коллектива, Азира стала потявкивать на Кравино, что уже само по себе удивительно. Но ещё более изумляло, что он это терпел… И по-прежнему давал ей дела-головоломки, как будто ей головоломок в жизни не хватало!

 

***

В смутной, как густой туман, полупрозрачности стены, сбоку от входной двери, нарисовалась расплывчатая фигура, в которой Бекова по размашистому шагу приближения узнала Нитрата. У неё был сюрприз – «рояль в кустах». Не поленилась сделать запрос в библиотеку, и теперь попыталась застать его врасплох.

У неё в руках ловким жестом – выставленная перед ним – появилась красиво оформленная книга «ин фолио», цветная, глянцевая «Фаберже в России: каталог и комментарии» за авторством некоего кандидата искусствоведения Павла Нерадова.

– Паш, это не ты?

– Нет. Это другой Павел Нерадов. Он давно умер.

– И где похоронен? – с подначкой спросила Азира, подозревая обман.

Обман тут же и вскрылся:

– Вот здесь! – постучал Нитрат себя кулаком в районе сердца…

– Я так и поняла. Это ведь ты картины для Дорофеева готовил?

– Я, – кивнул Нитрат, не вдаваясь в позорные для него подробности.

Операция по «медвежатнику» Дорофееву и сотруднику советской разведки в Латвии Айнису Распрю готовилась так, как мог её приготовить только бывший искусствовед. «Узнают птицу по помёту», – мрачно сказал Кравино, когда операция, сожрав уйму суточных и командировочных, провалилась…

Айниса Распрю подозревали в государственной измене. Это так естественно – в канун распада СССР латышу перескочить в вагон победителей, так подпирало косвенные доказательства!

Тогда Нитрат предложил использовать Распрю «втёмную». Вначале было состряпано громкое дело по якобы хищению полотен Марка Шагала из Эрмитажа – «дерзкая кража со взломом». Подлинники Шагала спрятали в запасники, а копии этой мазни – легко намалевал на грунтованных холстах сам Нерадов.

«Взломщик» Дорофеев, самим масштабом кражи доказывавший своё медвежатническое мастерство, должен был, прибыв в Ригу, выйти на Айниса, предложить ему свои услуги в обмен на вывоз полотен за рубеж:

– Бабло поделим, там несколько миллионов баксов! – убедительно заверял Дорофеев. Иностранная разведка не упустила бы такого случая для вербовки, и «взломщик» подключился бы к иностранной агентурной сети, заодно разоблачив Распрю.

Но вербовка сорвалась. Распрю оказался свой в доску. Он целиком отыграл ситуацию по инструкции, доставил в столицу и арестованного «медвежатника», и «бесценные» полотна, и полностью соответствующий фактам отчёт…

Нитрата это лишило премии и привело в печальное расположение духа. Ох, не нравилось ему, когда его знаменитая чуйка не срабатывала!

– Паш, а сложно за Шагала рисовать было? – приставала ещё по-детски любопытная Азира.

– Ващще влёгкую! – отмахивался Нерадов, тоскуя о своём. – Ты что думаешь, шедевры сами по себе шедевры? В шедевре важнее всего бирка, печать и штемпель соответствующих инстанций! А сам по себе холст – испорченная тряпка…

– Ну, Паш… С твоей-то биографией – да так судить о запасниках Эрмитажа…

– Всё фикция. Таланта – нет! – зло и с вызовом сказал Нерадов. – Это химера фантазии. Нет ничего великого. Выдающегося тоже. Есть только реклама за деньги. И дурачки, повторяющие рекламу бесплатно, но после. После, но бесплатно. Понимаешь?! – видно было, что его колотит внутренняя истерика, кипит изнутри и грозит вырваться, как струя раскалённого пара из клапана. Но Нерадов держал себя в руках и говорил металлическим тоном робота: – Да, дурачки потом восторгаются отрекламированным, и совершенно даром, но только когда реклама им плешь проела, как кислота по темечку… Нет никакой значимости в произведении искусства: его придумывают нанятые комментаторы. Нет никакой славы – кроме вонючего последа, слизью тянущегося за аплодисментами проституированных клоак…

Нитрат заметил, что Бекова слушает его увлечённо, самодовольно – и понял, что попался на манипуляцию чужой игры. Прервал философию и перешёл к делу, по которому «снизошёл» до малолетки:

– Я вообще не это обсуждать явился! Ты чего с «золотым делом» думаешь? Акт подписать – минутное дело, а ты третий день у себя его держишь…

– Ну, Паша, значит, есть у меня основания… – очаровательно, но ядовито улыбнулась Бекова.

– Тогда прихвати папочку, и дуй прямиком к женералю! Мне можешь ничего не объяснять, ему лично и расскажешь. Спрашивает, где дело? Я говорю – у Бековой. Он тогда: пусть доложит…

Азира этого и ждала. На «золотом» деле она планировала хоть немного выяснить отношения. Риск быть утопленной в гуляше, конечно, имелся, но она утешала себя тем, что в аскетичном кабинете Кравино на Готторпке нет достаточных материалов по «гуляш-коммунизму». Разве что стакан с подстаканником и по-солдатски (без заварочного чайника, сразу в стакане) заваренный чай…

– На кого я работаю, Савл?! – крикнула она, чуть не расплакавшись. – На государство, или на тебя лично?! Вопрос, по-моему, риторический! Ответ очевиден!

И швырнула ему в лицо со всей возможной женской гордостью пластиковый скоросшиватель с документами по проверке золотоносного карьера «Ровский-3».

– И что это значит? – устало потёр Кравино переносицу. Под конусным светом конторского колпака лампы он казался старше своих лет. И страшнее…

– Тут два акта. В первом я подтверждаю все выводы проверки ОБХСС. Ребята всё сделали без нарушений, и очень тщательно. Вес золота замерялся на всех этапах, от погрузки на месторождении до конечных слитков на предприятии. Везде грамм к грамму, и никаких хищений. На сторону золото с рудника тоже не уходило.

– А тогда как же…

– Говорю тебе! – настойчиво перебила Азира. – Грамм к грамму! На всех этапах! Сколько взяли, столько и отлили. Поэтому я присоединяюсь к акту ОБХСС.

– Но?

– Что «но»?

– Твой тон предусматривает продолжение, – подбодрил шеф.

– Оно во втором акте. Этого, блин, марлезонского балета. Не поленись. Полистай, и сам всё поймёшь. Мы имеем дело с расхитителями высочайшего класса. Белые воротнички – на сто процентов. Ни пятнышка на белой репутации их воротничков. Я думаю, не стоит сдавать таких чистюль. Для нашего времени они – паиньки. На государство надежды нет, оно вот-вот развалится. И тогда тебе понадобятся внебюджетные источники для нашей борьбы. И вот тебе, на первый случай! Со вторым актом ты всегда легко получишь с дирекции «Ровского» несколько слитков золота, а там уж сам распоряжайся, для чего они тебе и к чему! Всё в твоих руках, Савл Манулович, хочешь, сдай их, как положено, хочешь – припрячь информацию, дай им на воле погулять!

– Ты можешь толком объяснить?

– Мною установлено, – казённо начала Бекова, – что существующие методы анализа проб стандартны по отрасли. И потому непригодны для месторождений нетрадиционных типов. Там они дают систематическое занижение содержания золота. Причём любая независимая и кристально честная ревизия подтвердит это занижение, сама о том не догадываясь!

– Что, серьёзно?! – изломил бровь Кравино, вматриваясь в бумагу.

– Да. Так что не думайте, что ОБХСС в сговоре с дирекцией «Ровского». Ребята чисто и аккуратно, в строгом соответствии со всеми нормами провели свою проверку.

– Поясни!

– Есть золотоносная порода, горизонт. А под ней, кое-где, залегают жилы с чистым металлом. Дирекция эти жилы знает, а ревизоры берут пробы грунта равномерно, как и полагается по закону! По Ровскому подтверждена чрезвычайная неравномерность распределения зёрен свободного золота, отчего ни одна стандартная навеска не отражает среднего содержания золота в породе. И вуаля: неизбежно занижает это содержание. Систематическая погрешность рядовых проб на Ровском около 84%.

– Ну и? – Кравино уже всё понял, однако валял дурака, давая девочке раскрыться и поторжествовать: она амбициозная, она это любит.

– Господи, ну как ещё-то разжёвывать?! Контейнер для перевозки: сверху лигатурированное золото, внизу слой чистого. А идёт как однородное. Любая проверка бессильна – пробы-то будут сверху брать! Так и учитывается. На предприятии к нутру добавляют лигатуры – и снова получается ажур: грамм к грамму! Комар носу не подточит. А при этом из части нутра получается «выходное золото», которое нигде не учтено. Ты ввёз на предприятие породу маркировки 375. Это значит, что при сливе лигатур из килограмма будет 375 граммов золота. Но если самородки были содержанием 958, то при сливе лигатур из килограмма получится 958 граммов золота.

– Вопреки законам сохранения вещества и энергии?

– Ну, можно сказать и так, – усмехнулась Азира. – Помнишь, был такой фантастический роман, «Чёрный ящик Цереры», там удваивали ювелирные ценности в волшебном шкафу… Тут квантовый феномен «моря Дирака» не задействован, только ловкость рук… И как бы никакого мошенничества! Простая операция: 958 – 375 = 583. Потерянная масса килограмма списывается в шлак, как положено по инструкции. То есть из килограмма породы получилось 583 нигде не учтённых граммов золота. Вес к весу, грамм к грамму, не подкопаешься, а полкило золота из килограмма ушло налево! Понимаешь? Ну, это как столяр, который врёт, что потратил на изделие кубометр доски, но на самом деле у него ушло только полкубометра. А у него плановая норма: на изделие выделяется кубометр. Он перед законом, перед любой ревизией чист, аки стёклышко: вот мои нормы, я за них нигде не вышел!

 

***

Генерала Кравино, не скроем, удивил внезапный вечерний визит Амирхана Бекова: хотя идти недалеко, в одном подъезде прописаны.

– Добрый день в хату! – церемонно поклонился старый дворник, надевший свой лучший костюм, и даже аляповатый, цветастый, по моде 60-х, галстук. – Соблаговолите принять, товарищ генерал?! Дело есть, разговору имею…

– Ну заходи! – изумлённо попятился Савл Манулович.

– Извиняюсь спросить, а супруга ваша дома?

– Нет. В «Мелодии».

– Где?

– Ну, это студия звукозаписи. «Мелодия» называется. Она там грампластинку записывает.

– Вашу?

– Дурак, что-ли?! Свою!

– А-а… Ну, оно и к лучшему.

– То, что я песен не записываю?

– Нет, поговорим вдвоём, по-мужски, как мужчина с мужчиной…

– Хочешь, так поговорим.

На кухне Амирхан достал из кармана брюк бутылку водки –«андроповки», с зелёным ярлыком и фольговой кепи, параллельно этим его телодвижениям генерал в домашней олимпийке и отвисших на коленях трениках выставил на стол коньяк.

– Армянский? – зачем-то спросил Амирхан, хотя на этикетке всё написано.

– А тебе какой, татарский, что ли надо?

– Не, пойдёт. Не за этим дело, твоё превосходительство. Выпить и без тебя с кем найду…

– Не нравится мне, старик, такое начало!

– Да конец-то хуже может выйти, – пожал плечами бритоголовый узкоглазый бородач, и стал вдруг просить, чтобы Кравино выгнал его дочку из «этой… своей… структуры».

– Не пойму я тебя, Амирхан, – отстранился Кравино, подняв бровь в гримасе деланого изумления. – То ты канючил, чтобы я её взял… А теперь вдруг заднюю даёшь. На сто восемьдесят градусов… Чего случилось-то? Думаешь, слишком опасно у нас… «в структуре»?

– Не в этом дело. Она натура сильная. С детства такая, не знаю в кого! Да и откуда мне знать, я ж детдомовский… Но Азька, если чего в голову вбила, то наизнанку вывернется, а сделает!

– Ну, я это уже понял! – усмехнулся Кравино своей зловещей ухмылкой. – А почему же я её выгнать должен?

– Сохнет она по тебе. А ты теперь женатик, – по-простому вывалил свою заднюю думку Амирхан, отставляя стопку. – Загубишь ты девку…

«Сохнет», «женатик» – какие советские слова! Будущие поколения эпохи великого разложения вряд ли вообще поймут, о чём идёт речь. Разве что ретрограды в их рядах, любители винтажа и антиквариата…

– Ну, ничего, потерпит! – скалился Савл.

– Слушай, генерал, ты…

– Нет, это ты меня послушай! – сорвался Кравино на рык. – Ты, придворный, всю жизнь дворы метёшь, выше асфальта ничего не видишь! Сейчас не до нежных чувств: сохнет – не сохнет, любит – не любит, у меня тебе не детский сад! Знаешь, что в мире творится? Знаешь, что нашей стране уготовано?!

– Знаю! – неожиданно-твёрдо ответил Амирхан.

– А про «Чёрный Орден» знаешь?

– Догадываюсь. Сам в курсе, какой двор мету, с какими людьми по утрам здороваюсь…

– Ты-то откуда?!

– Слухом земля полнится, а большое не спрячешь, – мудро подметил дворник. – Я с детдома знаю туго: деньги дают или из благодарности, или из страха. Вот у тебя, генерал, есть такие люди, которые тебе за добрые дела благодарны?

– Найдутся. И много.

– Ну, так попроси у них денег. Как можно больше. Пусть так проявят свою благодарность. Хотя… это не поможет… Сила солому ломит, плетью обуха не перешибёшь…

– Думаешь?

– Разве может быть благодарность сильнее страха? Благодарность – дело добровольное, её можно свернуть по собственному усмотрению, хоть до ноля, ещё и убедив себя, что ничего не должен благодетелю, и даже наоборот, мол, это он тобой воспользовался. Над страхом мы не властны, он принуждает себе служить…

 

***

Постепенно Азира начала кое-что понимать. Так сказать, видеть за кадром фильма «До свидания, Лукумо!». Например, то, что группы вроде кравинской, горбачёвщина плодит вовсе не с целью искоренить преступность, а наоборот. Эти шумно презентуемые «группы варягов» расчищали места от старых кадров для горбачёвских креатур, и в награду их участники получали возможность сколотить первоначальный капитал, завести бесценные связи с территориальными мафиями… На то группа и «специальная», что она вне обычного правового поля.

Большинство «спецарей» (тогда их так звали, со смысловым ударением на «-царéй») правильно понимало политику партии, валили зубров брежневизма и торили путь пронырливым говорунам перестройки, срастались с преступностью до степени смешения, и готовились выпрыгнуть в «новой стране» в миллионеры. Но были и некоторые непонятливые, такие, как полукровка Кравино, которые демагогию «очищения рядов» воспринимали непростительно-буквально… «Ну, тупы-ы-е-е!» – как сказал о таких сатирик. Заставь дурака с преступностью бороться – он себе шею свернёт…

Им предложили очень выгодный подряд по ликвидации «унылой уравниловки», можно сказать, к Олимпу приблизили, все козыри на руки им сдали – обогащайтесь, как ещё великомученик Бухарин, набухавшись, советовал в годы оны… Но таким идиотам, как Савелий Кравино, – им же хоть кол на голове теши! Вы будете смеяться – но они действительно выдумали, будто их «посылают на места с ревизией», чтобы они там мафию побороли… Каким бы прекрасным ни был план (а план ликвидации народного строя под предлогом борьбы с коррупцией был, безусловно, изящен!) – всегда в детали вмешается человеческий фактор!

Кравино – снизойдя к его итальянской кинематографической внешности – отправили из милости, чтобы он себе корпорацию сколачивал на будущее. А он, как слон в посудной лавке, давай нечистых на руку – за эту же самую руку и ловить! А большому начальству в Москве не до проделок Кравино, у него много дел и поглобальнее, так что про Кравино временно «забыли», вплоть до особого решения: ладно, раз такой, пущай покуражится, недолго ему выделываться!

 

2.

Отец Октавиана Орлаева, безвременно скончавшийся от много лет точившей его почечной недостаточности, по профессии был парикмахером, и достиг в этой профессии огромных высот. В том числе и финансовых. И жить бы ему, не тужить, заведующих базами стричь в средней полосе России, да манит человека новое. Вместе с гран-при на столичном конкурсе причёсок Орлаев-старший получил и несколько приглашений-зазывалок из тогда ещё «братских» республик СССР, суливших завидному специалисту золотые горы и кисельные берега с молочными реками – если соблаговолит к ним перебраться…

Не от большого ума (умелыми у Орлаева были только руки) Петр, более известный как Петюня, перебрался в курортный приморский Бештар. На кварцевые пляжи древней и сказочной хвалынской волны, в те самые места, откуда вывел Пушкин свою «шамаханскую царицу». И вначале всё было, действительно, по высшему разряду! Начальство сидело к Петюне в очереди на стрижку, салон его считался образцово-показательным по разряду соцкультбыта, и постоянно премировался, переходящие знамёна и грамоты получал. А уж сколько настригали волшебные ножницы Петюни денег – и сказать, не поверят! Про таких и придумана советская песенка:

Но порой случается у него на круг –

Так не получают и доктора наук…

Ценному для Бештара специалисту в первый же день в райкоме торжественно выдали ключи от трёхкомнатной полнометражной, «улучшенной планировки» квартиры с видом на море, в новом, 1980-го года постройки, доме-«брежневке». Одних лоджий три! Кухня – огромная, не у всех и залы в домах такие, потолки высокие, окна большие, южный проект, много солнца. Фасад краплён слюдяной крошкой, днём сверкает, как кусочек сахара-рафинада…

А вокруг, как в сказке – лукоморье[6] пенного субтропического побережья, в сгущающихся сумерках блистающее разноцветными ожерельями светомузыки, бликующее лучами зеркальных диско-шаров, поднимающее тонус восторженной дрожью земли и воздуха множества дискотек на открытых приморских танцплощадках, на которых рекой текли песни Бони Эм, Тото Кутуньи и марочные драгоценные «Саперави» да «Киндзмараули»…

И полнота удобств, которые были ещё в новинку кулиногорскому парню Петюне Орлаеву, начинавшему жизнь в рабочем бараке, – все комнаты раздельные, широкий коридор, сам как комната, в подъезде мусоропровод, два лифта – маленький, более привычный, и изумляющий грузовой. А какие параметры были с точки зрения звуко- и теплоизоляции! Зимой тепло, а летом прохладно, хоть на рояле играй – соседей не обеспокоишь, не жизнь, а конфета «птичье молоко»! Выходные семья Орлаевых обычно проводила на пляже, на лазурном берегу, до которого было пять минут ленивого хода…

Октавиан, причудливым именем своим обречённый с ранних лет зваться Октавой, родился в Кулиногорске, среди чахлых берёзок, сереньких дождей и ранних заморозков, но как личность формировался уже в Бештаре. Чужим себя не чувствовал – в городе была тогда большая русская община, да и отец, востребованный местным начальством, – не последний был человек!

Кто же мог знать, что и жареный петух трёх раз не прокукарекает, как начнётся кровавый кошмар «суверенизации» бывших союзных республик, и тогда овдовевшая мать Октавы, с горечью глядя на горы вдали, скажет:

– Вон ведь она, Россия! Жили бы мы на пять километров севернее, и остались бы в России…

Бештарский район был приграничным, что в СССР, естественно, не играло никакой роли и значения. Принадлежал он, а точнее был подарен одной не в меру гордой, и, кстати сказать, совсем не маленькой, и уж тем более не бедной закавказской республике. Продолговатой гранатовой и персиковой, виноградной долиной, изогнутым рогом изобилия тянулся он вдоль ласковой хвалынской ривьеры, и глубоко вонзался, будто кривой турецкий кинжал, в подбрюшье входившей в РСФСР автономии. Как водится, как повелось, плохо, но издавна – малоплодные горы при межевании отдали России. А что побогаче – отслоили «братьям»-каинам…

Всё прошло, как сон, – но в снах и доселе приходит Октаве Орлаеву, сыну цирюльника, далёкое, как планета Плутон, советское детство, гомонящие и цветастые кооперативные 80-е… Богатый белокаменный город на южном берегу, и обступившие его со всех сторон горы, обозначающие кремнистым бесплодием своим грань матушки-России, всё отдавшей своим «сыновьям», а в трудный час жестоко обобраной ими же…

Когда в школе ходили походами – то доходили до РСФСР пешком. С рюкзаком за спиной, позвякивая алюминиевой туристической кружкой, прокопчёной на костре, по непрямым горным тропам выходили мимо сказочно-красивых, похожих на замки утёсов в Агастан, в край скотоводов, в край белых папах, лихо саженых на суровых горцах. А потом, перекусив на пикнике, отдохнул, свернул бивук, и уже дорога легче: ведь под гору! Спускаешься пониже к морю, туда, где природа поласковее, – и попадаешь в ведение совсем другой компартии, со своими ЦК и партконтролями…

Как эти белеющие ледяными папахами горы порвали здесь весь ландшафт, так порвут они кривыми шрамами и судьбы советского выпуска, всех школьных одноклассников Октавиана Орлаева. Но это кровавое, звериное пиршество стервятников – ещё копится на вершинах лавиной. А внизу, среди прогретых щедрым солнцем пляжей, пока ничем о себе знать не даёт…

 

***

Обещанием достать дикий мёд из расщелины одной из обступающих их приморский городок скал – Октавиан Орлаев пленил сердце одноклассницы Инги Князевой. Дочь их участкового милиционера, строгая гордячка, чуть ли не с первого класса манила воображение Октавы, но как к ней подступиться, как не нарваться на холодную, как лезвие финки, насмешку?

Октава, известный среди мальцов краевед, облазил все горы вокруг, пока не нашел это гнездо мелких, с сероватым оттенком брюшка, горных пчёл. По тем временам дикий мёд стал в Биштарском районе огромной редкостью, пчёл-дикарей практически всюду истребили, и Октава справедливо полагал, что редкий дар пленит сердце избранницы.

Они поехали туда вдвоем, на автобусе, как бы невзначай в давке приникая друг к другу, и невинно отводя глаза при встрясках. Сошли на конечной, и углубились в распадок, заваленный замшелыми валунами и заросший диким орешником.

– Ну, скоро?

– Погоди... Они глубоко от людей забрались... Нужно ещё пройти...

– Как здорово! Октавка, тут классно... Ты молодец, что вытащил меня...

– Алгебру дашь списать?

– Как тебе не стыдно? Ты же пионер...

– Ну, Ингочка... Ну, за мёд-то...

– Ладно, ладно... Приходи вечером, только не домой, а возле песочницы подожди... Батя визитеров-то не больно жалует... Хотя про тебя он хорошо говорил: этот, говорил, оболтус ваш, Орлаев...

– Оболтус – это разве хорошо?

– Ты не слышал, как он других парней величал... Оболтус у него – это вроде ласкового слова...

– Ну вот, считай пришли...

Распадок в этом месте круто уходил ввысь, обращаясь в неровную, как лицо морщинистой старухи, древнюю скалу. Трещины кремнистой поверхности кое-где натекли за века землей, приютили карликовые, уродливо искорёженные деревца. Там, где промоина была пошире, бушевала странная жизнь: маленькие, черные с земли точки сновали взад-вперед. Казалось, что скала содрогается в этом месте зудом – такое «ж-ж-ж» курило копотью в расколе скалы...

– О-го-го... – закинула голову Инга. Длинные светлые волосы разметались по плечам. Орлаев любовался ими – а потом смущённо перевел взгляд пониже, на обтягушные, по последней моде, джинсы, на то, что они скрывали. Невольно сглотнул слюну.

– Но туда же не подлезешь... – поделилась опасениями Инга.

– Инвентарь предусмотрен... – жестом волшебника скинул Орлаев свой школьный ранец.

Там лежало всё, кроме, естественно, тетрадей и учебников – зачем школьнику такие излишества?! – а в числе прочего хлама Октава запихал обернутый в тряпицу дедовский пчелиный дымовик.

Самодельное жестяное клёпаное устройство было довольно кособоким и уродливым – но почти влюбленной школьнице в тот миг оно показалось верхом изящества.

– Какая прелесть! – захлопала она в ладошки.

– Сейчас разведем костерок, потом напихаем туда углей, я залезу вон по той орясине, – Орлаев показал на почти прислоненный к скале ореховый ствол, – и задам им дымку, мало не покажется...

– Жалко... – захлопала Инга наивными ресницами, этими пушистыми арбалетными стрелами, пронзающими сердце Орлаева. – Там ведь у них гнездо...

– А мёд? – удивился Октава. – Мы же разорять не будем, только немного возьмем попробовать, и все...

– Ты там им ничего не навреди, ладно...

– Ладно... – отмахнулся Орлаев. Он был занят важным делом – разжиганием костра, и дамские сантименты его в данный момент демонстративно и наигранно не занимали...

– Знаешь... – сказала Инга, подойдя сзади, и обняв сосредоточенного Орлаева за плечи во фланелевой рубашке. – Мой папа говорит: из твоего оболтуса, Октавки, выйдет хороший человек. Но только если у него сердце проклюнется...

– Это как ещё? – огорчился Орлаев.

Обидно! Он тут, понимаешь, кипит страстью, одни взгляды обо всем говорят, а его подозревают в астеническом синдроме...

– Ну так... Папа считает, что ты бессердечный, холодный... Впрочем, папу слушать – всего мира бояться... Ты не обижайся, Октава, он ведь с преступниками общается, со всякой мразью, поэтому у него самого никакого сердца не осталось... А он на других... у других ведь соринку в глазу...

– И вовсе я не холодный! – сказал Орлаев, хрустко ломая сухие палки для подкормки зародившегося огня. – Я тебя... – он споткнулся о слово, показавшееся ему смешным в их с Ингой возрасте. – Я тебя... защищать буду... Лучше него... Он милиционер и я буду милиционер – твой, личный!

– Я не против... – ручьисто, серебряно рассмеялась его девочка, и тонкой кистью взъерошила его волосы. Взгляды их встретились, завороженные друг другом, они потянулись друг к другу губами...

– Эй, урус, уходи... Это мой пчел! – детский голосок биштарского туземца ворвался в почти состоявшуюся идиллию. Инга дернулась, отстранилась, и смущённо поправила блузку.

Ярость забурлила в Орлаеве неистовой, марсельезианской волной, закипел его возмущённый, как в интернационале, разум. Дикое место, почти уже договорились – и какой-то чуркобес...

Орлаев резко встал с корточек, сделал несколько угрожающих шагов навстречу биштарцу.

– Слушай, Али-баба, иди отсюда... Ты чё, оборзел, что ли?!

– Я не Али-баба, а Саит-баба, – обиделся абориген. – Это мой пчёл! Нашей семьи... Мы их тут давно разводим... А ты их огнём пугаешь – улетать могут...

– Ты откуда нарисовался, Саит-баба?! – почти ласково приобнял паренька за плечи Октава.

– Здесь я живу... В колхозе «Ленин Яшмак»[7]...

– И почему же вы, гады, чурки недорезанные, Ленина называете ишаком?!

– Октава! – прокричала напуганная, готовая расплакаться Инга. – Пойдем отсюда... Раз он говорит... Пойдем...

– Ага! Счас! – взяло ретивое Орлаева. Чтобы так опозориться перед любимой девочкой, уйти без боя от какого-то Али-бабы?! Да лучше умереть!

– Уходи, урус, тут моё место...

– А это видел? – Орлаев выставил фигу под нос биштарцу.

– Октава, пойдем, не надо... – тянула Князева. – А-а-а! – сорвался на крик её голос, потому что коренастный Саит-баба вломил Орлаеву между глаз, внезапно, без объявления войны.

Падая на траву, в россыпь мелких камушков, Октава видел, как бледна и напугана избранница, как она зажала рот ладошками.

Саит-баба по-взрослому, с разворота, пнул Орлаева под рёбра, что-то угрожающе бормоча на своем непонятном языке.

– Не надо! Мы уйдем! Не надо! – умоляюще рыдала Инга.

– Поняли? – поджал губы надменный Саит-баба. По примеру старших братьев он проявлял определенное благородство, и не трогал лежащего противника, отступил от него на шаг. – Будете знать... Мой пчёл!

Орлаев молнеиносным броском перекатился к своему ранцу по зеленящей одежду сочной траве, выхватил оттуда велосипедную цепь с «Орлёнка», которую таскал с собой: как оружие на вот такие случаи.

Опозориться перед Ингой до такой степени, чтобы остаться побежденным каким-то Саит-бабой, он не мог. Краснолицый, с раздутыми ноздрями, широко расставляя ноги и руки, Орлаев пошел на биштарца, желая смять его, втоптать в камень, размазать по скале, уничтожить...

– Ты чего? – опешил Саит-баба.

– Октава, не надо!.. – завизжала Инга на высокой, почти сверхзвуковой ноте.

– Получай, гад! – Октава хлестнул цепью крест-накрест, повергая Саит-бабу на землю. – На, выкуси, чурка... Опозорить меня решил?! Девочка понравилась?! Вот тебе за девочку, запомни, что к ней подходить нельзя, никогда, ни под каким видом, ни днём, ни ночью...

Он бил стальной цепью беспомощного мальчишку, юлящегося под ударами, закрывающегося исполосованными в кровь руками, плачущего от боли и страха.

– Октава! Не надо! Отпусти его! Не надо! – Инга повисла на плечах Орлаева, оттаскивая его от побоища. – Ты же убьёшь его...

Кое-как ей удалось стреножить распоясавшегося одноклассника, а Саит-баба с воем убежал, надо думать, в свой «Ленин Яшмак».

Инга опустилась на землю и горько зарыдала, закрывая лицо руками. Октава хотел утешить её – ведь он чувствовал себя героем, – попытался приобнять и продолжить многообещающе начатое объяснение в любви.

Но она резко скинула его руки, оттолкнула его от себя. Заплаканное лицо, красные от слёз глаза, перекошенный рот... И слова, которые Октава с болью вспоминал всю жизнь, – обидные, ранящие слова той, кого он защищал, перед кем хотел быть героем, рыцарем, той, ради которой был готов убить или умереть:

– Отойди от меня! И никогда больше не прикасайся! Ты же зверь! Садист! Ты... ты как фашист... Ошибся мой папа, у тебя никогда не будет сердца...

– Ну и пожалуйста! – кипел после боя оскорбленный в лучших чувствах Орлаев. – И не прикоснусь... И не подойду... Подумаешь...

Инга вскочила и, на ходу утирая слезы, побежала к автобусной остановке. Не оглядываясь…

И после ей казалось, что она бежала всю свою жизнь, так и не найдя в себе сил обернуться…

 

***

Прошли годы… И вот однажды состоялся визит в эти благословенные Аллахом края, по просьбе союзного партконтроля, генерала военно-финансовой разведки Савелия Мануловича Кравино. Который под излёт перестройки уже прочно сидел на «внутрянке», гоняя хлопкоробов за приписки. И почти забыв загранкомандировки: tempora mutantur, et nos mutamur in illis[8] …

Заурядная с виду командировка непросто далась Азире Бековой. Потому что Бештар – это Шамаха, а Шамаха – это высокогорный, международного класса каток Лукумо, который Азира и в кино-то видеть не хотела, не то что в жизни. Он, кстати, тут, недалеко, полчаса езды по горному серпантину… Шамаха – это Айла Сефардова, ставшая Айлой Кравино, и Азира с детских лет вбила себе в голову, что это жуть как несправедливо…

Гость из Центра наделал в Биштарском РОВД много шума и суматохи. Савелий Манулович считался одним из самых молодых в обойме партии, про него говорили как про перспективного правителя, человека на взлете, человека в струе.

И потому, чем больше Кравино просил не поднимать шума, мол – визит рабочий, заурядный, в плановом режиме, и не по линии РОВД, а по линии местного райкома, тем больше его понимали в обратном смысле. Хотя шумиха вредила делу, ведь Кравино прислали проверить хрупкую и скользкую проблему национальной политики и национальных кадров, штука тонкая…

Впрочем, об этой «тонкой штуке» по биштарскому обыкновению вскоре знали все горы и проймы окрест. А проверяемые, вроде бы, секретно, райкомовцы – в числе первых.

Что же касается начальника РОВД полковника Гурханова, то он делал все от него зависящее – расставлял столы, разливал водку на пикниках, привозил фольклорные ансамбли песни и пляски девяти населяющих Биштар народов, жарил каменки в баньках русских и турецких, возил на лучших машинах виды показывать. Строго по южному стандарту генеральского профиля.

Да что и говорить, скалы в Биштаре на заглядение, туристы со всего Союза приезжали полазить или просто снизу подивиться! Вот и Кравино, не умея скрыть восхищения, смотрел восторжено, утирая жаркий летний пот со лба собственным галстуком, прицокивал языком, соглашался с радостными возгласами оптимиста Гурханова…

Но потом – зачем-то – отводил капитана Князева в сторонку и о чем-то долго там, к неудовольствию полковника, беседовал. О деле?

Дело было мелкое, но вонючее. В горном ауле нашелся пару лет назад один рационализатор (про него местные иначе не говорили, кроме как «долбанный»), который из мусора, из корок заготовляемого в здешних краях граната, во славу советской экономики, стал делать какой-то дубитель для кожевенной промышленности.

Несмотря на большие успехи, секретарь райкома его снял, игнорируя всю прелесть дубителя, потому что парень был из чужого тейпа. Райком навязал нового, тейпово-правильного председателя колхоза. Который, как и следовало ожидлать, невзирая на хорошее происхождение – производство дубителя завалил. Дело-то как бы житейское, пустяки, но страна последние годы жила нервно, и вот на тебе – принесла нелегкая аж самого Кравино, видимо, что-то очень стратегическое было в этом проклятом Аллахом дубителе!

И стали волки ВФР разбираться, по каким это таким «уважительным» причинам прежний председатель написал заявление об уходе по собственному желанию. А там, к чему скрывать, была и кое-какая скромная роль Гурханова, поговорил он немного с чужаком, вежливо и без грубостей – а все-таки поговорил, убедить попытался.

И вот теперь возникает вопрос: а есть ли у Гурханова возможность доверять своему русскому заму, начальнику милиции общественной безопасности Князеву? Гурханов не раз пытался пойти Князеву навстречу, но Князев был сухарём и педантом, на контакт не шёл, валял дурака, за что и пришлось его, непонятливого, перевести из криминальной милиции в общественную безопасность. Пусть и с повышением – а всё ж подальше от острых казусов…

Все начальники из России обычно наливали шары до окоёма, и потому Гурханов надеялся так споить и новую большую шишку. Но Кравино больше налегал на шашлыки, а пил очень умеренно и во всё вникал.

Умный сухощавый брюнет с зализанными назад чёрными волосами итальянца, с оливковым отливом вольчих глаз, Савелий Манулович вклинивался в родо-тейповые расклады старого Кавказа лишним, чужаком, и полковник Гурханов мрачнел день ото дня.

В довершении и без того наползающей мути, ни раньше ни позже «нарисовались» эти родственнички-спекулянты племянника Саит-Бабы с нагорья, спекулянты урючные. Гурханов всегда их стеснялся – всё-таки он в органах, а они – алычой по Ставрополью торгуют, но от родни у их маленького гордого народа не принято было отказываться.

Саит-Баба выманил дядю Ахума на хвалынский берег, где песчаными крутоярами обрывались бока бескрайних, если смотреть вдоль, виноградников. Он выманил – он же и говорил, а Гурханов слушал с видимым неудовольствием, хмуря кустистую бровь абрека и закусив губу.

– Машину тебе прислали, дядя Ахум! – виновато щурился на солнце Саит-баба. – «Волгу» белую, новую... хорошую... Мы с ребятами уже посмотрели – на ней не ездили почти, только сюда перегнали...

– Откуда гнали? – мрачно спросил Гурханов.

– Оттуда! – Саит-баба махнул рукой на юг, в сторону далекой Шамахи. – Очень хорошие люди... Очень важные люди... Очень много дружба их может дать...

– Кто?

– Пехлевиды, дядя, потомки шахов, Шах-намэ! Род Лепельдыевых тебе кланяется...

– Кто? – заметно дрогнул голосом полковник. Он не ослышался. Не зря поплыли у него перед глазами первомайские портреты высших национальных партийных бонз, задул жаркий солончаковый ветер. Лепельдыевы давно и прочно сидели в республиканском центре. Гурханов подумал – действительно, Саит-баба молодец, крупной поживой от дела пахнет. Но какое дело? За пустяки «Волг» не дарят...

Когда племянничек открыл суть – Гурханов чуть с яра не упал от ужаса. Много он ждал разного – но такого...

– Просят маршрут Кравино, когда в аул поедет... – невинно болтал Саит-баба. – И просят не самых ценных сотрудников в эскорт поставить... Чтобы кровников между нашими родами не стояло...

– Ты с ума сошел? В моем районе ухлопать кандидата в члены ЦК?! Совсем уже на солнце там перегрелись?!

– Дядя, этот Кравино ни Лепельдыевым, ни нам не друг... Если дело с гранатовым колхозом раскопает – и нам хорошо не будет...

– Сам знаю...

– Пехлевиды – очень большие люди... Обидел он их кровно... Они для республики старались, фруктов сдавали побольше, а он их обманщиками назвал... Комиссию к ним заслал... Этого Сефардова, выскочку, на них напустил… Лепельдыевы все сами сделают, нам главное не мешаться...

– Нет! – строго отсек Гурханов. – В моем районе – ни-ни! Никаких! Так и передай...

– Лепельдыевым, дядя?! Подарок им вернуть? Это ведь – как в лицо плюнуть...

– Я сказал про наш район. Гость к этому шайтану, Дустумову, который гранатовый дубитель придумал, которого райком снял…

– Снял-то, в основном, ты, эми, а райком просто попросил тебя…

– Есть просьбы, которые надо выполнять, – такие, как я просил сестру мою тебя не рожать, вай, не послушала, и что вышло?!

– Ладно, ладно, агай, пусть райком снял!

– Вот и слушай! Кравино к Дустумову в Агастан поедет. И когда в другой район заедет, там нет меня, слышь? Там вот все пусть и делают... Схему я дам... Время, маршрут укажу... Про меня Дустумов доброго не скажет, сам ведь знаешь... Все, иди, передай гастролерам – пусть ждут...

Саит-баба радостно кивнул, но все-таки мялся, словно недоговорил.

– Чего ещё? Джигу им сплясать?!

– Дядя... Тут раз такое дело... По нашим традициям... Можно и маленькое дело в большое вложить.

– Какое маленькое дело?

– Женщину мне отдай твою...

– Совсем крыша поехала?! Какую женщину?!

– У тебя в РОВД работает – русская, младший лейтенант... Инга Князева... давно я глаз на неё положил... Красивая очень…

– Слушай, у тебя совсем мозги прогнили?! Такое дело затеваешь, и про баб думаешь?

– Дядя, дело не я затеваю, его люди побольше сделают. По закону жить у нас и раньше не получалось, а теперь, как грохнут Кравино, обратной дороги нам нет. Слушай, отдай женщину, не её это дело – в погонах ходить! Я женюсь, безо всяких, обещаю... Тебя подводить не буду... А как только в ЗАГСе штампик поставим – какой с меня спрос, какой я тебе похититель?!

– Нет. Иди в задницу с такими делами, чаламбаш, дурак.

– Дядя, я тебе десять тысяч за неё дам. Только подгони – десять тысяч честных, с рынка, за персики наши...

– Сколько?! – отшатнулся Гурханов. – За бабу?! Десять тысяч?! Да ты сам, гиждылак, рода позор, десять тысяч не стоишь!

– Видит Аллах, не лгу! Могу прямо счас показать, у меня в машине, в портфеле...

– Глуп ты от молодости и самонадеян, Саит-баба... – сделал вывод умудрённый опытом Гурханов. – Ладно, десять тысяч с плантации вашей принесешь заранее... Если что всплывет – я о деле твоем понятия не имею, понял?!

 

***

Стажер Октава Орлаев, молодой обалдуй после истфака Шамаханского университета, как он сам про себя говорил – «Шамаханская тупица» пришел к своему начальнику капитану Князеву с рапортом об отставке.

– Роман Евгеньевич, я уже понял, что стажерского срока вы мне не закроете... Так что, как потомок самураев, я решил сделать себе харакири собственной рукой...

Орлаев выложил перед Князевым свою писульку.

– Говно ты свинячье, а не потомок самураев! – брезгливо пробурчал Князев. – Три опоздания, два выговора – за три месяца стажировки, с первых шагов в милиции! Гнать тебя надо в три шеи!

– Гнать! – скорбно кивнул покорный стажер.

– Законопатить тебя на комсомольскую стройку в Коми-АССР, чтоб ты родину вспоминал, дом родной, и от совести корчился...

– И то верно... – покачал головой раскаивающийся в служебной халатности Орлаев.

– Но бумажку свою забери пока! – сменил капитан гнев на милость. – Поручение есть. Дочка тебя ко мне привела, и всегда говорит, что ты благородный человек...

– Есть маленько... – клоунски реверансировал Октава.

– Слышал, что Кравино в Агастан поедет? Естественно, ГАИ моё даст сопровождение, с мигалками... А Гурханов требует, чтобы я Ингу с сопровождением отправил... Так-то понятно, она по делам пропаганды безопасности дорожного движения у нас, фото с важным гостем сделает, статью для районки напишет... Вроде бы, в другой раз я и сам бы её отправил... А теперь чего-то сердце побаливает...

Юный клоун Орлаев достал из кармана брюк пузырек корвалола и с заполошной готовностью протянул – мол, вот капли от сердца...

– Я тебе и приказываю... И прошу... Вы с ней однокурсники. Ты её не обидишь. А народ у нас в ГАИ особенный – сам видишь, больно ненадежный, кобели, одним словом... Короче, бери нашу новую «копейку» и садись за руль, а она пусть всё там записывает, фотографирует... Чтоб не отвлекалась, короче... А то тоже – ветер в голове, вроде твоего сквозняка…

– Ну, это не извольте беспокоиться, Роман Евгеньевич! – нелепо козырнул стажер в свитере. – Это мы сделаем в лучшем виде…

– К пустой голове руку не прикладывай! – строго одернул Князев.

Старый служака казачьих терских кровей злился на Орлаева за то, что тот никак не поговорит с ним, отцом Инги, о женитьбе. А Орлаев как раз-таки боялся о женитьбе разговаривать, аттестуясь у возможного тестя «говном свинячим». Так они и ходили вокруг да около, каждый думая об одном и том же, но пугая друг друга недопониманием.

Только много лет спустя старик Князев признался дочери:

– Как хорошо, что этот жулик тогда не сделал тебе предложения! Я уж совсем было хотел согласие дать... Как Бог упас – была бы женой бандита, позор то какой!

– Орлаева? – спросила Инга. И, все поняв, заплакала...

 

***

Азира в тот год ходила с короткой стрижкой, в почти мужском однобортном костюме. И на первый, скользящий, скучающий взгляд Октавы Орлаева глянулась так: красивая девочка, но с задатками делового «синего чулка».

Савла рок увлекал к рационализатору Дустумову в Агастан, отговорить так и не получилось, и тогда всех троих москвичей Гурханов снова попытался вусмерть напоить на очередных шашлыках в их честь. Частично преуспел – в отношении Азиры.

С самого начала она тут вела себя странно, заставляя не раз Кравино смотреть на неё с прищуром, как на незнакомую, а под конец и вовсе позволила себе расслабиться. Шашлыков она почти не ела – берегла точеную фигурку, а вот замахнуть приличную стопку – вдруг не постеснялась ни разу, сколько ни подносили.

– Я ведь папе твоему всё расскажу! – полушутя, но и полувсерьёз грозил Бековой пальцем босс. – Вырвалась, называется, из-под семейного крова!

– Ничего-то вы, Савл Манулыч, не понимаете… – пожимала хрупкими плечиками Бекова. Очень скоро Орлаева – но пока она даже не догадывалась об этом…

В целом же нехитрый трюк «оборотня в погонах» Гурханова не прошёл: Нерадов культурно и с достоинством «берёг здоровье», а Кравино – партийную репутацию. Действо по традиционному напаиванию московских проверяющих с вручением им местных сувениров происходило на фоне живописного скального надлома, на лужайке, обрывавшейся в бездну, под которой рокотал ворочающий камни поток студеной горной реки.

Октава и Инга тоже были приглашены к мангалу, чтобы скорифаниваться на дорогу с компанией, и Октава пару раз подходил к Князевой сказать нечто больше служебной разнарядки…

Что-то должно было случиться – но… не случалось! И унизительное положение подчиненного, стажера, и «говно свинячье» из уст отца любимой девушки отнюдь не прибавляли ему смелости. Погруженный в разноплановые свои комплексы неполноценности, кандидат на поездку в Коми-АССР совершенно искренне не замечал, что и Инга разок подошла к нему помолчать.

– Хороший шашлык, – сказал ей Орлаев как бы невзначай. – Молодой баран... – и мысленно дополнил, что это он про себя.

– Да... – улыбнулась Инга, чуть склонив голову. Её большие и пронзительные зелёные глаза, редчайшие здесь, горах, и примагничивали юного милицейского разгильдяя, и пугали. – Не пожалел наш Гурхан, лучшего заколол...

– Инга... ты... водку пьешь?

– Как офицер, обязана… – засмеялась Князева. – Но если тебе не нравится, могу и бросить...

«Откажусь ради тебя!» – посылала она сигнал, который, как ей казалось, так трудно не понять. Но Орлаев услышал другое – случайно попавшее в сигнал слово «офицер» – то есть аттестованный сотрудник, что ему, судя по реляциям капитана, отнюдь не грозило. Октаве показалось, что Инга смеётся над ним...

Они стояли друг перед другом, словно перед зеркалом, такие невозможно знакомые с ранних лет – и оттого такие разделенные. Каждому казалось – если все эти годы другой не сказал главных слов, то уже и не скажет, и не нуждается в них совсем...

– Товарищи! – заорал у мангала Кравино. – Я предлагаю лучший тост из всех, прозвучавших сегодня! Я выиграю этот кинжал!

– Чего это он? – вздрогнул Орлаев.

– Они там конкурс устроили... – потупила Инга свои глаза-озера. – Все говорят тосты, по-восточному, кто как умеет, а лучший тост премируется кинжалом в серебряной инкрустации...

– А-а...

– Я предлагаю тост! – заполошно орал Кравино, как придурок. – За Михаила Сергеевича Горбачева! За перестройку!

Какая мерзость, казалось бы! Но ведь, в том числе и про Кравино спето советским златоустом:

…Волк не может нарушить традиций,

Видно, в детстве, слепые щенки,

Мы, волчата, сосали волчицу

И всосали: нельзя за флажки!

Он член КПСС, этот Кравино, он номенклатура, и что бы он ни думал про себя о Горбачёве – вслух он может крикнуть только это. Потому что с молоком матери всосал, что «нельзя за флажки»…

А между тем уже вовсю и повсеместно, и здесь, и сейчас:

Идёт охота на волков, идёт охота,

На серых хищников, матёрых и щенков!

Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,

Кровь на снегу – и пятна красные флажков…

И тут – такого постыдного петуха дал Савл тостом за Горбача! Ну, да из песни слова не выкинешь, каким он был, таким он и остался…

– Ура! – отзывалась толпень чиновных алкашей. – Ура! Лучший тост! Кинжал для товарища Кравино! Немедленно несите кинжал, товарищ Кравино его заслужил!

Пьяная в хлам, и оттого более женственная, гибкая как пантера, к Орлаеву подплыла Азира Бекова. Взяла под локоток, блуждающим взглядом заглянула в лицо:

– Молодой человек... Октава, кажется? Октава, вы меня представите вашей девушке?

– Пожалуйста! – смутился Орлаев. – Это Инга... Инга, эта Азира...

– Ты коммуникабельный парень! – попыталась улыбнуться Инга. – Уже всех красивых женщин по имени знаешь...

– Вы мне льстите... – кокетничала Азира, не отпуская Орлаева, который про себя проклинал эту прилипчивость. – Вы тоже очень красивы... Если бы я была мужчиной, обязательно постаралась бы вас заполучить...

Возникло неловкое молчание, которое Орлаев попытался разбавить улыбчивым укором:

– Развращенные вы люди, москвичи...

– Кстати, Октава, почему вы грустите?

– Да вот с работы выгоняют... Хотят законопатить по комсомольской путевке в Коми-АССР...

– Какая жестокость! – пьяно расплывалась Азира. – Чушь! Вы достойны лучшего! Переезжайте в Москву!

– Мало там моего брата из районов?

– Мало моей сестры, из коренных... Вы… вот что... Женитесь на мне, и прописка вам обеспечена, с жильем перетрём вопросы...

«О боже! – с тоской подумал Октава. – Нажралась как свинья, теперь меня фрахтует в няньки... Возись теперь с ней до самого Агастана, а потом проспится и не вспомнит, что болтала... Все они так...».

«Ты из Шамахи привёз невесту! – нетрезво и зло думала Бекова. – А я из Шамахи привезу жениха! Вот так-то, Савлик! Квиты!».

– Ладно... – сказала Инга, чуствуя, как в жаркий день холодеют пальцы. – Вам тут, видно, и без меня хорошо... Продолжайте переговоры, а я пойду хряпну ещё стопочку по-офицерски...

«Выпью с горя», – посылала она сигнал.

«Опять со своим офицерством, – принимал искаженный сигнал Орлаев. – Она холодна, я ей совсем не нужен... Господи, ещё эта дура пьяная привязалась...».

– Хряпните, и возвращайтесь! – прокричала вслед Инге Азира. – Тогда мы с вами поговорим на равных...

 

***

Гурханов хоть и общался с «урючной» родней, но не слишком-то им доверял. Саит-баба – молодой дурачок, к тому же сгорающий от любви к чужеземной женщине, частное лицо, заурядный фруктовый спекулянт. Такого легко обмануть. Провести Гурханова – не так просто. Он уже получил новую «Волгу» за голову гостя и десять тысяч за девушку, и большего не ждал. Напротив, чем дольше он задумывался о своей судьбе – тем мрачнее были его мысли.

Верно говорят – восток – дело тонкое. Пехдевиды Лепельдыевы – очень могущественны в республике, но ведь и Кравино по прозвищу «государев Колун» не то чтобы всем чужой в Москве. И у него есть связи с Сефардовым, прочные связи с очень сильным местным кланом…

Гурханов не то что догадывался, он твёрдо знал, что как дойдет до дела, до разборок, – Лепельдыевы предпочтут как можно дальше отойти от источника вони, а может быть – и убрать всех знающих о кавказской сцепке.

То есть… его, Гурханова?! Не карьерой дело пахнет – петлей. Столичные в Шамахе – они ведь все чокнутые, им что муху хлопнуть, что человека, отродье мусаватистское...

Постепенно Гурханов понял, как будет правильно поступить. Он, как хозяин покоя гор, ни в коем случае не должен допустить убийства Колуна на земле своего района. Так ведь сразу и обговаривалось: перевалит Кравино границу у Кусумского разлома, выедет в Агастан – там все, что угодно. Но до Кусумчи – любой ценой не допустить крови.

Буквально несколько метров скалистого шоссе-серпантина решают все: за Кусумом это чужое дело, перед Кусумом – личное дело Гурханова. С нелицеприятными бумагами в этом личном деле. Важны ли эти несколько метров для Лепельдыевых? Нисколько! Для Гурханова они – жизнь и судьба, а для Лепельдыевых, врагов Сефардовых, – ничто…

Полковник утер испарину пота, прошелся взад-вперед по своему кабинету и налил себе стакан местной минералки «Бадамлы». Скомкал и гневно выкинул в угол попавшую под руку газету «Советский спорт», где ещё вчера подчеркивал карандашом репортаж о шансах «Нефтчи» выйти в полуфинал общесоюзного первенства...

Потом вызвал к себе капитана Князева и попросил выделить усиленный наряд для тайного сопровождения группы Кравино до границы района.

– Езжай на расстоянии... особенно нас не позорь – подумают ещё что в районе криминогенная обстановка... тоже на аттестации отразится... Но за километр всё-таки веди их, присматривай. Что-то неспокойно у меня на душе... А как уедут за Дарлаг-Нишаны – поворачивай, ты мне ещё на селекторном совещании с Рескомом нужен...

 

***

– А вот это и есть знаменитый Дарлаг-Нишаны, то есть по-русски – «узкое место» Кусумского разлома, – отработанно вела экускурсию лейтенант курортного края, привычная возить делегации, Князева. И впрямь, как заправский гид, и при этом так хороша собой – залюбуешься!

Кравино и его спутники вышла из машин, насладиться запечатленной в камне игрой стихий и тысячелетий. Ветер, солнце, слепящий блеск слюдяных вкраплений, гармошкой смятые базальты, кружащие поверху орлы, кривые деревца на маленьких уступах и террасах…

В Кусумчи великий хребет переломился пополам, образовав перевал. Сама твердь земная опускалась по обе стороны разлома, и горы треснули по оселку, как черенок лопаты, колко, змеисто, неровно. И, казалось, нервно расступились. Их развалил, где широко, а где поскромнее, Дарлаг-Нишаны, ставший горлышком этой замысловатой древней бутылки, узью великого древнего массива.

Инга кивнула сержантам-водителям, и тут же на чеканных восточных блюдах появились граненые стаканчики и кутабы местной национальной кухни на выбор – с бараниной и зеленью.

– Считается, что в Дарлаг-Нишаны при сильном ветре звучат разные затейливые мелодии... – рассказывала Князева. – Поэтому наш республиканский Союз композиторов традиционно организует сюда фестивальный выезд, слушать музыку гор... Не знаю, я лично никогда связанной мелодии тут не слышала, но когда продувает – тут воет на все лады, это бесспорно...

– На таком разломе могли бы обнажиться и кости динозавров... – неожиданно выдал Савелий Манулович. Признаться, этой темы от него никто из сопровождающих не ждал, и потому возникло неловкое молчание.

– Нет, Савелий Манулович! – выручил Ингу Орлаев. – Данный разлом в вендских породах не только до динозавров, но ещё и до археоциат.

– Это ты на каком языке сейчас говорил? – засмеялся «искусствовед в штатском» Нитрат. Но Кравино смеяться на стал. Посмотрел на Октаву уважительно. Строго говоря – вообще впервые его заметил…

– Кушайте овечий дзор! – предлагал сержант с подносом. – Это очень полезно!

А оборотень Гурханов в райцентре снова пил минералку напополам с арыкой (водкой), вглядывался в карту района и понимал – запоздало, – что лучшего места, чем Дарлаг-Нишаны для покушения не найти. А Дарлаг-Нишаны – это ещё его район, его территория, его ответственность...

«Вот ведь влип! Я ж приказал однозначно им, только в Агастане, но кто я такой, чтобы им приказывать?! Они сделают, как им удобнее, а потом мне скажут:

– Извини, Ахум-ага, багышла-пещьманам – промашка была…

И чего мне, вторым номером их отстреливать?! Всё жадность-хесилик, жадность, зачем связался, машину захотел, зачем мне их машина, свои ставить некуда!».

Так каялся Гурханов в тишине и одиночестве, поджидая страшных вестей, и понимая, что каяться уже поздно…

А Инга Князева, как заправский корреспондент (она и была внешкором районной многотиражки, и уже не первый год), фотографировала гостей на фоне нависающих скал, строила группы, дуэты, трио, с местным колоритом, потом без местного колорита, и просила улыбнуться в объектив...

...Октава Орлаев стоял рядом с ней, изредка заглядывая в её одухотворенное творческой работой лицо, с ужасом осознавая свое ничтожество...

Исскуствовед в штатском Нитрат-Нерадов поднял с обочины базальтовый отщеп и со всей силы запустил его в пропасть, любуясь почти птичьим полетом камня...

– В горах и камни как орлы летают! – подмигнул ему сержант-водитель.

– А орлы – как камни падают, – закончил поговорку начитанный Павел Георгиевич.

– Ну что, как насчет того, чтобы на мне жениться? – ещё раз с нетрезвой развязанностью предложила Октаве Азира Бекова, товарищ Пума... Она хотела позлить Кравино, и злила его, то есть добилась своего, и оттого злилась на себя, накручивая нелепицу со стажёром провинциальной ментовки…

...В этот момент, когда все были заняты своими делами-делишками, с высоты перевального курбана[9] скатился огромный неуправляемый «Камаз». Он несся вниз, без водителя, как кирпич по детской горке, и одним ударом – пока ещё никто ничего не понял, снес передовую милицейскую «копейку» с мигалками и с радиосвязью.

– Что за... – успел выкрикнуть Савелий Манулович прежде, чем груда металла, ползущая под откос, сбила его с ног.

– ...А-а-а! – тонко, пронзительно, немужественно закричал Манул. Белая кость его перебитой лодыжки торчала сквозь прорванную, окровавленную брючину.

От удара и торможения «Камаз» занесло, и вместо того, чтобы смести всю колонну, он опрокинулся в пропасть, сцепившись с милицейской патрульной машиной.

– А-а-а!.. – продолжал ультра-визг Кравино на каменистой гряде, куда его выбило ударом. Ловкая, как и положено кошкам, Пума в мгновение ока возникла над шефом с «макаром» в тонкой холеной руке, тревожно озираясь черными зрачками хищницы. Хмель с неё как ветром сдуло.

Нерадов выхватил «стешу» – большой автоматический пистолет Стечкина – и выставил пустую глазницу ствола навстречу зияющим с перевальной райсы (горного горизонта) угрозам.

Заместителя начальника Госавтоинспекции Биштарского района смелó, словно корова языком слизнула, – вместе с машинами в обрыв. Одного из сержантов-водителей убило насмерть головой о камни, другой в шоке ползал на четвереньках, безуспешно пытаясь дрожащими руками расстегнуть белую, казавшуюся игрушечной, гаишную кобуру на поясе...

Октава Орлаев искал глазами Ингу; она не пострадала – стояла, растерявшись, вдавив худенькое тело в скалу, белая как полотно, забыв выпустить из пальцев маленький граненый стаканчик...

Встретилась глазами с Орлаевым, как бы вспомнила про свой служебный долг и мотнула головой – мол, сейчас выйду...

– Стой, где стоишь! – требовательно проорал Орлаев. – Мы лучше сами к тебе...

Не слишком хорошо понимая, что делает, зная только одно – нужно быть возле Инги и прикрыть её собой, – Октава подхватил покалеченного Кравино под мышки. И, не считаясь с его болью, стонами и проклятиями, оттолкнув мешавшую в заполошности Бекову, потащил гостя в небольшую скальную выемку. Ту самую замшелую щербину, что проели неугомнные ветра веков в монолитной стене Дарлаг-Нишана…

Честно сознаемся: это был не подвиг и вовсе не какая-то продуманная спасательная оперция. Это была чистой воды случайность, попытка предотвратить выход Инги из укрытия. А для того влюблённый стажёр пытался доставить к ней предмет её служебной ответственности. О самом Кравино и его раскладах в ЦК КПСС Орлаев в тот момент совершенно не думал. Но так уж получилось, что маневр Октавы спас в том ущелье Савелию Мануловичу жизнь...

Две группы хорошо одетых нездешних людей, по виду – калмыков или корейцев, – блокировали горловины перевала с двух концов и теперь взяли маленькую группу в клещи. Они покинули свои тонированные «Волги» и бегом, с карабинами «Сайга» наперевес, стреляя на ходу, бросились добивать делегацию.

– Где Нитрат? – сквозь гром выстрелов прокричала не отстававшая от Октавы Азира-Пума.

Паша Нитрат был подбит одним из первых залпов и лежал на обочине, нелепо раскинув руки и ноги, словно на пляже загорал. Дарлаг-Нишаны в мгновение ока из туристической достопримечательности превратился в смертельную ловушку. Стал крысоловкой, и приводной механизм её был уже приведен в действие.

Пума высунулась из-за уступа и пальнула из пляшущего в её руке «макарушки». Пуля, как ни странно, поразила одного корейца, отлетевшего шаг назад и рухнувшего тряпичным кулем.

– Что бы ни делала моя Азя, – говорил о Бековой в детстве её любящий папа, – лна всегда делает это хорошо!

К стрельбе тоже относится, хоть она и аудитор, а не снайпер…

Остальные атакующие осыпали её целым градом разрывных шрапнельных пулек, поражавших не только прямо, но и с рикошетов. От которых Пума дернулась и осела наземь, натужно шлифуя ладонью шершавую базальтовую, искрящую от пыльно клюющих камень пуль скалу.

И тут пришел звездный час Октавы Орлаева. В момент у него в голове возник план, как задержать нападающих. Идиотский, как и все планы Октавы. За то его потом и ценили, пуская в дело, когда у умных людей предложения заканчивались…

Орлаев отнял у раненой Пумы её оружие и прицельно пальнул в бензобак ближайших покорёженных милицейских «жигулей». Промазал, пальнул ещё раз.

– Что ты делаешь?! – недоумевала Инга, пытавшаяся перевязать открытые раны потерявшего сознание Кравино.

– Сейчас увидишь...

И она увидела…

С чудовищным, закладывающим уши грохотом взорвался бензобак, и машину разом охватило испепеляющее облако багрово-голубеющей бензиновой плазмы. Благодаря этому огненная стена отделила маленькую нишу в скале от банды террористов, рассекла пространство узкого места на автономные отсеки.

– Мы зажаримся тут! – всхлипнула Князева, не переставая производить свои санитарные упражнения с Колуном.

– Мы выиграем пять минут...

Пространство и без того знойного горного лета стремительно раскалялось, как в духовке. Пламя огромного автомобильного факела дышало липким жаром в лица, опаляло ресницы, роняло пылающие капли-искры на одежду.

– Закрой лицо кителем! – заорал Орлаев на Ингу. – Дура! Закрой лицо и волосы...

Нечем стало дышать. Нефтяная копоть садилась на лицо. Воздух обжигал легкие и тело плавилось, будто бы парафином, каким-то белым и густым потом. Кожа краснела и начинала зудеть. Вспыхнувшие волосы Пумы Орлаев едва успел затушить, захлопать на её безвольно поникшей голове. И порадовался, что девка стрижена «под солдатика»…

Но в то же время огненная стена снаружи скальной ниши не давала убийцам ни подойти к жертвам, ни попросту увидеть и прицельно выстрелить в них. Впрочем, работу убийц выполнял за них адский, геенообразный огонь, казавшийся вырванной из подземелий душой преисподней...

 

***

Они не сгорели тогда, что может быть (думал потом Октава) и не к лучшему было… Пылавшая машина поникла быстро – 10 минут 50 секунд, но и до того постепенно пламя слабело и в горячей сухой сауне скальной ниши становилось легче дышать.

Выиграть целых 10 минут 50 секунд означало для Кравино и его новой команды выиграть жизнь, потому что стрельба в горах – не стрельба в пустыне. Через 5 минут подоспели агастанские сопровождающие, ждавшие высокого гостя на своей административной границе и напуганные шумихой. Агастанцы беспорядочной стрельбой отогнали от пылающей «патрульки» террористов и перебили большую их часть.

Если бы «агастанцы» подвели и встречали бы как-нибудь нетрадиционно, не по-советски, не на границе района, то через 8 минут подоспел бы сводный отряд капитана Князева, довершивший разгром противника.

Обожжённые, прокопчённые, замазанные сажей, мокрые жирной нездоровой испариной протопленного тела, но все-таки живые, из-за огненной баррикады выбрались Октава и Инга. Капитан Князев, дрожащий и мокрый от нервного пота, обнял дочь и сурово зыркнул на Орлаева.

Выломали багажную крышку от одной из агастанских машин сопровождения, кинули на неё ватный бушлат, осторожно, чтобы не повредить рану дальше, положили на импровизированные носилки Савелия Мануловича. Понесли все в том же беспамятстве, полумертвого, но дышашего – к приготовленной «Волге» повышенной комфортности. Аккуратно разместили на заднем сидении.

– Кто сопровождающий? От нас? – дергался Князев, как безумец. –Орлаев, ты? Больше некому... Орлаев, мы все, кто с оружием, прочешем ущелья, а ты езжай с гостем, все проверь... Глаз с него не спускай! Понял? Головой отвечаешь!

«Вот мой будущий зять, – думалось в тот момент капитану Князеву. – И не подвел ведь, защитил дочку... Пусть он и едет – ближе к телу, больше наград, продвинется в большие люди, и дочери лучше будет...».

Заботясь о карьере своего нового любимца, капитан не мог, конечно, знать, что две колонны – биштарская и дагестанская, разъезжаясь, разделят почти сложившуюся, такую гармоничную, «на роду написанную» пару на долгие годы.

Кравино доставят в Хамачкалу, его заместитель Нерадов будет ещё полгода валяться по больницам, и потребуется новый человек, новое доверенное лицо, новый особый порученец. Узнав про обстоятельства дела, Савелий Манулович предложит эту роль своему спасителю, Октаве.

И Октава подумает, что это шанс стать достойным красавицы Инги.

А Инга подумает, что Октава уехал от неё навсегда, потому что был к ней совсем равнодушен...

Вопреки протестам врачей, вопреки очевидной угрозе для жизни полуживой Кравино вылетел в Шамаху, в самый центр покусившегося на него осиного гнезда. Все вялые просьбы Октавы Орлаева съездить в Биштар, собрать вещи, попрощаться со знакомыми, даже не то что были отвергнуты, а отпали за собственной очевидной неуместностью.

– Парень! – сказал ему Манул, приобняв за плечи. – Все на кону – и жизнь, и все, что может быть в жизни... Решай за минуту – ты со мной или сам по себе...

– С вами, Савелий Манулович! – решил Октава, думая об Инге, и не догадываясь, что тем самым теряет её навсегда.

Лайнер взмыл над хвалынским берегом – и коршуном упал посреди апокалипсиса. Не подумайте плохого: не разбился. Упал, имеется в виду, как коршун падает на добычу…

 

***

Саит-баба, задумавший старинное, как мир, похищение в горный аул понравившейся девушки, «попал». И, как говорится, «попал» очень круто, очень жестоко. В числе немногих уцелевших террористов он был схвачен, избит и пошёл по расстрельной статье. Как молодому, как комсомольцу с хорошими характеристиками (а в основном, конечно, благодаря «урючным» деньгам родни) расстрел сменили на 15 лет колонии.

Но капитан Князев, чуть было не потерявший дочь, взъелся на земляка сильнее, чем на азиатских гастролеров, и пообещал устроить его в «пресс-хату» с «курятником».

Там и случилось страшное – Саит-баба был «опущен» и сделан «петухом», да не просто по факту, а с рассылкой данных на него по зековской «зелёной почте». Иначе говоря, Саит-бабу ославили как педика, по всем зонам, где сидело немало его знакомых и коллег по «рыночным отношениям».

Так едкая кислота страшных сведений проникла в родной аул Саит-бабы, где от него сразу отреклись и знакомые, и родственники, и односельчане. Тюркский кодекс чести очень строг к мужчине – «петухам» нет место среди тюрок, они становятся париями, как прокаженные.

Но вот тлеющая с 80-х война с далышанами вылилась в полноценное побоище, и озверевшие далышаны, вдохновленные жаждой кровной мести, ударили по Хухомскому району. Шамаханцы с боями отступали, а колонии, в одной из которых отбывал свое наказание опущенный Саит-баба, бросали на произвол судьбы.

Саит-баба, разом постаревший лет на двадцать, из цветущего юноши превратившийся почти в старика, полуседой, потерявший всякий человеческий облик, был в горниле боя никому не нужен, его попросту забыли в камере. В Хухом пришли далышаны, проверили камеры, в некоторых нашли полумервых от голода и страха узников.

Саит-бабе повезло – он притворялся немым, что-то жестикулировал, а сурдо-переводчика в отряде далышанов, к счастью для него, не нашлось. Поэтому Саит-бабу, человека уже весьма неопределенной внешности, приняли за пленного далышана. Его накормили и малость подлечили в лазарете.

Когда Саит-баба немного оправился, он ночью зарезал далышского часового и уполз через Хухомский хребет к своим. Здесь его без лишних слов приняли, благо что оружие он принес с собой, трофейное, – и записали в отряд «Волк».

Саит-баба воевал, ходил в знаменитую атаку на Алыйском кряже, был даже награжден от командования кемалийской медалью за храбрость. Но потом стороны подписали перемирие, и волонтеров демобилизовали.

В камуфляже, с автоматом, добытым в бою, с мощным револьвером в кобуре на поясе, с кемалийской медалью Саит-баба надеялся встретить в родном селе сочувствие к себе.

Но на улице аула, прилепившегося к скале, как ласточкино гнездо, стало для падшего птенца слишком тесно. Как и во всяком аграрном обществе тут тоже было:

От людей на деревне не спрятаться,

Нет секретов в деревне у нас.

Не сойтись, разойтись, не сосвататься

В стороне от придирчивых глаз.

Его встречали молча, расступались – словно он нёс заразу, от него отворачивались, его вопросы игнорировались.

Тогда он пошел на двор к дяде, уважаемому старейшине тейпа, и уселся на пригреве утоптанного дворика, закрыв глаза, терпеливо поджидая в неподвижности своей участи.

По закону гор на дворик к подсудимому собрались всем кланом. Те, кто старше. Те, кто младше. Дети – те хихикали, и указывали на опозоренного пальцами. Пришла в строгом траурном платке, наполовину чадре, и мать, вдовая Гульнуз-ханум. Когда дядя увидел, что все в сборе, он снял войлочную тюбетейку, затейливо украшенную черными шнурами, и начал разговор.

– Ты, запятнавший имя своего отца и свой род, зачем ты пришел к нам? Растлевать наших юношей? Смешить наших девушек?

– Тоган! Казарле! – воззвал Саит-баба к родне святыми старинными словами. – Не стыдите за то, чего нельзя было избежать! Я попал в камеру к озверелым кяфырам, к волосатым далышанам! Четверо держали меня, а пятый совершил постыдное дело! На нем грех, не на мне… Что мне было делать, тоганым?! Я дрался, как лев, клянусь, но они оказались сильнее…

– Ступай от нас! Ты нам не тоган, и тем более не казарле… У мужчины всегда есть выбор – умереть, но не дать вонзить в себя то, что постыднее любой ржавой стали… Был выбор и у тебя – но ты струсил… Уходи от нас, уноси с собой свою лепру, прокаженный, ты нам не брат, не сводник…

– Я не трус! – кричал в отчаянье Саит-баба, ползая в ногах своего сурового тейпа. – Я не давался им… Они силой взяли меня… Почему я должен умирать за чужой грех… Я воевал… Я резал далышанов, спросите моего полевого командира, я привез от него письмо… Мне дали медаль «кемали яугир» за доблесть… Я пришел с оружием, которое взял у врага в бою… Вы не можете так поступить со мной…

Но родня плевала в Саит-бабу и расходилась. Он бросился к родной матери, обнимая её колени, плача, умоляя принять в дом покойного отца. Мать молчала, поджав синеватые старческие губы, – потом вдруг, в порыве истерики, похабно задрала черный подол, обнажив дебелые, венозно-атритные ноги старой крестьянки:

– Что? Позвал маму? Ну тогда залезай в меня обратно, лезь, если поместишься, трус! Я буду носить тебя в животе и через пупок добавлю шамаханской крови в твои пустые жилы…

И опозоренный Саит-баба бежал из родного аула, бежал в ночь и пустоту, в никуда, чтобы на долгие годы пропасть и затеряться где-то в большом мире...

Все забыли о нём, кроме, как ни странно, – одного человека, соединённого с Саитом незримой и непостижимой нитью рока. Вы удивитесь, но иногда этот несчастный изгой снился… Орлаеву! Разумеется, не сам по себе, а в контексте детских встреч…

 

3.

Альбина Вилоровна Орлаева, чаще просто «Бина Лоровна», вдова знатного брадобрея-ударника Петюни, привыкшая ни в чём себе не отказывать, но после смерти мужа вынужденная несколько скомкать аппетиты, села в «Ту-154 Б» в шамаханском аэропорту «Золотой Петушок» и через три часа оказалась во Внуково. В те годы московские аэропорты были специализированы, Внуково принимал только черноморские, кавказские, украинские вояжи, а также колоритных пассажиров Сибири, Севера и Дальнего Востока.

Шамаханский рейс был забит кооператорами, чернявыми джигитами в кожаных пальто-регланах, везшими в столицу бесчисленные продолговатые картонные коробки с живыми цветами. Земляки-инородцы раздражали и одновременно пугали Альбину Вилоровну, уже смутно осознающую, что от близкого соседства с этими яфетически сложенными парнями, тем более, когда ты одна, а они в такой поголовной плотности, добра не будет.

Орлаева нервничала и дёргалась больше обычного, потому что летела провинциалкой в Москву, летела на свадьбу к сыну, который сперва внезапно бежал, а теперь вдруг в великой бестактности угрожал познакомить со своей невестой не раньше собственной свадьбы. Бине как матери это было обидно, даже оскорбительно, тем более, что овдовев, она не выходила из постоянной нервной взвинченности, пребывая в двойственной и двусмысленной позиции «бывшей»…

– Могли бы и вдвоём с твоей кралей встретить! – с ходу высказала Альбина Вилоровна встречавшему её сыну «ладно, хоть на «такси». – Чего ты мне её показать боишься?

Смущённый Октава полез во внутренний карман пиджака за фотографией Азы, но мать остановила его:

– Будет, успеем ещё налюбоваться! Вези уж, где ты тут присуседился!

На выходе открылось, что «такси» умыкнул кто-то из бойких шамаханских цветоводов, успел набить салон и багажник свежими розами – и был таков. Негодуя на недотёпистость отпрыска, Бина сама поймала новое «такси», ужаснулась столичным расценкам – и уехала в Готторпский переулок, квартировать к «двум сёстрам», старушкам, реликтово сохранившимся в бывшем купеческом особняке после всех его уплотнений, музейным осколком старого мира.

– Они, как у Чехова «три сестры», но только две, – идиотски аттестовал уготованную матери квартиру Октавиан.

Старушки, приваривая к пенсиону, сдавали комнаты по объявлению – чем Орлаев и не преминул воспользоваться, тем более что на Готторпке о «чеховских бабушках», культурных и хлебосольных, шла добрая молва.

– А ты где живёшь? – подозрительно прищурилась мать, поняв, что он собирается оставить её одну в этом покоцаном антиквариате и пылесборнике.

– Мам, тебе у меня будет неудобно! – отводил глаза Октава. – Я пока поселён в комнате офицерского общежития от Минобороны, на моём этаже сотрудники театра Советской армии, богема, со всякими распевками, музыкальной лобаниной, капустниками…

– Капустой воняет? – не поняла богемного слэнга провинциалка Орлаева.

– Ну, и капустой тоже несёт на весь коридор! – усугубил впечатление Октавиан. – А здесь тебе все условия, полный пансион, и вон из окна, кстати, – видно здание, где я теперь служу…

Орлаева подошла к окну, по-купечески вычурному, с геранями на подоконнике, высокому и стрельчатому, крашеному белой масляной краской в крупных живописных, как на холстах старых мастеров, трещинах. Ампирного дома Готторпки отсюда видно не было, только немного парка, в котором его утопили архитекторы. И часть чугунной высокой решётки… Словом, смотреть не на что!

– Вот и скажи, – поджала Бина губы в материнской тоске, – стоило ради этого переезжать?!

– Мам, прошу, не начинай…

Видно было, что Октава хотел уйти, оставив маму обживаться, и видно было, что у него не хватило духу, и он битых три часа, если не больше, слушал истории про своё младенчество в Кулиногорске, попивая поданный «чеховскими сёстрами» чай с их фирменной, по старинным замоскворецким рецептам, выпечкой…

– Покойный папа твой, – откровенничала мать, уставшая в солнечном Бештаре от одиночества после того, как опустела (и стала казаться огромной) квартира, – очень сосиски жаловал! Сосиски, сардели мы доставали через школьный буфет, договорившись с поваром! Сосиски у нас в доме были всегда, так папа поставил! И за рагу я в очереди никогда не стояла, была договорённость с торговыми работниками, их заведующий у папы стригся… Кстати, Октава, у тебя ужасная причёска, Москва испортила тебе вкус! – И снова перемётывалась в суму дальней сладкой памяти: – Нам рагу домой привозили…

И вновь плела про Кулиногорск, открытый всем северным ветрам посреди серозёмных увалов «рискованного земледелия», оно же «землеледие», с «ушастым солнцем»[10] в зимние морозы…

Про Кулиногорск Бунин в своё время тоже вполне мог подметить своё знаменитое – «город славен хлебной торговлей, – ест же этот хлеб досыта сто человек во всем городе». Но с тою только оговоркой, что Кулиногорск никогда не славился хлебной торговлей…

При Советах горемычный посад стал пузатым, как бы обманув свою вековечную судьбу, но и при Советах, даже и отъевшись, не переставал завидовать другим весям, повесомее себя. Кулиногорцы каждые выходные снаряжали в Москву «колбасные электрички», эти караваны обжорства привозили обратно издали бьющий в нос, терпкий и хищный запах настоящего, натурального, какого позже не станет, мяса…

А Октава, слушая все эти – для него – «преданья старины глубокой», связанный с Кулиногорском лишь младенчески, думал, что настоящей жизни в жизни, то есть времени величественно-геройского – в лучшем случае, на несколько часов. Всё остальное – тянущаяся десятилетиями погряза, о которой мать может говорить нескончаемо…

О том, как каким-то Перфильевым дирекция кулиногорской макароной фабрики давала двухкомнатную квартиру, хотя у Перфильевых разнополые дети, и по закону им полагается трёха. Но дети маленькие. И семье сказали – пока берите «двушку», подрастут, поменяем!

Но Димка Перфильев, «ты его знаешь» (Октава его не знал) встал в позу: или давайте «трёху», или увольняюсь! Ничего вы потом менять не станете, знаю я вас, отчитаетесь, что жилищный вопрос мой решили, и дело с концом!

– А ты же помнишь, какой Димка специалист (Октава не помнил)!

В общем, этот неведомый Димка, незаменимый (если верить матери-болтушке) кадр, выкрутил руки своей фабрике, и сыграл трёхкомнатное новоселье.

А кто-то там, кого Октава тоже не помнил, но должен помнить, хотя непонятно, кому должен, – смолчал. И его коварная дирекция запихала-таки в «двушку» нового микрорайона, в котором, к тому же, «и с транспортом плохо»…

В общем, как понял Октава, жить в Кулиногорске не только скучно, холодно и бедно, но и с такими подлецами, какие пробрались к рычагам управления градообразующей макаронной фабрики, – морально тяжело. Изнывая от этого бреда имени «давно не виделись», Орлаев совсем иначе посмотрел на распевки соседа за перегородкой военной общаги. Теперь бы, вырвавшись из потока сознания родительницы, он это однотонное «ла-ла-ла» послушал бы даже с удовольствием!

Чем вот это мамино:

– …Но сейчас он уволился, и работает в НИИ Полового Разнообразия…

– Какого разнообразия?! – изумился Октава, слушавший в пол-уха.

– В отделе паркета! – охотно пояснила мать. – Это у нас в Кулиногорске ведомственное НИИ Минстроя! Да ты забыл, что ли, здание такое под зелёной крышей, прямо за парком имени Стакана… Тьфу, Степана Халтурина!

Спас изнывавшего от бытовой живописной вязи слов Орлаева принарядившийся по случаю Амирхан-агай, явившись познакомиться с новой родственницей. Старик молодцевато смотрелся в чёрном вельветовом пиджаке да со шнурком-галстуком, и при этом куда лучше Октавы владел «советским наречием», обладающим невероятным словарным запасом для описания самых тонких оттенков бытовых трудностей. Амирхан с Альбиной-Биной моментально спелись, житейские подметы одной дополнились не менее богатыми образами другого.

Октава тихо покинул воркующих голубков на том моменте, где они взаимопонимающе сокрушались, как много рабочего времени теряется в очередях, – потому как, будучи советскими людьми, оба бегали занимать очереди за дефицитом посреди рабочего дня…

«Кажись, они друг другу понравились! – удовлетворённо думал Орлаев про мать и отца своей невесты. – Характерами сошлись! А вот мы с Азирой… Не думать, не сметь об этом думать, ты военный человек! Никаких характеров, никаких несходств, ать-два, левой!».

 

***

С японским миллионером, владельцем богатейшей ресторанной сети в Токио Комотой Яцуми, Савл Манулович встречался в ресторане «Несвияж». Того самого, для Готторпки ближайшего, над которым сперва смеялись, а потом полюбили его сотрудники закрытого ведомства.

Встреча проходила в той закрытой посторонним особой части ресторана, где по стенам белый кафель, в тазиках горы картофельных очистков, а огромные кастрюли источают зыбкое облако жара, ароматный дух и струи пара.

Савелий Манулович, сняв пиджак, отложив золотые запонки, закатав рукава сорочки тончайшего, невесомого египетского хлопка, сидел за разделочным столиком и чистил пятнистую форель, а Комото Яцуми оттирал пригар с огромного котла. Японец уже успел отдраить целую гору посуды, сверкавшей токийской чистотой возле оцинкованной мойки.

Комото Яцуми приехал в СССР в канун свадьбы Октава Петровича. У каждого была в «Несвияже» своя цель – Яцуми хотел изучить советское кулинарное искусство и национальные кухни народов России, а Октава – решил, что созрел для женитьбы.

– Скажите, – церемонно поклонился японец при встрече с дирекцией ресторана, – откуда у вас начинает человек, ничего не смыслящий в ресторанном бизнесе?

Переводчик лопотал бегло, удивив дирекцию в лице прожженной бабищи, «бабушки» столичного общепита Катерины Артуровны. Она уже успела подружиться и срастись с военно-финансовой разведкой, хотя сперва встреча была драматична. Схема, в общем-то, банальная: хищения, ревизия, вербовка, не хочешь работать в колымской рабочей столовой – принимай банкеты, кого скажут, «забывая» спросить оплату с нужного клиента…

– Ну, то есть, когда работник ничего не знает о кулинарии, – разжёвывал улыбчивый узкоглазый Яцуми, – его куда ставят?

– На посудомойку... – не растерялась жуликоватая старуха.

– Тогда, Екатерина-сан, я хотел бы тоже начать с посудомойки, – попросил господин Комото, снимая пиджак за 20 000 долларов.

– Ну, япона мать, становись к котлам, и счастливого пути... Только учти, зарплата тебе пойдет по нижнему разряду...

– Позвольте, Катерина-сан, разве я не должен платить вам за то, что учусь?!

Катерина Артуровна прислушивалась к лопочущей странной речи, но когда ей перевели – захохотала, упирая руки в боки:

– Обойдусь как-нибудь! Подарок хороший в конце сделаешь...

Для своей «Азюльки-Козюльки» Кравино распорядился готовить столы и залы по высшей категории. Катерина Артуровна – женщина подневольная, утешала себя тем, что «на другом доберу», – и сервировала весьма сервильно. Тёртая, битая, умная спекулянтка, «чем только не учёная», – директриса давно уже поняла, что с Кравино играть в двоедушие не стоит свеч.

Свадьба готовилась грандиозная – и потому все пошло в ход, даже стратегический резерв военной кухни – дядя Савелий и японский стажер.

– Савели-сан, – спрашивал Комото Яцуми, утирая пот со лба маленькими ладошками, – что есть такое – драники?

Савелий Манулович старательно орудовал самодельным рыбным ножом – досочкой, на которую прибивают ребристые металлические крышки от бутылочек минеральной воды. Нежная, почти невесомая чешуя форели летела на стол и на бурую керамическую плитку кухонного пола.

– Это такая белорусская еда, Комото... Берут картошку...

– Кастоску?!

– Ну, картофель. Мелко так натирают, потом лепят лепешки и жарят на сковородке.

– Сикоку их есть сшарят?

– Сикоку, Комото, не знаю, – на вкус, кому как нравится... Но вкус у них обалденный... Я когда после войны мальчишкой был – знаешь, мне их жарили, казалось, ничего вкуснее нет на свете...

– Я котел бы вклюсать драники в элитный миню моих рестораций...

– Ну, включай – только, смотри, не продешеви. И на постном масле их надо обязательно, не на сливочном, понимаешь?

– Моя понимай... Моя шибко корошо продвинулась русский ясыки...

Кравино уже очистил свою рыбу, теперь умелой рукой карателя аккуратно сделал надрез на её брюшке и потрошил внутренности.

– Так, кажется, отварную форель мы уже всю загрузили... – чесал за ухом жирным пальцем Савл Манулович. – Эта у нас пойдет на вертел, как считаешь, Комото?

– На вертеле форель весьма вкусна, – выдал Яцуми почти без акцента, видимо, из курса ресторанной рекламы.

На кухню пришла с инспекцией новоиспеченная сверковь Азиры, теперь Орлаевой, – Альбина Вилоровна, представшая в образе «гран-дамы» в бархатном платье с блестками, небрежно покрытом норковым манто. Наследие суперзаработков покойного Петюни, короля фенов, виртуоза ножниц, наследие завидное, однако кое-где уже малозаметно, но обидно подбитое жестоким временем…

Человек, родившийся в СССР, находился в уникальном, непонятном современным людям «агрегатном» состоянии: он никогда, ни дня в своей жизни не был рабом, но никогда, ни дня, не был и господином. Попробовать себя в роли раба, хоть и неведомой, – советский человек не очень желал: всё же сказывалась обличительная литература самой читающей в мире страны. Но вот попробовать себя в роли господина – эта тайная, скребущая душу изнутри похоть редко оставляла советского человека…

– Уф, жарища! – помахала важная госпожа из шамаханского Бештара, тем более важничающая, что пыталась скрыть в стольном граде свою провинциальность. И демонстративно помахала перед носом ладошкой. – Ну чё, ханурики?! Когда с рыбой закончите?

– Вот, последняя... – улыбнулся Кравино, выкладывая форель на противень крупными кусками филе.

– Чё же вы, ребята, – ядовито посочувствовала Орлаева «высшего света», – вроде уже в годах – а кухонными рабочими? Пили, что ли, много?

– Случалось... – играл смущение Кравино, а его ловкие руки продолжали работать.

– Если бы не я, мой бы тоже алкашом был! – похвасталась парикмахерша. – Это я его! Ежовой руковицей! Мы где начинали? В Кулиногорске! Поди, и не знаете такие географические затирухи? Это чуть дальше острова Робинзона и Пятницы по уровню затерянности во Вселенной… Но Петя был талант, ах, какой мой Петя был талант! Октавиан, жалко, не в него пошёл, больше в меня… Странно от матери такое слышать?!

– Да не, нормально… – прищурился Савл Манулович, не зная, что и ответить под строгим надменным взором, напомнившим ему взгляд школьной «англичанки», Пульхерии Львовны, которой он мальцом боялся до дрожи. Пульхерия Львовна учила так, что потом в Англии Кравино «соединённые подданные» принимали за безакцентного своего, но изрядного чудака, манерничающего речевой архаикой Шекспира…

– Ах, какой Петюня был парикмахер! – хвасталась Бина Орлаева перед «чернью» безо всякого стыда. – К нам в Бештар приехал первый секретарь райкома партии, лохматый и злой… Местное начальство, не будь дурой, куда его? Первым делом к Петюне… Вышел первый секретарь причёсанным и добрым. Во как бывало! Петя на него французского парфюма не пожалел, полфлакона на голову вылил, а там эти… феромоны счастья…

– Лев, остриженный как пудель, – рискнул подколоть Кравино, – съел беднягу, словно пудинг…

– Это не про моего Петю! – поджала губы самозванная госпожа, как бы с изумлением открыв для себя способность двуногих орудий шутки шутить с хозяевами. – Моего бы и лев облизал! Так вот, здесь, в Москве! В столице! На международной выставке бытовых услуг Петра Орлаева избрали академиком парикмахерского искусства! Диплом и кубок, мальчики, это вам не рыбу шерстить! И что характерно: приехал в Бештар, пригласил меня в наш любимый кафешантан имени 28-ми бакинских комиссаров… Под пальмами, на мраморной открытой террасе наливает мне коньяк… разумеется, армянский… У нас в Шамахе настоящий армянский коньяк, ароматический взрыв во рту, а не как тут у вас… И говорит, – Орлаева ажник слюной захлебнулась от сладости воспоминаний, – «Ты жена академика, и этим я обязан тебе!».

Кравино не понял замысловатого строения фразы, но счёл за благо не прерывать полёт мечтаний вдовы.

– Ну, то есть он осознал, что если бы не я… Ну, он же тоже пил в молодости, как вы вот… Компании там всякие, из бараков, кулиногорские макаронники…

– Итальянцы?! – заинтересовался Савл Манулович.

– Какое там! Италия на карте сапогом, а эти – валенки! Ну, с макаронной фабрики сброд, мýчники, мы их называли «мученики». И что они имели по жизни? Разве иногда вынесут кулёк муки, или пару яиц в трусах, добавочных к своим, бесплатным и малополезным… Ну, кто там будет угощать, в насыпных бараках-то? Всякие вербованные, лимитные из деревень, сидевшие – никого не подсидевшие… Я Петю от этой компанейщины отучила, я ему говорю – хочешь пить, пей благородные напитки! А он мне говорит: так ить дорого! А я ему отвечаю: дорого, так зарабатывай! Я, говорю, против пятизвёздочного армянского коньяку ничего не держу камнем за базой… А водяру лакать – не дам, лосьоны для бритья жрать – не дозволяю! Вот – говорит мне Петя на террасе под пальмами – благодаря тому и выбрали меня академиком! Так вот людьми становятся, а то бы с вами сейчас тут поварешками гремел... Да вам уж поздно учиться-то!

– Дык ить... – сделал Кравино лицо попроще. – Не всем ить с женами-то везуха... Вы уж сына-то своего теперь тоже покрепче! А то он в головокружении от успехов – гляжу, попивать что-то начал...

– Ты говори, да не заговаривайся! – окрысилась «жена академика бытовых услуг». – Кто ты, и кто он! В его годы – в центральный аппарат Минобороны приглашён! Это его в Бештаре заметили и в столицу позвали, усекаешь?! Моего Октавиана даже ветераны войны по имени-отчеству зовут, понял?! А ты вон до седых волос дожил – а все небось Ванька ...

– Есть грех, – закивал Савелий Манулович. – Зовут Манулом, хоть пора бы уж и по отчеству, уважительней...

– Уважительней... А за что тебя, ханыгу, уважать? Уважение заслужить надо – вон, как мой Петенька! Сколько он ножницами-то пощёлкал, пока признали, да всё с пробором, с эстетикой! Так что про сына моего не говори – «попивает»! Это вы вон с казахом попиваете, а мой Орлаев-младший марку держит, он обмывает!

– Я про то и говорю! – заполошно закивал Кравино. – А у него ведь должность такая – начнёшь часто обмывать – самого в гроб обмоют...

– Ну... – новоиспеченная свекровь Азиры была польщена. – Ну... завидуют, конечно, не без этого... Но Октава – он ведь все сам, своим умом! Отец его рано умер, не успел помочь-продвинуть. А Октава и в университет поступил, и такую должность в столице отхватил! Это погоди, а что будет, когда он твоих лет достигнет!

– Савели-сан, – встрял в разговор Яцуми. – Как есть обмивать? Это руссакий напиток?

– Эх, лимита, лимита! – посмеялась над японцем Орлаева в манто, которое она навязчиво, подчёркивающе встряхивала снова и снова. – Приехал в Москву, а по-русски и говорить не умеешь...

– Я усшюсь! – обиделся Яцуми. – Осень силошный ясык...

– Да ну вас! – махнула холеной рукой в кольцах бештарка, и ушла в залу, встречать «настоящих» гостей.

– Савели-сан, посеиму эта фудзин-сан саказала, сито я есть плохо руссакий говорю? – беспокоился японец.

– Потому что не умна, наверное! – пожал плечами Кравино, нанизывая крупные куски сочного филе на специальный вертел. – Ты не кипешуй, Комото-семпай, если бы она так же говорила по-японски, как ты по-русски... Варэ-варэ-вар! Молодец была бы...

 

***

Старый Амирхан Беков на радостях поддал изрядно, и показал себя ещё не старым: лихо сплясал татарский танец под гармошку, для чего специально, сюрпризом и за недёшево, пригласил баяниста в расписной казанской сафьяновой тюбетейке.

Именно в этот момент Катерина Артуровна, которой велено было организовать всё по высшему разряду, оплошала «с нервов». Решив, что это кульминация, она мановением батистового платка выпустила на танцпол кордебалет современного танца, четырёх голубоглазых блондинок в чём-то вроде прозрачных ночных рубашек или кружевных комбинаций, или, чёрт их возьми, и того и другого, но упругие розовые сосочки и через ткань просвечивают…

Девчонки начали свой заводной танец, чем-то напоминающий аэробику на советском ТВ, Амирхан-бабай, вместо того чтобы стушеваться, впал в раж и стал центральной фигурой, заигрывая с каждой.

Азира – вся в белом, в инкрустированной белым жемчугом гангстерской атласной «хэдбэндс» с пышным пером на голове – вместо фаты, очень переживала. Ей снова было неловко за простака-папу, вернулась с трудом излеченная болезнь – стыд происхождения.

– Ну кто его заставлял пить?! – мучила себя «уже-Орлаева». – Зачем он туда выперся? Неужели старый дурак не понимает, как смешон, что над ним весь ресторан смеётся?

Азира пожаловалась Нитрату, снобливо тянувшему коктейль из раструба конического бокала с плещущейся в нём вишенкой.

– Н-да, это действительно, какой-то постмодернизм, – деловито прищурился Нитрат, обозревая татарскую деревенскую пляску бабая в тюбетейке в кольце полуобнажённых длинноногих танцовщиц.

– Это порнография какая-то…

– Я бы не оценивал так мрачно! – очень серьёзно нахмурился Паша. – Может быть, в этом надежда?

– Какая ещё надежда?!

– Старый мир, новый мир… А вдруг у нас и правда получится перейти без потери себя, без тотального предательства своего рода и племени, как-то вот так легко и в ритме энергичного танца… А вдруг миры сомкнутся, как смыкаются льдины над холодной водой? И у нас получится? Я понимаю, звучит утопично, но, Пума, так хочется верить…

– Перейти в новое состояние, оставшись собой? – переспросила Азира, как будто не веря своим ушам. – Но это логически абсурдно…

Её совершенно не удовлетворили философские шлифы поверх бытового, житейского позора её любимого папы.

Когда она уже совсем собралась скандалить, устроить отцу выволочку – к ней подошёл Клокотов. Он с его неизменным артистизмом оделся кем-то вроде католического священника – под смокингом чёрная сорочка и белый галстук поверх лишь чуть по краям отогнутого воротничка сорочки. Спросил соответстующе, игриво под образ:

– Что так печалит тебя, дочь моя, юная леди Азира?

– Мой отец! – созналась «уже-Орлаева», нервно кусая губы. – Он никогда не был в приличном обществе, к тому же выпил лишнего, и позорит себя… Посмотри, Анатоль, что он вытворяет…

– Ну, что уж тут такого? – заглянул Клокотов в маскарадный лорнет, усыпанный весёлыми праздничными стразами, и одновременно стряхивая со искристого смокинга блёстки конфетти. – Радуется человек, дочку с рук сбагрил…

– Может быть… Анатоль, милый! Ты, как ровесник, мог бы его как-нибудь унять?

– Я поступлю прямо противоположным образом! – улыбнулся Клокотов своими шикарными зубными протезами безупречно-белой керамики. – Я лучше спляшу вместе с твоим папой! Я, знаешь ли, верхушка бомонда, обладатель серебряной ладьи, вице-чемпион Европы, сливки света, и если кто-то дурачится со мной – то это априори не может считаться плебейским, чего бы мы не учудили!

– Толик, ты так добр!

Клокотов выпил фужер вина «Пино-анжу», и пошёл в самый центр танцевальной площадки, выделывая смешные коленца ловчее любого профессионального клоуна. В кругу полуодетых девчуль это было так забавно и аристократично, что тучки сбежали с лица «уже-Орлаевой», беззаботная улыбка обнажила клычки Пумы…

Из весёлого ряда стриптизёрш, отплясывая под руку со старым пьяным Амирханом, Анатолий Михайлович изящно послал воздушный поцелуй своей подруге и младшей коллеге…

Свадьба Октава гремела и кипела на всю округу. Яцуми и Кравино успели уже обсудить проблемы советско-японской торговли и перекрестного инвестирования в промежутках жаркой кухонной вахты. Потом поварят нашел жених, завернувший в кухонный отсек, – и лицо его отразило все оттенки ужаса одновременно.

Он бормотал что-то бессвязное, перемежовывая приглашения к столу с извинениями за свою невнимательность, пыхтел, краснел, оттягивал галстук-бабочку...

А выглядел он великолепно, так, что и позавидуешь счастью Бековой, переписанной ЗАГСом в Орлаеву: спортивная фигура, могучие широкие плечи, румяные скулы, опять же – фрак, под фраком – белая жилетка с золотыми пуговицами и отложным воротником, под жилеткой – крахмальная, словно гипсовая, манишка. Белые офицерские гвардейские перчатки… Ну и так, по мелочи – много приятного, например, серебряные колпачки у шнурков плетёных полуботинок бального фасона…

Полюбовавшись на молодого сотрудника, Кравино добродушно отмахнулся:

– Ладно, Петрович! Иди, иди уже отсюда... Невеста стынет... Отстань – не хочу я на твой банкет, мало мне банкетов, что ли? Тут спокойнее... Вон там столик накрывают для официантов, кухарок – я лучше туда сяду, никто дергать не будет...

Октава в итоге довольствовался малым: утащил с собой Комоту-сана, который улыбался и все время повторял:

– Русский сиватьба – осень холосо...

Виталия Мануловича Октава силком под руку тащить не осмелился, одержимый холопским недугом, и смирился с тем, что крестный отец сядет с прислугой, однако весь вечер выбегал посмотреть, все ли есть у Савла Мануловича и не нужно ли чего Савлу Мануловичу. В итоге гости поимели стойкое впечатление, что у жениха диарея...

Комото-сан отсидел немного среди уважаемых гостей, и сказал ломаный тост от лица «страны восходящего Солнца»:

Пусть нерушимою будет семья,

Как ледяная Фудзи,

Пусть только будет теплее...

И преподнёс Октаве самурайский меч в золочёных шнурах и темляках, что было Орлаеву очень приятно: он частенько, хоть и совершенно безосновательно, называл себя «потомком самураев»…

Воспользовавшись толчеёй восторга сгрудившихся у необычного подарка гостей, японец сбежал в более привычный интерьер к Кравино. Здесь Савелий Манулович накачивал его русской водкой и армянским коньяком, попутно интересуясь сбытом древесины твердых пород в японских портах.

– Осень холосо... – не в такт разговору умилялся Комото-сан, окосевший от пьянки ещё больше, чем обычно.

В банкетный зал, где кипело радостное буйство молодых, Кравино вышел только один раз – посмотреть и полюбоваться на Азиру Амирхановну.

Чем она тут же воспользовалась, ещё раз отомстив ему. Потому что «век живи, век учись», и «такой ты меня ещё не видел». До дрожи, до спазма в паху осознавал теперь Кравино («Ага, уже локти кусаешь!» – смотрела она в упор), что его «Азюлька-Козюлька», оказывается, играет на гитаре! И, мягко сказать, – неплохо играет…

– А ты не знал, да? – смеялись злые чёрные глаза невесты. – А вот так вот! Ты же всё по уставу, а просто, по-соседски, в гости, и не заглянешь сроду!

Азира задала музыкальный тост, французскую песню:

…Дьявол с ангельским лицом

Смесь героя с подлецом…

Савелий Манулович в уголке залы переводил официантам французский текст. Обслуга банкета до конца принимала его за «своего».

Азира была великолепна.

По озорному встряхивая почти детской короткой чёлкой, мерцая манящим перламутром остреньких зубок юной Пумы, – она пела, пританцовывая, и вся свадебная пьянь вращалась вокруг неё, как луна вокруг земли, подражала её ритмам и точеным движениям.

Нитрат с нетрезвых глаз подбирался к невесте совсем близко, почти прижимаясь в сомнительном танце к её разгоряченному, молочной спелости телу, что-то бормотал и нашептывал в розовое ушко – без жены пришел.

Савелий Манулович из людской сурово погрозил разложенцу пальцем – и тот отстал, выискивая себе подруг по чину.

– Осень халасо... – бормотал под руку Яцуми. – Плиисшайте в Токио...

– Приехать – не знаю, как получится... – пожал плечами Кравино. – А вот позвонить – обязательно позвоню.

 

***

– Режьте скорее! – указала рукой Азира Амирхановна в сторону тамбурной двери, общей для двух квартир. В замочной скважине переломился ключ и замок заклинило.

– Уже полшестого! – объясняла Азира. – Сейчас муж придёт, начнёт на меня орать...

– Послушайте! – засомневался слесарь с автогеном, срочно, за бутылку, вытащенный из подвальчика коммунального предприятия. – Дамочка! Это ведь очень дорогая дверь... Армейский дюраль, инкрустация сандаловым деревом... Может, лучше я попробую аккуратно отжать язычок замка, чтобы такую красоту не портить?

– Какая там красота! – отмахнулась Азира. – Режьте! Времени нет! Начнёт орать на меня, что я ключами пользоваться не умею...

– А он не начнет орать, когда мы столько деньжищ спалим?

– Что вы, он даже не заметит! Ему главное, чтобы путь к дивану был свободен... А для дивана я уж ему вроде всё купила... – Азира сверилась с содержимым гастрономических пакетов. – Сочек... персиковый... Кетчупок... Пузырёк...

Звякнула ещё одна бутылка водки.

– Какая жена! – внутренне восхитился слесарь, врубая автогенный резак и брызжа по сторонам искрами. – Везет же некоторым...

Со стороны всё именно так и выглядело. Более того, Азира очень помогала тому, чтобы именно так всё и выглядело. Любовь штука загадочная, если нет – взять неоткуда, но представление о долге было вбито в Бекову отцом и советской школой весьма основательно.

Ещё девчонкой шпионя за семьёй своих соседей, четой Кравино (и обнаружив уже тогда дар к шпионству), Аза раскусила тайну певички из Лукумо: всегда оставаться как будто на сцене, идеально прибранной и «наштукатуренной», и при этом быть идеальной домохозяйкой, у которой всё в срок постирано, помыто, прибрано и приготовлено.

Наивные думали, что сказывается двужильная покорность азиатки, но Бекова с самого начала подозревала (подогреваемая чувством личной неприязни) – тут дело нечисто. И установила «в ходе оперативного наблюдения», что тайным оружием Айлы Кравино была малораспространённая ещё в быту обывателей микроволновка «Электроника» 1981 года, базовая модель самого известного советского бренда, со здоровенной хромированной блестящей нашлёпкой на дверце – внешним замком…

Советские инженеры предполагали, что чудо техники будут запирать? Неужели рассчитывали расположить эти волшебные шкафы на кухнях коммуналок?! А может, чтобы худеющая светская-советская дамочка могла после шести запереть духовой шкаф, и выбросить ключ?

Ответа на эти вопросы мы никогда не узнаем: они канули в донной тине загадочного, как письмена ацтеков, «красного» прошлого. Но факт остаётся фактом: советская промышленность микроволновки делала[11], и делала их с замком, подобным автомобильному…

Айла заказывала замороженные обеды в каком-нибудь московском ресторане на дом, потом раскладывала их на тарелки или в чашки, или в горшочки для жарко́го, и ставила греть в чудо-печь, неведомую большинству советских домохозяек. В итоге у Айлы всегда был и обед для мужа, для его гостей блестяще накрыт, на высшем уровне кулинарного мастерства, и длинный, алый, как советский флаг, маникюр – не сломан и не пошарпан. Таков он, женский секрет идеально выглядеть и при этом семейный очаг хранить в идеальном состоянии. Одним словом сказать: деньги. Заплатила – и встречаешь мужа первостатейными деликатесами, от которых он язык проглотит и пальчики оближет. Заплатила – пришли и убрались, полы помыли, пыль протёрли. Было бы чем, а остальное приложится.

Уборщицу Айла приглашала через Соцобес. Там есть штат таких социальных работниц, которые ходят к божьим одуванчикам помочь по хозяйству. Айла Кравино не напоминала старушку ни возрастом, ни видом, но «двойной счётчик» творит чудеса! Социальная работница, мать-одиночка, вечно нуждавшаяся в деньгах, сама названивала, словно речь о навязчивом западном сервисе, а не о ненавязчивой советской сфере услуг:

– А не нужно ли вам сегодня генеральную уборку? Дня три уже я к вам не приходила… Нет? Ну, может завтра? Ладушки, завтра я как штык-лопата! Да, да, помню, только после десяти утра!

Конечно, Савл уезжал гораздо раньше, но осторожная гюрза Закавказья, коварная женщина мусульманского Востока, брала порядочную фору, чтобы не попасться с обслугой «на скачкé». По легенде, ничуть не менее сложной, чем у разведчиков под управлением её мужа, она и готовила, и убиралась исключительно сама, поддерживая миф, что азиатки идеальны в покорности и покорны в идеальности.

Одно время, томимая жгучей ревностью, Азира даже хотела раскрыть Савлу глаза на проделки его жёнушки. Но – несмотря на остроту негодования, посчитала это слишком уж подлым. Женская солидарность оказалась сильнее даже женской ревности…

А теперь, по-прежнему, с чисто бабьим артистичным двуличием продолжая осуждать Айлу, Азира, новоиспечённая хранительница очага Орлаевых, сама приобрела малоизвестную в СССР (да и вообще во всём тогдашнем мире) микроволновку. «Электроники», как у шамаханской царевны, Азира не достала, зато смогла по своим каналам добыть чуть менее дефицитную микроволновку «Славянка 501», через Катерину Артуровну и ресторан «Несвияж», чья кухня была укомплектована «Славянками». Кстати сказать, их очень хвалил японский стажёр Комото, а японцы знают толк в бытовой технике!

– Как эта тварь делает? Как эта тварь его обманывает? – бормотала Азира Амирхановна. – Звонит в ресторан и заказывает три порции, две покушать при свечах, и одну запасную…

И звонила в ресторан «Венгритос», заказывала две порции фирменного гуляша, чтобы не походить на тварь-Айлу. Потом, подумав, всё же добавляла в трубку:

– Нет, пожалуй, три. Три порции гуляша.

– Она же что делает, эта змеюка? – говорила Аза сама с собой – Она берёт готовое жаркóе из ресторана, раскладывает по горшочкам, греет, и выдаёт это за собственную стряпню, как будто бы она это в духовке томила три часа!

И сама – разумеется, не как змеюка, а совсем по-другому – брала гуляш из «Венгритоса», раскладывала по пузатым горшочкам с умилительными керамическими крышечками-помпончиками, грела в «Славянке» (не в «Электронике» же, она же не как эта гадюка!), а потом помещала в духовом шкафу плиты, где их и заставал муж, вернувшийся со службы, восхищённо недоумевая:

– И когда ты всё успеваешь?! В одной конторе работаем! Ты идеальная хозяйка…

– Рада стараться! – вытягивалась во фрунт игривая девочка, и жеманно салютовала, отдавая честь тому, кому уже и так отдала честь.

Но внешность часто обманчива. И если бы поживший с Азирой порядочно бок о бок Октавиан Орлаев, и накормленный и упоенный, и свободный как тазик в полёте, – узнал бы мнение слесаря из жилконторы, наверняка бы сказал с важностью, как у выпускников провинциального истфака принято: «поверхностное наблюдение». День ото дня он всё больше убеждался, что ему не очень-то повезло в жизни (хотя сперва казалось, что сорвал «бинго»).

 

***

Началось всё с «жилищного вопроса», который ничего не испортил, но озадачил. Самые состоятельные люди в СССР не вставали в очередь на получение бесплатного жилья (которая тянулась тем длиннее, чем больше город), а брали кооперативные квартиры. 4 тысячи рублей (меньше, чем стоили «Жигули») – и вполне приличная двушка твоя, заноси вещи… Как сказал поэт (правда, не об этом) – «не надо ждать, не надо звать, а можно взять и заезжать». Разумеется, у приблудного Орлаева 4-х тысяч рублей не было, но у Азиры были не только лишь они. Для неё десятка «деревянных» «кусков» была уже как карманные расходы…

И все думали, что медовый месяц супруги Орлаевы проведут в собственном гнёздышке, а потом вдруг, всех огорошив, оказалось, что «гнёздышка» почему-то два… Вместо одной большой квартиры – почему-то две маленьких, якобы «по той же цене», хотя люди понимали, что Азира врёт, и заплатила больше…

Две квартиры в новом доме привычной Октаве по Бештару улучшенной планировки смотрелись дверными глазками друг в друга, как в зеркало, сами зеркально-симметричные. В 50-й жила Пума, в 51-ой – разместился гость с Кавказа Октава Орлаев. У квартир имелся общий тамбур в подъезде, который перекрыли железной дверью, сделав из двух жилищ как бы одно, но именно «как бы»…

Невозможно было однозначно ответить на вопрос, живут ли Орлаевы вместе или порознь, потому что получалось и так, и так. У них была общая дверь, но были и разделявшие их двери у каждого…

Семья была. Но её не было. Вместо любящей женщины Орлаев получил виноватую женщину, которая чем дальше, тем меньше понимала, зачем так настойчиво втянула простака Октаву в свои психологические игры «лабиринтного типа»…

В первую, самую страстную и бурную ночь Азира передала половым путём кошмар будущего новому игроку их команды, точно так же, как это сделал с ней Кравино. Методом вампира: если видишь ужас и тьму впереди сам, укуси другого, и он тоже увидит.

Октавиан и увидел: чёрные руины во мраке безнадёжности, скитающихся по ним людей, переставших быть людьми, мутантов. Почувствовал, что это – своего рода инсайт грядущего, а не просто мираж, вызванный несварением желудка. Добавило ли это ему оптимизма поутру – вопрос риторический.

И, казалось бы, на этом тему следовало закрывать, Октава видел, что должен, и влился, куда нужно. Часть команды ВФР, органично и плотно. Точка. Кода. Дальше-то зачем огород городить?

Здесь вмешалось советское воспитание Азиры Бековой, пионерское прошлое, у которого символ веры – «нельзя цинично использовать людей». Нельзя поступить с этим несчастным дурачком, теперь «посвящённым», так, как Кравино поступил с Азирой! Оказавшись на месте Кравино, Бекова увидела в Октаве себя – и морально сломалась.

И потащила его дальше на себе – пытаясь, но не умея дать ему то, что нужно молодому, здоровому, незамысловатому, играющему на гормонах, как на гармошке, молодому мужчине…

– Береги её! – попросил на свадьбе старый Амирхан Беков. – Кто я такой, чтобы велеть или приказывать людям? Но я тебя прошу, Октавиан, сын мой богоданный! Она у меня тверда, как алмаз, но что твёрдо, то и хрупко, это ты, наверное, ещё в школе понял, сравнивая карандаши! Я тебя прошу, и умоляю, и заклинаю, как отец вам обоим, – береги её, только я один знаю, насколько она внутри ранимая…

Когда Орлаев горячо пообещал старику выполнить эту просьбу – он нисколько не кривил душой. Октава был кто угодно – но только не лжец и не лицемер, у него – что бы ни задумал – всё всегда на лице отражалось, как донышко прозрачного озерка. Для счастья Азиры Орлаев был настроен делать всё, что сможет, – беда в том, что счастье черноокой избранницы не в его было власти…

Каждая ночь вместо того чтобы сблизить молодоженов – отдаляла их друг от друга. И обоюдно: как бы ни старался уверить себя Орлаев, что «теперь» любит Азиру, в глубине души ни на секунду не умолкал вредный голосок внутренней сущности: «а вот и врёшь!».

Вначале «не моя» звучало украдливым шёпотом. Потом стало бубнить уже как в разговоре. И под конец – начало кричать в ухо…

«Не моя» – и всё тут. Как так бывает? Никто не знает. Красивая, умная, богатая, и даже с какой-то унижающей мужчину заботливостью – а «не моя», хоть ты тресни! Ошибка вышла, маху дал – а в чём именно, сказать не можешь.

Месяца не прошло – а возник странный взаимный сговор: после службы Азира идёт к себе, в 50-ю, Октава к себе в 51-ю, когда с подчёркнутой вежливостью здороваясь в общем тамбуре, а когда и нет… Вначале Азира пыталась объяснить свою изоляцию традиционной у женщин «головной болью», но потом сама поняла, как это смешно и глупо, и бросила объяснения, удовольствуясь фигурой умолчания.

– Вчера вечером мы с мужем не виделись… И что такого? Никто же не знает! Мы зашли оба в общую дверь, а дальше – кому какое дело, что мы по разным комнатам разбрелись! Дверь-то у нас общая!

И эта «общая дверь», привычная интерьерам советских подъездов выгородка, – превращалась в фетиш, подменяющий семью.

В доме от министерства культуры вокруг «сладкой парочки» молодоженов, объединивших свои кооперативные возможности на общей лестничной клетке, обитали всякие скрипачи, пианисты, то гаммы неслись, то «полёт шмеля» звучал за стенкой. А посреди всех этих распевок и экзальтированных веселух – в мрачном молчании, на разных половинах, сидели Пума и Янус (такой позывной присвоили Орлаеву в ВФР).

Когда новоявленный Янус получил командировку на юг, разбирать кое-какие воровские тёрки маслобойных заводов умирающей империи, то неприлично, себя пугая, – пришёл в странного накала восторг. Он и сам не смог бы объяснить, в чём радость уехать подальше от обворожительной женщины, которая кормит тебя вкусным ужином, сама покупает тебе выпивку, и вообще по-восточному покорна, когда вы вдвоём. Но сердце, у мозгов не спросившись, зашлось в пляс:

– Ура! Командировка! Командировка!

И он уехал в южную область, в то, что называлось Союзом Нерушимым «сельской местностью», раскрыл там нехитрую схему хищений, успел славно погулять с деревенскими красавицами, оценил колкую упругость колхозных сеновалов и малиновую сладость утреннего прощального поцелуя пухлых губ юной пейзанки…

А потом, как положено выпускнику пионерской организации, всю обратную дорогу мучился вопросом: «почему я так поступил с Азирой?». Что со мной творится? Что с нами происходит? Она вытащила меня в столицу, купила мне квартиру, устроила на престижную работу, кормит и поит меня – а я веду себя так, как будто бы она кровно передо мной виновата, как будто бы у нас с ней какая-то итальянская вендетта!

Подъезжая к столице, Октава искренне, чуть ли не со слезами раскаяния, решил исправиться и стать достойным «этой прекрасной, благородной женщины», «открывшей мне и глаза на жизнь» и «перспективы в жизни».

«Тут надо твёрдо сказать, – зубрил Орлаев, – что нет никакой любви или нелюбви, это нелепые выдумки праздных, скучающих помещиков… Надо знать свой долг, надо уметь ценить красоту и свежесть женщины, и не выдумывать «несходство характеров», будто какая-то кисейная барышня из института породистых девиц».

Накрутив себя таким образом, Орлаев прямо с дороги ввалился весёлым гомонливым хозяином на половину супруги, цинично пренебрегая одиноким неуютом запущенного собственного жилья. Пума из ВФР менее всего этого ждала в тот день. И пыталась протестовать:

– Октава! Ну ты бы хоть позвонил!

Орлаев с наигранной гипертрофированной радостью обнимал женушку мощными лапищами неуклюжего медведя, бросал в прихожей чемодан, целовал Пуму в лоб и проходил в её роскошную, ухоженную, всю в хроме и мраморе ванную комнату. Там скидывал грязную и пыльную одежду, лез под струи душа, мылся и кричал развязно:

– Азира! Иди, потри мне спинку!

И потерянная, саму себя загнавшая в тупик Пума, как покорная рабыня, утирала его раскрасневшуюся плоть мыльной мочалкой из водорослей средиземного моря. И просила только об одном:

– Давай, давай, полощись быстрее, и уваливай к себе! Я ведь не шучу, у меня срочная работа...

– Нет! Дом культуры влияет на нас, дорогая, своими флюидами... Короче, Азя моя, я понял окончательно! Что люблю тебя без памяти и умру без тебя! – хохотал уже в голос Орлаев. Охватывал женушку ладонями за литые бедра и валил, как была, с прической, в шелковом халате с китайскими драконами, под которым изящное кружевное белье – к себе, а точнее – к ней – в большую джакузи-ванну.

– Отстань! Дурак! – визжала Азира, но уже и сама не выдерживала, начинала смеяться, брызгать в ответ на мужа мыльной водой. Так они резвились по-дружески, и даже залили в тот день соседей снизу, каких-то лауреатов контрабаса, затейников толстой струны.

Потом, отборовшись в пенной воде, выбрались на кухню закусить, а когда явились контрабасисты – тут же без лишних слов уплатили им штраф за протёкший потолок. Чего-чего, а гидроизоляция в доме культуры была ни к чёрту!

Азира приводила себя в порядок, ворчала, а Орлаев жрал её закуски, пёк в её духовке себе картошку «по-пионерски», потом солил её и мусорил на стол...

А потом пошёл напролом: в момент особенно тесного и влажного контакта стал целовать жену и пытался её раздеть, овладеть ею, что-то страстно нашептывал про единственную, любимую, а Азира терялась, отодвигалась, краснела, вынужденная объяснять то, что объяснить невозможно:

– Ну перестань... Ну Октавонька, миленький, ну прекрати... Ну, давай не сегодня? Сегодня мне совсем не хочется! Ну представь, что тебя стал бы лапать Паша Нитрат, и говорить тебе, что ты стройный, сильный, красивый...

– Пошел он в...

– Отпусти... Я не хочу так... Ну что ты делаешь?!

– Азира, я тебя люблю... Это всё комплексы, самовнушение... попробуй быть собой, любимая... И ты забудешь все отговорки, к едрене фене... Я так устал... Я три недели по степным совхозам... Там только быки и недоумки... (о юных доярках Октава благоразумно умолчал). А ты такая тёплая, такая вкусная... Дай, я не буду делать тебе больно...

Пума была все-таки женщиной, хотя и странной. И под давлением аргументов-поцелуев уступала, начинала жарко дышать ему на ухо, ещё сильнее возбуждая, молчала, когда он вынес её по коридору в спальню-будуар и бросил там на широкое ложе под звездный балдахин...

Но кончилось всё плохо. Азира могла обманывать Октаву и даже себя, но не собственный организм. А её тело было не готово в тот день, и это единственная правда того дня…

Азира встретила Октаву сухой даже после самых неистовых ласк, и дело завершилось кровотечением, разрывом нежных тканей…

Промаявшись час в приемной гинекологического отделения ведомственной больницы, Октава не заходил больше так далеко в своих «эротических инициативах».

 

***

На службе безупречно отлаженный механизм, предназначенный действовать на территории противника, – неизбежно давал сбои и разваливался на «внутрянке», которую не мог, не умел переварить. Все хитрые методы ВФР были бессильны залатать ветвящиеся трещины советского монолита, просевшего в вязкие почвы давным-давно, ещё после смерти Сталина.

Враг год от года чувствовал себя всё лучше и лучше, а друг… Что было делать другу? Вот, казалось бы, Кравино – всего себя отдал на служение державе… Тем более странно было слышать от представителя «народной власти» антинародные речи про коварство и хитроделанность «мужиков»!

– Колхозник, вкусивший инвалюты, – говорил Кравино, – подобен тигру, вкусившему человечины. Всякая иная добыча после кажется тигру и трудной и, главным образом, безвкусной…

И это было так внезапно из его уст, что Азира даже икнула от неожиданности.

За одним афоризмом последовал другой, того хлеще:

– Темнота – друг капитализма! Начни мужикам чего объяснять, а они ведь толком и семилетку не закончили, да и там больше учителям огороды обрабатывали, чем учебники…

– Савл Манулович, это вы к чему?!

Постепенно перед девочкой, привыкшей всё понимать с полуслова, в скупых выражениях раскрылась картина, содрогнувшая воображение её шефа.

– Они даром что тёмные, как чурки, а оборотистые, как черти!

Оказывается, предприимчивые колхозники захотели иностранной валюты, что совершенно неудивительно для 80-х, но подвергло Кравино, всё больше жившего в каком-то своём мире, к унынию.

Колхозники производили у себя кучу всякого барахла, которым по артельному уставу имели право свободно распоряжаться, но валютной ценности оно, разумеется, не представляло. Ну там: муку, крупу, мёд, свежемороженую смородину, домодельные грубые овчинные дублёнки типа тулуп и всё такое прочее. Не щадя бензина, который в СССР был так дёшев, что особенно никем и не учитывался, мужики повезли всё это «своё тряхомудие» в леспромхоз, заготавливавший ценные сорта древесины. И там бесхитростно (на самом деле, очень хитро) обменяли.

Теперь у них на руках был кедровый брус, доска розовой сосны – вполне себе валютный товар. Колхоз оформил это как продукт своего промысла, и стал продавать за валюту. «А чё такова?» – у колхозов десятки всяких подсобных хозяйств, какой только экзотики там на продажу не варганят. Леспромхоз не может продавать кедровник за валюту, потому что леспромхоз – государственный. А колхоз – может…

– Ну и чего ты к ним пристал, Савл Манулович? – недоумевал Паша Нерадов. – Ну, не украли же! Тут и состава преступления-то никакого нет… Ну, конечно, в наших хитро-вые*анных советских законах можно отыскать чем мужиков прищучить… Но зачем?! У тебя что, цель жизни – мешать их благоустройству?

– Нет, ну ты посмотри на них! – злился Кравино. – Ещё отцы их в лаптях ходили, перед каждой кокардой на колени падали, от греха подальше, а эти распробовали, какова есть dolce vita, им уже и рубли не надо, им валюту подавай!

Азира хотела внести в дискуссию своё веское слово – и не смогла. Именно потому, что всё очень быстро схватывала и моментально просекла всю схему от начала до конца, «от Адама до Потсдама». Такие, как её Кравино, действительно, были в тупике, потому что запретить людям желать жить лучше – изуверство. А разрешить людям людоедство, ещё и нахваливая, какое оно калорийное, – тоже изуверство.

– И тут, куда ни дуй – везде «х*».

Потому что желание обособленного человека жить получше неразрывно связано с людоедством. Монахи просекли эту фишку ещё в начале времён – с того и отрекались от мирских благ, понимая, что иначе от зла не отречься. Если бы социализм дрался с капитализмом на морально-религиозной почве, то, может быть, и победил бы. Но социализм сам (никто силком не тащил) – залез в болото экономизма, а там он в борьбе с капиталом, ясен перец, обречён!

Пока в колхозах обитали (часто по сто лет) двужильные крепни-мужики, помнившие, какой страшной была старая жизнь, когда всё зерно уходило за валюту, а они с голодухи кору с деревьев глодали, – уговорить колхозную массу поумериться ещё можно было. Но, ребята, сколько верёвочке ни виться – а конец-то будет! Повымерли старики, а новое поколение стало нос по ветру держать... Обидно быть лапотником, и в городе чувствовать себя униженной деревенщиной! Хочется им бутылку «Чинзано», джинсы «Монтана», феличиту, в туалете цветной телевизор…

То, что из этого потом вылупится ад – так, во-первых, потом, а самое главное – может, лично для них, «первопроходимцев», и вовсе не вылупится! Это же как с финансовыми пирамидами – застрельщики выигрывают, за всё платят «потомошные» и потомки…

Мужики хотят валюты, и добывают, и не только воровством, что более всего досаждало Савлу, ставя его миссию в тупик: «капитализм в молодые года был ничего, деловой парнишка: первый работал – не боялся тогда, что у него от работ засалится манишка»[12]. И вместо манишки деловых парнишек пятна ложились на мундиры сотрудников ВФР.

– Я ненавижу народ, – сознался вдруг Кравино, приставленный советской властью оберегать интересы трудового народа. – Ненавижу так называемых «простых людей», эту их простоту, хуже воровства… Именно благодаря ей все злодеи мира могут творить свои ужасы и сатанинские мессы…

 

***

Амирхан, к которому дочка частенько заскакивала проведать, – ничего не знал, но о многом догадывался, и более того чувствовал. Однажды, за чаем, когда дочь натужно улыбалась – вдруг стал просить у неё прощения, да ещё и со стариковской слезой.

– Прости меня, Солнышко моё…

– Пап, да ты чё?! – делано изумилась Орлаева. – Ты к чему это?! У меня всё топ, в соболях и чернобурках хожу, лобстеров кушаю, шампанским запиваю, посмотри вон в окно – на какой машине езжу…

– Слепая родительская любовь, – объяснял ей, а в чём-то и себе Амирхан, – стремясь сделать своих детей счастливыми – сама того не понимая, убивает или калечит их. Я – всегда был маленьким человеком, никогда не жил большой жизнью, и потому романтизировал её в своих фантазиях. Я так мечтал о большой жизни для тебя – а в итоге вижу, что там, наверху, только кровь и грязь… Единственное счастье человека – быть со своим ребёнком. Единственное горе для человека – потерять своего ребёнка. Всё остальное – бред и нелепица… Прости меня, доченька, прости меня, если сможешь, я так хотел тебе счастья…

Надо отдать должное – и дочь, и зять «в четыре руки», не отставали друг от друга, отравляя Амирхану заслуженную старость. Они создали ребус, в котором оба не любили друг друга, но при этом каждый себя не любил сильнее другого. Октава приходил к тестю с бутылкой, пьяно и сопливо нудел:

– У мужчины нет ценнее сокровища, чем его женщина!

Эти слова в ином контексте грели бы сердце старому отцу, но Амирхан от них страдал, теряя почву под ногами. Октава ему жаловался, что он для Азеньки «и так, и эдак», а она… она… Амирхан, как и любой отец, думал, что зятёк врёт, и спрашивал у дочери, как они живут.

К ужасу своему, получал подтверждение: Октава очень старается. А во всех нескладухах виновата только она одна, Азира. Октава к ней, действительно, «и так, и эдак, со словами и без слов». А у неё, твари такой, сердце обледенело, хоть тресни! Она тоже очень хотела бы сделать Октаву счастливым, но у неё не получается…

– Доча, ну как же так?! – умоляюще ругался Амирхан. – Ну что ты такое говоришь… Ты или врёшь, его покрываешь, или… Я уж и не знаю, как такое может быть? Такой хороший егет, крепкий, спортивный, кровь с молоком, уважительный… Ну чего-ты всё время на сторону-то смотришь, зачем?! Ну ты сделай шаг ему навстречу! Он смотри какой перспективный: уже и квартира в Москве… Я вот дворником начинал (Амирхан говорил это так, как будто закончил кем-то иным), а он уже офицер! Живи да радуйся, а ты что устроила?!

Закончилось это тем, что в 1991 году Азира вернулась к отцу в свою маленькую, детскую, ничуть не изменившуюся комнатку. Само слово «вернулась» звучит нелепо, потому что Октава ведь жил не у неё в квартире, а в соседней… Но она «вернулась» – и уснула, обнимая свою прежнюю плюшевую игрушку-мишутку, заботливо сохранённую отцом. Амирхан молчал: он просто не знал уже, чего говорить. Он молчал, и смотрел на весь это театр абсурда, иной раз порываясь наорать на дочь, затопать ногами в войлочных татарских тапках, выгнать её к «Октаве-дустуму». Чтобы она идиотскими выходками седин его не позорила…

Но одновременно Амирхану хотелось поехать в «дом культуры» к зятю, и пристрелить его из охотничьей двустволки, и тем самым освободить дочь от этого «ига». И что правильнее – Амирхан не знал. Ему попеременно, то было жалко Азю, почти до инфаркта, то наоборот, вскипал на неё, «неразумную кызым», праведный гнев.

Облегчение пришло оттуда же, откуда приходит и вся погибель: из-за границы. Замороченное «внутрянкой» и колхозниками-валютчиками ВФР взбодрилось, услышав звук прежней боевой трубы. Игнорируя телефон (понятно, не без умысла) – Октава прислал на адрес Амирхана телеграмму.

«СОСЛАН ЕВРОПУ. ВОЗВРАЩАЙСЯ, НЕ МОРОЧЬ ОТЦУ ГОЛОВУ. ОБЕ КВАРТИРЫ СВОБОДНЫ. ОРЛАЕВ».

На телеграфе он настоял, чтобы слово «ОБЕ» было набрано большими буквами. Привычная ко всему телеграфистка, Харон ежедневных семейных драм, холодно и равнодушно попросила с него доплату. Умолчав, что в телеграммах все буквы печатаются прописными…

– Прямо как монаршая резолюция! – умилилась Азира. Но – до собственной загранкомандировки так и не вернулась: у отца ей жилось уютнее…

 

4.

Москву от Цюриха отделяют всего 8 часов. 8 часов полёта, если не считать «добавошного» времени, убитого в смеси скуки со страхом возле щёлкающих, тогда ещё механических, плашечек улётного табло. 8 часов – и ты как будто в другой Вселенной, где-то в параллельных мирах по ту сторону зеркал…

В советский оборот уже вошло понятие «бизнес-класс», теперь и для «своих», а не только жуликоватых «дорогих партнёров», дейстивительно дорого обходившихся разлагающейся империи.

А если летишь «бизнес-классом», то у тебя отдельная стойка на регистрации, и право сдать без очереди багаж. В салоне, в голове лайнера, – ждут огромные регулирующиеся кресла, не шесть на ряд, как привыкла советская девочка, дочь дворника, а четыре. Азира Орлаева, утонув в пухлых кожаных подушках суперкресла с кокетливым фирменным оранжевым подголовником «Аэрофлота», с удивлением обнаружила, как много места остаётся для ног.

8 часов тянется кротовина между мирами – и уже в воздушной гавани Шереметьево Азиру навязчиво мучил странный вопрос, отчего ей даже казалось, что она сходит с ума:

– Да в самом деле, были ли эти поварёшки?

Поварёшки впечатались ей в память на про́водах, когда они с отцом присели на дорожку, и старый Амирхан пытливо смотрел на своё единственное счастье, гадая, радоваться или плакать её импортной «упакованности». Того ли он хотел для доченьки?

«Вроде бы, именно того… – тревожил он натруженной рукой отросший колючий ёршик по-арестантски бритого затылка. – А с другого угла – вроде и не того…».

Не мог простодушный «жрец чистоты», виртуоз метлы и лопаты, понять двойственности расходящихся миров, вселенных, мучим и раздираем был кротовиной перестройки, в которой, как в чёрных дырах дальнего Космоса, смысл и бессмыслица, главное и пустое, желанное и ужасное – меняются местами…

Азира старательно отводила взгляд от папы и пялилась на эти поварские нехитрые инструменты, висевшие – сколько она себя помнила – на кухонной стене, облицованной, сколько она себя знает, квадратным, плоским, простоватым бело-глянцевым кафелем. Как будто ничего интереснее этих настенных поварёшек на свете нет, и как будто она только сейчас – впервые за много лет, заметила их существование…

Никогда Аза раньше про них не думала и не использовала (готовил в их странной семье отец), а тут вдруг взгляд зацепился и подсел на очевидной невероятности всего этого совкового быта – вперемешку с соболиной шубой, VIP-залами ожидания и бизнес-классами международных авиаперелётов…

«Страшно пребывать одновременно в двух параллельных вселенных, – думала Орлаева, припоминая ритмы и румбы советской фантастики. – Меня может размазать между несовместимыми реальностями… В пюре…».

Она теперь не верила, что прожила тут, под этими простяцкими поварёшками всю жизнь, не верила в эти выгоревшие ситцевые занавески «в горошек», в эти жестяные банки «для сыпучих продуктов» на открытых полках, в чёрную сковороду на газовой плите, в цепное рычание компрессора старенького, овальных форм холодильника «ЗИЛ»…

В новом мире Азиры не было места благополучной скромности, там только кричащая роскошь или вопиющая нищета. А у старого Амирхана всё так простенько – дальше некуда, и в то же время так уютно, самодостаточно, при всей «бюджетности», так ухожено и удобно…

Азу недоуменно провожали, отпуская от себя неохотно, термос с китайским пышноцветьем бортовых узоров, стоявший на холодильнике, и сифон для газировки, в который нужно заливать воду и вставить, как батарейку, увесистый, серый баллончик с газом…

…Банка советского растворимого кофе, похожего на бурую пыль, округло-металлическая, которая останется (так уж заведено!) после распития тарой для всяких винтиков-шпунтиков…

Здесь девочка Азя каждое утро, бессчётное множество раз завтракала перед походом в детский сад. Потом перед школой. Потом перед парами в фининституте, где никогда не схлопотала «пары» (а только «пятёрки»)… День за днём: ячменный кофе или какао, или напиток из цикория «Бодрость», «советские бутерброды» – с сыром или колбасой, и непременно-толстым слоем сливочного масла под ними…

Теперь мир, в детстве такой понятный и единый, неумолимо расщеплялся и слоился. Рубиновое «зубило» Азиры, подобные которому звались в народе «тачками удачливых кооператоров», осталось на служебной спецстоянке ждать её возвращения. А в аэропорт провожал сгорбленный, усомнившийся в самом себе папа на «ушастом», сильно траченном годами и дорогами семейном «Запорожце». И это было частью театра абсурда: женщина в соболях баргузинского кряжа[13], приталенного кроя, и в бриллиантах – садится в латанный, побитый ржой понизу, нелепо-оранжевый «ЗАЗ»…

Вместе с образом поварёшек на старом, кое-где треснувшем безыскусном кафеле кухни Бековых «Запорожец» составлял тот уходящий мир, в реальности которого Азира стала сомневаться. «Малолитражка» (как говорят в Европах) отца парковалась обычно во дворе, возле маленькой дворовой эстрады, ещё не снесённой, но уже заколоченной.

Когда-то тут веселились люди, выступали самодеятельные коллективы, проводились детские «праздники двора», ещё памятные Азире. Потом всё закончилось, люди стали мрачны и унылы, и всем двором уже ничего не праздновали. Деньги поссорили людей. Навсегда.

День отлёта дышал сырой кладбищенской свежестью, ионизированным и ароматизированным веянием изощрённой мумификаторской химии, на город легла золотая узорчато-лапчатая тень, полосы которой напоминали пальцы. Пальцы «невидимой руки рынка», уже смыкающейся на горле миллионов…

По мере того, как ненастоящий мир – сперва пластмассовый, а потом и вовсе виртуальный, воображаемый, – казался на вид более и более всеобъемлюще-настоящим, единственным – настоящий мир перемещался в его плоскость умственных отражений, и всё острее воспринимался ненастоящим, чем-то средним между мутным сном и где-то вычитанной фабулой прямолинейной, скучно-назидательной утопии.

Фантомы объективной реальности, фантомы подлинных свойств вещества и человеческих качеств – слонялись неприкаянными посреди ярких и таких убедительных голограмм бесконечного подлога. Среди показного спектакля по написанным извращенцами сценариям.

Призраками витали внутри всего этого бесплотного и бездушного «Ничто» – превращённого магией перестройки в «Наше Всё». И отодвинувшего пустотой всякую насыщенность, всякую полноту, огорошив вакуумным зевом своим и «красных», и «белых», поменяв местами поступки и декларации…

…А миловидные и готовые помочь в любую минуту бортпроводники смешно, с акцентом, рычали на английском языке, принимая «богатую даму» в соболях за важную иностранку. Откуда им видеть было, на какой «малолитражке» дама сюда приехала? И VIP-обслуживание снова навязчиво будило в памяти Азиры вопрос: «Да были ли эти поварёшки на стене?! Я под ними выросла, не обращая внимания, замечая всегда, много лет, только периферийным зрением, а теперь мучаюсь сомнениями: может, их и вовсе не было? Приснилось, пригрезилось?».

Предложили перекусить, и принесли влажное полотенце для рук. В самолётах тогда ещё почти не знали пластика и фастфуда, блюда подавали ресторанные, и на подносе, и на фарфоре.

– Предпочитаете баранину или курицу? – спросила стюардесса с такой обаятельной улыбкой, как будто собиралась соблазнить пассажирку. – Рекомендую перед полётом 50 грамм коньячку…

– А кофе можно?

– У нас прекрасный, натуральный кофе, – снова облизала взглядом Орлаеву стюардесса. В стране нарастающего продуктового дефицита ссылка на натуральность кофе причащала к «высшему обществу»…

Лучше всего в бизнес-классе – спать. Тут даже, если нужно – то кресло отделяется шторкой, Азире выдали плед и небольшую подушку. Учитывая, что полет выдался ночной, Азира устроилась поудобнее, решив, что здесь, пожалуй, даже мягче, чем у отца, где она с детских лет спала на продавленной, скрипучей диван-кровати…

Тревожный и неверный полусон – когда видишь сновидения вперемешку со смещённой в восприятии реальностью, ещё больше сдвинул Азиру в ощущение Зазеркалья…

 

***

А на выходе из гофрированного, сверкающего тысячью встроенных светильников коридора цюрихского аэропирса её казённо ожидал с табличкой в руке деловой партнёр, нисколько ей тогда не знакомый, таинственный, загадочный, как инопланетянин messire Пьетро Пьяве. Человек с итальянским именем (во Франции он звался бы Пьер) и французской фамилией (в Италии его бы кликали Пиаво или Пиавито).

– Почему так? – спросила Пума у Нитрата перед командировкой.

– Он швейцарец! – пожал плечами Павел. – Из смесовой ткани сшит… Крепко… И скроен – ладно…

– И в столь непочтенном возрасте – уже глава «Société Suisse d'assurance des risques financiers»?

– Конечно же, нет! Он лишь начальник отдела русских вкладов! Впрочем, возраст у них для руководителя значения не имеет, главой конторы может быть и младенец, если «правильно» родился…

– Ну, отдела так отдела! Для нашего плана хватит и такого! – легкомысленно махнула рукой Азира.

В аэрогавани Пьетро сразу бросился ей в глаза, но сперва лишь потому, что единственный держал в руках табличку на русском языке: «Азира Орлаева. LTD «Швейцарское общество страхования финансовых рисков». Пьетро Пьяве».

По логике этого старательно-русского чистописания получалось, что Азира Орлаева – сотрудник LTD. В итоге почти так и вышло, но на сходнях авиасудна это насмешило Азиру.

Она вообще много смеялась в те дни – нервным смехом. Оттого, что всего за 8 часов оказалась в другой Вселенной, где всё – иное. И от того, что на хрупкие девичьи плечи упала невообразимая державная ответственность, миссия, которая и для самого Кравино была едва ли выполнима. И ещё – как будто предыдущего недостаточно – пикантность отношений, ежечасно нараставшая в общении с Пьяве…

Благодаря Пьетро (не Пьеру, он швейцарец!) Азира, как ни странно, впервые по-настоящему почувствовала себя женщиной, а не бесполым «товарищем». Почувствовала себя желанной – а не просто притягательной для липких рук.

Есть такое мистическое поверье – что, мол, любовь никогда не бывает односторонней. Когда факты это поверье бьют, суеверные очень легко выкручиваются: «А тогда, – говорят, – это и не любовь была». Мол, не бывает так, чтобы одна сторона влюбилась без памяти, а второй при этом совсем наплевать было!

Между Азирой и Пьетро при первом же сближении, в антураже холодных модернистских интерьеров аэропорта и дурацкой таблички «Швейцарского общества страхования финансовых рисков» промелькнула не просто искра: молния!

Это нужно было видеть, а единственная, кто это видел (или, по крайней мере, обратил внимание), – была Орлаева. Взгляд ожидавшего за турникетом Пьетро Пьяве, вначале скучающий и тусклый, вдруг, как только он заметил гостью, ещё, может быть, и не зная, что это именно его гостья, а не случайная пассажирка, – мгновенно потеплел, превратился в закипающий. Он, несомненно, растопил что-то и во внутренних льдах Орлаевой. Она тоже – шаг за шагом – как-то особым образом прочувствовала лестный ей восторг этого клерка из «глуши и дебрей чуждых нам систем», из другого мира…

Потом она об этом много думала – но до конца так и не смогла понять. С сильным полом у неё никогда толком не ладилось, хотя – на отсутствие внимания не могла пожаловаться…

В школе мальчики подкатывали, конечно, учитывая её внешние данные, но после их, по малолетству, пугали её серьёзность и взрослость. А ещё – холодность. Как защитная реакция, которую каждый умный человек вынужден выставить против жестокого мира, просто потому что умён и понимает как мир жесток. Но глупым эта холодность кажется частью натуры, врождённым бесчувствием.

В институте Азира за пять лет целовалась с однокурсниками всего два раза, и с двумя разными, на заднем ряду кинотеатра, где «места для поцелуев». И дальше как-то не пошло. Оба казались пустышками, самовлюблёнными ничтожествами, неспособными думать ни о чём, кроме «доставания» джинсов или импортного пойла. Такими, видно, и были. А может и нет.

Может, если бы Бекова узнала их получше – то ощутила бы в них «стереоэффект». Но Азира не стала проверять, согласно советской народной поговорке: «Ты не трактор, чтобы тебя испытывать». И отшила на старте.

Один – его имени Азира демонстративно не помнила – однажды, думая польстить, в шутку назвал её «придворной». Намекая на дворника-отца… Больнее её ранить в те годы было невозможно. За что она ненавидела себя потом – и уже сама, где нужно и не нужно, подчёркивала своё происхождение, используя и бритвенное словечко «придворная», за которое претерпел недоизбраник… Есть ли в жизни справедливость? Видимо, нет. Quod licet Jovi, non licet bovi[14] …

Второй претендент имел неосторожность рассказать в компании на студенческой вечеринке анекдот:

– Есть три позора советской семьи: семнадцатилетняя беременная дочь, восьмидесятилетний дед-бандеровец и автомобиль марки «Запорожец».

– А худший позор советской семьи – если дочь забеременела от такого как ты! – выдала Аза, глядя на него чёрными глазами с отталкивающей, физически ощутимой ненавистью…

Парень был не слишком умён. И не слишком виноват. Откуда ему было знать семейный автопарк Бековых? Хотел «отжечь» – потушил нарождавшееся «affinité»[15]. Если оно было – в чём серьёзные сомнения…

Всегда с Бековой оставалось мечтательное сокровенное чувство к Кравино. Очень большое – но очень платоническое. А вот Пьяве… Пьяве в этом ряду был особенным!

Ему поручили сопровождать «русскую гостью» – он зацепился за «profession de foi» и сопровождал её повсюду, не отлипая, и, наверное, в глазах работодателей выглядел усердным, забывшим службы ради всякий досуг служакой. Однако вряд ли он думал о своих работодателях, когда проводил Азиру не только до глянцевитой, зеркально-полированной двери в семизвёздочном[16] отеле «Валуа», но и смело шагнул за порог, «презентовать возможности номера»…

– Эйн, цвейн, дрейн! – воскликнул нарочито-дурашливый Пьяве. И дёрнул золочёный шнур, как положено фокуснику. Внезапно и бравурно, в режиме иллюминэ-шоу разошлись софт-шторы…

И в первый момент Азире стало даже страшно, возникло ощущение то ли падения, то ли полёта… Глядя на город в мириадах неоновых огней, на город, больше всего схожий с богатой новогодней ёлкой гирляндами разноцветных магистралей, Азира остро ощутила себя девочкой, выросшей на первом этаже, где окна открывали вид только на буйные заросли сирени, и больше ни на что…

Таков он, эффект обзора с высоты птичьего полёта через панорамное остекление «люкса» в отеле «Валуа», выстроенном для самых состоятельных господ и потому удовлетворявшем самые взыскательные вкусы. Ночной Цюрих как на ладони! Впивались во взор и в память бесчисленные хоры, хороводы, цепочки светлячков неона, раскидистый, пульсирующий, завораживающий зодиак рекламы. И это всего лишь окно спальни!

– Азирайн, мон шери, – мило картавил на акце́нтистом русском Пьетро, – тут… en vue de… то есть вас для… Предусмотрен две ванны: джакузи и классическая! Индивидуальный настройка микроклимат есть, вот вам пульт управлений освещение и température…

– А от телевизора? – пискнула Азира, только чтобы что-то пискнуть, скрывая шок.

– Comment? Lа télé? Oh, c'est-à-dire depuisla ТV! – суетился Пьяве, путаясь в языках. – От TV другой, вот она! В гардероб-руме вы найти халаты и тапочки, косметический принадлежности Roberto Cavalli, это официаль-партнёр отель «Валуа-роял». Вот здесь – не забудьте, главное: мини-бар! Открывается вот так! Если нужен сейф, то вот, стенной, код подбирать сама, только не забыть, без вас потом этот сейф никто не открыть! А вот электрический чайник от Häfele и всякие чайный принадлежность…

– А кофе? – смущённо, не из интереса, а ради вежливости, поддерживала Орлаева диалог.

– Ну, вот и кофейные тоже! Предпочитать кофе? Значит вы наш la personne есть, «бэнкман»! Я раньше работать с англичан, они редкостный зануда, и всё время есть требовать чаю…

Романтичный Пьетро, молодой и очарованный гостьей, уже тянул её за руку на балкон с хромированными перилами и кожаной мебелью зоны отдыха на свежем воздухе. Тянул, чтобы оказаться среди облаков, головой в облаках, за линией отреза всего земного… И чтобы здесь – как бы ненароком, поддерживая, подстраховывая пошатнувшуюся от обилия впечатлений усталую гостью, – поймать в свои объятия её русских соболей, приталенно облегавших её точёную фигурку…

 

***

Ровно в полночь странного, бесконечного дня Азира встала из-за столика ресторана на первом этаже «Валуа-Роял», где Пьяве поил её французским шампанским под русскую икру и марокканские цитрусы, как бы «припудрить носик». Сама же, минуя блистающие керамогранитные и хромированные туалеты, проскользнула к зеркальному лифту и поднялась на четвёртый этаж.

Нашла номер, где её давно и нетерпеливо, поминутно выглядывая в устланный ворсистыми ковровыми дорожками коридор, ждал Анатолий Клокотов…

– Ну, слава Богу! – пожал ей узкую ладонь Анатолий Михайлович. – Я уж думал, что-то случилось! Ты где пропала?!

– Я с Пьяве! Налаживаю мосты, вхожу в доверие…

– Пора бы уж и заканчивать, – покачал Клокотов седой головой. Старый, добрый, во всём разочаровавшийся экс-шахматист, никогда не клокочущий гневом Клокотов, хотя несколько всклокоченный от любви к местному, самому популярному в Цюрихе джину «Зеленый павиан»…

– Кашу маслом не испортишь, Анатоль Михалыч!

– То есть ты ещё оперативный контакт не закончила?

– Не-а…

– А чего явилась? Сказать мне, чтоб я не скучал?

– Толик, миленький, – Азира сделала умоляющие глазки, – ты сможешь сегодня отправить отчёт в Центр сам, без меня?! Ну, ты же и без меня знаешь, чего там написать, к чему нам это соавторство, я текст только испорчу отсебятиной…

– У-у, ваша благородия! – завистливо протянул Клокотов, обоняя сверх парфюма отчётливый запах пресловутых «паров алкоголя». – Неужто так далеко зашло?!

– Ничего никуда не зашло! – отводила глаза Орлаева. – Чисто служебная надобность, Пьяве – очень перспективен для разработки…

– Ну, моё дело сторона, мои парады позади… – пожал плечами гроссмейстер. – Но с тебя магарыч! Не наш, а настоящий, отсюда!

– Знаю, знаю! – сложила ладошки молитвенным жестом Орлаева. – Джин «Зелёный павиан»…

– Ну и, Азя, это… Со своим зелёным павианом, в смысле, с Октавой, тоже сама разбирайся! Я вам не посредник, лады?!

– А что Октава?

– Октава тебя ищет, как ненормальный! Повсюду…

– По плану оперативной игры я сама должна на него выйти, когда будет нужен…

– Вот ты ему это и объясни, а то он мне плешь проел! Он, кажется, решил, что Кравино вам свадебное путешествие устроил, а не миссию! Ты сейчас куда?

– Вниз, в ресторан! Пье там ждёт…

– Ладно, отчитаюсь, как будто мы вдвоём! Давай, удачи тебе, твоя задача посложнее моей…

Клокотов не выходил за пределы деловой математики, за пределы формулы расчётов. Благодаря его перу и блокноту выявлялись подсадные лица и связи советских взяточников.

– Тут формула, в принципе, нехитрая! – однажды доложил гроссмейстер новому своему руководству, как всегда – равнодушным и почти сонным тоном. – Есть сумма сделки Внешторга, есть процент отката, утверждённый в каждой корпорации за содействие. Ну, всякая крупная бизнес-корпорация – структура гораздо более бюрократическая, чем советское министерство, по которому волна за волной проносятся компании по борьбе с «прозаседавшимися»…

Процент отката утверждается на совете директоров, и он не может быть больше утверждённого, по соображениям экономии средств, и не может быть меньше – ведь тогда менеджер будет обворовывать акционеров. Если 2% от суммы на руку лоббисту утверждены – то они и будут со всей бухгалтерской скрупулёзностью переведены на счёт. Я беру контрактную сумму – по никелю, по литию, по газу, по нефти, по чему угодно – и вычисляю 2% от неё. Поскольку всякий раз сумма не круглая, какая-то уникальная, то и 2% от неё будет тоже не круглым, уникальным числом.

И где именно это число проскользнёт переводом, перечислением – там прошёл откат по сделке. Допустим, контракт по никелю подписывал чиновник Иванов. А 2% по контракту пришли некоему Петрову, формально никак не связанному с Ивановым. Отсюда можно танцевать: пусть дальше оперативники выясняют, что так тесно связало товарищей Иванова и Петрова, откуда между ними такое многомиллионое доверие друг к другу? Начнёшь копать – много интересного накопаешь, не так ли?

 

***

Мрачно, как тень сына Гамлета, мотавшийся по отелю и супермаркетам вокруг него Октавиан Орлаев очень сердился на супругу, и довольно хмуро возник на пороге номера экс-шахматиста Клокотова.

– Анатолий Михалыч, Азира не у тебя?

– Это ты так ревнуешь? – иронично прищурился Клокотов.

– Нет, вы же с ней вместе отчёты в Центр… К кому-кому, а к тебе, Михалыч, нет…

– Обыдно, слюшай! – не очень умело спародировал гроссмейстер кавказский акцент. – Но, увы, можешь зайти в номер и проверить: Азира не у меня, Азира делом занимается…

– Михалыч, ты это… – Октава переминался с ноги на ногу, виновато поглядывая искоса. – Малёхо франков мне не займёшь?

– Свои суточные уже растрепал? – понимающе кивнул Клокотов, глядя свысока, как завзятый мэтр евротурне, на дебютанта.

– Ну, а как иначе… Соблазны, мать итить, глаза разбегаются… Я бы не просил, Толян, но тут эта… Скандал, короче… Ну, нам же не нужно к себе внимание тянуть, да?

– А чего ты сделал?

– Ну эти, коридорные вертухаи… Эта… Штрафом меня обложили, от души так…

– За что?!

– Я заварил в ихнем электрочайнике суп из пакетика! – угрюмо сознался Октава. – Пробки нафиг вышибло на всём этаже…

– И тебя удивляет, что за это штрафуют?

– Ну, а чё мне, по-твоему, суточные в валюте тут на хаванину тратить?! – искренне, по-советски обиделся Октава, глядя на холёного гроссмейстера как на классового врага.

Сам-то Клокотов бульонных кубиков и чайных пакетиков не морил, пользовался, как привык в прошлой жизни «обслуживанием в номерах», заказывая к себе и еду и выпивку, не торгуясь. Звонил по телефону, минуя горничных, напрямую метрдотелю.

– Numéro 407... Accepter livrer... Et ne pas retarder…[17]

Ему так даже больше было по вкусу, чем спускаться в ресторан «Валуа-роял», нравился особый блеск и отлив посуды спецобслуживания – этих ввозимых на передвижном столике-тележке хромированных глубоких тарелок с крышками, таких же стальных кофейников, чайников, молочников с продолговатыми клювиками. Он, как бы священнодействуя, разжигал свечи под мармитами[18], и следил, чтобы выдержанные вина из заветного погребка открывались непосредственно при нём. Потом сам диктовал дежурному официанту, что записать в книгу учёта посуды:

– Assiette sous les canapés... Marmite sous la viande chaude... Laitier, cafetière, sucrier…[19]

И выпроваживал гарсона, чаще всего «забыв» вложить в белую перчатку монетку чаевых. Сочувственно спохватывался:

– Октавиан, а ты-то как с ними общаешься?

– Языком жестов! – мрачно отвечал Орлаев, чувстуя подколку.

– А ты какой-нибудь иностранный язык знаешь?

– Смотря на каком уровне…

– Читаешь со словарём? – поиздевался Клокотов казённо-анкетным штампом.

– Нет, лучше. Молчать умею на большинстве языков мира. За это видимо и взяли в разведку…

«Сказал бы я тебе, за какое место тебя взяли…» – подумал гроссмейстер. Но вслух такое произносить деликатность великосветского фата не позволила.

Для Орлаева, в его первой загранкомандировке творившийся вокруг маразм был не только чужд, но даже и дик. В чём он и не замедлил сознаться, не замедлив, впрочем, и угоститься от гроссмейстерского стола: всеми этими миниатюрными, но аппетитно смотревшимися канапе, прошутто, паште-фрюит, смерребролями, перепелиными яйцами на шпажках и тарталлэ.

– Красиво выглядит! – сказал, облизывая пальцы, и принимая стакан с джином. – Но кушать-то, по-настоящему, считай, и нечего! А стоит, небось, как авто в пальто!

– Я, кажется, начинаю понимать, – язвительной улыбкой натянул Клокотов физиономию сноба, – почему Кравино в легенде сделал тебя слугой, а не мужем Пумы!

– Хочешь сказать, я для неё слишком простоват?!

– Для неё, может, и в самый раз, а для Швейцарии – извини, но… Ладно, франков на штраф я тебе займу, а пока – не хочешь ли со мной в шахматишки перекинуться?

– Я очень плохо играю! – нахмурился Орлаев, подозревая какой-то подвох или издёвку.

– Это и хорошо! – обрадовался гроссмейстер, оправляя свои белоснежные манжеты с запонками под отложными рукавами стёганого шёлкового халата. – Чем хуже, тем лучше. Понимаешь, есть такое искусство – проигрывать в шахматы слабому противнику… И чем хуже он играет, тем сложнее миссия!

– Мне ты не проиграешь! – осклабившись, заверил Октавин.

– А вот давай посмотрим! – принял вызов Клокотов. – Я всё-таки с Карповым играл, и с Гаспаровым доводилось, и с Бобби Фишером… Я тебе продую партию в лёгкую!

– Да я даже не все ходы фигур помню!

– Я буду подсказывать!

– Нет, так нечестно! Так ты поможешь себе проиграть, ты же знаешь, как это сделать, а я нет…

– Ладно, обещаю по минимуму подсказывать! – улыбнулся гроссмейстер. Дело решила бутылка джина «Грин павиан», выставленная на гостиничный журнальный столик с глянцевыми журналами, славящими швейцарское процветание в девичье-голых видах.

Октава поразился, как быстро Клокотов расставил фигурки на полированной зеркальной доске. «Прямо как карточный шулер картишки раскидал», – с уважением подумал Орлаев.

– Не! – подсел он со стороны белых. – Шалишь, Толян, мне не проиграешь! Это вот ещё Азирке моей, может быть… Она недурно игрывала… Мышление-то логическое! Но поторопись! Я её, может быть, убью не сегодня – завтра! Никакой мужик не выдержит, когда его жена так бёдрами крутит со всякими фраерами заграничными, словно б* валютная! Пума, итить! Кошка драная! Я её мордочкой-то в то, что она наделала, потыкаю!

– Наплюй! – посоветовал Клокотов тоном бывалого. – Она в игре, ты в игре… Ну, считай, что она актриса на сцене…

– Нифигасе, актриса нашлась! – обиделся Орлаев. Выпил джина из хрустального гранёного стакана, крякнул, немного расслабился. Но не до конца. И попенял коллеге: – Очень уж ты цинично смотришь на отношение мужа и жены!

– Моя проблема, – охотно согласился Клокотов, постукивая о край шахматной доски поневоле скушанной белой пешкой, а другой опорожняя стакан «Зелёного павиана». – Ты прав. В чём-то это моё кредо. В том, что в теории я абсолютный циник, и ни во что не верю.

– А зачем тогда служишь? Если не патриот?

– Видишь ли, мой юный друг, на практике, в поведении, цинизм мне противен. Инстинктивно. Физиологически. И я решил: раз уж всё одинаково бессмысленно, буду делать то, что мне приятно: то есть добрые дела. Других оснований, кроме того, что лично мне это приятно, – я не нахожу… Из меня получился бы хреновый наставник молодых! Что бы я им сказал? Делайте, чего хотите, лично мне приятно делать добро, при желании присоединяйтесь?

Он помолчал, выпивая, и сделал очередной ход на шахматной доске. Как полагал – достаточно проигрышный, но руки подводили, умелые руки, они как бы сами, вопреки заданию из Центра, обыгрывали Октаву…

– Любая сложная конструкция всегда несёт в себе риск заклинивания в каком-нибудь узле или коленце. Таким всегда «славились» наша партия, наш Госплан… Об этом наш народ и придумал поговорку – «гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Mince («Блин!»), ну кто так ходит?!

– Ты про партию?

– Нет, про тебя…

– Говорю же, мне ты, Толян, ни в жисть не проиграешь…

– А это мы ещё посмотрим, Октавушка! Ещё не вечер! Так о чём бишь мы с тобой?

– Про сложную систему…

– А, ну да! Сложное ломается настолько чаще простого, насколько сложнее. И потому они сделали ставку на простейшее устройство. Как кувалда! Они печатают мировые деньги и предлагают их за услуги. Продажного человека за деньги можно подкупить, а непродажного – уничтожить.

– Пристрелить? – скучающе зевнул Орлаев. Они уже не раз говорили об этом, словно бы ходили по кругу, и устойчивое «де жавю» никак не отпускало Октавиана.

– Теоретически да, – лениво кивнул гроссмейстер, раздумчиво передвигая коня на бликующей от множества потолочных встроенных светильников доске. – Если совсем приспичит. Есть деньги – найдутся и киллеры. Но можно и проще. Когда речь о средней, малозаметной креатуре. Если десять свидетелей заявят, что кто-то гомосексуалист, то это невозможно игнорировать! А десять свидетелей – это, если подумать, всего лишь десять подкупленных бессовестных засранцев… Или они заявят, что жертва их клеветы в отеле домогалась горничной! Ты можешь не верить, можешь сочувствовать жертве, но ты же не можешь игнорировать десять свидетелей! Машина настолько проста, что её хозяева даже боятся её включать на полную мощность! Обычно обвинят кого-нибудь, снимут с должности – и потом заминают дело[20]… Чтобы лишней кровищи не размазывать! У них деньги – мировые, а значит, и подкуп идёт в масштабах планеты.

И опять же: если бы все десять бессовестных засранцев были сотрудниками ЦРУ, штатными, официально устроенными, с бумажным оформлением, это можно было бы доказать! А члены ложи… Что такое член ложи?! Как ты докажешь членство? И даже если докажешь – что это даст? Ну, вообрази: десять свидетелей, из разных мест, разных профессий, но все филателисты, все увлекаются коллекционированием марок… И что?! Это делает их свидетельство недействительным?!

– Филателисты могут дрогнуть…

– Скорее всего. Они могут раскаяться в своём лжесвидетельстве, и кто-нибудь из них раскроет схему. Потому что они всего лишь филателисты! Они ничем, кроме любви к маркам, не связаны!

– А наши, которые не наши?

– А это не филателисты. Это существа, которые прошли многоуровневые инициации в «Чёрном Ордене», – им-то назад уже дороги нет, понимаешь? То есть у них, с их долларами, будь они прокляты, и люди, и доллары, – вообще нет слабых мест в их схеме, нет такого коленца или шестерёнки, которое могло бы заклинить, дать люфт, изменить функции!

 

***

У Кравино, втянувшего супругов Орлаевых и беднягу Клокотова (активно обновлявшего свои связи в европейских шахматных клубах, способные весьма далеко привести), – по сути, не было ничего. У него не было не только официального разрешения высшего советского руководства арестовать криминальные авуары крепнущей российской мафии, но и простой технической возможности их арестовать. «Ни санкции, ни рук», – жаловался он в кругу коллег.

Ну, допустим, санкцию получишь, и что? Некий товарищ, ставший гражданином (и тамбовский волк ему товарищ), Иванов, допустим, арестован в Москве. Пусть и Петров там же арестован. А валюта-то в Цюрихе! Ну, там она и останется, как остались там вклады нацистов, папаши Дювалье, персидского шаха и ещё множества бедолаг, вынужденно «подаривших» своё, «непосильным трудом заработанное», швейцарским банкирам…

Значит, нужно, чтобы ещё до ареста, и по доброй воле, вся эта шайка Иванова, Петрова и компании – перевела бы свои «приваловские миллионы» в Москву. Осуществила международную транзакцию. А уж в Москве сразу арестуют и гоп-команду, и её деньги.

Но «Иванов, Петров и К°» – как и все волки на свете, логово стелят и волчат выводят далеко от мест охоты. Из всех банков мира менее всего они хотели бы расположить свои капиталы в советских коммерческих банках. И в здравом смысле им, согласитесь, не откажешь, в отличие от совести…

– Как и в шахматах… – объяснял Клокотов. – Деньги имеют правила ходов. Иначе их бы по дороге расхитили… Но денежная фигура может сделать обратный ход. И, что важно, всегда симметричный предыдущему.

– А именно? – взгляд неумолимо проигрывавшего партию Октавы смотрел остро и колко. И гроссмейстер понял, что Орлаев не так-то прост, как с виду кажется…

– Ну, смотри, поток криминальных миллиардов из России идёт обычно через Москву в Швейцарию. Отклонения от маршрута нас не слишком волнуют, там процентов 5-8, можно пренебречь… Если вдруг в Швейцарии для авуаров возникнет какая-нибудь угроза, их, скорее всего, отведут назад…

– Скорее всего? – Октава ловил на лету. «Из парня выйдет толк», – с удовлетворением подумал бывший шахматист.

– Ну, теоретически можно вывести из Швейцарии, например, на Каймановы острова, но… Люди есть люди, люди не шахматы! Страх – не тётка! Допустим, владеешь 60-ю миллионами долларов…

Неожиданно, видя, насколько понятливо и пытливо внимание Октавы, Клокотов перешёл на уважительное «вы»:

– И вдруг вам сообщает источник, заслуживающий доверие, что их могут конфисковать, заморозить… То есть: их лучше перепрятать. Но 60 лимонов баксов – не жук напукал! Вам страшно за них! Вы же сами их украли, и понимаете, что другие точно так же могут их перекрасть. Теоретически вы вправе их кинуть на Каймановы Острова – но там у вас никого, не то, что доверенного, а даже знакомого…

Угощая заслушавшегося Октаву, Клокотов готовил ему новый «шот» «Зелёного павиана» – со льдом и небольшой дозой содовой. Добавил «на борт» стакана дольку лайма, и пояснил:

– В таком комплекте он заходит мягче… Так о чём бишь я?

– Что у меня никого нет на Кайманах.

– А, ну да! Гнездо под крупную сумму, а особенно криминальную, обустраивается годами, если не десятилетиями! Связи, доверенные, поверенные, свои стряпчие, свои наблюдатели, свои адвокаты… Вывод: вы можете кинуть 60 лимонов на Кайманы, но вы этого не сделаете. В 99 случаях из 100. Если вам что-то угрожает в Швейцарии – то вы делаете обратный ход, выводите свои лимоны в Москву, откуда они в Цюрих или Женеву, собственно, и пришли… А вот уже в Златоглавой вас – если будет политическая воля, можно брать с мешком валюты!

В тот вечер холостяцких посиделок Клокотов остался очень расстроенным: вопреки всем своим усилиям он всё же выиграл у Октавиана весьма сложную, драматичную и затянутую шахматную партию, несмотря на все свои уловки, на все коварно продуманные подставы для своих фигур. Октава лишь участливо пожал плечами:

– Ну, не твой день сегодня, Михалыч, не твой день!

 

***

Со стороны могло показаться, будто чопорный Клокотов и простоватый на вид Октава только и делают, что подтрунивают друг над другом. На самом деле они друг другу очень симпатизировали, и даже в сплочённом коллективе Готторпки держались особено слитно. В каждом другой обретал то, чего не хватало ему самому. Прежде всего – старик Клокотов находил в Октаве цветущую молодость, а Орлаев в Анатоле – житейскую зрелость.

Орлаев был, в определённом смысле, «крестником» экс-гроссмейстера, потому что Клокотова в первые дни назначили молодому оперу наставником. На Готторпке имелись учебные классы, где всё, как в школе, за исключением парт: здесь действовал принцип «один учитель – один ученик». Никаких классов, ни в марксистском, ни в школьном смысле. Штучная работа. Призванная производить не ширпотреб, не штамповку – а шедевр воспитательного искусства…

Здесь Октаву знакомили с теми детализированными досье о «Чёрном Ордене», которые клан Кеннеди, пытаясь отомстить за отстрел лучших своих представителей, слил советской разведке. При всём обилии конкретных фактов и весомых доказательств после досье Кеннеди в голове оставался сумбур. Получалась сущая ерунда, конспирологическая паранойя!

Есть какие-то сатанисты, психически больные люди – но почему-то именно они держат в своих руках основные активы западного мира, почему-то именно они бесконтрольно печатают мировые деньги… И что, все с этим согласны? Все этим довольны?! Почему бы людям в Америке или ещё где-нибудь не сказать сатанинской ложе: «Ребята, ваше место в психушке, а не в банках, пошли вы нахер!».

– Два миллиардера, два брата Кеннеди, – улыбался Клокотов Орлаеву, – охренев от собственной крутости, однажды так и попытались сделать. До них, мон шер ами, тоже было несколько президентов[21], которые тоже пытались посласть ложу сатанистов нахер. И закончили они также, как и братья Кеннеди… Линкольн, Гарфилд, МакКинли – ни один не справился. Всех пристрелили как собак – и прикрыли расследования по их убийствам! Как там пел Высоцкий, помнишь:

Мой командир меня почти что спас,

Но кто-то на расстреле настоял –

И взвод отлично выполнил приказ…

– «Но был один, который не стрелял», – мигом завершил куплет Октава.

– И как ты думаешь, – Клокотов как будто бы ждал этой фразы, – кто тот один, который не стрелял? Может быть, Россия, а? Православная, советская, всякая, особенная, которую всегда заклинивает, когда мир катится в бездну на хорошо отрегулированных роликах?

Орлаев поморщился, проглотив эту сладковатую пафосную пропагандистскую вату. Он, конечно, не против России, но сейчас он хотел бы правду понять, до донышка, а не патриотическими камланиями заниматься. Раз уж пошёл такой разговор, начистоту, – то давайте до конца, до упора!

– Анатолий Михайлович, чего вы пытаетесь сказать? Что сатана реален и неоспоримо сильнее даже Авраама Линкольна и зубастого клана Кеннедей? Я всё равно не понимаю… Ведь большинство людей – хорошие, добрые… Как же так получилось, что это доброе, хорошее большинство терпит над собой власть каких-то конченных упырей, на которых пробу ставить некуда?!

– Я тоже думал об этом, – сознался Клокотов. – Когда читал документы, которые младшенький, Эдвард Мур Кеннеди, сломанный и запуганный, перекинул советской разведке, чтобы уже мы разбирались, потому что ему дальше страшно… Сопроводительные записки и метки Эдварда показывают человека, отчасти тронувшегося рассудком. Но нас, Октавиан, в СССР с детства пичкали дарвинизмом, и нам, возможно, легче понять эти материалы, чем Эдику Муру!

– Что вы имеете в виду?! – отстранился Орлаев, ощущая, что сейчас будет произнесено непоправимое и ужасное, инстинктивно мечтая выбежать из камерной аудитории ВФР, вернуться в обычную жизнь, «развидеть» анатомию мировых финансов…

– В финансовом мире, – довольно буднично начал Клокотов, – при неопределённой принадлежности благ, которую, как ты знаешь, в просторечии зовут капитализмом… Кстати, название не очень удачное! Так вот, как ни называй, но там действует чистой воды дарвинизм. Всякие козлоногие рогатые Бафометы и жидомасоны нужны, только чтобы людям голову морочить! Сейчас я тебе всё объясню: «логика мысли, и никакой конспирологии» – воровать выгоднее, чем честно работать, иначе все воры пошли бы в трудящиеся, зачем им рисковать за малые деньги, если можно без риска получить большие? Воровать организованным воровским сообществом удобнее, чем в одиночку. Одному не выстоять против сплочённого множества. В теории создать воровскую организацию может любая компания на пикнике, часто так и бывает. Но ты же понимаешь, что созданная за шашлычком под водочку мафия будет не одинока в этом жестоком и голодном мире? Она вступит в конфликт с другими, себе подобными, и кто победит? Оставь пока Бафометов и жидомасонов за дверью, и думай строго в рамках дарвинизма!

– Несомненно, победит та, которая более сплочённая и более жестокая! – выдал Октава то, о чём даже глупому человеку легко догадаться.

– Поздравляю, мой друг, ты только что самостоятельно вывел формулу Чёрного Ордена, печатающего мировые деньги! Твоё бесспорное житейское правило достаточно просто умножить на глобальный масштаб – и ты его не только увидишь – ощутишь осязательно! С годами правящая всеми деньгами мафия может обрюзгнуть, раздобреть, расслабиться, но это ничего не меняет. Если она так сделает – а кто ей запретит? – то всего лишь будет вытеснена новой мафией, более жестокой и сплочённой! От перемены мест слагаемых сумма не меняется: все материальные блага мира снова окажутся в руках самой сплочённой и самой жестокой из всех существующих в мире мафий.

– Да, но её персональный состав может очень и очень… – начал было Октава, однако Клокотов перебил:

– А каков будет её персональный состав – неважно, это уже на усмотрение дарвинистской борьбы за существование! Если предположить, что сатана существует, – то у Чёрного Ордена появляются дополнительные опции для захвата всех денег мира. Если предположить, что сатаны не существует, то имеющихся у Чёрного Ордена опций всё равно хватает для удержания всемирной власти. Существование сатаны делает Чёрный Орден избыточно сильным, а его отсутствие – просто достаточно сильным. Нам, как ты понимаешь, оттого не легче. Это как бетонная плита, падающая на тебя с большой высоты: велика ли тебе разница, сорок тонн она весит, или «всего лишь» десять тонн? Что непонятно, мой юный друг?

– Кое-что непонятно! – проявил себя Октава достойным выпускником провинциального истфака. – Если бы всё было так, как вы говорите, то жизнь на земле стала бы невозможна. Коли паразиту ничто не мешает разрастаться в организме, то он уничтожит все организмы, включая и собственный. Тем не менее, мы видим, что жизнь существует…

– А вот это я ещё раз поздравляю тебя, мон ами, сейчас ты вывел одно из доказательств бытия Божия! – рассмеялся Клокотов. – Совершенно очевидно, что в жизни существует Нечто, противостоящее смертоносным механизмам дарвиновской деволюции. Ты, пусть и не полностью, но повторил мысль беспокойного старика Иммануила…

– А зачем же тогда Кант таким корявым языком[22] сформулировал своё доказательство? – с ходу понял отсылку Орлаев.

– Наверное, потому что он был немец! – улыбался довольный понятливостью ученика экс-гроссмейстер. – У немцев, и вообще европейцев, католиков или протестантов, голова как-то по-другому варит! Всякий умный человек найдёт в итоге верный вывод, но умный немец идёт к нему какой-то непонятной нам загогулиной… Да и Бог с ним, с Иммануилом, пусть себе пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, а нас интересует наше, современное! Кстати, заодно уж расскажу тебе, почему я покинул шахматный спорт… В шахматах побеждает математическая логика, а в жизни – предельная жестокость и предельная сплочённость банды, и никакая логика тут не поможет, только помешает борьбе. Тебе, наверное, уже наболтали, что я сломался, проиграв Гаспарову…

– Было дело, свистели в уши! – сознался Октава.

– Нет дыма без огня, первое время я очень страдал. Чуть не спился, думал о самоубийстве… Теперь мне смешно об этом вспоминать, потому что, скорее всего, меня Бог упас! Если бы я тогда выиграл, а Гаспаров проиграл, то… страшно подумать… Я мог бы оказаться на месте Гаспарова, а хуже и страшнее его сегодняшней роли я себе и вообразить не могу! Такова плата за гордыню, за корону… Я буду молиться за Карри, зная, что это бесполезно, но буду… Потому что – если бы не он – то это я мог бы сейчас, сожранный до копчика гордыней и похотью, бегать под его чёрным флагом… Разумеется, Карри не имел целью меня спасать, но… так получилось… что, объективно говоря, спас…

– Как всё это бесконечно сложно! – огорчился Октава.

– На самом деле, не очень-то и сложно. Человечество и отдельный человек справлялись, потому что держали Бога и саму идею Его – в своём сердце. А теперь в душе мира пустота и на сердце тоска безысходности. Без понимания того, что каждый человек не одинок, а напрямую связан с Создателем, нет ни покоя, ни смысла, ни просто жизни полноценной – одна лишь бездна отчаяния. Бессмысленность бытия... И вот что я тебе посоветую, мой юный друг: ты лучше умри, чем жить с кем попало и как попало! Всё, что я понял в жизни – лучше быть наивным дурачком, верящим в Бога даже безо всяких доказательств, чем прозябать в одиночестве вселенского холода и мрака, без цели, без смысла, без надежды, а главное – без Любви… И если ты этого, простого, но главного, не усвоишь, то тебе нечего делать на Готторпке! И шире говоря, в России тебе тоже нечего станет делать. Ведь её ценность для истории в том, что заслуженно или случайно, но она оказалась противопоставлена самой судьбой Чёрному Ордену всемирной власти сатанистов…

Если для тебя это важно, то защищай её. А если нет – лучше самому себе признайся сразу, и уйди. Есть многие, считающие себя патриотами России, но не видящие для неё другой судьбы, кроме как водрузить тут нашенское подобие американского капитализма. Я скажу на это так: зачем копия, если есть оригинал? Ежели жаждешь служить капитализму – так и служи Америке! Какие проблемы? Это только твой личный выбор – а ещё Кант подчёркивал, что человек свободен в своём выборе…

 

***

Под цели советской миссии – как позже выяснилось, последней советской миссии в Цюрихе, использовались «сопутствующие мероприятия»: например, традиционный «чёрно-белый» бал, или Шахматный Бал, проводящийся тут не первое десятилетие в Венсенском замке.

Бал принимали в огромном – свыше 600 квадратов замковом зале, сочетавшем по моде XIX века готику и классицизм. Подавляющее величие ощущалось в этом стилизованном под шахматную доску эркерном пространстве с высокими потолками, гладким драгоценным мозаичным паркетом и гобеленовом, эпохи Моцарта, убранстве. Классицизм добавил в готику, как сахар в кофе, свои мраморные колонны, лепнину и драпри, что немного ломало ощущение присутствия в средневековом замке, но не устраняло его совсем. Получался тот эффект, которого и добивались, через эклектику роскоши – эффект «Алисы в Зазеркалье».

Возле огромных шахматных фигур улыбчиво фотографировались, уповая попасть на центральные полосы завтрашних газет как «ценители интеллектуальной игры» два или три очень крупных инвестиционных банкира, принц крови, масонский «наследник Европы», его высочество Карл, потомок Меровингов, с вислым носом, напоминающим сливу, парочка министров, несколько глав кантонов и чемпион мира по шахматам Карри Гаспаров.

Сливки общества продолжали вливаться через сливное отверстие двустворчатых барельефных лаковых дверей залы. Безупречные кельнеры преследовали их от самого слива с подносами, ловко подсовывая под холёные руки «flute» и «coupe»[23] с шампанским, виноград и клубнику на шпажках, наборы сыров, нарезанных кубиками и тарталетки с разноцветной икрой.

– Ибо вся наша жизнь, – тостовал Гаспаров, адресуясь в основном к Карлу Меровингу, которому всячески «респект подчёркивал», – это желание сделать лучшие ходы!

– А ещё, – благодарно кивнул массивным носом реликт раннего средневековья, – как писал Стефан Цвейг, «Шахматы, подобно любви, требуют партнера»…

Пьетро Пьяве в этом бомонде считался за «анфан террибль» и «парвеню», но при этом, хоть и с натяжкой, l'homme du cercle и «несессер персон»[24].

– Ничего, Пье! – пророчески шепнула Пьяве ведомая им под руку, ослепительная в ожерелье из диких, искусно-ассиметричных якутских алмазов на глубоком декольте бального платья, Азира. – Ты ещё отыграешься, с нашими-то картами, эти ещё устанут сидеть в твоей приёмной…

– Твоими бы кустами да мот быть! – попытался Пьяве озвучить русскую поговорку; он выучил их много, но понимал почти всегда как-то по-своему. Эту, например – в том смысле, что нехорошо быть мотом, транжиром нигде кроме определённых (видимо райских) кущей…

Цвета бала – чёрный и белый, и в костюме обязательно было иметь хотя бы элемент одного из этих двух цветов, в идеале – полный наряд в этой гамме, либо в одном цвете. Для Пьяве никаких проблем – белая манишка, чёрный смокинг, чёрный галстук-бабочка, белого жемчуга булавка в нём. Азире пришлось собираться подольше: белое платье, выгодно обтягивавшее её, тонкокостную, как шахматная, фигуру, и накидка из меха чернобурки…

Консервативный стиль заигрывал с респектабельной стариной, требовал смокингов и меховых боа, приветствовались даже и кринолины, а уж бриолины для причёсок использовал каждый второй гость-мужчина. Мерцали, давая искру, мужские лоферы и атласные, играющие с иллюминацией, дамские перчатки полной длины.

– Бережливость – путь к богатству! – клоунничал Пьяве, вымогая улыбку избранницы, как собачки – хозяйское внимание. – Богатые очень бережливы! Ту одежд, который бедные носят каждый день, богатый почти никогда не надевают!

И «добывал» себе и ей (мужчина ведь всегда добытчик) креманки с шампанским «Moet&Chandon» с услужливого подноса ближайшего кельнера в муаровом фраке «оттенка омаров», от которых кельнеры казались похожими на оживших лобстеров…

Пьетро и Азира были увлечены друг другом и все дела свалили на Клокотова, который и вёл деловые переговоры – если, конечно, светскую болтовню определённого толка можно назвать «переговорами». Впрочем, в разведке знают, что настоящие переговоры – только формальность, «третье чтение», а в «первом чтении» основы всех будущих соглашений вырабатываются именно в непринуждённой светской болтовне…

Клокотов узнал Гаспарова, Гаспаров – Клокотова. Гаспаров демонстративно носил на лацкане трёхцветный значок – флаг царской России, коллегу, перешедшего в советскую разведку, считал предателем дела и традиций интеллигенции. Потому поздоровался холодно. Но учтиво.

– Ну, и чего вы тут, в цивилизованном мире, опять роете? – спросил через губу бывшего, не очень удачливого соперника по шахматному спорту.

– А ты думаешь, мы роем? Слетелись роем – и роем?

– Да я вас, совковую кодлу, в любом месте по запаху различаю! – Гаспаров говорил по-русски, и потому мог не стесняться в выражениях. – Толя, мой тебе совет! Отпрыгни! Ты влез не в своё дело, ты какой-то хернёй занимаешься, тебя история раздавит… Это я тебе как друг говорю!

– Хорош друг! – шмыгнул Клокотов старой обидой, как соплями. – Обыграл друга вчистую…

– Толик, это спорт! Ты знал, на что шёл, и я знал, и публике нужен победитель!

– Не сотвори себе кумира! – напомнил Клокотов.

– Ну, ты-то сотворил… Есть в Москве такая хорошая поговорка: «назло маме уши отморожу». Вот именно этим ты, Клокотов, сейчас и занимаешься…

– А ты, Карри, чем?

Гаспаров обиделся на фамильярность побеждённого. Он искренне верил, что право на фамильярность имеют только победители.

– Я ведь хорошо понимаю, чего ты хочешь! – сказал чемпион, морща завидные семито-яфетические густые брови. – Я обыграл тебя в шахматы, сломал тебе карьеру в спорте, и теперь ты хочешь мне отомстить по-другому! Спасти Совок, убить молодую демократию! Ты такой же, как Карпов, только похлипче, помельче масштабом! Я прав? Посмотри мне в глаза: я прав?!

– Ну, тогда давай и я спрошу тебя, Карри! – окрысился Клокотов. – Каково это? Каково это, заказать самолёт, вывести свою родню из пылающего Баку, где вырезали поголовно всех армян, а потом поблагодарить Горбачёва за демократию?! Ты считаешь, эти два твоих поступка между собой бьются! Не ври, Карри… На тебе следы чёрной инициации видны! Ты душу дьяволу продал. За шахматную корону, не за шахматную – не знаю и знать не хочу…

– …сказал побеждённый! – ерепенился Гаспаров, направив на Клокотова волосатый палец пистолетиком.

– Если тебе так приятно, то да. Но если ты душу продал за эту корону, то продешевил, ара! Шахматы – глупая игра. И ничего она не развивает, кроме механических шаблонов в голове… И ты – живое тому доказательство!

– Какая низкая и глупая месть побеждённого! Всю жизнь отдать шахматным турнирам, а потом проиграть лучшему, и объявить игру глупой; ты ведёшь себя как ребёнок, Толик!

– Это не я её объявил. Ты до сих пор не понял, что это сделала жизнь? Машина играет лучше человека. Лучше меня. И лучше тебя. Безмозглая машина на радиолампах! Какой ещё приговор ты хочешь услышать нашей с тобой прошлой жизни? Или ты рискнёшь сказать, что машина, вообще не осознающая себя, – умнее человека?

Гаспаров не нашёлся, что ответить. Раскачиваясь на каблуках, развернулся горделивым жестом, и не ушёл – а как бы уплыл в своё мнимое величие короля пешек и пешки королей. И дальше они пошли уже каждый своей дорогой. Как в песне поётся: «мгновенья раздают – кому позор, кому бесславье, а кому бессмертие»…

Бесконечно далёкий в тот вечер и от бесславья, и от бессмертия, молодой и потому легкомысленный Пьетро Пьяве вёл под руку Азиру в бальном платье и шептал ей на ушко:

– Вершина карьеры финансиста – если не инсульт, то инфаркт. Когда у обычного человека инфаркт, это ничего не значит, а когда у финансиста – значит, он достиг пика своей деловой формы и активности…

– Надеюсь, у вас не…

– Нет, я стараюсь работать в полсилы и вкладываться, не выкладываясь…

 

***

«Да, да, да», – ответил на все три вопроса хищный и догадливый Пьетро Пьяве, молодой, но уже матёрый волк финансового мира. Первый вопрос звучал так: стремится ли страховая компания предотвратить страховой случай, чтобы потом не платить страховку? Да. В этом нет ничего странного, ничего непонятного – так поступает любая страховая контора, а не только «Société Suisse d'assurance des risques financiers», где Пьяве имеет честь служить золотому тельцу.

Если у страховой компании есть возможность предотвратить страховой случай – то, из явных и отчётливых соображений экономии, она попытается это сделать. Так и клиенту хорошо, и компании. Если, скажем, застрахована жизнь, а Пьяве помог её спасти – то и клиент живой, и платить безутешным родственникам не нужно…

Второй вопрос звучал так: в деле предотвращения страхового случая поощряется ли усердие, настойчивость, упорство?

– Ну, а как другой иначе? – добавил Пьяве ко второму «да».

Третий вопрос относился уже к практической плоскости. Предположим, Пьяве получил конфиденциальную информацию об угрозе вкладам ряда крупных вкладчиков. Есть ли у него полномочия и служебная обязанность так же конфиденциально оповестить их об угрозе?

– Если я этого не сделать, – хмуря высокий умный лоб, подчеркнул Пьетро, – меня выгонять из «Société Suisse d'assurance» с позор и без indemnité de départ… как это по русский?

– Выходное пособие! – подсказала Азира.

– Уи, уи, гран мерси! Я не просто мочь так сделать, я должен, обязан так сделать! Задумайся, Азирайн, на какие выплаты je ne voulais pas tomber entre leurs mains[25] … Русский деловой язык есть… «попасть»! Уи, «попасть»! – радовался он, как ребёнок, припомнив пока ещё малоизвестную в Цюрихе (но уже начали осваивать!) русскую блатную «феню».

– Может «popaste» моя контора, если несколько крупный вкладчик окажутся режим страховой случай! Это такой сумма, какой ни мне, ни вам… Ni tebé, Aazirain… – выдал Пьяве со старательной интимностью в голосе, – даже и не сниться!

– Ну, а раз так, то у вас есть, наверняка, и система быстрого оповещения крупных страхователей вкладов?

– Разумеется! Это так же просто, как включить сирена на режимный objet.. объэктэ… И, как я уже догадаться, вы хотеть, чтобы я её включил?

– Совершенно верно, – улыбалася Орлаева. – Мои вопросы закончились, теперь ваша очередь. Спрашивайте, Пьетро, всё, что хотели бы узнать.

– И какой суммой гонорарного фонда вы располагать?

– В пределах трех миллионов американских долларов.

– Вы хотеть вернуть русские деньги в страну, чтобы их в Швейцарии не конфисковать под предлогом смены режима?

– Ну, как вам сказать… – потупила глазки скромница Орлаева. – Вы же сами уже догадались, и сами это сказали… Вы помогаете нам – и получаете перевод от «Де Пирс» – три миллиона на личные нужды...

– А почему от «Де Пирс»?

– Мы заключили договор с «Де Пирс», что приостановим поставку на мировой рынок алмазов из Якутии, и они теперь у нас в долгу... На триста миллионов, благодаря росту мировых цен на бриллианты… В мире же только два поставщика этого рода ювелирки, они да СССР!

– И кому они заплатить триста?

– Три из трёхсот – вам, – засмеялась Азира, грациозно поднимая в руке бокал с хорошим вином. – Если сирена будет выть как следует…

– Легенда?

– Как будто бы в Швейцарии в секретном порядке сформирована комиссия по жесткой борьбе с отмыванием денег, и что криминальным деньгам из СССР грозит конфискация... Мол, неплохо бы на некоторое время, пока не утрясется, забрать вклады от греха подальше…

– Вы настаиваете, что именно «криминальным»? Не спорю, звучит очень убедительно, но как быть с некриминальными вкладами ваших граждан?

– Таких нет.

– Toi уверен, Азирайн?! – поднял Пьетро холёную бровь румяного финансиста.

– Во многом – нет, но в этом – на 100%.

– То есть… – недоумевал Пьяве, – я дать жуликам добрый совет поберечь карманы… И за такой доброта, заботу о них – мне причитаться три миллиона доллар?

– Совершенно легальных, чистых и светлых, как алмазы «Де Пирс»... – непобедимо и незабываемо улыбалась в его памяти Орлаева. Незабываемая от того дня – и до конца его дней…

 

***

– В Suisse лучше ничего не делать без опытный провожатый! – настойчиво рекомендовал Пьяве, который день ото дня говорил по-русски всё лучше. – Тем более рашн!

– Вот уж не думала, что у вас в тихом раю так опасно! – обворожительно улыбалась Орлаева.

– О! Тихий рай есть черти водятся! – располагающе щебетал влюблённый Пьетро. – Один мой раш-клиент поселился в элитный кондоминиум «Корабельные Сосны»… Нормально, да? У Suisse выход к морю нет, а сосны – корабельные… Ха-ха! Но соль есть не в этом! А у него была собака, шпиц, истеричка, она всё время aboyé… Как это по-русски? Лаять была… И соседи, как у нас принято, настучал la police о шум. К нему явился патруль, предложил шпица усыпить, он… comme ça… жаль… А есть, говорит, менее радикальный средств? Да – отвечают – есть. Вот вам собачье слабительное. Ваш пёс как лаять начнёт, живот напряжёт – ну и… Поймёт, что так делать не надо!

– И что? – смеялась Азира – Собака перестала лаять?

– Нет, лаять она не перестала… – грустно покачал головой Пьяве. – Но к жалобам на шум соседи добавил жалоба на вонь… Мораль в том, что наша la police заинтересован штрафовать иностранец по любой повод, это статья бюджет кантона…

Банковская справка в его счастливых руках на розовой ароматизированной бумаге не имела юридической силы. Пьяве мог снимать свои деньги и без неё. Она – так, отчасти рекламная услуга банковской сети, у русских говорят (а Пьяве всегда старался вникать в тонкости деловой речи русской клиентуры) – «говнопамятка». И тем не менее, Пьетро несколько часов не выпускал эту «верже» из дрожавших пальцев…

Клерк Пьяве умер: родился миллионер Пьяве, первый в роду Пьяве миллионер, гордость семьи, гордость десяти поколений предков – клерков в банках и меняльных лавках.

Азира ощутила это перерождение так, словно бы присутствовала при появлении оборотня. Из робких воздыхателей её Пьетро, словно бы сойдя с ума, стал требовательным и страстным маньяком, одержимым ей, той, с которой связаны были и его представления об идеале женщины, и волшебство, внезапно поднявшее его к высотам европейской мечты, сделавшее из вечного слуги – человеком первого сорта…

– Она – богиня! – бормотал новорожденный банкир. – Идеальная внешность! Идеальный ум! Она – богиня удачи! Олимпийское божество, которое раздаёт счастье и несчастье одним прикосновением прекрасной руки…

Пьяве без запинок сделал Азире предложение, от которого, как он думал, «нельзя отказаться». Узнав, что Азира замужем, тут же предложил развестись и остаться с ним – никто не будет беречь и боготворить её так, как Пьяве!

– И вообще… – погружался он в подробности интимного свойства, – отныне и навсегда перед ним маячит та родинка под правой лопаткой, открывшаяся его взгляду благодаря глубокому вырезу на спине коктейльного платья гостьи, «шахматный бал инвесторов когда».

Его акцент, волнительно-франкофонный, шелестел трепетными крылышками Амура. Эту родинку он не может отпустить, он просто погибнет, если она уедет, он – хуже того – задаст немыслимый для европейца вопрос: «А зачем мне тогда деньги, если без toi?!».

«Нет, нет и нет», – ответила Азира на все его вопросы, также твёрдо, как и он дал ей в своё время три «да». Это его заметно подломило, сбило с толку, и в итоге оставило в недоумении на всю жизнь…

– Швейцария сторонится Европа, – ныл провожающий, и намеренный провожать до самого трапа, Пьяве за столиком в ресторане цюрихского аэропорта, – всячески показывает, что она – не Европа, но это… как по-русски сказать? Понты гольимые… На самом деле тут у нас – классическая европейская хтонь. Если без понтов – то та же самая Европа…

– Что ты имеешь в виду, Пьетро?

– Что такое европейская хтонь? – рассмеялся обаятельный собеседник широких взглядов, недавно приятно дополненных расширившимися карманами. – Ну, это каждое утро вставать и улыбаться во всю ширь отбеленных клыков, и делать вид, что всё «тип-топ»… И понимать, что если сломаться, перестать играть эту роль – то тебя не стать… Не верь пехоте, когда она бравые песни поёт, не верь европеец, когда он своей жизнь хвастается! В сущности – он заложник, которому приказывает улыбаться и пиарить свою страну террорист, приставивший револьвер к его затылку…. Европейская хтонь – это когда окончательно восторжествовавший зло уже не иметь противовеса в добре, и потому нет движения. И нет тех, кому стать плохо, а точнее – тех, кто имел неосторожность в этом сознаться…

В рамках изучения русского языка Пьяве в лингафонном кабинете частенько слушал русские песни, передающие, как он думал, душу живой речи. И теперь ситуация до боли напоминала ему уже прослушанный советский шлягер:

Полчаса до рейса, полчаса до рейса.

Мы почти у взлетной полосы.

И бегут быстрее всех часов на свете

Эти электронные часы…

– Ваши неудачники могут десятилетиями ныть, устно и письменно, донимая своим нытьём социально состоявшихся! А у нас их просто нет… Как нет бродячих собак на улицах наших вымытых шампунем городов – и не потому ведь, что собак никто не бросает, а потому что отлавливают… Здесь всем людям всегда хорошо, потому что, если кому-то станет нехорошо – его не станет… За этим внимательно следить, картинка всеобщего процветания не должна нарушить!

Пьяве смотрел на часы, нервничал, понимая, как беспощадно время, торопился сказать главное – потому что в ушах звучал бархатный голос грузинского артиста, акцента которого коренной швейцарец не мог различить, и потому воспринимал за чистейший русский язык:

И того, что было, и того, что будет,

Нам с тобою отныне не связать.

Жаль, что мы друг другу так и не успели

Что-то очень важное сказать…

– Ты слышала, – истерически поднимался Пьяве к тону высокой поэзии, – что тончайший аромат французского парфюм и омерзительное зловоние отличаться только ноткой запах, полутоном восприятий? Чуть-чуть смести спектр – и из аромата получиться зловоний. И эта особенность парфюмерии напоминать мне наш образ жизни, и назваться он – «европейской хтонь». Это значит, что всем управляют только хтонические, подземные боги, полуживотний, это значит, что будущего нет, и каждое утро ты просыпаешься, что надеяться не на что…

– «Просыпаешься» в смысле «рассыпаешься»? – не совсем поняла Орлаева, накрыв его руку своей ладонью.

– Répandre – «рассыпаются» – в любезностях… – снова показал себя Пьяве тонким филологом. – Здесь это не делать бесплатно! Я имел эн вид s'éveiller – «вставать le утрó». Каждый день, – настаивал Пьетро, входя в роль защитника, и подсознательно пытаясь удержать Азирайн при себе, не отпустить в страшный, голодный и мёрзлый мир, – ты ходить по тонкому льду в бриллиантовый сиянии состоятельность, но если лёд проломится под toi, то провалиться во мрак, в который лучше не заглядывать…

Аэропорт космических форм и дизайна, представавший снаружи в виде гигантской летающей тарелки, казавшийся фантастическим искусственным интеллектом, живущим словно бы собственной отдельной жизнью, вещал самому себе гнусавым голосом на разных языках, начиная, разумеется, с языка метрополии, английского: «Объявляется посадка на самолёт компании Air France, следующий рейсом Zurich – Sevilla через Paris Charles de Gaulle…».

– Ну, мне пора, Пьетро… – жалко, виновато и как-то растерянно, неуверенно в себе улыбнулась Орлаева. – Слышишь?

– Побудь ещё чуть-чуть! – взмолился Пьяве, от волнения потерявший акцент. – Допей хотя бы c'est du каффи́! Посадка идёт сорок минут, пропусти самых нетерпеливых горячих испанцев вперёд… А ещё лучше есть – остань навсегда! Ещё лучше кушать – остынь моей!

– После всего, что ты сам же рассказал мне о Европе?! – пыталась Орлаева быть иронично-снисходительной.

– После того, как ты сама же сделала меня миллионером! – выпалил Пьетро. – Теперь у меня… À toi… À moi… À nous…

У Азиры закружилась голова: в прозе Пьетро, вряд ли к тому стремившегося, она отчётливо слышала эхо песни Джо Дассена, ставшей популярнее всего именно в СССР… Коронный «медляк» со своего выпускного бала…

– У меня есть оружие отбиваться… – хвастался Пьяве. – Я специально рассказал тебе о Европе, чтобы ты поняла: тебе нужен надёжный защитник! Позволь себе стать женщиной, позволь себе уйти derrière le dos… Уйти за спина к тому, кто… кто… Быть защищать тебя…

– Всегда?

– Да. Нет. Это враньё! Никто не есть ручаться за «всегда». Это слишком мног. Я буду защищать тебя, пока мне хватить сил, пока не свалят и не забьют… То есть – пока я жив и стоять на ногах… Вот такая гарантия, Азирайн, а большей гарантии никто из живущих тебе дать не смочь! Здесь такая жизнь… И она идёт к вам, мон ами, и скоро будет у вас… Такая жизнь на тонкий лёд, где под ногами лучше не смотреть – ведь лёд прозрачное, и кое-что во тьме внизу видишь… Поэтому смотри наверх, будь оптимист, и наслаждайся сверканий бриллиантов Снежной Королевы, одного из европейских хтонических божеств, описанный Андерсен!

– Который Ганс Христан?

– Который он! А если ты вдруг сам перестанешь сверкать – тебя удалят, чтобы ты не портить картинку улыбчивого изобилий Швейцария! Но я сильный. Меня хватить, чтобы защитить тва и мва. С твоими миллионами долларов – теперь уже точно хватит. Раньше я сомневался, но теперь…

«Напоминаем! – врывался извне в замкнутый, похожий на ёлочную игрушку, хрупкий мир Азиры и Пьетро робот аэропорта. – Продолжается посадка на самолёт компании Air France, следующий рейсом Zurich – Sevilla с пересадкой в аэропорту Paris Charles de Gaulle…».

– Ну скажи мне, Пье! – взмолилась Орлаева, и в её глазах, в тон её бриллиантам, заблестели такой же чистой воды слезинки. – Зачем ты всё это делаешь?! Зачем тебе это нужно?! Мы едва знакомы, мы встречались всего несколько дней… Я не понимаю, чему во мне нравиться, но допустим даже, что я красива… Это же самообман, Пье! Он развеется в течении даже не лет, а месяцев… Мы из разных миров, вряд ли мы можем на самом деле понимать друг друга…

– Именно поэтому ты мне и нужна! – горячо настаивал Пьяве. – Как последний луч надежд… Когда ты улететь, люк захлопнут, и я навсегда остыну… остану…

– Останусь?

– Уи – останусь ла'темнота, каннибал среди каннибалов… Только с тобой, потому что ты из другой мир, я могу позволить себе роскошь быть слабый, быть смешной… Немыслимый для европейца роскошь! Я ведь не идиот, ma pauvre petite Азирайн! Я, может быть, drôle – негодяй – но не идиот! Я же понимаю, что вы делать! Кравино сумасшедший есть, он блёкиррэ валютный счета ваших «barryg» без санкции высший руководств вашей страна! Его разоблачат через несколько час, и… grande catastrophe naturelle de l'histoire… то есть всё будет кончен! И я прошу тебя: спрыгни с этого конвейера смерти, я найду, где тебя спрятать! Вне Швейцария я уже не смог тебе помочь!

– Вот и получается… – Орлаева нашла силы улыбнуться сквозь поволоку слёз. – Если я останусь, то предам именно то, за что ты меня полюбил… Тот другой мир, который кажется тебе лучиком света…

– Я смогу пережить это! – пообещал Пьяве.

– Не думаю, Пье. Оставь, всё предопределено! Я нужна тебе именно улетающей. А остающейся – не нужна. Ты просто сам себя обманываешь… И вспомни, ты же ценитель искусства! С античных времён трагедия считалась высоким жанром, а комедия – низким. Давай оставаться в высоком жанре, тогда в старости будет о чём вспомнить без презрения к самим себе!

«Предупреждаем! – гундел аэропорт, подобно всем шизоидам, разговаривающий сам с собой, и внутри себя. – Заканчивается посадка на самолёт компании Air France, следующий рейсом Zurich – Sevilla с пересадкой в аэропорту Paris Charles de Gaulle…».

Огромное панорамное остекление «летающей тарелки» позволило Пьяве видеть, как она подиумно взошла по трапу, и как взмывает к облакам серебристый самолёт с французским флагом на закрылках…

По аэродрому, по аэродрому

Лайнер пробежал, как по судьбе.

И осталась в небе светлая полоска,

Чистая, как память о тебе…

Жизнь Пьяве сложилась удачно, он стал образцом «успешного человека», но если он о чём-то в старости и вспоминал без презрения к себе, испытывая не горечь отвращения, а сладость причастия, – была именно и только эта белая полоса от становящегося на глазах едва различимой точкой авиалайнера Zurich – Sevilla…

 

5.

В кабинете почему-то пахло терпким, лежалым сыром. Видимо, от бутербродов к чаю, выдаваемых посетителям, хотя по партийной традиции полагались бутерброды с колбасой… Но мироздание ломалось, искажалось, и все народные приметы о «руководящей и направляющей силе» перестали работать. Какие тут визитёрам теперь подают бутерброды, и подают ли вовсе – неизвестно, да и наплевать!

– Я внимательно вас слушаю! – указал на место за приставным столиком Олег Семёнович Шенин, самый «новенький» член Политбюро, секретарь ЦК КПСС в 1990-1991 годах…

У Шенина был какой-то необжитый, слишком уж безликий, неодушевлённо-стандартный казённый кабинет, угловой, но без окон в торцевых стенах. Двухтумбовый стол стоял бесприютно в пустоте, значительно отодвинутым от стен, как при переездах, когда часть вещей уже вынесли. Место привычных кресел брежневских партбонз занимали довольно простенькие, «демократизированные» в приступе показухи, чуть ли не кухонные стулья. А с левого крыла огромного кабинетного пространства расположился в засаде полированный стол для совещаний – и тянулся на 16 персон. Настенные квадратные часы располагались над входом. У глухой стены – маленький столик для чаепитий, с тремя бокаловидными, в чём-то даже кокетливыми креслами. И, разумеется, над головой начальника – потерянный, неправдоподобный, не от мира сего, большой портрет Ленина. Настенный холстяной Ленин тревожно щурился, словно пытался понять – куда и зачем он попал?

«Старая площадь». Серое и массивное, давящее казённое здание ЦК КПСС даже для тех, кто тут проработал много лет, представлялось лабиринтом: даже им ориентироваться в этих коридорах казалось сложнейшим искусством. Что уж говорить о том, кто появлялся тут нечасто? Лабиринт пугал своей коридорной непредсказуемостью, хотя Минотавр в нём давно уже умер. Историки и краеведы спорят о количестве зданий, составивших посредством галерей-переходов этот лабиринт, их то ли 5, то ли 10, в зависимости от того, считать ли крылья и флигели отдельными зданиями или же частями одного большого дома?

Здесь на разных этажах гнездились члены Политбюро и секретари ЦК КПСС, а также при них – отделы во главе с техническими заведующими. Центральный вход на Старую площадь под массивной, бронзой по граниту, напоминавшей погребальный мемориал, надписью – служил только секретарям ЦК КПСС. Тем, кто пониже карьерным ростом, даже и членам ЦК, если они «рядовые» – полагалось ходить в обход через шестой подъезд. Лифты в здании не работали без ключа – их нельзя было вызвать кнопкой, как в обычных учреждениях.

Именно тут, дождавшись дежурного «ключника» и уехав на верхний этаж, незадолго до чёрного дня la plus grande catastrophe naturelle de l'histoire («величайшей геополитической катастрофы ХХ века») генерал Кравино беседовал с Шениным в присутствии «балаганного Феликса», эдакого шолоховского деда Щукаря, славного только своим балагурством да неувядающей улыбкой, главы КГБ Дрючкова. Дрючков, как обычно, шутил, травил анекдотики, перепутав кабинет секретаря ЦК КПСС с эстрадой КВН, а вот Шенин отнёсся к докладу Кравино серьёзно. Вдумчиво.

Он интересен мировой истории тем, что он единственный секретарь ЦК КПСС, сохранивший ей верность. Удивительный счёт вело национал-предательство, напиши о таком литератор – скажут, нежизненно, перегибаешь, сгущаешь краски. А тут не литератором писано: жизнью, историей. Была партия, и даже правящая, и на поверку вышло, что в ней всё руководство – «засланные казачки», весь ЦК из одних Азефов-провокаторов сложён, за исключением одного…

Ну как его назвать в таком раскладе?! Многие называют «дурачком»: мол, такие козыри имел на руках, и так глупо профершпилился! Мог бы себе, как умные люди, отжевать при погроме завод или банк, а до конца своей жизни цеплялся за партбилет, и умер в нищете[26]… Ну, вот как такого назвать, подскажите?

– Савелий Манулович, сколько в нашей верхушке завербовано? – спрашивал лысый, как бильярдный шар, грустноглазый Шенин.

Кравино немного замялся – не зная, как сказать. Переборол вполне понятное смущение и выдавил, зарумянившись со стыда, как будто это он виноват:

– Олег Семёнович, боюсь, что большинство членов ЦК…

– Что?! – Шенин чуть не упал с кресла – благо, оно было облегающим и держало туго, как в нём не елозь задницей.

– Вынужден повторить: большая часть, боюсь…

– Вы не имеете права бояться! – зло, с партийным апломбом, перебил Шенин. – Вы коммунист и генерал военно-финансовой разведки! И вы не бояться должны, а точно докладывать…

– Понимаете, Олег Семёнович, специфика моей деятельности такова, что источники у неё разной степени доверия… У нас как раз тот буфет, в котором осетрина может быть и второй, и третьей свежести… Одни действительно завербованы, других пытаются дискредитировать, вышибить, подавая мне «дезу»…

– Так может, насчёт большинства – это того… деза?

– Олег Семёнович, нет. Я могу ошибаться на одну голову, максимум на три-четыре, но в целом картина такая, какую я доложил…

Впотевший холодной испариной Шенин обнял пролетарскими ладонями бледное лицо, и в какой-то момент казалось, что он заплачет. Стало страшно: все вербованные, а один не вербованный – и будет рыдать тут, как Рыжков[27], заслуживший в прессе почётное звание «плачущего коммуниста»…

Но Шенин сдержался. Хрустнул позвонками, несколько раз закинув голову далеко за плечи, так что представилось: она оторвётся. И погасшим, охрипшим голосом как бы отстранённо поинтересовался:

– Да как же так получилось, Савелий Манулович?! То есть, коли поставить вопрос в ЦК…

– То большинство проголосует так, как нужно американскому Чёрному Ордену «Мёртвая Голова»… Демократически вопрос с изменой уже не решить, большинство уже куплено…

– Но как же так могло получиться?! – глупо улыбаясь, вмешался в разговор генерал Дрючков. Как он и на этот раз не пошутил, анекдота в тему не рассказал – загадка!

– Наши начальники – дети, – строго, как учитель, пояснил Шенину и Дрючкову генерал ВФР Кравино. То, что он излагал – как раз и требовало учительских интонаций. – Наши начальники – дети, иногда злые, а чаще просто добродушно-лопоухие, глупенькие. Они даже и близко не обладают пониманием, которое было у Сталина: с какими монстрами, упырями, оборотнями они имеют дело на Западе!

– Послушайте, но обвинять большую часть ЦК КПСС в том, что они завербованы…

– А я не обвиняю. Я констатирую. И когда я говорю о вербовке – то это не обычная вербовка в шпионском смысле. Ни у нас в идеологии, ни у них нигде не прописаны масонские ложи, чёрные ордена. А как можно запрещать то, чего официально нет? Как бороться с тем, чего официально нет, на какой закон опираться, если речь идёт не о государственной разведке иностранного государства, а о, скажем, международной Академии или негосударственном благотворительном обществе? Какой закон припаять тому, кто с ними сотрудничает? Это же не ЦРУ и не МОССАД, и не МИ-6! Правда, это много круче, чем какие-то жалкие ЦРУ или МОССАД, но в законах-то об этом – ни полслова, ни намёка! Чёрных орденов нет – и точка! А на нет и суда нет!

– Как происходит вербовка в такой орден? – попытался Шенин снова вернутся в деловое русло. Спрашивал у Дрючкова, по крайней мере, глядя в упор Дрючкову в глаза, но отвечал опять Кравино:

– Ну, смотрите: вначале всякие там «разрядки», «перезагрузки»! Миру – мир, войны не нужно. Кто ж возразит? Кто на такое святое дело руку грязную подымет? Вам предлагают дружить. А это ведь не только вам лично полезно, но и государству! И вы начинаете дружить. А что делают друзья? Правильно, ездят друг к другу в гости! И вот вы едете в гости к друзьям, и думаете про себя, что вы очень хитрый: они, мол, считают, что это вы их так сильно любите, а вы-то для своей страны стараетесь, чтобы не было войны! Где дружба – там и общение, угощение. Неформальные связи, взаимопонимание. С каждым словом, с каждой улыбкой монстры, бездну зла в которых вы и вообразить не в состоянии своей детской душой, – затягивают вас всё глубже в свою паутину. Окутывают, оплетают… Они не предлагают вам с ходу Родину продать – они же не дураки, они знают, что если так резко дёрнуть удилище – вы взбрыкнёте и сорвётесь с крючка! Они вам предлагают послужить Родине. Сделать то, что Советскому Союзу хорошо…

– А что в этом плохого? – недоумевал за Шенина, погрузившегося в какую-то смысловую кому, неугомонный Дрючков.

– Ничего, кроме одного: вы делаете Отечеству хорошо с их помощью. И этим приучаетесь принимать их помощь. У рыбаков так прикармливают рыбу. А у них на Западе так подбирается к ребёнку педофил…

– Кто? – очнулся Шенин.

– Видите, вы даже не знаете, а на Западе очень распространённое явление! Педофил – это извращенец, который насилует малолетних детей, а часто потом их и убивает, из садизма, или чтобы следы замести… Так вот, хитрый педофил начинает не с угроз, а с конфет, с предложения помощи, с поддержки в трудную минуту, с дружбы и участливого внимания… Вы делаете хорошо своей стране – и не понимаете, что ей от этого плохо, потому что плохо всё, что сделано с их помощью. Запад – это опытный старый педофил-рецидивист, а КПСС – восьмилетняя девочка-дурочка, хохотушка и сладкоежка… Вы начинаете с ними открывать совместные проекты, и дома вам рукоплещут. И ваши начальники, и ваши подчинёные… И суровые консерваторы, и вольнодумная молодёжь – все вами довольны… Вы создаёте совместные автозаводы, вы заключаете сделки «газ в обмен на их трубы», вы с гордостью за себя готовите «в Космос совместно-валютный полёт»…

– Но позвольте, Савл Манулович… – начал было последний «лысый вождь пролетариата». Однако Кравино торопясь, глотая окончания, не дал ему закончить:

– Не в моей компетенции вам позволять, Олег Семёнович! Вы продаёте им какую-нибудь минералку, а они охотно покупают, как будто бы им очень нужна эта минералка. И вы радуетесь, что заработали своей стране валюту! И наступает момент, когда они предлагают вам заработать лично. Вы уже крепко сдружились, но о продаже Родины речи снова не идёт. Вам предлагают опубликовать статью – может быть, как раз о пользе международной дружбы, или прочитать лекцию… Вы это охотно делаете – и вдруг получаете большой гонорар в валюте. Но это же не шпионские выплаты, а честный, открытый договор, вам если и захотят – ничего инкриминировать не смогут! И вы привыкаете кормиться с их руки. Вы сами не замечаете, как пришли к мысли – «пусть будет хорошо всем: мне, моей стране и этим иностранным партнёрам». И мысль, прямо скажем, не какая-то крамольная! Чего в ней злого? Только одно: вы привыкли у них брать валюту, вы втянулись в контакты с ними!

– Погодите, но как?! Если моя книга лежит в лондонском издательстве, и за неё положен стандартный авторский гонорар… А Шолохову вон Нобелевскую премию присудили! Тоже своего рода гонорар, всемирное признание заслуг…

– Не стройте иллюзий, при капитализме нет гонораров!

– То есть как это – нет?! – совсем сбился с толку секретарь ЦК-новичок.

– Ну, так-то имеются, – поправился Кравино. – Но только для нужных людей. Тех, кого они собираются как-то использовать, и перед этим прикармливают. А такого, как у нас, написал что-то своё, не под заказ, не по предварительному договору, принёс, напечатали и заплатили – при капитализме не бывает. Но наши-то этого не знают! Они не знают, что на Западе их творческие искания никого не интересуют, и плати ты за них сам, если такая блажь. Или сверни: никто плакать не будет.

– Погодите, а как же наука? Не творческие, а интеллектуальные искания разума, неужели и за них…

– Что наука, что культура при капитализме – сидят на грантах. То есть на подсосе. На подачках. Ваши научные искания им так же без надобы, как и творческие. Кто их заказал – тот и оплачивает. Исходя из своих расчётов. А искать ради любопытства – такого нет. У Запада на этот счёт вполне понятная позиция: чем меньше люди думают и знают, тем спокойнее. И если они вам помогают… Неважно чем: делают вам имя, платят гонорары, строят вам фабрики, включённые в развёрстку Госплана. Или устраивают ваших детей, приглашают на конференции, стажировки, по обмену… Совершенно неважно, чем именно они вам помогают, потому что в любом случае у них цель одна: подсадить вас на иглу чёрного ордена «Мёртвая Голова». Сотрудничество рождает зависимость, зависимость рождает шантаж и использование. И в итоге к 1990-му году большинство ваших коллег в ЦК работают уже не на нашу страну, а на Чёрный Орден.

– И все они это понимают? Осознают?!

– Это зависит от ума. Дураки – нет. Они так до сих пор и думают, что нянчат на ручках «разрядку» и «сотрудничество». Ну, а если секретарь ЦК поумнее среднего, то он уже понял, кто и как его ведёт. От этого у некоторых умных очко играет. И они думают – как свалить… А некоторые совсем не против. Если ложа «Мёртвая Голова» – это все деньги мира, то быть в такой ложе – значит, обладать всеми деньгами мира… А не только деревянным рублём, за излишнее пристрастие к которому к тому же ловит ОБХСС! Очень многие ваши коллеги рассуждают: «А чего такого сладкого мне дала моя страна, чтобы я за неё на амбразуру ложился?!».

– Ну, и как вы это оцениваете, товарищ генерал?

– Это безбожно.

– Но вы понимаете, что речь идёт о КПСС, о партии, у которой безбожие заложено в основание фундамента?

– Понимаю. Потому так и получилось, как я рассказываю. Что во всём ЦК КПСС один только вы не завербованы Чёрным Орденом, да и то только по моим сведениям… А вдруг просто вы лучше других блюдете конспирацию?

– Как вам не стыдно?! – вспыхнул, маково и лаково покраснев лысиной, партбосс. – Как вы смеете?!

– Это мой служебный долг. Я хочу верить, что Олег Шенин не завербован. Но «хочу» и «на самом деле» – разные вещи. Я обязан подозревать всех без исключения!

 

***

Егор Многощенко, кассир советского отделения всемирной «ложи бизнес-роста» «Мёртвая Голова», повесился в испанской Марбелье, посреди курортной роскоши. В VIP-раю, во внутреннем патио собственной бело-рафинадной виллы, выходящей фасадом на средиземноморский пляж. Он повесился посреди апельсиновых деревьев, и струйка мочи, сбежав по ноге, по крокодиловой туфле, образовала под качающимся трупом лужицу.

Поскольку в годы перестройки скромный гуманитарий Многощенко стал в СССР очень известен, многие заподозрили тут политическое убийство, симуляцию суицида. Шептались:

– Его повесили, он не сам...

Но при симуляциях, которые в таких кругах нередки[28], обычно «самоубийцу» находят с одним или двумя сломанными рёбрами[29]. Со следами борьбы. Без посмертной записки, или – с крайне стандартной запиской.

А Егор Многощенко писал не так, как в записках имитированных самоубийств. Он писал литературно, с пышно избыточными оборотами, подражая разговорной речи, так что, скорее всего, – он действительно сам себя кончил…

«Моя трагедия в том, что в существовании дьявола я уверен полностью, а вот в существовании Бога очень сомневаюсь…».

Ну кто, скажете, додумается писать такое при симуляции самоубийства «заказника»?!

«Вы знаете, – обращался Егор далее к какому-то неведомому судие, может быть, к Богу, в существовании которого сомневался, – что в брежневские годы я был специалистом по творчеству Данте… Вы скажете: как самоубийца я попаду в ад… Но здесь страшнее, чем в аду. Мне ли не знать?!».

Многощенко чего-то не выдержал, а чего именно – испанская полиция не знала. И уже поученная франкистами благоразумно полагала, что лучше не узнавать. Потому что, само собой, испанская полиция кое о чём догадывалась. Многощенко, вырвавшись из «советского монастыря» в пышный бордель Европы, много пил, кутил, много чего дегустировал на ноздрю, «стал очень неразборчив в половых связях» (как записано в протоколе) и конец его, в общем-то, не вызывал лишних вопросов…

А вот что не попало в протокол – так это про большой, формата «А-4» пластиковый пакет бизнес-почты «Онагр-экспресс», «гарантирующей конфиденциальность». Этот пакет Егор Многощенко отправил «стряпчему-поверенному» русских капиталов в Швейцарии, господину Пьетро Пьяве. Надеясь, или не надеясь (кто уж теперь скажет?), что господин Пьяве передаст «кому следует», и вряд ли в состоянии суицидальной одури понимая, кому именно следует такое передавать.

Каким бы сломленным алкоголиком ни стал товарищ Многощенко, но он не был ребёнком, и – если нужно – умел «делать дела настоящим образом». Он смог обеспечить доставку «отправления» так, чтобы её не перехватили и даже не отследили.

После чего и сунул голову в петлю в апельсиновом саду, в гордом, прикрытом двухметровой каменной глухой стеной, одиночестве, заинтриговав католических обывателей Испании, любящих посудачить в кафешках во время сиесты – своим обещанием попасть в дантов ад, в котором (ему, как специалисту, виднее) – менее страшно, чем тут…

Ослеплённый страстью к Азире Орлаевой, в девичестве Бековой, Пьетро Пьяве не стал вскрывать дурацкий пакет, что и спасло банковскому клерку жизнь, в будущем довольно удачно сложившуюся. Попросили передать – он и передал адресату, лично в руки. Наверное, Егор Многощенко так и хотел. А может быть, и нет. Скорее всего, ничего кроме забвения и тьмы уже не хотел Егор Многощенко, когда сбрасывал с рук деяния своих прошлых лет…

В пластиковом конверте нашлось много чего, превращающего обычную жизнь в проклятие. Например, там лежало объявление о пропаже мальчика «Пепе» (так испанцы уменьшительно-ласкательно зовут тех, кто, вырастая, получает имя Хосе) Лусильо, который ушёл гулять, и не вернулся. К этому объявлению скрепкой подшита вырезка из газеты: «найден в озере, утонул, неудачно искупался». Дело закрыто, увы, трагический случай, никто не застрахован…

А на видеокассете было снято крупным планом, как этого самого пропавшего мальчика Пепе топят в круглом стеклянном огромном аквариуме люди в чёрных балахонах, в явно ритуальном, храмового вида, помещении. Малыша посадили «под стекло», герметично закупорили крышку, после чего залили сосуд мистерии водой доверху, и сладострастно писали на видео агонию ребёнка под водой…

Далее на экране появлялся словно бы мешком из-за угла стукнутый, уже явно потерявший бизнес-романтизм первых кооперативных лет Многощенко, и надтреснутым голосом, через силу, ещё пытаясь «оставаться в команде», читал лекцию. Да, лекцию! А как ещё назвать это натужное политэкономическое изложение, демонстрационным материалом к которому служило ритуальное умерщвление восьмилетнего Пепе Лусильо?!

– Капитал, – говорил Многощенко, – не производительные силы, как думали марксисты. И не «успех», как поправили их мирсистемщики. Капитал – это насилие. Не больше, но и не меньше. Если у тебя есть то, что вызывает зависть – то завистники это у тебя отберут. Или отобьёшься. Но, чтобы отбиваться, приходится прибегать всё к тому же насилию. Неважно, кто кого убьёт – кто-то ведь кого-то убьёт, это и до драки понятно. А теперь зайдём с другой стороны. Чисто логически!

В любом виде спорта надо тренироваться для высоких достижений, и жестокость – не исключение. Даже слабый, но много тренировавшийся, победит сильного, но нетренированного. Тот, кто во мраке ритуального подвала жрал печёного младенца – уже не дрогнет оставить без пенсий стариков целой страны, или перед вымораживанием целого города, украв топливо!

У него, участника сатанинских ритуалов, необратимо сломана психика, не только отключена, но и ампутирована всякая эмпатия к людям. Он уже не считает себя человеком, да и по факту им не является.

Но тренировка на жестокость – не единственный смысл чудовищных демонических ритуалов! Тут одним выстрелом убивают сразу несколько зайцев: параллельно бетонируют солидарность ложи, невозможность выйти из неё, предать «братьев», переметнуться обратно на сторону людей.

А теперь сложите два и два: если капитал – это насилие, то чьё насилие самое эффективное? Если мы говорим о стае, то у самой сплочённой, монолитной стаи. А если мы говорим об одиночке – то у самого жестокого, ни перед чем не останавливающегося. Так у кого при таких условиях окажутся в руках все основные, наиболее крупные капиталы мира?

Постепенно зритель понимал, что это было снято не сразу одно за другим. Многощенко записал свой монолог теоретика много позже ритуального убийства, не как учебный материал, а как исповедь. И проступала вся цепочка событий. Вначале Многощенко пришёл к теории, посчитал себя готовым быть «не тварью дрожащей», не Раскольниковым Достоевского, а бодрым среди зла лордом Артуром Оскара Уайльда.

Потом – стремясь к власти над людьми и миром – предложил свои услуги ложе «Мёртвая Голова». И – один из огромного множества желающих стать «сверхчеловеками» – был удостоен её доверия. Потом – слишком, правда, поздно, осознал: хоть и не сомневается в теории больших денег, на практике жить беззаботно, пользуясь их неограниченностью, уже не сможет. Это и привело его «без мыла в ж*пу» апельсинового садика…

– Что отличает музыканта, записывающего альбом в гараже, от музыканта на лучших мировых эстрадных площадках? – полубезумно спрашивал у неведомых зрителей видеокассеты уже мёртвый Многощенко по ту сторону экрана. – Думаете, талант? Или хотя бы удачливость?! Что отличает художника, пачкающего холсты в подвале, – от художника в самых престижных и респектабельных мировых галереях? Что, бл*дь, отличает популярность от неизвестности?! Авторитет от презрения?! Не ищите в вопросе подвоха, ответ на поверхности: деньги. Вложенные в «раскрутку» деньги. Всё, что вы видите сверкающим и как бы величественным вокруг себя – лишь декорации, ширмы, выставленные «чёрным орденом» симулякры… Тот, кто умеет быть самым жестоким, – умеет стать и самым страшным. А кто сумеет стать самым страшным – тот отбирает деньги у всех, а у него – никто…

Многощенко очень стремился попасть в этот круг тех, кто имеют всех, а их – никто. Но попав, повесился. Такая вот диалектика – сказал бы марксист-начётник…

Для Егора всё кончилось, а волшебство продолжалось. Вдруг выяснилось, что барахлишко, считавшееся частной собственностью Многощенко, – заложено и перезаложено, и вообще принадлежит «некоей финансовой организации», к великому расстройству финансов и настроения многочисленной Егоровой родни.

И вилла в Марбелье готовилась принять нового, следующего по счёту кассира советского отделения ложи, надеясь, что он не окажется таким же слабаком, как предшественник. Ну, что поделать: они, Хозяева из тьмы, дарвинисты, они знают, что слабые выбывают из игры, это часть процесса их всевластия и всемогущества на Западе…

 

***

Весну страшного 1991 года Азира Амирхановна Орлаева провела в Цюрихе, кокетничая с перспективным финансовым экспертом Пьетро Пьяве, к лету же стремительно переместилась в Марбелью. И то, и другое – по долгу службы, кроме заигрываний с трогательно-влюблённым Пьетро.

Красоты Пуэрто Бануса и Сан-Педро-де-Аькантаре приехал взамен покойного осваивать один из соавторов программы перехода к рынку «500 дней» и по совместительству сотрудник вашингтонского университета Пидорга Антей Платонович Вавилонов. Что без слов и лучше всяких слов свидетельствовало о его новом, круто поднявшемся статусе в иерархии глобального финансового управления…

ВФР стремилась строго по своему профилю установить контакты нового, нечаянно выявленного кассира «Мёртвой Головы», а заодно и «снять пенки» любой другой информации, какая только попадётся под руку.

В отель заселилась «чёртова смесь» – Орлаева, аудитор, счетовод, бухгалтер и Людочка Ярцева, специалистка по «медовым ловушкам», «чувственному воздействию» на объекты шпионажа. Для конспирации они изображали из себя лесбийскую пару – ведь менее всего эмиссаров советской разведки могли на Западе представить в таком виде. Кроме того, легенда позволяла дамам существенно экономить командировочную валюту на личные нужды: оплачивалось два люкса, а в реале снимали один.

Кому играть роль «буча», даже и вопросов не вставало, – уж понятно, что не завитой блондинке Людочке, профессионально дышавшей нежностью, утончённой и страстной женственностью. К тому же Ярцева оказалась чисто по-советски и по-женски податлива на потребительские соблазны Запада, и потому использовала любой повод ускользнуть со слежки, чтобы помотаться по бутикам и моллам Марбельи.

Напокупает всякого эротического белья, а потом перед огромным гостиничным зеркалом бесстыдно, ничуть не стесняясь присутствия Орлаевой, примеряет, вертясь из стороны в сторону:

– Ну как я тебе?

– По-моему, – поднимала взгляд от бумаг Азира, – в этом ты более голая, чем совсем без ничего…

– Так и задумано, подруга! Ты посмотри какое чудо вот это – чёрное, прозрачное, кружевное! Да я в нём сама себя хочу! Вот скажи, почему в «совке» такого нет?

– Потому что бл**ство не входит в главные приоритеты нашего народа! – зло отчеканила Орлаева.

– Ну, – округлила глаза Ярцева, – надо навёрстывать, догонять и перегонять Америку…

И предложила Азире примерить эротические гартеры[30].

– С твоим, подруга, типом фигуры – это шик…

– Ты прикалываешься, надеюсь?!

– Нет, – Люда стала серьёзной и злой. Из-под облика бульварной «профессионалки» вдруг проступил профессионал. Агент спецслужбы, совсем другой человек, на мгновение снявший с себя шпионскую легенду. – Я не прикалываюсь. Если наше нижнее бельё не станет эротичнее, чем у врага, то до наших лучших в мире танков дело может и не дойти! Ещё неизвестно, какое оружие сильнее!

– Скажешь тоже… – сдала назад Азира, понимая, что в поднятом вопросе разбирается куда меньше Люды.

– Всё, что умеет враг, – додавливала Ярцева, глядя в упор, серьёзно и проникновенно, – ты должна уметь лучше врага. А иначе – как победишь?

А потом, уже с соблазнительной улыбкой, скабрезно пошутила: несколько раз, взад-вперёд вертикально передёрнула затвор пластикового, невидимого для металлоискателей, шпионского «глока».

Да столь чувственно, что даже Азиру, при всей её выдержке, как-то «торкнуло» внутри. Словно бы и не пистолет вовсе в игривой руке… Чертовка эта впрямь умела подать себя так, что глаз не оторвёшь, Азире страшно было и подумать, каково мужчине, если его обожжёт такой вот взгляд с поволокой, но в упор!

А по ночам они в гостиничной скрипучей кровати спали валетом, и Людочка ныла, как достало её это «совковое нищебродство», эта экономия на спичках.

– Если, к примеру, – бранилась она с Орлаевой, – я «сниму» перспективного мужика, скажем, электрика с нашего «объекта», я его куда приведу? Сюда, к тебе, к твоим бумажкам?! Придёт к легкомысленной горячей девчонке в гости – и застанет за столом бухгалтера с отчётом…

– Слушая, дражайшая супруга! – огрызалась Азира. – Я-то что могу сделать, если легенда у нас такая?! Ну, пиши служебку наверх, к Кравино! Требуй отдельного номера…

Орлаеву бесило давно и всё. И её фиктивный муж, Октава. И её фиктивная жена, Люда Ярцева. И весь её образ жизни, растраченный, растасканный по безликим и мёртвым гостиничным номерам, стандартным в своей тоскливой универсальности во всех странах Западной Европы. Она с ужасом поняла вдруг, что грустит по Пьяве.

«В этом мире любить всегда доводилось только мне… – думала она бессонной ночью, глядя на педикюр Людкиной изящной ножки, выложенный на соседнюю подушку. – В первый раз, в первый раз за все годы кто-то любил меня, и… Хотя нет, отец… Отец, конечно, тоже меня любит без памяти. Но это другое. Совсем другое. К чему тут отца приплетать – ты же понимаешь, о чём я?» – спрашивала Азира у крашеных ноготочков Людкиной ноги.

Жизнелюбивый хлыщ Вавилонов гостил на приморской вилле вместе с эстрадной певицей Ариной Адлер, предпочитающей белые полупрозрачные платья, и дарил Арине то, чего Кравино злостно не подарил Азире.

Поневоле, в процессе слежки, Орлаева день за днём наблюдала эту парочку с виду безоблачно-счастливых людей, берущих от жизни всё. Обозревала часами, со всех ракурсов, белую виллу с круглыми ротондами, и насаженные вокруг неё пальмы-стрелиции, чьи цветы напоминают головы тропических птиц.

И белый кварцевый песок личного, закрытого от посторонних пляжа-рая. На который они, Вавилонов и играющая наивную дурочку «пин-ап» Адлер, выходили прямо с заднего крыльца своей виллы, повесив на шеи полотенца, делая дурашливые фото на моментально выплёвывавшем карточки «Полароиде». Всё это происходило посреди «вечного лета», под неспешный пролёт крупных чаек над до того прозрачным, что оно казалось призрачным, морем, чуть пенящемся по гребням волн…

Известное дело: чем богаче фантазия, тем более она предательская. И развитое воображение Азиры изменнически рисовало ей «смену караула», рисовало в белых курортных брюках миловидного, как куколка, Пьяве вместо сального, противного, толстощёкого Вавилонова. А себя – на месте этой дуры в полупрозрачном пляжном парео, Адлер…

Вавилонов выгуливал свою «куколку» (Азира утешала себя: мол, «всего лишь очередная») на катере для морских прогулок, белом, огромном, как целая яхта – но попроще в управлении, так, что умелый автомобилист легко осваивал его руль. Весьма стильно – вырвавшись на нём из бухты к рифовым, ажурно-коралловым островам откупорить под смех и брызги бутылочку бесценного шампанского Pol Roger!

И когда они приставали к пирсу, то Антей мог подарить Арине небрежно, так же играючи, массивное кольцо, усыпанное бриллиантами, получив от неё восторженную и благодарную улыбку дорогой, но отзывчивой женщины…

На суше Антей снимал декоративно-золочёную кантом капитанскую фуражку, и катал Арину, ослепительную и манящую кошачьей грацией, по улицам Марбельи на самом популярном среди «яппи» автомобиле наступающих 90-х «Mustang III – кабриолет». И хуже того: Арина, фотографируясь, очень мило сидела на капоте, и отсутствие беспокойства, что она продавит капот сверхдорогой тачки, поражало окружающих завистью даже больше, чем обладание такой тачкой…

Вилла, перепавшая теперь Вавилонову от щедрот всемогущей «Мёртвой Головы», в своё время приняла в себя огромное множество лучших сортов мрамора, драгоценной древесины и тончайше выделанной кожи.

Для полноты слежки нужно было проникнуть внутрь, разместить там прослушивающих «жучков», и пока Азира думала, как трудно это будет провернуть, – Ярцева легко и непринуждённо это осуществила.

Делаем раз: узнаём, куда на спа-релакс-массаж ходит в Марбелье «певица ртом» Арина Адлер. Делаем два: идём туда же, и отдаёмся в умелые тайские руки, жмякающие твою спину. Знакомимся с Ариной на процедурах, изумлённо воскликнув: «Ба, сестра, да ты тоже русская, что ли?!».

Это для начала. А потом – легенда: я, мол, работаю с продюсерами Голливуда, отбираю красоток со всего мира для ведущих киностудий и концертных площадок Америки! В такое никто с ходу не поверит, даже эта дурочка Арина, поэтому показываем ей фотографии.

В штате у Кравино хорошие фотомонтажи делают, они, если нужно, тебя совместят хоть с Микки Рурком, хоть с Брюсом Уиллисом, хоть с Тиной Тёрнер, да так, что и родной отец фотографического аппарата не распознает шва на стыке! Ну, а коли фотки предъявлены – то факт знакомства с голливудскими «звёздами» можно считать доказанным.

– Не так ли? – как довешивают в дебильных топиках для изучающих английский язык…

Можно уже всучить визитку, роскошную, но такую же липовую, как и фотографии с Арнольдом Шварцнеггером, и ждать звонка, приглашения на ужин. Напрашиваться не стоит, они сами позвонят!

Психолог ВФР в Москве всё рассчитал. И реакцию Арины Адлер на «случайное курортное знакомство с подругой Шварцнеггера», и реакцию Антюши Вавилонова на легенду о «лесбийской парочке».

– Чтобы этого дерьмового человечка просчитать, – объясняла Ярцева, – и психологом-то быть не нужно. Ясен перец, он облизнётся! Он сразу же прокрутит в уме свинг: а может быть, мы пошалим все вместе… В бассейне, например…

Несмотря на прямой выход к частному и охраняемому пляжу, на вилле «Мёртвой Головы» имелся и прекрасный бассейн: видимо, «братьям Смерти» не чужда русская поговорка «кашу маслом не испортишь».

Из внутренних покоев выводил прямой двустворчатый выход к лазурной, как всё здешнее побережье, шёлковой на взгляд глади, облицованной черным гранитом полосы воды. На плитированной стене красовались бра в виде акул, а накупавшись, компания могла отдохнуть за бронзовым столиком Françoise. В самую жару испанской сиесты тут прохладно, на глянцевитой террасе, уставленной классическими чугунными уличными креслами. И как приятно затушить бычок сигары в сердоликовой пепельнице на столике из делосского мрамора!

И вот свершилось: Людочка и «её», вполне в рамках легенды, мужественная Азира стали на вилле не просто гостями, а желанными гостями, по формуле «заглядывайте, когда захотите!».

Здесь их встретил первым делом холл перед гостиной, где ласкала взгляд обтянутая кожей софа Vincent и кленовый столик. Стены холла были обшиты дубовыми узорчатыми буазери. Шторы дизайнер предложил льняными, они мягко пропускают свет. Между окнами расположился комод ар-деко и старинная картина средневекового японского художника, шелкография.

Далее, в гостиной, встречал столик Oliver в обивке из кожи морского ската и замысловатый торшер Dafne, а ониксовый портал камина украшала бронзовая собака, талисман виллы. Обступали ненавязчивой роскошью мебель модернариата, произведения искусства и предметы, привезенные из путешествий. Диван обит мохеровым бархатом, по бокам винтажные кресла из ротанга, на стенах – картины знаменитых художников в подлинниках. На мозаичном паркете индийские хлопковые ковры «дури» в колониальном стиле…

Отсюда хозяин дома, то есть теперь Антюша (давно ли?!) – «типа, в натуре, деловой мэн», поднимался по кованой винтовой лестнице в мезонин, где ему был оборудован кабинет: письменный стол Amleto, а вокруг него королевские версальские стулья XVIII века, обтяжки шелковым бархатом. А если устал от трудов в области экономики – то мог отдохнуть на необъятном диване с обивкой из белого льна, с подушками из шелкового бархата от Dedar.

На монаршем столе Антей Вавилонов, всё ещё не способный до конца переварить навалившееся «счастье», уже расположил свою коллекцию швейцарских часов, хумидор с датчиками влажности и температуры, сверхновое чудо техники, мобильный телефон – громоздкий, с выдвижной антенной, сужающийся к середине угловатыми песочными часами.

В доме чаще всего звучал смарт-джаз, тихий, вкрадчивый, и ещё более приглушаемый мякотью ковров от Braquenie, тканевых обоев-гобеленов Jardin d’Osier… Парочка небожителей, Вавилонов и его гостья, спали под кедровыми кессонами высокого потолка спальни, расписанного фресками, в огромной кровати из розового дерева. Здесь хватило бы места для четверых, что Антюша, по всей видимости, сладострастно и запланировал…

Людке Ярцевой, специфическому «специалисту», более всего, по-бабьи, мечталось о здешней кухне. Тут, в объёмах пространства, больше похожего на конференц-зал, с любовью расставлена керамика Кальтаджироне, стоял круглый стол из морёного дуба, а полы и кухонный «фартук» выложены мрамором из Вероны. Нужно ли говорить, что напольные шкафы и вся прочая мебель тут была – по эскизам ведущих европейских дизайнеров?

– Живут же люди?! – некрасиво, простонародно завидовала Ярцева, шутовски приглаживая свои платиновые локоны. – Чем мы с тобой хуже, Азира?! Надо бросать госслужбу и в банк поступать…

А ещё на вилле был музыкальный салон, в котором в столпах солнечных лучей овально-панорамного остекления Арина Адлер иногда «работала», мяукая голосом, за рубиновым, с мясными прожилками и зеркальной полировкой роялем Bösendorfer. Вокруг рояля стояли галантно, приглашая присесть, кожаные кресла Africa, кофейный столик из чёрного дуба, торшер Rita из бронзы и красного дерева.

– И вот от такой жизни Многощенко повесился?! – недоумевала снова хабалистая и простоватая на вид Ярцева. – Не, фигня, враки, кончили его! Филигранно, не спорю, мочканули – но не сам… Или… – она артистично, играя бровями, пародировала блондинок, пытающихся задуматься. – Может, свихнулся от счастья?!

– Тебе Кравино показывал, чем они платят за такое счастье? – тревожно спросила Азира. Сама удивилась – как петлёй захлестнула шею чёрная удавка бессмысленной, нелепой ревности…

– Он мне не докладывает! – огрызнулусь Людочка. – Если что тебе показал, то уж, снизойди, поделись!

И у Орлаевой отлегло от сердца: значит, этой «профессионалке», несмотря на всю её миловидность, Савл своей специфической «презентации» не устраивал!

– Люд, а у тебя с нашим Кравино… ну, как сказать… случалось?

– Чего? Лажа? С ним каждый день лажа какая-нибудь случается…

– Нет, ну я имею в виду, это… Ну, ты такая блестящая, а про него слухи ходят, что кобель…

– Не, про него забудь! – отмахнулась Ярцева весело. Он не прикольный. С ним как в песне, – она малоприлично паясничала, – «и на все уловки сердце словно сталь, у мужчин с Готторпки строгая мораль». С ним замутить можно только по делу. Как в анекдоте про жену директора театра и актёра, знаешь?

– Нет.

– Ну, короче, жена директора театра вызывает к себе актёра, и говорит: полюби меня, как Гриша Распутин, а то уволю. Актёру жить охота – он расстарался на славу. На другую ночь – хозяйка требует полюбить её, как Калигула. На третью – как маркиз де Сад. И каждый раз актёр входит в образ, и лучше не придумаешь. Потом хозяйке эти ролевые игры надоели, она актёра спрашивает: тебя как зовут?

– Иван Петров.

– Ну, вот теперь хочу, чтобы меня полюбил Иван Петров…

Актёр ей в ноги бухнулся, говорит:

– Не погуби, матушка-благодетельница, как Петров не могу, импотент я!

Ярцева звонко и завлекательно рассмеялась.

– И каков изюм в сей басне? – спросила Азира, непонятливо оторопев от такого потока похабщины.

– Ну, вот и с Кравино нашим та же фигня. Пока ты ему, подруга, по делу не понадобишься, хоть измигайся, хоть изнамекайся, хоть в койку к нему залезай – не прокатит!

– А ты проверяла?

– Ну, да чтобы я-то и не проверила?! – расхохоталась сногсшибательная платиновая блондинка…

 

6.

«А тем временем, – как принято писать в бульварных романах, – в далёком и сером северном мегаполисе…».

Именно так, именно там, в параллельной испанским ривьерам Вселенной, посреди раскидистых помоек, заменяющих раскидистые пальмы, и однообразных панельных обоссанных стен, сжимающих прохожего тисками своей угрюмости, сотрудник Питцевского РОВД, капитан милиции Арсений Греев честолюбиво уповал «раскрутиться». Как эстрадная «начинашка». Но не на эстраде, до такого ещё не дошёл, а на порученном ему вонючем и эффектном в этой вонючести для «жёлтой прессы» деле «питцевского маньяка». «Перестроечные» газеты и телеканалы взахлёб стали рассказывать о «ментах-героях», и млели от такой голливудской, такой американской темы, как «серийные убийцы». Публика зловоние обожает, только подбавляй!

А говоря по правде, Арсений Андреевич Греев устал быть «капитаном без корабля». Очень устал. Год от года работа «следаком» «на земле», то есть непосредственно в районе, становилась и объёмнее, и грязнее. Преступники по экспоненте возрастали и числом, и качеством: один другого мразотней!

– Здесь не только нет ничего хорошего! – говорил коллегам Греев, боксируя в борт служебного сейфа (отдадим ему должное, он кулаком в итоге сделал в сейфе вмятину!). – Но здесь и плохое-то день ото дня всё хуже…

И тут «вороне Бог послал кусочек сыру» – не проворонь! Мечталось красиво взять «питцевского маньяка». Мечталось взлететь в Главк или сразу в Министерство. Мечталось начинать дни не с расчленёнки в гаражных кооперативах, а с чистых бумаг, не заляпанных ни кровью, ни спермой…

«Питцевский маньяк», если верить «жёлтым» газетам, – был разносторонне развитой личностью: он убивал то детей, то девушек. Греев, как опытный следователь, начинавший в дознавателях опергруппы, сразу же ощутил укол мутной, но безотказной подруги мента – интуиции: не два ли разных это чувака? Девушки задушены и изнасилованы. Дети – умерщвлены способом, напоминающим ритуальный. Собственно, кроме места и времени, жертв разного возраста ничего не объединяло…

Но Греев гнал от себя несвоевременное праздномыслие, концентрируясь на главном: зацепиться за срамной уд «питцевского душителя» и выбраться по нему, как по канату, из окружающего дерьма.

«Беру маньяка, – грелся Греев планом, тоже становившимся в чём-то маниакальным. – Маньяка расстреляют, или, как сейчас при демократии модно, поселят пожизненно на гособеспечение за счёт налогоплательщиков. Судьба маньяка понятна, но ведь и моя судьба более-менее понятна. Звезда экрана, передовик газетных полос, герой-защитник!..».

Раз – и ферзь! Из пешки!

 

***

Оперативник Сеня, он же иногда Арся, изредка даже Рыся, Греев спал мало, перегруженный сыскной работой, которую делал лучше всех, потому что ненавидел её больше всех, и вырваться из её липи мечтал сильнее всех. А для того, кто систематически недосыпает, придуманые разные «полезные советы» – как заменять необходимое время сна. Одним из таких способов Арсений Андреевич пользовался со студенческой скамьи: налить полную горячую ванну, и, выключив свет, лечь в неё, погрузившись в полусон, потеряв координацию во времени и пространстве.

15 минут в таком состоянии заменяют несколько часов крепкого добротного сна, делая зевающую сомнабулу снова бодрячком. Правда, врачи не советуют злоупотребять этим способом, подчёркивая, что он – только для чрезвычайных ситуаций. Например, на время студенческой сессии. Но теперь, когда экзаменовали не добряки с кафедры, а жестокая жизнь – сессия у капитана Греева стала со «шпорами» не в карманы, а в бока. И не раз в полгода, а круглогодично…

Жил капитан один, угрюмым бирюком в типовой однокомнатной «хрущобе», уповая на завтрашний день во всём, включая и романтическое знакомство, и счастливую многодетную семью «когда-нибудь».

– А сейчас куда я её приведу? – спрашивал у коллег, недоумевавших его бобыльству. – Туда, к себе?! Или сюда, в камеру изолятора?! Эффект, братцы, будет одинаковый…

Несколько приукрашивая и переоценивая свою необустроенность, капитан Греев почти каждую полночь погружался в «помои», как он говорил – то есть тёплые воды во мраке. Чтобы уж совсем там не отключиться и не утонуть, при тогдашнем его уровне усталости и замороченности, он чуть-чуть, «на толщину ниточки» приоткрывал белую фанерную дверь в ванную комнату. В чернилах ночи появлялся «золотой угол», очень резко прочерченный по контуру косяка, потому что в смежной прихожей горел тусклый настенный светильник.

– Так даже лучше! – сделал вывод Греев, опробовав методу. – С микросветом быстрее отмокаешь…

Но в тот день именно угольник микросвета заставил его понервничать.

Голый и пьяный Греев, лёжа в ванной, благодаря «золотой нити», очерчивающей дверной проём, увидел… И, чёрт возьми, отчётливо! Что в ванной кто-то стоит. Кто-то низкорослый, как ребёнок, но коренастый, как гном, спиной и затылком закрывший «золотую нить» от пола до своей мохнатой макушки…

Поскольку речь шла о темноте, чёрной, как тушь для черчения, никаких иных деталей внешности визитёра Греев разглядеть не мог. Тёмный силуэт, который, если бы ни чуть приоткрытая дверь – вообще не был бы виден от слова «никак».

– Твою мать! – сказал капитан без корабля и протянул руку к стоявшему, прильнув к ванной, пластиковому бачку для грязного белья. На крышке бачка он держал милицейский фонарик.

По законам жанра фонарик сейчас должен не сработать! – пронеслось в голове Греева. Но фонарик сработал, осветил тесный ванный закуток с крашенными зелёной масляной краской бетонными стенами. При свете фонаря Греев ничего для себя нового не обнаружил. Тот же кафельный «фартук» над умывальником, те же отсыревшие стены, покрывшееся паровым налётом большое зеркало, в котором каждое утро бреется его двойник. И та же овальная, гулкая на простук, металлическая эмалированная ванна. И бачок для белья, пованивающий из вентиляционных дыр затасканными по судам и местам преступлений носками…

Это означало – глюк. Как в детстве: «в темноте увидел Петя человека у стены: оказалось на рассвете, это куртка и штаны». Однако в случае с Петей куртка и штаны всё же имели место! А в случае с Греевым угольник света был снизу заслонён неизвестно чем (или кем?).

– Пить надо меньше! – дежурно и безнадёжно посоветовал себе капитан. Может, он и будет пить меньше, когда сядет в «оперативном штабе» разбирать бумажки, а не куски расчленённой человечины… В нынешнем же его «интересном положении», чреватом ежедневными рвотными рефлексами, «меньше пить» было такой же утопией, как и «больше спать».

– Ну, то есть понятно, да? – привычно, за отсутствием собеседников объяснял себе капитан Греев. – Человек ни хрена не выспавшись, нажрался какой-то сухомяткой на бегу, насмотрелся на всякую блевотину, вечером выпил с устатку, лёг в ванную, выключил свет – и увидел «йети-шмети». А чего он, по-вашему, ещё мог увидеть? Зубную, мать её, фею? Так, сдаётся, это она и была!

Чтобы успокоить себя, Греев выключил фонарик. Он был абсолютно уверен, что теперь, «разобравши корни дела», увидит «золотую нить» в привычном абрисе, буквой «Гэ». Дверь послушно образовала из коридорного света две щёлки, одну вертикальную, другую горизонтальную. Вертикальная шла, как положено, а горизонтальная – опять не слава Богу…

Нечто низкорослое, мохнатое, и кажется, человекообразное обрубало золотую нить на высоте примерно «метр-тридцать». Очень-очень смутно, уже на уровне интуиции угадывался кочан растрёпанной башки и широкие плечи существа…

Играя сам с собой, Греев несколько раз включил и выключил свой фонарик. Сущность появлялась и исчезала, как будто картонный профиль кто-то вынимал при включении и вставлял обратно, стоит свету погаснуть…

Самое неприятное было в том, что с каждым выключением Несуществующее чуть-чуть приближалось от двери к бортику ванной. Собственно, в хрущевке от двери до ванной полтора шага, и особенно не разгуляешься. Но шажки профиля во тьме, видимо, были такими микроскопическими, что за десять сеансов погружения во мглу оно проделало чуть больше половины этого карликового расстояния…

– Да ну, нафиг! – сказал Греев, и уже не выключал фонарика. А наоборот, покинул ванну, и не вытираясь, роняя крупные капли с голого тела, пошёл включать все лампы в квартире. – Что бы это ни было, на кой х... мне на него смотреть?!

Чем больше заливал свет панельную халупу, тем меньше оставалось в убогости её прозаичного быта места для мистики. Недаром привидений селят в замках! В замке ужас во тьме на своём месте, а в панельной однушке с покоцанной мебелью из ДСП это уже не ужас будет, а какое-то смешное безобразие…

Полностью убаюкав себя успокоительными клише, выпиленными из штампов школярского материализма, капитан Греев на тесной кухоньке у колченого стола налил себе ещё с полстакана импортного пойла, и заглотил для «лакировки впечатлений». Красочная этикетка подарочной витиеватой заграничной бутылки изображала во всём физиологическом безобразии краснозадую зелёную обезьяну посреди соответствующей, тропически спутанной растительности, с названием «Green Malebabon».

Пилось, однако, из непрятной и увесистой бутылки – легко и приятно. Заходило, как ангел в тапочках по сердцу прошёл…

Греев, выпив, отправился спать, и – проверяя свою табельную смелость, которую не менял, как табельное оружие, вечерами на «карточку-заместитель», – снова выключил свет везде в квартире. В безлунную ночь откуда-то издалека пытался докричаться в спальню скрипучий на ветру, один на несколько дворов, ночной фонарь. До окна аппартаментов Греева с притопленной скоростью света от крика стоваттной лампочки долетал только шёпот смутных, раскачиваемых ветром сполохов…

И – Греев мог под присягой поклясться, положив руку на Конституцию умиравшей страны, – мохнатый гном снова посетил его видения. Капитан уже понял (уверил себя, что понял): этот гном, у которого ничего, кроме роста и самых общих контуров не разглядеть, – существует лишь в расстроенной службой психике. Само собой, никакого визитёра в доме нет, это только тягостная бредь – но весело ли жить и без того невесёлому человеку, когда его перед сном приходят «чмокнуть» такие вот фантомы воображения? И что скажет психиатр в поликлинике МВД на аттестации сотрудника, если узнает, что ему наяву мерещится?

Греев включил свет. Гном исчез. Греев выключил свет. Гном снова возник, и уже ближе. Он теперь передвигался быстрее, чем в ванной комнате, делал почти человеческий шаг, коротенький, учитывая его рост (единственное, что знал о нём капитан), – но уже не микроскопический. Тьма. Гном. Ближе на шаг. Свет. Нет гнома. Как в игре с младенцами «ку-ку», когда их закрывают покрывалом имени «где наш масик?», а потом с идиотским криком «ку-ку!» вновь открывают им обзор…

И ещё: капитан милиции Арся Греев действительно «ку-ку», в этом не остаётся у воображаемого психиатра ВВК никаких сомнений.

Сев на стонущей разболтанным крепежом кровати, Греев напряг свои следственные навыки. Никакого волшебства не существует – учили его в советской школе. А если столкнулся с волшебством, ищи скрытые механизмы, ищи любому чуду разумное объяснение.

И – через минуту! – Греев раскрыл первое в своей карьере «Дело о призраке в панельной хрущобе». Отмотал логическую цепочку назад.

– Я увидел Нечто. Факт? Факт. Кто видит призраков? Или психи, или человек под воздействием психотропных средств. Если я не псих, то мне кто-то что-то подмешал… Что-то вроде дозы ЛСД… Кто это мог сделать? Вернувшись со службы, я выпил джин «Green Malebabon». Этот джин мне днём, как сувенир от внешней разведки, сувенир из ГРУ, подарил полковник Клокотов… И – стоп, я тогда не придал его словам значения! Да, да, он же сказал, а я подумал, что он шутит!

– Это вам, Арсений, ампула прививки… От тягостных видений, которые начнут вас посещать, учитывая, какие дела вы теперь ведёте…

Смысл фразы казался Грееву понятным до кристальной прозрачности: дела мерзкие, грязные, отвратительные, тяжёлые, морально-тошнотные… Чтобы хотя бы частично освободить себя от их навязчивых образов, нехудо выпить хорошего бухла. Отсюда и аллегория про «ампулу» и «прививку».

– А что такое прививка – спросил себя Арся. – Это болезнь в слабом и уменьшенном формате… Болезнь, которая сама больна, если не совсем мёртвы её вибрионы… То есть холёный сноб в шикарном заграничном костюме и туфлях из змеиной кожи, полковник Клокотов, дал мне дозу ЛСД и предупредил, что это ещё слабенькая доза… И… Кто? Может мне дать дозу побольше… Кто?! И тогда я уже увижу не карлика в темноте, а крокодила в постели… Кому это нужно и зачем? И кому по силам? Питцевскому маньяку?! Смешно и думать! Ах, вот на что намекал «денди лондонский»: за питцевским маньяком неведомым образом кто-то стоит. Невидимый невооружённому глазу, но очень сильный и очень могущественный…

 

***

За полдня до чёрных видений Греева полковник ГРУ Анатолий Михайлович Клокотов разрушил «прекрасное далёко» мечтаний капитана, нахально и цнично, как принято в ВФР, при этом изящно жестикулируя длинными музыкальными пальцами. Больше похожий на пианиста или хирурга, чем на полковника внешней разведки…

Греев не верил этому свалившемуся с неба «напарнику» – поскольку не хотел верить. Он упирался, ерепенился, он настаивал на «бытовых версиях», потому что сказанное Клокотовым, явленным через кабинет начальства, где поручились и заставили поручкаться, переворачивало мир капитана Греева, взрывало всю картину Вселенной.

А Клокотов, поблескивая изумрудным перстнем на мизинце левой холёной кисти, всего лишь сказал ему сухо, по-партийному, обкомовским новоязом: «есть мнение».

– Есть мнение объединить в общее производство дела об экономических преступлениях и о питцевском маньяке…

– Что за бред? – сердился Греев, ощущая, как рушится под ногами лесенка, выстроенная, чтобы выбраться из лужи с жидким дерьмом «земляной» службы. – Причём тут зверские убийства похищенных детей – и всякие взятки с товароведами?! Вы поймите, Анатолий Михайлович, расхититель социалистической собственности старается быть тихим и не отсвечивать, он не то что ребёнка не удавит – он окурок в неположенном месте боится бросить. Деньги любят тишину! А тут такое!

– Ну, отчасти, Греев, ты прав. По мелким «голубым» воришкам. А если предположить могущественный Чёрный Орден, сосредоточивший в своих руках выпуск мировых денег? И вербующий на эти, ничем не ограниченные деньги себе агентов в СССР?

– Предположить-то я могу, товарищ полковник, жёлтую прессу тоже почитываю, про «теории заговора» там всякие… Про жидомасонов, серых и синих гуманоидов… Но вы же не Кашпировский и не Чумак, а полковник военно-финансовой разведки, вы мне скажите: на кой чёрт чёрному ордену ритуально убивать детей?

– Сам не понимаешь?

– Убейте – не понимаю!

– Убьют тебя другие, мальчик. На меня не рассчитывай. На долголетие тоже. А такой мотив, чтобы не дать валютчику ни при каких обстоятельствах соскочить с вербовки, не рассматривал? Сломать ему психику так, чтобы выход из игры стал для него абсолютно невозможен? А примирение с человечеством – исключённым?

– Да перестаньте! – возмутился капитан Греев, ещё полагавший, что его разыгрывают. – Даже если принять всё за чистую монету… Вообразить себе, что есть некая всемогущая чёрная ложа, у которой в руках все деньги мира… И она занимается ритуальным детоубийством… Неужели такая ложа, при её-то материальных возможностях, не нашла бы способа избавиться от отработанных тел?!

– Нашла. И избавляется. Молекулы потом не отыщешь. В США ежедневно пропадает около 2000 детей. Ежедневно, Греев! Это я тебе, капитан, говорю, данные их ФБР. Несовершеннолетние – почти 90% от всех пропавших. Но большинство отыскивают. Это очень удобно: если большинство отыскали, то как будто и всех нашли, правда? От сердца отлегло, капитан? В 1982 году Конгресс США принял специальный законопроект о пропавших несовершеннолетних.

– И в итоге?

– А в итоге, если верить ФБР, число пропавших детей и подростков только возросло на 400%. Опять же, повторю тебе, большинство потом нашлись: или живыми, беглыми, похищенными, или мёртвыми, но с явно-бытовым следом преступления. Однако и Орден жрёт всё больше, аппетит приходит во время еды! Число похищений детей увеличивается с каждым годом. По данным департамента юстиции США, в 76% случаев несовершеннолетние похищаются знакомыми или родственниками. Этих обычно и находят, чтобы успокоить публику. 24% случаев – похищения неизвестными людьми. Этих обычно не находят: от них не остаётся даже молекул…

– Вот видите! Значит, у нас в Питцевском парке работает маньяк или маньяки, потому что изуродованные тела подбрасывают на видные места. Чёрный Орден смог бы распылить след!

– Смог бы! – кивнул мрачный Клокотов. – Но не хочет. Задумайся вот о чём: Чёрный Орден хочет вас, ментов, проверить на догадливость и покладистость. И специально вас провоцирует. Те менты, которые правильно поймут месседж, замнут дела, спишут в «глухари», – пойдут на повышение. А те, кто, как ты, будут упорствовать в поисках – тех…

– Убьют?!

– Ну, зачем же так грубо! Вычистят из органов, дома водку жрать и рассказывать соседям по коммуналке о несправедливости жизни. Ты всего лишь наёмный персонал, и те, кто тебя назначили, те же тебя и снимут, когда им нужно будет! Как в США!

– Где?!

– В стране, – более развёрнуто объяснил Клокотов, – в которой вначале президента пристрелили, как собаку, а потом пристрелили и его брата, генерального прокурора этой страны, чтобы не дать ему расследовать убийство президента. То есть в стране, в которой нет демократии. И это так очевидно, что не видеть это может только тот, кто очень не хочет этого видеть! Если, зная это, вы продолжаете говорить, что в США домохозяйки и слесаря выбирают власть, – то вы или лжец, или сумасшедший!

– Почему об этом все молчат?!

– Сатанисты, печатающие мировые деньги, – «есть ли чудище, оным равное?» – повторил Клокотов вопрос Мережковского, ставший уже литературной классикой. Мережковского, написавшего пасквиль про Павла I, про которого ничего уже в достоверности не ясно (ведь историю пишут победители), – интересовало, есть ли монстр страшнее «самодержца безумного».

И Клокотов через годы ответил ему: да, есть! Безумный самодержец хотя бы смертен. А ложа, наполненная чёрным безумием, может править веками, передавая власть по наследству, до ручки, до точки, до конца света, до полного Апокалипсиса!

– Опять же, – продолжил экс-гроссмейстер, прокашлявшись, – безумный самодержец может безумствовать в обе стороны. Сегодня так, завтра эдак. А в Чёрном Ордене – железная дисциплина: каждый день только зло. Если же сатанисту надоест творить зло, то он окончит как Многощенко, в петле, справедливо полагая, что сам себя уберёт гуманнее, чем подосланные неизбежные для отступника убийцы…

– Вы связываете деньги со злом?

– Нет, конечно! Деньги – предмет, явление неодушевлённое. Они не добро и не зло, как табуретка. Но всё неодушевлённое подчиняется законам движения предметов, а законы эти суровы. И слепы, как животная природа, безлики, бессердечны. Кто их соблюдает – тот удержит деньги в руках. Кто уклоняется – потеряет.

– Что вы имеете в виду? – совсем уж мурашками холодел Греев.

– Ты пойми одну простую и очевидную вещь: никто не богатеет по собственному желанию! Желание-то есть у всех. А богатеют единицы. А почему?

– Действительно, почему?

– Что человек покупает за деньги? Реализацию собственной воли! Неважно, хочет ли он колбасы или власти, с точки зрения политэкономии колбаса и власть – однородные продукты, различённые лишь ценой, но не товарной сущностью!

– Ну уж вы и скажете…

– Если я могу сделать то, что я хочу, – то деньги в моих руках. Реализация собственной воли и есть настоящие деньги, а в бумажки играют только шизофреники! Только они могут всерьёз полагать, будто крашеная бумага обладает какими-то магическими свойствами, не дающими сильному её отобрать или игнорировать!

И далее Анатолий Михайлович прочитал капитану из РОВД что-то вроде лекции. Небольшой, но с забавной темой: «феномен говночеловека».

– Главное отличие говночеловека от нормального человека, – пояснил Клокотов, – не в том, что говночеловек воюет на стороне зла: нормальный человек тоже может там оказаться по ошибке. Главное отличие в том, что говночеловек всё понимает, вполне трезво делая выбор в пользу сатанинского зла. У говночеловека есть определённая логика, которую он позаимствовал из философии материализма.

– Да ну уж! Прям скажете! Философия! У кого, у питцевского маньяка-то философия?!

– Ну, у него, может, и нет. Да и вообще: не всегда говночеловек в состоянии её рационально сформулировать. Но «чувственным разумом» (т.е. звериным чутьём) он вполне ей следует.

Суть его логики в том, что зло страшно, а добро не страшно. А раз так, то нужно бояться того, кого следует бояться. И воевать на стороне зла, потому что оно может тебя подвергнуть страшным, немыслимым пыткам. Против добра, в арсенале которого расправы куда скуднее (даже если и есть что-то устрашающее).

А коли добрые люди выиграют, например, войну – то невелика беда: это ж не к бандеровскому зверью в плен попасть! Будешь сыт, в тепле и при больничке, и с надеждой, что «один покаявшийся грешник милее двух праведников».

– Говночеловек, – завершил краткий лекторий полковник ВФР, – боится чудовища гораздо больше, чем угрызений собственной совести. Которой, может, и нет вовсе. Это же лишь гипотеза, и вскрытие трупов никакой совести в телах не обнаружило, правда?

– Вы шутите?!

– Если бы… А на подачки от чудовища говночеловек рассчитывает куда больше, чем от нормальных властей нормального общества. Чудовище – оно ведь такое: может в порошок стереть, а может и озолотить, у него есть откуда, оно скольких обворовало и обездолило, чтобы создать свой «фонд для подкупа подонков». Такова реальность, брат. И теперь твоя очередь решать, с кем ты. С ними – или с нами?

– Разумеется, с вами! – без запинки ответил Греев.

«Но этот ответ ровным счётом ничего не значит, – написал Клокотов в отчёте на имя Кравино о своём визите в Питцевское РОВД. – Любой на его месте так бы ответил. И тот, кто с нами, и тот, кто не с нами. А как иначе может ответить человек, если его в лоб о таком спрашивают? Если он провозит наркоту, и его спросили – не везёт ли он наркотики, то верх наивности ждать от него ответа – «да, да, идёмте, я вам тайник покажу!».

«Будем надеяться, что капитан не врёт», – наложил Кравино напоминающую царские резолюцию на отчёт.

– В общем, смотри, что должно случиться, если моя версия правильная! – рассказывал Грееву аристократично-чопорный Клокотов. – В определённый момент, когда Чёрный Орден решит обрубить концы – у тебя появится анонимный источник. Он уверенно поведёт тебя к питцевскому душителю – и поможет взять с поличным. Ты получишь психопата, заурядного, он же классический, который свихнулся на сексуальной почве. А убитых детей простой арифметикой подвесят к этому дегенерату! Может быть, при обыске твоя группа найдёт рядом с бюстгалтерами убитых девушек трусики убитых детишек… И карта ляжет одна к одной…

«Как я и мечтал… – тоскливо подумал Греев. – Блин, как я и мечтал, одно к одному! Беру – и поднимаюсь… Это было так возможно, так близко – а теперь что?!».

– У Чёрного Ордена это классический способ рубить концы: сесть на хвост к какому-нибудь одинокому выродку, которому что так, что так электрический стул, что десять трупов, что двадцать – разницы нет!

– И?

– И всё списать. Дело-то раскрыто! Маньяк взят, улики все в одной коробке, маньяк часто и не помнит всех своих жертв, он же псих! Чаще всего маньяки в жажде славы начинают себе лишнего приписывать, взахлёб и охотно. Понимаешь?

– А Чёрный Орден?

– А Чёрный Орден уходит искать себе нового маньяка отпущения, в перерывах между строительством демократии…

 

***

На скамейке с массивными бронзовыми львиными лапами Анатоль Клокотов снова беседовал со своим победителем и «обломщиком», неутомимым, теперь и в политике, «принцем Карри». Причём Карри одновремено угрожал и всхлипывал, поскольку овладевшая чемпионом мира сила всё чаще, раз за разом, делала ему «предложения, от которых нельзя отказаться».

Карри очень сердился на тех, кто не впрягся в хомут такой же зависимости, которая – когда подсядешь на её иглу – помощнее героиновой будет!

– Ты же лучше меня знаешь, как завлекают англосаксы! – улыбался, уподобляясь идиоту, широко и беззаботно экс-шахматист Клокотов. – Вначале они предлагают тебе рука об руку, в трогательной дружбе достичь прекрасных целей прекрасными методами. От такого кто ж откажется, если доброе дело ещё и выгодно дельцу? Потом оказывается, что хотя цели по-прежнему светлы, высоки и прекрасны – методы стали немножко ужасны. Ну, уговариваешь ты себя, не беда, ведь нужно же ради светлого будущего чем-то и жертвовать… Скрепя сердце, ты делаешь ради прекрасных целей всё более и более ужасные поступки, пока однажды не поймёшь, что цели твоих новых друзей так же ужасны, как и их средства. Но в этот момент, как правило, уже поздно дёргаться, потому что влип не только твой коготок, но уже и вся твоя птичка, по мировым масштабам, невеличка…

– Я не притчи пришёл слушать! – взвыл Карри. – Я тебя прошу, как коллега коллегу, по-товарищески, как у спортсменов принято в честной игре! Оставь в покое питцевского маньяка! Этот идиот, Греев, доведёт следствие до конца, поймает душегубца с поличным, начальство ему скажет: «Молодец – вот тебе холодец!». Наградит и повысит. Люди будут гордиться, что у них есть такие защитники, как капитан Греев! А ты сейчас всем малину обосрёшь: и Грееву этому, и его начальству, в погонах и без погон, и журналистам, и домохозяйкам, преющим от восторга у телеэкранов перед героями следствия… И, самое главное, себе, Анатоль!

– И вам? – скептически изломил бровь Клокотов.

– А нам нет! – почти истерически взвизгнул Гаспаров. – Вот конкретно и именно нам – нет! Писька у тебя коротка, нам вставить, не понял ещё?! У тебя была «серебряная ладья Европы» в активе! Ты мог уйти на лучшую тренерскую работу! Тебя и сейчас ещё помнят, и если я замолвлю словечко – тебя примут в Лондоне, в Париже, в Америке… Валютой будут платить, чтобы ты, сучёнок, с учениками в своё удовольствие играл…

– А я больше не играю, Карри! Я теперь живу. Настоящим образом.

– Ну вот, опять двадцать пять! – по-бабьи всплеснул руками Гаспаров. – Ты думаешь, это надолго, жизнь, которой ты зажил, дёргая тигра за хвост и за усы?

– Тут уж как Бог даст… Я знаю, Карри, тебе на это наплевать, но по старому знакомству всё же скажу. Может быть, больше для себя, чем для тебя, тебе это всё равно не в шахматного коня корм… То, что вы восхищённо называете «Западом» – разносит по миру гниение. Это такой тип цивилизации, нуарный тип. В нуаре все, без исключения – сплошь подлецы, один другого стоит. Не только преступник, но и жертва оказывается сволочью, получившей по заслугам. Полиция, прокуроры, судьи – насквозь продажные и разложившиеся. И даже, казалось бы, положительный главный герой – обычно это какой-нибудь частный детектив – моральный урод, пьяница, наркоман, или даже содомит…

– Это просто завлекалки для зрителей! – сказал Гаспаров, всем видом показывая, что не понимает, зачем его вовлекли в такой пустой разговор. – Густыми красками колорит богаче…

– Я тоже вначале так думал, – закивал Анатоль. – Потом пожил, поездил и понял: жанр «нуара» породила жизнь. Их жизнь. И там не сгущают краски, а наоборот, добавляют розовой, чтобы не так страшно было. И в этой мрачно-гнилой нуарной призме – вся суть Запада…

– Ну почему ты не можешь просто взять деньги и уйти? – простонал Карри Гаспаров, утомлённым гитлеровским жестом закрывая глаза ладонью. – Что вы там все за люди-то такие?! Ваша Готторпка, по специфике её деятельности, могла бы стать инкубатором миллионеров… И, чем чёрт не шутит, – миллиардеров!

– Да уж, чёрт чем только не шутит…

– Не цепляйся к словам! Скажи мне, как гроссмейстер гроссмейстеру: чего тебе надо? Чего ты к нам пристал, чего мы лично тебе плохого сделали? Или наоборот – чего мы лично тебе хорошего не дали?

– Мне лично – ничего, и всё. Но я слышу голоса миллионов людей, замученных вами. Особенно по ночам.

– К психиатру обращаться не пробовал, Толь? Это ж диагноз, слышать голоса…

– Тебе, Карри, не понять, это не шахматы. Это уже философия – ответ на вопрос «что такое человек?». Электронно-вычислительная машина тут никого не переиграет… Ваш человек – это кусок мяса, который растёт на стероидах, счастлив от стероидов и обезболен теми же стероидами, когда вы его заживо жрёте… А мой – немножко другое…

– Ну и какое – другое?!

Вместо ответа Клокотов с чувством продекламировал:

Переведи, переводчик – слова на язык ночи,

На диалект бури или травы на лугу…

Ну что же ты, переводчик?

В глазах твоих многоточье...

Ты этому не обучен?! Не можешь?!

А я могу[31]...

– Вот всё и стало ясно! – нервно захохотал Гаспаров. – Ты просто сумасшедший! Давай, переводи слова на язык травы! Дебил! Вы там, на Готторпке, все такие! В одну петлю, в одну яму и пойдёте… Вы понятия не имеете, с кем связались, какой силе возражаете! Поймав льва за хвост – задумайся, кто кого поймал?

 

Часть II. ЗАКЛАНИЕ

 

И кратко счастье и долга беда…

И произвол собой сменяет право.

Алтарь святым бывает не всегда.

Бывает так, что алтари кровавы…

Автор

 

1.

– …Ты говорил, что тут домик! – капризничала Айла Кравино.

– Он перед тобой! – не слишком вежливо ответил Орлаев супруге своего свадебного «посаженного отца», а теперь посаженного за попытку госпереворота, босса.

Спасая оставшуюся беззащитной Айлу от весьма вероятной расправы, Октава привёз её, куда только и смог придумать: в тихое и отдалённое, полузаброшенное садоводство, покосившиеся ворота которого старомодно, буквами, закреплёнными на проржавевшей железной сетке, предостерегали всякого входящего: «Садовый кооператив «Металлист».

– Совсем не похоже на рок-клуб! – уже на въезде развела критику придирчивая шамаханская царевна.

– Да это никакого отношения к року не имеет!

– По-твоему, Октава, металлисты играют танго?

– В моей стране металлисты работают с металлом! – огрызнулся Октава, ощутив прилив советского старорежимного, ныне гонимого всюду патриотизма.

– Октава, зачем мы здесь?

– Тут точно искать не будут.

– Но ты говорил, что тут есть домик!

– А это, по-твоему, что?!

– Это?! Это сарайчик для огородных инструментов!

– Нет, дорогая Айла-ханум, это и есть домик!

До величайшей геополитической катастрофы ХХ века Октава приобрёл себе престижную, хоть и дурацкого цвета, голубого до неприличия, «Ладу» 99-й модели, «зубило с крылышками», в народном определении, на которой и ездил, очень гордый собой. Айлу до катастрофы возил водитель, подаренный вместе с «мерседесом» посольского класса сестрёнке старшим влиятельным братом из далёкой Шамахи.

После ареста Савла Мануловича Кравино для его жены всё стало ненадёжным, угрожающим если не предательством, то выделяющей заметностью: и прежняя квартира, и прежний автомобиль, и прежняя дача, и прежний водитель, и вообще все прежние знакомые.

А потому Айла пересела в салон «99-й жиги», с изумлением открыв для себя, что внутри автомобиля может пахнуть бензином, а не только ароматизаторами. По негласному распоряжению Манула жена его входила в «зону ответственности» Октавы.

Манул, чтобы разом отвязаться и от надоевшей жены, и от самого недотёпистого опера, поручил одну другому: в Шамахе клановая борьба не затихала ни на один день, нужно было кому-то охранять московскую эстрадную певичку Айлу. И наплевать, что она сменила фамилию, стреляют ведь не в фамилию, а в голову! Кравино, таким образом, определил своей Айле телохранителя, а Октаве – посильную функцию…

Впрочем, недотёпой Орлаев был только по крайне завышенным меркам Готторпки; по сравнению же со средним составом служак военизированных ведомств выделялся очень выгодно и умом, и сообразительностью, и чутьём, и широтой познаний. Стрелял, как Бог, – и из табельного, и глазами…

– Глазами? – цеплялись к этому завистники. – Ну хорошо, хоть не газами!

– Если надо, – угрожал Октава сослуживцам, – я и газами так стрельну, что свежо никому не покажется!

После катастрофы спасение Айлы не упало на его плечи, а осталось, где и было отнюдь не первый год.

– Срочно! – уже приказывал он жене шефа, прибежав к ним на квартиру и пачкая брашированный паркет осенней обувью. – Бери только самое необходимое! Здесь оставаться очень опасно! Я увезу тебя в надёжное место!

Айла сдалась не сразу. Она ещё покочевряжилась. Она ответила, что самое безопасное место – это дом её дяди, Сабира Сефардова, который держал большую овощебазу на Волоколамском шоссе. Там у него в укромном уголке настоящие хоромы из резного красного кирпича, и к тому же в русском стиле – умный Сабир старался не выделяться, а если и выделялся, то только роскошью, которую ведь не спрячешь…

Ни слова не возражая, Октава свозил Айлу к дяде Сабиру, чтобы она лично убедилась: краснокирпичный, как Кремль, особняк «нарышкинского барокко» сожжён изнутри прямым попаданием из гранатомёта…

– Оставить тебя тут? – трунил Орлаев. – Или всё-таки соблаговолишь поехать, куда я зову?

Айла, шокированная зрелищем выгоревшего гнездышка, – молча, со слезами, беспомощно кивнула. Октава устремил своё «голубое зубило» на дачу к тестю, от которой имел запасные ключи. Впрочем, не очень нужные, потому что замок открывался любым гвоздём…

В русском космосе, нечернозёмно пролёгшим средним поясом континента, начался сезон дождей. Всё стало сыро, сиро, бесприютно, промозглое небо крысиной шкурой затянуло горизонт, требовало укрыться, прижимаясь к уюту очагов…

Бесконечная морось гнилой осени делала холодный воздух склизким, а все предметы как бы заплесневелыми и с виду, и на ощупь. Мокли груды бурой огородной ботвы на подготовленных под зиму грядах, раскисших от ливней.

Поскользнувшись на тропе и чуть не упав в грязь, Октава подумал: «Так вот вы какие, «кисельные берега» из сказок моего детства!».

Стволы яблонь садоводства «Металлист», которые в лучшие дни напоминали цветом и шершавостью палочки шамаханской корицы, – ныне набухли и совсем почернели от влаги, и стали маслянисто-гладкими…

Дача Амирхана Бекова стояла на четырёх сотках, и состояла из фанерно-щитового домика, окружённого несколькими плодовыми деревьями, впрочем, удачно укрывавшими жалкое строение. То, которое весь жизненный опыт Айлы отказывался признавать «домиком», видя в нём только крошечную бытовку для хранения лопат с граблями…

И, конечно, внутри были и лопаты, и грабли, и культиваторы, и вилы. Но, как ни странно, кроме них внутри оказалась ещё крошечная летняя спаленка. На случай, если летняя ночь окажется прохладной (об осенней или зимней ночи и мысли не допускалось!), тут стоял электрический переносной тэн. Советские люди в своей неизбывной наивности называли этот трубчатый электронагреватель «камином». Самые образованные добавляли к слову «камин» слово «электрический», смутно, по книгам, догадываясь, что это какой-то не совсем камин.

И, как стон у них песней зовётся, как тэн зовётся «камином», так и сарайчик для инвентаря у них звался «домом», а у самых образованных – «домиком». Но, несмотря на минимум бытовых удобств, Октава рассчитал точно, точнее не смог бы и сам скоропостижно присевший Кравино: уж где решительно никто не станет искать «врагов государства» – так это в убогом садовом кооперативе «Металлист».

Включив тэн на полную мощность, Октава добился, что стало почти тепло. И это был максимум возможного, потому что глубокой, пропитавшейся дождём осенью в фанерных стенах не создашь уюта. Хотя – уютно умиляли тут и там детские игрушки Азиры, которые тесть, чтобы не выкидывать, частично перевёз в сад, по советской традиции: «всё заносим, ничего не выносим».

– Погоди, погоди, Октава! – взмолилась Айла, кощунственно обняв одну из таких плюшевых игрушек. – И что мне тут делать?!

– Ждать. Я поеду в город и привезу новости…

– Ты оставишь меня тут – одну?! – взвизгнула избалованная светская львица.

– Ну, хочешь, со мной поехали… Только учти, придётся на заднем сидении лежать под рогожкой, ты слишком заметная, чтобы на тебя за стеклом любовались…

– Я, конечно, с тобой не поеду. Но чем мне тут заняться? Тут же ничего нет…

– Книжки читай!

– А если ты не вернёшься?

– Если я не вернусь, Айла, значит, я мёртв, а ты жива: радуйся, что обгоняешь!

Отрезав так, и сам гордясь своим мужеством, Орлаев уехал на своей голубой «Ладе», чтобы «оперативно пробить обстановку». Проще говоря – разведать, что с женой, что с бывшим боссом, что со страной…

На каждом адресе он появлялся и исчезал внезапно, как лис в курятнике, хорошенько осмотревшись, прежде чем зайти. По-шпионски отвечая доброхотам – да так, что у них мурашки бежали по спине:

– Меня не ищите, надо будет, я вас сам найду!

Главный «оперативный контакт» давно завербованного Готторпкой майора-архивариуса из МВД Евмена Трескова, позвонив из будки телефона-автомата, выдернул на лавочку в парк.

Евмен был смешным, подслеповатым, белёсым, пухлым, но не толстым, а словно бы каким-то разваренным, неприятно-мягким. Внушительная лысина Евмена аккурат посреди себя отчётливо разделялась глубокой складкой. Щёки висли брылями, а нос выдавал пьющего.

Евмен был странным – видимо, это у них наследственное, иначе зачем бы родители его назвали таким странным именем? Например, Евмен с упорством, достойным лучшего применения, всех навязчиво убеждал, что он родом из Мурманска, и его фамилия не от слова «треск», а от слова «треска».

Добился только одного: сослуживцы стали дразнить «Илья Мурманец».

А вот теперь скажите, положа руку на сердце: кому и зачем это интересно или полезно знать?! И каким образом это может его облагородить – хотя сам он, было видно, очень стеснялся слова «треск» и очень гордился тотемом «треска».

Все люди со странностями, но бывают и настолько странные – что выделяются даже среди странных.

Дождь висел в парке инкогнито – не падал с небес, а окружал колючей взвесью холодных игл. Тресков, происходящий от трески, а не от треска (это обязан был заучить каждый, кто претендовал быть ему хотя бы приятелем), – брезгливо сел на мокрую скамейку, мальчишески подмяв ногу под себя, как иной раз делают дома на диване, или если сильно замёрзнут…

На Евмене криво сидела полиэтиленовая накидка – не прозрачная, какая полагается в милиции постовым, а чёрная, будто бы сшитая из вывернутых наизнанку молочных пакетиков. Тех самых, хорошо памятных советским домохозяйкам, которые, выпив молоко, стирали, сушили на бельевых верёвках, и «экофрендли» использовали многоразово…

Чернота полиэтилена с капюшоном пыталась скрыть мышиный макинтош Трескова и «фуру» с кокардой.

– Ордера на твой арест не выписано, – шепеляво, торопливо «сливал» Тресков Орлаеву, отводя глаза, и словно бы недоумевая – с кем и зачем беседует. – Скорее всего, Янус, про тебя просто забыли… Дай Бог! Но лучше пока заляг на дно, мало ли что? Чем меньше тебя видно, тем меньше шансов тебя помянуть…

– Что насчёт Айлы?

– У наших по Айле бестемник. Все вопросы к ней у шамаханцев. Тут тебе ничего конкретного не скажу – кроме того, что роют. Знаем кто, зачем – не знаем… Шеф твой в Лефортово, по политической статье. Под «вышкой» ходит, но по высшему разряду сервиса. Благоверная твоя закрыта в питцевском СИЗО, по экономической статье… Это тоже козырная масть, по ней не полощут…

– Чего?! – отстранился, весь на нервах, Октава.

– По таким статьям, – более гражданственно объяснил Евмен, – в подвалах не бьют… Она у тебя худенькая, это хорошо…

– А была бы толстой – было бы плохо?!

– Не цепляйся к словам, – устало попросил Евмен, делая глаза мученика, всего себя раздавшего неблагодарным людям. – Ты прекрасно понял, о чём я! У тебя шансов её живой вытащить больше, чем с пресс-чума…

– Ладно, понял! – грубовато тявкнул Октава, по привычке изображая из себя начальника агента Трескова. – Всё у тебя?

– По тебе всё… Октава, ты за рулём?

– Как видишь.

– Можно тебя попросить по дружбе?

– Валяй…

– Подкинь меня до «Судьбы Индейки», будь другом! Мне там надо с Рэмом Кирилловичем поговорить, а ты себе там индюшатины возьмёшь, свежей, фермерской, там за качество Рэм Кириллович отвечает… Через Рэма можно без талонов, без карточки покупателя, полную сумку… Я там всё перетру, индюшка тебе будет!

– Ага… – мрачно кивнул Орлаев, глядя на визитную карточку с адресом оптовой точки птицеводческого кооператива «Дюк Индюк». – Как раз мне к праздничному столу! У меня же теперь каждый день праздники!

– А?

– Поехали, говорю.

По дороге в промзону «Гаревое» Октавиан старался ни о чём не думать, и потому нервный Тресков думал за них обоих. Он за Орлаева придумывал вопрос, и сам же, озвучив, нервно, обиженно отвечал. И видно было, как ранит его душу бестактность им же придуманного «воображаемого друга».

– Ты, конечно, понял уже, что я не хочу там на своей машине «светиться»? Вот, думаешь, хитрый Евмен, знает, мол, что люди глазастые, кто-то может и номер на помин срисовать… А я не хитрый, я осторожный! Мне сейчас к Рэму Кирилловичу ехать – большой риск… С новым генералом нашим могу напрямки поссориться! Взял ты такое в расчёт?

Орлаев молчал и рулил. Поэтому Евмен сам за него придумал реплику:

– Ты, конечно, думаешь, а зачем этот мурманец едет к Рэму Кирилловичу? И, конечно, думаешь, что я хочу нажиться на Рэме Кирилловиче?

Октава снова промолчал. Октава не знал, кто такой Рэм Кириллович. Октава не знал, хочет ли нажиться на этом Рэме Кирилловиче майор Тресков. Единственное, что Октава знал точно – то, что химсостав ледяных шапок Плутона волнует его гораздо острее, чем вопрос хочет или не хочет нажиться на птицеводе-спекулянте выкормыш мурманской трески…

– Нет, Октава, если хочешь знать – на Рэма Кирилловича где сядешь, там и слезешь… Скуповат! Сколько он мне даст? На хлеб да на квас… За его мзду неча и корячиться! А еду я к нему ради справедливости… Пусть он мало мне платит, Бог ему судья, всяк меня, по доброте сердца моего, обвесить норовит, даже вот на рынке вчера… Ну, да не об этом! Но я, Октава, считаю, как человек, всю жизнь отдавший внутренним органам…

– Кишечнику, что ли? – лениво отозвался Орлаев.

– Ты циник! – оскорбился мурманчанин. – Я ментом жил, ментом и умру, когда-нибудь, хотелось бы попозже… И я категорически не согласен с тем, что делает наш новый генерал! Я всё понимаю: перспективное производство, хочется лапу наложить, Рэма выжить, своим людям птицефабрику передать – а как иначе, если рыночные реформы и хозрасчёт? Но человеком тоже надо оставаться, согласись! Использовать агентов в уголовной среде, чтобы даже не Рэма, а его жену избить для сговорчивости – разве это не запрещённый приём? Нет, ты скажи! Я жду!

– Каких ещё агентов? – лениво поинтересовался Орлаев, понимая, что разговорчивый крысёныш от него просто так не отстанет.

– Один по кличке Хурма, Езоп Хурматов, шамаханец. Агентурное имя Басня.

– А я, знаешь, Евмен, тоже из Шамахи…

– Родом?!

– Нет, видом: просто жил там…

– Ну, значит, земляки твои! Второй по кличке Кемаль, в базе сексотов проходит как Пасечник, зовут Саит-баба, я даже не знаю, имя это или фамилия… Тебе, шамаханцу, виднее!

– Я знавал в Бештаре одного Саит-бабу! – улыбнулся давним воспоминаниям Орлаев. – Запомнил, потому что Али-бабой его дразнил…

– Так этот тоже из Бештара! Может, твой знакомый?

– Вряд ли… Но интересные бывают совпадения! – из вежливости поддакивал Октава.

– Если он твой знакомый, ты поговорил бы с ним… Что не надо так делать! Нападать на жену уважаемого человека из-за конфликта… эта… хозяйствующих субъектов, во! Хотя Кемаль и Басня – люди подневольные, чего им генерал прикажет, то и сделают. Им куда деваться? Для ментов они ýрки, для ýрок – ссученные…

– А ты с генералом поговорить не пробовал? – скучающе спросил Орлаев.

– Что ты, что ты! – испуганно, бабьим жестом, замахал руками Тресков. – Чтоб я такое генералу… Я ведь официально ничего этого и не знаю! Просто, когда столько лет, сколько я, на архиве чалишь, свои способы разузнать кое-что появляются, неофициальные…

– Лады, я тебя понял! Приехали, подождать тебя?

– Октавушка, дорогой, а как же иначе я тебе подарочек-то передам от Рэма Кирилловича? Ты уж будь другом, подожди в машине, я мигом оборочусь, индейку тебе свеженькую доставлю!

Аккуратно (Октава оценил) прикрыв автомобильную дверцу, которой люди почему-то норовят хлопать со всей дури, Евмен Тресков, прихрамывая и сутуло, побежал к стеклянной входной группе «Судьбы Индейки».

«Этот Рэм Кириллович, – скучая, думал Орлаев, – видать, любитель играть в слова! «Судьба индейка, а жизнь копейка» – русская народная поговорка. «Дюк Индюк» – это ж феодальный титул какой-то! Ну, в Одессе вот памятник дюку Ришелье[32], кажется… Затейник этот Рэм Кириллович, и при этом жадный, вот досада! А впрочем, может быть, это Евмен придумал, чтобы я в долю не просился! Чтобы одной сувенирной индюшкой от меня откупиться… Он сейчас кооператору этому планы генерала своего сольёт, получит пухлый конверт с деньгами и ещё более пухлый – с индюшатиной…

Деньги – себе, любимому, а натур-продукт – водителю!

От нечего делать Октава изучал рекламные заманухи на централе оптовой точки.

Большой транспарант заверял всех желающих его осмотреть, что «Купить мясо индейки оптом – современная тенденция». Почему современная, и в чём тенденция – Октава не понял, углубляться в столь философскую тему не стал. Загадочному Рэму Кирилловичу, которому за это мясо индейки хотят настучать по роже, – виднее, он на карту индюков всё поставил!

«Судьба Индейка» сулила румянощёкими базедическими плакатами филе индейки, набор для тушения из оной же, крыло (почему-то в единственном числе), про которое врали, что оно идеально для бульонов, голень и бедро – которые, если следовать этой логике, для бульона не идеальны, фарш для котлет «и других заготовок», сам догадайся, каких…

Изучая дурацкие заманухи «Судьбы Индейки», социал-прислужницы кооператива «Дюк Индюк», Октава дошёл до предложения, от которого болезненно сжалось сердце: «Азу из индейки – вкусное и известное татарское блюдо».

– Аза… Азира… – заскулил Орлаев, сжимая бублик рулевой оплётки так, что, казалось, сейчас сломает рулевой круг. – За «решкой» сейчас, на «шконке». Как она там? Как перенесёт… И… перенесёт ли? Она такая хрупкая…

Тут и Евмен, пригибаясь, как бывает при стрельбе, – вышел из дверей оптовой базы, поспешил на пассажирское кресло с бумажными пакетами в руках, перехваченными крест-накрест мохнатой советской бечевкой.

– Вот тебе, Октава, гостинец, на вечер, за терпение! Тут тушка целиком и тушка разделанная…

– Сырые?

– Ну, а какие? Живые, думал? Охлаждённые, ощипанные…

– А у них нет готовых блюд? Мне сейчас, Евмен, готовить-то негде, жилищные условия не такие…

– А ты где приземлился? – заметно напрягся Тресков, и его большие хрящеватые уши дёрнулись легаво.

Октава назвал адрес разорённого гнёздышка Сефардовых на Волоколамском шоссе. «Продаст, недорого возьмёт, информация всем обо всех – хлеб Евмена, ну да и пусть там нас с Айлой ищут!».

– Слушай, Евмен, ведь дюк – это же какой-то дворянский титул?

– С чего ты взял? Я знаю только «Дюк Индюк»!

– Ну, это же не просто так… Это же отсылка к дюку Ришелье, который Одессу построил!

– Дурак, что ли? – обиделся за культуру начитанный (бульварными романами) Тресков. – Ришелье – это персонаж Дюмы́, один из трёх мушкетёров…

– Ладно, Евмеша, понял, вопросов больше не имею…

 

***

Среди нехитрого садового инструментария старого Амирхана Бекова Айла нашла увесистый страшный секатор, и направила острием на Октаву. Орлаев сперва решил, что «половинка» Кравино рехнулась с горя и сейчас ткнёт в него кривым зловещим лезвием…

– Айла, ты что?!

– Есть такая старая турецкая традиция! – плела ахинею шамаханская царевна. – Если в горах егет и кызым вынуждены согревать друг друга, чтобы не замёрзнуть, то они кладут между собой кинжал. Если между ними лежал кинжал, то они просто спасались, а не блудодействовали!

– У тебя совсем ничего святого за душой?! – злился Октавиан. – Наши супруги по тюрьмам чалятся, мы в доме, построенном руками моего тестя, здесь везде детские игрушки моей жены! И ты предлагаешь мне тут спать в обнимку с тобой?!

– Хорошо, что ты предлагаешь?! – сердито тявкнула Айла. – Может, я не заметила тайных дверей, и тут много спален?! Тут много кроватей, чтобы сановный гость мог разместиться со свитой?!

Октава молчал, вынужденный признать правоту женщины с миндалевидными глазами. Ещё при свете дня она справедливо сказала про это садоводство:

– Бредовое место!

Так и есть.

Скрежещущий шорох яблоневых ветвей по старому замшелому шиферу кровли облегчённой конструкции. Дом есть – но его нет.

Потому что эта коробка авиационной фанеры хоть и побольше тех ящиков, в которых на почте пакуют посылки, но стенки её – не толще. Стенки, которые много чести назвать «стенами».

Дом есть, но его нет, как и ты: ты есть, но тебя нет…

Осень дышит заморозками. Ночью точно всё тонкое здесь станет хрустально-хрупким. А толстое – каменно-монолитным. Дождь печатает это бойкой машинисткой и сверху, и наискосок внахлёст, дождю неведома скука – и очень страшно, что ему никогда не надоест впечатывать в шифер холодными пальцами твоё отсутствие…

– Как же ты задолбала меня! – ругался Орлаев, отбирая из тонких, холёных рук жгучей брюнетки садовый секатор. – Не надо нам никакого кинжала! Про себя мы сами знаем, а другие нас не спросят! Ложись, давай, грелка!

– Нет, вначале ты ложись, и согрей мне ложе…

– До чего же вы занудные, царевны! – рычал Октава, раздеваясь перед тем, как нырнуть в холодную нору под сверхтолстое ватное одеяло.

– Не переживай так сильно, офицер! – подбодрила его Айла. – Это же всего лишь производственная необходимость.

И спала она не просто прижавшись к нему, но ещё и закинув на него и руку, и ногу. Жена так сроду не делала, как эта… Октава и слова в сонном гневе своём подобрать не умел.

А есть ли выбор? Стена-фанера! Фанера, в издёвку обклеенная обоями в цветочек, чтобы казаться стеной. Но если коснуться её, выпростав руку из-под одеяла, то она уже кажется не стеной, а льдом…

 

***

Анатолий Михайлович Клокотов забавлялся с домашним терьером по кличке Бутти в своём коттедже на станции Панки. Гонял через инкрустированную трость, прыжок за прыжком… Ничего пáнковского коттедж в себе не содержал – наоборот, был подчёркнуто консервативен, словно декорации для экранизации классики. Тесные комнатки агарофоба мерцали многоцветьем высоких стрельчатых витражей в окнах арочного типа. Потолки собирались, будто стянутые на нитку, крестовыми сводами. Козырь над крыльцом украшали остроконечные ажурные пинакли. Дом гроссмейстера был словно бы стиснут с боков – фронтон его неестественно вытягивался вверх, тщился вырасти в башню. Но расти ему мешали тяжёлые витые чугунные решетки на окнах и кованые двери.

Ожидая рассчитанных почти неизбежных гостей (в жизни, в отличие от шахмат, всегда есть место «почти» – говаривал Клокотов), полковник с Готторпки протянул длинные варикозные ноги из тканевого кресла к самому зеву голландской изразцовой печи, обрамлённому в горчичных тонах. Чуть наклонив голову, слушал, как щёлкающе грызёт пламя ольховые кругляши, пересыпанные для пищеварения огня легкоусвояемыми пеллетами.

На стене, обклеенной бордово-золотыми, уже выгоревшими от времени обоями, висел большой бронзовый барометр, в углу гипнотически раскачивался маятник напольных часов «с боем».

Перед Клокотовым на раздвижном, но давно не раскладывавшемся столе стояла чайная пара, большую часть мебели бережливо и даже скаредно укрывали беребелые холщовые чехлы на кальсонных бисерных пуговках.

– Ладно, ладно! – ворчал гроссмейстер, вставая с кресла, когда энергичный терьер, заливаясь лаем, унёсся в прихожую, к входной двери, со всей псиной искренностью объясняя визитёрам ошибку их появления, и сюда, и вообще на свет.

– Ладно, Бутти, фу, свои! Успокойся! – не слишком властно требовал Клокотов.

За дверью, на крыльце, выложенном барельефами каслинского чугунного литья, изображавшими сценки охоты и рыбалки, стояли «четыре чёрненьких чумазеньких чертёнка». Что-то важное заставило их отвлечься от хрестоматийного «черчения чёрными чернилами чертежа». И Анатоль уже догадывался, что именно.

Острый, резко-гранёный, бритвенно режущий смуглый профиль шамаханца опытный человек никогда не спутает ни с округлой каплевидностью армянского, ни со сливовидной выпуклостью грузинского силуэта.

– Чем обязан? – вежливо поинтересовался Клокотов, заложив оба своих больших пальца за лацканы бархатного стёганого, обильного золотым шитьём и вензелями, домашнего пиджачка.

Старший из чернявых резко вычерченных чертей предъявил служебное удостоверение МВД СССР.

– Вы полагаете, он ещё существует? – отступил Клокотов на шаг, жестом приглашая странную делегацию войти в дом. – Мелод Ахмадович Мелодов? Мелодичное у вас имечко!

– В доме есть кто-нибудь, кроме вас? – не приняв подначку, строго спросил командир колоритной закавказской опергруппы. Русской нечернозёмной осенью незваные, но ожидаемые гости заметно мёрзли, то один, то другой потирал, даже не замечая жалобности жеста, то нос, то скулу, то ухо.

– Нет, я предполагал, что вы появитесь, – улыбнулся Клокотов. – И настоял, чтобы Мара, моя помощница, ушла сегодня пораньше…

– То есть вы, Анатолий Михайлович, догадываетесь, зачем мы к вам пожаловали?

– Не всё в людях можно рассчитать, как в шахматах. Но кое-что можно! – улыбался Клокотов гостеприимным дедушкой. – Заходите, я вам чайку горячего налью, с дороги согреться… Или глинтвейн предпочитаете? На имбире настаивал, испейте, настаиваю!

– Спасибо, мы на службе! – сурово пресёк ненужное хлебосольство вожак стаи. И вся хищная кодла уверенным, дробочущим шагом прошла в дом, закрыв за собой дверь плотно, как бы отрезая Клокотова от внешнего мира.

– Тесновато тут у вас! – посочувствовал Мелод, оказавшись в мелочном рельефном и скульптурном ажуре, гревшем хозяину кресло у пылкой кафельной печи.

– Зато красиво! – парировал Клокотов, кивая на сплюснутую с боков в узкую, как бойница, радужную полосу заострённого поверху витража. – Вас интересует, где находится Айла Кравино?

– Вы просто мысли мои читаете… – сознался главный шамаханец.

– Это нетрудно… – обидел Анатоль опера. – Вы её искали своими силами и, конечно, не нашли. И никогда не найдёте. Её спрятал мой ученик, Октавиан Орлаев, абсолютный профи, с ним тягаться бесполезно!

– Ну, вы-то, наверное, можете связаться с Октавианом Орлаевым?

– В зависимости от того, кто вы…

– Я вам показал, кто я. Удостоверение в развёрнутом виде, по инструкции. Ещё раз желаете изучить?!

– Нет, я с первого раза хорошо всё разглядел. Вы представитель МВД Шамахи. Но меня не этот очевидный факт интересует, а другое: кто вас послал?

– Не догадываетесь?

– Лучше уж вы сами скажите!

– Брат Айлы. Гусман Усейнович. Он очень беспокоится за сестру, и послал нас ей помочь, защитить её, если нужно – спрятать…

– Однако Октава Орлаев сделал это лучше вас!

– Можно и так сказать, но не разумно ли нам теперь, с вашей помощью, объединить усилия?

– Вполне разумно. Докажите мне, что вы действительно от генерала Сефардова, и я охотно помогу вам!

– Что значит – «докажите»? Вам мало моего слова, слова офицера?!

– Извините, но вот только что двадцать миллионов членов КПСС, клявшихся защищать её до последней капли крови – как один человек, дружно и весело забили на свои клятвы! После этого я не верю ни только офицерскому, но и генеральскому, и маршальскому слову!

– Если я с вашего телефона наберу генерала Сефардова, и он вам лично скажет, что мы его люди, вас это устроит?

– Нет.

– Вы не знаете голос Гусмана Усейновича?

– Знаю.

– Тогда в чём дело?

– Я не знаю обстоятельств генерала Сефардова. И ещё – в последнее время пародисты добились таких ярких эстрадных успехов…

– Что же вы хотите, Анатолий Михайлович?

– Пусть он сам, лично приедет сюда, и я ему помогу воссоединиться с семьёй.

Бутти у ног хозяина, чуя накал обстановки, зарычал…

– Вы представляете, как он сейчас занят? – размахивал руками Мелод Мелодов. – Какие сложные и драматичные у него сейчас задачи в Шамахе?! Там вопрос о его жизни или смерти, а вы хотите, чтобы он всё бросил, и вылетел сюда, к вам…

– Ничего я не хочу. Это вы чего-то хотите, а я объясняю вам коридор ваших возможностей.

– А есть другие варианты?

– Есть. Вы просто уходите и не возвращаетесь – это раз. Вы начинаете самовольничать в моём доме – и я вас всех уничтожу – два.

– Вы – нас?!

– Ну да. Если желаете, можете проверить, но имейте в виду – у вас будет только одна попытка…

 

***

Горничная гроссмейстера Клокотова, маленькая девушка с большой пышной косой (и такой же пышной, сдобной грудью), ямочками на нежно-румяных щечках, симпатичная хохотушка по имени Мара – очень хорошо к нему относилась и была совсем не дурочкой (внешность порой обманчива – как и в её случае).

Потому она оценила нестандартную ситуацию – и поспешила к участковому Фокичу на станцию. Строго говоря, он был не участковым, а младшим офицером линейного отдела железной дороги, но служил давно, усердно, обходительно, и всеми дачниками воспринимался как участковый. Бывают же министры без портфеля – а это был участовый без участка!

– Фокич, с ним что-то не так! – созналась Мара, не раз угощавшая Фокича с крыльца пирожками и наливными шанежками при обходе. – Он очень изменился, ведёт себя необычно, и кого-то недоброго ждёт… Меня буквально выгнал – никогда такого за пять лет не было, чтобы я ему мешала, а тут вдруг… Зашёл бы ты, проверил, мало ли… Не нравится мне его ожидание, а человек он, сам знаешь, положительный…

– Законопослушный и деликатный! – подтвердил Фокич со своего угла.

Вид у него был совсем не храбрый: пожилой человек в форменной рубашке с потёртыми погонами, пузатый, с желтоватой, овально-продолговатой дынной лысиной, красными руками посудомойки, востроухий и курносый до смешного. Такому бы не в милиции служить, а в кино играть характерно-комические роли!

Но характер у него был посолиднее внешности, и он кивнул:

– Ладно, Марочка, загляну я, кто там к нему и зачем пожаловал… Такой человек зря нервничать не станет, уж верь моему опыту!

Фокич не обманул и не подвёл.

Он постучал в узкий стрельчатый витраж как раз в момент «тесного контакта ведомств».

– Анатолий Михайлович, у вас там всё в порядке? Это Фокич, зашёл по делу, пустите поговорить!

Фокич увидел, что, несмотря на призрачное преломление цветов в витраже, по комнате внутри отчётливо заметались какие-то тени, не вызывающие доверия.

– Фокич, – открыл ему Клокотов, – всё нормально, я немножко занят! Ступай себе, после пообщаемся!

– И всё же я настаиваю, Анатолий Михайлович, чтобы вы меня впустили в дом!

– Уверен?

– Очень нужно.

– Это не деликатно с твоей стороны, но ты же знаешь – я всегда был законопослушным и подчинялся представителям власти!

Он всегда был манерным, деланным, вычурным, этот Клокотов, и уже никого не удивлял своим жеманством…

Так Фокич и оказался в зале под крестовидным куполом, которая всегда дивила его замыслом архитектора: в высоту больше, чем в ширину!

Извлёк из потёртой кобуры табельный «Макаров» – потому что обнаружил четверых явно южан, казавшихся крайне подозрительными. «Пистолет обнажил наголо», – как рассказывал он сам про себя, не очень литературно, зато образно.

– Проверка документов, предъявите удостоверения личности!

Мелод Мелодов предъявил удостоверение шамаханского РУБОПа, чем линейного инспектора совершенно не удовлетворил.

– И что, скажите, целый майор шамаханского отдела борьбы с организованной преступностью делает на вверенном мне участке?

– Оперативная необходимость…

– Я к тому, что территория, мягко говоря, совсем не ваша…

– Некогда было формальности утрясать…

– И всё же вы были обязаны поставить меня в известность. Через моё начальство. Поднять телефоную трубку недолго.

– Твоё начальство забыло тебе перезвонить!

– А давайте сейчас проверим! У Михалыча в доме есть телефон, я наберу районное отделение, и…

Фокич был предпенсионного возраста, и раздобрел изрядно на гостеприимной выпечке местных дачниц бальзаковских лет. Свой «пистоль», если не считать плановых стрельб, он доставал всего несколько раз за службу, и в основном – похвастать. Вряд ли Фокич смог бы в одиночку задержать четырёх натренированных в элитных спортзалах Лукумо боевиков, находившихся на пике физической формы. Проиграв всё это мысленно в голове, Мелод Мелодов внезапным ударом выбил оружие из руки пузана и, не давая опомнится, заломил ему руку за спину…

В дверях возникла Мара. Стала истерически визжать и звать на помощь, поднимая на ноги всю дачную, обычно тихую округу. Абсурд ситуации дополнил бегающий по комнате кругами и захлёбывающийся лаем терьер Бутти.

– Заткнись! – крикнул Маре Клокотов, в первый и единственный в жизни раз нагрубив этой славной крошке-пышечке.

Ему не оставили выбора. Из кармана бархатного пиджачка он достал ингалятор, напоминающий стандартные баллончики против астмы или насморка, и обильно прыснул себе сперва в левую, а потом в правую ноздрю. Это заняло меньше секунды, но крайней нелепостью своей удивило всех, кто видел…

Клокотова заставили войти в особое состояние организма. Пожилого интеллигентного шахматиста больше не было. Появился агент ВФР с позывным Сайков: «саечка за испуг», как говорят в народе…

В восточных единоборствах это состояние называют поэтично и таинственно: «Серебряный туман». В организме человека заложены некоторые резервы на чрезвычайный случай, которые, в ходе развития цивилизации, оказались погребены в общественном ожирении. Но беспокойные учёные нашли способ их пробуждать с помощью ингалятора-стимулятора.

Человек способен в критической ситуации ускорить своё восприятие времени в несколько раз, стать до десяти раз быстрее обычного. И тогда весь мир вокруг превращается в замедленную плёнку кинохроники. Скорость движений для вышедшего в «Серебряный туман» становится запредельной и пугающей для нетренированных изумлённых окружающих.

– Почему ты мне не дашь такой ингалятор? – в своё время приставал к наставнику Октава.

– Потому что ты ещё молодой и сильный в натуральную величину!

– А вдруг мне нужно будет стать ещё моложе и сильнее?

– Понимаешь, Октава, «Серебряный туман» – это не дар природы. Это очень дорогостоящий кредит. За несколько минут в «Серебряном тумане» нужно потом не меньше двух месяцев восстанавливаться, а то все резервы надпочечников вычерпаешь и нейросвязи порвёшь. У молодых большой соблазн игнорировать рекреацию, как у спортсменов, подсевших на допинг… Если вас, молодых, не контролировать – вы потом будете весь остаток жизни на лекарства работать и врачам переплачивать!

Когда Клокотов прибег всё же к ингалятору-стимулятору, и Мара, и Фокич, и шамаханцы увидели только то, что перестали что-то видеть. В состоянии «Серебряного тумана» можно уклониться даже от летящей в тебя пули! Реальность для тебя зависает, как поставленное на паузу видео, сам же ты выглядишь как фантом, моментально исчезающий в одном месте и появляющийся в другом. Даже терьер Бутти от изумления склонил голову набок, да так и завис, будто ему питание отключили…

Клокотов бил не сильно – особенных сил у него и не было, – но очень точно и продуманно. Он последовательно вырубил через болевые точки всех четырёх закавказских рубоповцев, ощущавших его присутствие только как ветер вокруг себя, какое-то исчезающе-призрачное мельтешение сверхскорости, оборачивающееся адской болью, заставляющей падать на тенсельный ковёр, смягчающий плоть плиточного пола…

Никто ничего не понял – как всё уже было кончено: четверо яфетических боевиков сидели «ромашкой», в двух парах наручников, переплетавших их руки за спинами. В такой позе не то что сопротивляться – встать-то на ноги почти нереально…

– Михалыч, что это было? – спросил через минуту Фокич, когда сумел свести отпавшую нижнюю челюсть с мостом верхней.

– Фокич, одни наручи мои, другие у тебя позаимствовал, не взыщи! – извинился Клокотов, постепенно снова становящийся видимым и не прозрачным. – Закончим дело, верну в целости и сохранности, слово Клокотова!

– Я не об этом, Михалыч, хотя наручники, конечно, на инвентарном учёте числятся, и…

– Марочка, поставь, пожалуйста, больш-о-ой чайник! – попросил у своей горничной открывшийся ей впервые человек с позывным Сайков. – Я, ты, Фокич и этих четверо, значит на семь персон…

– На восемь! – каркнули с порога.

Все взоры повернулись к массивному балочному входу кованой двери.

На пороге, прищурившись, осматривал странную компанию Октавиан Орлаев.

– А это кто? – только и смог выдавить незадачливый Мелод.

– Тот, с кем вы хотели познакомиться! – пожал плечами Анатоль Сайков. – Лучший из лучших, Октавиан Петрович Орлаев, и могу похвастаться – я участвовал в его становлении! Да ведь, Октава?

– Несомненно! Как родитель номер два, не услышь в содомском смысле! – хихикнул Орлаев. – И теперь лучший из лучших хотел бы услышать, что за фигня тут творится?

– Может, сперва чайку, Октава?

– Звучит заманчиво, но хотя бы в двух словах, чтобы потом не забылось…

На всякий случай Орлаев всё ещё держал в руках большую и толстую, малахитовых оттенков перьевую ручку. Ту, что ему выдали, как «травматический инструмент»: при полной зарядке ручка содержала в себе пятнадцать полноценных шоковых разрядов. Весьма полезных при близком, и особенно внезапном контакте с противником…

– Генерал Сефардов послал нас охранять свою сестру! – держался Мелод Мелодов прежней версии. – Не то, чтобы мы блеснули в этом деле, но… Предлагаю сложить усилия!

– Отрадные вести! – кивнул Октавиан – Ожидаемо.

И добавил, уходя, так и не оставшись на чай:

– Айла просила передать: если вы действительно на связи с настоящим генералом Сефардовым, то он сообщит вам место, где, как она сказала, дядя Сабир готовил на семейном пикнике традиционный джыз быз. В условленное время мы с ней вас будем там ждать, и если вы не приедете, то значит… вы – это не вы!

– Не те, за кого себя выдаёте! – расшифровал Клокотов, за годы службы уже научившийся разбирать Октавины словесные ребусы.

– Погоди, погоди, братан! – взмолился совсем замороченный Мелодов. – А условленное время – какое?

– Хороший вопрос, вызывающий доверие! – понтовался Октава, вернувшись. – Место, стало быть, у вас уже в кармане! Сегодня в восемь вечера по московскому устроит? А уж где – это вам Сефардов подскажет!

 

***

Умирая, люди, в большинстве своём, задают себе банальный вопрос, заставляющий оглянуться на весь предыдущий путь: «как же так получилось?». Именно его и задала себе вдовица Бина Орлаева, спрятавшись от погромщиков в каморке технички, среди швабр и оцинкованных вёдер, веников и половых щёток.

– Как же так получилось?

До этого, своего последнего, дня, схоронив мужа и проводив сына Октавиана служить в столицу, она продолжала по привычке ходить на работу, в отдел здравоохранения Бештарского райисполкома, стараясь не замечать каждый день сгущающегося кошмара.

Врач по образованию, но много лет не практиковавшая, по сути, больше чиновник, чем медик, «организатор здравоохранения», как значилось в трудовой книжке, которой раньше многие завидовали, Бина Лоровна не могла себя найти где-то за пределами Бештара. Врачом её давно уже не рассматривали, а чиновником… Чиновники в каждом городе свои, в худшем случае – сверху спущенные, но уж никак не приблудные!

Вначале были митинги за независимость и против «гяуров». Потом русских стали избивать на улицах. Потом все улицы обклеили воззваниями, причём, по чёрной иронии судьбы, писанными на русском языке: «Не покупайте ничего у русских! Они всё отдадут нам даром!». Потом появились адские вестники заката «перестройки» – грузовички, из кузова которых посланцы Чёрного Ордена раздавали всем желающим водку, наркотики и американские доллары.

– Бухай – и убивай!

– Заторчи – и убивай!

– Бери валюту – и убивай!

Всё это зловонно бурлило во вчера ещё курортном многонациональном Бештаре, где вчера ещё «все ходили в белых штанах» и вчера ещё все полагали шашлык «лёгкой закуской». Бурлило и пенилось на губах выродков изо дня в день. Но обезумевшая, фрустрированная до копчика советская власть делала вид, что оглохла и ослепла, и пыталась в состоянии глубокой неадекватности выполнять свои функции, как ни в чём не бывало…

Альбина Орлаева недавно похоронила мужа. Сын из Москвы присылал ей короткие и холодные телеграммы, да и то нечасто, следуя скорее долгу, чем велению сердца. Никакой опоры в жизни у Альбины Вилоровны, кроме райисполкома, не осталось. Она каждый день, игнорируя бесноватый ад на улицах, упорно ходила на службу и садилась там за свой рабочий стол, разбирать «письма трудящихся», как делала много лет, словно бы эта вахта могла развеять ужас происходящего…

Так ребёнок, закрывшись одеялом и не видя чудовища – наивно думает, что и чудовище его не видит…

И вот наступил день, когда в райисполкоме она осталась… одна! Одинокая женщина в строгом деловом костюме с отложным воротничком, во всеми покинутом здании, откуда одни сбежали, другие, предупреждённые заранее о грядущем погроме, спрятались по домам. Альбину оповещать было некому. И она – вышла на работу, как делала, по будильнику, со страхом проспать, опоздать – всю свою сознательную жизнь…

Когда огромная, разгорячённая наркотой и долларовыми подачками толпа дегенератов явилась «насаждать демократию» в здание райисполкома, Бина спряталась в каптёрке, ругая себя, что не осталась дома, но понимая: раз уж так пошли дела, то и дома бы нашли…

Шансов выжить у мамы Октавиана Орлаева не было никаких: толпа, вооружённая обрезками арматурных прутьев и водопроводных труб, тщательно обшаривала каждый закуток, каждый уголок раскуроченного здания, с непонятным экстазом разбивая оргтехнику, разбрасывая, а иной раз и поджигая бумаги в каждом кабинете…

Несомненно, и каптёрку бы тоже проверили – на предмет, не укрылась ли от гнева «демократов» какая-нибудь советская гнида под защитой тряпок и совков для мусора?

Но в тот чёрный день Бине Орлаевой повезло. Когда толпа уже почти добралась до её сомнительного укрытия – на пороге большого фойе показался считавшийся в Шамахе «чокнутым» бывший полковник Гурханов.

После безобразного случая с Кравино, когда посланник Москвы и личный друг Сефардова чуть не погиб, – комиссия рвала и метала. Гурханова вычистили из милиции, изгнали с позором, без выходного пособия.

Ахум Гурханов устроился, куда смог – а смог он устроиться только учителем. Поневоле, по долгу новой службы, да и просто по причине увеличившегося свободного времени, он стал читать повсюду по школе разбросанного Ленина…

Удивительно, но дожив до седых волос и на крупной ответственной советской должности, полковник Гурханов раньше никогда этого не делал. Он, будучи членом КПСС, никогда не читал ни Ленина, ни Маркса – и у него была уважительная причина: он вообще ничего не читал. Уметь-то умел, советская власть позаботилась обучить его и русской, и шамахской грамоте, а применять умение всё было как-то недосуг…

И вот теперь, в предпенсионном возрасте, Гурханов снова открыл обложку книги, чего не делал со школьных лет. Трудно сказать, новизна ли занятия увлекла его, или попытка найти компенсацию невыносимо болезненной травме сломанной карьеры, но старый Ахум-агай втянулся. Первые страницы шли медленно и лениво, но с каждой новой страницей чтение становилось всё быстрее и увлекательнее.

От Ленина Гурханов перешёл к Марксу, а потом пошёл в мечеть и попросил продать ему Коран. Продать не продали, но – подарили. И волосы зашевелились от ужаса на голове старого греховодника-душегубца! Весь ребус жизни сложился – жаль, что так поздно – но сложился у него в голове.

– О, горе, горе мне! – шептал Гурханов, заплакав. Потому что Коран говорил о том же самом!

Человек должен честно жить по справедливым законам. Точка. Ничего больше не требовала от человека советская власть – за что человек и возненавидел её такой лютой ненавистью. Может быть, Коран потребует от человека чего-то иного – надеялся Гурханов, но страшным ударом, приговором всей его жизни прозвучало со священных страниц: то же самое!

– Так что же мы все эти годы делали, суки мы позорные? – мучился отставник, у которого совесть, как и у большинства людей, пробудилась только после отставки и соответственного шока возникшей ненужности. – Зачем же мы всё это делали?!

В Бештаре судачили: Гурханов от горя и пьянства сошёл с ума. То ли на религиозной, то ли на коммунистической почве.

– Глупые! – отвечал Гурханов. – Я не пью ничего, кроме воды и чая! А религиозная и коммунистическая почвы – это одна и та же почва!

Как и всякий прозревший, Ахум-агай столкнулся с проблемой слепоты окружающих. То, что ему теперь казалось простым, – для них было непостижимо, как бы ни старался им втолковать пожилой изгой. Тем более – какое к нему, потерявшему все чины, связи и возможности, – может быть теперь уважение? К чему слушать дурака, умудрившегося всю карьеру профукать?

В итоге Гурханов проповедовал всё меньше, а ругался всё больше. Он появлялся с Кораном в руке в самых неожиданных местах, всклокоченный, с красными от бессоницы безумными глазами, беспрестанно матерясь на соплеменников, и к нему привыкли, записав в городские сумасшедшие.

А потому, когда он оказался в самой середине толпы погромщиков райисполкома, – сперва никто не удивился, и лажи не заметил.

Но старик в тот день был особенно груб, толкался и плевался, и погромщикам, хоть и обдолбанным дармовой американской наркотой, всё же пришлось обратить на него внимание.

– Грязные шайтаны, дети собаки! – ругался Гурханов на соплеменников, и голос его возвышался, подобно голосу древних пророков. – Сегодня вы громите райисполком, дом народа, а вчера вы разрушили дом расулюллаха[33] Исы, непорочно зачатого Марьям, величайшей из женщин! Вы бесновались и гадили в доме Исы, которого Коран называет кауль аль-хакк[34], в доме Масиха[35], кто будет судить вас, шайтанов, в последний день, сотворённый Аллахом подобно Адаму[36], – вас, зачатых во грехе и скверне! Вы не услышали Мусу, вы не услышали Ису, вы не услышали Мухаммеда – где же вам было услышать Ленина и Сталина! А все, все требовали от вас только одного: честно жить по справедливым законам! Но вы лезли вон из своей чёртовой кожи, лишь бы только услужить своему отцу, Иблису, и жить бесчестно, воровски, попирая законы Аллаха!

– Послушай, Ахум! – подступил к полубезумному растрёпанному старику один из погромщиков. – Но ведь и ты был с нами, пока тебя не выперли из органов!

– Я теперь благословляю тот день, – невозмутимо ответил Гурханов, – который раньше считал своим чёрным днём. Я благословляю тот день, когда вопреки моей воле, но волей Аллаха, я был извержен из вашего скопища нечестивых. Ибо велика милость Аллаха, и если правда его открылась мне, такому великому грешнику, то и вам может открыться! Одумайтесь и опомнитесь, сыновья собаки, что вы делаете?! Зачем разрушаете то, что давало людям и хлеб, и песню! Да ведь и не вы это делаете, а водка в вашей крови, «хань» в ваших жилах, доллары в ваших карманах! Опомнитесь, покайтесь, сыновья свиней!

Толпа, зачарованная дивным зрелищем кающегося старика-разбойника с Кораном в руке, при упоминании свиней, нечистых животных, снова возбудилась. Несколько самых горячих шамаханцев начали избивать Гурханова, а потом, опьянев от крови и ярости, к ним присоединились остальные, в буквальном смысле, кроваво втоптав бывшего полковника в пол. До последнего старик сжимал в руке окровавленный Коран, и последними его словами, шепелявым шёпотом, распухшими от побоев губами, с выбитыми зубами, были:

– Хоть моя кровь и грязна, но даже и такую примет Аллах во искупление… Потому что Аллах милосерден…

Так умер бывший «оборотень в погонах», после позорной отставки то ли тронувшийся, то ли наоборот вправившийся умом Ахум Гурханов. И смертью своей он, понимал ли то или не понимал, спас прятавшуюся в каморке уборщиц Бину Орлаеву. Погром угас: никто не жалел Гурханова, земляки помнили, какой это был лицемер и взяточник, пока находился у власти. А впав в нищету – всякий, побираясь, запоёт о воле Аллаха!

Но несколько смущал залитый кровью Коран, который – так уж получилось – борцы за независимость Шамахи сгоряча растоптали вместе с двуличным оборотнем Ахумом. Обличаемые смутным голосом непонятно чего, погромщики стали расходиться. Некоторые уносили арматуру с собой, а некоторые даже и бросали её. Вскоре разорённое и полусожжёное здание Бештарского райисполкома опустело, и посреди его руин мышкой сумела выскользнуть, убегая вдоль стен, Бина Орлаева…

 

***

В свои лучшие годы парикмахер Петюня Орлаев, легко собрав нужную сумму и даже щедро приплатив сверху спекулянтам с АвтоВАЗа, приобрёл «жигули»-четвёрку[37], славную машинку с прямоугольными фарами, добрыми, как глаза мультяшного робота, и вытянутым, просторным багажником, отчего по форме автомобиль походил на катафалк. Но катафалки чёрные, а покупка Петюни была белым-бела, потому что на югах тёмные оттенки авто не котируются.

На этой завидной «точилле» семейство Орлаевых ездило на рынок и на пикники, пока золоторукий Петр Орлаев не умер. Октавиан Петрович скоропостижно уехал, и «четвёрка-универсал» безнужно гнила в роскошном, отлично, «с дефицитом в комплекте», оборудованном, как и всё у Орлаевых, просторном гараже…

Бина Орлаева не могла на этом автомобиле уехать в Россию, несмотря даже на то, что бензобак был (как чувствовал покойный Петюня!) залит под завязку. Бина не умела водить машину, потому что это «не женское дело», и теперь, хотя спасительный ковчег, казалось бы, под рукой – толку от него не наблюдалось.

И оттого Орлаева сидела дома, ожидая смерти. Пришла домой и села на тахту. В голове поднимались и безвольно опадали планы: куда-то бежать, кому-то (сыну, например) немедленно звонить, что-то собирать, или прятаться в укромном месте. Хочешь жить – умей вертеться! Особенно когда за широким окном улучшенной планировки всё время что-то взрывается, из полуоткрытой створки несёт резиновой гарью и пробирающими до костей, как январский мороз в Кулиногорске, истошными воплями насмерть забиваемых людей…

– Я же понимаю, что нужно немедля… чего-то… – жаловалась воображаемым мужу и сыну Альбина. – А я сняла один носок… И сижу… сижу… сижу…

А второй носок так и не сняла. Пусть об этом уже в морге паталогоанатомы беспокоятся. У Орлаевых была слишком шикарная квартира, чтобы на такую жилплощадь не положил глаз кто-нибудь из аульных «демократов», мечтая поселиться с городскими удобствами…

Но вперёд убийц прибежали к ней соседи: вдовец, милиционер Князев и его дочка Инга.

– Дело плохо, Альбина Вилоровна! Уезжать надо, а не на чем! Нашу «шаху[38]» сожгли во время погрома…

– А у меня наоборот! – нашла Бина Орлаева силы улыбнуться. – Есть на чём, да некому! Наша-то лебёдушка уже второй год в гараже стоит, а водителей в семье не осталось…

– Может, она теперь и не заведётся? – засомневался Князев.

– А давайте попробуем! Чего нам терять? Гараж тут, в кооперативе «Белеш», в двух шагах… Ключи – вон на крючке в прихожей…

– Аккумулятор, конечно же, сел давно! – соображал Князев, нахмурившись, будто что-то вычислял в уме. – Ну, да у меня запасной есть дома!

К счастью, унаследованный от покойной «шахи» аккумулятор стандартного размера вполне вписался в «четвёрку». Добрый мультяшный робот, несмотря на долгий простой – завёлся с полуоборота. И гараж хороший был у покойного Пети, и климат тут отличный. Не сгнила «четвёрка», не расконтачилась… Чудо – но на ходу, и вполне себе…

Так они и покинули бывший курортный, бывший рай Бештар, втроём, оставив в его прежде ласковой земле кости родных и горькую память о невозвратимо ушедшем счастье… Мама Орлаева и двое Князевых поехали в гору, натужно гудя мотором. Машина вытягивала не только их, но и, в огромном багажнике, наспех и бестолково собранные вещи, не самые необходимые, а первые под руку попавшие…

Ехали, большей частью, удручённо-молча.

Только один раз Бина Орлаева задала свой, всё время вертевшийся у неё в голове, вопрос:

– Как же так получилось?

Всегда рассудительный сухарь Князев ответил академически: то есть и правдиво, и бестолково:

– Если власть откажется от тех методов, которые использовала всякая власть на протяжении тысячелетий, – то она, разумеется, перестанет быть властью!

Где-то там, повыше над уровнем моря, в менее удобных для жизни местах их ждал Агастан, территория Российской Федерации. Но точнее сказать, что в обезумевшей, как и Шамаха, и даже вперёд Шамахи России – их, как и миллионы им подобных, – никто не ждал…

 

***

Когда в реку жизни железным ломом входит чёрное абсолютное зло, литое, калёное, то от него грязными маслянистыми пятнами расползаются повсюду разводы клубящегося безумия. Вот ещё вчера ты был охотником, а сегодня уже дичь, загоняемый зверь, и внутри мутных завихрений безумия – не видно, кто жив, кто мёртв, кто ещё, а кто уже…

Октава прятался, пропал из дома, и до него, разумеется, не доходили ни телеграммы, ни междугородние звонки его матери. Ирония судьбы, больше похожая на чёрный юмор: мать едет к сыну на семейном авто, с его бывшим начальником и бывшей девушкой – при этом сомневаясь, есть ли ещё этот сын? «А был ли мальчик?! – спрашивал классик в голове Альбины. – Может, мальчика-то и не было?».

Первый раз мать ему звонила с междугородней телефонной станции из Агастана. Не застав никого на другом конце провода, уже из Волгограда дала телеграмму на адрес сына, сверившись с потрёпанной записной книжкой. Телеграмма тоже канула в ничто.

Вдоль всего пути, по обочинам, словно бы выстроившись для торжественной встречи важной делегации, завлекали руками плохо одетые мужчины, пытавшиеся продать какую-то дрянь, и полуодетые девушки, пытающиеся продать себя.

В придорожных столовках было грязно и страшно от косых взглядов дурно пахнувших завсегдатаев. Еды предлагали мало, но в её числе просроченной, испорченной – много. Трасса кормила борщами с отчётливо-прокисшей сметаной, кашами с прогорклым маслом, беляшами, отдающими псиной…

Из Иловли беженцы снова звонили, настойчиво, много раз, утомив девушку-телефонистку, но никто не брал ни домашнего, ни служебного телефона Октавы Орлаева. И это молчание адресата мрачно накладывалось на общую обрушеность жизни вокруг беглецов, окружённых скорчившейся от боли, истёртой до дыр на всех перегибах Россией…

Где-то между Иловлей и Борисоглебском автомобиль атаковала банда местных отморозков, шакалов дороги, грабящих преимущественно беженцев. Эдакие колоритные деревенские пираты, орудующие с колясочных мотоциклов «Иж» и «Днепр»: разбойники-колясочники, театр абсурда…

– Пиратство на инвалидности, – пошутил не теряющий самообладания Князев, и впервые в жизни применил табельный пистолет, который умыкнул с собой. Раньше ему никогда (кроме как в тире) стрелять из него не доводилось. «Демократов дороги» удалось разогнать выстрелами в воздух, Роман Евгеньевич никого не убил, ни ранил, но вот незадача: приуныли путники ещё сильнее.

Страшные виды дотла разорённой, заживо членимой, судорожно умирающей страны снова и снова веером раскрывались перед ними, поворот за поворотом. Картины разрухи и заброшенности, расчеловеченности и бандитизма сопровождали их на пути в никуда, потому что все попытки связаться с Октавианом тщетны…

И снова – раздвоенная белым пунктиром рваная полоса извилистого асфальта, одичавшие полулюди среди мусора, сваленного вдоль обочин, помятые и погнутые дорожные знаки… И бесконечный дождь, мерное «шорканье» резиновых растрескавшихся «дворников» по лобовому стеклу, умирающие деревни, умирающие города…

Особенно пугали тёмно-серые бетонные великаны элеваторов – брошенные мегалиты ушедшей цивилизации, зиявшие пустыми глазницами выбитых мёртвых окон…

– Что там впереди? – спрашивал Князев.

– Руины промзон, как в фильме ужасов… – отвечала его дочка Инга.

– Читайте указатели! – требовал Роман Евгеньевич, будто бы сам не умел читать.

– Борисоглебск! – торопливо поделилась наблюдениями Бина, в каком-то нелепом соревновании с Ингой: кто быстрее подскажет водителю топографические подробности.

– Господи, на гужи – поможи! – бормотал Князев – Первые русские святые Борис и Глеб, поможите, яко сможете!

Хмурый и опустевший, как при эпидемии, с обшарпанными, словно покинутыми людьми, улицами, Борисоглебск снова не оправдал надежд: телеграмма опять ушла в никуда, и звонки снова не дали ничего, кроме длинных гудков.

Да полно, жив ли вообще Октава? Не сменил ли он адрес вместе с телефонами? И где, и как его тогда искать людям, у которых всего достояния на Земле – одна на две семьи машина да барахло багажника?

В Тамбове отупевшая от горя, шока и страха, тревожных предчувствий Бина Орлаева догадалась, наконец (не прошло и четырёх дней мытарства), перелистнуть страничку в записной книжке, и набрать номер свата – «коды», как он был записан по-татарски, Амирхан-бабая.

После нескольких пустых гудков Бина хотела уже разрыдаться, биться головой о кабинку междугородней телефонной станции в истерике, но тут – о чудо! – произошёл контакт.

Не жалея денег и сил, примерно минут сорок Бина торопливо рассказывала «коде» Амирхану о своих несчастьях, о пропаже сына, пропаже всей жизни, крушении всего быта, беженстве – и слова не давала ему вставить. И только когда она иссякла в эмоциях, Амирхан, кашлянув, предложил:

– Приезжайте ко мне, кодыгай! Погостите у меня, успокоитесь, осмотритесь, мы ж только на свадьбе и виделись, хоть познакомимся, как родне положено! Октавиан и Азира на важном задании, под прикрытием, их вы сейчас не найдёте. Но ключи от их квартиры у меня, надо будет – отопру, поживёте до их приезда. Вай, какой приятный сюрприз Октавиану: заходит домой, а там мама ждёт!

Альбина Вилоровна не знала, будет ли такой сюрприз приятным. Тем не менее, после Тамбова Орлаева и Князевы повеселели, потому что какой-то конец маршрута всё же пусть смутно, но прощупывался.

В городке Видное под самой столицей усталая и грязная, разболтанно-жалобно дребезжащая, но с честью выдержавшая долгую дорогу «четвёрка» сделала «крайнюю» остановку.

На «как бы семейном» совете две неполных семьи решили прибрать что следует, сходить в баню, в парикмахерскую, в прачечную, поменять одежду на свежую, плотно покушать, чтобы в гостях на угощение, как из голодного края, не набрасываться. Ходили возбуждёнными, взбудораженными и тревожными: они упали как снег на голову, и пока неизвестно куда…

– Ну, будем оптимистами! – предложила Бина. – В отличие от большинства беженцев, у нас есть к кому обратиться…

Князевы промолчали. Они оценили деликатность соседки, но про себя синхронно подумали: это ведь твои, а не наши сын и сват…

Бина правильно поняла молчание Князевых и – по возможности беззаботно – предложила им пожить у Октавы. Что, конечно, очень мило…

Но какое у неё право распоряжаться жилплощадью не слишком-то ласкового и не ахти отзывчивого, давно уже «как отрезанный ломоть» отдалившегося от неё сына?

А Октава – пусть это прозвучит совсем невероятно – в своём «ленинском Разливе» понятия не имел, и даже не догадывался, что у него в квартире, в доме от минкульта, поселились его родная мать и соседи по Бештару…

 

2.

«Генератор идей» младореформаторского движения («движа» – как тогда говорили) вице-премьер Антоний Парисович Чупачупис исполнил мечту детства: попал-таки за праздничный стол, бок о бок, локоть об локоть к кумиру своего поколения, популярнейшему барду-лирику Блату Шалавовичу Попужалу.

Робким мальчишкой, стесняясь, через драматурга Райхельгауза напросился в «узкий круг» к Легенде. Да ещё «и.о. премьера», Гогу Магоговича Дайгаря, туда с собой притащил! И самим гордость, и старику приятно: полправительства в гостях…

Прямо после очередного людоедского[39] совещания в правительстве Райхельгауз ласково встретил поклонников барда возле ещё не расстрелянного Белого дома. С игривыми словами на устах, подмигивающе и вольнодумно лыбясь:

– Ну что, господа, к культурке потянуло? О душах задумались?

– На первое время душ двести-триста прикупить не помешало бы! – по-своему понял драматурга Чупачупис. А может, иронизировал? Он обладал неподражаемой, тонкой и острой самоиронией…

И несвятая троица простяцким манером, как говорится, «без чинов, по-босяцки», поехала в гости, в дачный посёлок Приделкино. Ну, немножко не совсем как обычные людишки: всё ж таки правительственным кортежем. Но – со смиренной внутренней скромностью мысленно снимая шляпы…

Домчали до Приделкино за 12 минут. Метивший в историю (попавший в себя) Йося Райхельгауз скрупулёзно засёк, и в мемуар врисовал! Как раз успели к полночи. Так протоптали дорожку к «нетленке» – и не раз потом много праздников тепло отметили в этой завидной компании. Возможно ли, досточтимый некрасовский генерал[40], нарисовать отрадней картину?

Вот пред вами сам мэтр, Блат Шалавович, и видно (даже по фотографиям, нащёлканным в дружеском обиходе), что он очень гордится сановным знакомством. Он вальяжно воссел в кресле и раздаёт людоедам советы типа:

– Они и без зарплаты на работу ходят? Да что вы говорите?! А деньги с них за вход брать не пробовали?!

Дайгарь и Чупачупис сгрудились рядом, сервильно расчленяют то утку, то курицу руками, привычными к расчленёнке, подкладывают Попужале лучшие куски – ну прямо как почтительные дети возле горячо любимого отца. И внимают ему, трепетно и нежно, под бордовым тканевым абажуром…

Блат Шалавович платил добром за добро, кротко смотрел на любезных каннибалов своими бараньими глазами, взяв гитару – пел медовым, хорошо поставленным и хорошо всей стране знакомым вокалом, проникновенно тембрируя:

Через кровь, через грязь – судьбы ткёшь великие,

Сорок тысяч удобств бытовых любя-я-я.

Ах, бабло, ты бабло – ты-ы моя-я религия,

Никогда до конца не собрать тебя…

А когда бард умолкал и воцарялась тишина, то…

Знаете, в очень тихую, безветренную погоду, вдали от шума городского, в очень ранний час в осеннем лесу – можно услышать, как хрустит об воздух, планируя, сорвавшийся с дерева падший лист. В тишине дачи барда слышался похожий, очень отдалённый и приглушенный хруст: то хрустели со всех сторон вокруг Приделкино кости и позвонки множества падших людей под невыносимым, ломающим человека давлением чудовищных обстоятельств…

Те, кто в «теме», давно уж знают: «демократия и свобода» – идеальная среда обитания для сатанинских лож. Не потому, что чёрные ложи любят свободу и демократию – они ничего, кроме самих себя, не любят. Но чисто технически – нет ничего удобнее для сокрытия ночных мистерий, чем дневной балаган. Нет ничего удобнее оргии и вакханалии, чтобы скрыть под их мишурой и клоунадой сатурналии...

А над всем этим будет проникновенно и ласково, курлыкающим баритоном звучать под тихострунную гитару:

Найдите вы в радостях жизни довольно утех,

К печали не стоит спиной и лицом прижиматься.

Ведь грустным средь битвы нет смысла в живых оставаться,

И сладких коврижек всегда не хватает на всех…

Это Попужало написал ещё в 1961 году, из чего видно, каких «комиссаров в пыльных шлемах» он ждал над собой «склоняться»…

На самом деле это, наверное, и называют талантом поэта. Гениальностью литератора. Он в двух строчках, в детской сказочной манере, с виду даже немножко слабоумно – и оправдал, и обосновал геноцид. Другим, менее талантливым, для этого пришлось бы написать не одну толстенную монографию – и кто потом будет читать их многотомную скукотищу?! Сей же – в макушку тёмным ангелом целованный – всё сказал в двух строках детской песенки!

Отчего бы нам не ополовинить население, избавившись от неудачников – зачем им жить, раз они грустные? Да к тому же и сладких пряников станет побольше на душу населения! А то их ведь всегда не хватает! Но если очень сильно разредить ряды – то может и хватить.

– Да-с, знаете ли-с, батенька! Пока род людской снова не размножится…

Поклевав в гостях у сказки духовной падали, стервятники тяжело и неохотно снимались, вставали на крыло, и летели дальше жрать человечину. Ведь мертвечиной ненавидящей свой народ «культурки», при всей её ценности нейролептического парализатора, сыт не будешь…

Воля ваша, но есть какая-то зловещая красота в том, как кучно и с клёкотом слетаются грифы… Особые грифы – грифы деловых бумаг… На огромный и мясистый труп умершей человеческой мечты. В том, как грифы документов, за версту смердящие падалью, толкутся, перебирая чешуйчатыми рептильными лапками на вчера ещё живом теле, и, может быть, это последний отблеск красоты того, что умерло.

У философов в чести закон «отрицания отрицания», а у животных, или вконец озверевших людей – закон «отрицания продолжения». Это когда вконец обезумевший эгоизм биологической особи мстит Вселенной за свою смертность, пытаясь утащить всю её с собой в могилу, сделать так, чтобы «ничего после» уже не осталось…

 

***

Предварительное совещание по приватизации они, как у них принято (и на много лет вперёд), назвали сокращённо: «Предва». В огромной сверкающей моднейшей иллюминацией зале пахло новой мебелью. Пахло кичливой роскошью, но сквозь неё отчётливо смердело распадом. Сиял недосохший евроремонт «офисного типа». Пряный пьяный «презик» во главе длиннейшего, светлых тонов стола – спал до храпа.

Неприкаянно ходил из угла в угол, пытаясь понять, где находится, вечно потерянный Дайгарь. Гари он дал, но теперь на ней ничего не росло. Впрочем, и гари-то дали за него, ему лишь приписав…

Другие «младотурки» – тоже, надо сказать, постоянно озирались на предмет «как мы тут оказались?». Сборище напоминало мелкоуголовных мальчишек, ночью залезших в магазин, восхищённых обилием «ништяков», но нервно прислушивающихся: а не идёт ли охранник, не сработала ли сигнализация?

Медноголовый Антоний Чупачупис считался самым смекалистым в их гоп-команде: человек с каменным сердцем и золотыми карманами. И родившийся не иначе как с серебряной ложкой во рту. И в рубашке из драгоценного шёлка. Так вот, он любил над ними шутить…

Они вообще все всегда шутили и прикалывались, путая понятия «бессовестность» и «жизнерадостность», но у Чупачуписа получалось лучше других.

Про Гогу Дайгаря он говорил, что если Гогу завести в центральный парк культуры и отдыха без сопровождающих, то Гог Магогович сам оттуда выхода не найдёт. И все смеялись, потому что аутизм комиссарского внука был хорошо известен, и до конца дней своих Гог Магогович так и не смог понять, что и зачем он делал (а точнее, делали его именем). Он жил в каком-то своём мире, где обитали розовые пони и добрые инвесторы…

Про другого соратника, Антея Вавилонова, медноголовый веснушчатый шельма шутил иначе, но тоже не в бровь, а в глаз:

– Если Антюшу назначить директором КамАЗа…

– Почему именно КамАЗа?! – сердился в этом месте младореформатор Вавилонов.

– …То он бы спёр директорское кресло, и ради этого сбежал. Мол, это продам на барахолке немедля, а остальных босс-бонусов ещё ждать и ждать!

И все опять смеялись, потому что, по аналогии с сексом, у Антюши было прозвище «скорострел». Он очень быстро «кончал» в воровском деле, и тем уступал другим ворам, умевшим растянуть и удовольствие, и «мультипликативный эффект» от угланской схемки.

Вавилонову никогда не хватало терпения. Он и вправду, куда бы ни пришёл – первым делом распродавал мебель, и закупал новую. И всем врал, что «итальянская мебель, она же красивее совковой!». А на самом деле – банально и мелочно «отмывал» бюджетики…

Они прикалывались, кривлялись – но зачем скрывать: что-то грызло изнутри этих «младореформаторов», всех, кроме разве что Дайгаря, счастливого той округлой, целлюлитной полнотой счастья, коя свойственна идиотам. Что-то грызло, сосало, точило их, включая и горького пропойцу в шапке Мономаха, – и это было видно даже непосвящённому. Что-то скребло изнутри тех, кто за красным кирпичом подёрнутого инфернальным, сероводородным туманом Кремля продолжил «демократические» брожения, истекал велеречивым и многословным словесным поносом, пафосно сблёвывающим странную смесь детской наивности и циничной всеядности.

Казалось, только вчера отсюда ушли, гонимые ветром истории, советские ничтожества. Эти серые, суконные, скучные, в ощущаемой за каждым ферзем натурой пешки, унылые делопроизводители запрещённой КПСС. И вослед недолгой, но наполненной стонами славных предков пустоте сюда ввалилось веселье. Это было пьяное веселье, пир победителей, заполнивший древние палаты с потускневшими ликами иных вер неистребимым запахом перегара, непреходящего запоя. Ельцин задавал тон, но не мог же он один – хоть и не просыхал, наполнить тут «атмосферой праздника» все кабинеты и коридоры!

Кто поумнее – тот побыстрее, а кто потупее – лишь через несколько дней понимали, что нужно бухать и быть бухим, дабы «попасть в амплитуду» с новой страной, и шагать с ней неровным шагом в ногу. Праздник в их жизни начался давно, и вослед пьяным танцам, пьяным дракам, пьяным забавам – пришла пора раздачи пьяных подарков. Мир от сотворения не знал такой щедрости! А потому праздник их жизни стал ещё веселее, ещё забористее, ещё больше «из горла́».

Вчерашним ничтожествам, «младшим научным сотрудникам» – вдруг дарили целые заводы и отрасли. А ещё – города, самолёты, корабли, месторождения, золотые запасы и алмазные копи. Росчерком пера пьяной бесформенной квашни на троне очередной обормот вдруг становился то генералом, то министром, то миллиардером, а чаще – и тем, и другим, и третьим сразу…

У них было так много лавиной сошедших личных успехов, что они не успевали «обмывать» сверхновые «звёзды». Они, мародёры, не только увидели, но ещё и ободрали чеховское «небо в алмазах»…

Но тогда почему их терзал так терпко явленный так чётко в их дерганутости и глазной беготне страх? Думаете, они боялись возмездия за небывалые и неслыханные в истории хищения «бесхозного» имущества, ещё вчера народного?

Да. Но не это главное.

Окружающим людям внезапное, со скоростью света (а точнее, тьмы) возвышение этой плесени показалось чудом, невероятным выпадом фортуны, какой в казино изредка увлажняет случайного игрока «джек-потом». Может быть, в казино так иногда и бывает – хотя мы убеждены, что и в казино «джек-поты» просто так, с безмозглого колеса, не капают… И уж тем более никакие «Джеки» ими не потеют за пределами казино на серые улицы, усыпанные мусором и конфетти придурковатых митингов.

Человеческая плесень «младореформаторов» была ничтожна личностями в малых чинах; такой же осталась и в больших. Сами про себя люди, вроде скороспелого и скоробогатого Вавилонова, прекрасно знали то, чего всеми ужимками и гримасами пытались скрыть от простаков: что они только резиновые насадки, целлулоидные пупсы, «нацюцюрники» железной конструкции, капканом притаёной в грязно-жёлтом серном тумане.

И сам по себе весь это лишайник человечества ничего из себя не представлял, кроме ширмы, отвлекающей клоунады. Вся задача Чупачуписов и Вавилоновых заключалась в том, чтобы оттягивать на себя внимание лоховатой публики, пока настоящий фокусник делает настоящий фокус. На такое могут подрядиться только выродки; они и подрядились.

Этих дегенератов, зловещей упыриной семьёй окруживших теряющего форму надувного и заметно сдувающегося Ельцина, – отбирали давно. И тщательно. И по строгой, хотя и чёрной, науке.

Советский чиновник был винтиком, которому ум при условии повышенной исполнительности ставился в достоинство, чтобы машина функционировала. Новый чиновник не нуждался в уме. Его поставили нагнетать безумие. Он отбирался из выродков, чьи личные дела в инфернальной мгле рассматривали с самого детства, очень опасаясь, что кто-нибудь хитрый, мечтая проникнуть в «команду», симулирует дегенеративный диагноз, а сам, внутри, окажется полноценным…

Маловероятно. Но вдруг?!

На учёт брались малолетние клептоманы, попадавшиеся на мелких, а главное (это особенно ценилось!) бессмысленных кражах. И малолетние садисты, сладострастно резавшие хвосты кошкам, лапки помойным голубям, и подбрасывавшие добродушным бродячим псам мясо, фаршированное рыболовными крючками. А ещё – глумливые издеватели над одноклассниками, таящие в себе иррациональную злобу на весь мир. Все они попадали на учёт не только в детскую комнату милиции и психдиспансер. Эту публику отбирала тьма, сортировала, проверяла сперва пассивно, а потом приближалась, и начинала активно продвигать…

 

***

Антюша Вавилонов, например, однажды вместе с приятелем, Вадькой Никитиным, попал в шумную и весёлую компанию американских бизнесменов, высадивших в Москве «десант инвесторов». Вначале всё было весело: щедрые валютные «башли» за пустяковые услуги, совместные тусовки, импортные шмотки, импортное пойло, импортные сигареты… Валютные девочки по вызову, гнило-сладковатый привкус разврата, пока ещё простенького, безобидного, полного молодой и естественной похоти…

Но однажды, ужравшись вискарём до, казалось, полного освинячивания, американские «friends» Антюши и Вадьки затеяли какую-то странную игру. Они вдруг стали кидать помидоры в старую православную икону на стене, про которую сами же в трезвом виде говорили, что это их «инвестиции», что она дорого стоит, и, типа, произведение древнерусского искусства…

А тут вдруг – помидорами… Маринованными… Из фабрично запакованной банки… Закуской для вискаря… Зачем? С ума сошли?

И Никитин на этом месте «отсеялся». Протрезвел, выбрался из объятий полуголых, контрастно раскрашенных путан и сказал по-детски, что он так не играет.

– Парни, да ну нафиг… Чем мы занимаемся? Бред же какой-то! Вы сами не понимаете?!

– Ты чего? – тормошили смешливые янки Вадьку. – Весело же! Это же просто прикол! Смотри, как весело!

– Извините, – cуконно выдохнул Никитин, – но мне это не кажется весёлым…

– Ты есть верующий?

– Я не верующий, я пионером был, но… Но к чему такое? Нет, я так не играю…

Американцы тут же покладисто, конструктивно унялись, пожали руку Вадьке, сказали, что уважают его выбор, и ни в коей мере его не принуждают. Это дело добровольное. Пусть не обижается, и заходит ещё: подзаработать, выпить, за подарками…

Но Вадька канул безвозвратно. И застрял где-то далеко внизу, на асфальте обычной человеческой жизни. А вот Антей Платонович Вавилонов вырос до «главного по связям с международными финансами». Потому что остался кидаться в икону помидорками…

Но не только это, конечно!

Это так, даже не первый уровень инициации, а скорее нулевой. Насколько ты широк умом и без комплексов, насколько свободен от предрассудков? Дальше было много такого, о чём Вавилонов доселе вспоминает в кошмарных снах, и бежит посреди ночи блевать в импортную сантехнику «туалетной залы», столь большой и сверкающей хромом, испанской керамикой, что её «комнатой» назвать язык не повернётся…

Алгоритм «инвесторов» был довольно прост: ты делаешь какую-нибудь мелкую пакость – и тебе дают 10 долларов. Потом пакость покрупнее – за неё уже 100. Как в телевизионных ток-шоу с дурацкими заданиями, которые, по сути – нескрываемая пародия на масонские инициации! От раунда к раунду вместе с заполошными воплями ведущих, массовиков-затейников, растёт сумма приза, но растёт и гнусь, через которую нужно пройти, от градуса к градусу, «до града на холме».

Если ты сядешь в кружок онанистов-вуайеристов и подрочишь у них на глазах – уже «штука баксов». А если… уже десять тысяч… А вот если такое, что… доходит до ста «косарей»!

Но пока ещё на этих этапах инициации можно, как это сделал Вадька Никитин, «соскочить»: повернуться и уйти. Говоря языком дегенеративных телешоу – «выбрать приз», а барабан дальше не вращать. И тогда соблазнители останутся в твоей памяти просто богатыми му**ками, странными извращенцами, глумящимися над туземными «Тузиками» ради забавы…

На самом деле с тобой не играют: ты проверяешься на верность дядюшке Баксу. И уйти можешь только до тех пор, пока не наступила стадия необратимости. Когда уже «посвятят», расскажут, что все эти странные игры детей-переростков с больной фантазией были подготовительным классом для вступления в чёрную ложу «Мёртвая Голова». И тогда назад, к «гражданским», к цивильным, в цивилизацию – уже дороги нет. Тех, кто, дойдя до стадии посвящения, запоздало пытались «соскочить с иглы», – вскоре находили томатно-раскатанными по асфальту «жертвами ДТП»…

Ложа отжимала из народной массы туземцев самую отпетую мразь, фильтровала из среды самых отчётливых выродков, пропитанных аномией[41] в самой явной форме, но… «Посвящённые» учили:

– Выродок – только сырой материал, только глина. С ним надо много работать, чтобы превратить в «сосуд Адонирама».

Антей Вавилонов в заготовке-сырце был лишь заурядным, пусть и амбициозным, но мелким сотрудником второстепенной советской лаборатории. Хотя и очень рвался в министры! Мечтать не вредно – однажды ему объяснили, что ложа «Мёртвая Голова» – источник всех долларов на свете, и кому захочет, дарит их в любых суммах. А на кого сердится – того стирает в пыль, лишая всех благ.

– Ващще всех – и пи**ец! Даже и убивать не нужно! – хвастались мертвоголовые, и малость привирали. Потому что порой для подстраховки (Вавилонов тому свидетель) некоторых отступников всё же «мочили»...

Как бы ни было страшно, Вавилонов, уже раскормленный долларами, кивнул – чтобы войти. И его ввели. Хочешь войти – входи в ритуальную комнату. Четыре видеокамеры по углам, посредине на привязи мохнатый ангорский, необыкновенно крупный козёл.

– Хочешь войти – входи… В него…

Если бы речь шла о козе – было бы легче. Однако и козла Вавилонов прошёл, благо, что козёл был уже «разработанный», анально давно не девственник…

Но это только первая ступень. Небольшой банк в провинции тебе с неё доверят. Но место туземного министра финансов – ещё нет. Маловато будет одного козла для такого местечка!

«Мёртвая Голова» работает с кадрами для колониальных администраций очень комплексно: так, чтобы они и не смогли, и не захотели предать «каиново братство» никогда и ни при каких условиях. Свои «кадровые технологии» Ложа копила много веков. Здесь давно уже научились компенсировать ничтожество личностей железной сплочённостью и механической отработанностью манёвра. Муштра и шагистика, шагистика и муштра! Повторение – мать учения!

Для прочности и человеческий материал отбирается соответственный, и обрабатывают его плотно, и на куканы сажают так, что не сорвёшься. Колониальный администратор в случае, если ложа им недовольна – легко уничтожаем, даже и без криминала, без киллеров и покушений. Зачем эта детективная экзотика? Чать, не кино снимаем!

Отступник, если «по нему порешали», уничтожается обыденно и гласно, легально, банальной прозой уголовного кодекса. А заодно и в глазах общественности, которые в нужный момент «вдруг» широко распахиваются:

– Ах, вот он, оказывается, какой гад! А мы и не догадывались!

Как говорят в народе: «больше всех осуждает наши слабости именно тот, кто больше всех ими пользуется»…

На отступнике тут же волдырями вспучиваются, всплывают ритуальные преступления, тщательно зафиксированные, безупречно доказуемые, за которые можно сесть пожизненно. Но это козырь, а обычно ходят не с козырей. Помягче ходят: хватает и фото соития с козлом: покажем по первой программе ТВ, вовек не отмоешься!

И вот когда комплект такого «добра» в полной мере собран – ложа являет миру очередную колониальную администрацию, специфический состав, от которого за версту сквозит невежеством, смердит непрофессионализмом, несёт ничтожеством, но который – вопреки всем иллюзиям наивной толпы – оказывается на диво непотопляемым.

И потому, хотя каждый в этой шайке кажется клоуном, и даже привык публично принимать оплеухи – страшна участь всякого, кто встанет у них на пути, когда эти крысы сплетаются хвостами…

В каком-то смысле, при всём омерзении к ним – их в то же время по-своему жаль: у них нет выбора. Философия лежит в основе всякого бытия, но у людей примитивных и плоских – философия примитивная и плоская. Например, у этих единственный смысл жизни – «уехать в Америку». Они даже не уточняют в какую – им и без слов ясно, что не в Южную… Ну, вот такой у них, бетонно зомбированных, смысл жизни, другого они не только не знают, но даже вообразить не способны.

Спросите их – зачем? Чего вам там надо?

И они не ответят. Программа у этих биороботов дальше не прописана. Они начнут блеять междометиями:

– Америка – это о-о-о! Да там – у-у-у!

И вот этим утыркам в их любимой «Америке» объяснили, что чем больше своих соотечественников они убьют, тем больше у них шансов быть принятыми.

Они и стараются… Они порой и сами не рады тому, с чем связались, но куда же им деваться?! У них голова больше одной мечты не вмещает, и кроме своего поля для гольфа в Майями у них никакого представления ни о смысле жизни, ни о счастье – нет…

 

***

Совещание по грядущей приватизации прошло под председательством спавшего харей в бумагах «царика». Его пресс-секретарь с жеманно-двойной фамилией Ястреб-Женский о таких казусах говорил загадочно и со значением: «работает с документами, рукопожатие крепкое». Шло совещание, как пишут в милицейских протоколах, «разгорячённое парами алкоголя», и придумало, а точнее – лишь приняло внесённую из тьмы программу масштабной воровской растащиловки, лютой и накалом, и цинизмом. Но, вопреки распространённому мнению, приватизация – не сам фокус, а лишь кусочек сахара, который Зверь получает от Дрессировщика, уже порадовав выполнением трюка.

В кулуарах «продвинутый» Чупачупис объяснил туповатому Вавилонову:

– Мы взяли всё в этой стране не тогда, когда на себя дооформили. А тогда, когда её захватили… Самая великая тайна денег в том, что денег… не существует.

– Ну, как не существует? – попятился любивший «бабло» больше мамы с папой Вавилонов. – А золотые? А бумажные?

– Это денежные знаки, – снисходительно, как умственно отсталому, разжёвывал Антоний Парисович. – Не деньги. Потому что люди принимают к оплате не бумажки. Не монеты или электронные «блипы». Способность напугать – единственная реальность денег. Всё остальное в них – фантом и фикция.

– Погоди, погоди… А вот эти всякие зарплаты, за работу, за услуги… Я понимаю, что смешные суммы, но всё же… Тут-то страх при чём?

– Смотри, Антюша, и учись, пока я жив! Всё довольно просто: тебе платит покупатель или работодатель. Может быть, по доброте душевной. А может быть, и за то, что ему позарез нужно. Но «позарез нужно» – это ещё не деньги. Are you able to understand this?! Откуда он взял деньги? Очевидно, ему кто-то их тоже дал, перед тем как он даёт тебе.

– Что? Не въехал…

– Не дали бы ему – он не смог бы передать тебе. Логично? А теперь, внимание, вопрос: во что вся эта цепочка упирается?

– В того, кто печатает деньги? – тупил Антюша.

– Вон тебе цветной принтер, иди, печатай! – рассердился Антоний. – Упрётся в тебя что-нибудь?

– Нет. Но тогда в кого упирается-то?

– В того, кого все боятся. Этот страх Страшила может делегировать другим… – Чупачупис элегически вздохнул, он был не чужд интеллигентщинке, поэзии фраз, – …как Солнце делегирует свой свет Луне, которая светит отражённым светом. It's clear?

– Yes, it is quite...

– В конечном итоге все цепочки платежей сходятся к Самому Страшному, который и манипулирует всеми остальными, только потому что смог их по-настоящему напугать!

– А вот так, по карманам у всякой шелупони?

– Себя имеешь в виду?

– Обидеть норовишь?

– Научить. Умную вещь тебе скажу, только не обижайся: все деньги у того, кого все боятся, понимаешь? Даже если они у тебя – они всё равно у него. Потому что он дал, он и заберёт, когда захочет, this is the obvious alphabet of life…

Настойчивой педагогикой Чупачупис добился, чтобы и Вавилонов, и все прочие подельники – выучили темник досконально. В итоге по схеме залоговых аукционов правительство взяло кредит у нескольких коммерческих банков, заложив пакеты акций стратегических госпредприятий. В аукционах приняли участие несколько чёрных орденских банков. Курировал проведение аукционов глава Госкомимущества Адольф Алоизович Туберкул… Забавное такое существо, то ли человек, то ли туберкулёзная палочка… И совершенно не сомневающийся в том, что власть – это деньги, а если деньги есть, то всё дозволено…

Юридически залоговые аукционы были проведены на основании указов президента Бориса Ельцина. Правительство не собиралось возвращать кредиты: хуже того, оно само же всучило банкирам те бумажки, которые ему потом и «ссудили обратно» банкиры…

Итоги операции стали одним из самых вопиющих памятников беззаконию в мировой истории – что совершенно не помешало объявить их «священными и неприкосновенными».

– Но как вообще такое возможно?! – недоумевали те из обывателей, которые ещё не до конца свихнулись.

– Как в песне, – отвечали им те, кто не растерял ещё остатков образования, – «Опьянев от наслажденья»…

Никто ничего не скрывал! Где потеряно представление о стыде – там нет места и бесстыдству, что естественно – то не безобразно, а самое дикое и животное объявили «естественным». Быстро перекрасившиеся «Известия» вещали на всю страну: «Да, демократы были одержимы и сильны на митингах, тем и победили прежнюю систему, но столько ли же людей приходит сегодня на демократические сходки, к урнам, когда выбирают депутата в одном отдельно взятом районе?».

Годы спустя будут резать глаз и ухо эти «одержимые» (бесами?) и «сходки» (воровские?). Но если из песни слова не выкинешь, то из истории – тем более. Минус 44 процента товарооборота за год, всего лишь за год! Моментально сбылось пророчество Владимира Высоцкого, который когда изрекал его – сам-то думал, что шутит:

Клуб на улице Нагорной стал общественной уборной,

Наш родной центральный рынок стал похож на грязный склад.

Искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой.

И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ…

О том писали газеты, отнюдь не склонные очернять политику «нового правительства», а наоборот, сюсюкая в их поддержку что-то вроде такого: «Это наша драматическая реальность, которой просто-таки упивается по телевидению оппозиция»[42].

Упыри, вырвавшись в огромный мир, словно в анекдоте, требовали себе таблеток от жадности, да побольше, побольше…

Как говорил умный Чупачупис, адски скалясь в подобии улыбки:

– Сколько сдохло – не знаю. Сколько ещё сдохнет – тоже не знаю. Твёрдо знаю только одно: выжившие останутся довольны. Что вы волнуетесь за людей? Ну вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут… Повторяю: выжившие останутся довольны!

– Но почему вы так уверены? – растерянно спрашивали у него журналисты. Он хитро, по-кошачьи, жмурился и отвечал загадкой:

– Недовольные не пройдут фильтр…

 

3.

Антюша Вавилонов был из числа весёлых демонов, и ни в коем случае не унывал, даже когда до жидкого поноса чего-то боялся. Он умел раздвинуть, раскассировать страх и печаль, как умеют только дети и идиоты…

Странно, но видимо, такова уж особенность личности у козлолюбов: Вавилонов никогда не распространял угрозы «Мёртвой Головы» на свой счет, полагая себя, согласно рекламе тех лет, «не халявщиком, а партнёром». Он и вправду, головокружась от успехов, от карьеры, скорость которой революционно зашкаливала, стал считать себя громовержцем, олимпийским божком, восседающим в кругу избранных судьбовершителей…

Между тем, как ни дуйся он на людях, мышью на крупу, как ни принимай позы величия – по сути для «Мёртвой Головы» он оставался лишь инструментом, расходным материалом, ценным – потому что много в него было вложено, но вполне заменимым.

И ложа не замедлила указать Вавилонову на его место. Точнее, даже не ложа, а всего лишь аффилированный при ней «Университет глобальной торговли Пидорга» из Вашингтона. Невероятно, но факт: уже управляя финансами Эрэфии, Вавилонов официально продолжал числиться «научным сотрудником» этого института, так сказать, «по совместительству». С соответствующими – кстати говоря, небольшими – выплатами «за услуги». В Эрэфии такое совместительство считалось для министров не только допустимым, но и почётным! Такая вот была кадровая политика, с головой выдававшая колониальный характер новой администрации. С алкашом поверху, напоминающим разваренную, полуразложившуюся тряпичную куклу на русском самоваре…

Именно «консультант» из университета Пидорга избил Вавилонова прямо на его рабочем месте, в его министерском кабинете.

В тот день с утра он радовался, как ловко «совмещает», глядясь в себя, как в зеркало, в свежей газете, в которой пообещал вернуть валютные вклады бывших советских граждан, замороженные во Внешэкономбанке СССР. Заметка вышла под заголовоком «Клиенты Внешэкономбанка, кажется, могут готовить кошельки», и этим «кажется», ловко ввёрнутом, Вавилонов особенно гордился.

Каково, а?

«Валютные средства, принадлежащие физическим лицам и замороженные во Внешэкономбанке (ВЭБ) СССР, будут, по всей видимости, возвращены их владельцам уже в 1992 – начале 1993 года».

На первый взгляд – небрежная строка, но вы бы знали, сколько дней он её выверял, согласовывал, обдумывал! Речь шла примерно о 320 миллионах долларов, в основном, воровских общаков (а кто ещё в СССР мог завести себе валютный вклад в банке?!). Их велели вернуть владельцам – нужным Америке людям, которые должны Америке служить, а не обижаться на неё.

Вернуть так вернуть. Но вернуть – понятие растяжимое!

Особенно если «кажется и по всей видимости» возвращаешь. 320 миллионов долларов дают банковский процент просто потому, что лежат на специальных счетах. И если их вернуть владельцам в 1992 году – то процент с них составит одну сумму. А если в 1993-м, то, протянув несколько месяцев, получишь совсем другой процент с «зависших капиталов». Понимать надо! Антей Вавилонов считал себя умнее всех на свете. Зря, что ли, именно его «уполномочили» в постоянно теперь пьяном Кремле сообщать о судьбе вкладов ВЭБа «в интервью «Интерфаксу»?!

В очень хорошем, мурлыкающем настроении, в очень хорошем возрасте, в самом расцвете сил, в очень хорошем костюме и в окружении очень хорошей мебели с оргтехникой, Антей очень хорошо, как ему казалось, шутил с секретаршей-моделью, длинноногой, губастенькой миниюбочной каблукастой блондинкой «без комплексов».

– Адочка, ты готова послужить Отечеству?

– А что нужно, Антей Платонович? – мурлыкала Ада по ту сторону навороченного селектора.

– Я хотел бы вставить… Бумагу в принтер…

– Сегодня, извините, Антей Платонович, не получится! Начались месячные проблемы с принтером…

– Ах, какая жалость, Адочка, а мне так с утра жаждалось…

– Ну, если очень срочно, то можно устно, или задним числом…

Как сказал поэт – и жизнь хороша, и жить хорошо, сколько вариантов для козлолюба: и устно (итальянский коллекционный стол в кабинете так велик, что Адочка может это сделать на коленях под столом), и задним числом – но это уже нужно уединиться с ней посреди кожаной мебели в комнате отдыха руководителя…

Но тут, на пике пузырящихся слюнями мечтаний, к Антюше заявился «консультант», мрачный, как Воланд, господин Эндрю Виверсон, гребаный экономист-советник «молодой демократии», уже угробивший парочку африканских стран, и теперь присланный на похороны России.

– Вы неправильно понимаете свободу слова! – первым делом сказал этот консультант, бросая на глянцевитую полузеркальную поверхность стола газету «Известия». – Вернуть вклады ВЭБа нашим людям – не ваше право, а ваша обязанность! Что ещё за «кажется»?! И почему размазаны сроки?! Вы, может, до следующего века возвращать вклады нашим людям собрались?

А ведь «многоуважаемый» (как он сам про себя думал) Антей Платонович совершенно искренне полагал, что всю «кашу с гвоздями» уже скушал, ритуально лёжа в гробу, как в чёрных ложах принято! Он полагал себя полноценным членом ложи, после того как его стукнули (кстати, больно, не очень символически) сизой шпагой по голому плечу, оставив синяк, и объявили «магистром территории». Синяк потом прошёл, а память осталась…

Разумеется, он понимал, как и все его друзья-младореформаторы, что это не просто «средневековая чушь», не дурацкая игра в сатанинские древности, а вяжущая кровью инициация нового члена ложи. Зачем же теперь это усвоенное – вновь в ухо заталкивать, как грязную липкую паклю?!

Из стен, а точнее углов огромного кабинета выдвинулись чёрные тени. Вавилонов знал, что это – скорее всего морок, агентура «Мёртвой Головы» сильна на мороки, но всё же его проняло ознобом до корней волос и копчика.

– Поверь, Антей! – улыбчиво объяснял сухопарый и страшный, как мумия, Эндрю-«консультант». – У нас остались фотографии, видео… Свидетелей куча… И если что не так, если ты нас предашь, Антюша, знай: останки младенца, которого ты жрал, законсервированы с твоим прикусом, отпечатками пальчиков и биоматериалом, типа слюнок… Так что ты теперь от нас никуда, а что это значит?

Тени, вышедшие из стен, то ли призраки, то ли люди, незаметно проникающие в помещение под гипнотическим колпаком (это предполагалось Антеем Платоновичем, чтобы сохранить «научную картину мира»), – за грудки, за безумно-дорогой галстук лондонского «фэшна» вытащили его из-за стола и поставили перед куратором.

– Так что это значит?

– Что? – еле выдавил из себя весь вспотевший, и при этом покойницки бледный Антюша.

Его ударили – раз, другой, уронили и отпиннали, казалось, наслажадясь его корчами червя на крючке.

– Что тебе теперь «Мёртвая Голова» может доверять, не так ли? You understand me, shit? Who's on duty today, дурачок?! Служи Хозяевам честно, останешься доволен… Они мировые деньги печатают! Угодишь – и тебе завезут вагон-другой этой макулатуры… Но сам никогда не воруй, это не твоя привилегия, понял? Так что никаких «кажется», Антей, и никаких 93-х годов, вклады вернёшь немедленно! Ты что, нам агентурную сетку разрушить хочешь?! Чтобы наши люди усомнились во всемогуществе USA?!

 

***

У ампирного здания в Готторпском переулке появился новый хозяин. Новые времена – новые люди! Разведку сократили – у «новой России» не стало врагов, а в здание заселились «сводники»: Межведомственная Комиссия по Своду Законодательства с Международным Правом. Аббревиатура звучала безумно, но престижно: МКСЗМП. Отчего участников радения кроме как «сводниками» назвали ещё и ласково: «миксоземцы». И в этом было даже что-то нечаянно-философское, ведь Комиссия действительно «миксовала земли» в американском миксере, в пюре господства международного права над отечественным…

Председателем сводников-миксоземцев назначили туземного кассира «Чёрного Ордена» Антея Вавилонова, поскольку теперь финансисты шли впереди всех, подчёркивая первичность денег. Но, поскольку Антей Платонович не был юристом ни разу, а всё более проходил по бухгалтерской части, ответственным секретарём в комиссию к нему приставили «заслуженного юриста новой России», свежеиспечённого генерала МВД Оскара Карповича Черпова, в более узких кругах известного, как Череп.

Черпов, придя в МВД, первым делом отказался от служебной «Волги», в рамках борьбы с совковыми привилегиями, и первым завёл в министерском гараже «Волка» – чёрный, глянцевый, как галоша, «Линкольн Континенталь»[43]. Только на таком и ездил – «ведь я этого достоин!». Новая эпоха – новые правила…

У начальника и его секретаря сложились в целом тёплые и дружественные отношения, потому что Вавилонов имел неограниченный денежный ресурс, а Череп – массу бритоголовых парней, в погонах и без погон, алчущих причаститься к финансовому потоку…

Но несмотря на родство душ и взаимопонимание, Вавилонов решил сразу поставить себя главным (как и полагалось по должности), и потому общался с Черповым, иной раз подчёркнуто-резко. Пусть знает своё место!

– Ты почему в гражданском костюме?! – спросил в тот день сердитый Вавилонов у «генерала на побегушках». – Уже в политика играешь? Это не твой уровень, Череп, изволь носить свои генеральские цацки, в лицо, без лампасни тебе козырять – рановато ещё…

Зря припёк помощника Антей, незаслуженно третировал! Черпов был далёк от политических амбиций, и оделся в цивильный пиджак с пёстрым галстуком вовсе не ради «понтов», не к тому, чтобы затенять Вавилу, единственного члена комиссии без африканских по пышности «цацок». У Черпова были свои проблемы. И он только что вернулся кое-откуда, где не хотел отсвечивать…

Следуя универсальному принципу ельцинизма «зарплата только на чай», Череп вёл некоторые коммерческие дела, в основном, по отжиму собственности у советских ещё, но уже оперившихся и припухших рублями кооператоров. В частности, дело Трищева, который очень неделикатно помер во вверенном заботам златопогонного Черпова СИЗО. От сердечного приступа, потому что, оказывается, у него было больное сердце – а мерзавцы-помощники доложить об этом генералу Черпову забыли…

– Что?! – орал генерал на своих плохо выбритых урковатых коршунов. – Сердечная недостаточность?! Почему впервые об этом слышу?!

– Так вы не спрашивали, – мялось волосаторукое офицерьё с карательски-закатанными рукавами голубых рубашек, такое растерянное, как будто все они в штаны разом наложили. – Мы и не говорили… Вот медицинский акт…

– Кто бы мог подумать? – скомкал эмоции Череп, охолонув. – Такой крепкий с виду, драчливый мужчина…

– Внешность обманчива… – охотно зафилософствовали в ответ оборотни в погонах.

Проблема возникла на пустом месте, досадно, бессмысленно – потому что изначально никто Трищева убивать не собирался, и даже калечить не думали. Всё, что от Трищева требовалось – ввести в свой кооператив «Дюк Индюк» (то есть «Герцог Индюк») подосланных Черповым пайщиков, расширив уставной капитал и передав тем самым большинство голосов в директорате подшефным кентам Черепа.

«Герцог Индюк» имел разветвлённое, огромное и успешное опытно-производственное хозяйство на базе бывшего совхоза, за-ради индюшатины. Конкурентов почти не имел – индюшатина, американская еда, в России ещё мало тогда прижилась, но раскупалась модно, охотно. И, само собой, раз уж так – Трищева решили «подвинуть», передав контроль над успешным предприятием «правильным пацанам».

Причём безо всякого насилия, шума и скверны, тихо, законно, ведь недаром Череп – заслуженный юрист новой России! Всё, что требовалось от дурака Трищева – подписать протокол о слиянии своего хозяйства с несколькими фиктивными, только на бумаге существующими кооперативами и через то потерять большинство голосов в совете директоров. Даже оставаясь там – вот как щедр был Черпов, – даже продолжая получать с «Дюка Индюка» свою толику прибыли, пусть поменьше, чем в 80-х, но то в стремительно нищающей стране – всё равно хлеб! Более чем завидная участь!

Однако Трищев пошёл в «отказку», в «несознанку», не оценил мягкости и деликатности рейдеров, убиравших его только из руководства, а не из пайщиков кооператива. Человеческий фактор: вздорный, гоношливый, противный и много о себе мнящий человечишко!

– Имя ещё какое-то дурацкое: Радий, Револий… тьфу! – Череп плюнул, так и не вспомнив.

А теперь вот всплыло, что ещё и сердечник, а этого Черпову не доложили, потому что служат в его аппарате одни бездельники и алкаши: издержки профессии!

Они и предложили, как это заведено у демократов – Трищева пугнуть. К жене его подослали двух гопников, из числа южных мигрантов. И опять же – насколько мягко и душевно всё продумал Череп! Они даже и насиловать жену не должны были, только напугать изнасилованием, маленько потискать и отпустить… Но поскольку все идиоты – и сами гопники-«понаехавшие», и курировавшие их оперработники – нападение на жену Трищева случилось недалеко от её дома. Муж из открытого окна услышал возню и вопли, выскочил со штакетником, одного гопника убил, другому очень серьёзно поранил морду, сделав колющий фехтовальный выпад своим колом «в область носовой перегородки». Которая после этого вломилась внутрь и перестала что-либо перегораживать…

– Ну, опять же, нет худа без добра! – рассудил тогда Черпов, выслушав доклад. – Теперь на миллионере Трищеве повисло дело о превышении необходимой самообороны…

Вполне себе законные (Черпов ведь юрист, и всё делал строго по закону!) часть 1 статьи 105 и часть 1 статьи 111 УК РСФСР. Убийство плюс тяжкие телесные, при смягчающих. Трищеву строго по Уголовному Кодексу (и не ищите тут бандитского беспредела!) светили два года в колонии. Ну, факт же налицо! Защищал жену от чурок – молодец. Убил и покалечил – не молодец. И никакой коррупции тут нет, «всё по вазелину», тут даже и следователя «подмазывать» не нужно, потому что «светит месяц, светит ясный»…

– Но не будем забывать об экономических целях всей цепочки событий! – выспренно сказал генерал Черпов своим «орлам», обсевшим падальщиками длинный стол в его служебном кабинете. – По-мужски, по-человечески, каждый из нас понимает господина Трищева! Наверное, на его месте каждый поступил бы так же! Потому, ради гуманности, чтобы нас не звали в народе «легашнёй», надо пойти человеку навстречу, немножко закрыть глаза на Уголовный Кодекс, вывести его на «условку». Но господин Трищев тоже должен сделать шаг нам навстречу. С этим его «Дюком Индюком». И подписать протокол включения новых пайщиков, что он с самого начала должен был сделать – если бы не оказался так феноменально глуп и задирист…

И опять сказался человеческий фактор! Никто не собирался избивать Трищева в камере СИЗО. По крайней мере – Черпов точно не собирался этого делать, ни сном, ни духом!

По плану к Трищу должны были зайти с бумагами лейтенант и капитан от Черепа, тихо-мирно дать ему шариковую ручку, и потом пожать ему ручку, отправляя на заслуженный отдых с поста гендиректора «Дюка Индюка»… И может быть, по неизжитой ещё совковой традиции – памятный подарок вручить: веселись, мужичина!

Но всё пошло наперекосяк, потому что, как справедливо заметил прогрессивный американский писатель Рей Брэдбери – «люди идиоты».

– У Трищева, кстати, имя похоже на Брэдбери, но не совсем… – меланхолично сказал «в сторону» генерал. – Рей, Рой… Нет, не вспомню сейчас…

Мудрое определение классика Черпов беспристрастно поделил поровну между Трищевым и теми, кто к нему в камеру пришёл.

Короче говоря, неугомонный Трищев начал опять безобразничать. Работая с индюками более двадцати лет, начав это бесславное дело ещё по комсомольской путёвке, сразу после окончания сельхозинститута, он понабрался от подопечных, сам стал надутым, как индюк. В общем, он начал хамить. А люди Черпова – нервные, и работа у них нервная, и вообще в стране всё очень нервно… И безо всякой команды сверху они стали Трищева бить. Они – профи, и потому знают, как избивать не убивая. Но тут этот проклятый сердечный диагноз спутал расклады…

В итоге получилось, что генерал Черпов – без вины виноват. Он ничего плохого не хотел, он хотел только отжать птицефабрику, юридическим путём, без крови, без трупов. Ибо она ведь не пресловутое «золото партии», и не Эльдорадо, эта вонючая птицефабрика, она того не стоит, чтобы смертный грех на душу брать! На бумаге всё было гладко!

А в итоге имеем труп в камере подведомственного Черпову СИЗО, растерянных исполнителей, не то исполнивших, чего им велели… И надо решать: или действовать строго по закону? или покрыть этих дураков, как полезных, хоть и тупых, «своих» парней?

Не только де-юре, но и де-факто Череп не был виновен в смерти Трищева, упавшей как снег на голову (ведь в России зима всегда приходит неожиданно!). Череп мог легко вильнуть хвостом и сказать своим бабуинам: ничего не знаю, вы человека до смерти забили, вы и отвечайте. Человек был в СИЗО за дело, правовые основания для его заключения – более чем достаточные, на нём труп и калека. Мочалить его на допросах я не приказывал – инициатива же наказуема! Знать ничего не знаю, идите по этапу, меня с собой не тяните…

Но бабуины – свои, ручные. Дебилы, никто не спорит. Но – полезные идиоты. Покрывать их – значит, уже себя подставлять. Не покрывать – лишиться усердных «немузыкальных исполнителей» и доверия других исполнителей…

С такими невесёлыми думами Черпов и поехал с утра в СИЗО, обозревать «пейзаж после битвы», и, дабы меньше привлекать внимания – надел серенький костюмчик, в котором легко сойти за фраера…

Что делать в создавшейся ситуёвине, Черпов так и не решил, кроме одного: бояться. Потому упрёки Вавилонова выслушивал с кислой миной, всем своим видом трепетно показывая, как бездушно относится к нему чёрствое начальство, как мало понимает его душевные терзания…

Откроем тайну Полишинеля: тупыми были не только подручные Черпова, но и сам Черпов. Будучи тупым, как валенок, он нисколько не разбирался в кадровой политике «Чёрного Ордена». Он искренне радовался, думая, что удачно замёл следы по своим прежним криминальным фокусам. И не знал: чем глубже увязает очередной дегенерат в «компромате», тем более лаком становится для «Мёртвой Головы» в служебной роли! Когда на таком вот жадном имбециле, как Череп, десяток трупов – то куда он денется от «курса реформ»?! Он, с таким-то багажом не то что уйти на сторону, он даже и посмотреть на сторону «зассыт»!

Не стройте иллюзий: человек первородно порочен. Даже и в относительно-нормальном обществе честная карьера за реальные заслуги – скорее исключение, чем правило. Даже и в нормальном обществе престижную должность чаще покупают, заплатив «леприконам» («ЛПКН» – «Лицам, Производящим Кадровые Назначения»), или же занимают в силу личных связей, по блату. Но то – в нормальном обществе, средней паршивости, к которому можно кое-как приноровиться, особенно если спокойно принимать очевидность первородного греха.

Если же в дело вступает «Чёрный Орден», сатанисты, бесконтрольно печатающие мировые деньги, то обычные способы сделать карьеру, способы «средней паршивости» – растворяются в адской кислоте. У «Чёрного Ордена» своя кадровая политика…

А потом наивные люди искренне удивляются: мол, как же так? Вроде бы, демократия, выборы-шмыборы, свобода слова, а на всех ключевых должностях такие ничтожества, тупые и нечистоплотные?! Откуда?

А вот оттуда! Логика есть, и она железная, просто вы её не понимаете. Точнее, даже и понимаете – но отчаянно не хотите понимать. Нормальному человеку слишком страшно это видеть – и он готов прятаться за любую химеру, даже самую экзотическую, лишь бы не увидеть очевидного: как и зачем сатанисты ставят дегенерата на ключевую должность, выстроив из шахматной расстановки дегенератов весь фундамент своего людоедства…

 

***

В конце 80-х нищим оборванцам одичалых улиц казалось, что власть валяется у них под ногами, что её поднять так же легко, как плакат «Свободу слову!» над глупенькой постсоветской головой.

Советские глупцы в большинстве своём думали тогда, что богатыми становятся по собственному желанию: захотел – и стал. Оттого лишь глупой подлостью представлялись им советские нормы, мешавшие желать обогащения. Самые умные из советских людей (что вовсе не означает ума как такового) – поднимались до осознания, что путь к богатству – не для всех. Это, мол, суровый конкурс ума, таланта, трудолюбия и «всего такого прочего».

Отчасти в этом они были даже и правы – с важной оговоркой: судить на этом конкурсе будет вовсе не какой-то независимый арбитр, а твой злейший враг, который все твои таланты и труды оценит если не в отрицательном смысле, то уж непременно – с огромным понижающим коэффициентом.

Понимание реальности, адекватность, вменяемость – придут к «детям перестройки» много позже. Да и то не ко всем. И, к сожалению, лишь эпилогом свершившейся катастрофы, а вовсе не инструментом её предотвращения. Потребовалось много лет, и ещё больше жертв, чтобы человек шкурой своей ощутил, какая чудовищная диктатура, какой беспощадный и нетерпимый ко всему человеческому и всяческой человечности уклад воссел над российскими руинами…

А то, что толпы шарахаются по площадям, гомоня каждая своё, и пока ещё не натыкаются на пулемёты, – так это временно[44]. И, главным образом, несущественно. Ну пошарахаются день, два, неделю, ну надоест им, да и голодно станет – и пойдут на поклон к господам работодателям…

Кривляться и шутовствовать можешь бесплатно. Но если захочешь покушать – то придётся расстараться господ радючи. И если хочешь сладко жрать, то вдвойне и втройне…

У глобальной катастрофы ликов много, много граней, и они внешне не схожи: перенаселение не похоже на вымирание, застой не похож на войну. Но ведь и хобот слона не похож на его ногу, а хвост на ухо! Что с того? Все они – слоновьи! Если человек потерял Бога, то он уже вошёл в режим катастрофы, а какой именно стороной она обернётся – мы заранее не знаем, да это и неважно. Бывает капитализм оглушающий – когда цинизм чистогана превращает человека в скотину, неспособную встать с четверенек. А бывает и и возбуждающий – когда тот же самый цинизм чистогана побуждает человека превращаться в обезумевшего от крови хищника. А бывает и в смешанной форме – и так, и так, пополам одно с другим.

Над этим адом – «общество спектакля»: над сталью геноцида гной полоумия и выделывающегося паясничания. Если сталь капитализма хорошенько вымазать гноем демократии, то снаружи зрителю кажется, что ничего кроме гноя и нет – и тогда, рассчитывая на мягкое – внезапно для себя напорешься на острое и твёрдое, железное внутри гнойного сгустка…

…Ночи не проходит, чтобы в холодном поту кошмара не пришла бы к Антею Вавилонову другая ночь, и подземелье, и слизывание гадости, свежей, зловонной, с жёлтых керамических плит в большой, но душной, герметично закупоренной зале «гностического герметизма». Ещё на старинные иконы мочиться заставили, но, в сравнении со всем предыдущим – это уже была для Вавилонова сущая ерунда… Те, кто завидуют ему, легко крадущему миллионы из дырявого бюджета Эрэфии, – просто не знают, через что он прошёл, пока к воровскому ордену причастился…

От бессоницы он включал в зале телевизор, но и оттуда, даже в полуночном бреду, лился всё тот же привычный ему кошмар:

«Политическая ситуация в России, – вещала с экрана сопредседатель ДемРоссии Марина Салье, – характеризуется явным оформлением «правой» оппозиции курсу радикальных демократических преобразований и все большим отходом от этого курса президента России Бориса Ельцина и нынешнего состава российского правительства. И я подчеркнула на съезде, что прежде, когда разрабатывались планы реформ, радикальная часть движения безусловно поддерживала президента, но сейчас, когда нет практических результатов, с политикой его правительства согласиться нельзя!».

Вавилонов слушал вполуха, но думал в оба полушария: среди «дерьмократов» были настоящие, купленные с потрохами «Мёртвой Головой». И были так называемые «мусорные», которых никто не покупал, которые «ломанулись в движуху» по принципу «все побежали, и я побежал». Следуя как бы стадному инстинкту. Модная повестка – а они хотели быть модным…

«Мусорные» создавали много шуму и служили прикрытием для настоящих. Нищие, отсечённые от чёрной и страшной мертвородящей силы доллара, они не представляли никакой угрозы, и значили не больше, чем трещотки на садовом пугале. Но вот вопрос: у них же на лбу не написано, что они «мусорные»!

А вдруг кто-то из них только притворяется «мусорным фриком», демшизой, сам же – «Смотрящий» от ложи?! Вот эта Марина Салье – она какая? Проклятая неизвестность…

– Объективная реальность, – научили Антюшу в «Чёрном Ордене», – это разновидность галлюцинаций, вызванная острым дефицитом алкалоидов в крови человека…

 

***

Будучи в умственном плане на голову выше большинства своих подельников, вице-премьер Чупачупис знал старое латинское изречение: «предателей презирают даже те, кто вынужден пользоваться их услугами». Рассчитывая, что его прослушивают Всемогущие, Чупачупис строил фразы, как тонкий психолог: хозяева ведь не поверят, что лакей их за глаза хвалит. Значит, говорить надо так, чтобы запись показывала правдоподобие.

– С каким отребьем приходится работать! – сетовал Чупачупис секретарше, мысленно приближая себя к Хозяевам, и дистанцируясь от туземных соратников. В такое настроение – психология не даст соврать – кураторы поверят! – Пригласи-ка мне этого… Министра, мать его…

Вавилонов догадывался, что приглашён по недоброму поводу, и вошёл заранее бледный, подшаркивая подошвами лучистых крокодиловых туфлей.

– Чего у тебя там за дела с Кравино? – с ходу, с места в карьер напустился на него вице-премьер.

– Понимаешь, Антоний, у меня на даче документы из сейфа выкрали… Важные секретные документы… А это рука людей Кравино, не иначе!

– Я знаю, – бравировал догадливостью Чупачупис, – что шариться по домашним сейфам подследственных – фирменный стиль Кравино! Но, давай подумаем вместе, что он там мог у тебя изъять? О деньгах или брюликах ты бы так не парился – с ветра пришло, ветру и отдано… Значит, документы… А какие документы? Я чисто логически предполагаю, Тюша… Может быть, вредные нашим Хозяевам? Так нет теперь в природе таких документов, дело-то сделано… А значит, документы эти вредны лично тебе. Ну, и о чём они тогда, если Хозяевам невредные, а тебе лично вредные? Я не знаю и знать не хочу, ты в курсе моего принципа: меньше знаешь, дольше живёшь. Но, как твой друг, я пока тихо вычисляю, что ты чего-то спёр, чего не надо было, и боишься, что Хозяева узнают… Кроме Хозяев тебе бояться-то некого, не меня же!

– Антоний, там дело в том, что… – бледно и немочно бормотал Вавилонов.

– Я ж тебя знаю, ты же, Тюша, грёбанный клептоман! – скалился Чупачупис. – Тебя же если в деревенский сортир пустить посрать – ты оттуда всё говно из выгребной ямы в карманах вынесешь!

– Но, Антоний, я же…

– Ты не обижайся, я тебе это как друг говорю, как соратник по нелёгкой борьбе за демократию! Зная твои слабости… Если ты что-то украл у Хозяев, то мой тебе приятельский совет: верни. Возмести. Положи, как лежало, и скажи, що так и було…

– Да я возместил бы! – чуть не разорался Вавилонов, раздавленный, буквально размазанный давлением ужаса изнутри. – Я бы, при нынешних возможностях, возместил бы в десятикратном размере! Беда в том, что фарш невозможно провернуть назад…

Он еле сдержался, чтобы не выпалить эту тираду, чуть было не купился на сочувственный тон «старшего товарища», с которым вместе легли под иностранных господ.

– Надо понимать уже, у кого можно брать, а у кого не по рангу! И мой тебе совет – ты лучше с Копейкой договорись…

– С кем?!

– Ну, кличка у него такая, Копейка! Потому что, как «жигули-копейка», с лица персонаж Фредерико Феллини, а внутри «совок». Наверное, и такие тоже нужны, Марчеллы недоделанные! Какого только дерьма природа не лепит в процессе эволюции… Так вот, Антюша, когда его надо будет убрать – его уберут кто надо. А ты не отсвечивай!

– Но, Антоний, я…

Чупачупис не стал слушать нелепых оправданий, додавил жёстко этот сальный прыщ на лице колониальной администрации:

– Чем меньше в этом деле пыли, тем для тебя же лучше… Хозяева пока в эту сторону не смотрят, у них дела поглобальнее, твоё счастье… А ну как посмотрят? А ну сосчитают ситуацию, как я вот сосчитал? Ты пойми, те, кто тебя посадил в министерское кресло, на электрический стул посадят тебя ещё быстрее!

– Что ты такое говоришь, Антоний?!

– Понимаешь, – разгулялся Чупачупис интеллигентской в глубине нутра душой, – свобода – это отсутствие всякого закона. Потому что любой закон – это принуждение. А принуждение – противоположно свободе. Простая линейная Аристотелева логика… Был такой Аристотель… Впрочем, тебе-то откуда знать?

– Оскорбительно говоришь, Антоний Парисович!

– Лично знаком с Аристотелем? Это похвально! Так вот, свобода – это отсутствие всякого закона, но с важной оговоркой: такого закона, всем об этом рассказывать, – тоже нет. И если я хочу говорить, что Ассирийская Педерастия живёт строго по закону, кто мне запретит? Ты, что ли?! И я так буду говорить, и пусть Аристотель твой в гробу перевернётся! Но, Антюша, в узком кругу, по дружбе, я тебе всё же сказал, как оно есть… Если ты исчезнешь случайно, Антей, то тебя будут искать. А если исчезнешь по плану, то ни одна сволочь не вспомнит, что ты вообще был!

 

***

Что дальше? Ничего. Если ничего не свято – то ничего и не безумно. Человек не может отличить помешанных от нормальных, если ничего не отстаивает…

На бывшем государственном телевидении, превратившемся в какое-то жуткое облучательное устройство, убивающее мозг быстрее метанола, проводился закрытый аукцион. Невозможно понять, кому такое могло прийти в голову – тем более, что выдумавший это – был, скорее всего, совсем безголовым. По условиям идиотских торгов, тот, кто заплатил больше остальных, мог поздравить россиян с Новым годом вместо всем надоевшего и совсем невменяемого «презика», ставшего в просторечии неприличной на слух аббревиатурой ЕБН.

Победил на конкурсе безумия двоедушный упырь с двойной фамилией Гей Люссакович Мавр-Уйти, который поздравил страну в рекламном ролике на первом канале. Гей Люссакович основал первую в России и ещё не известную свойствами финансовую пирамиду «ХХХ». Операции с билетами ХХХ составляли до 97% оборота Московской фондовой биржи. Только в Москве Мавр-Уйти грёб с сумасшедших 50 млн. долларов в день. Успех ХХХ наложил из ануса реформ 1700 таких же пирамидок на голову «освобождённому народу».

– Его же на самом деле не освободили, – сказал Клокотов Савлу.

– А он на самом деле и не народ, – ответил Кравино.

– Тогда кому же мы служим, Савл Манулович?

– Никому, господин Клокотов. Ты теперь не слуга, а господин, вон и на визитке у тебя написано…

Держава, народ, стыд и совесть, вослед разуму, растворились, как комовой сахар, размешанные ложкой в дурмане, настоянном на крови. Исчезла тяжеловесная устойчивость бетонных свай, вместо них – заколыхалась зыбь какая-то, без веса и без места, марево миражей, за которыми бегут и бегут, падают и падают с обрыва толпы обезумленных или бесноватых.

Посреди этой фантасмагории, более всего напоминавшей покинутый всеми врачами сумасшедший дом, – в багровом тумане блуждал Антей Вавилонов и его «ЦУ» (Ценные Указания) подручно-прикладному генералу Черпову в поисках нескольких украденных листочков бумаги из давно неактуального архива…

Да, да, эти ведомости не имели уже никакого смысла ни для кого, кроме одного человека на свете: финансового куратора глобализации молодой, только что возникшей «Эрэфии» – Российской Федерации – Вавилонова Антея Платоновича. Те, кто в ведомостях этих расписывался за скромные, по нынешним меркам столичных хищений, валютные получки – уже забыли, или постарались забыть, что пару лет назад были на таком «первичном подсосе» у созданного ложей «Мёртвая Голова» Университета глобальной торговли Пидорга, располагавшегося в Вашингтоне.

Они стали важными людьми в колониальной администрации покорённой России, и то, что когда-то принимали взятки от «потенциального противника СССР» – теперь уже считали не компроматом, а гордостью. В «Эрэфии» за такое ордена выдавали, а не срока, как раньше.

Ложа «Мёртвая Голова» своего добилась, рассадила во власти в РФ своих людей, и считала свои инвестиции в подкуп национал-предателей вполне, и тысячекратно, окупившимися. И вряд ли стала бы будировать вопрос – о давно перевёрнутой странице «выплат научным сотрудникам по ведомостям», которые вёл российский кассир Университета Пидорга Вавилонов.

А вот Антею Платоновичу имело смысл побеспокоиться. Потому что в бытность свою «кассиром мировой мафии» он вёл двойную бухгалтерию, выдавал на руки подельникам вдвое меньше, чем отражал в поступавшей в Вашингтон, хозяевам ложи, отчётности.

То есть – как и положено жадной крысе, «закраивал», и сильно, обворовывал тех, кого страшнее в мире нет. И если они теперь узнают, что управляющий финансами колониальной администрации Вавилонов так делал – жутко и вообразить, что они с ним сделают!

 

***

А делов всего-то и было, что: поставили в российском отделении ложи «Мёртвая Голова» «брата» Вавилонова «на кормушку». И стал он раздавать бурно размножившимся предателям Родины их иудские тридцать сребреников. Вавилонов тут же смекнул, что эта мразь согласится предавать и за пятнадцать, и незачем 30 сребреников на них тратить: много чести, не в коня корм, слипнется то место, в которое он козла поимел на церемонии «вхождения в Европу».

По законам конспирациии и с точки зрения процедуры Пидорга никаких ведомостей вообще не полагалось, всё устно, потому что доллары для тех, кто их печатает, не стоят ровным счётом ничего. Но Антей Платонович был лишь слугой у тех, кто печатает доллары, и для него доллары стоили по советскому задранному до небес, гомерическому курсу. И Вавилонов стал делать то, чего лучше всего умел: воровать.

Ведомости он завёл сам, по собственному почину, чтобы крепче держать в руках своих подопечных. Они, расписавшись за сумму взятки, сдавали тем самым Вавилонову важный компромат на самих себя. Потому Вавилонов, ещё в прежней жизни, выдавая им доллары, заставлял расписываться «как положено», и прятал ведомости всей сетевой агентуры в свой сейф. Как позже выяснилось – оказавшийся не слишком надёжным…

Когда переворот осуществился и СССР исчез – никто из продажных уже не побоялся бы огласки своего «валютного» прошлого, и как компромат ведомости ценность потеряли. Их нужно было сжечь, и Вавилонов собирался их сжечь, и проклинал себя, что не сделал этого вовремя, но тут… случилась эта неприятность, самая болезненная в его карьере в «новой России».

Заставляя расписываться клиентелу, всю эту разветвлённую грибницу «молодой демократии», в своих дурацких ведомостях, по старой «совковой» методе Вавилонов думал держать подельников в руках. А в итоге сам оказался в чужих руках.

«Мёртвой Голове» не долларов жалко: у неё заповеди железные, и Вавилонова в Вашингтоне заставили их вызубрить так, чтобы ночью разбуди – произнёс без запинок. «Нельзя обманывать Хозяев!» – гласит одна из заповедей чёрного ордена. Воруй, у кого хочешь, но только не из хозяйского кармана!

Собственно, теперь, возглавив при Ельцине российские финансы, Вавилонов так и собирался делать, но из прошлого прилетел камень, и грозил проломить затылок! Вопрос «что будет, когда в Вашингтоне узнают о двойной бухгалтерии?», не давал Вавилонову спать.

– А если сказать, что ведомости фальшивка? – спрашивал он сам себя. И тут же отвечал сам себе:

– Все фигуранты выплат – живы и при больших должностях. Их вызовут в Ложу и спросят: «Сколько на руки получали, за сколько расписывались?». И – они вспомнят. Они не захотят поменяться с Антеем Платоновичем местами на этом правилище… Они не будут лгать кураторам… Потому что заповедь номер пять гласит – «Нельзя обманывать Хозяев!».

Несколько листков бумаги, маркированных Университетом Пидорга, могли запустить процесс, которого Вавилонов очень боялся, тем более что знал, как иногда агенты Ордена исчезают без следа, так, что и молекулы от них не сыскать. А вот что с ними перед этим делают – вопрос, менее известный Антюше…

– И самое обидное, – рассуждал он сам с собой, – совершенно неизвестно, как они отнесутся, если узнают! Опыта нет и спросить не у кого. Может быть, посмеются: ты вор, за то и ценим. А как бы мы иначе могли тебе доверить то, что доверили? Ну, не будь ты вором? А может быть – сожгут заживо и на видео запишут, чтобы другим неповадно было в хозяйский карман лапки запускать… Тоже возможно! 50 на 50! Им же и то и другое – без разницы! Это как с сытым медведем в лесу встретиться… Ему пофиг, раз сыт – нападать или убегать. Начнёшь руками размахивать и орать – подтолкнёшь к бегству. Сам побежишь – сработает у него инстинкт преследования добычи… Но это неточно. Кто ж знает, кроме медведя, которому пофиг напасть или убежать?

– Те, кто льют кровь в коммерческих целях, – утешал он сам себя, – знают, что она такое, и знают ей цену. И потому – отдадим им должное – никогда не льют её понапрасну, из глупости или хулиганства. Пожиратели детей, ритуальные расчленители – при свете дня, пока им не нужна твоя голова, могут казаться очень деликатными и обаятельными людьми. И тут нет ничего странного: они же не заинтересованы, чтобы их ночное лицо открылось!

Так утешал себя Вавилонов – но не слишком утешительным получалось утешение…

 

4.

Октябрьским серым и дождливым, сопливым деньком Октава Орлаев просочился в серый тюремный каземат, в комнатушку с грубо, масляной краской, крашенными бетонными стенами, с решетками на окне, с кнопкой, навязчиво приглашающей «вызвать контролёра». Свидание было «коммерческим» и потому не отмечалось в книге учёта. Октаве не нужна известность, а смотрителям – нужны деньги, и на пересечении интересов договорились, это и есть «рыночные отношения». Привыкай, народ!

Если сюда, в застенки специфической ельцинской «демократии», попадал простой человек, скажем, дворник – ну, примерно такой, как папа Азиры, украв чего-нибудь мелкое, – его тут превращали в свиную отбивную, выколотив всё, что нужно, самым простым и прямым путём «к сознательности». Но Азира принадлежала к высшей лиге, к аристократии финансового мира. И даже в застенке пользовалась привилегиями высшего сословия.

Её мучители не то чтобы братские чувства к ней испытывали, или какую-то там классовую солидарность, это для них высоковато, а просто побаивались. Подуй ветер в другую сторону – и твоя подследственная станет вдруг твоей начальницей, и запросто, и много раз так бывало… А вот в этом случае ты к ней придёшь, и будешь рассказывать, как без тебя бы её совсем уничтожили, но с тобой, как с прокладкой, совсем у неких «них», давивших на тебя, принуждавших тебя, – «совсем» не получилось. И это твоя несомненная заслуга перед новой шефиней, что ты скромно просишь учесть…

Азира встретила Октавиана как бы не в себе: она была очень бледна, и в самом деле – как живой труп, а на скуле и на виске её красовались ссадины. Прошло совсем немного времени – а женщина-«вамп», пленявшая сердца швейцарских «барыг» превратилась в женщину-полутруп с бескровными белыми губами, усталыми глазами в кровяных прожилках, с изможденным взглядом.

Свидание стоило Орлаеву очень больших денег, время было до крайности ограничено, а она молчала – и как бы что-то немым взором спрашивала, не разобрать что...

– Что с тобой, милая?! – спросил Октава, испуганно и нежно прикасаясь к её ссадинам. – Тебя тут бьют?!

Её рука была завернута в какую-то тряпку, в серый бинт, и он пропитался кровью.

– Октава! – она поймала его сильную и полнокровную ладонь, прижалась к ней щекой. – Я тут долго не протяну... Пожалуйста, передай Манулу, что я ничего не подписывала, и ни словом его не сдала... Я знаю, они будут говорить обо мне другое, они всё, что нароют, сообщат от моего имени... Но ты скажи – это не так...

– Я думаю, он и сам догадается, чать, совершеннолетний…

– А ты всё равно скажи. Азира Орла... – она споткнулась о вроде бы чужую фамилию, но потом добавила увереннее, – Азира Орлаева своих не сдает, так и передай...

– Да наплевать мне на Манула! – взорвался во всей своей заботливой и трогательной непосредственности Октава. – Он там сидит в «Лефортово» в отдельной генеральской камере! Со всеми удобствами, с ресторанной жрачкой, телевизор зырит, а ты тут... Кто тебя бьет?! Следователь?! Скажи мне фамилию – я его на пилораму отвезу и пластами покромсаю...

– Это не следователь... Чиганашка в «хате» прессует...

– Я её убью! Я денег не пожалею, себя не пожалею...

– Помолчи... – она приложила тонкий пальчик с грязным, сломаным ногтем к его губам. – У меня мало сил... А ты такой... наэлектризованный... Никому не будет лучше, если я свалюсь в обморок... Так что ты молчи и выслушай, ладно...

– Ладно... Я их всех убью...

– Скажи Айле, пусть задействует Шамаху, брата…

– Бесполезно, Азь! В Шамахе к власти пришёл турецкоподданный гамадрил по имени Иблис-бей, Сефардовы сами в подполье…

– Эк я тут от мировых новостей-то отстала… – нашла в себе силы улыбнуться Азира, хотя на душе заскребли кошки – якоря безнадёжности…

– Октава, тогда вместе с Айлой напрягите старые связи Манула по ЦК, но из отдельной камеры его вытащите... Пусть пропишут в общак, там спокойнее... В отдельной его или газом удушат, или залечат...

– Я не хочу ничего про...

– Молчи, молчи, милый... Кравино – это мы, понимаешь? Не будет его – и у нас шанса не останется, лес рубят – кусты не пощадят... Меня тут держат так, чтобы не докопаться было до нарушений... Очень вежливо, все по уставу... Таскают каждый день в медпункт, там толстая веселая врачиха вся сияет доброжелательностью, и «лечит» меня... Каждый день шприцем вытягивают грамм по сто крови... Все из одной дырочки – если всплывет – скажут, кололи внутривенно, доктор прописал...

– Азира, я их...

– Молчи... Больше недели я так не продержусь, да и неделя-то многовато... Если получиться – попытайся договориться с начальником ГУИН – ему башлено за наезд, а раз башлено – может быть, получится и отмаслить... Помни – на меня у тебя только неделя, но не делай глупостей... Если что, не свидимся больше – прости за всё... Знаешь, у меня тут все время черные круги перед глазами, и я вспоминаю тот буковый лес, как ты мне кричал: лживая, фальшивая... Я, наверное, сильно виновата перед тобой, я не думала, что все так получится... Казалось – подумаешь... Ну, ты мне вначале и правда глянулся… Думала, в любом случае парню столичная прописка не помешает…

Октава уронил голову в руки, до боли впился в собственные волосы и глухо, рычаще заскулил раненым зверем.

– Я не такая уж пустая, как ты думаешь... А ундина... Помнишь, ты назвал меня ундиной?

Он помнил, но ровным счётом обратное. Он помнил, что не называл её ундиной, это какой-то бред малокровия, а называл он её русалкой, и в ругательном смысле, когда они собачились: что холодная, фригидная, с рыбьёй кровью, губит мужчин (в тот момент он жалел не только себя, но и цюрихского дурачка, которого русалка тоже утащила в свой омут).

– Это мне по сердцу пришлось, – «переписывала историю» теперь сходящая с ума женщина. – Ундина! Это у тебя красиво получилось... Ты даже когда ругаешься – остаешься джентльменом, ха-ха!

– Азира... Я за тебя... – рвал на себе рубашку Октава со слезами, воровато прячущимися в уголках глаз.

– Передай Манулу, что я ничего не подписывала, – повторялась она. – Его обязательно постараются убедить в другом, я-то знаю...

– Уходите! – дергал за плечо контролёр в зеленой форме. – Октавиан Петрович! Вышло время...

Но Октава не уходил. В итоге его пришлось выволакивать двум мордоворотам под «белы рученьки», а он рвался, и, как дурак, орал на весь коридор:

– Азира! Я тебя выкуплю! Я их всех порешу! Так и скажи – ножницами на кружки резать буду, кто тебя обидит...

– Кого он порежет, ос-споди! – улыбалась польщённая Азира, снова оставшись одна. – Всю жизнь болтун был!

И – чтобы забыться, отодвинуть от себя ужас мучительной долгой смерти, воображала себя, закрыв глаза, снова в детстве, на отцовской тесной кухоньке…

Где, казалось, протяни руку, и до любой стены дотянешься, с табурета не вставая, дверки кухонного шкафчика для посуды закрывались неплотно, образуя в белизне своей (отец всегда считал неопрятность смертным грехом, и никто тщательнее его в целом мире не протирал кухонную утварь) как бы щербинку между зубов. Эдакую узкую, но вполне себе смотровую щель, в которую бочком выглядывали самаркандские пиалы, синим узором по белой керамике… И цена этой чайной экзотике – пятак в базарный день, и заурядны они, как самый скучный из стандартов, а сейчас снова увидеть их, раскрыв дверки шкафа, подержать в руках – показалось со шконки Азире сверхроскошью…

От детских и студенческих воспоминаний память влекла её в Цюрих, в обстановку бальных иллюминаций и власть «иллюминатов», и она, глядя через решётку на корявые голые ветви клёнов в палисаднике изолятора, вздыхала, отчасти уже и тронувшись рассудком:

– Где ты, заботливый Пьетро Пьяве, тёплые глаза холодного, ко всем, кроме меня, человека?

Где все эти франсезиньи[45], мидии в белом соусе и лангустины на гриле из его рук? Под бокальчик тёмного бургундского, а? А как мастерски, великосветски он наливал этот бокал – наклонив краем, накренив бутылку под особым углом, чтобы ни одного плебейского разливного «булька» не послышилось!

– Небось, теперь-то, девочка, локти кусаешь? – насмешливо спрашивала себя Орлаева.

И это она ещё не знала, что голову её ненаглядного Кравино новые хозяева страны продали его шамаханским «кровникам»…

 

***

– Меня зовут Абдулазал Мирахмед оглы Ягафаров, – белозубо улыбнулся вице-премьеру Чупачупису визитёр. И я вице-президент шамаханской нефтяной компании «Шагане».

– Повезло вам! – иронично присвистнул Антоний Парисович. – А ко мне какими судьбами? Нефти нам не нужно, сами продаём, куда девать, не знаем…

– Человек нам нужен, – по-восточному примитивно, без прелюдий, начал Ягафаров. – Человек из прошлого. У нас на Востоке обид не забывают. И добрые дела тоже. Прошлое не исчезает, оно возвращается последствиями!

– Мудро, но я чем могу помочь?

– Отдайте нам Савелия Кравино. Вам он уже ни к чему, вчерашний день, битая карта… А у нас счёты к нему есть, большие…

– «Копейку»?

– Некоторые и так его зовут! – разулыбался ещё шире и жутче Абдузалал Мирхамедович. – Вы нам копейку, а мы вам вот…

По щелчку пальцев шныри вице-президента из «братской» республики внесли в кабинет коробку из-под ксерокса.

– Что, ксерокс, что ли? – изумился Чупачупис.

– За копейку и ксерокс неплохо! Но тут такой ксерокс… Ну, если не вся корпорация «Ксерокс», то существенная доля её акций! Откройте, увидите…

Антоний Парисович открыл крышку объёмистой картонной упаковки. Увиденным был удовлетворён. До мурашек: коробка была доверху завалена долларами. Ну, что ж, нефтяная компания «Шагане» может себе такое позволить…

– А почему ко мне? – поинтересовался Чупачупис ради приличия.

– У нас на Востоке говорят: не трать время, беседуя со слугами, ступай сразу к хозяину…

– Приятно, но… Следствие не в моём ведении…

– В вашем ведении, Антоний Парисович, Смерть. А она всё покрывает. Следствие-медствие-бедствие, какие вопросы? Кто хочет умереть, с вами ссорится, а кто хочет жить – ищет с вами общий язык…

– Ну, я могу попробовать… Поговорить с соратниками по демократическому движению… Так сказать, законность и правопорядок в наших руках, и…

– Согласитесь, ксерокс за копейку – хороший размен.

– Да уж, пожалуй, – птичьим жестом почесал Чупачупис огненно-рыжий висок.

– По рукам, Антоний Парисович?

– Вам он зачем?

– Главным образом, что вам он незачем…

– И всё же? Зачем он вам?

– Слушай, урус, – окрысился шамаханский гонец со всей чёрнотой злобы, на которую способны душители Востока, – ваша империя кончилась, однако! Чего в Шамахе делается – не твоё теперь? Should I remind you that this was a condition of your coming?[46]

Услышав из уст азиата чистейшее оксфордское произношение господского языка, Чупачупис от неожиданности сам перескочил на хорошо ему знакомый язык хозяев:

– It goes without saying... I'm just curious...[47]

– Любопытство – это хорошо! – разулыбался гость, разгоняя зависшее было в воздухе недопонимание. – Много знаешь – долго живёшь, если молчишь… Удовлетворяя ваше любопытство, могу сказать, что Копейка кровник мой…

– Ну, кровник так кровник! – смирился покладистый Чупачупис. – Нам советские кадры тоже без надобности! Заберёте с заднего выезда из «Лефортова», в чистом виде, без шума и пыли! Хонекера продали[48], а уж этот, поди, помельче масштабом…

– Я рад, что мы поняли друг друга! – вставая, кивнул вице-президент, и оставил после ухода вместе с коробкой свою великолепную визитку. – Если ещё какие будут вопросы – обращайтесь! Мы, ключевые игроки нефтяного рынка, должны понимать друг друга!

Чупачупис решил, что дело, хоть и вонючее, но мелкое. Никто этого Кравино не хватится. «Властью божьей помрэ» – заактируем, сожжём бомжа в крематории, наполним его прахом дорогую урну, и захороним, на невозможный, но всё же теоретически предполагаемый случай проверки!

Всего и делов-то!

Чупачупис позвонил, кому следует, и отдал соответствующие распоряжения. И пока Кравино в наручниках, с мешком на голове выводили во внутренний дворик, запихивали в чёрную, с тонированными стёклами машину – вице-премьер радостно крестил коробку из-под ксерокса широким скотчем. Приятным баритоном, мелодично, жмурясь от удовольствия, мурлыкал:

Вдруг, патруль, облава,

Заштормило море,

До свиданья, пава,

Я вернуся вскоре…

«Надо взять на заметку! – думал он. – Доллары в коробке из-под ксерокса! Молодцы эти азиаты! Это же так обыденно – по административному зданию несут коробку с оргтехникой! Ящики, сундуки, чемоданы – всё хуже! Коробка из-под ксерокса меньше всего вызовет подозрений, если нести её по коридору правительственного учреждения… Нет, реально, молодцы эти шамаханцы, недаром их Пушкин воспевал!».

 

***

Вопреки всем неприятным предчувствиям и смутным догадкам звёздный час следователя Греева всё же состоялся. Арсений Андреевич поймал-таки питцевского маньяка, оказавшегося неким Геной Пташкиным, тунеядцем городской окраины, психически «отклонённым». При задержании Пташкина с поличным капитан Греев не сдержался, и «применил незаконные методы воздействия». Проще говоря – избил мразоту до полусмерти. Макая в праведном гневе мордой в коробку с девичьими трусиками, которые извращенец Гена Пташкин нюхал на досуге, онанируя на свои «подвиги»…

По этому поводу было назначено служебное расследование «о превышении мер необходимости». Греев снова стал ощущать подсос под ложечкой, раздвоение реальности: ну, не станут в нормальном мире расследовать, кто и зачем помял рожу маньяку, у которого руки по локоть в крови!

Значит… Стало быть…

Полковник (целого полковника прислали!) из службы собственной безопасности МВД в допросной комнате крепко пожал руку младшему коллеге, и с порога объявил, что считает его героем. Разумеется, и речи быть не может о каком-то взыскании за избиение серийного убийцы! По этому поводу Греев может быть совершенно спокоен.

«Но тогда зачем?» – подумал Греев так истерично, что почти вслух.

И полковник почти услышал этот вопрос.

– Вот что нас беспокоит, Арсений Андреевич! – сказал полковник, пристально глядя в глаза подследственному. – Очень беспокоит нас… уверены ли вы, что Пташкин действовал в одиночку?

Греев теперь уже не догадывался – знал. Знал, кто к нему пришёл и от кого. По сценарию, расписанному Клокотовым – кстати, куда он пропал?!

Леденел у Греева хребет и волосы шевелились у корней…

– Понимаете, – направляюще подталкивал особист, – такое количество убийств… Некоторые с видом ритуальных… И какой-то нищий, нигде не работающий психопат… Может, у него были сообщники, как вы считаете? Кстати, на что он жил? Квартира у него от деда, мы выяснили, но он же явно не голодал, и к тому же постоянно пьянствовал!

– У него от деда остался синий рабочий халат. Он под видом грузчика проникал в гастрономы и выносил продукты с чёрного хода…

– Три года?!

– Гастрономов много…

– Значит, думаете, никто его не подкармливал и ему не наливал?

– Не, ну собутыльники, конечно, были, следствием все установлены, проверены.

– И? – давил полковник так, что в горле у Греева спирало дух.

– Все асоциальный элемент… Иногда они меняли ему водку на продукты, иногда наоборот…

– И всё-таки три года… – снова пожал плечами особист. – Такая схема… Вы уверены?

– Советская бесхозяйственность! – проявил Греев политическую грамотность в духе перестройки. – У сотрудников гастрономов нет личной заинтересованности, нет хозяина, чтобы следил… Проходной двор…

– Да, да! – версия с политическим подтекстом, дававшая делу демократический привкус, очень понравилась полковнику. – Значит, решено: Пташкин действовал один, сам по себе?!

– Я думаю… – выдавил Греев, ворочая языком, как чугунной наковальней, еле-еле сдвигая его с места, – Пташкин был один… Все материалы дела указывают, что он – маньяк-одиночка…

– А вас не удивило, что он как будто бы сам старался помочь следствию? Дома в коробках складывал улику к улике, словно бы на себя материалы готовил?

– Я… говорил об этом… с психологами… Многие маньяки внутренне хотят, чтобы их поймали… Они к тому же бывают тщеславными… Пташкин очень мечтал о славе, он смаковал фотографии своих коробок в газетах… Пташкин – одиночка.

– Это хорошо! – улыбнулся проверяющий Грееву. – Это очень хорошо! А представьте, их была бы банда… А так один! Конец – делу венец, так ведь? Я думаю, что вас, как человека, проявившего и ум, и сердце в этом деле, ждёт скорое повышение и перевод в следователи по «особо-важным». Хватит алкашей на районе гонять, правда ведь? Пора делам государственным вашу энергию посвятить…

Ах, Клокотов, Клокотов, если бы тебя не было – то всё это Греев выслушал бы с восторгом и безо всяких угрызений совести. Потому что Сеня Греев ведь до тебя именно так и думал! И этот финал представлялся ему до разговоров с тобой – совершенно правдоподобным, желанным, единственно-реалистичным…

Спустя немного времени следователь по особо важным делам экономического отдела МВД РФ майор милиции Арсений Андреевич Греев получил ордер на квартиру улучшенной планировки в ведомственном доме, выстроенном «онли» для милицейского начальства. Теперь он уже не ходил на службу пешком, а его подвозила «служебка», как и полагается «важнякам».

О Грееве говорили:

– Молодец!

И ещё говорили:

– Он понятливый!

Вторым Греев гордился даже больше, чем первым. Всякому приятно, когда тебя считают умным. А вовремя предать – это не предать, а предвидеть…

И, как общепризнанно умный человек, Греев «фильтровал», кого можно бить наотмашь, а с кем лучше держаться «уставных отношений». Ну так, на всякий случай!

Что бы сделала более усердная, но менее понятливая легавая горилла? Приковала бы Азиру Орлаеву к табуретке, сперва избила бы до полусмерти, а потом бы в анальный проход бутылку из-под шампанского засунула. Когда за подследственным, как за приснопамятным Пташкиным, на которого свалили весь питцевский убой, никто серьёзный не стоит – это самый короткий путь к успеху. По лицу Пташкина видно, что дегенерат. По жилищу, по одежде видно, что нищеброд. Такого хоть через мясорубку пропусти – одним будет пофиг, а другие «спасибо» скажут…

Но вот Азира свет Амирхановна – другого полёта пташка. И – что понимает только умный человек – с такими пташками не нужно, как с Пташкиным. С такими – иногда идти в обход короче, чем прямой дорогой…

В итоге Азира Орлаева видела перед собой раз в день, примерно к обеду ближе, ледяного, вежливого и учтивого следователя. Он не пытался подружиться, втереться в доверие, то есть перегнуть палку: враг есть враг, а ему шепнули, что Азира – враг. Но даже самая строгая проверка ничего не сумела бы отыскать противозаконного в его мерах воздействия на этот раз!

Греев с безукоризненной корректностью подсовывал ей бумажки на подпись, а, не добившись результата, беспокоился о её здоровье и посылал в медпункт – выдавить в шприц из вены ещё немного жизни, чтобы стала слабее и покладистее.

Греев – умный человек, иначе бы сюда не попал. Но он – вовсе не бесхребетный двурушник, иначе тоже бы сюда не попал. Враг есть враг, и со врагом – как со врагом. Но чужими руками.

Волею «рыцаря без страха и упрёка» Греева Орлаева попадала к живодерше-врачихе, потчующей её гигиеническими историями и все время уверяющей, что это для её же блага, что это не пытка, а необходимая процедура. Раз за разом эта фурия тянет из вены багровую мякоть, студенистую, густеющую кровищу, и просит издевательски:

– Ты уж потерпи, миленькая! Больно чуть-чуть, да ведь надо! Доктор прописал... Надо лечиться, болезнь ещё никого не красила...

И снова Греев, волосатые потные руки, пластиковая ручка по 20 копеек, протоколы допросов. Кравино, коррупция, связь с преступными группировками, заговор, финансирование путчистов...

– Вы мне невинные глазки ангелочка-то не стройте! – зло советовал Арсений Андреевич. – Пума! Думаете, мы не в курсе?! В блатной среде такие «погонялы» просто так не прилипают!

А потом, за неимение второго «нумера» сам же играл в доброго следователя, сыграв злого:

– Плохо выглядите, Азира Амирхановна! – участливо трогал её за локоток. – Беспокоите вы меня... Когда народные денежки вместе с вашим партбоссом воровали, небось не так жили? В джакузи купались, в соляриях загорали, в «Асториях» жрали белугу с икрой? А вот видите, за все платить приходится... Ох, не для вас тюремный климат, по виду вашему вижу, не для вас... А что делать – не «Метрополь», отдельных люксов не имеем, терпите... Подпишите? Нет?! Ну, мать моя, да на вас лица нет! Быстренько в медпункт, на процедуры...

Камера. Зыбкое марево бытия. Слабость и дрожь в ногах, неутихающая боль в руке – кажется, что там, откуда брали кровь, – огромная, пульсирующая язва... Но нет – сфокусировав взгляд – Азира видела только маленькую одинокую красную точку... Мастера тут по части уколов, видать, большая практика.

Подсадили «чиганашку» – женский вариант «опущенной». Очень радующуюся, что из переполненного, где нары в три яруса, общака попала в двухместный «бес»[49]. Чигань с порога начала хозяйничать, представилась Дусей.

«Как банально! – подумала Азира. – Была б я героинею кино – двойку бы поставить сценаристу за отсутствие творческой фантазии…».

Четыре шконки в «бесе» – а две пусты, специально, чтобы никто разговору по душам не мешал.

– Лизать мне будешь! – решила Дуся, ощерив фиксатую пасть. – Без мужика-то тоскливо тут...

– Спасибо за предложение, – нашла силы улыбнуться Азира. – Но ты не в моем вкусе... И потом, я замужняя женщина...

– Муж твой на воле остался! – взвизгнула матёрая кряжистая бабища. – А тут ты такой будешь, какой я пожелаю!

– Я сплю только с теми, кого хочу! – отрезала Азира. – А тебя я не хочу, пошла нах...

– Ах ты б....! – взорвалась Дуся – Ах ты ё.... ая корова! Натуралка тут нашлась, с мужем хочет пялиться... Ну, я тебя научу манерам...

Сложила руки в замок, и этим молотом с размаху, с приседом – врезала ей в нос. Ослабевшее обескровленное тело подвело – Азира не удержалась, рухнула со шконки на холодную плитку пола. Дуся всадила ей под груди смачный пендель, потом второй. Боль разливалась во все стороны, лучами, но малокровие как-то частично её анестезировало. Получалось забавно – две пытки гасили друг друга встречным палом...

Азира едва смогла подняться на четвереньки. Толстомясая Дусина нога навалилась коленом сверху, придавила обратно.

– Будешь лизать?!

– Мужа моего... приводи... – цедила Азира с губ слюнявую сукровицу – его полижу...

– Ах ты сука! Да я тебе...

Откуда-то в голове крутится попсовая песенка: «Ты агрегат, Дуся, ты Дуся, агрегат, ты агрегат, Дуся, на сто киловатт...». Да уж, тут и побольше с киловаттами-то выйдет...

Ручища Дуси рвет за волосы наверх, как утопающую, вытаскивает с пола на нары.

– Ладно... – как-то спокойнее говорит Дуся. – Я тебя пожалею... Зубы вышибать не буду... А то выйдешь, сама знаешь, беззубой только в бомжатнике минетчицей работать, низший класс... А ты, лярва, наверное, за валюту ходила, судя по фигурке... Ходила, а? Сколько предлагали?

– Три миллиона долларов... – грустно улыбнулась Орлаева, и подумала, до чего же неправдоподобно звучит порою правда жизни.

– Ври, давай! – не поверила Дуся. – Но баксов сто, поди, в «Интуристе» срезала, а? Потому и брезгуешь моим пролетарским телом, фифочка нашлась, дама с амстердама... Я тебя, интердевочка, научу Родину любить... Полюбишь меня, если жить хочешь... А зубы пока поберегу, может, одумаешься, а без зубов уже, я ведь не камень тоже...

...На следующий день следователь Греев увидел у Азы следы «повреждений на лице» и с притворным участием спросил, заглядывая в глаза с пробирающим проницаловом:

– Азира Амирхановна, что случилось? С соседкой подрались? Отселить её от вас?

– А что для этого нужно? Подписать показания?

– При чем тут показания! – возмутился Греев. – Что мы, по-вашему, звери или пытки используем?! Чиркните заявление, отсадим тут же...

Безупречен! Сам собой гордился!

Азира ещё в школе была умной девочкой. Она знала службистские коленца, сама в «органах» служила: отсадят Дусю, подселят Пусю. Но ждущая на запасной скамейке Пуся может уже и не пожалеть зубы Орлаевой, поэтому менять шило на мыло не стоит.

Она ушла в камеру после «процедур» в медчасти, и Дуся снова била её, вымогала любовь, но с ещё большим аккуратизмом.

«Или ей сказали меня щадить, что вряд ли... – думала Азира. – Или, наоборот, ей приказывают меня бить, а она не больно-то сама и хочет...».

– Раздевайся, сука, и на мою шконку быстро!

– Я же сказала... У меня без любви не бывает...

– Слушай, фифа, я ведь не заразная... Жалко мутузить тебя, и так малахольная... Ты покорись, будешь моей – как шахиня сидеть будешь: с чаем, с куревом, с водкой...

– Я шахинь знавала! – улыбнулась Азира растрескавшимися губами, припоминая «стан, кипариса стройней» Айлы Сефарди. – Они не курят и водки не употребляют... А чай у них – кок-чай, ты такого и не достанешь...

– Тварь! – завизжала Дуся, снова впиваясь в неряшливую спутанность волос Азиры. – Сладкую жизнь припоминаешь?! Кончилась твоя сладкая жизнь, поняла?! Я теперь – твоя жизнь и смерть...

Придавила голову Азиры к колкому сукну тюремного одеяла, поцеловала ей ухо – и вдруг жарко, плаксиво зашептала, щекоча мочку губами:

– Девочка, милая... ты прости меня... Заставляют ведь меня... Подыграй хоть чуть-чуть, а если я тебя бить не стану – меня саму в «пресс-хату»...

– Знаю я... – попыталась вывернуться Азира. – Сразу поняла, когда ты зубы мои пожалела...

– Ну, а знаешь, так чего ты себя и меня мучаешь?! Подыграй немного, чтобы гады эти, вертухаи, два снимка сделали – вот я свое и отработала, на досрочку пойду...

– Не могу я, Дуся, – каким-то былинным слогом, наверное, от слабости малокровия таким вычурным, сказала Орлаева. – Муж у меня – вдруг ему в руки фотки те попадут? Что он тогда обо мне подумает? И в организации, где я работаю, таких вещей не понимают... Они ведь в тюрьме не были, не знают, как ломают тут. Подумают, мол, сама я, по собственной воле...

– А мне что делать, сука! – перешла Дуся с шёпота на крик. Вздернула Азину голову, и начала награждать пощёчинами. – Муж у неё! Организация у неё! А у Дуси ничего нет, только условно-досрочное, которое ты, б..., срываешь мне! Чё, без денег не можешь, шлюха, да?! Я тебе с воли перевод сделаю – вот, век свободы не видать – перевод тебе сделаю, сто баксов твоих интуристовских, как с куста... Уступи только, сыграй...

– Я, Дуся, любовь за деньги не признаю...

И снова Греев. Бумаги. ручка. В отказ идете? Медпункт. Пункция. Обморок. Кружево – черный снег идет в камере. Лицо Октавы. Нет, это лицо Дуси. Плачет. Умолять начала!

– Подыграй, подыграй, милая! Вертухаи на меня давят – мало бью, говорят... Ломай её, говорят... Не хочешь у меня – дай я у тебя полижу, только ноги раздвинь...

– Пошла! Пошла вон! – шепчет Орлаева белыми губами.

Сил говорить нет – поэтому Азира отталкивает поневоле похотливую сокамерницу, сжимается, сворачивает руки и ноги в позу эмбриона – мол, врете, гады, не возьмете…

Все в копоти грязного тумана. Шамахаская чилля – разгар лета – жжет кожу, как возле домны, тридцать градусов в тени... Цюрих, Женевское озеро... Кольцо с изумрудом от Пьетро... Венский штрудель... Старая площадь, ЦК КПСС, «смотрины» нового сотрудника... Школа... детство... Все, приехали, жизнь просмотрела, пора и....

Откуда-то издалека слышен грохот кулачищ о дверь. Дуся не выдержала, ломится из камеры, требует врача:

– Помирает она! Мусора, гады! Наложила я на ваше условно-досрочное, подотритесь им! Вы эту девочку только со мной вместе убьете теперь!

Провал.

Новый день. С шумом (он иначе не может) в камеру вваливается краснорожий и взъерошенный Октава Орлаев. Его пытаются сдержать конвоиры, он их грубо отталкивает и орёт нечеловеческим голосом:

– Где «чиганашка»? Глаза ей вырву!

Дуся визжит поросёнком и жмется в угол. Октава идет на неё с блатной «козой» на пальцах.

У Азиры уже нет сил ничего объяснять, она со шконки хватает Октаву за дубленку, тянет назад:

– Не та! Не та это!

– А... – в замешательстве останавливается Октава. – Раз не она... Эта не трогала тебя?

– Защищала...

Октава легко, как пушинку, поднял опустевшую без половины крови жену на руки, она положила голову на его плечо, на мутоновый воротник, и закрыла глаза.

Дуся смотрит на это, как на мексиканский сериал, чуть не со слезой. Она такой любви в жизни своей грязной и подзаборной близко не видала.

– Ты это... – говорит ей смущенный, как ребенок, Октава. – Извини, что я так на тебя... думал, била ты её... Спасибо тебе, короче... Если что нужно – ты заходи, Погона, Орлаева всякая собака знает, покажет... Помогу...

– Ты муж? – спрашивает очевидное Дуся.

– Угу... Забираю вот её... деньги собрал, выкупил...

– Ты, муж, береги её... Мать детей так не любит, как она тебя... Если обидишь её когда-нибудь – гадом будешь...

 

***

«И вот ведь какая интересная штука, – размышлял Кравино, когда его увезли в неизвестном ему направлении, – игры без правил быть не может, а драка бывает. В драке без правил можно победить, а в игре? Если ты проломил голову шахматисту – ты партию в шахматы выиграл или проиграл? Вопрос спорный, зависит от арбитра. И от того, есть ли вообще какой-то арбитр…».

Эту загадку ему и предстояло разрешить далеко за городом. Там, в густой роще, в распадке, чтобы скрыть ото всех ненужных, посторонних глаз, тёмная машина, принявшая в «Лефортово» экс-генерала Кравино, остановилась, шаркув шипованной резиной по заиндевевшим, истлевающим травам. Напротив поджидал другой чёрный лимузин…

Кравино вывели подышать свежим воздухом, сняли наручники и холщовый мешок с головы. Из лимузина вылез пожилой, жутковатого зловещего вида шамаханец.

Упиваясь своим торжеством, этот азиат самолично разлил коньяк по стопкам на переносном складном столике для пикников. Он не просто пикник устроил, он священнодействовал!

И представлял себе, как где-то далеко, в торжественной обстановке Чупачупис звонит Вавилонову и настаивает, что тот ему должен.

– В Шамаху уехала твоя проблема, Тюша! Я для тебя расстарался, ж**у тебе подмыл!

– А не всплывёт? – тревожно спрашивает Вавилонов.

– Нет, у этих не всплывает! У нас ведь не сталинское НКВД, расстрельные дела полвека хранить, чтобы потом какой-нибудь гондон в архиве ковырялся, противоречия искал! У нас умно, по-американски, «нет тела – нет дела». Тебе, кстати, урок, заруби на уде, тебя тоже касается: ненужные у нас исчезают так, что уже через год доказать факт их когда-то существования практически невозможно…

Кравино поднял глаза к небу, потом посмотрел под ноги. Как ни крути, а жить – хорошо. И хочется…

– Ну, здравствуй, кустым, братишка! – широко улыбнулся главный азиат, шагнув навстречу, и обнял Кравино по-дружески. – Видишь, вот и я тебе пригодился! Долг платежом красен…

Это был Гусман Усейнович Сефардов, из-под расстёгнутого ворота сорочки у него выглядывала алая полоса «турецкого галстука»…

 

5.

«Мир нереален! – солипсически думала Орлаева, оказавшись в этом бревенчатом теремном доме, и спрятавшись вместе с ним от всего мира посреди картинного, упоительно-живописного, хоть мольберты расставляй, соснового бора. Дома не числилось в кадастровых документах, официально его не существовало, как говорится – «в списках не значился». Явочная база-укрытие СВР по отделу военно-финансовой разведки… – Не, ну мир реально – нереален!».

Словно в сказке: пряничная больничка в глухом лесу. Обслуга тут, как в санатории, вся с медицинским образованием. И меню расписное, диетическое, как в больничке… Азира проходила здесь реабилитацию.

Проснувшись на клинической, регулируемой «койке пациента» поутру, в боковом, углом под кровлю скошенном треугольном «нумере», Орлаева натягивала джинсы и очень толстый, тёплый объёмно-бесформенный синий свитер, такой пухло-пуховый, что он грел, как шуба. И, с непокрытой головой, на цыпочках, чтобы не перебудить соседей, выбиралась в лес погулять. Под кроссовками Пумы, по иронии судьбы марки «PUMA», шуршала опавшая хвоя, лёгшая за много лет ворсистым ковром, и хрустели хрусталики изморози. Тонкие, как яичная скорлупа, льдинки поверх лужиц разбегались паутиной трещин из-под её ступни.

Тот, кто побывал в тюрьме, – не только учится ценить свободу, но и начинает её маниакально, снова и снова проверять на ощупь: если есть выход в доме, нужно несколько раз на дню его открыть и убедиться в возможности выйти, даже если снаружи ничего не требуется.

А уж тем более, если тебе требуется такая освежающая, тихая и поэтичная прогулка через подъедаемый предзимними «утренниками» хвойный лес, от которой парадоксально, но типично по-осеннему, мешаются в душе грусть и радость красоты и увядания.

Нагулявшись, надышавшись здоровым до эталонности, холодным и смолистым сосновым воздухом, дойдя иной раз до трассы (а это неблизко), Азира возвращалась, продрогнув, потирая озябшие тонкие пальцы жестом «рука руку моет». Здоровалась с теми, кто сонно и с курортной ленцой выползал из гостевых «нумеров» формально-несуществующей «санатории». И грела ладони над плитой посреди общей залы, украшенной охотничьими трофеями вдоль срубных стен, над закипающим чайником, пока он не начинал, как ему положно по службе, «свистеть постовым». И бывшая Бекова с ностальгической улыбкой советовала чайнику, как когда-то в доме отца своего, Амирхана:

– Не свисти, заварки не будет!

А отец посмеивался… Теперь всё было то же самое, кроме отца… Где они, беззаботные дни советского детства дочери дворника, настрого запретившей себе стыдиться происхождения?

Пациенты санаторного терема завтракали по-спартански, потом расходились на процедуры. Процедуры были «ничего» – помогали слегка, но куда больше лечил здоровый, пропитаный смолистым хвойным воздухом долгий сон и общая атмосфера покоя, монастырской неотмирности. Поутру, когда протапливали большой центральный очаг в общей зале, в который русыми косами сбегали приталенные на углах, узенькие балясинные лесенки из номеров, в корпусе витал древесно-маслянистый аромат угольков сухой горючей растопочной щепки. Азире на хрустком крахмале идеально-свежего инвентарно-меченого постельного белья снилось что-то хорошее, хоть глупое и расплывчатое, но улыбавшее во сне.

…На третий день проснулась – возле узкой одноместной койки, над которой склоняется срубный откос «треугольной» палаты, – большой розовый букет и коробка гематогена. Выглянула в окно – он! Кравино садится в свою «Волгу», уезжает – прямо у неё на глазах…

Наспех, кое-как одевшись, натянув кроссовки, Азира выскочила в общий холл, чуть не кувыркнувшись с замысловатой «хоровой» лакированной лесенки, и застала на диване возле пылкого камина Люду Ярцеву с чашкой кофе в руке.

– Ты куда так скачешь, коза горная? – насмешливо свела бровь неотразимая Ярцева. – Смотри, шею свернёшь!

– Он тут чего делал? – заполошно спросила Орлаева.

– Кто?

– Кравино!

– На тебя смотрел! – улыбалась Люда, и непонятно было, шутит она или всерьёз. – Приехал с цветами, с конфетами, посидел возле тебя, будить не стал – очень уж, умилился, сладко спит! Попозже поговорим, сказал, а сейчас мне ехать надо! Да ты бы его минуту назад тут застала – он вон на огонь любовался!

И Ярцева ткнула пальчиком в сторону славно разгулявшегося пламени камина, выложенного диким камнем, украшенного поверху головами кабанов и оленей, охотничьих трофеев.

– Значит, успею! – истерически взвизгнула Азира, бросаясь к дощатой, крепко сбитой массивной двери санаторного дома.

– Чё ты успеешь?! – привстала от недоумения и любопытства Ярцева.

– Напрямки, через лес! – объяснила, неизвестно зачем, Орлаева, неизвестно зачем семафоря у порога руками и аж подпрыгивая в жестикуляции, как будто пыталась привлечь внимание далёкого корабля с необитаемого острова.

Она имела в виду: шоссе делает в районе тайной дачи изрядную петлю, а если пробежать через сосновый бор, то можно перехватить уехавшего отсюда минуту назад на трассе.

– Да стой ты, дура! – начала было Людочка. – Я ж говорю тебе, он завтра приедет…

Но Орлаевой уже и след простыл.

– Нет, это же… – ворчала Ярцева, отставив маленькую чашечку на блюдце. И пошла к резной точёной вешалке возле двери, стилизованной под ветвистые оленьи рога. Где копошилась, доставая лыжную шерстяную шапочку с помпоном из рукава своей долгополой, отороченной енотом, дублёнки тонкой импортной выделки. А потом смешные варежки со снеговиками из карманов…

– Не, ну в натуре, с какими идиотами приходится работать! – жаловалась Люда вошедшему одышливо с холода завхозу Домотканеву. Домотканев привёз на объект, как в СССР говорили, «мясопродукты», по-советски качественные и по-советски же дурно упакованные в какую-то рваную, грубо приспособленную картонку. Он складывал мороженое мясо с рук у дверей, как дрова, и непонимающе смотрел на Ярцеву.

– Один идиот, – сказала ему Люда, – не играет в шахматы, потому что умеет… Нормально, да? Обычно не играют, если не умеют, а он вот так, выпендриться чтобы… Другой идиот считает Рембрандта «использованным пипифаксом в золотой раме», мазнёй, раздутой жуликами… Но эта всех переплюнула!

– Кто? – из вежливости попытался изобразить участие равнодушный ко всему, кроме своих «мясопродуктов», Домотканев.

– Аська. Орлаева. Раньше Бекова была – лучше бы и оставалась! Шеф припёрся к ней с веником из роз, посидел у изголовья нашей болящей, пожалел будить… Веник оставил, сам смылся, очень мужской поступок!

– Завидуй молча!

– Ой, да больно надо мне! – искренне возмутилась Ярцева. – Чему-чему, а амурам в дурдоме сам завидуй! И теперь эта лосиха горбоносая в одном свитере, ладно хоть, в кроссовках, не босиком – поскакала к нему напрямую через лес, перехватить его на повороте… Вот, спрашивается, зачем? Если ей так нужно, чтобы до города подбросил, неужели мы бы тут ей попутку не нашли?!

– А ты куда собралась? – подозрительно прищурился завхоз, посторонившись у косяка, чтобы пропустить в холодное утро Ярцеву, одевшуюся вполне по-зимнему.

– А действительно, куда? – притормозила Люда. – Мне что, больше всех надо? Я просто к тому, что если эта дура, напрягшись на бегу, в лесу упадёт, у неё обмороки ещё случаются, так ведь почки себе отморозит, пока очухается… И вот придётся теперь Люде идти по следам бешеной овцы, как следопыту, смотреть, не валяется ли она под кустом? Правильно! Так держать! Кроме Люды – кому ещё это нужно?!

– Ну, удачи тебе, девонька!

– Может, компанию составишь?

– Не, у меня мясопродукты…

– Дык и у меня не овсяные хлопья… Там в бору упали, может быть… На бочок – потому что от них сбежал серенький волчок…

– Люд, ну правда… Сходи сама…

– Так и знала! – и Ярцева раздражённо хлопнула массивной дверью…

Странно, но Азира, напоминавшая спортсменку на утренней пробежке, неслась через сосновый бор по мягкой, пружинистой и хрусткой инеем опавшей хвое, совершенно не думая о своей слабости, о малокровии, о том, что – ей врачи велели не бегать, а по стеночке ходить. И – Ярцева права – она, выкладываясь в беге по-полной, совершенно не представляла себе, чего скажет Манулу, если догонит.

И почти упустила! Выскочила из леса, внезапная, как призрак, как призрак же, худая и белая, на асфальтное полотно чуть ли ни под самый радиатор чёрной шпионской «Волги», пошатнувшись, закашлялась, и рухнула на четвереньки… Пока бежала – в глазах витали чёрные точки. Потом стали чёрными мушками. На асфальте, под аккомпанемент кашля, превратились в изрядных чёрных мотыльков…

Кравино выскочил быстрее оторопевшего водителя, не закрывая задней дверцы, побежал к сотруднице, помог подняться. Как-то нелепо, по-родительски, отряхнул её одежду…

– Азинька, что с тобой? Что случилось?! Зачем ты тут? И так?!

– Скажи мне! – процедила Орлаева с полусжатых губ. – Это ведь ты меня вытащил?!

– Нет, это Октава денег собрал и выкупил… Сейчас, при демократии, есть такая услуга для состоятельных господ: выкуп из мест заключения…

Она мигом возненавидела его за попытку шутить под звуки её кашля.

– Почему ты всё время мне врёшь?! – взвизнула взбешенная Пума и ударила его острым, маленьким, почти бессильным от анемии кулачком в широкое плечо атлета. Потом барабанила кулачками снова и снова – в плечи, в грудь, со слезами… Задавая снова и снова бессмысленный, и нисколько не срочный (зачем бежала, как угорелая?!) вопрос: почему он ей всё время врёт?

Что она имела в виду – она и сама в тот момент исступления и почти безумия не знала.

Водитель, выскочивший помочь, – понял диспозицию и деликатно вернулся за руль, плотно закрыв за собой дверцу.

– Это ты ведь меня вытащил?!

– Ну я… – неохотно признался Кравино. – И что это меняет? Кто бы тебя ни вытащил, тебе ещё кроссы марафонские бегать рано, Солнышко…

Азира прильнула к нему, как магнит к металлу, положила голову ему на плечо.

– Ну, и как это понимать? – улыбнулся шеф.

– Как «я счастлива»…

– Это хорошо… Ты только не забывай кушать гематоген, и вовремя ходить на процедуры, это пока главное, остальное потом приложим и докупим!

Только сейчас, скользнув взглядом, Азира заметила, что левая рука Кравино в белой перчатке. Пижонской, если смотреть издалека, парадной перчатке. А если вблизи – то в перчатке из ткани эластичного бинта. Разумеется, левая рука! Правой он должен был им чего-то подписывать…

– Что у тебя с рукой?

– Так, ерунда… – попытался он отмахнуться.

– Ты опять мне врёшь? Что у тебя с рукой?!

– Ну ты же знаешь, руки у меня из задницы растут… Начал по дому рукоблудни… тьфу, рукодельничать! И попал молотком по пальцам… Сломал…

– Сколько раз попал?

– Ну, точно не вспомню, очень больно было… Раз десять, наверное…

– Видимо, очень хотел ты этот гвоздь забить… – начала Орлаева посмеиваться. – Дядюшка Поджер вешает картину[50]…

– Вот-вот! – охотно поддержал он её новый тон.

Но в масть не зашло…

– Что с нами теперь будет, Савл? – снова посерьёзнела Азира.

– Об этом поговорим завтра!

– Ты, бл…, не Скарлет О’Хара, чтобы так лепить!

– Я не сказал – «подумаем завтра». Я сказал – что завтра буду готов поговорить. Для этого сегодня мне нужно ехать, и кое-что доделать… Скажем, молоток помыть, а то он весь в крови… Ну, и задать в паре мест пару вопросов… От ответов и будет зависеть…

– Хорошо. Езжай. Я подожду.

– Но вначале я отвезу тебя обратно в палату…

– Нет, я сама, через лес, тут недалеко напрямую…

– Садись в машину, – попросил он с ласковой угрозой, – и прекрати мне мотать нервы! У меня с нервами и так очень натянутые отношения…

 

***

– Чего вызванивал? – строго спросил генерал Черпов, в демисезонном пальто и есенинской шляпе напоминавший рядового алкаша. Играя в юриста этот, если называть вещи своими именами, бандит носил очки-половинки, с очень модными, очень узкими линзами, словно бы надкусанными сверху, и потому позволявшими смотреть поверх них. И не просто носил, а всякий раз, общаясь с кем-то – доставал и нацеплял на нос: типа, от многочтения дальнозоркость замучила…

– Чего хотел?

Анатолий Михайлович Клокотов за столиком в кафе-аквариуме напротив здания Готторки, пропуска в который уже был лишён, дружеским жестом предложил «генералу инкогнито» свой кефир.

Череп предсказуемо отказался. Он бы выпил – но не стариковского кефира…

– Хотел у тебя, Оскар Карпович, по-дружески уточнить: чего ты вдруг на всю команду Кравино взъелся и по пресс-хатам распихал? Кто навёл, кто стимулировал?!

– Закон, Анатоль! – раскрыл по-детски наивные глаза Черпов. – Согласно моим должностным обязанностям, за хищения в особо крупных, за коррупционные схемы… А ты что думал от меня услышать?! С ума ты, что ли, сошёл, сюда ко мне являться, да ещё и с такими оскорбительными для чести мундира намёками?

– А с делом кооператора Трищева это не связано? – прищурился Клокотов, по-кошачье лакая кефир с краешка гранёного стакана.

– При чём тут одно… другое… – растерялся Череп. Он хотел уйти, взвизнув стулом по плиточному полу, но что-то в глазах, во всей уверенной повадке Клокотова его удерживало. Заставляло узнать побольше, задать наводящие вопросы…

– Трищев вообще никаким тут боком! Он по совсем другой статье под стражу был заключён, за превышение самообороны! Он, чтобы ты знал, человека убил…

– Ну, так уж и человека?

– Это вы с вашим бл**ским Кравино людей на сорта делите! А для меня все люди равны перед законом. Убил – отвечай, кем бы ни был, даже если депутатом в прошлом избирался!

– Да я разве против? – засмеялся Клокотов. – Пусть бы и ответил этот женолюб! Только он ведь не ответил, молча помер…

– Он сердечник был! И молчал. Если бы сказал – ему бы изменили меру пресечения, врача бы приставили… Но он, сука, гордый был, пока не помер, мы про его митральный клапан так ничего и не узнали! Хули, Анатоль, мы что, районная поликлиника, каждому задержанному комплексное медицинское обследование проводить?!

– То есть кооператор сам виноват?

– Морально, может быть, и наша доля есть. Если по-людски смотреть. Ну, перегнули палку… Но юридически всё чисто: сел по прозрачному делу, кардиологию свою скрыл от следствия, прихватило – и помер. Наш паталогоанатом говорит: он и дома точно так же бы откинулся! В тот же день, или через другой-третий… Дома, может, ему и комфортнее было б, однако ж сам понимаешь: важно, где жить, а где помирать – уже не так важно…

– Ты как кролики, – иронизировал Клокотов над заметно нервничающим, и даже немного раскаивающимся проходимцем из «нового начальства».

– А что кролики? – подозрительно отстранился Черпов.

– Кролики хотели любви, а их разводили… И тебя развели! Ты любви и искренности, что ли, хотел от своих камерных вурдалаков? Почувствовал себя их папой? У тебя же, Оскар, следственного опыта блокадный воробей насрал! Ты всегда был шаркун паркетный! Будь у тебя дознавательский стаж, ты бы сразу фишку просёк.

– Какую ещё фишку? – напрягся Черпов, несмотря на непрошибаемый оптимизм сановного идиота ощущая холодком по спине, что сейчас услышит что-то склизкое, крайне неприятное и гадкое, пачкающее и мундир, и мозги (у кого они есть).

– Твой Трищев за что присел? – нехорошо, не по-товарищески, будто бы злорадствуя, улыбался Анатолий Михайлович. – Он двух гопников раскидал в ручной драке! Одного насмерть! Спроси себя, Оскарушка, как это у него могло быть слабое сердце? Сердечники так дерутся? Умело и энергично?

– Ну, у него был врождённый диагноз… Порок сердца…

– Это у тебя порок мозга! Твои выродки ему сломали позвоночник у основания, не считая других тяжких телесных… А когда он умер в камере, то обосрались тебе правду докладывать. Понимали, что ты их огорчишь за такую выходку… Решили свой состав приуменьшить – дескать, сердчишко барахлило, «властью божию помре»… Нашли знакомую врачиху, подписали липовый акт, небось, все свои сбережения ей отдали! И свалили всё на слабое сердце клиента…

– Ты думаешь? – побледнел генерал Череп. Видно было, что он, как стакан, наполняется диффузионно негодованием и страхом, две сильных эмоции причудливо смешивались на его пропитом лице.

– Знаю. Есть медкарта Трищева, в его поликлинике, есть родственники, никогда про его болезни сердца не слышавшие. Труп можно эксгумировать, и полюбоваться, как твои коршуны заплечные позвоночник ему от таза оторвали, расчленители долбанные!

– Ты политку не просекаешь, Анатоль! – чуть облегчённо вздохнул Череп. – Американцы заказали убить всех русских! Они как раз это всё и поощряют, ты ещё не въехал?

– Ну, во-первых, не всех, а большинство, – скучающе, как учитель второгоднику, разъяснял Клокотов политику масонерии. – Они даже индейцев не всех кончили, для музеев оставили экземпляры… А, во-вторых, твой Трищев был как раз из меньшинства, которого хотели оставить…

– Не понял!

– Да где уж тебе!

– Ну снизойди, по старой дружбе! – остервенело кривлялся Черпов. – Будь так любезен, ненастоящий полковник...

– Ты забыл, чем занимался Трищев! Его птицефабрика называлась «Дюк Индюк».

– Ну и что?! Да хоть «Герцог Хер Сок»!

– Ну вот. На сок янкам может и впрямь хер. А вот разведение индюшек – национальный американский промысел! Ты знал, что Трищев был в США по приглашению тамошних птицеводов? Обещал им какие-то соблазнительные технологии и стажировки, и тамошние рвачи очень интересовались его методами? Так что твой Трищев – не просто «один из русских», на которых американцам накласть! Он – один из немногих нужных им русских специалистов, которого твои гиены угробили без американской, и даже без твоей санкции! Потом зассали тебя, и подсунули тебе акт о сердечном приступе, а ты подмахнул, труп не осмотрев… Да и посмотрел бы – чего б ты там увидел? Ты же не врач!

– Врёшь, Анатоль, у меня наверху крепкие зацепки! Нынче наша власть! Меня прикроют!

– Ваша-то ваша, да твоя ли лично? Мало ли среди ваших же, желающих тебя подсидеть, Оскар? А тут американцы недовольные, что у них изо рта индюшатину вырвали… Позвоночник в СИЗО сломанный! Уверен, что за твою халатность и некомпетентность никто не захочет уцепиться?

Череп молчал и сопел. Как у дебилов и бывает – когда перед ними поставят неразрешимую задачу, класса эдак из пятого средней школы… Молчал и сопел, и ждал, что собеседник выручит…

И Клокотов жестом картёжника (а может быть, шахматиста?) выложил перед оторопевшим Черповым две визитные карточки. Одна – детектива из американского частного сыскного агентства Томаса Кея, гостя российской столицы. Другая – журналистки «СиМММ», знаменитой криминальными расследованиями Триши Маркус.

– Вот эти ребята очень хотят со мной поговорить по делу Трищева. Они с детства привыкли на День Благодарения запекать праздничную индейку. Они наняты теми, кто очень заинтересован в развитии индюководства. А я не хочу с ними разговаривать. Пока.

– Почему же ты не хочешь? – лез на рожон Череп, но видно было, как задрожали его куцапые пальцы.

– Из принципа. У меня принцип такой, Оскарушка, в последнюю очередь я буду искать справедливости в компании американцев. Если веришь в себя, веришь в свою «крышу», в то, что она не продаст тебя за рецепт инновационной индейки, – топи дальше в отказку! Заодно проверишь, насколько ты ценный кадр в системе ельцинизма…

– Послушай, Анатоль… – перешёл Черпов на трагический шёпот. В «крышу» он верил железно, но в то, что «крыша» его не кинет на скачке, – совсем не верил. Мразь очень хорошо понимает другую мразь, благодаря одинаковому составу мозга. – Послушай, Анатоль, ты же понимаешь, что я не хотел такой судьбы этому Трищеву! Там совсем не так должно было быть! Ну, работаю с ублюдками, мамой в голову настуканными, тебе ли не знать? Ну, итить, кадры решают всё… Я не хотел, чтобы так вышло! Это несчастный случай, это авария на производстве, понимаешь?! А вот так, по-человечески говоря, мне, как и тебе, тоже очень жалко Трищева…

– А мне нет, – отрезал «ненастоящий полковник», которому то ли присваивали такое звание, то ли в рамках «легенды» приписали, никто, включая и его самого, толком не знал.

– Тебе не жалко Трищева?! – настало время Черпову удивиться, хотя он уже много лет себя уговаривал ничему не удивляться.

– Нет, мне не жалко Трища! – цинично сознался Клокотов. – Я ведь помню, как он, депутатишкой, с пеной у рта клеймил казённую уравниловку и мечтал попасть в волшебный мир частной инициативы. Куда хотел – туда и попал. Иногда мечты сбываются… Рвач был, всегда только о деньгах мечтал! Подписал бы твои бумажки – ходил бы сейчас живой, и в Сочи.

– Вот и я ему говорил… Вот и я ему говорил… – словно бы заклинило Черпова.

– Но, – развёл холёными руками гроссмейстера Анатолий Михайлович, – он в очередной раз доказал, что для барыги бабло важнее не только чужих жизней, но даже и собственной! Так что незачем мне жалеть твоего Трищева, в этом болоте каждый получает, чего заслужил… Точно по такой же схеме мне и тебя, Оскарик, не жалко. Надо будет, я на свои принципы наступлю, и поговорю с господином Кеем и госпожой Маркус.

– Или?.. – Череп снял свои очки-половинки, шедшие его сизоватому, щетинистому, налитому кровью лицу алкоголика не больше, чем пошли бы мартышке.

– …Или мы начнём сотрудничать, как в старые добрые времена, и ты мне подробно расскажешь, кто «заказал» Кравино, зачем и почему, кто дёргал твои ниточки, потому что просто так ты бы своё драгоценное инвалютное время тратить на наши скромные персоны не стал бы! – Клокотов оправил кокетливый белый шарфик гроссмейстера и игриво погрозил пальцем: – Я ведь тебя знаю не первый день, «ду глаубст цу шибен унд ду вирст гешобен»[51]…

– А ты не боишься, старый дурень?! – крысино озлобился Череп. – Не боишься услышать фамилию, которую я тебе назову?!

– Ты бойся, Оскар! Бойся и требуй от меня конфиденциальности, спойлер, – я её тебе прогарантирую… Ты бойся, а я умер, меня больше нет, и потому мне смешно уже кого-то в этой жизни бояться…

– Ну тогда пиши, дебил! – зарычал Оскар Черпов. – Доставай свой блокнот, Эркюль, и пиши… Только запомни: я тебе ничего этого не говорил! Кравино и его команда нужны Антею Вавилонову в финансовом блоке правительства…

Черпов говорил, а Клокотов, действительно, делал кое-какие пометки в блокноте. Опытный человек: пока всё не сдоил до капли – визави своего напуганного не отпустил.

И – когда всё же отпустил – посмотрел через панорамное остекление, как тот бежит вприпрыжку к своему «линкольну-континенталю». Все они как дети: всю жизнь кого-то играют, кого-то изображают, лицедействуют, списывают чужое домашнее задание, надеясь, что варианты совпадут. Пытаются надуть из себя то американского сенатора, то европейского министра… Злые, очень злые дети, из тех, кто голубям на помойках лапки режут, но всё же дети, и, боялся Анатоль, не судьба этим карликам уже вырасти…

Клокотов допивал свой кефир в меланхолии и думал в режиме диалога, но без слов, странным образом обращаясь к Черепу, но ничего ему не сказав: «Все вы, начиная с вашего Ельцина, лакеи – то есть худшая из человеческих пород. Есть свои достоинства у мужика, есть свои достоинства и у барина, а лакей, как бесплодный гибрид паразитизма и хамства, – собрал от них от всех только их пороки».

Воображаемый Черпов молчал. Да и что вам скажет его умозрительный фантом – если и оригинал, с какого фантом списан, – туп, как пробка?

Как же так вышло, что ваша тьма победила всякий свет? Об этом нам теперь предстоит думать во мраке, каждый раз, когда очередная мать будет плакать над гробом очередного безвременно погибшего – снова и снова вспоминая общенародное предательство, согласие с иудами…

Что ответит на это призрак Черпова – если и сам Черпов, из плоти и крови, ничего, кроме сопения, на такое бы не ответил?!

Сколько продлится это покаяние – не знаю, и боюсь загадывать. Даст ли оно очистительные плоды, или окажется бессильным, сметая нас, оказавшихся в 1991 году мусором истории, в помойное ведро – тоже не знаю… Но хуже вас, поверь мне, Черпов, людей нет! Даже те, кто вами правят, заставляя вас лакейски трепетать, – даже эти людоеды, вампиры, хотя бы в быту и ближнем круге чище и опрятнее вас, земноводных, тупых грязных упырей, крайних и окончательных выродков духа…

 

***

На следующий день, ближе к обеду терем-теремок наполнялся и теми, кто в тереме не живёт. И столовая зала его, в которой пляшет в обрамлении диких камней живой первобытный огонь раззявистого камелька, – начинала напоминать канувшую в лету Готторпку. Как говориться – «Ба, знакомые всё лица!».

Автомобили один за другим со скрежетом травяного инея под шипованной резиной парковались у теремного выхода. Азира, сидевшая в уютном, стёганом и «ушастом», рифлёного текстиля, «бержер-вольтере», по внешнему виду более всего напоминавшем ракушку, у самой каминной решётки, завороженная пошёлкивающим и шепелявым пламенем – односложно отвечала на приветствия входящих, узнавая их без оглядки, по особенности шагов и голосу. Как и принято в разведке…

– В Шамахе переворот, – улыбчиво объяснял перемены Нитрат, первым усевшийся за длинный общий стол в предвкушении пробы щедрот лесного филиала Готторпки. – Турецкоподданного бабуина свергли, его сообщники расстреляны… К власти пришёл, угадай кто?

– Шурин нашего Манула… – отрапортавала Азира, не отрывая чёрных глаз от пляски рыжих сполохов.

– Пятёрка тебе за догадливость! – хихикал Нерадов в уютной меховой охотничьей безрукавке, и всем корпусом поворачивался к Савлу Мануловичу, возившемуся на корточках с кочергой у булыжного очага.

– Теперь наш товарищ Кравино – царский шурин и, получается, член Шамаханской династии, родня царю Шамаханскому…

Слушая эти дружеские, прямо скажем, фамильярные подначки от бывшего подчинённого, Кравино не обижался, и смеялся на равных вместе со всеми. Как это сплошь и рядом издревле ведётся – потеряв генеральскую должность, он вместе с ней потерял и надутую спесь. Отчего стал нравиться Азире ещё больше.

Потому как: что бы с этим проходимцем ни вышло, но в жизни Азиры он первый мужчина, и роковой, и её сердечко всегда любую перемену в нём истолкует в его пользу, голову не спрашивая…

Заботливый и простой, как положено отставнику, Кравино – «только для своих» – препоясавшись смешным фартуком, собственноручно готовил по семейным рецептам «тосканское Чибрео». Несмотря на красивое название – блюдо показалось Азире не слишком аппетитным.

Флорентийское рагу, которым лакомились предки Савла Кравино, имело слишком уж древние корни. Это средневековая заморочка, когда тосканские «popolino», возившие мясо и кур на рынок во Флоренцию, варили нераспроданые остатки: петушиные гребешки и бородки, лапки и несформировавшиеся куриные яйца в одном котелке.

Савл Манулович попытался это облагородить, добавив муку, лимонный сок и постное масло, какие-то, уже русские, специи. И всё же кушать итог было страшновато. Но Азира заставила себя – и не пожалела: оказывается, если не смотреть в тарелку, действительно вкуснотища!

– Не в том диво, – внушал Савл, пока бывшие сослуживцы под треск сосновых поленьев из камина осторожно приобщались к флорентийской кухне, – что чёрные ордена вербуют по своим колониям подонков и выродков – они всегда так делали. И не в том диво, что подонки готовы за доллар говно с пола слизывать – так тоже было всегда. Сребреники для иуд во всех эпохах звенели голосами манящих сирен…

– А в чём же тогда диво? – хохотала ко всему готовая и изрядно разогретая компания.

– А в том диво, что всему народу на это вдруг стало наплевать. Совсем наплевать. Этого не понимаю! – сокрушался экс-генерал. – Масонов понимаю. Подонков понимаю. Людей – нет! Или люди слишком тупые, чтобы увидеть очевидность происходящего. Или они слишком растлены, и считают эту очевидность нормальной. Ну, съедают «элиты» на пиру несколько младенцев – дело житейское, с кем не бывает?! Так, что ли?

Савлу Мануловичу не отвечали. Мерцала лакированная поверхность бревен и в доме витал тонко-дымчатый, разогретый древесный аромат. За перегородкой, нагоняя тепло посреди хладной осенней сыри, гудел газовый котел. Камин тут так, декоративный. Для баловства. Для «камино-терапии» проходящих реабилитацию…

– Самая главная ложь, которую внушили нашему народу, – продолжал Кравино, так и не сняв фартука с синими рыбами, – то, что свобода якобы легко монтируется с выживанием. Но тому, кто решил жить – свобода не подходит. Вместо неё у выживальщика – Правила техники безопасности, писанные кровью, шаг влево или вправо – и каюк! Свобода хороша для тех, кто выбрал смерть. Им уже хуже не сделаешь. Хочешь – с крыши шагни, хочешь, за буйки заплывай, хочешь – по встречке езди, драйв лови…

Зачем он всё это говорил, кого хотел сагитировать? Загадка. Свои давно уже всё знали, а чужие тут не ходят…

Страна умирала, но и умирая – ещё была, и пыталась функционировать, как привыкла: ради экономии явочная база-укрытие, одна из бесчисленных точек умиравшей советской армии, поневоле подменяла меню. Столовая в тот, «рыбный» по графику, день подала вместо положенной ухи из сёмги уху из обрезков сёмги, которые в четыре раза дешевле самой рыбы, а навар и вкус, если правильно размораживать, дают почти тот же самый…

А поскольку «рыбный день» – в конспиративном санатории полагались ещё бутерброды с икрой. Кудесник-повар Министерства Обороны затонувшей Атлантиды делал для них икру из манной крупы, по секретному советскому рецепту. То есть погружал в банку с консервированной сельдью манную крупу, и терпеливо ждал, пока она разбухнет в рассоле. Итог отличить от настоящей, «уставной» икры почти невозможно, и содержание белка, ради которого икру включали в меню рыбного дня МО – то же самое. Мажь на хлебушек манную икру – и надейся на лучшие дни!

Правда, гости этой санаторной точки на лучшие дни не очень-то надеялись, и вовсе не из-за перестроечных подмен в меню. Да и персонал тоже…

Спасались от чёрных дум и грёз тяжёлых по-русски: выпивкой. Спиртное запрещалось санаторным уставом, но ловко подменялось лечебными настойками и наливками, проходившими к столу «по другой категории». Более их всех Азиру заинтересовало довольно интересное оформление чесночной настойки: в белой пузатой бутылке, стилизованной под большую головку чеснока. Причём так натурально стилизованной – с отчётливо видными дольками и шершавой непрозрачностью стекла…

Понимая, что происходит страшное, непоправимое, повар «объекта», разливая по компотным гранёным стаканам зеленоватую «Чесночную», ворчал на «понаехавших». Привычно, по-обывательски, смещал все трагедии к «нацвопросу».

– Моё имя Азира, – оконфузила Орлаева повара. – Отчество – Амирхановна. Но я настолько русская, что знаю: грибница – это корни гриба, грибовница – это тушёные грибы, а грибной суп называется губницей, потому что русские раньше звали грибы губами. А вы не умеете их разничать, Иван Иванович! Вы подаёте губницу, а называете её «грибницей»…

– Вот ты мне скажи по совести, Савл Манулович… – спросил Клокотов, который сидел на покрытой медвежьей шкурой лавке у стены и машинально, бездумно и не глядя, расставлял фигурки на маленькой шахматной доске. Расставлял – и сметал, и снова расставлял, с тем усердием, с каким молитвенники перебирают чётки…

– Анатоль, ступай к столу! – позвал Нерадов, пытаясь сменить неприятную тему. – Уха остынет!

– Успею! Но ты всё же скажи по чести: чем этот Сефардов, мурло уголовное, оргпреступность матёрая, лучше турецкоподданного? Ну, кроме того, конечно, что он твой шурин, энто мы понимать изволим…

– Ну, а кроме того, что шурин, – с вызовом повысил голос Савл, – он ещё не шпион.

– Не юли, Манул. Что бандит, что шпион – одна малина!

– Нет, не одна! – голос Кравино стал железным. Этот, многое перенесший и потерявший, но сильный и упорный мужчина излагал теперь свой новый символ веры, за который уцепился, чтобы пулю в лоб не пустить: – Потому что власть уголовников – это криминальная власть всего лишь! – сказал он. А дальше, чтобы усилить впечатление, повторил, подчёркивая: – Всего лишь криминальная! И какой бы мрачной она ни показалась наивному пустобрёху, «упавшему с Луны», она на порядок лучше и добрее, чем власть идейных убеждённых сатанистов!

 

***

При лесном санатории заведена была отличная русская банька, и Азира просилась туда, но лечащий врач запретил ходить одной:

– Так-то, конечно, баня парит, силу дарит! Но вдруг у вас там будет обморок или приступ, кто вытащит?

– Со мной напрашиваетесь, Сергей Васильевич? – надерзила Орлаева.

– Зачем? – ответно надерзил медик. – Сходите в парилку с вашей женой! С Ярцевой, она проследит…

– Вы охренели?

– Да ладно, мы тут все в курсе…

– Чего в курсе? Отработанной легенды?!

– Все детали отработанных легенд идут в утиль, за исключением пикантных, которые подкупают своей скабрезностью… – светски и ядовито подмигнул врач.

Азира на него сперва обиделась. А потом всё равно оказалась голой на банном полке́, спина к спине с такой же голой, обтекающей потом, как маслом, складной и гладкой Людочкой…

– Может, ещё парку поддадим?

– Хватит с тебя и этого! – ответственно возразила Ярцева, оглаживая свои длинные ноги специальным кремом, на натуральных кедровых маслах. – Слабенькая ты ещё! Кожа да кости!

– А чего это ты, Люд, обо мне заботиться стала, как мама?

– Поручил один большой сучонок…

– Догадываюсь, кто, – улыбнулась Азира.

– Потому что сучонок?

– Нет, сучат много! Потому что большой…

– Мой тебе совет, подруга: не давай ему себя использовать. Для Кравино никого не существует, кроме абстрактных формул. Ты думаешь, нужна ему как женщина? Да ты Антюше Вавилонову – и то больше нужна была как женщина, чем этому… этому…

Захлебнувшись от бабской солидарности, Люда, обычно меткая на язык, на этот раз даже не нашла сравнения.

– Лучше хоть раз на Орлаева своего посмотри не искоса, а в упор! Мается же мужик! Хороший мужик, у меня глаз-алмаз, я такие вещи сразу просекаю…

– Ну, а раз так… – Азира нервно отлипла от спины подруги и повернулась к ней всем корпусом, глядя зрачком в зрачок, почти гипнотически:

– Тогда скажи мне, какой он человек, Кравино?!

– Понимаешь, нет такого человека – Савелий Кравино! – мудро ответила Люда Ярцева. – Это функция. Математическая функция. В школе учила?

– Учила.

– Функция, – всё равно пояснила Ярцева, – это соответствие между множествами. Дельта, лямбда, кью… Вот он – такая функция. И любить его – невозможно.

– А ты пробовала?

– Бог миловал, теорией обошлась! – захохотала разбитная Людка.

– А я от него ребёнка хочу, – вдруг созналась Орлаева, сама как ребёнок в наивности своей мечтательной блуждающей улыбки. Сказала так, будто давно в себе идею выносила, а на самом деле – это только сейчас, впервые пришло к ней в голову. Днём раньше бы удивило. Людочка Ярцева поняла это – и среагировала адекватно:

– Совсем дура?! Ты вообще слышала, чего я тебе сказала?!

Но Азира была непреклонна:

– Хочу ребёнка с его тосканским лицом, с его флорентийским носом…

– Не блажи. Я тебе заранее скажу, чего он ответит! Я ж его паскудную натуру изучила, как вот линии на ладошке… К бабке не ходи, скажет, – и Люда спародировала баритон Кравино: – «Человечество мутирует, рожать человека в ад – бесчеловечно, чтобы он только мучился, а делать из него мутанта, чтобы приспособился, – ещё бесчеловечнее!». И тут, подруга, ничего личного, просто он такой… Его же не переделаешь уже. Рожай от мужа! Как нормальная баба, как положено – рожай от мужа. Не хочешь – вон тебя банкир в Швейцарии ждёт, слюни пускает…

– А как же флорентийский нос?

– У тебя у самой флорентийский нос.

– Скажешь тоже! Это простой татарский…

– Ну, давай не прибедняйся! Вот именно за такие, за «простые татарские» мужики себе пулю в висок и пускают, – и саму себе поправила: – Пускали. Раньше, пока совсем не обмельчали.

 

***

…А вечером Савл Кравино, как добрый и незатейливый глава семейства (другой семьи, кроме Готторпки у него, вопреки штампам в паспорте, не было), готовил маленькой дружной команде плов в тяжеловесном толстостеном казане, который комично поставил на мангал, превращённый в приподнятый над землёй костёр.

Перед этим Азира сняла с него рубашку. Его хвалёную, фирменную, белую рубашку, в подобных которым он раньше ходил всегда «на службу, как на праздник». Орлаева действовала под благовидным предлогом:

– У тебя есть запасная?

– В машине. А что?

– Тогда переодень, а эту я постираю…

Подвела к зеркалу, показать кровяной крап от ворота к манжете, от верхней пуговки до запонки, веером разбрызганные тёмно-багровые пятнышки, особенно отчётливые на белой ткани.

– Забрызгался с утра, трудоголик?

– Работа такая… – пожал плечами Савл.

– Понимаю! Это надо застирать! Чтобы не тащить с работы домой…

На самом деле стирала, конечно, не Азира, а стиральная машина, в бытовке-полуподвале санаторного корпуса. Азира туда сорочку только отнесла и положила…

– В общем так, братья и сёстры! – говорил Кравино в новой рубашке, между делом помешивая специальной долгохвостой шумовкой рис и мясо в казане. И слова его и дыание овеществлялись в облачках пара, осенних облачках, кристаллизирующих жизнь. – Нашей Готторпки больше нет… Здание в чужих руках, там хозяйничают приватизаторы… И у нас с вами теперь два пути: разбежаться, или начать что-то новое! Кто уйдёт, осуждать я не вправе… Но скажу то, что никода не говорил: каждый из вас дорог мне… Каждый из вас – как драгоценный камень самоцвет… И мне будет очень приятно, если кто-то из вас останется со мной, в уже негосударственном проекте…

Ребятам нужно время подумать, и Кравино это понимал. Сказав главное, притворился дурачком и начал длинный разговор про правила приготовления настоящего восточного плова. Азира подозревала, что шеф опять врёт. Ведь он использовал для своего плова свинину, а она, как наполовину татарка, знала, что так не годится! Но молчала, снова молчала, потому что готовил и давал кулинарный класс он! Её Савл, её Кравино…

– Ну, мы с вами не нашли курдючного сала, – бессовестно врал босс, пользуясь доверчивостью европеизированных москвичей. – Не беда, мы с вами заменим его постным маслом!

«Как хорошо, что мой отец не слышит тебя!» – улыбчиво, но и мстительно думала Азира.

– Смотрите, браты!

– А сёстры? – пискнула Людка Ярцева.

– А сёстры вдвойне и сугубо! – отечески приобнял её Савл. – Мясо кроим кубиками размером с грецкий орех, а луковицу перьями, а морковку соломкой! Не перепутайте!

Вокруг была тронутая изморозью, но ещё не покрывшаяся снегом осень. Осень на травянистой, ныне поникшей и вылинявшей «основе», на полянке посреди соснового бора. И пока Кравино нёс какую-то ахинею про зирвак – фундамент настоящего плова, Азира, знавшая о плове гораздо больше, чем шеф, непринуждёно в стороне беседовала с Клокотовым, надевшим клетчатое пальто и охотничью кепи, делавшие его похожим на Шерлока Холмса…

– Если человек, – занудно вещал ей старый гроссмейстер, – не хочет умственно развиваться, не желает духовного роста, то это не человек, а свинья в человеческом облике. Если человек хочет, и развивается, и растёт – но для того, чтобы, умственно опередив дурачков, обобрать их и надругаться над их ничтожеством, – то это не человек, а страшный хищник. А если человек растёт и развивается умом и духом, но только ради них самих, не желая использовать их для воровства или заносчивого презрения, то это не человек, а монах, святой…

– А человек тогда кто? – нервно засмеялась Азира.

– А человек, – ждал вопроса, который сам же и спровоцировал, Анатоль, – простой, обычный человек, известный истории, культуре и цивилизации, – тот, в котором всё вышеперечисленное перемешано, проступает то одной, то другой гранью, нервно и противоречиво самому себе… Но сегодня этот человек доигрался, и его роковая путаность стала ему роковым приговором. Большинство людей спят наяву, проживают свою жизнь неосмысленно, бездумно. Оно бы и ничего, выспался – проснулся, но… Под покровом тьмы беспечности действует враг рода человеческого! Он ненавидит детей божьих, в каждом из которых сияет во мраке бытия искра Божья, которую Лейбниц назвал «монадой»…

Пока суть да дело, Кравино добился выпаривания воды в своём клоунском казане, взгромождённом на мангал, и стал рассказывать, как важно дождаться выпаривания воды до уровня риса.

– Если зирвак остался твердым, влейте ещё немного кипятка, и продолжайте готовить до мягкости!

Потом босс добавлял помидоры и лук, мелко нарезанную кинзу, солил и перемешивал, и на этом беззаботном фоне казалось какой-то нереальной, даже увлекательной сказкой повествование Клокотова о жизни, как она есть:

– Мистериум иниквитатис[52] объяла собою ныне весь мир, подчинила себе разум не только правителей, но и самых широких масс.

– Это обратимо? – вежливо поинтересовалась Азира, которой чертовски нравилось быть здесь, быть с этими людьми, быть в своей тарелке – даже если это тарелка с фальшивым кравиновским пловом…

«Что тут, собственно, хорошо? – спрашивала она мысленно саму себя. И сама же себе отвечала: – Наверное, вечность! Погружение в осенний хруст первых заморозков, строевой лес, такой стройный и завершённый в себе, опавшая хвоя, тёплый свитер, пропахший костровым дымом».

– А с чего ты решила, что я знаю ответ?! – пожал клетчатыми драповыми плечами Клокотов. – Единственное, что у человека есть врождённое – это смерть. Она случается со всеми людьми – от мертворожденных младенцев до гениев в глубокой старости… Всё остальное – уже не врождённое, и не для всех! Всё остальное зависит от того, каков человек, во что он верит, к чему стремится, каким видит идеал… И я боюсь, что мы – сами того не желая – вычистили человека от всех условностей, и оставили его с единственным безусловным, то есть со Смертью, во мраке без ничего…

– Но почему именно сегодня? Веками ведь человечество как-то справлялось, как-то преодолевало тьму…

– Понимаете, – доносился бархатный флорентийский голос Кравино как бы издалека, – плов не должен быть сырым, но и сухим тоже! Тут главная хитрость ошпазы[53] …

– …Согласна! – не поддавалась этой магии уютного слабоумия Азира. – Человечество свои пропасти не слишком удачно преодолевало, через пень-колоду, но всё же как-то сохраняя себя…

– А об этом спроси Клавочку Сепсис!

– Кого?! – опешила Орлаева.

– Клава Сепсис, – пояснил Анатоль, – это безносая дамочка с косой, знакомая ещё франкмасонам, ещё в те времена, когда они поджигали французскую революцию и попытались отрубить голову всей Франции! Дочь природы, или скорее дочь сатаны, госпожа Спорынья, или грибок Claviceps. А для тех, кто с ней давно знаком, – просто Клавочка Сепсис, если по-свойски и фамильярно…

…Параллельно Кравино дождался выкипания воды в своем игрушечном казане, прогорания углей в мангале, посыпал плов остатками зиры и накрыл всё священнодействие крышкой.

– У Клавы, – объяснял Клокотов, – тонкие женственные фиолетовые пальцы. И если она коснётся этими пальчиками хлебов, то в них появляются алкалоиды возбуждения, страха и галлюцинаций. А Клава – она и жница на поле, и пекарь, и повар…

– Так это аллегория?!

– Если бы, Аза, если бы! Микроскопические вкрапления её алкалоидов могут быть на колосе, и на зерне в амбаре, и на каравае хлеба, и на отрезаном в столовой ломте. На любом этапе – от пашни до тарелки – в пищу могут попасть эрготамин, эрговин, лизергиновая кислота… А все они по химической структуре являются аналогами ЛСД. Надо тебе, девочка моя, объяснять, что такое ЛСД?!

– Нет, спасибо, я немножко в курсе… – чуть с издёвкой ухмылялась Азира. – Сама не кушала, но люди хвалили…

А Кравино начал процесс «разложения»: раскладывал своё варево по тарелкам и раздавал каждому на руки: рис с мясом – вниз, косточки, чеснок и перчики – сверху…

– Вот! – продолжил Клокотов, приняв с благодарным кивком свою порцию. – Клава Сепсис не так опасна, когда видна невооружённым глазом, но отпечатки её фиолетовых пальчиков на хлебушке можно увидеть только под микроскопом! Клавушка не любит известности, предпочитает нагрянуть инкогнито, без предупреждения. Для тяжёлых грёз, мутного бреда и ночных кошмаров, для идущего непрерывным фоном страха, рождающего агрессию взвинченного, подсаженного на спорынью существа – нужны крайне малые дозы его алкалоида.

– Уф, какая конспирология! – отмахнулась Орлаева, вдыхая вкусный дым и пар от казана.

– Это не тайна, открой фармакологический справочник, там так, чёрным по белому, и записано: «в крайне малых дозах». Своего рода гомеопатия: очень маленькая доза яда, но постоянно, производит эрготизм, заболевание от постоянного, но не выделенного из повседневных эмоций воздействия алкалоидов. Дети перестройки повсеместно эрготики, хотя, конечно, большинство об этом не знает ни сном ни духом…

Спускались сумерки, близился вечер: сумерки мира и вечер дня. Плов от босса оказался, вопреки всем предчувствиям Азиры, очень вкусным. Или это опять проклятая аберрация детской любви? Считать вкусным всё, что с ним, окаянным, связано?! Она уже и не знала. Снова и снова пробовала с вилки, пытаясь отвлечься от авторства блюда, и уговаривала себя:

– Не, ну реально вкусно! Странно – но… Надо признать, у него получилось…

Окружающие вполне разделили мнение Орлаевой. Кушали весело и с завидным аппетитом. Может, потому что на свежем, и холодном, лесном воздухе? Азире советовали взять добавку – она очень похудела в последнее время, ей не мешало бы добрать три-четыре килограмчика…

– Вот значит, так, ребята! – поджал губы стариковским жестом, среди своей молоди и впрямь чувствуя себя дедушкой, Савл, когда убедился, что все насытились его сомнительным лжеазиатским мангальным творчеством. – Что есть, то и есть… Что имеем, то и имеем… Чего не удержали – то потеряли… Повторяю, что не хочу с вами расставаться. Спрошу, но только один раз…

– О чём, Савл Манулович?

– Уходите или остаётесь?

– Остаёмся – в какой роли?

– Ну, госслужбы уже не обещаю, – развёл Савл Манулович руками. – Будет коммерческая структура. В частности, время такое, что кому-то нужно «крышевать» построенные моим отцом сыроварни…

– Вы же говорили, что ваш отец умер!

– Отец умер. Сыроварни пока живы. Но без нас недолго протянут. Не знаю, нужен ли я вам, но вы мне нужны… Кто со мной?

– Крышевать молагропром?

– Крышевать молагропром…

Зависло молчание, пахнущее прохладой осени и теплом плова. Потом общее мнение выразила Орлаева:

– Предложение настолько дурацкое… – хищно, кошачьим манером улыбнулась Азира, – что я даже не могу подыскать слов отказа… Короче, Савл Манулыч, я в деле!

И фамильярно направила на босса пальчик пистолетом, будто прицеливаясь или прицениваясь.

– Ну, а я куда же без тебя, Азя? – засмеялся её муж, Октавиан Орлаев. – Я тоже…

А потом и остальные за этой парочкой втянулись…

– Я даже рада такому переходу! – кокетничала Ярцева, делая губками сердечко. – Я ещё с Марбельи думаю сменить госслужбу на банк!

– Это что ещё за разложение в рядах?! – по-старинке нахмурился Кравино. Так он обязан был бы спросить, хмуря бровь, если бы был тем, кем он уже не был.

Людочка, сидя в брезентовом шезлонге пикника, сногсшибательным жестом, кажущимся невероятным анатомически, подняла ногу на уровень лица, как иной раз кошки лапку, и грациозно подтянула белый ботфорт. И добавила с некоторой напускной брезгливостью, которую могут себе позволить только очень красивые женщины:

– Если буду разъяснять, ничё приятного!

– Людок, – умоляюще «сделал брови» Манул. – Чуть посдержанее, а?! Ты не на «скачке»!

– Всё, всё! – сдалась Ярцева. – Затянулась бурой тиной…

И очень артистично изобразила, как аппетитно затягивается шмалевным «косячком». И добавила с блатными интонациями:

Мы присели на Зону… На Шенгенскую Зону[54],

Где за «решкой» суровый, беспощадный Брюссель…

– А вообще, ребята, я вас всех люблю! – созналась, отдурачившись. – Только не поймите в прямом, физиологическом смысле!

Ушёл только Паша Нерадов, Нитрат. Но грусть от его ухода была недолгой: он лишь дошёл до бревенчатого здания сосново-боровой, широкой, как упитанный боров, дачи, и, нырнув в неприметную дверь, – через пару минут вышел оттуда обратно.

– Ну, вот как-то так! – улыбался незнакомый команде человек. – Учитывая новые времена! В том, может, и главная трагедия истории: человеку не важно, что есть на самом деле. Ему всегда важно только то, что он видит…

Он преобразился, и даже близкие знакомые не узнали бы его, если бы не проследили в этот раз всего его маршрута. Прежде всего, артистичный экс-искусствовед обзавёлся париком-«комбинезоном». На нём волосы, усы, борода, всё в довольно растрёпанном, «рокерском» стиле были сшиты вместе, надевались и снимались одним движением. Что Нитрат тут же, под общий одобрительный смешок, и продемонстрировал.

Его «второе лицо» довершали большие, круглые «черепашьи» тёмные очки. Следуя новому образу, Нитрат надел как бы ртутный, блестящий, с отливом, почти зеркальный костюм, из-под которого выглядывала золотистая жилетка и красная цыганская рубашка. Перед бывшей Готторпкой предстал очень заметный, но нисколько не похожий на чинного Нерадова «бугимен». Не в смысле детской страшилки из чёрного чулана, а в смысле прожигателя жизни, танцующего «буги-вуги» ночи напролёт.

– И что это значит, Паша? – хохотал Кравино, помахивая жирной шумовкой как дирижёрской палочкой.

– По своему опыту, – объяснил Нитрат, – я знаю, что чем ярче и нелепее прикид случайного встречного, тем меньше внимания обращают люди на черты его лица! Вот вообразите, что меня увидела таким целая толпа свидетелей…

– Ну, вообразили!

– А теперь! Внимательно следите за руками! Допустим, я сделал дело и гуляю смело, зашёл в туалет! Толпа свидетелей этого не видит! Но вам, бродяги, покажу!

Нитрат, довольно артистично изображая себя в общественном нужнике у зеркала, снял свой «тройной», как одеколон, парик. К этому публика ещё была немножко готова. Но дальше…

Лёгким движением Паша вывернул свою рокерскую одёжку наизнанку. Костюм-диско превратиля в строгий синий, офисный, скучный. Сверкающая как шар на дискотеке, жилетка – в такую же синюю деталь «тройки» банковского клерка.

– Круто! Да это же совсем другой человек! – зааплодировал Октава. Другие не сразу, но присоединились.

– Как вы думаете, – тоном шоумена вопросил Нитрат, – те, кто только что видели «бугимена», – смогут опознать его на выходе из туалета?

– К чему ты всё это?

– А к тому, что работаем! Даёшь крышу для молагропрома имени товарища Иммануила Кравино! Надо будет – пустим любых ищеек по ложному следу, правда ведь, Савл Манулович?

– Неоспоримо! – улыбнулся шеф своей фирменно-жуткой улыбкой. Но люди вокруг стояли бывалые, и привыкшие к ней.

– И я убеждён! – заполошно завопил Нитрат. – Хотя время ещё рабочее, но где наша не пропадала! Я убеждён, что новую-старую команду Кравино следует как следует обмыть!

И с ловкостью фокусника выхватил откуда-то из широких штанин бутылку водки… Снова с поклоном принял вполне заслуженные его лицедейством аплодисменты…

– Fai le famose due fatiche: ti incazzi e ti scazzi… – по-итальянски подвёл итог Кравино, и попросил не ждать перевода: неприлично. Впрочем, его и так понимали, большинство языками вполне владело…

 

6.

К удручённому и затравленному какой-то скрытой угрозой и явной опалой многозвёздного начальства Грееву в ведомственной столовой подсел Евмен Тресков, майор из канцелярии, делопроизводительная крыса, которая всегда всё знает, и всегда всех жалеет – «на всякий пожарный». Ибо не плюй в колодец – пригодится водицы напиться… Правда, Евмен из Мурманска никому не помогает, по тем же мотивам: из осторожности. Он только нашёптывает и наушничает, «постукивает» всем на всех, превращая всякое служебное расследование в «тайну Полишинеля». «Полишинели», как он сам говорит, потому что он не очень образованный, и думает, что это шинель такая, демисезонная…

– Знаешь, почему тебя генерал Черпов теперь не принимает и даже на оперативки вместе со всеми не зовёт? Игнорит?

– Нет…

– А ты спроси канцелярию, через нас всё проходит…

– Евмен, умоляю, не тяни душу, не темни…

– Порадовать не могу, Арся! На тебя Шамаха, бывшая «братская», пятнадцать, бл…, республик, пятнадцать сестёр… Прислала запрос на экстрадицию! Якобы ты там кого-то убил, и не одного…

– Что за бред?! – покрылся Греев ледяным потом. – Я никогда не бывал в Шамахе…

– У Шамаханского МВД другое мнение. Ты же знаешь, между республиками бывшего СССР соглашение о выдаче преступников… В твоём случае его никто бы и не подумал выполнять…

– Что значит твоё «бы»?!

– Ну, это же бред! Если Черпов тебя выдас  шамаханским чуркобесам, хрен знает за что, тебя, известного, заслуженного сотрудника… Весь коллектив на уши встанет! Даже те, кто тебя не любят, Сеня! Потому что сегодня тебя, а завтра другого… Если Черпов тебя выдаст, то он будет морально уничтожен, его ментовской карьере каюк, ему, как прокажённому, никто руки не подаст, и он это прекрасно понимает…

– Объясни, Евмен, почему ты всё это говоришь в каком-то странном склонении?!

– Потому что, Сеня, друг, отдать тебя чуркобесам Черпов не может, а не отдать тоже не может. Так получилось… Они его за яйца держат! Он, в своё время, по звонку сверху заактировал одного подследственного как покойника. Кравино, может, слышал? Так вот, согласно нашим архивам, а ты мне верь, я архивариус! – этот самый Кравино числится в камере помершим! А он жив-здоров, и с шамаханцами под ручку гуляет… Он сам и мутит эту движуху, усекаешь? Его продали, рамсовали, что его там замочат! Думали, кровникам продают, и концы в воду… Ну, кто ж знал, что у него шамаханцы не кровники, а кореша?! И если сейчас Кравино начнёт шум поднимать – то начнут расследовать и другие актировки, подписанные Черповым… А там много таких оживших покойников… Кравино ему и базарит: давай, я про архивы помолчу, а ты запрос шамаханских чурок выполни! Как положено по мёртвой букве соглашения между суверенными республиками СеНеГала, то есть СНГ… Юридически, мол, у тебя такая возможность имеется…

– А фактически?!

– Фактически, разумеется, нет, Сеня! Я же тебе объяснил популярно: не может Черпов тебя сдать, ты же не алкаш из подворотни! И как, скажи мне, быть нашему «генералу Черепу» в этой ситуёвине?!

– Только не говори, что он ко мне киллеров подошлёт…

– А чего мне говорить, Арся, когда ты сам вот уже сказал, и сам догадался! Ты всегда догадливым был, за то и рос по службе! Наш Череп сам понимаешь, из какого ануса выкакан. Уж от чего-чего, а от подозрений в моральных угрызениях он чист, аки стёклышко! У него проблема, Греев, большая проблема – потому что звонок сверху к делу не пришьёшь, подписывал актировку по Кравино сам генерал Черпов, а не позвоночник сверху… И я тебе говорю, если там копнуть – там не только сверху звонили, но и снизу заносили, при Черепе смертность в тюрьмах ух как выросла! На Черпова давят – мама не горюй, но отдать тебя шамаханцам он тоже не может… По причинам, так сказать, внутреннего характера… Поставь себя на его место, что бы ты сделал?!

– Нет человека – нет проблемы… – прошептал побелевший Греев либеральную поговорку, придуманную либеральным писателем Анатолием Арбатовым как якобы фразу Сталина.

– Я не шучу, Арсений Андреевич! – сделал Тресков тон как можно более официальным. – И они не шутят! Шамаханцы, может и шутят – они вообще большие шутники… Никого ещё без предварительной потехи не зарезали… А вот Кравино – не шутник ни разу. А ты его бабу вёл. Ты Азиру Орлаеву, Пуму, вёл… Хоть не мордовал?!

– За кого ты меня принимаешь?!

– Ну, это тебе плюс сто очков к жизни… Потому что врачиха из нашего лазаретика, эта, доктор Неглинка, про которую шутили, что она не композитор и не Берлиоз… из окна выбросилась вчера…

– Убийство?

– Самоубийство…

– Почему так уверен?

– Она дневник вела. Черпов дневник к вещдокам приобщать запретил, там записи, кого и как по чьему наущению наша не-композитор не-Глинка пытала медикаментозно… Последние несколько страниц собственноручно выдрал из тетради, и приобщил! Могу показать, если ко мне в канцелярию заглянешь… Несколько дней её видения мучили, такая чертовщина, что даже читать жутко… Уж кто там только к ней не являлся, пока до подоконника не довёл… Это не подлог, Сеня, точно! Инсценируя, могли бы заставить написать краткую записку, но ведь не шесть страниц какого-то лютого бреда из области белой горячки!

– Это называется «клизма», Евмен…

– Чего?! – отшатнулся Тресков, думая, что визави тоже сошёл с ума.

– В просторечии это называется «клизма», – чеканно, как робот, тоном рапорта излагал Греев услышанное в своё время от Клокотова. – Инструмент разведки и масонов. У них в клизме специально выведенный грибок, Клава Сепсис! Они в замочную скважину дунут этой клизмой, и по дому разлетаются аскоспоры[55]. Это специальный вид, лабораторный, он в земной атмосфере мулирует…

– Что делает?

– Ну, как мул – бесплодный гибрид. Он в земной атмосфере через несколько дней умирает. Окисляется при нашем содержании кислорода. Но до того бешено размножается, как бы принимая вызов токсичной для него среды… А кто надышится Клавой Сепсис – тому чё только не привидится!

– А ты откуда знаешь? – жадно, но скорее по привычке профессионального стукача, нежели с коммерческим расчётом, спрашивал Евмен.

– Научили недобрые люди! – криво ухмыльнулся Греев. – Я с сотрудниками Кравино одно общее дело вёл… Меня даже прививали от паров Клавочки, от одной прививки я чуть умом не тронулся! Хотя сам знаешь, Евмен, прививка – это уменьшенная, ослабленная болезнь…

– У, как далеко всё зашло! – сказал Тресков, вставая. – Гляжу, с тобой лучше дел не иметь! В общем, я тебя предупредил, а дальше решай, как знаешь. Выкрутишься – доброту мою попомни. Коли грохнут тебя – мне уж убыток вчисту, ну да Бог зачтёт!

Плохую инвестицию сделал в этот раз Евмен из Мурманска, ой, плохую! Ломаного гроша бы никто не дал в таких раскладах за жизнь товарища капитана, возжелавшего быть господином майором…

А ведь Клокотов объяснял! Устало – видимо, далеко не одному Грееву пытался втолковать «топик»:

– Одно из правил «Чёрного Ордена» – правило «хвоста ящерицы». «Чёрный Орден» всем даёт деньги, и ни у кого их не берёт. А потому и не считает себя ни у кого в долгу! И как только какой-то исполнитель становится токсичен – орден отбрасывает его, как ящерица хвост! Новый отрастёт! Понимаешь, это честных людей мало, а падких на доллары подонков – хоть ковшом черпай! Заменить засранца, вроде этого вашего дебила – генерала… Череп! Его надо было прозвать Пустой Череп, да видно, длинно так звать… Так вот, заменить такого засранца, как Черпов, – раз плюнуть. Как ему купили карьеру – так и другому купят. Ну, уж и тем более это касается сотрудников Черепа помельче… Ты возьми на заметку, Сеня, чтобы потом не плакать: тех, кого легко за доллары купить, легко за доллары же и продать!

Интересная аберрация памяти: вроде бы Клокотов говорил это раньше, давно, в прошлом – а услышал ты эти слова впервые только вот сейчас, когда тебя тошнит над подносом в милицейской столовой…

 

***

Она погрузилась в состояние устойчивого déjà vu[56], оказавшись снова там же, где по всем прикидкам и формальной логике не смогла бы оказаться никогда: по месту прописки, в 50-й квартире дома культуры, и с Октавой напротив, в 51-ой квартире, и общей тамбурной дверью, носившей следы взлома.

«Как ни в чём не бывало! – думала она. – Как будто ничего и не было! Ну, кроме того случая, когда я сломала ключ в замке и вызывала слесаря с автогеном… Это видно по следам. А всё после?!».

Ближе к ночи на пороге общего тамбура возник немного смущённый Кравино. Да, блин, ничего в этой жизни не меняется!

– Савл… – сказала она, кусая губы. – Или ты пришёл ко мне совсем. Или вообще не заходи. Я больше не казённая утварь, чтобы меня пользовать. И не малолетка, чтобы на твоих эмоциональных качелях кататься… Туда-сюда…

Казалось бы, обозначила жёстко. Но он же разведчик, спеца́рь, он опять выкрутился:

– Я не к тебе, я к мужу твоему!

И вот что с таким, протягивающим перед собой бутылку водки, делать? Октава уже вышел из своей 51-ой, сонно почёсываясь.

– К тебе! – зло сверкнула Азира глазами и резко развернулась спиной.

– Савл Манулович, приветствую! – смотрел исподлобья Орлаев. – Азя, закуску нам организуешь?!

Глотая колючую шерсть подступающих к горлу рыданий, слишком гордая, чтобы показать слабину, она ушла к морозильнику, где хранились гуляши из ресторана «Венгритос». Керамические горшочки, микроволновка… И ожидаемые комплименты:

– Лучше моей Азиры, – хвастался Октава, – никто гуляш готовить не умеет! Скажи, Савл Манулович?!

Они пили и жрали, а она, как и положено восточной женщине, – подносила и исчезала. Подслушивала, прислонившись спиной в коридоре Октавиной квартиры к какому-то страхолюдному гардеробу, купленному Октавой в комиссионке, как всегда у него, неразборчиво и безвкусно. Ткнул пальцем в первый попавшийся шкаф подешевле – и «закрыл вопрос».

Она считала, что имеет полное право слушать в этом укрытии своих мужчин. Опыт разведки тут ни при чём: чисто женское право.

– Скажи мне, Савл, ты её любишь? – требовал пьяный Октава.

– На такой вопрос я могу ответить только уклончиво… – юлил Кравино.

– И как это – уклончиво?

– А вот так: пошёл ты нах…й!

– Это не ответ!

– Согласен.

– Скажи только: да или нет?

– Ладно. Только и ты мне скажи, и тоже не уклончиво, да или нет: её можно не любить? Как вот лично ты считаешь? Это в пределе сил человеческих – её не любить, как ты думаешь?

– Нет.

– Ну вот ты и ответил. За себя и за меня. Разум не любит любви, если это не любовь к ближнему, любовь к Родине, Разуму вполне понятные. Разум ненавидит плотскую любовь, потому что ощущает свою неспособность ею управлять. И потому во все эпохи плотская любовь была у Разума на дыбе, из неё жилы вытягивали. У Разума есть свой инстинкт – и этот инстинкт называется «страх перед инстинктами». Разум боится инстинктов плоти. Знает своё бессилие перед ними. В итоге – ненавидит их.

– Мне, историку, можете не рассказывать, Савл Манулович! – оживился Октава, вспомнив юность своих надежд. – Пять лет на истфаке штаны протирал, про это слушал, как людям разных эпох психику кастрировать пытались, и какими многообразными способами…

– Ну, вот видишь! Если бы Разум мог справиться с инстинктами, укротить их – то он относился бы к ним благодушно, как к кроликам. Но он их не понимает, принципиально не понимает, он ими не управляет, и не может управлять – и потому, чем крупнее они проявляются, тем сильнее их Разум боится, как крупного зверя в лесу… Разум – обезьяна духа…

Октава разлил очередную порцию водки по стопкам. Слушал, опираясь щекой в ладонь, как будто фольклорист сказителя.

– Мужики рвут её друг у друга из рук, как овечку на татарском сабантуе, – грустно сознался Савл, в этот момент более всего похожий на человека, чем во всякое иное время, в какое Азира его видела. – Будь она менее умна или менее красива… Ну хоть бы чуть-чуть… Она могла бы рассчитывать на простое человеческое счастье. Но простое человеческое счастье – оно ведь только для простых людей, понимаешь? Для тех, кто наделён исключительными совершенствами, оно не предусмотрено. Наверное, в небесной канцелярии решили, что такие и без того одарены уже выше крыши…

 

***

У Арсения Греева зазвонил телефон. Кто-то очень зловещий мягким, воркующе-бархатным женским голоском попросил к телефону начальника следственного отдела Греева.

– У аппарата. Слушаю вас.

– Арсений Андреевич?! – замурлыкала Пума в трубку нежно и игриво. – Это вас одна знакомая беспокоит, Азира Орлаева... Не забыли ещё такую?!

Молчание на том конце. Тревожное сопение.

– Неужели забыли? Ведь недавно имели удовольствие общаться! Я думала про себя, что яркая, а оказывается – совсем не произвела на вас впечатления…

Греев, мокрый, как будто бы в одежде постоял под душем, разразился подлинной словесной «медвежьей болезнью»:

– Азира Амирхановна?! Я хотел позвонить, ивиниться... Дело в том, что в следственной работе бывают ошибки, вы же понимаете... Это была просто моя работа, я делал свое дело... Я за это зарплату получаю...

– Арсений Андреевич, у вас передо мной остался некий должок, не находите?

– Азира Амирхановна, я не отрицаю своей вины, но вы должны признать, что я никогда не выходил за границы очерченного законом поля... Я просто ошибался, я считал вас преступницей – так свидетельствовали некоторые улики...

– Я понимаю... – улыбалась Азира, пытаясь вклиниться в этот поток оправдательных словопрений. Но безуспешно.

– Азира Амирхановна, если к вам применяли средства незаконного воздействия, то я, клянусь, ни при чем... Я только вел допросы... Я видел, что у вас проблемы в камере, но я ведь сразу же предложил отсадить от вас сокамерницу, вспомните... Пожалуйста, вспомните! Я предлагал, и вовсе не увязывал это с подписаниями протоколов...

– Да я понимаю...

– Азира Амирхановна, я прошу учесть! Прошу! Я только вел допросы! Я просто исполнял свой долг... Все решения о мерах незаконного воздействия на подследственного – они же не на моем уровне принимаются... Ну мы же взрослые люди, это же смешно... Мне приказали... Я ничего не знал... Мне только приказали вести допрос...

– Да я все понимаю...

– А вы тогда говорите – не надо, не отсаживай Дусю... Откуда я мог знать?! Я предлагал! Это работа, только работа, тут нет ничего личного...

– Арсений Андреевич, вы тратите мое время!

Греев растерянно умолк, и, видимо, утирался рукавом – густой вельветовый шорох полз от него, казалось, даже с терпким запахом мужского пота.

– Мы вам скинем на пейджер[57] адрес, – сообщила Азира. – Хотите, чтобы Шамаха отозвала запрос о вашей эксгумации…

– Экстрадиции?

– В вашем случае уже эксгумации! Так вот, если хотите вернуться в прежнюю жизнь, то приедете на указанный адрес, один и без оружия. И мы решим, как дальше быть… Нет – дело ваше. Пусть всё идёт, как пошло!

Греев взвесил свои шансы в треугольнике между зубастыми людьми Кравино, свирепой Шамахой и «молодой демократией» Эрэфии, и – хоть не без страха – в указанное ему время прибыл в указанное место.

То есть в маленькое рок-кафе «Винил», увешанное по стенам виниловыми дисками, которое в рок-народе было популярно, называлось то кафе «Обвинил», то кафе «Прокурор», то кафе «Предъява». Шутка была куда ближе к истине, чем думали сами шутники. Именно в «Виниле», за который отвечал кооператор Нерадов, ВФР обычно предъявляла свои тайные обвинения перед вербовкой «нужного человечка». Разумеется, не в пивной зале, не просыхавшей от рок-фанатов, а в закрытой, кухонной части… Хорошо звукоизолированной, кстати…

– Вот, надень белый шарфик на голову! – приставал к Азире перед «стрелкой» муж.

– Зачем?

– Так ты будешь больше похожа на Ниночку…

– Какую ещё Ниночку?!

– Ну, из фильма «Кавказская пленница», когда она явилась мстить товарищу Саахову…

Азира посмотрела Октаве в глаза, в упор, увидела, что он не шутит, и задала риторический вопрос:

– Ты совсем идиот?! Вот стоит мне только смириться с твоим существованием – как ты обязательно что-нибудь такое отмочишь… Хоть святых выноси…

И, разумеется, никакого белого газового шарфика на голову не надела. И на Ниночку была не похожа. И стволы у её опергруппы были заряжены отнюдь не солью…

– Слушай сюда, мусор! – отрывисто говорила Орлаева, когда смущённый и сутулый Греев появился на тихой кухне явочной точки ВФР. – Любви у нас уже не получится… Но вот то, что ты меня отчасти щадил и не загнобил, как у вашего брата заведено, я очень ценю. Умный ты человек, Греев! Умные люди при любой власти нужны.

– Меня принуждали… – нудел Греев, решив твёрдо держаться первоначальных показаний.

– Неужели ты считаешь меня настолько тупой, чтобы этого не понимать? – обворожительно улыбалась Пума, перламутрово мерцая острыми клычками хищницы.

Греев снова что-то бубнил, совсем уже невменяемое, и Пума решила, что надо его утешить, стать повежливее.

– Арсений Андреевич! – проурчала изящная плотоядная кошка, облизывая язычком клыки. – Вы предпочитаете рассчитаться по долгам, или остаться мне должным?

– Азира Амирхановна, я честный мент... Я взяток не беру... Да и никто не даёт... У меня маленькая зарплата... У меня есть капитальный гараж и «Москвич»...

– Я повторяю вопрос: вы предпочитаете рассчитаться или остаться в долгу?

– Что я должен сделать? – проухал утробный, глухой, придушенный голос, который и сам Греев, от себя слыша, не узнал.

– На настоящий момент вы работаете начальником следственного отдела?

– Так точно.

– Вам придется подать рапорт о переводе на другую работу... По семейным обстоятельствам... Естественно, равноценного места вам не предложат, но в трудные времена всем приходится чем-то жертвовать... Вы порекомендуете на свое место очень хорошего человека из провинции, которого мы вам укажем... Ваша рекомендация всего не решит, но мы будем действовать и через ваше руководство... Нужно, чтобы место было свободным, вакантным, а кроме вашего в системе вакансий не наблюдается... Ну не увольнять же ни за что ни про что невинного офицера, да? Ха-ха-ха!

– И это всё?

– Пока всё. Мы не живодёры.

– Я могу ещё кое-что для вас сделать. И с огромным личным удовольствием.

– Что?

– Дайте мне досье на вас, я передам лично генералу Черпову, – вдруг взмолился униженный Греев, обретя в новой странной идее психологическую компенсацию своему унижению.

– Вы с ума сошли? – искренне недоумевала Азира.

– Дайте мне любые бумажки, но в герметичной папке, и пересыпанные «ангельской пылью»… Я знаю, у вас есть! Это тупое животное, Череп, меня во всё втянуло, а само – ничего не знает! А я знаю. Мне полковник Клокотов рассказывал.

– А он рассказывал, что он полковник? – снова удивилась Орлаева.

– Ну да. А нет?

– Строго говоря, в общем-то, наверное… – призадумалась Азира Амирхановна. – Формально он капитан первого ранга военно-морского флота… Полковнику звание соответствует…

– Что за бред? Какое отношение имеет Клокотов к военно-морскому флоту?

– Никакого. Ни дня на корабле не служил.

– Тогда почему?

– А вот именнно потому.

Долго, да и незачем было объяснять любопытному оборотню в погонах систему чинопроизводства в разведке. Разведчик – работа такая! – всегда человек, который и есть, и нет. Парадоксально, но факт. Он в списках числится, и в списках не значится. Если разведчика совсем не оформлять на бумаге, то как ему потом пенсию платить (если доживёт), как быть с наградами и взысканиями, вообще учётом кадров? А если его оформить на бумаге, то возрастает его риск спалиться… Если бумага имеет место – она может попасть не в те руки.

Потому так и делают, как с гроссмейстером Клокотовым. Бумаги есть, но на капитана первого ранга военно-морского флота, приписанного к какому-нибудь ракетному крейсеру «Сущий» тихоокеанского флота, в столь дальнем порту приписки, что чужак сроду не проверит. Там у Клокотова идёт стаж и копятся все прочие баллы, а на пенсии он будет щеголять в морском чёрном мундире с кортиком, «морской волк», ни разу не ступавший на палубу корабля, если корабль не круизный…

– Дайте мне досье! – настаивал Греев. – Я сумею передать бумаги лично в руки и в домашней обстановке! Клокотов рассказывал мне, что бывает с человеком, когда он листает подшивку, пересыпанную «ангельской пылью»…

– А вы думаете, это нужно? – усомнилась Орлаева.

– Думаю, да. Это он меня во всё втянул! И он вообще ничего не знает, он тупой, как наковальня, исполнитель, солдафон… Но если вы сомневаетесь, Азира Амирхановна, то согласуйте со своим руководством! Мне нужна только заражённая папка, а уж передать её лично в руки, и так, чтобы у него в спальне бумаги оказались, я смогу, будьте уверены!

 

***

Ярцева заметила красную точку, похожую на принятый во Франции значок-заменитель ордена французского легиона, прямо на лацкане его дорогого, шитого римским модным кутюрье на заказ, пиджака. И со скоростью света поняла, что ничего уже не успеет. Ни предупредить, ни убедить, ни заговорить… Осталось сделать только одно, на что единственно и хватало долей секунды, пока летит пуля снайпера: сделать шаг наперерез. Пуля быстрее Люды, но пуле и лететь дальше…

Лазерный значок ордена французского легиона переместился с костюма Кравино на плоский живот Ярцевой, и быстро превратился в неряшливо раскрывшийся красный мак с мясными, грубо вырванными, лепестками…

Собравшиеся в столь неудачно выбранной комнате с большими окнами – среагировали почти моментально: попадали со стульев, подползли к шторам, задёрнули их, а потом спешно эвакуировались в глухой, без стёкол, коридор.

– Скорую! Врача! Быстро! – орал Кравино, выскочив с телом Ярцевой на руках в коридор. Но было уже поздно искать врачей и подтягивать крестоносные кареты…

– Живи, генерал! – попыталась улыбнуться вечно бесшабашная Люда. – Мне и так было пора… Бабий век короток, и мой прошёл… Осталась бы жухнуть и морщины копить – дурой была бы… Умереть молодым – счастье для человек… Но не твоё, генерал Манул! Ты – функция, вот и функционируй, пока сможешь… Задай им перцу… И за меня, когда найдёшь…

Её глаза подёрнула поволока, дыхание стало прерывистым, стройное тело сотрясла судорога. Вишнёвая и густая венозная струйка крови сбежала из уголка её соблазнительных, всегда сводивших мужчин с ума, губ. Обычно это преддверие конца…

– Я ж ваша доченька золотая… – сказала Ярцева в бреду. – Я ж у вас не поена, не кормлена… Ну дайте мне последний шанс! – предъявила невидимым собеседникам капризно и требовательно.

Но никто ей последнего шанса не дал. Она обмякла, а потом затвердела на руках глухо рыдающего Кравино…

Пока одна умирала, другой рыдал, а «третьи лица» метались по коридору, Октава Орлаев решил блестнуть полицейскими способностями, и быстрым шагом, почти сбежав по лестнице, догнал садившегося в свою машину врача.

Ярцевой он бы уже не помог – да и не его профиль огнестрельные ранения. Он больше по гриппу… Он к Кравино приезжал, лечить его простуду. Подлечил, выписал, чего положено, сочувственно пообщался с больным. В числе прочего – под благовидным предлогом развёл занавески на окне… Потом ушёл – а занавески остались раздвинутыми…

– Док, погоди минутку! – попросил не очень вежливо, поймав под локоток судорожно дёрнувшегося медика. – Догнал тебя сказать, что Манул жив, и даже не ранен…

– Я очень рад! – пискнул док, подтверждая подозрения Орлаева.

– Очень рад и… не удивлён? Тогда, думаю, что и не рад. Док, имей в виду, они теперь всё свалят на тебя…

– Кто? – посеревший лицом врач казался мышкой, сжавшейся в кошачьих лапах.

– А вот это ты мне скажи! Те, кто подослали тебя отдёрнуть занавеску! Как ты там говорил? Больному нужно больше воздуха, нужно кварцевать комнату дневным светом! И так широким жестом – ш-ш-шир шторку! А они промазали. И теперь свалят на тебя. Им же нужно козла отпущения…

Подозрения Октавы были чистой воды догадкой, и не имели никаких доказательств. Жест доктора, традиционный для докторов жест раздвигания оконных штор при «инфлюэнце», вполне мог быть и невинным, профессиональным… Октава брал докторишку «на пушку» – и взял.

– Они угрожали моей семье! – начал вдруг жалко оправдываться «расколовшийся» злоумышленник. – У меня сын запутался… Это люди генерала Черпова, по кличке Череп, он всё может… Они сказали – сын пойдёт по максималке, если я…

– Док, а теперь только я один твоя надежда! – обаятельно, наивно, рекламно, как умел только он один, улыбался Октава. – Они сейчас тебя кончат и сына не пожалеют… А я тебе гарантирую полную конфиденциальность, только всё мне расскажи, как попý на духу! А я тебе за это пóпу подмою, уйдёшь дальше жить чистый…

 

***

Молодой генерал Богдан Юрьевич Свиньин, в прошлом сотрудник Кравино, но затем их пути разошлись (а дружба осталась) – по-хозяйски осваивался в осиротевшем кабинете господина Черпова, которого никто уже не звал уважительно Черепом.

– Н-да, судьба… – говорил вполголоса Свиньин, выдвигая, один за другим, ящики письменного стола предшественника. – Кто бы мог подумать?! Не со стороны Черепа ждал я наследства…

Черпов и Свиньин вместе перешли на сторону «молодой российской демократии», но Черпов был старше по званию и авторитетнее. И карьера его складывалась безоблачно, и, как говорится, «ничто не предвещало». Большое будущее ждало его при «Чёрном Ордене», при власти «иностранных консультантов», напоминающих булгаковского Воланда, а вот здоровье подвело…

– Нет худа без добра! – констатировал Свиньин, получив вымороченную должность, которую у старшего коллеги выбил из рук недуг. – Но кто бы мог подумать! Черпов сошёл с ума! Как можно сойти с того, чего нет, вот ведь парадокс, науке неразрешимый…

Тупость двигала Черепа вперёд и вверх, уже много лет высшему руководству требовались в подручных тупые. Свиньин тоже пытался играть дурачка, понимая, с кем в Кремле имеет дело, но Свиньину приходилось играть, а Черпов был органичным, природным, монолитным дураком. За это и вся грудь в орденах, среди которых много иностранных: мёл, Емеля, была его неделя.

Была – да вся вышла. Как Рим у Пушкина: тупостью возрос – тупостью и погублён. Началось всё с того, что чудом выживший майор Греев («парень в рубашке родился» – подумал про него Черпов, когда Шамаха тихо отозвала свой запрос на экстрадицию) передал «Черепу» досье на бывшую Готторпку.

Череп предсказуемо не стал держать это «очень личное» дело в служебном кабинете, а увёз в свой загородный дом, где проживал постоянно, в роскоши и увеселениях. Там, в домашнем кабинете, кстати, очень изящно декорированном спотами освещения на едином подвесе и вызывающе-красными, как губная помада путаны, креслами, – генерал полистал досье, нашёл пару интересных деталей, но в целом – ничего сенсационного. Подумал, что «хромая утка» Греев пытается выслужиться на пустом месте, крутится, кусая собственный хвост (генерал очень любил охоту на кабанов, и часто наблюдал забавные проделки «личного состава» псарни охотохозяйства).

А больше Череп про Греева ничего не подумал. И зря.

Уже ночью с загородным домом генерала Черепа случились какие-то странные мистические явления, как в фильмах ужасов, каких много показывали в те годы видеосалоны. Черпову даже традиционный рубль платить не нужно, или кассету для видака покупать – дано в непосредственных ощущениях!

Что видел Череп по ночам в аляповато, по-цыгански золочёных (стиль «дорохо-бохато») анфиладах своих покоев и на витой, морской раковиной завитой мраморной лестнице – знает только сам Череп. Но увидел он что-то такое неприятное, что сменил охрану. Ведомственную убрал, нанял частников, детективное агентство «Роуз энд Шезламов», кооператоров, обещавших, в числе прочих охранных услуг, разобраться и с нечистой силой. Тогдашние кооператоры за ваши деньги были готовы разбираться с чем угодно, хоть какашку в унитазе убедить с вами не спорить…

Два накаченных в спортзале и американской мечтой дурака, Роуз и Шезламов, составляли единственный штат своего «бюро». Сперва они одевались во всё чёрное, включая не только костюмы, но и сорочки, и галстуки, и ботинки. Потом им дали понять, что они очень похожи на агентов ритуальных услуг, предлагающих клиенту помочь с похоронами, а это для бизнеса «не есть хорошо».

Тогда два неунывающих кретина, Роуз и Шезламов, «сменили имидж»: теперь это были два малоотличимых близнеца в приталенных синих однобортных костюмах, красных галстуках, белых рубашках и белых же носках, подмигивающих свадебной белизной в створе между брюками и шузами. Такая гамма цветов должна успокаивать клиентов сходством с их пионерским детством – заверила Роуза и Шезламова дизайнерша, слупившая с них за свои «разработки» порядочную сумму…

И вот эти два идиота вызвались поиграть в «охотников за привидениями» в огромном укромном коттедже перспективного ельцинского генерала, ныне небритого, с мешками под глазами, и остро пахнущего перегаром, правда, с французских напитков.

Коллеги видели, что Черпов уже тронулся рассудком. Ну, когда действующий генерал МВД вдруг заказывает себе серебряные пули, да потом ещё вызывает независимую экспертизу, подтвердить, что пули действительно серебряные, а не скажем, мельхиоровые… Диагноз в целом прорисовывается, не так ли?

Но сослуживцы уповали, что пройдёт, и терпели Черепа – пока в одну из ночей генерал не пристрелил из личного, наградного, с гравировкой от президента, пистолета как Роуза, так и Шезламова. Потому что он ясно увидел, как у них раскрылись огромные пасти, и что зубы в пастях были нечеловеческие… А такие… Знаете… Как у акулы… И они, вурдалаки, хотели съесть Черпова, да не дался он…

В сухом остатке, без клубнички мистики, двойное убийство и ничуть не отпирающийся убийца. Черпов поехал в специализированную лечебницу, а его кабинет, в котором даже личные вещи предшественника остались невостребованными, унаследовал дышавший ему в карьерный затылок энергичный Богдан Юрьевич Свиньин…

 

***

На пороге своего кабинета Богдан Юрьевич в первый раз появился в легкомысленном виде: в сомбреро и «комиссобордже» – мексиканской вышиванке. Крепкий, спортивный, загорелый, много лет работавший в Латинской Америке. Увидев внешние данные и напуганный взгляд своего офицера по связясм с общественностью Инги Князевой, по-своему их истолковал, и предупредил:

– Милочка, не знаю, как у вас было раньше, при Черпове, но мой принцип: на службе никаких неуставных отношений! Предупреждаю, чтобы сил не тратила на инициативу… Весь эрос следует прибрать, длинные волосы можно постричь, длинные ноги… Ну, с этим уж ничего не поделаешь, Христос терпел и нам велел… Хочешь со мной работать – ближе метра ко мне не приближайся!

Инга благодарно и успокоенно кивнула, а про себя подумала: «Вот есть же на свете умные люди! Хоть и одеваются, как фрики!».

– Эта экзотика – подмигнул Свиньин, прочитав её мысли, и снимая сомбреро. – Как у Шарикова страсть к кошкам: пройдёт и быстро… Составь мне список бутиков, мне нужно вернуться в московскую ап’паренсию! Я человек скромный и считаю, что в мундире запекается только картошка… А пока давай проведём тут ревизию, чего мне тут оставил старина Череп, смирительная рубашка ему пухом!

Бодро вороша наследие предыдущего шеф-босса, Свиньин с присвистом обнаружил порножурналы в ящиках стола и пустые бутылки водки, составлявшие единственное содержание служебного сейфа.

– Ну что ж, – кивнул Свиньин, дружески улыбаясь Инге, – это подтверждает мои первые впечатления о Черепе. Пустоват был. Врагу такого черепа не пожелаешь…

И доверительно, полушёпотом рассуждал дальше, надеясь обрести в длинноногой блондинке родственную душу:

– Твои-то впечатления как? Идиот был?

– Не знаю… – отводя глаза, пролепетала Инга. – Я здесь недавно в штате…

– Ладно, можешь не покрывать бывшего… Сам знаю, что идиот был. Без твоих ябед. Сесть на вакансию идиота обидно – есть подозрения, что самого идиотом посчитали… Но переживём, как думаешь?

– Переживём! – улыбнулася Инга. – Вы вовсе не похожи на идиота. Притом, что первое впечатление бывает обманчивым – но, мне кажется, не в этом случае…

– Приятно слышать, Ингуш! – определился Свиньин с прозвищем для помощницы. – И, думаю, ты права. Кто скажет – «гордыня», а я говорю – «трезвая самооценка». Понимаешь, я же прекрасно понимаю, что такие, как Череп, – идиоты – счастливые люди. И на службе, и в быту. Но вот лично мне не повезло: с самого рождения я не обнаружил никаких способностей к идиотизму… Ну ступай, ступай, Ингуш, нужна будешь – позову. И помни «правило метра», лады? Даже если очень меня захочешь – сперва придётся уволиться, тедас квента? Секретаршу Черепа как зовут?

– Яна.

– С ней тоже поговори, по-вашему, по-бабски. Раскидай новое. А то я заметил, что у неё юбка укороченная…

– Ну, форменная же! – заступилась Князева за коллегу-лейтенантшу.

– Форменная, но укороченная! – был непреклонно строг новый босс. – А мне этого не надо. То есть надо, конечно, но не с сотрудницами! Себе дороже, многие на таком спалились…

Осваиваясь, Богдан Юрьевич начал «выдергивать» к себе сотрудников, с которыми предстоит трудиться на благо молодой российской демократии, уже без сомбреро, но всё в той же индейской рубашке, правда, за спиной мышиными крыльями маячил накинутый на спинку кресла генеральский китель.

– Кто у нас тут в отделе по особо важным… экономическим… дерьмом заведует… – смотрел, оттягивая веко, в мелко напечатанный служебный справочник. – Господин Греев? Ну, так подать сюда господина Греева…

Вместо господина Греева секретарша Яночка ввела несколько тушующегося Романа Евгеньевича Князева.

– А где Греев? – весело спросил Свиньин.

– Ушёл. Я исполняю обязанности. Третий день как…

– Извините, а Инга Князева…

– Моя дочь.

– А, ну понятно! – осклабился Свиньин. – Семейный подряд… Сдаётся мне, что тут не обошлось без одной из милых штучек моего старого амиго, Кравино… Греева-то как «ушли»?

– По собственному желанию. Переводом. В Наро-Фоминск.

– По-собственному? – жмурился карибским ягуаром Богдан Юрьевич. – С начальника отдела? Экономических? На нары? Да это же как поллитру своими руками – вдребезги!

– Что вы имеете в виду?! – пересохло и сжалось спазмом горло у Князева.

– То, что ушёл он очень кстати для вас, Роман Евгеньевич! Из чего делаю вывод: с самим-то вряд ли, а вот с кем-то из его ближнего круга раньше служили…

– Простите, но при чём здесь…

– Этот Савл такой затейник, – смешливо перебил Свиньин на правах генерала, – с юности был шутник… Ладно, ладно, не куксись, майор, я человек не толстый, но широкий! Ты сам откуда столицу покорять приехал?

– Из шамаханского Бештара.

– А-а, южанин, значит?! Ну, южанин, так сработаемся! Тебя турнули, меня турнули из турне моего – русский русскому поневоле брат. Давай по-нашему, как в южных широтах, друг друга понимать! Компренсьон, окей?! Компренде? Ты не обижайся, что я твою «крышу» неделикатно вскрыл, этот трёп между нами и отсюда не выйдет… Я перед Кравино в долгу, он мне креслице почистил, чтобы я не в говно, а на чистенькое сел… Так что теперь амиго Савла – мой амиго! Чем сейчас занимаетесь?

– Веду служебное расследование. При прежнем руководстве тут применялись пытки. Вывожу на чистую воду нечистых на руку.

– Это правильно! – горячо поддержал Свиньин. – Это нужно! Пытки – каменный век, сейчас во всём цивилизованном мире применяются обезволивающие сыворотки. Такими можно превратить человека в «овощ» безо всяких следов видимого насилия, и, следовательно…

Богдан Юрьевич осёкся, чувствуя, что сболтнул лишнее, и поправился, став более официальным:

– Впрочем, Роман Евгеньевич, это уже вопросы высшего политического руководства, а вы занимайтесь своим делом. Пытки в застенке я считаю наследием ГУЛАГа, и пытки мы должны выжечь калёным железом!

Какое-то противоречие смутно глянуло на Князева в последней фразе, но он отогнал морок, и спросил с надеждой:

– Богдан Юрьевич, вы одобряете?

– Плюсую оптом! – кивнул Свиньин массивным подбородком.

Выпроводил Князева, стал разбирать другие дела Черепа. Добрался до птицефабрики «Дюк Индюк», как и все образованные люди, оценил название.

– Судя по бумагам, – мурлыкал себе под нос, – эта птицефабрика какая-то проклятая… Через неё у всех несчастья – что у Трищева, что у Черпова, что у этих костоломов черповских… С таким-то готическим шлейфом её осторожный человек и «отжимать» не захочет… Повезло вам, ребята, что я с детства пропитался чувством долга! Яночка! – это в селектор. – Найди и пригласи мне вдову-владелицу «Дюка Индюка», надо помочь несчастной, зачем ей на хрупких женских плечах такая поклажа-то?!

 

***

В пропахших тухлятиной, гнилой капустой всюду рассыпанной закуски, лежалыми (а может, и сверхдорогими?) заплесневелыми сырами кремлёвских палатах утратившими чертами лицом-опарой символ-существо елозило в растрёпанных бумагах. Человек-бутылка пытался поднять глаза, и даже иногда упирался руками в углы письменного стола, как делает гимнаст, выполняющий отжимания, но всё тщетно.

Через некоторое время возня прекратилась, и Нечто, дойдя до кондиции, успокоилось, задом в кресле, лицом на столе. А чего ему беспокоиться. Есть те, из тени, которые всё сделают за него. Если вообще ещё что-то нужно делать…

– Лежи, лежи! – успокоил зомби-существо ироничный Чупачупис. И фамильярно похлопал это тесто в дорогом костюме по плечу. – Славный у нас королёк! Птичка певчая!

Чупачупис читал агентурные донесения. Некий Евмен Тресков, незнакомый вице-премьеру, но аттестованный, как «заслуживающий доверия», сообщал: чудом воскресший Манул собрал свою «бригаду». И собирается «замутить бизнес». Больше ему всё равно ничего не остаётся, так что полку предпринимателей в Эрэфии прибыло…

– Вот стервец! – не без восхищения покачал головой Чупачупис. – И в огне не горит, и в воде не тонет!

– Не, ну Антоний! – лез Вавилонов, как чёрт, с левого плеча. – Ну с этим надо что-то делать! Не, ну так не делается! Это чё, он теперь будет в деловых под нами ходить?!

– Понимаешь, я думаю он добьётся успехов! – засмеялся Чупачупис. – Его связи, каналы, источники, знания, железная воля! Это будет крупный барыга, вот помяни моё слово!

– Я тебя ващще не понимаю!

– А чего ты не понимаешь?

– Ты так спокойно говоришь, как будто бы собрался… его… Ну эта… В оборот принять!

– Почему бы нет? Человек он сильный, нам такие нужны, а то, что оступился в прошлом, ошибок наделал – с кем не бывает? Хочет в бизнес – будет в бизнесе. Хочет в мафию – будет в мафии. Большому судну – большую жопу! Пусть работает. Осознал человек, встал на путь исправления. Бабло – оно лучшая прививка от совковости. Каждый новый собственник, Антюша, – это гвоздь в гроб коммунизма. Если такие, как Кравино, будут защищать собственность – коммунякам ничего и не понюхать…

– А он, если в силу войдёт, тебя же первым и повесит! На первой же берёзе…

– Эх, Антюша, нам ли быть в печали? Вот, скажи, к примеру, а ты?

– Чего я?

– А вот попади я к тебе в руки, с моими-то миллиардами, ты-то меня не повесишь?

– Антоний, как ты можешь так думать?!

– У меня принцип такой, Антей: всегда считать человека говном. В 99 процентах случае этот подход подтверждается практикой, в 1% имею приятное разочарование… Тоже неплохо, согласись! Не ждал ты праздника – а он случился.

– Но мы же друзья…

– В бизнесе нет друзей. В бизнесе есть состоявшиеся, и они друг друга по факту признают. Не потому, что хотят, – просто по-другому не получается. Потом съедят, конечно, но то потом. И вот как раз тот, кто тебя другом звал – убьёт самым жестоким способом. А Кравино – мне кажется – гуманным. Потому что у него не месть, у него дело. Ему на личные чувства некогда отвлекаться.

– Ты не собираешься добивать Копейку?! – всё ещё не верил Вавилонов.

– Так, стало быть, и запишем! – пожал плечами Чупачупис. – Долго мотал нам нервы твой Кравино, долго кривлялся… А под конец всё-таки запрыгнул в последний вагон отходящего поезда…

– Ты что, Антоний?! – вспотел от мыслительной натуги Вавилонов. – Ты его чё, оставить хочешь?! Вот это вот – и не убрать, не смыть?!

– Такие, как Кравино, наверное, тоже нужны… – не без брезгливой морщинки на лбу, но всё же вынужден был признать Чупачупис.

– Как ты можешь такое говорить?! – взорвался возмущением пламенного борца Вавилонов.

– Могу, как видишь… Думать тоже ведь кому-то надо! Ты хоть скажи, не молчи! – потормошил Чупачупис рыхлое и смердящее перегаром тело, утратившее лицо, как и весь человеческий облик, носом в бумагах. Президент замычал, чуть дёрнулся, но скорее рефлекторно, как корова, когда её оводы жалят…

– Молчит, проклятый! – развёл Антоний Парисович руки в клоунском огорчении. – Ответственности-то разделить мне и то не с кем! Один врач, нарколог, с большим стажем, сказал мне авторитетно: алконавты крайних степеней – самые счастливые люди на Земле… У них целая собственная Вселенная, и вся она им принадлежит, без остатка… – и ласково, по-пионерски, поинтересовался у Ельцина: – Что тебе снится, крейсер запора?!

– Наша задача, – в первую голову всех таких Манулов извести, как я понимаю! – разорялся Вавилонов, как учили «наставники» из чёрной лжи. – Тем более в условиях, когда законотворческим обеспечением реформ занимается у нас парламент, 48 процентов которого голосовало за Полозкова[58]. Ни дохера ли оппозиции сейчас в обществе? Может, не стоит играть с ней в поддавки, а?

– Не упрощай. Без таких, как Кравино, русня быстро вся закончится.

– Не затем ли ставлены? – мрачно поинтересовался Антей, отторгая игривое настроение старшего товарища.

– Ставлены-то, безусловно, затем… Однако ж есть такое слово – «диалектика». Это был такой философ, Гегель, так он…

– Да знаю я! – мышнул носом Вавилонов. – Чего ты меня постоянно принижаешь?

– А, так ты и Гегеля знаешь? Прекрасно, прекрасно! Диалектика же, Антюша, в том, что если вся русня очень быстро вымрет – так, что поминай как звали, – мы с тобой тоже станем не нужны…

– Ну что ты такое говоришь?!

– А зачем ты или я нужны Мусоросу, или В-Рот-Shit-Льдам?! У тебя же, Антюша, специализация слишком узкая, ты, кроме как города вымораживать, больше ничего не умеешь! Если русских совсем уж не останется – нас с тобой тоже сократят…

– Как сократят?!

– А ты что думал, тебе мядаль дадут? Может, и дадут – посмертно! Но только попомни моё слово – мы нужны, пока русни ещё сколько-то барахтается… Так что ты впереди паровоза сильно не бежи, мильон русни закопал – другой на развод оставь… Это Хозяевам надо побыстрее с русскими кончить. А нам, исполнителям, ассенизаторам истории, побыстрее – не в масть…

 

 

Часть III. ВОЗВРАЩЕНИЕ СОЛНЦА: ПАСМУРНЫЙ РАССВЕТ

 

И тучной вьюги голос, липь и лепь.

И бесконечность – как тупик – дороги.

Ожог на коже: ледяная степь,

в которой дым и смерть так одиноки…

Автор

 

1.

Год от года самовозвеличивание банды, окопавшейся в верхах, возрастало в геометрической прогрессии. ГОН (гараж особого назначения) стремительно избавлялся от советских ЗИЛов, и тем более «Волг», туда приходили, партия за партией, пульмановские (т.е. особой комфортности и габаритов) мерседесы, которые особенно рекламировал среди подельников могильщик армии, подозрительно шмыгающий каким-то белым порошком, Паша Хрычёв.

Рубаха-парень, душа-человек, он с идиотской откровенностью, даже не скрывая своего «ангажа в гараже», то есть сидения на проценте, – подсовывал одержимым манией величия в комплекте с комплексом неполноценности министрам-самозванцам «продвинутые» Мерседесы в 140-м кузове, бронированные V140, в тюнинге от фирмы Trasco Bremen.

Приходили в ГОН особые модификации лимузинов Mercedes-Benz S-класса, специально созданные для автомобильных перевозок африканских VIP-пассажиров, верхушки туземного ворья в колониях.

Нестерпимо, до оргазма гордясь собой, выставив перед толпами горожан, как эксгибиционист половые органы, свою очевидность «жизнь удалась», Антюша Вавилонов ездил в тюнингованном мерсе посольского класса. И в сопровождении машины ДПС Crown Victoria, сзади прикрытый бронированным Chevrolet Trailblazer с бригадой телохранителей. Или – если поездка рабочая, незначительная – замыкаемый «в области мантии», под сановный копчик, внедорожником Chevrolet Suburban с балкой.

Вавилонов ездил медленно. Охрана пыталась объяснить ему, что это опасно, но «специалист подобен флюсу» – Вавилонов не слишком боялся покушений на своё величество, ему куда приятнее было видеть, какими глазами соотечественники смотрят с бордюров на его тонированную, под мигалками, кабину. Антей сидел в сукне и бархате: кожаные салоны ещё не вошли в моду, это будет попозже, пока же считалось, что «кожа для холопов».

Ежедневно, игнорируя дежурные предупреждения телохранителей, Вавилонов следовал одним и тем же маршрутом – и у него была на то своя внутренняя, психологическая причина. Среди множества завистливо глядящих с обочины на его жизненный успех быдланов один был Тюше особенно дорог. Это не безликий раб-расходник, а друг детства Вадька Никитин, нетерпеливый приятель, некогда не досидевший до конца презентации «Чёрного Ордена»… Сдрызнул со своего счастья – и вот кто он теперь? Что он теперь?

Мимо «поста» Вадьки Вавилонов всякий раз велел водителю ехать с черепашьей скоростью. Видел, укрытый тонировкой, что Вадька недоумевает, почему возле него притормаживает правительственный кортеж – но потом Вадька привык.

Никитин, который отказался от инициации в «Мёртвую Голову», теперь тоже стал капиталистом.

– Да! – хихикал в ладошку Вавилонов. – Да, прям как я! Денежки зарабатывает! Хи-хи!

Ну, каждому своё – у Вадьки передвижной прилавок! Да, да, прямо на пути следования моего кортежа! Чтобы я мог полюбоваться, так судьба распорядилась… Не, ну так-то ему повезло, в натуре, место бойкое, проходное, но стоит Вадька под открытым небом, в дождь под зонтом, и собственноручно поутру выкатывает свою пузатую кухню на колёсиках!

Этот ларёк имеет имя, пышное имя – «Голубой Дунай», что и написано у него по стальному борту масляной краской… Хи-хи!

Вадька продаёт прохожим сосиски, вложенные в булочки. Продаёт и пирожки. У него есть крошечная тепловая витрина, аппарат для пончиков, и паровой блок. От чего, интересно, питается всё это убожество – от сети, или у Вадьки есть собственный генератор? Приятно было задавать себе такие вопросы, они, даже и оставшись без ответа, подчёркивали вавилонскую башню достижений Вавилонова по сравнению с «контрольным образцом», приятелем детских игр…

Постепенно приглядываясь, Вавилонов узнал, что кроме сосисок Вадька торгует рыбными палочками и котлетками. У него в походной кухоньке есть шашлычный «лава-гриль» и фритюрница.

– Надо сказать… – снисходил Вавилонов. – Нужно отметить… – а у самого в горле гуляло и булькало восхищение собой. – Он тоже неплохо устроился… Ну, не так, как я, конечно, где уж ему, сиволапцу… Но этот его сосисочный ларек пользуется некоторой популярностью… В Америке такие называются «хот-дог тележка» – радовался Вавилонов. – Вот вам «два мира, два Шапиро», скушайте, как сосиску на палочке! Вот я – в посольском «мерсе», с двумя броневиками охраны спереди и сзади, а вот этот, смолоду на меня похожий, сосиски варит! Каково, а?

То ощущение, которое дарил сам жалкий вид Никитина, даже издалека – дорогого стоилл. Вавилонова стали даже посещать нетипичные для его натуры мысли – мол, помощь этому неудачнику могла бы подчеркнуть… ещё ярче выделить и рамочкой обвести…

Нет, совсем нетрудно быть богом, наврали Стругацкие! Нужно просто остановить лимузин и выйти шагом, полным снисходительного достоинства, и поинтересоваться у Вадьки небрежно – нет ли в чём нужды…

А когда этот холоп рухнет на колени, целуя искристые носки туфлей-пикадилли, стоящих дороже всей его жизни, подумать… Не сказать, а только подумать, зачем быдлана лишний раз травмировать? Просто в уме произнести фразу: «А в детстве-то, небось, ты бы передо мной на коленки-то не встал!».

Но Вавилонов был очень занят и очень замкнут, чтобы идти дальше своих мечтаний, и реально притормозить на углу, где ежедневно пытался насытить убогих пешеходов убогий торговец с лотка.

Так они и жили – вместе, но параллельно: каждый день, когда и по нескольку раз один смотрел на другого, любуясь собой. А второй торговал снедью, не подозревая, что его снедают глазами…

Но однажды Вавилонов вместо обычного зрелища застал побоище: на Вадьку наехали рэкетиры и отнимали дневную выручку, попутно избивая, больше для удовольствия, потому что сопротивляться Никитин не пытался.

Тут уж «друг детства» не сдержался и приказал притормозить. Быстро и умело бригада его охраны, спецы высшей категории, скрутили рукопомойных бандюков низшего пошиба и уложили мордами в асфальт. Вавилонов со всем сановным чванством приказал срочно вызванным ментам законопатить обидчиков Вадьки на максимальные сроки, а потом улыбнулся другу:

– Ну чего? Не узнаёшь?

– Извините… – бормотал Никитин, и с губы его украдкой сбегала сукровица. – Извините, но…

– Да я же Антей Вавилонов! – радушно оскалился Тюша. – Забыл?!

– Антей?! – Вадька присмотрелся. – И правда, Антей!

– Ну иди, обниму, друг! – лыбился Вавилонов, и не побрезговал принять в объятия свехдорогого костюма китайский пуховичок, заляпанный томатным соусом и горчицей…

И они снова подружились. Изумляя охрану и своих помощников, Вавилонов теперь каждый день останавливался у Вадькиного сосисочного лотка, и босяково, «демократически», закусывал уличным фастфудом. Общался, шутил, спрашивал, чем может помочь. Намекал на своё всемогущество, но Вадька со страху жался, боялся просить…

Вавилонову нравилось, как этот неудачник нависал со специальным волнистым ножом и особой, старомодной на вид, двузубой вилкой над котлом, в котором необычно для семейных кухонь тесно, соприкасаясь боками и при этом уютно, ароматно клокоча, варились сосиски. А ещё больше нравилось смотреть на отработанный годами практики жест лузера – переворачивавшего лопаточкой печёночные оладьи. Да, да, на чугунном, круглом и чёрном, сальном от маргарина, накале! Рискуя ожогом – но всякий раз ловко уклоняясь от брызг кулинарного жира…

– Ты понимаешь, – жаловался Никитин, – многие приходят, просят сосиску взаймы, а потом не платят… А сосиски денег стоят! Мне убытки большие!

И показал доверчиво тетрадь постоянных клиентов, всю в желтизне маслянистых пятен, захватанную жирными руками, куда записывал долги. Некоторые брали у Вадьки сосиску или оладьи бесплатно по три-четыре раза, бессовестные и безденежные плоды реформ, проводимых Вавилоновым…

– Зачем же ты им даёшь в долг? – недоумевал Тюша.

Вадька смущённо и виновато пожимал плечами. Безвольная тряпка! У него просят – он и даёт. Вот и вся причина!

Вавилонов с ходу, небрежным жестом, даже не ополовинив бумажника, и не слушая робких возражений, оплатил все долги, значащиеся в тетрадке. Чем в итоге вызвал у Никитина неподдельный восторг и преклонение. Сам себя ощутил благодетелем, и понял: это тоже приятно…

И как-то сами собой завязались разговоры о том, что хорошо бы, в честь старой памяти, ради старинной дружбы, открыть настоящее кафе, в хорошем месте, может быть, даже ресторанчик… На паях! А что?! Вавилонов и Никитин, отличная бизнес-компания! Никитин, как профи, возьмёт на себя всю кухню и накладные. А Вавилонов ни в зуб ногой в кулинарии, так что дело Вавилонова – денежки обеспечить. Вавилонов легко, из карманных расходов даст Вадьке миллион, два, три, десять – сколько нужно…

Никитин испугался, скомкался, стал блеять, что не сможет «так вот» принять.

– Ну, оформим в долг! – легко нашёл выход Тюша. – Раскрутишься – отдашь! Для меня это как мелочь на трамвай! Сроков не ставлю – отдашь, как сможешь. И если захочешь…

На такой вариант друг детства согласился, и они, пожёвывая сочные сосиски на пару́, на па́ру, стали мечтать. В совместных мечтах представало перед ними роскошное заведение, лучшая в мире ресторация, но с филиалами: на углах будет выставлять уличные кухни, типа вот этой, и вся эта паутина вкуснотищи, опутав столицу, станет зваться «Голубой Дунай»…

– Название у тебя классное! – признал Вавилонов.

И на этом признании что-то его кольнуло. Что-то вроде… зависти. Невозможно, немыслимо, завидовать – кому? Этому нищему, который униженно зависим? Этому нищему, которому ни в жисть не заработать столько, сколько Вавилонов может за ночь в борделе прокутить?

Этому нищему и убогому, который… Ушёл с инициации в чёрную ложу… Не сношался с козлом. Не жрал младенцев. Не ссал на иконы. Не слизывал с плиточного пола жидкие испражнения хозяев…

Ты-то через всё это прошёл, как фронтовик через ужасы войны, – а этот в тылу отсиделся! Он, поди, и не догадывается, откуда берётся валюта на его ресторанчик! Он думает – как миллионы идиотов – «богатым просто повезло»… Ну да, шли по улице, и нашли чемодан долларов! Случайно так! Любой бы мог, а выпало Вавилонову…

– А ты бы мог лизать мерзость с пола? – спрашивал Антей у воображаемого Вадьки, ужравшись коньяком столетней выдержки у себя в шикарном кремлёвском кабинете. – Не смог бы… Потому и ушёл, в самом начале презентации… Всё мне оставил – спасибо! Или не спасибо?! Всё на меня свалил – а сам, смотри, какой вкусный: и сосисочки у него, и оладушки, и витрина тепловая… Кухня на колёсиках, ещё и название придумал – «Голубой Дунай»…

Вадька, в числе прочего, рассказывал, что хоть место у него хорошее, проточное, покупателей много – да вот беда: на остром углу двух улиц, по которым шпарит в объезд главных магистраней грузовой транспорт. Не ровён час, занесёт какой-нибудь самосвал на повороте, и поминай, как звали уличного лоточника Никитина…

– Вот и побаиваюсь! – ёжился Вадька, показывая, как с горба мостовой вниз несётся, кажется, прямо на него, гружёный «КамАЗ». – А ну, как не вырулит? Тут видишь, какая загогулина, если руль вправо не возьмёт – прямо с горочки в меня, прямым попаданием…

– Это мы исправим! – пообещал Вавилонов, угощая друга джином из походной серебряной фляжки. – Найдём тебе место побезопаснее! Забыл, кто у тебя друг детства?! Всё в наших руках, Вадька! Хочешь в правительство – будешь в правительстве, хочешь в мафию – будешь в мафии…

И остро кольнуло в сердце: «преувеличиваю». Выкормыш «Чёрного Ордена» очень широк в расходах, но с кадрами ему шутить не дают. Ты не можешь привести на важную должность, кого захочешь, за этим следят. Заставляют при инициации отрекаться даже от родни: твоя единственная родня – это братья по Чёрному Ордену. Тот, кто не прошёл инициации, – выше старшего помощника младшего дворника в колониальной администрации назначен не будет!

– Но ресторан-то я ему могу открыть! – спрашивал себя Вавилонов – Точнее, даже себе… А он будет менеджером… Директором по пищевой части… Пусть работает, а мне в старости будет, чем развлечься, в собственном-то ресторанчике…

Однако и эта мысль нежданно выводила Тюшу на странный вопрос:

– А заслужил ли он? Ишь, шустряк, одни за деньги детей ритуально режут, а другие просто так, что ли? Раз – и квас, в смысле, квасной ресторан?! Типа в дамке на чужом хере выехал?!

Когда тянуть дальше с обещанием помочь материально стало уже неприлично, Вавилонов собрал деньги для Вадьки странным образом: наличкой. Сложил в кейс битком, пачками, стодолларовые купюры, не то, что ресторан, сеть ресторанов купить можно, но – чёрным налом…

– А так удобнее… А также лучше… И налогов не надо… И лишних вопросов… Чего такого, все так делают…

Вавилонов не повёз заветный «кейс-дипломат» сам. Поручил отвезти его Брызгину, своему вызывающе-гомосексуальному помощнику.

– Ты вот что… – странным, гниловато-слащавым голосом, от которого у любого нормального человека мурашки бы побежали по спине, сказал Брызгину Вавилонов. – Ты мне в любом случае эти деньги не возвращай… Знаешь, возвращаться – плохая примета… Если не успеешь ему отдать – себе оставь, пусть судьба решает, кому ресторан открывать… И я тебя не тороплю, знаю, дел у тебя сейчас много, не обязательно сегодня-завтра мой подарок Никитину передавать… Как-нибудь на днях… В этом месяце, хорошо бы… Но можно и в следующем! Но обязательно передай, слышишь? Если, конечно, успеешь… Там такое место опасное, грузовики идут на поворот, на обгон, я всё время боюсь, что на его пятачок наедут… Я потому и хочу ему помочь, из своих средств, чтобы он там, в таком опасном месте, не стоял… Но могу не успеть, понимаешь?

– Понимаю…

– Могу не успеть… Тогда не возвращай мне ничего! Жаль парня, но ведь у каждого своя судьба, правда?! Ты не торопись. Но обязательно отдай ему деньги. Если успеешь. А не успеешь – они твои, я их назад не приму!

– Я вас понял, Антей Платонович…

Через пару дней случилось то, чего Никитин так боялся: говорят же, наши страхи сбываются, мы их как бы притягиваем к себе. С уличного «горба» на очень большой скорости съехал, прямо на сосисочный шкаф Никитина, военный «Урал-375Д». Никитин погиб моментально, всё его нехитрое хозяйство было порвано в клочья. Не иначе, как в дребезги пьяный, водитель «Урала» погиб и сам: сгорел при взрыве гружёной бензином машины…

Вавилонов пришёл на похороны разорванного мощным бампером Вадьки (хоронили в закрытом гробу), удивив его семью своим величием, сразу же придав скромным похоронам высокую статусность, VIP-ность. И сказал над глухой крышкой гроба изувеченного друга проникновенную речь. И пустил слезу. О том, куда делся чемоданчик с долларами, он у Брызгина больше никогда не спрашивал. Как и договорились.

И, поверьте, он так до конца не мог понять – хотел ли он смерти Никитина или хотел помочь? Всякий раз, как задумывался, выходило и то и другое, замысловато переплетаясь, смешиваясь одно с другим, в странном радужном, как гей-парады, клубке, в котором сострадание соседствует с острой завистью, а зависть – со снисходительным чувством собственного превосходства…

 

***

Азира Амирхановна Орлаева вела за руки по кладбищу двух братьев-близнецов, Петра и Амира Октавичей, которые уже прилично выросли, и по мере роста вызвали у Октавы мучительные подозрения:

– Мне кажется – у них флорентийский нос!

– Что ты, что ты?! – пугалась Азира. – Это простой татарский! Как у меня, моего отца…

Орлаев сажал себе на колени то Петьку, то Амку, смотрел придирчиво то на их профиль, то на услужливо подставленный профиль жены:

– Да… действительно… похоже…

Носик с постепенно выделявшейся из младенческой пуговки горбинкой – и вправду, как у жены… Или?

– У нас хорошо, когда плохо. И плохо, когда хорошо. Почему – не знаю, – кратко описывал Октава свою семейную жизнь.

Основное бремя заботы о близнецах легло на свекровь Азиры, Бину Лоровну Орлаеву, которая сперва неприязненно ворчала на сына:

– Нарожал мне татарчат!

Азира не обижалась, понимая, что расизм этот – вымученный, вымороченный, беженецкий – от неприязни к разрушившим жизнь Альбины погромщикам. Но вскоре и от такого расизма не осталась следа: широк русский человек и не злопамятен!

Поворотной точкой стал момент, когда два шкодных малыша добрались до бабкиных ножниц, и постригли ей шубу, которой бабулька очень гордилась. Азира, приехав вечером и видя, как плачет Бина над испорченными мехами, уже приготовилась мысленно к истерике свекрушки, извинениям и денежной компенсации…

Но ничего не потребовалось: это были слёзы счастья!

– Ты посмотри, как ровно, в рядок, стригли! – восклицала Бина Лоровна, потрясая угробленной шубой. – Это же кровь, Асенька, это же Петенька мой Орлаев, земля ему пухом, академик парикмахерских искусств! Это Петенька с небес нам подмигивает! Носики-то у близнецов твои, татарские, а ручки-то дедушкины, орлаевские!

– Это действительно счастье! – горячо присоединился Октавиан. – папуля мой тонкий мастер был, это только я дегенерат, ничего сложнее дубины и кастета в руках держать не умею… А если они в дедушку, так лучше и не придумаешь! О, если бы они унаследовали батин талант, Ася, если бы в них проявилась эта тончайшая способность отца к рукоделию – чего ещё и желать-то?!

– Ты видишь их парикмахерами? – отстранилась от мужа Азира, не понимая такой футурологии, с её точки зрения мрачной и упаднической.

– На меня не смотри! – по-своему понял Октава. – Я-то выродок в семье… А дед у них знаешь, как стриг! Из других республик приезжали опыт перенимать! Ах, если бы им достались руки Петра Орлаева!

Потом дедушка Петюня проявлялся снова и снова, как в Петике, так и в Амике, благо, что их и родной матери трудно было брат от брата отличить:

– Мама, дай мне кихетку («конфетку»)! – бывало, просит тот или другой.

– Уже давала!

– Это Амику! А я Петя!

– Не ври, Амир! – а сама сомневалась, приглядываясь…

Мозаику оба близнеца собирали быстрее, чем их отец, а когда рисовали – в детской мазне проступало явное эстетическое начало. И – совсем уж к ужасу Азиры – близнецы стали рисовать… причёски! Изобразят в альбоме какое-то яйцо, «типа – голова», а вот волосы к яйцу подгоняют модельно.

– Вот так и поверишь в переселение душ! – ликовал Октава. – Нас просто меняют местами – это закон Сансары!

В основном «сансару» познавала бабка – при вечно занятых родителях Петика и Амика. Для постоянного жительства Орлаев приобрёл маме квартиру в Готторпском переулке, в доме «чеховских сестёр».

– Хороший ты человек, Октава, – сказала на это мужу Азира. – Но с фантазией у тебя, уж извини, не густо!

– Не извиняйся, это не твоя вина! – смущённо улыбнулся знающий себе цену Октава…

…Поскольку на кладбище руки Азиры были заняты детьми, охапку гвоздик за ней нёс совсем как лунь поседевший, сгорбленный, резко сдавший в последние годы Савл Манулович Кравино.

Гвоздики на могилку дедушки Амирхана: очень жалко, что покинул нас, но покинул тихо, мирно, даже счастливо улыбаясь, во сне. Смерть праведника! Успел потютюхать внуков – чего ещё человеку в жизни нужно?

Гвоздики на могилу Люды Ярцевой. Мраморный монумент, на котором она как бы выходит из глыбы, прекрасная, как и при жизни, только каменная…

Гвоздики на могилу Анатоля Клокотова. Погиб в 1993 году, в рядах защитников «Белого Дома», но не от пули или осколка, а надорвавшись сердцем. Он злоупотреблял «Серебряным туманом», и Азира подозревала, что это – самоубийство в стиле «берсерка»… Уж кто-кто, а Клокотов прекрасно знал (и других учил), что ингалятором «Серебряного тумана» нельзя пользоваться каждый день…

– А вы где были, когда он погиб? – иногда спрашивали Кравино.

– Расстрел «Белого Дома»? – смущённо улыбался он в ответ. – Об этой кровище вам расскажут другие. Много кто. А я хочу рассказать вам о другой кровище, о которой кроме меня вам никто не расскажет…

И, таким образом, уходил от вопроса: да и без слов понятно – всего на себя человеку не взять, как ни раскорячься…

Могилка гроссмейстера Клокотова была ухоженной, прибранной, и Азира уже знала почему: о погребении заботилась горничная Мара, которой Анатолий Михайлович завещал свой дом. Мара продолжила жить на станции Панки, и не только жить, но и работать по прежнему профилю. Небольшую, но уютную и стильную дачу Клокотова она сдавала на всё лето желающим, по объявлению, привычно обслуживая помещение в роли горничной.

– Есть где жить! – объясняла Азире при встрече. – И есть на что. Всем Анатолий Михайлович, уходя, обеспечил, царствие ему небесное!

Не слишком далеко от Клокотова (всего в паре кладбищенских квартальных «квадратов») упокоился и Павел Георгиевич Нерадов.

У него была особая, «готторпская» смерть разведчика – никто не знает, ужасная или прекрасная, потому что никто уже не может сказать, что именно видел Павел Георгиевич в последние свои земные минуты…

Дело в том, что Нерадов, с позывным Нитрат после величайшей геополитической катастрофы всё больше озоровал с биохимией. От неё и погиб. Готовил в лаборатории «психическую бомбу» на основе природных мулированных акоспор, от беззвучного взрыва которой в огромной зале сошёл бы с ума, хотя бы временно, целый парламент… Но бомба взорвалась раньше, на руках у своего создателя, в преступной халатности не надевшего респиратора… В маленькой комнатке концентрация акоспор оказалась несовместимой с жизнью. Следственная бригада, «оформлявшая жмура», – обратила внимание, что последним его жестом был бросок колбы в окно, разбивший стекло для проветривания помещения… Нитрату это не помогло, а вот следственной бригаде – очень даже! Когда они потом шептались с коллегами о странных звуках, бликах, движениях в этом здании, о какой-то «грёбаной мистике» и несомненно-потустороннем полтергейсте, о том, что в «вечернее время суток» у каждого из них там были видения, – они не знали, что это лишь жалкий «огрызок эффекта». Если бы Нитрат в последней заботе о ближних не высадил стекло лабораторной каптёрки – жертв психобомбы могло бы быть много больше…

Много, много могил показала мама в назидание маленьким, шмыгающим «простыми татарскими» носами Петру и Амиру – но гвоздик всё же закупили больше, с запасом.

– Давай сюда положим! – сказала Орлаева об остатке цветов, а Савл не возражал. Заброшенная могилка с бедняцким обелиском, некий неведомый и недолго проживший, видно, что с неба звёзд не хватавший Вадим Никитин…

– Покойся с миром! – попросил Савл незнакомого Вадима. Встал на одно колено, приложил кулак ко лбу итальянским жестом, и процитировал то, на что, в силу тосканского происхождения, имел прав больше других:

Земные дороги ведут не в Рим.

Поверь мне, и скажи всем им –

Дороги, все до одной, приводят сюда…

Для тех, кто здесь навсегда.

Нет больше 90-х, нет времени, нет скверны. Остальным же…

Гнило-блинная слизь по имени «Ельцин» расползлась, отвердела, как лавовая корка, «переизбралась» – дожигая в топке своей усушки остатки иллюзий и романтических настроений. Вонючее болото превратилось в криво, но непрошибаемо «схватившуюся» бетонную пустошь.

Кто виноват? Злодеи ли, что оказались слишком злы, или добряки – тем, что оказались недостаточно добры? Вопрос стоял уже для историков, а может, и археологов, привычных строить версии о тайнах гибели очередной цивилизации, извлекаемой из безымянных курганов.

Люди разное про нас говорят,

Всё решают, кто из нас виноват…

Ответа им не найти – но только им. В целом-то ответ есть, и даже озвучен между делом Савлом Кравино:

– В отсутствии святого нельзя ничего определить и как безумное. Человека нельзя опознать свихнувшимся – если ничего не отстаиваешь. Что преступать преступнику – если нет никакой сакральной черты? Что попирать безумцу, если всё равным образом бессмысленно?

– Для людей, разочаровавшихся во всём, Савл, мы слишком активные! – усмехнулась Азира. – В деловом отношении… Вот я всё думаю, скажи: неужели нельзя опереть деньги на что-то, кроме страха и террора?

– Нет. Нет, но с одной оговоркой: если речь идёт о психически здоровых людях, адекватных, вменяемых, от которых капитализм очень устал. Он устал от того, что деньги его – это страх и ничего кроме страха, и открыл для себя, что безумец может считать деньгами и правом на собственность что угодно. По той простой и очевидной причине, что он безумец – и потому способен увидеть в мусоре сокровище, в сокровищах мусор, в чужом богатстве радость, а в собственной бедности справедливость. Отсюда простой и ужасный вывод: если люди станут безумными, то лютый террор, которым одним только и держался капитал в обществе вменяемых, можно будет заменить «мягкой силой» манипуляций с умалишёнными…

– Что, надо думать, приятнее, чем всё время пугать?!

– И комфортнее, чем сидеть на штыках… Безумие мира нужно капиталисту для того, чтобы деньги перестали быть только страхом, и опирались бы на воображаемые химеры, на то, на что в мире Разума невозможно опереться. В этом ключевая разница между старым капитализмом и новым.

– А они что, разные, что ли, есть?

– Само собой, разные! Старый пугал, давил, терроризировал. Но не покушался на Разум и называл вещи своими именами. Он строил власть капитала на силе, а не на безумии. А новый капитализм сводит людей с ума, чтобы люди без страха, а уже добровольно отдавали желанное другим, а себе добровольно оставляли нежеланное…

– Среди множества теорий, – задумчиво сказала Орлаева, шагая среди могил и обелисков, – есть и такая: человек придумал Бога в страхе перед самим собой. Человек заглянул в себя, ужаснулся тому, что там увидел, и вцепился руками, зубами в примитивную сказку, широко закрыв глаза на её примитивность. Иначе говоря, человек выдумал в религии самого себя – таким, каким хотел бы, но не может стать. Точно так же и твердокаменные марксисты, даже когда их классовая теория десять раз у них на глазах жидко обделалась, продолжают цепляться за неё – не потому, что не понимают её абсурда. Всё они понимают и видят, не слепые же! А цепляются – потому, что не хотят абсурд понимать – памятуя об альтернативе ему, открытой ими вглуби себя…

– Такая теория, конечно, полезна для общения с подонками, – возразил её вдумчивый собеседник. – Она позволяет страхом протезировать в них совесть, или какой-то её суррогат…

– Но?

– Но интеллектуальной критики она не выдерживает. Прежде всего: откуда в человеке страх перед собственным естеством? Если человек способен бояться открытого в себе – значит, это не его естество…

 

***

Этот разговор на кладбище возник не просто так: вид могил и память усопших придали ему некоторую меланхоличность, но начался он в деловом офисе у Кравино. Босс принял решение участвовать в залоговых аукционах приватизации и подал заявку на захват космически-огромного куска, стратегического советского предприятия «Морские Ресурсы», сокращенно – «МорРе». В прежние годы оно объединяло в единый трест множество портов и судов, разветвлённую систему рыбной отрасли, там работало больше пятидесяти тысяч штатных сотрудников… Не считая зависимых смежников и сезонных рабочих…

Нынче в этом улье совсем не тот гул, и большой подмор у «пчёлок». Но и оставшееся – где-то подржавевшее, где-то подгнившее, где-то подкуроченное – даже по весу металлолома может сделать нескольких счастливых владельцев беззаботными на всю оставшуюся жизнь. И на семь колен вперёд, и во Флориде с Мальдивами.

И Кравино просто, бесхитростно предлагал передать это ему лично в руки, превратив «МорРе» несчастное в собственность частную... И попросил у Азиры «грамотно составить заявку» для Чупачуписа, Вавилонова и Туберкула, курировавших залоговые аукционы…

– Напоминая им о себе, – первым делом сказала Орлаева, – ты им напомнишь только то, что тебя забыли повесить…

– Нет. Я уже переговорил на этот счёт.

– На счёт повешения?!

– Ты будешь смеяться, но именно, дословно, да…

Ведь именно о виселице завёл с ним разговор рыжий ироничный Чупачупис, заметно польщённый его визитом.

– Мы с вами в неравных условиях, Савл Манулович! – кокетливо начал Антоний Парисович. – Вы мечтаете меня с Ельциным на одной сосне повесить, а вот я не только не желаю вашей смерти, но даже и несколько симпатизирую вам… Ваше отношение ко мне – простое следствие переоценки роли личности в истории.

– Да?! – Кравино было трудно удивить, но в этом месте он удивился.

– Да. Вы ведь как думаете? Пришёл некий рыжий мерзавец, отморозок, и всех убил. А я человек широких взглядов. Я соглашусь. Ладно – мерзавец. Допустим – отморозок. Но давайте вы мне сами скажете: что, по вашему мнению, случилось бы, если бы меня не было на свете? Ну, вот нафиг, не рождался бы я, мама аборт бы сделала… Что, по-вашему, изменилось бы?

Кравино удручённо молчал.

– Я так понял, это и есть ваш ответ! – ликовал Чупачупис. – Был бы не рыжий, которого бог, как шельму, метит, а брюнет. Устраивает это вас? Вот тут сидел бы вместо меня – со шнобелем брюнет! Вам бы от этого легче стало? Или, может быть, вы сторонник арийской теории, и предпочитаете блондинов? Ладно, вообразите в этом кресле, – Чупачупис похлопал ладонями по пухлым подлокотникам, как бы аплодируя самому себе, – голубоглазого блондина из влажных эротических снов Гитлера… Я вас спрашиваю, и спрашиваю серьёзно: что изменилось бы? Вы хотите убить Ельцина?

– Не скрою, мне такая мысль часто приходила в голову…

– Ну, и что дальше? Понимаете, цена его равна цене куля с мукой, но с оговоркой: мука всё же денег стоит, а проспиртованное говно этого неримского папы свободы, зачавшего дочь по пьяни, – не стоит ничего. Я понимаю, как сильно вам полегчало бы на душе, если его кишки разлетелись бы метров на двести!

– Я не садист, чтобы мечтать о…

– Да ладно жеманиться, Савл Манулович, мы прекрасно друг друга понимаем! Понимаем, что именно для такого «праздника быдланов» и придумана «регулярная сменяемость» власти! Когда всё дерьмо списывают на предыдущего, и гадят быдлу на головы уже с чистого листа…

– Вы удивительно чеканно формулируете…

– Бог умом не обделил, жалко, что его нет! Вы же не быдлан, Савл Манулович! Вы же понимаете, найти другого алкаша в подворотне для нашей системы – далеко не самый трудный вопрос бытия! Давайте голосовать не сердцем, как избиратели этого бурдюка с отрыжкой, а головой. Праздника хотите – так салют себе на дачу купите! Но жизнь петардами не понимают, её по-другому понимать нужно…

– Хорошие люди, – упрямился Кравино, впрочем, уже больше для виду, поддерживая с оптовиком людоедства лишь условную, символическую дистанцию, – жили бы хорошо, если бы не было плохих людей. Но, поскольку плохие люди есть, всё хорошее в жизни они забирают себе, и поэтому хорошие люди живут очень плохо.

– Весьма возможно, – хихикнул «Рыжий-конопатый», который уже убил лопатой не одного дедушку, и совсем не закончил этого занятия. – И что? Мышам бы тоже зашибись, если бы могли кошке колокольчик подвесить, но кто из мышей сможет это сделать? Да, впрочем, что я вам говорю? Вы же и сами это поняли. Иначе бы не пришли ко мне. Кстати, вовремя: у вас последний шанс запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда, билет на который вы так неосмотрительно порвали семь лет назад. Завтра было бы уже поздно, но сегодня последний вагон ещё достижим в прыжке, если постараться…

– Допустим.

– А чтобы вам облегчить моральные терзания, Савл Манулович, я как раз и предложил вам вообразить моё отсутствие. Ну, не нанесли бы мы этот удар – других бы не нашлось? Желающих вот тут, из этого вот кресла, раздавать «морские ресурсы» совковых мазохистов? Да, лично я мог бы отойти в сторону. Вы так и сделали. И чего добились, товарищ генерал? Если бы я поступил, как вы, то сегодня мы бы вдвоём сидели в приёмной у того, кто занял бы этот кабинет. Только и всего. Вы видите факт. Вы видите миллионы убитых людей. И вы думаете, что это я их убил.

– А – нет?

– Нет. Вы не подумайте, мы не у прокурора, и я не отмазываюсь. Есть те, кого лично я прикончил, их немного, и я всех их помню. Но эти миллионы, которые навалены в мёрзлых рвах, – не мои. Единственное, что сделал лично я – отказался быть в числе жертв. Воспользовался шансом возглавить процесс, который, по сути своей, был неотвратим. Если вы гуляли по лесу… Я люблю гулять по лесу… Такому летнему лиственному лесу, в зной, в тишине… Ближе к осени там слышны хлёсткие, но глухие удары: это падают созревшие плоды, наверное, с диких яблонь. Тихо, тихо, а потом шорох листвы, «бунг» – и опять тихо… То, что созрело, обречено упасть. Не в мои руки – так в другие. А зачем мне другие? Когда есть мои?

– Да вы ведь, Антоний Парисович, ещё и ствол изрядно потрясли! – издевался Кравино, бессильный в своей язвительности.

– Ну, потряс! – покладистость Чупачуписа в тот день казалась в благодушии своём на грани фантастики. – Незрелое всё равно бы не упало. Яблоко всё равно сгниёт, или его съедят, и весь вопрос – вы его скушаете, или другой.

Чупачупис встал из кресла, и зачем-то прошёлся по кабинету, от стола до окна, потирая руки умывающим жестом. Как будто озяб – что невероятно при качестве отопления этих помещений. Наверное, ему казалось: шагающим как маятник он станет ближе, понятнее странному собеседнику.

– Вы не поверите, Савл Манулович, но я рад разговору с вами, мне редко удаётся поговорить вот так, философски! Сами понимаете, кто вокруг! Я образ придумал, а рассказать некому. Жене рассказал, она у меня литературовед, тонкий знаток эстетики, но в философии – слабовата… Не поняла…

– Может, я пойму? – предложился Кравино.

– На то и упованье… Представьте себе бассейн, в котором не вода, не масло, не вино – а удовольствие. Люди черпают – и доливают. Когда черпают – то получают удовольствие себе. А когда доливают – то отдают своё удовольствие другим. Что выберет человек? Только честно: мы не на партсобрании и не на выборах обещалки раздаём! Что выберет человек: счастье или несчастье?

Кравино заворочался, протестующе зарычал, скрипя зубами:

– Но ведь очевидно, что если черпать больше, чем доливать, – бассейн иссякнет…

Чупачупис развёл руками жестом фокусника. Он настроен был, как опытный полемист, во всём соглашаться с оппонентом, и тем вернее его добить.

– Совершенно очевидно, – кивал Чупачупис. – Да как бы и случилось уже! Смерть «Совка» – что как не исчерпание бассейна? Но знаете, как великий экономист Кейнс ответил на вопрос о долгосрочной перспективе?

– Догадываюсь! – мрачно буркнул Кравино.

– «В долгосрочной перспективе мы все умрём», – процитировал, тем не менее, знатный эрудит Антоний Парисович. – Так Кейнс ответил на вопрос – может ли его система постоянно растущего спроса и потребления работать вечно.

– Уклончивый ответ!

– Ну, на мой взгляд, не слишком-то уклончивый, для умных людей… В основе человеческой цивилизации – лежит обетование вечной жизни. Как только ты разуверился в этом обетовании – ты вынес своей цивилизации смертный приговор. Коммунисты, дурачки, умудрились кануть в историческое небытие, так и не сумев этого понять…

– И что, по-вашему, делать?

– Жить, пока живётся: всё равно это ненадолго. В любом случае. Серафим Саровский – и тот помер! Ну, это тебе так, Штирлиц, информация к размышлению от Мюллера! Я твой поклонник, Савл! Мне нравится то, что ты делаешь – создаёшь в моей жизни перчинку, страшок – быть повешенным за правое дело… Все мои коллеги тоже мечтают меня кончить, но, как говорим мы, либералы, – «это другое»: они совпадают с вами из шкурных соображений…

– Я подумаю, Антоний Парисович…

– Ну, это дело долгое, не на один день, скоро только сказка сказывается… А пока – вываливайте, с чем пожаловали! Что в нашем супермаркете амбициозной мечты присмотреть изволили? Можем примерить, как в универмаге, сядет ли по фигуре…

 

***

Ничего из этого Азира не слышала, а потому схема приватизации поставила её острую мысль в тупик, сломав ей логику, как карандаш об стену.

– Этого же не может быть! – первым делом сказала она в тиши кабинета, заставленного новейшей вычислительной оргтехникой.

– Почему?

– Этого не может быть, потому что не может быть никогда!

– Всё когда-нибудь случается в первый раз.

– Нет, я серьёзно спрашиваю…

– Минус на минус даёт плюс, – пожал Манул плечами, как будто вещал что-то очевидное. – Если сумасшедший на листке бумаги напишет, что ему принадлежит гора Эльбрус, то он всего лишь сумасшедший, и ничего более. Но если он окружён сумасшедшими, которые примут эту бумажку за чистую монету, может быть, строя вокруг неё какие-то свои, как им кажется, «хитрые» расчёты, то… Получаем, что сумасшедший росчерком пера действительно приобрёл гору Эльбрус в единоличное владение…

– А на самом деле?

– Ну, на самом деле, гора где стояла, там и стоит. И до хозяина, и после него. Но для сумасшедших она становится его, тождественной ему, налипшему, как бросовая жвачка к подмётке башмака…

– То есть мы живём среди сумасшедших?

– Ну, в общем и целом – если не считать отдельных исключений… Нас с тобой, например… Ты разве не видишь, что они делают?!

– Всё равно не понимаю! – протестовала Азира Амирхановна. – Среди бела дня! Размахнувшись на целый континент! Не только чудовищное, но ведь и грандиозное… Согласись, это же грандиозно! Как эти ничтожества могут создать что-то грандиозное, пусть даже и в негатив?

– Ломать – не строить, – пожал плечами Кравино.

– Но так ломать, в таких объёмах, с такими темпами?!

– Лично я не удивляюсь. Уронить – не поднять. С падением любой справится. У ничтожеств оно особенно хорошо удаётся. Можно сказать, что организовать стремительное обрушение любого дела – единственный талант ничтожества… Вот я и предлагаю тебе: давай попробуем спасти то, что ещё можно спасти! Другого пути у нас нет. Можно отойти в сторонку, и там смотреть, как другие рвут страну на части… Можно даже героически погибнуть за безнадёжное дело, как Анатоль, светлая ему память… Но это был его выбор, я не одобрял с самого начала… Исправить что-то можно было только до 91-го года. Потом… Зубами не удержал – губами не удержишь, а вот раскровить их себе можешь… Знаешь, что такое «МорРе»?

– Просвети.

– Это примерно тридцать тысяч ещё оставшихся из пятидесяти. Тридцать тысяч узников, записанных в очередь на приём в крематорий. Антей Вавилонов проталкивает им в хозяева своего Брызгина, что означает: их изведут всех до единого… А если мы перехватим, то тридцать тысяч выживших будут на нашем активе.

– Смотрю, Савл, у тебя с годами амбиций поубавилось! – иронизировала Орлаева. – Когда мы встретились, ты был полон решимости спасти триста миллионов советских граждан… А теперь планку опустил до тридцати тысяч обсосов-рыбников…

– Ну, а ты надбавь: у них семьи, жёны, мужья, дети, старики на руках… Ну, и самих тридцать тысяч, половина прежнего состава, год-другой, и никого, никто не ковыляет, только холмики под ковылями… Возьмёшь такой грех на душу?

– Савл, зачем ты мне всё это говоришь? Я же вижу, что ты уже всё решил!

– Если ты скажешь мне…

– Не ври. Всегда мне врёшь. Понятное дело, что я поддерживаю твой долбанный «список Шиндлера»! Сколько тебе поднять – руку, две? Голосую – спасать. Чего тебе ещё от меня?

– Помоги заявку грамотно составить…

 

2.

Богдан Юрьевич Свиньин, генерал-майор теперь МВД (а до того довелось ему побывать в генералах других ведомств), приезжал на службу неукоснительно вовремя, но в свой, бывший черповский, кабинет поднимался не сразу. Он возродил заброшенный при Черпове спортзал Готторпки, и примерно сорок минут уделял тренировкам в окружении полковников и подполковников.

– А то от московского хлебосольства толстеть начинаю! – говорил он клевретам, повторяя всё по два раза, потому что считал их идиотами, и в общем-то не сильно ошибался. – Толстею я тут от московского гостеприимства… Куда ни приедешь – нальют и закусишь, везде, говорю, встречают банкетами, принять на грудь и на живот… Знаете, как говорит наш президент? Президент России-то, как говорит, знаете? Если планы сбываются на 50%, то это уже гениальное планирование…

– Но он же отменил Госплан! – пискнул кто-то из «подполов» крысиным голоском, словно бы из подпола.

– Ну да, но для себя он всегда планирует! Всё планирует для себя, ежедневно составляет распорядок дня! Там первый пункт всегда «похмелиться», а второй – «великие дела». И план этот всегда выполняется на 50%...

– А в какой части?

– В первой, господа офицеры, в первой! До второго пункта он, как правило, уже дойти не успевает. Однако, как вы знаете, двигаться быстро – это двигаться медленно, но непрерывно.

Позанимавшись спортом с умственно-отсталыми штаб-офицерами (а что ещё с ними делать?), Свиньин тщательно мылся в «хрустальном душе», получившем такое имя за множество зеркал и хромированных деталей, действительно, дававших ощущение, что ты внутри хрустального фужера. Или рюмки. Вполне в духе «новой России»!

Чист и свеж после «хрустальных струй», благоухающий лучшим парфюмом, с переменным успехом сражающийся с полнотой среднего возраста, Свиньин поднимался к себе в покои, мало изменившиеся со времён Черепа, игравшего тут в Кощея Бессмертного.

По пути он на ампирной лестнице небрежно рассказывал кому-нибудь из попутчиков, иногда случайных, иногда даже уборщице, – что Свиньины одна из древнейших российских дворянских фамилий и что на Москве Свиньины водились с самого дня её основания. На волне приятного, но заслуженного восхищения своей родовитостью он входил в кабинет, где ещё до общей оперативки начинал работать над планом своих общественных актов и визитов вместе с офицером по связям с общественностью Ингой Князевой.

Черпов был просто ельцинским безобразником, слепленным из пакости, и не несшим в себе ничего, кроме липкой пакости. А вот Свиньин, как не раз уже убедилась Инга Романовна, удивительным образом умел рассекать, разделять холодную хищность плотоядного добытчика и мягкую светлую душевность досуга. И щедро разливать её, с тостами и без тостов, на всех, кого Богдан Юрьевич не наметил себе дичью (пока).

Не грубым плотником, стачавшим генерала Черепа, а тонкоруким умелым столяром был выточен сеньор Богдан! Сопровождая его с фотоаппаратом и портативной видеокамерой, Инга снова и снова поражалась его лучистой благожелательности к людям, тому поразительному «таланту простоты» быть своим и компанейски-доступным везде, где это нужно. Или не нужно. Свиньин расточал своё обаяние и демократизм с явной избыточностью, с запасом, как говорится – «на всякий случай», согласно поговорке – «не плюй в колодец, пригодится воды напиться».

Вот, к примеру, он привёз сладкие подарки самым младшим иконописцам в художественную лабораторию «Свет» при кафедральном соборе. Угостил с уместными в храме прибаутками, спел и даже слегка сплясал на приходском празднике, и приказал принести на фанерном выкладе обмотанный в простыню узлом морковный пирог.

– Вот, жена моя испекла, знает, что я сегодня у вас в гостях, дорогие мои!

Инга сама чуть не прослезилась, глядя в это чистое, искреннее, слегка одутловатое лицо доброхота – хотя прекрасно знала, что морковый пирог пекли в ведомственой столовой, и она сама ходила делать туда заказ. Но – это ведь маленькая ложь во спасение, правда? Пусть иконописцы всех возрастов (от одиннадцати до семидесяти лет, постигающие искусство священного промысла) думают, что жена генерала ни свет ни заря вскочила и побежала на кухню, пирог им морковью фаршировать…

Возвратившись в бывший черповский кабинет, Свиньин снимал маску благочестивого и компанейского дурачка, балагурливо всем открытого, становился бритвенно-опасным, режущим дела быстрым и умелым взмахом. Играл судьбами, смертями, в работе – не давал волю чувствам, хотя иногда напевал, как привык в ливневых джунглях «грёбаного Гондураса»:

Камбьё долор пор либертад…

Сеньоро ди Торреро…

Камбьё долор феличидад…

Среди «своих» Свиньин брезговал форменной одеждой, сменил свою мехико-вышиванку и сомбреро на безупречный костюм из bespoke-ателье[59], предпочитая выглядеть скорее лордом, чем рыцарем (хотя одно и предполагает, по умолчанию, другое). Но, когда заседал в комиссии сводников-миксоземцев, доставшейся ему по наследству от Черепа вместе с креслом, – то делал это покорно, как картошка – сиречь, в мундире.

На мундир пошло немало золотой нити и аксессуаров чистого золота, начиная с генеральских массивных литых звёзд, но и они не могли скрыть африканскую убогость общего замысла этих хламид.

Свиньин плевался перед зеркалом, когда надевал по-ельцински огромную фуражку, блинообразно-широкую и с неестественно задранной вверх герблёной тульей, которую придумали, словно бы издеваясь над служивыми людьми (с либералов станется).

Зато китель сел как влитой, и смотрелся отлично: двубортный, новой моды, милицейский, выпускающий из-под себя более тёмные штаны. А те – тоже в своём роде шедевр: с двойными пышными, красными, как губы распутницы, лампасами. Это было произведение искусства – светло-серого цвета из облегченной камвольной ткани с высоким содержанием шерсти и таинственно, нитяно мерцающей в вечернем свете лайкры…

В народе говорят: «ну, вот так они и жили: спали врозь, а дети были». Случилось прибавление в большом семействе у Свиньина, сходила в декрет и Князева, став мамой прекрасного, как и она, сынишки. Никакой связи между этими событиями не было – каждый размножался строго в своей семье…

– Больше так не делай! – полушутя попросил босс, когда Инга вышла из декретного отпуска. – Без тебя зашиваюсь! Яна, конечно, старательная, но такая тупая, всё путает…

Роман Евгеньевич Князев из майора вырос в подполковники, и получил несколько малозначимых, но ярких ведомственных наград, которые Свиньин очень любил, взамен премий, раздавать своим подчинённым, да и сам носил на парадном кителе целый «иконостас» таких бирюлек, падкий, как сорока, на всё блестящее.

В общем, у Князевых не было никаких оснований не доверять Свиньину, как говорится, «проверенному временем». И потому досье на заказные убийства, организованные владельцем «Фобос-банка» Брызгиным, они с лёгкой душой передали Богдану Юрьевичу. Как и положено во всех полицейских структурах мира – начальству на согласование.

– Чего это вы тут нарыли, Роман Евгеньевич? – заинтересовался Свиньин, открывая папочку.

У него тоже не было никаких оснований не доверять подполковнику Князеву. Ознакомившись с документами, Богдан Юрьевич пришёл в состояние эйфории, как будто выпил пару бокалов шампанского. Брызгин! «Фобос-банк»! Большой куш!

– Я больше не нужна? – поинтересовалась Инга. – Разрешите идти?

– Нет уж, останься, присаживайся! – усмехался Свиньин. – У нас с твоим отцом от тебя секретов нет! Ты девка умная, глядишь, советом поможешь… Вот, к примеру, первый вопрос: почему твой батя занялся убийствами, если его поставили на экономические преступления?

– Так я и занимался, – жалко оправдывался Князев. – Через экономические преступления на это и вышел…

– Отнимаешь хлеб у «земляных» сыскарей, Роман Евгеньевич! – поощрительно мурлыкал Свиньин. – Себя не бережёшь, перерабатываешь… Брызгин, значит, вот у нас чем занимается?

– Сомнений и раньше не было. А теперь вот доказательства.

– А мы его прижмём! – ласково жмурился генерал, воображая себе сцену «прижима». – Ох, он у нас дорого заплатит за эти проделки, Роман Евгеньевич! Дорого заплатит!

Каждый понимал по-своему: Князев удовлетворённо кивал, думая, что это фигура речи, Свиньин же говорил про оплату в прямом и буквальном смысле слова. Очень даже хорошо иметь такие документы на самого Брызгина! Опасно, спору нет, но хорошо. «Ты сер, а я, приятель, сед». Если грамотно прижать «Фобос-банк», можно состричь с этого горбатого верблюда, которого только могила исправит, много шерсти…

– Это всё, что вы собрали о Брызгине? – весело и поощрительно спросил начальник.

– Увы, не всё.

– А чего там ещё? Роман Евгеньевич, чего ты мнёшься, как благородная девица, хочется выматериться, давай, разрешаю! Чего в трусах напоследок спрятал?

– Брызгин – исполнитель. Перехваты разговоров по мобильнику показывают, что есть и заказчик…

– И кто же он?

– Антей Вавилонов.

– Та-а-а-а-к! – протянул Свиньин, с которого сразу же слетела позолота иронии.

Князев не вчера родился – догадывался, что так и будет. На что надеялся? Бог весть… Разве что и его околдовало в самом деле пробивное обаяние Свиньина, вызывавшее у окружающих неподдельные симпатии и стремление довериться этому душевному человеку.

Однако подполковнику Князеву пора было бы уже догадаться, и по возрасту, и по званию, что нет в реальном мире Деда Мороза и кусающих Вавилонова милицейских генералов…

Это Свиньин тут же, правда, сочувственным, ободряющим тоном и озвучил:

– Роман Евгеньевич, ну вы же умный человек… Если я такому делу дам ход, то не только себя погублю, но, в первую очередь, вас… Подумайте о дочери, о внуке… Черный Орден врагов «убирает» всей семьёй… Дураков с Вавилоновым воевать нет…

– Значит, всё напрасно?

– Понимаю вашу тягу к справедливости, разделяю гнев на «неприкасаемых», сам бы эту сволочь душил, но… Вы же знаете, сколько у меня детей! Да ведь и вы не бобыль, Роман Евгеньевич! При таком раскладе с Брызгина лучше не брать ни копейки, дешевле нам с вами обойдётся… На другом доберём, Роман Евгеньевич!

– То есть убийца… По сути, уже серийный убийца, который вкусил крови и теперь не остановится – будет гулять на свободе?! Неужели ничего нельзя сделать, Богдан Юрьевич?

– Дело не во мне, подполковник! Ни один прокурор Эрэфии, если ещё не сошёл с ума, не санкционирует никаких действий против Антея Вавилонова! Мы изначально знаем, что вся наша верхушка преступна, мы изначально это выбрали – когда выбирали демократию, это, как вы понимаете, неизбежная плата за демократический выбор… И любой прокурор, точно так же, как и я, отлично знает, что, взяв Вавилонова, мы выйдем на Чупачуписа, от Чупачуписа – на Первача – Свиньин небрежно кивнул на портрет президента за своей спиной. И кто нам такое дозволит?! Целый Белый Дом сожгли, несколько тысяч людей убили – когда парламент попытался такое сделать… Услышьте меня, Роман Евгеньевич, я вам не враг, и целиком разделяю ваши чувства, но мы же взрослые, умные люди! При таких условиях подкатывать к Брызгину с шантажом – дохлый номер. Для нас с вами – дохлый. Один звонок из «Фобос-банка», и мы с вами разделим судьбу Белого Дома. Как говорится, «сгорим на работе»! Отдохните, Роман Евгеньевич, возьмите отпуск, повозитесь с внуком… Вы и так уже дымитесь от усердия, ещё танки стрелять не начали, а вы уж тлеете…

– Но, Богдан Юрьевич! Не по службе, по душе: неужели ничего нельзя сделать? Если не посадить, то хотя бы припугнуть, остановить, снять с должности?

– Кого? Антея Вавилонова?! Нет. Нереально. Вавилонов сам кого хочешь напугает. Он деньгами заведует, а деньги – это и есть страх в чистом виде. Кто боится – беден, кто пугает – богат, так исстари ведётся, так везде было, даже в СССР… Ни одна башня Кремля на такое не подпишется: сдав его, она, фактически, сдаст и себя. Тут нужен какой-нибудь безбашенный авторитет, да после 93-го года таких повывели, как тараканов дустом…

– Всех? – настаивал нудный Князев, сделав ненавистную Свиньину постную морду. Выражение которой без слов говорит – «все вы грязные, я один чистый». Как это неделикатно в общении с руководством!

– Всех! – выдохнул Свиньин, но потом задумался и вдруг «пошёл навстречу». Не в том смысле, что встал из кресла, а в том, что предложил выход: – Хотя… Одного знаю…

– Кого? – в один голос спросили Князевы, глядя на босса с кошачьим плотоядным любопытством.

– Да и вы его тоже знаете! Через него сюда попали…

– Октавиан Орлаев?

– А, ну вот! – поощрительно захохотал Свиньин. – Второй такой же! Но Октава помельче… Я имел в виду самого крупного из дурней и самого дурного из крупных, Савлика Кравино…

Свиньину в тот момент казалось, что он придумал великолепную комбинацию: натравить бешеного пса на бешеного тигра, и посмотреть, чем дело кончится. Со стороны. Потому что Вавилонов явно сошёл с ума и стал опасен даже для своего круга, а трогать его нельзя по условиям «демократизации». Если бы эту проблему удалось решить – было бы хорошо… Но – чужими руками!

Тут умный Богдан Юрьевич иллюзий не строил и в герои не лез:

 – Только чужими руками…

 

***

Вице-премьер Антоний Парисович Чупачупис знал, что генерал Свиньин, скорее всего, симпатизирует своему бывшему коллеге Савлу Кравино. Тем не менее, внимательно и неформально выслушал мнение генерала, поставленного «на экономическую преступность» – то ли бороться с ней, то ли крышевать, в «новой России» не разобрать было.

– Как ты думаешь, Богдан, он и вправду последний рыцарь? Или просто цену себе набивает?

– Сто пудов, Антоний Парисович, цену он себе набивает. Это же Копейка, мастер перевоплощений…

– Он хочет проглотить «МорРе», – констатировала рыжая чума.

– Ну, что я могу сказать… Решать вам, конечно, но хозяина рачительнее Копейки я вам предложить не смогу. Если вдруг спросите… Наше дело малое, служивое, на кого кивнёте, того и удавим… Нам в этом смысле проще, а вот вам…

– Я так думаю, – перебил не очень складную речь Чупачупис, – что набивать себе цену – вполне уважаемое в рыночной экономике занятие. Так что он молодец, хотя и заигрался. А ты как считаешь?

Свиньин искренне удивился вопросу небожителя.

– Я?! Вас интересует моё мнение?!

– Ну да…

– Он со странностями, конечно, этот Копейщик! Я боюсь вам его рекомендовать. Не хочу нести за него ответственность – «ни за кого не ручайся», как говаривал Фалес…

– Фаллос?

– Нет, Фалес, – Свиньин смешно растерялся, смутился, поняв, что нечаянно поучает босса. И, одержимый холопским недугом, стал кривляться, пытаясь вернуться в имидж придурка: – Ну там, теорема, геометрия, Марь Ванна – математичка, слышно, как скрипит пёрышко слегка…

– Да знаю я, генерал! – строго пресек Антоний Парисович, уставший от вечной клоунады своих прихлебателей. – Просто Фаллос то же самое говорит, и безо всяких там теорем о пропорциональных отрезках…

– Так вот… – мучился Свиньин, рожая слова и не забывая их перед этим тщательно взвесить. – Но с точки зрения равновесия… выживания… Что вы думаете об этой Стране?

Чупачупис, пока смутно и разорванно, но грел идеи о «либеральной империи». Потом он их выскажет, чем вызовет всеобщий смех, потому что империя либеральной не бывает. Но… Чупачупис вспоминал о наместнике Сиагрии[60], создавшем государство из провинции Римской Империи, и примерял лавры. А что, если…? Да, «либеральная империя» – оксюморон, но вдруг?

– Страна должна выжить… – сказал Чупачупис с виду банальную, но по сути очень крамольную фразу.

– Вы думаете? – удивился покладистый Свиньин. Жизнь сложнее правил, и он не поставил бы ломаного гроша на способность рыжего беса думать о выживании русских. Бес и сам, себя слыша, пугался несвойственно его инфернальной наглости, робел. Но…

Утилизатора населения в последние дни не отпускала, мучила мысль: как было бы умно и удобно Чёрному Ордену, изведя всех русских, слить концы в воду, «убрав» и технических исполнителей ликвидации… И потому Чупачупис выдавливал из себя, как раба, по капле:

– Думаю, да… Стране нужно выжить…

– Ну, если так, то… – пожал погонами ошарашенный Свиньин, – Копейка лучшая креатура. Он вытянет. Если нужно.

Чупачупис перешёл к более практичным вопросам, уйдя со скользкого поля философиии:

– Откуда он взял деньги для участия в залоговом аукционе?

– Они, конечно, криминальные, Антоний Парисович, – улыбался Свиньин, выгораживая старого приятеля. – Но это для вас не новость, там все такие. Что же касается схемы Кравино, то она самая чистая из всех. Если бы был конкурс на белых и пушистых среди приватизаторов, Савл уверенно и с отрывом взял бы первое место!

– Поясните! – приказным тоном распорядился божок мародёров.

– Ну есть у него такая бухгалтерша, Азира Амирхановна Орлаева. Профессионал от Бога, но мозги от дьявола, мне кажется… Она придумала многоходовку. Чистенькую такую, без кровищи, ловкость рук и совсем чуть-чуть мошенства…

– Мне это интересно уже не только как должностному лицу, но даже и просто как человеку! – изумился Чупачупис. – Давайте подробности, хочу знать, как такое вообще возможно!

– Извольте! Они оформили в Шамахе две бумаги. Обе фиктивные. По одной, она датой первая, Кравино берёт в долг у Шамахи десять миллиардов долларов. По второй, он покупает у Шамахи все сейнеры её рыболовного флота за ту же самую сумму. Поскольку долг он возвращать не собирается, то купленный флот у него можно забрать исковым требованием.

– А смысл?

– Между покупкой флота и его конфискацией флот служит залогом для кредита уже в российском «ПерМорбанке». То есть Кравино берёт миллиарды в кредит – фактически, под залог ничего. Но банк же об этом не знает! Банк убеждён, что залог – надёжнее некуда, к тому же с дисконтом, на который банк облизывается, понимаете?

– Но зачем всё это?

– А дальше Савл подсаживается на вашу схему приватизации. Свои несколько миллиардов долларов кредита он передаёт под видом кредита правительству России. В залог получает «МорРе» – имущества уже на сотни миллиардов долларов. Вы, как и задумано со всеми участниками схемы, «кидаете» его на бабки, залог переходит к нему в частную собственность. Далее Кравино возвращает свой кредит банку, вопрос закрыт. Флот возвращается в Шамаху – он оттуда никуда и не уходил. Вся сделка с флотом Шамахи умещалась в одном чемоданчике, да и там болталась, потому что места для неё там многовато… В итоге Шамаха вообще ничего не теряет и ничем не рисковала. «ПерМорБанк» получил возврат заёмных средств. А Кравино – всю систему и инфраструктуру «Морских Ресурсов» бывшего СССР… По-моему, красиво, как вы считаете?

– Считаю, что из всех приватизационных сделок эта – самая невинная, – кивнул Чупачупис.

– Знаете, как в титрах пишут: «при съёмках этого фильма ни одно животное не пострадало»… Ну, а то, что у государства украли актив миллиардов эдак на двести, и долларов, а не рублей… Так нет уж того государства, и всё равно бы украли, не Кравино – так кто другой… «МорРе» ведь уже выставлено на торги, уже измерено, сочтено и взвешено, уже приговорено. А какой палач отрубит голову, неважно. Он ведь не судья, не ему решать…

– А вот тут не соглашусь с тобой, Богдан Юрьич! – нахмурил брови вице-премьер, как будто только что его осенило нечто важное и весьма глубокое. – Есть разница, кто возьмёт! У русских в ходу такая поговорка – «не было бы счастья, да несчастье помогло». Если «МорРе» берёт команда Кравино, то, значит, «МорРе» будет работать. А если какой-нибудь дружбан Тюши Вавилона, вавилонский блудник, – мы же оба понимаем: года не пройдёт, как все портовые сооружения на импортные портки выменяет, на металлолом порежет… И тут снова конфликт интересов. Хозяевам, – Чупачупис выразительно показал пальцем вверх и в сторону Запада, под углом в небо, – вариант с Тюшей нравится больше… Моменто морэ, моментально концы в море, и нету ничего, как не было…

– А вам, Антоний Парисович?

– Сложный вопрос, Богдан… Не хочу я, чтобы в морэ-то моменто… Мне бы растянуть хотелось… Я же, как и ты, – между молотом и наковальней… Если я не буду морить русских – мне по шапке дадут в Чёрном Ордене… А если выморю их за год – самому-то мне потом куда? Да и тебе за компанию? Вот представь, я король Лир, ты его шут…

– Неприятно воображать себя шутом…

– Зато – королевским! И вот мы всё своё царство раздали кусками, как этот придурок Горби, пяти лет не правил, идём берегом моря и ведём беседы, как у Шекспира… Помнишь?

– Не помню. Не читал.

– Ну, тогда тебе легче. А я вот много читал, о многом и думаю… Вор вору рознь, и мне куда спокойнее дать украсть Копейке, чем вавилонскому блуднику… Формально я своё дело сделал: активы на двести ярдов баксов угробил. У хозяев ко мне претензий нет, ну, а то, что эти активы будут работать на нового собственника – разве моя вина? Ну, откуда же я мог заранее знать, что Кравино – порядочный человек? Я же искренне думал, что он вор, ты вот мне и доказательства принёс…

Капитализм страшнее феодализма тем, что он безлик и анонимен. Это власть сильных. Когда ты с ним сталкиваешься – первым делом он пытается тебя сломать. В большинстве случаев у него это получается. Но если вдруг не получилось, то он, не унывая, признаёт тебя себе ровней и включает в себя. Если ты проявил себя сильным, то это твоя власть. А что ты можешь иметь против собственной власти? Если что-то не так, то все твои претензии будут к самому себе…

 

***

Антей Вавилонов придумал план, как и все его планы – идиотский. Он объяснил, что шантажируемый Кравино, будет вынужден подать протокольный голос в «тройке» за Копейку. Но всё решается легко и элегантно, как думал Антей: он «за» по нужде, Чупачупис и Туберкул против, большинством голосов Кравино прокатят, и дело в шляпе. Решение по залоговому аукциону принимали они втроём, тремя голосами: Чупачупис, как старший в банде, Вавилонов, как финансовый уполномоченный, и Адольф Алоизович Туберкул – как глава Госкомимущества.

И «МорРе» получит креатура Вавилонова Брызгин, против которого Антей вынужден голосовать. «Нормальные герои всегда идут в обход» – как раз про этот случай! Голоса подельников спасут креатуру Вавилонова, которую сам Вавилонов, так уж получилось, спасти не может.

– Понятно! – покладисто кивнул Туберкул. И посмотрел на Антония Парисовича – мол, утверждаешь?

Но Чупачупис выдумал играть свою игру.

– Лично я, – сказал он с неподражаемым, выламывающимся кокетством, присущим только рыжим людям, – буду голосовать заодно с Антеем Вавилоновым. Да. Так. Если Антей голосует за Кравино, то и я тоже…

– Но как же так?! – взмолился, мгновенно взмокнув, Вавилонов.

– А вот так! – Чупачупис сложил руки замком, жеманно разминая пальцы в этом замке. – Дураков нужно учить! Это дорогостоящее образование, но качественное. Может, Антюша, ты привыкнешь, наконец, хранить свои яйца в тёмном, сухом и прохладном месте! А не выкладывать их, где попало! Если ты голосуешь за Кравино, то и я за него проголосую. Ни к чему создавать тревожность, показывая на публике наше разделение. Ты за, и я за.

– Ты в своём уме, Антоний?!

– А я всегда ему по мере возможности симпатизировал.

– Послушай, но ведь он мечтает нас с тобой расстрелять… – встрял Туберкул.

– Ну, в этом он не одинок… – зловеще скалился рыжий Зверь. – И не гоните, что не мечтаете пустить мне кровь! Тут уж такая жизнь пошла, что каждый за себя. Если ответственный за финансы даёт за него представление, то я присоединюсь, подчёркивая единство в наших рядах.

– Но ты же знаешь, почему я вынужден голосовать за него! – взмолился Вавилонов истерически.

– Не знаю. И знать не хочу. Хотя догадываюсь, что он на тебя нарыл. Догадываюсь, что это твоя, Тюша, а не наша общая проблема…

И в этот момент Чупачупис любовался собой. Любовался позой, в которой он, выверченный метко, так отчётливо и знаково подчеркнул своё превосходство над этим уголовным сбродом…

– А ты, Антоний, хорошо отдаёшь себе отчёт? – спросил Адольф Алоизович Туберкул своим нечеловеческим, надтреснуто-вирусным голосом то ли кастрата, то ли механической куклы. – Ты понимаешь, какого «трояна» ты вкатываешь в наши ряды? Если Кравино получит эти миллиардные активы, окончательное решение русского вопроса может затянуться на долгие годы…

– Да! – кивнул Чупачупис, весь поглощённый своей идефикс. – Именно так. На много лет. Оно идёт слишком быстро, не находишь, Алоизыч? Вот конкретно сейчас… Слишком быстро… Что с тобой будет, когда русские кончатся?

– Поеду в Майями.

– Да я уж понял, что не в Пхеньян! – злился на непрошибаемую тупость подельников рыжий бес. – Там что с тобой будет? Кем ты там будешь? Просто рядовым серийным убийцей, которых в США пруд пруди? Это если ещё не захотят концы почистить…

– Ты думаешь? – Туберкул начал чего-то соображать.

– Ты бы сам на их месте что сделал? Вот поставь себя на их место… Перед тобой существа, которые только что уничтожили собственный народ! Много у тебя будет к таким существам доверия? Или жалости? Снисходительности? А может быть, ты, как разумный человек, станешь их бояться? Ведь если мавр сделал своё дело, то…

– Но мы ещё не сделали дела! – почти истерически взвизгнул Адольф Туберкул.

– Так я об этом и говорю! – возликовал Чупачупис. – Пока дело не сделано – мы будем Хозяевам нужны… Потому русня должна вымирать так, чтобы на наш век хватило. Прикинь, сколько жить собираешься, и рассчитай, это не так уж сложно…

– Но, Антоний, ты вкури, если в ордене сочтут, что мы недостаточно усердно занимаемся порученным геноцидом, то…

– Значит, покажем усердие. Миллион трупов за год – это очень много, Адольф. И надо, чтобы было миллион, а не десять. И не сорок. Коль ночь длинна – жгут едва-едва, и берегут силы и дрова… Зря не шумят, и не портят лес…

Чупачупис, задумав то, что он задумал, – заботился не только о своей шкуре (хотя о ней, конечно, в первую очередь – как всегда и везде). Смешно прозвучит, но он, общепризнанный мастер геноцидов, болел душой за дело и решал производственные вопросы.

Давным-давно, ещё только вливаясь в свору младорефороматоров, подготовленных сатанистами «для спуска» и «слива» ненавистной им России, Чупачупис выучил урок: деньги – это страх. То есть страх – сам по себе деньги, выражается он в дензнаках или нет! Если окружающие перестанут тебя бояться, то они перестанут и твои огораживания признавать. Ведь чисто технически забор частного собственника сломать недолго, чаще всего он сугубо-символический, удерживает от слома только страх…

Если деньги – страх, то должен быть и рецепт их получения! – сформулировал задачу пытливый мозг по-лисьи рыжего юнца. И Чёрный Орден, печатающий мировые деньги, вскоре изложил медноголовому убийце рецепт.

– Он проще большинства рецептов, записанных в «Поваренной книге», – пояснили Чупачупису чёрные наставники. – Если речь не идёт о совсем уж простенькой яичнице! Рецепт обогащения по-английски состоит всего из четырёх пунктов:

– террором всех запугать;

– запугав – над всеми доминировать;

– доминируя – всех обобрать, никто ведь не рискнёт возражения пикнуть, если настоящим образом запуганы;

– всех обобрав – стать самыми богатыми.

Вот мы и стали! – по-своему обаятельно улыбнулись в конце урока людоеды. – Остальное-ложь. Схема-то одна, что у нас, что у Сталина! Кого боятся – тому служат. Кому служат сыновья Евы – тому они и создают EVA.

– Чего?!

– «Economic Value Added» – то есть добавленную стоимость. Так вот, оur dear fool, если ты не страшный, то ЕVA тебе и не понюхать! Если тебя перестали бояться – то не только перестали её для тебя создавать, но ещё и чего раньше накопил – отберут. Как только кто-то перестал быть чудовищем – он превращается в ничтожество, you understand us, US?

– Окей, Юкей! – игрою слов ответил на игру Чупачупис[61].

Так, по методичке, по рецепту, похожему на рецепт шницеля или лагмана, он и создал перпеттум мобиле абсолютного обогащения на руинах России. Страх создаёт деньги, в наличной и безналичной форме, деньги дают власть, включая и возможность подкупа тех, кого не получается запугать, власть делает террор, чтобы создать страх, страх создаёт… И всё по кругу…

Но есть одна оговорка в безупречном дарвинистском рецепте английских чернокнижников. О ней обмолвился ещё великий Макиавелли: если с варевом страха переборщить – страх имеет свойство обращаться в свою противоположность. Слишком сильный страх рождает бесстрашие по формуле – «мне терять уже нечего». Именно поэтому страх, создающий деньги, богатство, собственность, домены, – должен тлеть, но не пылать. Как и всякий огонь, террор норовит сожрать все вокруг себя, включая и собственных разжигателей.

Вполне профессионально изводя под корень русский народ, Чупачупис понимал, что, если делать это слишком резко – можно сорвать резьбу у пресса. Вялое вымирание будут терпеть, если же попытаться всех уничтожить за день, как рвались идиоты ельцинизма, чтобы псино выслужиться перед долларовыми кормильцами, – сами псы могут поиметь большие неприятности…

– Итак, – подвёл он итог, – два голоса за Кравино, ты, Алоизыч, как?

– А я против, – упорствовал кровожадный идиот.

– Ну и хрен с тобой, – скалился Чупачупис. – Всё равно большинство у нас с Антюшей, так ведь, Тюша?!

 

3.

Орлаев снова лежал бок о бок с Айлой Кравино, как несколько лет назад, но она уже не предложила класть между ними кинжал… Да и он «положил» на условности. Они нежились не на тесном скрипучем диванчике в садовом домике, а на роскошном королевском ложе, в столичном пентхаузе, где банальная прямоугольная функциональность впитала в себя экзотику и эстетику седого Востока во всём, вплоть до расположения цветов в зимнем саду.

Он был с Айлой, женой босса, потому что так хотела Айла, а она была женщиной – им не принято отказывать, и она была Пехлеви, урожденной правительницей, которым опасно отказывать.

– Ты так редко бывал у меня эти годы... – сетовала Айла Кравино, лёжа на широкой, успевшей за прошедшие время порасти колючим волосом груди Орлаева. – Неужели ты так же редко вспоминал обо мне?

– Я... – выкручивался Октава, – никогда не забывал о тебе... Но ты – жена шефа, а я – потомок самураев, и я не мог пересилить голос долга...

– Ты потомок самураев? – расширила Айла магические карие зрачки.

– Нет, конечно... это просто поговорка – означающая, что я человек чести... И я всегда помнил, – наврал Орлаев, – что жена моего хозяина – моя хозяйка. А значит, я не смел...

– Лжец, лжец, лжец... – серебристо засмеялась Айла, но мистика её чарующих глаз вместо смеха источала боль. – Все мужчины – лжецы, но ты занял бы на их конкурсе первое место... Ты боялся хозяйки – слабой, уже освоенной тобой девушки? Ты, преторианец, несший смерть в себе, как женщины носят ребенка. Твоя ложь льстива, но это ложь, а за ложь у Пехлеви наказывают...

– Как, интересно?

– Уже забыл наши сказки? В СССР их часто печатали на русском языке, большими тиражами… Голову на блюдо... Эх ты, а когда-то даже это иранское чеканное блюдо тебя не пугало – пока ты не слазил, куда хотел, и не разлюбил меня...

– Я никогда ни на секунду не любил тебя меньше, чем в ту ночь...

Она приложила пальчик к его губам.

– Я не хочу твоих оправданий – они не смешны, а жалки. Будь тем, кто ты есть – бездушным самцом, взявшим меня от мужа, удовлетворившим свою похоть и позабывшим обо мне, – так ты красивее, благороднее, романтичнее, чем с пошлыми теориями о долгах самураев...

Когтистой маникюрной лапкой Айла взяла его за место, о котором не принято писать. Мизинцем пощекотала ослабевшую после бури плоть..

– Октавиан, Октавиан... ты, как и прежде – большой и сильный, ты – король нефритов, и потому по праву обладаешь королевой, если, конечно, ты считаешь меня королевой...

– О да, Айла...

– Но ты так и не научился лгать женщинам, которых ты не любишь...

– А разве...

– Ты о ласках для души? Ну что ж, ты повзрослел, мой мальчик, и кое-что запомнил о нас, женщинах... Но у женщины много способов понять нелюбовь... Когда ты берёшь без любви – то потом ты хочешь лечь на бок и уснуть... Преодолевая себя, чтобы обмануть меня, ты стал целовать меня и ласкать после страсти... Но ты делал это с закрытыми глазами, мой цезарь, а значит – та, которую ты видел в воображении, приятнее тебе той, которую ты мог видеть воочию...

– Это всё спорно, Айла... – попытался отбояриться Октава.

– Я же говорила тебе – женщину нельзя обмануть, она знает тебя лучше тебя самого, но иногда она сама обманывает тебя, чтобы получить твою защиту... Мне очень жаль тебя...

– Почему?

– Потому что тебя любит Пехлеви, а со средних веков известно, что любовь Пехлеви – это не радость, а проклятие... Если ты потомок самураев – то гордись, любовь к тебе увела проклятие от головы твоего хозяина, и ты закрыл его своим телом...

 

***

Если бы вы захотели удивить Азиру Орлаеву сильнее всего на свете, то могли бы рассказать ей простой и странный факт: роковая Айла Кравино думает о ней зеркально, ровным счётом то же самое, что и Азира об Айле. С чисто женской ограниченностью обе не могли понять, что их общий мужчина «женат на Апокалипсисе». И потому каждая из женщин с женским эгоизмом считала другую «разлучницей».

В браке Савла и Айлы «любовь прошла, завяли помидоры» очень быстро. Хотя, не скроем, даже и у железных людей есть слабости, и потому несколько месяцев Савл был по-настоящему увлечён юной Сефардовой, как Стенька Разин персидской княжной. А потом натешился – и всё. Будто отрезало. Есть, мол, дела и поважнее тебя, дорогая!

Как это водится у женщин (и не только азиатских, но у азиатских особенно) – Айла стала искать, «кто виноват». Ведь согласно женской вере, у всякой холодности мужа всегда есть имя, отчество и фамилия. А раз уж Айла встала на этот путь, то обнаружить Азиру для неё не составило никакого труда. Вот и ответ на все вопросы!

Нетрудно догадаться, что эстрадная звёздочка и генерал СВР – по своим интересам бесконечно далеки друг от друга. В первые их ночи они были просто мужчина и женщина, так что это как бы отступило. Но дальше – их вселенные стали неумолимо расходиться, и ничто не могло вернуть мёда первых ночей…

С Азирой же вышло нечто обратное. Савл Манулович, зная «Азюльку-Козюльку» с раннего детства, привык относиться к ней, как к соседскому ребёнку. И так вбил этот шаблон себе в голову, что, когда Азира выросла – шаблон всё равно остался. Но вопреки и в обход шаблона, как трава из-под камня, вырастала их органическая близость, эта удивительная способность мыслить синхронно, общаться молча. Апокалипсис человечества, погружение рода человеческого в беспросветную ночь постсоветизма – не только разделило их, но и диалектически-парадоксально соединило. Создало то взаимопонимание, доходящее в тишине до трепета друг перед другом, которое они оба не могли выразить – потому что это нечто на уровне инстинкта, подсознания.

«Мы – последние на краю обрыва!» – думала Азира.

«Мы – на краю обрыва последние!» – думал Кравино.

И оба молчали.

И надо отдать должное женской чувственности Айлы – она это поняла раньше и острее, чем по-мужски тупой в области эмоций Савл.

Внешне легкомысленная, но по сути своей – очень могущественная «шамаханская царевна» заказала из Шамахи тонкий восточный яд «хараби», неизвестный европейской науке. «Достаточно одной таблэтки» – как говорила известная, в том числе и в Шамахе, советская кинокомедия…

Но, заказав и получив от верных людей, бадаров клана Сефардовых, этот безотказный и нераспознаваемый древний яд – она, с женской взбалмошностью, ещё не знала, для кого он.

Может быть, для себя. Наказать того, кто к ней охладел, – своей смертью.

Может быть, для разлучницы. Выпила чаю – и нет никакой Азиры Бековой, пардон, уже Орлаевой (замужество несколько ухудшило шансы Ази стать жертвой восточной мести).

А может быть, и для него. Которого, и ненавидя, не переставала любить, и потому, собственно, ненавидела.

Лежит себе в «бонбоньерке» пригоршня капсул, которых достаточно, чтобы отравить целый город, и ждёт каприза своенравной, извращённой хозяйки.

Потому что давно известно: «Восток – дело тонкое!». Здесь грань между «умереть за тебя» и «убить тебя» – тоньше конского волоса, из которого плетут традиционные удавки…

А потом появился четвёртый претендент на старинный яд персидских шахинь «хараби»: Октава Орлаев.

«Ты моего, а я твоего!» – мстительно думала шахиня, когда блудливый от природы Октава, всегда избалованный женским вниманием, оказался у неё под балдахином. Он-то наивно полагал, что он сам по себе нужен блистательной певице… Явно переоценивая своё обаяние… А певичка в свою очередь наивно полагала, что Азире есть какое-то дело, с кем спутается её Октава…

Ночь прошла, наступило утро. А оно всегда хмурое. Айла, накинув пеньюар на смуглое тело, стала думать, что, может быть, даст древний «хараби» Октаве. Или выпьет с ним одну чашу: приходит Кравино домой, а в постели два полностью обнажённых трупа: супруги и сотрудника…

«То-то небось небо с овчинку покажется!» – смаковала этот образ Айла, уже научившись думать русскими поговорками…

Хотя до конца Айла ещё ничего не решила – голый Октава начал смутно догадываться, что он в какой-то ловушке, и потянулся к своим вещам: опачки, а их и нет… Сложил возле ложа – а пока спал, кто-то переложил… А зачем?

– Что такое ты говоришь? – всё напряжённее спрашивал Октава у Айлы. – Опять подводишь к своему блюду?

– Я жила, как велел мне долг, отдавала себя тому, кто приносил в меня боль и раны своим нефритом, но я любила, как велело мое сердце... Только тебя, с первого взгляда тебя, навсегда тебя, всю жизнь тебя...

– Я этим горжусь...

– Не торопись... Ты вошел в меня, как в пустоту, но на самом деле ты сам был пуст долгие годы... И твоя пустота вмещала мою маленькую женскую душу, была ей домом... Я знала день и час твоего соития с какой-то из женщин – знала, потому что чувствовала... Не спрашивай меня, откуда – я ведь Пехлеви... Я ощущала твои ласки, и я жила – потому что даже если ты ласкал женщин после своего дела, ты ласкал их душу, как мою – с закрытыми глазами....

– Айла, это невозможно, это мистика какая-то...

– Нет, это жизнь, род и судьба. Я знала, когда твое семя дало всход в животе другой женщины, знала это раньше, чем она сама, но я была спокойна – ведь это было только семя без души... Но теперь – я знаю – ты был с другой женщиной, и она растопила внутри тебя ледяное ядро, которое я не смогла растопить... Мне давно незачем жить на земле – я устала от мужа-пытки, от этой комфортабельной тюрьмы и этих респектабельных тюремных двориков для прогулок – светского общества. Я чужда этому городу, и город чужд мне, а родной Шамахи я, может быть, никогда уже не увижу... Но даже если и увижу – что с того... Да и потом её нет… Советской Шамахи, в которой я родилась, в которой была избалована – я ведь понимаю, что очень избалована, очень испорчена… Но тем не менее… Советской Шамахи больше нет… А какая осталась – вряд ли будет для меня узнаваемой… Мы всегда входим в другую реку...

– Не пойму, Айла, к чему ты клонишь? – ещё сильнее заволновался Орлаев, остро предчуствуя недоброе.

– Один раз ты появился, чтобы принести мне любовь... – склонила голову Айла Кравино. – И ты с честью сделал это... Сегодня я позвала тебя не для любви, хотя и не смогла отказать себе в этом наслаждении по имени «Ты»... Я думаю, будет справедливо, если ты переживёшь мою смерть...

– Какую смерть?! – вскочил на кровати Орлаев. – Ты что? Такие мысли! Ты молода, красива, тебе ещё жить да жить...

– Ты проклят, Октавиан, проклят любовью Пехлеви... Я приняла старинный хорезмийский яд, который действует медленно, но безотказно. Через минуту меня уже не станет... А ты останешься рядом с обнаженным трупом жены босса, сам голышом, и не сможешь выйти в дверь – потому что у нас с Савлом кодовый замок... Он требует набрать пароль… Который я только что переустановила… Это моя месть тебе – за то, что ты посмел предпочесть мне другую... Когда он тебя застанет тут и таким – ему придётся тебя убить, волчий долг заставит, на его чувства я давно не надеюсь, но он всегда был человеком долга! Но я решила оставить тебе шанс: ты можешь, как Керенский, бежать отсюда в женском платье, если разгадаешь код на двери! Вдруг я ошибаюсь, и тайна любви тебе известна? Тогда – живи, и помни обо мне…

 

***

Она не солгала. В их отношениях врал почему-то всегда один Октава – а она была правдива. Её смерть пришла быстрой и безболезненной – без судорог, конвульсий или пены на губах, ведь недаром этот таинственный яд приписывали гению Авиценны...

Она как будто просто уснула – такая же прекрасная, такая же манящая – в роскошном будуаре, достойном райских чертогов, – но постепенно охладевающая.

Орлаева охватила паника. Он стал бегать по пентхаузу, пытаясь найти свои вещи – но демоница азиатской ночи уже успела выбросить их с балкона, пока ходила за манговым соком на кухню.

Орлаев был голым, он был запертым, а все, кому он мог позвонить по мобильнику – так или иначе связаны с Савлом Мануловичем и потому опасны.

В итоге Октава звонил на сотовый Пуме, внутренне проклиная себя за очередную слабость перед этой всегда берущей верх женщиной, постоянно застукивающей его в моменты его ничтожества.

– Алло, Азира!

– Орлаев? У меня батарейка садится, я перезаряжусь и перезвоню...

Вот так. Последняя надежда! Батарейка для сотового может заряжаться несколько часов – за это время к Айле обязательно вернётся прислуга, застукает Октаву и донесет Манулу...

– Я умираю... – прокричал Октава в трубку таким страшным голосом, что и мертвая Айла, казалось, вздрогнула.

Он не был уверен, что Азира услышала его: батарейка отключила связь где-то на середине слова. Теперь – дари драгоценные часы зарядному устройству!

Орлаев ещё раз пробежал по будуарам в поисках хоть какой-то мужской одежды. Но Савелий Манулович строил свое гнездышко наподобие их с Азирой – только с бо́льшим размахом: квартира для мужа и квартира для жены. Орлаев был в квартире жены, надежно запертой, а путь в подъезд преграждал код: нужно было угадать слово из восьми букв, абсолютно нереальная задача...

Октава – как был голышом – сел на пол посреди спальни и охватил голову руками: что теперь будет? Совершенное преступление было слишком велико – и по отношению к кому?! Ко всегда доброму, всегда щедрому хозяину, про которого и плохого-то ничего не вспомнишь! А Орлаев залез к нему в постель, залез в его жену; случись такая история с «третьим лицом», Октава и сам бы первым делом посоветовал бы «убить и закопать как собаку».

Прозвучал телефонный звонок. Октава вздрогнул и отодвинулся от телефона – но звонили настойчиво. Орлаев решил поднять трубку, послушать – но ничего не говорить.

Это была Пума. Надо отдать ей должное: услышав не более чем «Я уми...», но диким воплем, она сообразила, что это не про ум, а про смерть. Бросив сотовый с зарядником, она учла обстоятельства, не стала звонить с городского. Мигом съездила в салон сотовой связи и приобрела новую «трубу» и набрала номер мужа.

– Октава?

– Ася… Я в ужасной ситуации… Я у Кравино…

– Ну и что ты делаешь у Кравино?

– Хуже, Азира! Я не у самого Кравино, я у Айлы... В её половине... А она умерла...

– Чего?! – чуть не выронила «мобилу» Пума.

– Так получилось... долго объяснять... Вытащи меня, пожалуйста... Приезжай, купи хоть какую-нибудь мужскую одежду, у Айлы тут только пеньюары всякие....

– А где твоя одежда?

– Она выкинула... С балкона... Так получилось, долго объяснять...

– Ты её убил? Только честно?

– Нет! Нет! Клянусь тебе, она сама! Она отравилась!

– Довёл, значит, девушку? Ты можешь...

– Асенька, не время шутить... Я в беде...

– Орлаев, дай припомнить: когда это ты не был в беде?

– Приезжай... тут кодовый замок... Я не могу подобрать пароль...

– Сколько букв?

– Восемь...

– Это у Кравино?

– У его жены...

– У Айлы… – Орлаева недоумевала, отчего трагедия смерти прекрасной певицы приводила её существо, помимо её воли, в какое-то странно приподнятое настроение. Айла к себе такого отношения не заслужила – говорил разум Азиры. Но в мире нет справедливости – договаривало за разумом сердце бывшей Бековой…

– Слушай сюда, Октава! – почти весело прокричала в трубку (ужасаясь сама себе) Азира. – Первый музыкальный альбом, который фирма «Мелодия» выпустила у Айлы, как назывался?

– «Горы моря»… «Мелодии и ритмы советской эстрады», 1989 год…

– Молодец, мой юный меломан! Буквы в названии альбома посчитай…

– Боже! Азира!

– Не кощунствуй! Какая я тебе «Боже»?!

– Ты гениальная…

– Только учусь… Иди, набирай…

– Я перезвоню! – обрадованно пообещал Орлаев и повесил трубку.

«Г о р ы М о р я».

Код не сработал. Орлаев несколько раз пнул от ярости неподдающуюся дверь-сейф, и снова побежал звонить Азире. Нажал на кнопку «вызов последнего номера» – и бодрый голосок Пумы отрапортовал:

– Я в «Бенетоне»... Ты какие цвета предпочитаешь?

«Она как будто рада, – безумием пронеслось в голове Октавы. – Кто сходит с ума? Я? Она? Человеческий мир? Скорее всего – все одновременно…».

– К чёрту цвета... – скулил Орлаев. – Любые цвета... Азенька, пожалуйста, подумай ещё раз, что это может быть за слово, «Горы Моря» не открывает...

– Так... Дай припомнить... Старик все время про это говорил, да я ведь не больно слушала... Да! Да! Манул говорил, что в слове Пехлеви правильное написание через двойную «в», только в России никто этого не знает и не пользуется… Если в слове «Пехлеви» дабл-ви, то получается…

– Восемь букв! Точно, восемь букв! П-е-х-л-е-в-в-и!

– Иди набирай, я скоро подъеду…

«П е х л е в в и».

Орлаеву всегда казалось, что вторая «в» в этом безобразном слове, обозначающем династию палачей, лишняя, нечитаемая. Но он вспомнил, теперь уже и сам, поучительное выражение лица Кравино за рюмкой:

– Все и всегда пишут «Пехлеви». А правильно-то будет «Пехлевви», правильно, Айлуша?!

И она кивала…

Хоть буква и казалась лишней, Орлаев все равно попытал счастья – дернул дверь, прочную, как в камере, разве что более роскошную, – ничего! Никакого эффекта...

Быстрая, как молния, Пума уже просигналила снизу. Сидела в своем черном «БМВ», одна, без шофера – дело было уж больно щекотливым.

Октава снова позвонил ей.

– Ася, милая, «Пехлевви» не открывает... Ни с ви, ни с дабл-ви! Ломай дверь, пожалуйста, выпусти меня...

– Ты с ума сошел? Как я буду ломать – все на сигнализации, ЧОПы, вневедомственная охрана МВД... Давай угадывать... Будем вместе угадывать... Рассказывай мне все подряд – Айла любила восточные загадки… «Сучка азиатская», – добавила Орлаева про себя. Внутренний голос, отвечающий за честность, мрачно, сыро сыронизировал: «…Сказала Азира Амирхановна, урождённая Бекова!». «Я хоть и Азира, и Амирхановна, – возразила Пума собственной совести, – да своя, коренная, местная!».

Вопрос о том, кто из двух взбесившихся баб «сучка азиатская» – Орлаева с мужем обсуждать не стала. Не время, да и собеседник не тот…

Говорили о другом, воркуя в телефоны, как влюблённые:

– Октава, должна быть подсказка в её последних словах – она ведь не просто так тебя погубить задумала...

– Азирушка, если все рассказывать, у тебя опять батарейка сядет...

– Ничего, не твоя забота... Я купила охренительно дорогой телефон, у него большая гарантия аккумуляторов...

– В общем, дело было так....

Октава рассказывал – невольно ловя себя на мысли, что похож сейчас на кающуюся шлюху. Но Азира с видимым слоновьим бесчувствием, крокодильим рационализмом принимала от него постыдную исповедь. Наконец «буквы кончились» – Орлаев выболтал, удивительно быстро, как пулемёт, всё, что помнил.

– Ну, что скажешь, Азира?!

– Помолчи, я буквы считаю...

«Не орёл ты, Орлаев, не орёл! – думала Пума, грустно улыбаясь накалу чужих чувств. – Разве что сокол, да не ясный, а мутный… Урожденная принцесса отдала тебе себя – и конечно, гневалась на преторианца, не любившего её до конца. Она наказала тебя за то, что ты её не любил... Иначе говоря, если бы ты её любил, если бы ты вообще знал, что это за чувство – ты бы понял, как растворяется человек в человеке... Несчастная наложница политических страстей, Айла Кравино только под конец своей бесславной жизни показала когти, но втайне она надеялась, что ты спасёшься, если – вопреки всей её интуиции – все-таки любишь её... Неужели трудно догадаться, что слово из восьми букв – это «Октавиан»?».

Так созрел вердикт, продиктованный уверенно и чётко:

– Октава? Ты ещё там? Набери «Октавиан»...

– Ты рехнулась?! – возмутился Орлаев – Не время развлекаться...

– Я говорю тебе – набери «Октавиан», а я пока поднимусь к тебе с одеждой...

«О к т а в и а н».

Легкий щелчок отворил непрошибаемую сверхупорную дверь. Вышел боковой язычок, вышли титановые штыри, крепившие дверь по периметру. Орлаев обалдело смотрел на дело рук своих – он открыл ловушку собственным именем!

Слава Богу и аналитическим способностям жены – а теперь быстрее бежать отсюда, с места преступления...

Янус побежал бы и голым, но Пума властно толкнула его в прихожую, швырнула в лицо пакет со шмотками.

– Октав! Тебе не кажется – если ты так пойдешь – консьерж перевозбудится, на тебя глядючи?!

Октава торопливо одевался, как-то шиворот-навыворот, лишь бы успеть до подхода любых агентов Манула.

– Говнюк ты, все-таки, Янус... – сделала Пума вывод, глядя на эту неприглядную картину. Потом прошла в будуар Айлы.

– Азира! Ты куда?! Ты так не шути – нам уезжать надо...

– Помолчи, говнюк! Может, её ещё можно спасти? Ты об этом, конечно, и не подумал даже...

Азира пощупала пульс покойницы, приподняла ей веко, подержала два пальца на сонной артерии. Азиатское роскошно-витое зеркальце у губ. Дело безнадежно – и, видимо, с самого начала, что, конечно, не оправдывало Октаву.

«Его следы и отпечатки! – протирала бокалы Азира – Противно, но раз уж начала, надо доделать… Какой хрен его спасать было, если на фужере его «пальчики» считают?».

Азира не торопилась. Подняла с паркета оставленный Октавой пакет «Бенетон» и прошлась по большой квартире – убрать вещдоки. Орлаев, страдавший тут не менее получаса, а то и все 50 минут, конечно, не озаботился убрать стаканы из-под мангового сока со своими «пальчиками», или окурки со своим характерным прикусом...

Все это Пума брезгливо бросила в пакет и пошла с ним, как будто мусор выносить.

Суперагент с позывным Янус, широко пуча от страха глаза стоял в бенетоновских цветастых одеяниях, как тинейджер, и, словно верная собака, ждал команды «Гулять!».

– Пошли! – решила, наконец, Азира. И Орлаев кубарем скатился по лестнице во двор мимо равнодушного ко всему, тихо дремлющего у телевизора консьержа.

Так, ещё одно... Имя «Октавиан» в виде пароля – слишком уж хорошая наводка опытному следаку.

Тумблеры смены кода располагались на толстой двери сбоку – так, что переменить код закрытой двери было невозможно. Теперь, когда косяк не мешал, Пума переставила тумблеры на «Горы Моря» и захлопнула дверь, как отрезала свое безупречное служебное прошлое. Сколько лет безупречной службы у Манула, сколько лет – ни копейки у него не украла, ни полусловом ему не соврала... А теперь – такую свинью хозяину подложила...

Шла Азира по возможности более спокойно, неторопливо.

– До чего только не доводят нас эти мужики, – обиженно дула губки, – и надо же умудриться так уметь вляпаться, чтобы всех окружающих дерьмом забрызгать!

Октава переминался с ноги на ногу у «БМВ». Торопился. «Сейчас поедем, – думала Пума, – будет дергать – «Гони, гони!». Идиот».

– Ну, чего ты мнёшься? – рассердилась Орлаева. – Писить хочешь, или яйца жмут? Быстро в машину сел и не светись своей кобельей рожей...

Когда поехали – Азира сперва молчала и курила. Только теперь – после дела – у неё начали дрожать руки. Орлаев полуобиженно-полувиновато скорчился на пассажирском сидении рядом, бенетоново-омоложенный, в каскетке, хоть сейчас на дискотеку...

– Ну и объясни, ненормальный, мне, нормальной... Зачем тебе это надо было?!

– Чего? – окрысился Орлаев.

– Того... Весь этот цирк со стриптизом устраивать... Я удивляюсь, как это у тебя получается – из всех баб, из миллиона, влезть в такую, от которой надо за километр держаться...

– Из-за тебя всё... Если бы ты была мне женой, а не... Я бы не изменял...

– О, придумал! Ладно врать-то...

– Все, говорю, только из-за тебя...

– Из-за меня, милый, ты живой и здоровый, без пули возмездия в башке едешь сейчас по улицам города... Который тоже стал твоим когда-то из-за меня... Так что не надо с больной головы на здоровую... Я вообще думаю – почему бы мне не рассказать все Манулу и не сдать тебя, говнюка, со всеми твоими говнястыми потрохами?! Кто мне Манул? Он меня из грязи поднял, руководителем сделал, кормил-поил... Все ведь от него – даже вот эта «тачка», на которой я тебя, кот ты полазун, транспортирую – от него пришла... А ты мне кто? Обуза, случайность... Пустое место...

– Ну и сдай... – ярился Октава, злой на весь мир от собственного позора. – Будь уж крысой до конца, раз такую роль себе выбрала...

– Ладно, не ссы... – потрепала его Пума по коленке в спортивных штанах. – Выкрутимся... Видно уж права народная мудрость – ночная кукушка всех перекукует...

– То-то мы с тобой покуковали, Азира, прямо-таки всласть...

– Ну так... редко, да метко... Ты, Октав, не кукушка, ты ночной дятел, так долбанул однажды – до сих пор у меня в одном месте болит...

– Издеваешься, да? Ладно, погоди... Посмотрим ещё! И Октава тебе пригодится, приползёшь за помощью... Нашлась тут «бизнес-вумэн», сидит, выпендривается... Была бы как все – глядишь, и из меня бы нормальный человек получился...

 

4.

Она подготовила деньги для телеграфного перевода мужу в какой-то неведомый ей Кулиногорск, и ещё раз пересчитывала разнородные купюры. Последнюю десятку пришлось доложить мелочью – домашний фронт оставался совершенно оголенным, а этот вечный неудачник, муженёк, опять попавший, теперь в Кулиногорске, в какую-то дурацкую историю, настойчиво требовал высылки вспоможествления…

Квартира – его квартира, унижающая милостью подселения, – пропахла мясным варевом. Запах мясного бульона – особенно когда он густой и насыщенный – суть есть какой-то обонятельный символ тупика жизни: он очень сытный, но в то же время и очень тяжёлый. Оттого в нём нет надежды ни на жизнь, ни на смерть: ты им сыт, так, что не умрёшь, и ты им же отравлен, так что жить неохота…

…Однажды ты просыпаешься, и тебе уже порядочно лет, и у тебя почему-то есть муж, которого зовут Алергий… И окружающие стараются делать вид, что это совсем не странно, когда человека зовут Алергий, и даже утешают, что в советские годы была мода на всякие «научные имена» – и ходит по миру много Гелиев, Радиев, Космосов Иванычей…

– А он вот Алергий… Хи-хи, извини!

 Окружающие стараются делать вид, что ничего смешного в этом нет, но у них это плохо получается. Особенно у тебя за спиной…

И – хоть это невероятно – он есть: Алергий Ликеров. Есть уже и сын его, Савва Алергиевич Ликеров. И сама она – Инга Романовна Ликерова. И эта палуба жизни. А мечты и сны остались за бортом…

…В Кулиногорске он работал на стройке – слава Богу, не простым рабочим – руководил бетонно-растворным участком. Надо бы как-нибудь найти на карте эту проклятую дыру, Кулиногорск, – есть ли она вообще, и где? Чувство такое, что её нет – потому что не может быть. Как и человека с именем Алергий. Однажды ты просыпаешься, и хочешь проснуться снова, так, чтобы за трепещущим оконным тюлем – море, солнце, пальмы, песок, Бештар, слащавые итальянские песни из кафе-шантанов с революционными, советскими именами… И 80-е годы, и нет никакого Кулиногорска, никакого Алергия, всё приснилось – потому что с вечера отравилась многообразием фруктов (в детстве с Ингой так не раз случалось).

Кулиногорск, блин! Товарища, теперь словно в насмешку именуемого «господином», Ликерова (хочется верить, что фамилия его – от слова «Лик», а не от «ликёро-водочных» производное) понесла туда нелегкая на заработки. Он так говорил… Но хороши же оказались «заработки», если теперь он выскребал последнее из дома!

Инга не любила его, и оттого, как ни странно, лучше к нему относилась, больше от него терпела. Ощущая свою вину перед мужем – за невольный обман, казалось, обычного и благополучного брака, она именно по этой причине уступала ему в его глупостях.

Он в свое время был принят, потому что долго ныл рядом, и ходил поблизости, взяв в итоге измором. Годы шли – принцы ускакали за чашами Граалей – и Инге становилось страшно, вокруг неё терлись женатые мужчины, каждый не прочь ей «перекусить», и она стала ненавидеть женатиков. А этот – был холост и очень её любил.

И ещё, по́шло, как запах говяжьего бульона, вислого в коридоре: у Алергия была своя квартира. Правда, от покойной бабушки, но теперь – вчистую своя. Важный, хоть и мерзкий аргумент, не так ли? Инга соринкой попала в его дом – чтобы застрять там на долгие-долгие и пустые-пустые годы...

В дверь протрезвонил звонок. Инга поморщилась, как от зубной боли, – естественно, это очередная телеграмма из Кулиногорска, и сейчас настойчивый почтальон разбудит ребенка.

Провались он, этот Кулиногорск, это дачно-коттеджное строительство, все эти обещания Аллергоши (Или Аллергоги – как правильно, она не знала) «уйти пешком, вернуться на машине»...

На пороге возник другой призрак Кулиногорска: Октава Орлаев – в белом пальто верблюжьей шерсти, в шапке-пирожке из прилизанной нерпы, в шелковом шарфе и с огромным букетом, даже не букетом, а корзиной алых роз.

Растерянная Инга отступила на шаг и сглотнула колючий ком боли-памяти-смятения в горле.

– Октава... Чем обязана....

– Пустишь?

– Заходи...

Она чуть посторонилась, пропуская к семейному очагу чужого мужчину и чужие, заграничные цветы.

– Я... это... – Октава, как всегда, стеснялся. Больше всех своих жизненных мытарств и обид Инга ненавидела теперь это его девичье стеснение. Казалось бы – сильный, самодостаточный, волевой человек, криминальный авторитет даже (правда, говорят, по беспределу, в обход их закона), но с детства в присутствии Инги его почему-то подменяют, и он становится на манер нынешнего муженька, мямлей. – Я слышал... – Орлаев комично отводил глаза. Но Инге было совсем не смешно. – Ты майора получила... Поздравляю... Ты уже так далеко ушла по службе, что от меня и не видно...

И опять он врет – все время врет с этими предлогами... Этакий бескорыстный бесполый друг детства. Всё, от начала и до конца – мучение, пытка, вся жизнь – горный экстрим с манящими обещаниями уюта и покоя на фальшивых рекламных щитах по обочинам.

– Во-первых! – обиженно, по-женски поджала Инга тонкую губу. – Майоров не получают, а присваивают. Во-вторых, это уже было порядочно давно. А в-третьих – если ты хочешь бухну́ть – то проходи на кухню и достань коньяк в левом шкафчике, а я сейчас слетаю на почту и вернусь...

Она схватила дубленку и шапку, чтобы выскользнуть в подъезд и одеться уже там, но Орлаев неожиданно-жёстко поймал её за талию и прижал к себе, словно в капкане.

– Ты... чего... – смутилась она, отбиваясь. Вообще-то жизнь сделала её сильной женщиной. Она была офицером милиции, могла и мужчине врезать так, что мало не покажется. Но Орлаеву сопротивлялась как-то вяло, по-детски, и ему не составило труда оторвать её от пола, всю вобрать в свой поцелуй, долгий, как годы ожидания.

Корзина с розами упала и рассыпалась. Из-под белого пальто выскользнула припасенная «на обмыв» коньячная бутылка и разбилась. А им было все равно, и страшно казалось оторваться друг от друга, потому что оба не знали, о чем после говорить...

– Отпусти... – почти умоляла она. – Я... сейчас... мне нужно...

– Нет... останься... – почти плакал он. – Я очень долго этого ждал...

– Зачем ты ждал... Кто тебя заставлял...

– Никто... Точнее, ничто... Ничто, которым я был.

– А теперь ты решил, что созрел?

– Да. Даже раньше.

– Но теперь уже очень поздно, Октавонька... Понимаешь? У тебя сыновья, у меня сын... Ничего уже не изменишь, жизнь-то прошла, и какая жизнь... Другим на пять жизней событий хватит...

– Ты должна быть моей. Это судьба. Люди не могут столько раз расставаться и снова встречаться просто так...

– Может быть... Но наш билет уже просрочен... Сеанс окончился...

– Ты уверена? – он, как пёрышко, подхватил её на руки и унес в спальню. Она совсем растаяла в его объятьях, но вид детской кроватки отрезвил и охладил её.

– Пусти! – она рванулась сильнее. Говорила тихо, чтобы не разбудить малыша, но уже решительно и твердо. – Пусти... Я только схожу на почту...

– Мы вместе сходим...

– Незачем... – ей не хотелось бы позорить мужа перед этим везунчиком.

– Я просто хочу быть с тобой и всё... хотя бы сегодня... хотя бы сейчас... и мне плевать – на почте или на телеграфе, телефоне, на мостах... чего там ещё у Ленина надо брать в первую голову?

– Ты историк... – взъерошила она его волосы. – Был и остался... А ментом ты никогда не был...

– Ты возьмешь меня с собой? – он смотрел по-мальчишески, пустыми от мозгов глазами влюбленного.

– Подожди... чуть-чуть... – умоляюще прошептала она, и уже сама поцеловала его. – Есть места, куда вдвоем не ходят... Навроде туалета... Посиди, там есть коньяк в каком-то шкафчике, налей нам, я скоро вернусь...

Она путалась в жестах – то пыталась собрать осколки бутылки в прихожей, то хваталась за шапку, чтобы уже идти.

Он схватил её ещё решительнее, взвалил на руки и понёс в зал, где кровати не было, но имелся диван. Всё, хватит! Больше не одной секунды не ждать – у него украли целую жизнь, и теперь ничего не вернуть, но можно хотя бы попытаться представить себе, как бы все было, если бы...

У неё совсем не осталось сил сопротивляться. Он частично снял с неё одежду, частично просто порвал, обещая, как в горячке, потом чего-то купить, возместить, принести...

И дальше – в неуместной этой обстановке, на узком диванчике, откуда Орлаев поминутно рисковал грохнуться, с маленьким ребенком, спавшим за тонкой переборкой, – им было так хорошо, как допрежь никогда, ни одному из них не было хорошо в жизни...

 

***

С утра Октава забрал из гаража конторы представительский лимузин с тонированными стеклами и поехал к Инге на работу, выдернуть её из серых будней и погрузить в мир сказки.

Он купил ей новую корзину роз, а себе – «Абсолют-цитрон» и пивка – залакировать эффект. Уже поддатый, выдернул-таки избранницу из-за пошарпанного рабочего стола, от бумаг и дряблого картона перешитых белой ниткой «дел», и увез с теперь чужой ему Готторпки, не объясняя куда, «показать сюрприз».

Для понтореза и позёра Октава находился ныне в великолепном положении: только что открылся принадлежащий холдингу «МорРе» торгово-сервисный комплекс «Монте-Карло» – многоэтажный, сияющий стеклом и шлифованным камнем, весь в огромных рекламных баннерах.

Октава открыл стеклянные двери пинком тупорылого «берца», вошел – весь сияющий начищенным пятаком, в распахнутом, как крылья ангела, двубортном лоденовом пальто, норковый «пирожок» набекрень, галстук цветаст и искрист. Его тут знали. Его тут боялись. Перед ним тут суетились – а он млел от холуйского внимания и собственной власти, млел вдвойне, поскольку это видела Инга!

– Тут все моё! – орал Орлаев, пугая редких покупателей. – Вон! Смотри! От мехов до жрачки, все эти бутики, все эти этажи – мои, мои! И твои! Сегодня, в твой день рождения, я хочу сделать тебе подарок! Выбирай всё, что пожелаешь, считай, что все уже куплено...

– И меха тоже? – полунасмешливо-полуиспуганно спросила Инга.

– Меха?! Да любые! Пошли в меховой отдел! Выбирай!

Отдел был доверху набит самой разнообразной, как раньше говорили, «рухлядью». Как к рухляди к этим мягким сокровищам относился и Орлаев – хотел относиться в этот будоражащий триумфом день.

– Так! Девочки, все сюда! – гомонил Орлаев, как на Привозе. – Все! Я привел вам главную покупательницу... Если кто-то ей не понравится – уволю!

Продавщицы-консультанты в фирменных блузках с вензелями ТСК, как мухи на мёд, слетелись в жужжащую кучку вокруг Инги. Она была потеряна в этой кутерьме, покраснела от столь непривычного внимания, чувствовала себя явно не в своей тарелке. К тому же жестокая шутка Орлаева – «не понравитесь – уволю!» – больно резанула ей душу. Сразу вспомнился другой Орлаев, яростно хлещущий сверстника велосипедной цепью. И сомнения отца – будет ли у этого оболтуса когда-нибудь сердце?

– Октава, ты поосторожнее со мной! – попыталась Инга разрядить обстановку. – А вдруг я захочу голубую норку?

– Норку? – Орлаев обрадовался случаю проявить свое великодушие. – Голубую норку сюда! Быстро!

Шуба была великолепна. Инга завернулась в неё, как бы утонула в её тёплой уютной полости. Добрая христианка в её душе отступила в тень – и вышла вперед просто женщина, мечтающая о такой шубке, в которую её модельная фигурка вкладывается, как влитая...

– Твоя!

– Оформлять? – робко спросила девчонка-консультант.

– Я тебе дам – «оформлять»! – чуть не замахнулся кулаком Орлаев. – Я забираю, поняла?! Орлаев пришел и забрал – так и скажешь...

– Октавиан Петрович! – почти плакала продавщица. – Я ведь материально ответственное лицо... Я не могу так... на слово... выпускать из отдела...

– Уволю!

– Октава! – обняла Орлаева Инга в расстегнутой шубе. – Не обижай её... Нехорошо... Зачем ты так, она ведь на своем рабочем месте...

– Ладно! – смягчился Октавиан Петрович. – Давай бумажку и ручку, расписку напишу...

– Октав, может, зря ты все это... – Инга медленно приспустила шубку с плеч, тяготясь расставанием с такой роскошью. – Оставлю я... Ну куда мне в ней ходить?

А глаза – Октава это видел и торжествовал! – глаза молили остановить её руки.

– Прекрати! – натянул на неё шубу обратно Орлаев. – Ты выбрала, тебе и носить... – И обернулся к продавщице: – Давай, где подписать? Вот тебе: Орлаев! Раз на слово веришь...

– Октавиан Петрович, зачем вы так... Я верю... Но ведь есть порядок, меня же посадить могли за такую вещь, если без документов...

– Ладно, заткнись... Сегодня все свободны – закрыли отдел – и по домам водку жрать! Если что – скажете, Орлаев распорядился...

Под руку с восхитительной в новой шубе Князевой он двинулся на выход. Торжествовал, ликовал, любовался точеным профилем подавленной его величием избранницы. И надо же было случиться такой пакости, что возле входа в ТСК, в продуктовом отделе беременная продавщица таскала на полки тяжеленные упаковки постного масла, сваленные у прилавка.

Продавщице явно скоро было рожать, а она корячилась, пыхтела и отдувалась за непредусмотренного тут грузчика. Орлаеву, человеку незлобивому, это и само по себе не понравилось, а тут ещё рядом Инга. Инга, всегда подозревавшая его в бессердечии!

– Ты! – окликнул женщину Орлаев. – Сюда иди!

Продавщица бросила очередную упаковку и подбежала к хозяину.

– Ты что же меня, сестра, позоришь? – мягко поинтересовался Октавиан Петрович. – Ты почему до сих пор не в декрете?! Вот из-за таких и говорят потом, что я бездушный эксплуататор...

Продавщица была полненькой, неказистой, в фирменной «МорРской» каскетке и майке, чересчур откровенной для её больших грудей.

– Как же, Октавиан Петрович?! – удивилась она. – Какой декрет?! Сами же распорядились, пишем два заявления: о приёме и об увольнении... Если залетела – сразу автоматом на вылет...

– Я распорядился?! – Орлаев даже вспотел от такого нелепого, чудвищного обвинения. Искоса, с испугом глянул на Ингу – и увидел, что та кусает губы, сердится. – Это что за чушь? Бегом, управляющего сюда...

– Октава, не надо спектаклей для меня... – тихо, чуть ли не со всхлипом попросила Инга. – Распорядился так распорядился... Я же понимаю... Бизнес... лишних ртов не терпит...

И наклонилась, приложила ушко к груди Орлаева под распахнутой дубленкой: стучит ли? Или анатомией не предусмотрено? Октава, поняв этот издевательский жест, закусил удила.

– Бред!!! – громыхал вошедший в роль «доброго короля» Октава. – Я не давал таких чудовищных распоряжений! Где менеджер?! Ты менеджер?! Что же ты, говнюк, моё имя мараешь?!

– Я... извините... я не...

– Заткнись! Чтобы баб рожать не пускать – именем Орлаева?! Да я бы такого х..., как ты, в августе девяносто первого в расход бы, к стенке! Ельциноидами стали?! Буржуями себя почуяли?! Я научу вас труд уважать! Как можно законы о труде не выполнять?!

– Какие... законы? – пепельно-зеленоватое лицо менеджера подобострастно тянулось словно под удар.

– Чтобы два заявления о приёме на работу брать?! Декретных не выдавать?!

– Но ведь я не сам же...

– Я, скажешь, приказал?!

– Строжайшее указание на этот счет... От Азиры Амирхановны...

– А кто такая Азира Амирхановна?! – несло по ухабам поддатого и разошедшегося Орлаева. – Она что, прокурор?! Я тебе сказал – я такого бардака больше не потерплю! Ты обязан соблюдать закон! И я обязан соблюдать закон! И Азира Амирхановна обязана! Понял! Кадровое дело этой фифы сюда...

Когда запыхавшийся менеджер притащил тоненькую папку, Орлаев в гневе вырвал оттуда второе заявление – без даты, с просьбой уволить по собственному желанию, смял его и выкинул в угол.

– Понял? Поняла?! Чтобы завтра же оформилась и меня не позорила!

...Пожалуй, Ингу он в тот день убедил, и они снова были счастливы. Но на следующий день Орлаев нарвался на разгневанную Пуму, пригласившую его к себе в кабинет елейно-ласковым голоском. Орлаев поник головой, зная, что такой голосок под собой обычно скрывает.

Едва закрылась дверь, отсекло из зоны слышимости секретаршу и посетителей в приёмной, Пума разразилась отборной бранью.

– Ты чего это вытворяешь?! Ты чего вчера в «Монте-Карло» устроил?!

– А что? Я не имею права в своем же магазине забрать понравившуюся шубу?

– Какую шубу?! Совсем мозги пробухал! Ты чего устроил с кадрами мне? Что это ещё за «декретные для продавщиц»? Лавры Ленина покоя не дают?

– А почему ты так делаешь?! – взвился на защиту справедливости Октава. – Совсем обалдела?! Бабам рожать не даешь! Доведете державу! Денег пожалела? Сама фригидная – и другим не надо?

– Заткнись! – рявкнула Азира, сужая глаза в два бритвенных лезвия. Теперь она была похожа на великолепную японскую гейшу – играющую «ярость гнева». – Ты денег не считаешь, потому что их и нет у тебя... Своих-то... А в мою бухгалтерию не лезь! Там четыреста здоровенных лярв из Мухосрансков, если каждая начнет рожать – мы только на декреты и работать будем! Они бабищи непритязательные, найдут, кому отдаться, а за деньгами все ко мне придут... И будет у меня четыреста ртов сидеть на коште, жрать и ничего не делать... Ты этого хочешь?!

– Азира! Послушай себя! – ужаснулся и отшатнулся Орлаев. – Да ведь это же сам дьявол говорит твоими устами...

– Четыреста декретных отпусков – ты знаешь, сколько это в рублях?!

– Не знаю...

– А чего ты вообще знаешь, кроме расценок на кондомы?

– Азира... Но так же незаконно...

– Добренький нашелся... Машку в декрет отпустил... А завтра ко мне сюда, – Азира постучала длинным готически-чёрным маникюром ногтем по полировке стола. – Сюда! Придут все эти лимитчицы и начнут реветь – почему Машке можно, а нам нельзя?! Что я им скажу? Что у меня муж головкой вместо головы думает?

– Азира! Мы же люди, а не...

– Засунь свою жалость себе в ж-ж... в живот... Жалко – так отвернись!

– А тебе не жалко?! Сучка фригидная, русалка недотопленная... Может, не в деньгах дело?! Может, тебе вообще все нормальные, как враги...

– Перестань! Совершенно ни при чем тут...

– Ладно, ладно! – поднял квадратные ладони Орлаев, заслоняясь. – Пусть будут деньги! Верю! Верю! Мало их тебе?! Мою долю забери, мою зарплату – перекантуюсь я как-нибудь на лапше китайской... Все никак не нажрёшься, не наворуешься... Как клоп, разбухла уже от крови вся, а ещё, ещё... Коттедж на Рублёвке построила, сука, даже не ездишь туда, а построила... Как же! Азире Амирхановне положено! По статусу! По должности! Всегда такой и была – бессердечная гадюка – все только ей! На весь мир пасть разинула – всё моё! Везде моё!

– Да не моё... – парировала Азира, как-то успокаиваясь по мере Октавиного перехода в бешенство. – Наше, Октавонька, наше... И не надо мне тут лапшой китайской прикрываться – ты её с похмела только жрёшь, не подавишься... На Рублёвке твой участок рядом с моим, и яма выкопана, а фундамента до сих пор нет, потому что ты м**к!

– Потому что я не такой ненасытный, как ты...

– Ага! Ври мне тут, полазун... Голубую норку-то нравится бабью своему дарить...

– Я, кажется, имею право, как и ты...

– Да имеешь ты право! Имеешь! Тунеядец, болтун! Чё ты мне тут «козы» на руках строишь, не права, что ли?! Моё тут все?! Было бы моё, хрен бы ты шалавам своим небо алмазами выстилал... Вот для того, Октава, чтобы б... твоя бесплатно в голубую норку наряжалась – вот для этого четыреста лимитчиц должны работать без декретных! И будут работать! Я сказала! Азира, которую люди зовут Пума. И которая редко... – Орлаева притормаживала тоном, снижала голос, – говорит... ерунду...

– Азира, но я...

– Всё, свободен! Не забудь зайти к директору ТСК, взять у него паспорт на сортовой мех, а то ушли без ничего... Цену шубам нашим не сбивай, они от племенного зверя с образцовой зверофермы...

– Азира, а как же...

– Иди, говорю, мне работать надо. Тебя кормить с твоими прости... Господи... Лапшой китайской... А то у вас и на неё не хватит...

 

***

Когда выпровожен последний клиент – в пиццериях наступают густые кофейные сумерки, наполненные остаточными перебранками переодевающегося из фирменного в гражданское персонала. День съеден, а ночь ещё не пришла: смена между вчера и завтра закрывает всё, что следует закрыть, и отключает всё, что полагается отключить.

Не исключением была и «концептуальная» пиццерия «Данте-пицца», во все дни – кроме, пожалуй, этого, угрожавшего стать для неё последним днём.

За столиком в обеденной зале сидел тот, кого выпроводить нельзя, – его величество Хозяин. Разложив вокруг себя бухгалтерскую отчётность, в которой разбирался не больше, чем в китайской грамоте, Октавиан Орлаев пытался понять, как он дошёл до очередного позора: разорил пиццерию. Факт налицо: вся деятельность этого заведения устойчиво давала одни убытки.

«Данте-пиццу» Октава придумал сам.

– …Что видно уже по названию… – язвительно добавляла в этом месте его супруга.

Азире забегаловка, нелепая в мелкости замысла, была не нужна и не интересна. Но Орлаеву требовалось нечто такое – для самоутверждения.

– Я всё буду вести сам! – потребовал Октава. – Ты, пожалуйста, в дела пиццерии не лезь!

– Вопросов нет! – кивнула Пума с явным облегчением. «Чем бы дитя ни тешилось – лишь бы не «доставало». Если нужно Октаве почувствовать себя не слугой, а хозяином – пусть почувствует! Азира заранее записала выдумку мужа в статью «убытки». При оборотах «МорРя» это была мелочь, и даже весь ТСК был мелочью при их оборотах…

Волновали Азиру не потерянные инвестиции (копейки! – отмахивалась она), а самочувствие муженька после очередного провала.

Пицца от Данте Алигьери «не зашла» гостям «Монте-Карло», что стало сюрпризом только для Октавы.

И теперь, после вечернего закрытия нелепого заведения (стилизованного в интерьере под «Божественную Комедию») Орлаев терзал себя неразрешимым вопросом, для него, в сущности, вечным:

– Как же так получилось?

Вот дебет. Колонка. Вот кредит. Тоже колонка. Две колонки – и идиот поймёт. Почему непонятно человеку с высшим образованием, богатым жизненным опытом и широкими взглядами?!

Почему пиццерия несёт убытки?

Что с ней не так?

– Всё с ней так, – отвечал Октаве жестокий внутренний голос. – Это с тобой не так. Лучше бы тебе тогда было умереть на перевале Дарлаг-Нишаны…

Дело, конечно, не в пиццерии – и на старуху бывает проруха, никто не застрахован от неудач, но для Октавы пиццерия была далеко не первой попыткой встать на собственные ноги.

– Я та старуха, которая состоит из одних прорух… – мрачно шелестел непостижимой фин-отчётностью Орлаев.

Вокруг него громоздился мир Данте. И вообще, как Вселенная, ставшая адом, где Россией правит пьяное чудовище, которое недавно, не приходя в сознание, переголосовало за себя «сердцем», заодно перенеся операцию на сердце. И в частности: как стиль и дизайн его («моей – чем вчера я ещё гордился») пиццерии.

У заведения «Данте-пицца» стены были выложены фактурной и выразительной кладкой дикого камня. Бетонные полы и черный матовый потолок дополняли гнетущий образ.

В шахматном порядке по бетону были с тщательно продуманной «небрежностью» раскиданы деревянные столы, бамбуковые стульчики и плетеные кресла. За одним из таких столиков Октава как раз и размышлял, решая судьбу «трудового коллектива», не оправдавшего надежд и рискующего сегодня выйти из пиццерии безработным. Драму нагоняли металлические лампы, светильники и люстры-тарелки, низко нависающие над полировкой барных стоек.

С любовью и надеждой мастеря эту игрушку, Октава Орлаев предусмотрел всё…

Ну, как – «предусмотрел»? Открыл книжку и прочитал там, что хорошей пиццерии нужны рецепция, гардероб, туалеты, подсобки, комната отдыха для персонала, кухня с горячим и холодным цехом, холодильное оборудование…

Обзаведясь всем этим, Октава думал, что учёл «бл..., всё» – но, как оказалось, не учёл ничего. Или, как минимум, – не предусмотрел главного: того, что доходы заведения общепита должны превышать расходы на него…

Теперь тщился – но не мог понять эти, как он говорил, «наслоения напластований», скопившиеся в амбарных книгах и скоросшивателях.

Охал, вздыхал, чесал затылок. А когда поднял в очередной раз глаза – словно призрак возникла перед ним супруга…

Явилась, не запылилась! Ну, конечно, как же она упустит этот вечер печали и краха, Азира-то свет Амирхановна!

Орлаев спросил довольно грубо:

– Чего пришла?! Поиздеваться?

– Нет, – смиренно склонила голову Орлаева. – Наоборот, извиниться перед тобой! Октавонька, я утром очень много неправильного и несправедливого тебе наговорила…

– Да почему неправильного? – Октава хлопнул обеими ладонями по бумажной пухлоте отчётности. – Всё ты правильно обо мне сказала! Тебе со стороны виднее, чем мне изнутри…

Возникла пауза, смущённая, неловкая, в которой оба не знали, что друг другу дальше говорить…

 

***

Положение неожиданно спас… террорист! Такой уж вышел для пиццерии вечер сюрпризов… То Азира пришла, которая сроду тут не появлялась, а то вбежал террорист, а точнее, сумасшедший, выдумавший изображать из себя террориста…

Пользуясь тем, что вход свободен, он ворвался в залу пиццерии с игрушечным пистолетом, и приказал всем «сидеть, не шевелиться».

– Пистолет игру… – начала было Азира, присаживаясь к мужу под бочок.

– Молчи! – торжествующе заревел Октава. Вот это его мир, его обстоятельства! Террористы, заложники, бой, тут не бухгалтерия, тут Октаве решать, тут Азире нечего советовать!

– У него оружие! – подыгрывал сумасшедшему ликующий Орлаев. – Всем подчиняться во избежание жертв! Спокойнее, друг, мы выполним все твои требования!

– На кухне остался кто?! – истерически завизжал террорист.

– Да, считай, весь коллектив, бро! Решаем их судьбу!

– Пусть женщина пойдёт и скажет всем, кто на кухне, выйти вон!

– Что за…– пыталась по привычке командовать Пума.

– Азира, делай, как он говорит! – настаивал Орлаев, улыбаясь во всё своё округлое, как блин с Масленицы, румяное лицо.

Азира пожала плечами, брезгливо передёрнула ими, снова вспомнила поговорку «чем бы дитя не тешилось», и пошла, как хорошая мусульманская жена, выполнять волю мужа.

Коллектив был выпровожен вон, что дало поварам возможность вызвать полицию, пиццерия закрыта, прочные армированные рольставни опущены и замкнуты, как положено в конце рабочего дня.

– Итак, друг, мы остались втроём! – ликовал Октава. – И что нам делать дальше?

– Хозяин! – заскулил террорист, и пластмассовый пистолет подрагивал у него в руке. – Я был уволен несправедливо! Это старший повар меня выжил из личных… этих… Ну, в общем, несправедливо выжил… Качество пиццы после того, как он меня выжил, существенно упало… Я докажу, Хозяин! Я докажу!

– Что за бред?! – возмутилось рациональное начало в Азире. Но Октава был уже весь в игре, и не только приказывал, но и умолял жену не мешать.

– Несправедливости часты в нашей жизни! – вальяжно, чуть не подмигвая, кивал Орлаев. – Но как же ты намерен доказать?!

– Перед моим визитом…

– Так это теперь называется визитом?!

– Ну, неважно… Вы кушали пиццу – террорист указал на характерную початую коробку между бумаг на столе. – Это здешняя пицца?

– Нет, блин, из Австралии доставили… – по-детски подкалывал Октава. – Разумеется, местная! Как тебя зовут-то, недоразумение?

– Даня! Данил Ордынцев! Я был пиццайоло, но меня…

– Это я уже понял, Даня. Чего делать-то собираешься?

– Я сейчас быстренько выпеку пиццу… Настоящую! Как надо! А вы сравните, с этой вот, которой вот закусывали… Я очень быстрый! Про меня в кулинарном училище ещё говорили, что быстрее меня никто выпечку не изготовит!

– Ты пиццу, что ли, собрался печь?! – такой оборот даже для привычного к абсурду Октавиана был чересчур забористым.

– Да! Я быстро! А вы сравните!

– И если твоя окажется вкуснее?

– То вы меня восстановите, Хозяин!

– Ну-у… – Октава сделал вид, что задумался. – Только если твоя действительно будет лучше! Ты это понимаешь?!

– Понимаю, Хозяин! – лучился счастьем повар-псих.

– Это какая-то встреча братьев по разуму! – давилась ядовитым смешком Азира Амирхановна. – Слушай, ты… Как там тебя?! Ты захватил помещение, захватил заложников, сейчас нас окружает снаружи отряд спецназа…

– Ну да!

– А ты будешь пиццу готовить?!

– Ну да!

– Да ну, разводилово какое-то…

– Не просто пиццу, хозяйка! Мою фирменную пиццу! Вы женщина, вы оцените! Вы поймёте!

– Да уже оценила! А ты знаешь, во сколько твой терроризм суд оценит?

– Вы обязательно должны попробовать мою пиццу, и тогда вы всё поймёте!

– Даня, давай, не болтай, время сверхурочное, пиццерию давно пора закрывать было! – распоряжался вполне вошедший во вкус Орлаев. – Дуй на кухню, все плиты в твоём распоряжении, а я пока с ментами договорюсь, чтобы газовые гранаты не кидали!

– Внимание! – заговорил снаружи мегафон. – Все выходы перекрыты, не осложняйте своё положение, сдавайтесь…

– Да всё нормально, офицер! – сказал старшему наряда Октава, отпирая рольставни. – У нас учебная тревога, по плану гражданской обороны…

– А тогда зачем же… Ложный вызов, знаете, что за такое бывает…

– Знаю! – покладисто кивнул Орлаев, доставая бумажник из внутреннего кармана пиджака. – Капитан, штраф на месте, лады?!

– Ну, смотря какой суммой располагаете…

– Вот примерно такой…

– В этом случае могу ограничиться на первый раз предупреждением…

– Давай, командир, снимай периметр, мы сами тут разберёмся. Понятых распускай… Недоразумение тут…

– Красиво разрулил! – издевательски улыбалась Азира, принюхиваясь к волшебным запахам «настоящей» пиццы из широко раскрытых дверей кухни. – В убытки «Данте-пиццы» допиши ещё и сумму взятки, для полноты отчётности…

– А что, по-твоему, я должен был сделать?

– Октавушка, террористы – твой профиль, тут я тебе не советчица! А вот по части бухучёта мог бы и у меня спросить, тогда, глядишь, не ломал бы сегодня на ночь глядя голову…

Ну что ж… Значит пришла пора поговорить по душам, спасибо случаю! Октава галантно отодвинул перед женой бамбуковое кресло, приглашая присесть. Сам уселся напротив в позе «я весь – внимание».

– Ты понимаешь… – обезоруживающе улыбнулся Янус Пуме, мучаясь объяснениями того, что она давным-давно поняла. – Если бы бухгалтерию вела ты, или твои девчонки, тогда это было бы… Успешно, разумеется, но как обычно. Тогда встал бы вопрос – а я зачем? На других-то участках вы же без меня прекрасно справляетесь. Зачем я вообще нужен? Только мешаюсь… Вот я и хотел…

– Ну, и результат? – иронично преломила бровь Азира.

– Ты никогда меня не понимала… – устало вздохнул Октава.

– Я тебя прекрасно понимала, и сейчас прекрасно тебя понимаю.

– Давай, добивай. Скажи, что я идиот, – тебе не привыкать…

– Не скажу. Зачем же врать, если разговор между своими, и начистоту? Ты далеко не идиот, Октава. Лично для меня ты…

– Ну, и кто? Интересно узнать, ближе к серебряной свадьбе…

– Для меня ты прекрасный и гармонично развитый человек из какой-то параллельной Вселенной, где победил коммунизм и живут такие, как ты, солнечные люди, которым каждый встречный – брат. Или сестра…

– Да?! – менее всего Орлаев был готов услышать о себе такое. Он выпучил глаза, и взвизгнул металлическими ножками стула по плиточному полу, отодвинувшись от собеседницы, чтобы пристальнее заглянуть в её непроглядно-чёрные глаза…

– Да, – подтвердила Азира Амирхановна. – Другое дело, что в этой вот грёбанной Вселенной, в которой мы живём, – «солнечными детьми» называют «даунов». Потому что здесь адекватность требует темноты. Чего мне в тебе не понимать? На ладони же всё: ты, как и всякий человек в мире, не любишь ходить в помощниках, на вторых ролях, и много раз пытался «замутить» своё дело… Благо, что и денег для «старт-апа» у людей из ближнего круга Манула – всегда завались! Но почему-то много раз выходило одно и то же: ничего. Правда? Всякий твой бизнес оказывался убыточным. А почему?

– Потому что я идиот, – угрюмо стоял на своём Октава, закуривая нервным жестом. – Слабоумный даун из числа «детей солнца»… Ты очень мягко на это намекнула, но я понял намёк…

– Ни хрена ты не понял! – рассмеялась Орлаева. – Даже задумав перейти в капиталисты, ты пытаешься стать капиталистом из книжки, как с картинки, таким, каких показывают в рекламе… Октавушка, если бы капиталист добывал деньги так, как он об этом всем рассказывает, – претензий к нему не смогло бы даже возникнуть. Но он рассказывает то, чего нельзя сделать, а делает то, о чём нельзя рассказать…

Орлаев молчал, охватив лохматую голову руками, совсем потерявшись среди всей этой иезуитской казуистики. Капало с кофемашины. В помещении уютно пахло кофе и выпечкой.

– Люди – бляди, – сказала Азира тихо, но с нажимом, с болью, со скрытой истерикой. – У них было всё, чтобы жить честно, светлой созидательной разумной жизнью. Но они отвергли эту жизнь, презрели все те неисчислимые жертвы, которые были положены за саму её возможность. И ради чего? Ради возможности обокрасть друг друга! Они через анус наизнанку вывернулись – лишь бы друг друга обворовать… Люди – бляди, и я не знаю, зачем их спасать.

– А ты их спасаешь?

– Да, я их спасаю…

– Запрещая продавщацам в декреты ходить?

– Запрещая им угробить дело, которое их кормит. Только вот зачем – не знаю. Это всё Манул. Манул настаивает, чтобы я их спасала… Может быть, он надеется, что они одумаются, станут другими… А может, он просто функция, как говорила покойная Людочка, робот-спасатель, запрограммированный спасать и неспособный поменять свою программу… Я не знаю. Но Манул требует, чтобы мы их спасали. Но их нельзя спасти добром, Октава! Мне случалось много трунить над тобой, но сейчас я скажу тебе правду, безо всякой иронии: ты очень умный и очень образованный человек, а для бизнеса тебе не хватает только одного: зла не хватает. Такой ты есть. От природы. И тебя уже не переделаешь. И не надо. Тем и ценен. За это тебя и люблю, и ненавижу, но, если бы тебя не было на свете – мне не хватило бы сил и смысла жить. Однако, кроме моих переживаний, интересных только мне… и тебе, быть может, отчасти – за что тебе спасибо… Так вот, кроме моих терзаний – есть ещё наука, железная и холодная…

– Какая наука? О чём ты говоришь?

– Обман может быть только глупым?

– Что, прости?

– Я спрашиваю, только ли глупым может быть обман?

– Ну нет, конечно. Иногда хитрецы обманывают с большим умом.

– А умный обман – это уже наука, требующая учёных. Наука служит человечеству, или делу его убийства? Вопрос, на который нет однозначного ответа. В кого выстрелит револьвер? Только в рыжих – или в кого нацелят?

– Ладно, ладно, понял я! И что же говорит тебе твоя наука?

– Люди по природе своей твари, ради призрака личной наживы не пощадили ни памяти своих предков, ни перспектив своих потомков… Что и доказывает развал СССР… А сейчас эти мрази ищут доброго хозяина, такого, как ты…

– Вот видишь…

– …Но только чтобы обокрасть его! Обокрасть, пользуясь его добротой. Пока ты жалеешь людей – они делают убыточным твой бизнес. У них есть даже своя философия: «Хозяин богатый, – говорят они себе, – от него не убудет. А у меня столько личных проблем!».

И вот эта их философия, любомудрие мразей, делает зло не просто прихотью или капризом капиталиста, и даже не его правом: она делает зло его обязанностью! Он обязан стать злым, чтобы самому выжить в жестокой конкуренции, и сохранить жизнь тем, кто на него работает.

– Я понимаю, но я… не хочу это понимать…

– Никто у нас не спрашивает, чего мы хотим или не хотим! Времена, когда людям можно было помочь добром, пониманием и участливостью – давно миновали. Теперь шкуру этих мразей можно спасти только предельной беспощадностью к их чувствам, их желаниям и к их вполне, по человечески-то понятной, усталости…

– Мы не можем считать всё материальное хтоническим, – запротестовал Октава. – Мы же не манихейцы какие-то!

– Но, тем не менее, связь между хтонической мглой и материальностью очевидна. Нищий зайдёт в храмовый столп света – и вот он уже весь в золоте! А обвешаться материальным золотом очень дорого. Но, самое главное, даже если и сможешь – земное золото будет гнуть тебя к земле, как свинец. Свинец по всем своим свойствам гораздо ближе к золоту, чем принято думать! У человека есть врождённый недуг: жажда богатства и могущества. Человеку, к тому же, хочется болеть этим без побочных следствий и осложнений, в чистом, во всех смыслах, виде. Но это невозможно – без осложнений-то! Залезть на самый верх, туда, где все другие хотят быть вместо тебя, – нельзя, не растолкав этих самых «других». А как ты это сделаешь, не прибегая к злу и насилию? Может быть, это будет не абсолютное Зло, на которое опирается Чёрный Орден, печатающий мировые деньги, но всё равно ведь – зло, как ни крути. Относительное: слишком доброе, чтобы считаться абсолютным, и слишком злое, чтобы считаться добром…

 

***

…Когда несостоявшийся террорист, но вполне состоявшийся пиццайоло Даня презентовал свой продукт – Октава дал сперва высказаться своей «половинке»:

– Ну, что скажешь? – осторожно и даже напугано спросил он у Азиры, застыв с прогибающимся треугольником пиццы в руке. За его плечами маячил бледный, как полотно, Даня Ордынцев. Понимал значимость момента…

– Не ждите от меня бурных эмоций, – остудила их обоюдный пыл Орлаева. – Это не по моей части… Но, однозначно, пицца этого боевика… лучше стандартной!

– Вот и я так думаю! – облегчённо примкнул Орлаев, откусывая на радостях больше половины треугольника.

Ордынцев разулыбался счастливым идиотом – ибо сбылась мечта идиота, он доказал…

– Значит так, брат! – с улыбкой выносила приговор Орлаева. – Пиццерию мы с мужем думали закрывать… Но теперь погодим! Будешь ты у нас шеф-пиццайоло, и, кто знает, может, выйдем на «прибыля»!

 

***

На личном конезаводе большого барина проходила ежедневная, вменённая в обязанность конюхов, подготовка молодых лошадей. По гаревым дорожкам частного ипподома велась манежная езда, хозяин любовался «напрыгиванием» своих элитных жеребцов на свободе и под седлом.

– Осенняя пора, – объяснил конезаводчик гостю, – это то время, когда мы делаем акцент на вольную пробежку молодняка… Вы только гляньте, какие красавцы: молодые, задорные, уверен, все покажут себя лучшим образом на керунге! А вы лошадями не балуетесь, Савл Манулович?

– Равнодушен. Людей хватает.

– Ну, логично… Хотя… Сердце не принимает… Когда я смотрю на своих лошадок – то понимаю гармонию природы… При всей её жестокости – она очень гармонично сложена, не находите?

– Не нахожу, – ответил Манул. И всучил в руки владельцу конезавода папку с документами…

– И с этим вы пришли ко мне?! – изумился «безумству храбрых», полистав скоросшиватель, вице-премьер и тайный куратор всей «демократизации» Чупачупис. – Савл Манулович, я вас уважаю, но такое…

– Какое?

– Ну, чтобы отдать вам голову – кого?! Антея Вавилонова?! И – кто?! Я?! Невольно возникает вопрос: может быть, я чего-то упустил в вашей биографии, и вы сбежали из психушки? Это объяснило бы ваш визит.

– Попробую объяснить, – сказал Кравино.

– Очень хорошо.

– Но начну издалека.

– Ещё лучше! Обожаю философские диалоги! У меня, знаете ли, дефицит общения, работаю с дегенератами, а у них – чем нельзя онанировать, того и нет… Так что слушаю в оба уха…

– Такие, как вы, однажды приходят к выводу, что в этом мире нет ничего, кроме Зверя и лжи.

– Ну-ну! – поощрял Чупачупис, растекаясь в елейную форму. – Хорошо начали, продолжайте!

– Но само существование лжи доказывает, что в неё верят, – иначе зачем она была бы нужна Зверю? Через это вычисляется третий компонент жизни – Вера. Пусть кто-то верит лжи, но сама-то вера – факт! И в какой-то момент такие, как вы, начинают вскармливать…

– Кого? – кольнул взглядом, как заточкой, рыжый Зверь. – Дурачков? Блаженненьких?

– Ну, по вашему мнению, дурачков, которые верят, по вашему мнению, в ложь.

– Да бросьте вы, Савл Манулович, это романтика! Зачем нам это надо?!

– Надо. Неизбежно. Вы делаете это, потому что вам страшно остаться один на один с такими же, как вы сами… И, может быть, понимаете, догадываетесь, что вскармливаете себе могильщиков. Но – как бы ясно вы это не осознали – у вас нет выхода…

– Выход есть всегда, – посмеивался Чупачупис. – И даже два: ртом и жопой… Не ходите прокатиться на этом гнедом красавце?

– Я не кавалерист. Боюсь свалиться…

 – Не того боитесь! У нас сейчас будет кормление яблоками жеребых лошадок, могу устроить сеанс ипотерапии. У меня в гостевом домике коллекция самоваров, не хотите ли чайку с дымком, на еловой шишке?!

– Нет, благодарю, – упрямствовал Манул. И, отметая попытки увести разговор в сторону, гнул своё: – Зло всегда пожирает само себя.

– Когда начинает выпаривать из себя добро…

– Нет, всегда. Оно пожирает себя и тогда, когда выделяет из себя добро, и тогда, когда отказывается это делать. Вопрос остаётся только во времени, в количестве жертв, в том, сохранится ли вообще род человеческий по итогам процесса? Но в том, что зло само себя сожрёт, – нет никаких сомнений. Моя задача – сделать так, чтобы кто-то и что-то после его самоликвидации оставался и оставалось на Земле…

– Оно, конечно, может быть, и неплохо бы! – поддержал Чупачупис. Человек он был начитанный. Читал, правда, признаваясь в ненависти, даже и самого Достоевского… – Оно бы даже и хорошо, да тут уж, Савл Манулович, как получится… Оно, коли нам не мешает, пущай себе и остаётся… Ну, мне ли вам объяснять? Большинство убийств в мире происхождит не из ненависти, а ради экономии… Допустим, на этом конезаводе и 60-ти человек за глаза, а их тут 120… Однажды я устану кормить ненужных, и всё… Но при чём тут ненависть? Человечность – чувство хорошее, если не слишком накладно… Пусть себе будет, я разве против?

– Да только беда в том, что вам всё человеческое мешает…

– Тем хуже для человеческого! Итак, меня вы поняли. Теперь слушаю вашу занимательную историю – как вы поняли Антюшу Вавилонова…

– Царство Зверя – это, прежде всего Зверь, – говорил Кравино, а Чупачупис понимающе кивал. – А Зверь убивает, чтобы покушать! – давил на собеседника и словно бы давился словами Савл. – Ну, согласитесь, Антоний Парисович, если Зверь начнёт убивать ради удовольствия, это уже больной зверь… такой Зверь быстро истребит всю свою пищевую базу, всю фауну…

По правде сказать, в этом раунде Кравино победил, хотя сам этого и не понял, потому что рыжий бес виду не подал. Но Манул попал в самое больное, мануальное место Чупачуписа…

«Человек странная и страшная сущность, принявшая привычные нам формы под мощнейшим давлением страха, угрозы возмездия, – думал об этом Чупачупис. – И когда он становится вдруг «неприкасаемым», когда дамоклов меч наказания испаряется над его головой, – он напоминает глубоководную рыбу, вытащенную на берег. У него мозг взрывается… «Мне теперь всё можно?! Правда-правда?! Да ну нафиг, врёте… Или?!».

Стремление к свободе, на котором так виртуозно сыграли бесы перестройки, – инстинкт. А инстинкт – не только мощнейшая и неискоренимая сила, но и сила, не управляющаяся существом, якобы заключающем её в себе. Инстинкт велит и действует безлико и бессмысленно, сам по себе – порой приводя в ужас сидящее над ним Сознание и Личность.

Если бы мы до конца понимали, какой пневматический ужас сжали в нас пружиной тюрьмы и застенки цивилизации, мы бы возненавидели вовсе не тиранию, а самих себя!

Инстинкт Свободы движет нами – но он ведь нам не подчинён! Он возник задолго до нас, и не нами кончится. И в тот момент, когда человек поверит в свою безнаказанность – может быть, ошибаясь, но искренне ошибаясь, – инстинкт Свободы взрывается в нём фонтаном, фейерверком произвола и беззакония.

Не стройте иллюзий. В каждом!

Тот, кто с мужественной честностью анализировал себя по заветам Сократа, прекрасно знает, какая жуткая, земноводная и зубастая гадина шевелится и плещется в тёмных трясинах нашего бессознательного, и даже безымянного в своей бессознательности плотяного бесплотия.

Остановить гадину из подсознания призвана Рука Бога в нас, ухватив её – в броске, в прыжке, когда она в очередной раз пытается пряно прянуть… Схватив рептилию за горло, или хотя бы за хвост. И если ты её сам не поймал, если склизкая гадина выскользнула из твоей хватки – тогда ловить тебя, ставшего ею, придётся уже охотникам за маньяками и нечистью…

Рука Бога в душе – останавливает нас от самых роковых – и в то же время самых желанных, вымогаемых тёмным инстинктом, шагов.

Худо в этом смысле атеисту! У атеиста это – Мёртвая Рука. Она ещё сжимается, но только уже как лягушачья лапка на столе живодёра Гальвани. Только электрическим спазмом. По привычке. По инерции.

«А ну как разок не сожмётся?! – иной раз задумывался Чупачупис, переступив все законы, и божьи, и человеческие, в смелой гордыне олимпийского божка. – Пока хищник убивает ради еды – это ещё жизнь. Грязная, кровавая, земная, безобразная, как и положено правде истории, но жизнь. Если же хищник начнёт убивать ради удовольствия – это уже будет смерть чистых форм, зияющий зев окончательного небытия…».

В теории-то всё просто. Как и всегда! Охотник – не маньяк, он съедает убитое. Маньяк – не охотник, он жервам карманы не обирает.

Но это только в теории. На практике как разделишь?! Вот здесь одно – а там, за рекой, уже другое? Так нет той реки! Плавны переходы, незаметны, нет в тайне беззакония вешек и пограничных столбов…

Поднявшись на вершину беззакония, Чупачупис сперва заказывал себе на ночь длинноногих моделей из модного премиум-агентства. Вначале элитного секса хватало… Но ненадолго! Постепенно волшебное ощущение собственной безнаказанности, вседозволенности, всемогущества, ощущение себя владыкой реальности – толкало в темноте дальше и дальше…

И однажды Чупачупис остановился (остановил себя) только в крайний момент, на самом-самом краю: когда кухонный нож уже почти коснулся высокой шеи спящей двадцатилетней блондинки-куклы…

– Что я делаю? – очень холодно спросил он себя, спрятав нож за спину и ощущая под шёлковой пижамой кожаный холодок.

Мёртвая рука имени Гальвани ещё сработала. Ещё разок сомкнулась капканом на крысином копчике гадины. Земноводный, хтонический монстр дёрнулся, как пёс на цепи, но сорваться не сумел. Зашёлся кашляющим лаем, как и бывает у хрипящих на привязи собак:

– Крови! Крови! Порву тебя, крови! – лают они, валясь на бок, чтобы выскользнуть из своей удавки…

Наутро Чупачупис отказался от молодых, идеально выгравированных природой эскортниц-моделей. Нашёл себе женщину-искусствоведа, и стал с ней жить: она постарше эскортных нимф, не такая идеальная формами, но зато с ней есть о чём поговорить. Об искусстве… Смешно? Чупачупису, практикующему палачу, ежедневно отправлявшему на смерть тысячи людей, это было куда нужнее, чем скучающему в поместье паразиту-снобу-помещику, с которыми воображение привычно связывает отвлечённые разговоры об искусстве…

Теперь, вспомнив «крайний» во всех смыслах случай с безымянной эскортницей, Чупачупис прекрасно понял, чего «втуляет» ему Кравино. На себе примерил, как в раздевалке…

«Я остановился, а Вавилонов нет. Чему ж удивляться? Я сдержался – а Тюша не смог. И я однажды не сдержусь… Мёртвая Рука – она ведь на то и мёртвая, что инерция её «обратного хвата» ограниченная…».

«Достав» Антония Парисовича до самых глубин того, что могло бы, будь хоть на полтона светлее, называться «душой», – Савл Манулович получил в награду полную откровенность сановного собеседника:

– Послушай меня, Савл Манулович, ты считаешь себя чище меня, но мы же оба знаем, что юридически мы оба висельники. С точки зрения – хотя бы формальной, если будешь протестовать по существу – кто из нас Уголовному Кодексу более ценен? Чего и гадать? На обоих пробы ставить некуда.

И видя протестующий жест Кравино, Антоний Парисович умиротворяюще поднял ладонь:

– Может, у тебя были высшие мотивы… Может, и у меня были высшие мотивы… Но этого уже никто не знает, да никому и не интересно! Ох уж эти высшие мотивы, великие цели – к чему только не умудряется человек их прилепить! Это самая традиционная «отмазка», потому что ведь никому не хочется выглядеть в собственных глазах дрянью. И внукам рассказывать, что был по жизни дрянь! Никому… Ну, кроме, может быть, меня, у которого, видимо, судьба такая… Любой засранец, который, благодаря мне, ездит на дорогой иномарке, будет вешать лапшу на уши детям, как он был против беззакония… И героически со мной боролся… Только почему-то не поборол… Неужели я такой сильный?

Рыжая бестия, которая сама про себя говорила «граф Дракула по сравнению со мной – вегетарианец», задрожавшей рукой отвернула крантик коллекционного самовара. Чай, струей бивший в чашку, парил высоко, частично уносясь паровым облаком. Кравино удручённо молчал. Чупачупсис «давил и жёг» дальше:

– А может быть, дело проще? Может быть, и нет никакого меня, а есть только отражение вашего гнилого, чёрного нутра в зеркале? Послушай, Копейка, мы с тобой оба под расстрельными статьями ходим, нам ли лукавить между собой?! Ельцин – ничтожество. Это его первое, главное и единственное достоинство – выдающаяся, всемирно-историческая ничтожность личности, за неё и отбирали на кастинге…

– Странно от вас слышать…

– Да ни хрена не странно! Не в телестудии же мы! Ельцин – ничтожество, но вы кто?! Скажи мне, кто твой враг – и я скажу тебе, кто ты! Если вы изнемогли в борьбе с ничтожеством – значит, сами вы ещё больше ничтожества…

Кравино отвёл глаза. Справедливость била по ним острее луковой рези.

– Не нравится моя правда? – рычал Чупачупис. – Конечно, вы же все норовите не просто грабить, а в принца Гамлета поиграть, и невинность соблюсти, и капитал приобрести… Так вот, Копейка, или Манул, или кто ты там, в своих воровских кругах… Чтобы стать Гамлетом, надо сперва быть принцем… А у тебя другая судьба: Копейка рубль бережёт! И сколько бы ты ни кружился, кусая собственный хвост, – от рубля тебе не отлипнуть.

– Как и тебе… – мучительно гуляли желваки окрысившегося Кравино.

– Только я об этом прямо говорю. Хотя бы себе не вру. А ты и мне врать пытаешься, и самому себе даже!

– Но ты, когда говоришь правду – говоришь сам против себя. Ты сам себя обличаешь…

– Да?! И в чём же?

– В том, что такие, как ты, стирают человека в самом исходном и фундаментальном смысле слова…

– Да. Это хотел услышать?! Да. Мы – заворот кишок, случившийся у истории. Чего ты дальше от меня ждёшь, чтобы я заплакал? На самом деле, исчезает только то, что вы, имею в виду подобных тебе, приписали человеку как обязательное… Например, способность читать и понимать большие связные тексты… Да, она исчезает – и что?! Биологическая жизнь приняла человеческую форму только потому, что ей так было на тот момент удобнее… А если ей теперь удобнее по-другому, то она принимает другую, уже нечеловеческую форму, но исчезновение человеческого – трагедия не больше, чем его появление. Человеческое исчезает? Туда ему и дорога! Человеческого не будет? Так его миллиарды лет не было, и ни одна планета из-за его отсутствия с орбиты не сбилась! Они кружили вокруг звёзд до человека, точно так же будут кружить и после него…

– Значит, так! – подвёл итог рыжий бес, наконец уставший от многословия. Он вдруг понял, что время идёт, а они с Кравино увлеклись отвлечёнными темами, и рискуют вообще застрять в трансе, как токующие глухари…

И стал резок, отрывист, телеграфен:

– Стало быть, вот как мы сделаем! В чём-то ты прав, Копейка, признаю. Брызгина тебе выдам – для поддержания штанов. Пощиплешь его, чем богат, тем пусть и радуется… Вавилонова – отставлю. О большем не проси! Посадить Вавилонова – считай, всю систему замести на совок и накрыть медным тазом…

– Антоний Парисович, наказание для серийного убийцы – отставка?!

– С формальной точки зрения все мы, Савл Манулович… – Чупачупис благоразумно не стал продолжать логику фразы. – Но, согласен, в таком разложившемся состоянии он уже не может представлять молодую демократию… Думаю, это и Хозяева поймут, если верно донести и расставить акценты…

…В скором времени, почти сразу после проведения залоговых аукционов, явно готовя в «козлы отпущения», Антея Вавилонова заставили выйти в отставку. И он уехал за границу, где следы его безнадёжно теряются…

 

5.

– Ну, давай по одной! – предложил Свиньин олигарху Брызгину в огромном предбаннике, где они сидели за массивным, искусно имитирующем грубую простоту дубовым столом, завернувшись в эвкалиптовые простыни. После парилки одутловатое лицо Богдана Юрьевича приняло несколько кирпичный оттенок, словно бы иллюстрируя народное выражение «сделать морду кирпичом».

Не доверяя обслуге, генерал сам разливал «совершеннолетний» (то есть недавно справивший 18-летие) вискарь Macallan Sherry Oak по гранёным шот-глассам.

Выпили, закусили. Свиньин, с виду беззаботный до придурковатости, слагал ломоть деревенского хлеба-самопека в форму ложки и черпал ею от души разных цветов икру из менажницы с крапчатым, «гречневым», северорусским старинным орнаментом. Брызгин постничал.

«Русской бани не любит, – неприязненно думал Свиньин про гостя. – Семитское отродье, не понять ему нашего сердца… Жид «оттудошный», «тамский портной», сколько они со своим Вавилоновым народу порешили, сколько людей покрошили…».

– Слышал, «ушли» твоего Антея? – как бы невзначай поинтересовался Богдан Юрьевич, поправляя войлочную банную будёновку на голове.

– Нет! – ответил Брызгин то единственное, что только и мог ответить. – Переводят на новую должность…

– И какую?

– Он мне не докладывает.

– А тебе, Йося, и так уже наложили выше крыши, куда тебе ещё докладывать, побойся Иеговы! Давай ещё раз в парилку, а потом в заводь окунёмся… У меня тут хорошая заводь, осенняя, холодная, прозрачная, не гладь, а хрусталь! Утки гнездятся, представляешь?! Дикие утки!

– Спасибо, мне и после первого раза тяжело! – сознался органически неприятный хозяину гость-губошлёп.

– Ну, а тогда зачем сюда приехал? Тут охотятся, в баньку ходят, водку хлещут…

– Поздравить вас хотел, Богдан Юрьевич, с новой звездой!

– Поздно. Вчера обмывали, сегодня только похмеляюсь…

– Ну, я как узнал, так сразу к вам…

– Плохо твои «му-му» за начальством следят! Такую весть вчера с утра доложить долженствовали…

– Богдан, я искал лучших, но не нашёл. Работаю, с кем есть…

– Ты есть-то с ними не садись, – захохотал трубно и утробно Свиньин. – Отравят просрочкой…

Брызгин кисло улыбнулся, а сам думал: «Да, заморозки, заморозки…».

И не про погоду.

Он ещё ездил кортежем, чёрным тонировкой, как негры, под «синим ведром» – правительственной мигалкой… Но уже очень многие, вчера звавшие его по имени-отчеству, вдруг с неуместной «дружественностью» стали обращаться к нему на «ты».

Интересно, посмел бы вот этот «кореш» тыкать Брызгину, когда Вавилонов ещё распоряжался «россиянскими» финансами? Пока ещё хотя бы принять-выпить не брезгует, но надолго ли и это?!

– Ты вот закусывай! – хлебосольно приставал к олигарху фамильярный «дружбан», и пододвигал изящную корзинку с разными колбасами. – Уникаль-продукт, больше нигде не попробуешь! Это я договорился, готовят в одном цеху, из моих охотничьих трофеев! Вот ты пробовал когда-нибудь? Колбаса медвежья, окорочья, колбаса из лосятины, колбаса из вепрятины…

Про эти мясные корзины с дарами охот ходили дурные слухи. Приходилось Брызгину слышать, что если Свиньин кого хочет подставить, то посылает в дар такую вот корзиночку… Возьмёт человек – а его самого под белы рученьки берут: под колбаской-то конвертик, а в конвертике валютка, типа – взятка…

– Ощущение у меня такое, – подбодрил мнущегося визитёра генерал, – Что ты мне чего-то предъявить хочешь? Так ты говори, у меня, брат, по-простому, по-русски… Без политесов! Коли клевещут тебе на меня – опровергну, а коли виноват – возмещу…

Получилось неловко. Получилось, что приехавший поскандалить Брызгин как будто бы разрешение от оппонента выклянчил…

Генерал Свиньин, недавно обмывший ещё одну звезду на «беспросветный» золотошвейный погон, как умный человек, чьи родовитые предки служили ещё первым Романовым, никогда не прыгал в колодцы – но и не плевал в них. Дистанцируясь от предшественника, Богдан Юрьевич дистанцировался не только от идиотизма, но и от собачьей услужливости таким людям, как Антей Вавилонов.

– Я вас уважаю, Антей Платонович, – сказал он на собрании сводников-миксоземцев со всей возможной твёрдостью. – Но я не ваш слуга!

– То есть, если прикажу, Богдан, – не выполнишь?

– Нет.

– А если попрошу?

– Употреблю все старания, чтобы по-дружески выполнить просьбу такого авторитетного деятеля! – приложил руку к сердцу Свиньин.

Однако такая – лишь отчасти независимая – позиция, разумеется, не предполагает войны с сильными мира сего. Свиньин никогда не ссорился с людьми Вавилонова, никогда не рвал контактов.

Только дураки видят мир чёрно-белым: в мире много полутонов. Например, Йося Брызгин – всё ещё долларовый миллиардер, и враждовать с таким – себе дороже. Правда, как скинули Антея, олигарх Йося – подранок, хромая утка с дробинкой в ж**е. Но иногда ушедшие возвращались, Свиньин и такой вариант учитывал.

Потому на упрёки Брызгина – довольно бестактные, эмоциональные и брызжущие слюной, о том, что Свиньин делится всей оперативной информацией с Кравино, – Богдан Юрьевич врал, что «нет».

– А откуда тогда у Кравино…

– Он ещё до моего прихода, ещё при Черепе подсадил в Управление своих кротов… – выкручивался Свиньин. – Семейку Князевых из Бештара… Они и сливают. А я ни при чём…

Информацию – и очень полезную – Савлу Мануловичу «сливала» Инга, через Октаву. Папочки для Инги передавал отец, Роман Евгеньевич Князев. Правда, перед этим Князеву их с улыбкой выдавал, подчеркнув адресата, сам генерал Свиньин. Но это звено цепи совсем не обязательно знать Брызгину…

И Свиньин, делая вид, что совсем не при делах, эдаким дурачком на воеводстве, у которого клерки чего хотят, то и воротят, веером разложил перед Брызгиным несколько фотографий со слежки УСБ (Управления Собственной Безопасности). Посмотрев на фото, Брызгин стал дружелюбнее (чего Свиньин и добивался), начал уже не угрожать, а снова, как и вначале визита, ныть:

– Ну, Богдан, почему ты им позволяешь?! – олигарх позволил, так сказать, себе разговор на фамильярно-равных. – Зачем ты их не уволил?

– А я что, по-твоему, Господь Бог?! – играл в бессилие Свиньин. – Или хозяин частной лавочки, как ты? Мне их убрать – основания нужны! То, что баба с мужиком в кафе «Лидо», прозванном у нас «Блядо», встречалась – вовсе не основания для дисциплинарных взысканий…

– Ну, а мне-то оснований не нужно! – вызверился Брызгин.

– А тебе не нужно! – согласился Свиньин, просчитывая комбинацию: вести Брызгина шаг за шагом, прочно взять гада за семенники на ликвидации Князевых и выдоить сполна.

Брызгин нонче без «крыши», его так и так растреплют по закоулочкам, а с надёжным компроматом, придавив уликами, его пока ещё на пару «ярдов» «бакинских рублей» развести вполне реалистично… Надо торопиться – потому что недолго Брызгину топтаться жизнь оставила…

Умные знают: торопиться – не значит, спешить. Глупыш Йося уже сдал себя с потрохами, грамотно поставленная слежка будет вести его шаг за шагом… Как только появятся продиктованные местью идиота трупики этих бештарских беженцев – появится и медный таз, которым можно накрыть капиталы Брызгина: «было ваше – стало наше», а не то на нары вместо Канар, Йозеф Августович!

Но…

Делить шкуру неубитого медведя рановато – как умный человек, Свиньин прекрасно это понимал.

– Если хочешь, Йося, – поглубже затягивал Брызгина в свои тенёта, – я к тебе пришлю агента наружного наблюдения, который всё это снимал… Человек он бедный, внештатный… Ты его хорошо прими, угости, одари – останешься доволен! Ну и про то, как и с кем стрелкуются Князевы – он тебе много чего расскажет, издалека начав…

– Интригуешь, Богдан!

– Ну, а то?! Должность у меня, Йося, такая…

 

***

Он едва успевал за женой, стремительной, как сорвавшаяся с тетивы стрела. В глазах Азиры багряными искрами в черных зрачках мерцал охотничий азарт. Пума идёт по следу, и след пахнет добычей!

Октава шел следом – и любовался её узкой и гибкой спиной, мандолиновыми округлостями фигуры, которую обтягивала строгая юбка английского делового костюма. И, естественно, думал совсем не о том, о чем следовало думать при поездке в игольчатую стеклогранитную башню Иосифа Брызгина.

Фальшивый гангстер Йося предусмотрел несколько ступеней охраны, через кордоны которой парочку охотников пропускали с запинками. На раме металлоискателя у Октавы отобрали маленький газовый пистолет. Никакого оружия, ничего, отдаленно похожего на колющий или режущий предмет в покои Брызгина не мог бы пронести даже президент России. Хотя вряд ли президенту, погруженному в непреходящий запой, пришло бы в голову шарахаться по офисам всяких Брызгиных!

Иосиф, похоже, ждал их, уже премного наслышанный, сидел на взводе, чесал свой длинный вороний нос падальщика и нервно дергал коленом в кримпленовой брючине.

– Иосиф Августович... – воркующе произнесла Азира, – мне кажется, нам следует обсудить некоторые аспекты наших деловых взаимоотношений...

Брызгин встал из-за своего огромного, иллюстрирующего его комплекс неполноценности, стола-аэродрома, переполненного всякими золотыми, хрустальными, керамическими и прочими «фенечками», и развинченной походкой подошел к гостям.

– У вас старшо́й Кравино, так ведь? Пусть сам и приезжает...

– Савелий Манулович очень занят, он в командировке... Он просил меня все обсудить с вами...

– А я не собираюсь обсуждать мои и Кравино дела с бабами... Тем более, с «розовыми»...

Брызгин кольнул, и снизу вверх заглядывал в глаза гостей – больно ли? Вытянул птичью шею, плотоядный кадык гулял над узлом галстука вверх-вниз...

Вот этот шаловливый кадык эпикурейца Октава и поймал в «рогатку» из двух пальцев, да так, что Брызгин разом посинел и засипел от удушья. Шевельнуться он не мог – рисковал расстаться с кадыком, громко говорить тоже не получалось. Весь его небоскреб был под завязку набит мускулистой охраной, охранники были по периметру его кабинета, и даже в самом кабинете – в нишах у входа, неподвижные и окаменелые, как статуи.

Но Иосиф Августович не мог их окликнуть, а сами они из ниш не видели, что происходит...

– Вы... – сизо прошептал Иосиф. – Вы... живыми отсюда не выйдете...

Угрожал, а у самого слезились умоляющие выцветшие глазенки.

– Мне наплевать... – тихо, но очень весомо сказал Орлаев. – Выйдем, войдем, туда-сюда-обратно... тебе и мне приятно… Есть гнусные, нелепые слухи, которые не стоит повторять в моем присутствии... В частности, о моей жене...

– Я... понял...

Октава отпустил дряблое взмокшее семью потами горло олигарха, брезгливо, как после трупа, вытер пальцы о брючину.

Брызгин погладил свой кадык ладонью, нежно, как девушку. Подумал, наклоняя воробьиную головушку влево-вправо. Потом уже другим тоном предложил:

– Прошу садиться, господа... Азира Амирхановна, извините меня, я, кажется, позволил себе лишнее... Вы знаете, у нас нервная работа, иногда срываешься...

– Ничего, ничего, Иосиф Августович! – подняла ладошки Пума. – С кем не бывает... Так вот, я хотела бы обсудить некоторые аспекты наших деловых отношений...

– Кофе? Коньячку? Может быть, виски?

– В общем-то, не помешает, – Азира чуть заметно улыбнулась уголками чувственных губ, – горло промочить...

– Илона! – отрывисто приказал Брызгин в селектор. – Нам кофе и бутылку виски... Быстро!

– Иосиф Августович... – начала Пума с расстановкой, выкладывая перед собой на приставной столик папку с документами. – Как вам известно, у нас возникли некоторые недоразумения в деловых вопросах... Ваши неуклюжие действия под ручку с некоторыми ведомствами нанесли нам серьезный ущерб...

– Чушь! – по-ленински бурно взорвался Брызгин. – Я совершенно непричастен к...

– Иосиф Августович! – встрял раздухарившийся Орлаев. – Ваша финансовая разведка собирает глупые слухи, а нашу возглавляю я, профессионал своего дела... Так что не нужно отрицать то, что уже имеет быть объективной реальностью...

Брызгин поник, подавленный блефом противника, и больше не пытался возражать.

Азира под столом надавила сапожком на ногу Октаве – дескать, хватит, ты завалишь все дело, дальше помалкивай.

– Иосиф Августович! – она невольно играла роль «доброго следователя» рядом с грубым Октавой. – Сделанного не воротишь, а мы всегда дорожили нашей с вами дружбой. И были бы опечалены охлаждением в наших отношениях... Вы уже убедились, что ваша разведка дала маху... Вы деловой человек, вы должны понимать, какой шок испытали наши сотрудники, наш персонал, наконец, мы с мужем и Савелий Манулович... Было бы естественным, если бы вы сделали некоторые шаги доброй воли по отношению к нам, и мы забыли бы о неприятном инциденте...

– Какие шаги? – духовно попятился Брызгин.

Азира Амирхановна грациозным жестом извлекла из папки два тоненьких листочка и протянула олигарху.

Брызгин прочитал, от изумления его брови стали угольниками.

– Но это незаконно… Совершенно незаконно… – верещал он, совсем не к месту вспомнив, что в каком-то мире, от него с Орлаевыми бесконечно далёком, существуют какие-то юридические условности, им малопонятные.

– Ну, перестаньте! – ласковой тигрицей мурлыкала Орлаева. – Мы не в детском саду. И я, и вы прекрасно понимаем: при капитализме нельзя нарушить закон; можно только огорчить вышестоящего. Например, взять не по чину…

Брызгин давил на жалость:

– Мы с вами культурные, цивилизованные люди, и нам незачем прибегать к методам людоедов… Даже если все вокруг людоеды…

– С волками жить, по-волчьи выть, Иосиф Августович. У людей был шанс жить по закону, но люди не захотели. А сейчас – чего уж говорить? Всякая собственность – кража, но если с согласия начальства – то она становится «священной». Незачем поминать бабке, как девкой была… Особенно когда она при больших «бабках».

– Азира Амирхановна, но ведь это совершенно невозможно... Отказаться от «Деймос-Мехов», да ещё и сыграть вам на понижение тендерной стоимости... Для нас этот выбор был стратегическим, это продуманная стратегия развития возглавляемого мной предприятия...

– Всё в наших руках, Иосиф Августович! И всё когда-нибудь бывает впервые. И это не всё... – очаровательно обнажала в улыбке перламутровые ровные и острые зубки Азира-Пума. – Там вторая бумажечка...

– Продажа «Фобос-Банка»?! Да... ну, Азира Амирхановна, при всём вашем очаровании… Как-то нужно быть скромнее с аппетитами... Допустим, мы могли бы ещё договориться по «Деймос-Мехам», это вопрос тактики, но что касается «ФБ» – я с него начинал в Питере, в 89-м году, было бы странным, если бы я...

– Иосиф Августович! – сочилась Азира медом и елеем. – У каждого из нас есть некоторые сентиментальные воспоминания, которыми приходится жертвовать... К тому же, мы же не отнимаем банк, а предлагаем его продать, реализовать за деньги...

– Вы смеетесь, Азира Амирхановна?! Предложенная сумма меньше одной годовой прибыли «Фобос-Банка»...

– Иосиф Августович, как я поняла, по мехам Деймоса вы больше не возражаете? – поинтересовалась, как бы невзначай, Пума. Она подталкивала Брызгина подумать, что «Фобос-Банк» – это «завышенное» предложение, отступное в битве за меха. И Брызгин совершил эту ошибку – надеясь, что с уступкой мехов Деймоса банк в ответной любезности оставят за ним.

– Хорошо... – закивал он – По мехам, считайте, договорились...

– Тогда нечего и время тянуть. Прошу подписать протокол о намерениях сторон и совместное коммюнике для прессы...

Иосиф подписал.

– Теперь перейдем ко второму вопросу, – с улыбкой фотомодели продолжила Пума, убирая в свою папку подписанные бумаги. – К вопросу о «Фобос-Банке»...

– Как?! – растерялся Брызгин. – Я думал, мы договорились... Я же уступаю Вам «Деймос-Меха», иду на большие жертвы, на большое упущение прибыли...

– В трудные времена всем приходится чем-то жертвовать! – с притворным сочувствием возразила Азира Амирхановна, – но «Фобос-Банк» – это тоже продуманная стратегия, уже нашего предприятия, и мы не можем отказаться от наших планов в его отношении...

– Однако! – вырвалось у Брызгина.

– На настоящий момент мы не можем предложить вам за банк больше указанной суммы... Но, думаю, вы пойдете нам навстречу, учитывая наше традиционное взаимопонимание... Иосиф Августович, дело в том, что Фобос мы можем у вас забрать и просто так, без всяких денег, но это было бы нарушением деловой этики, и мы не хотели бы так поступать...

– То есть как... – бормотал Брызгин, окончательно потерявший инициативу в разговоре.

– Вот! – Азира достала из своей террористической папки новые документы. – Прочтите...

– Это какой-то бред... Колонки цифр... Поясните...

– В настоящий момент 68 процентов вкладов в «Фобос-Банк» – это инспирированные нами вклады. Они получены, и, естественно, розданы в виде разносрочных кредитов... Вот этот... на второй бумажке посмотрите... Этот очень большой кредит «Портсервису» на год под 27% годовых – он составляет 64 процента от банковских оборотных средств... Вы справедливо считали предложение «Портсервиса» выгодной сделкой, тем более что кредит обеспечен солидными активами... Но «Портсервис» – это наша фирма, и вкладчики – наши люди... Если завтра вкладчики разом явятся в ваши кассы с требованием вернуть деньги – а они имеют на это право... но денег-то у вас уже нет, они просто пропущены через ваш банк, как через трубу, и снова в наших руках... У «Портсервиса» есть все законные основания не возвращать вам кредит ещё около года, да и другие должники не для того берут долгосрочные кредиты, чтобы через пару дней их возвращать... Возникнет ситуация неплатежей, кризис, паника, банкротство...

– А если я подтяну резервные активы? – тявкнул вмиг взмокший и пахнущий теперь псиной вместо дорогого парфюма Иосиф.

– Иосиф Августович, ну вы же деловой человек... Спасая гибнущий банк, вы обескровите всю свою финансовую империю – ради чего? Ради сентиментальных воспоминаний юности? Хорошо, банк в итоге вы спасете, потеряете уйму возможной прибыли в других местах... А дальше? Жизнь ведь не завтра заканчивается...

– Пуф-ф-ф... – выдохнул Брызгин, обнимая лоб с бисеринами пота подрагивающей рукой. – Однако... Железная вы леди, Азира Амирхановна, теперь я понимаю, откуда возникло это нелепое предположение, что вы...

– Мой вам совет! – встрял улыбающийся, сияющий, как начищенный пятак, Октава Орлаев. – Гоните начальника своей финразведки в шею... Он вас кормит «дезой»...

Острый каблучок сапожка пребольно ткнул Октавин ботинок под столом. Азира красноречиво расширила глаза и чуть повела головой влево-вправо.

– Ну что же... – развел руками улыбчивый (теперь уже) Брызгин. – Всё течет, все меняется... Поступить таким образом с «Фобосом» было бы и в самом деле нарушением деловой этики, вы согласны?

– Естественно...

– И вы его собираетесь купить? Азира Амирхановна, неплохо было бы сейчас же подписать протокол о намерениях сторон, и, с вашего позволения, один экземпляр оставить мне... Не подумайте, что я вам не доверяю, но ведь бизнес есть бизнес, как говорится – главное – учет и контроль...

– Прошу, Иосиф Августович, протокол мной уже подписан... Осталось только вам подписать...

– Где? Здесь? Отлично... Берегите мой Банк, Азира Амирхановна, это ведь все-таки моя молодость...

– Не волнуйтесь, Иосиф Августович, у нас он будет... как в банке...

 

***

После вполне дружеского расставания и заверений в совершеннейшем взаимном почтении каждая из сторон провела «разбор полетов». Иосиф Брызгин в тот же день уволил без содержания своего начальника финразведки за «дезу» о состоянии активов и сторонах личной жизни кравинской команды. Начал разнос с самого маловажного – с «клубнички».

– Откуда, Артём, ты взял, что она – лесби?

– Мои источники…

– Говно они, а не источники.

– Я лично это узнал от Богдана Свиньина, который хорошо знаком с внутренней кухней бывшей Готторпки, и…

– Сказочник он долбаный, Свиньин твой! – сердился Брызгин. – Лучше бы у себя в конторе порядок навёл, с кадрами! А то, блин, как английская королева…

– ?!

– The Queen reigns, but does not rule, – отчеканил Иосиф Августович с оксфордским произношением. – «Царствует, но не правит»! Его бы самого, Свинью, с её мужиком, лицом к лицу… Посмотрел бы я…

– А что с её мужиком? – участливо лез Артём по кличке Бильярд.

– Впрочем, Тёма, вообще не в этом дело, – Брызгин утомлённо прикрыл глаза ладонью. – Бисексуалка, наверное, и что такого?

Дальше босс сказал жутковатую и очень странную фразу, от которой у Артёма-финразведчика побежали по спине холодные противные мураши:

– Все нормальные люди бисексуальны… Дерьмом ты меня кормил вместо информации, сплетнями сраными… А теперь оставим клубничку, и к делу, Артём!

Брызгин разложил перед пока ещё (но это ненадолго) подчинённым бумаги, и тыкал пальцем менторски:

– Откель Кравино мог вызнать вот это, вот это и вот это?!

– Я вам докладывал… – лепетал Артём. – Это ведение генерала Свиньина, так что, скорее всего, генерал Свиньин…

– Я поговорил с Богданом, – хвастливо признался Иосиф Августович. – Выяснил детали… Как всегда, ты слышишь звон, да не знаешь, где он… Действительно, от него ушло, у него там «кроты» от Кравино в штате шуруют…

– А он чего же?

– А он от нас помощи ждёт…

– Вот как? Мы, значит, от него, а он от нас?!

– Не твоего ума дело! Со Свиньиным я сам разберусь! И хрен с тобой, эти три бумажки я тебе прощаю, ты, слепозавр, хотя бы направление по ним верно указал… Но дело опять же, не в них… Ты посмотри, чего мне эта шлюшка притащила…

И Брызгин выложил ещё три бумажки.

– А вот этого не мог знать даже и Свиньин, сколько бы он рылом ни копался в нашем грязном белье… Это уже кто-то совсем внутренний, Артём, и я думаю, уж не ты ли?!

– Иосиф Августович, бля буду, если…

– Да ты и так бля! – перебил сердитый Брызгин. – И бля и тля! Ты мне такие убытки нанёс – что за жизнь отработать не сможешь! Поэтому, цени мою доброту – пошёл вон сейчас же, сволочь поганая, и чтобы я о тебе больше не слышал! И не смей в бухгалтерии расчёта спрашивать, мы с тобой уже посчитались, и учти – оченно в твою пользу!

Пока разгневанный олигарх чехвостил свою свиту – Азира Орлаева сокрушалась на заднем сидении служебного лимузина:

– Очень плохо я провела переговоры! Октава, и все из-за тебя... Ты все время лез со своими комментариями, я волновалась, и вот результат – была груба... Брызгин – это тот человек, по отношению к которому нужна, во-первых, вежливость, во-вторых, вежливость вежливости, в-третьих – вежливая вежливость вежливости... А ты! Нам ещё жить и работать вместе... О будущем-то подумал?!

Сиявший, было, от своего коммерческого успеха Октава сник с лица. Обиделся.

– А чего? Я неправильно что-то сказал?! Нет, ты ответь...

Супруги отвернулись друг от друга, уставившись в автомобильные окна.

Потом Азира нежно потеребила плечо мужа мягкой, словно бы кошачьей, лапкой, в которой пока были втянуты вглубь стальные когти:

– Ну ладно, не злись... Я так... От нервов... Сам же знаешь... Работа такая, правильно Брызгин сказал... Он мужик умный, у него есть чему поучиться...

– Чего тебе? – нехотя повернулся Октава.

– В общем, спасибо тебе... Что защищаешь... Знаешь, когда ты его прижал, защищая мою честь и репутацию, – мне было не только страшно, но и очень приятно... Правда-правда! Ты самый лучший человек, из всех, кого я знала, Октавонька...

 

***

Саит-баба, которого Свиньин, как обещал, прислал к Брызгину «побеседовать», а привёл бывший финразведчик Артём-Бильярд, – был поистине жалок, как бывает жалок многолетний бесприютец и скиталец, да ещё и с покалеченным лицом. Штакетник в руке покойного кооператора Трищева навсегда сохранил о себе благодарную память, обезобразив бродягу. Болоньевая куртка Саита на алюминиевых кнопках, растянутая, вся в затяжках, вязаная шапка-«презервативка» на голове, красные от переохлаждений на зимнем рынке руки в обрезанных на полпальца грязных шерстяных перчатках – вот и все его достояние.

Обычный торговец-беженец, каких в стране сотни тысяч, и мало кто узнал бы в этом человеке с затравленными глазами, заикающемся от неуверенности, пачканном кое-где подсохшими разводами овощной гнили гордого аульного орла и кутливого удачливого спекулянта советских времен.

– Ты говоришь, что видел Орлаева? – спросил Иосиф Августович, стараясь удержаться от гримасы отвращения.

– Да, видел, в тот день, когда он встречался с ментом. От мента он выскочил очень быстро, и побежал, а потом, как я понял, у вас начались проблемы.

Ишь ты, чурка базарная, кому посочувстовать выдумал! Брызгину, у которого рюмка аперетива за завтраком дороже, чем вся эта никчёмная «понаехавшая» форма жизни…

– Ну, кое-какие проблемы возникли... – хмурился Иосиф, сердитый на болтливость Свиньина. – Орлаева откуда знаешь?

– Да как же? Он ведь земляк мой, Бештарские мы оба, росли вместе...

– А мента, который с ним был, опознать сможешь? Мы составим кадровую фототеку, посмотришь рожи ихние?

– Этого мента, господин Брызгин, я узнаю из тысячи. Из-за него моя жизнь пошла под откос. Из-за него я потерял все, больше, чем всё, больше, чем может потерять человек...

– Наверное, убить его хочешь?

– Не его, а её... Сучку эту, Ингу Князеву... Из-за неё мне срок выпал... Ну, и потом там, долго рассказывать... Хочу убить. Только оружие дайте. В клочья порву. А вначале – надругаюсь в задний проход, чтобы все порвалось там – у меня на то, поверьте, веские основания есть...

– С этим... как тебя там?

– Саит-баба, господин Брызгин.

– Ладно, будешь просто Саитом, нечего мне тут разводить двуполые погоняла... Так вот, с возмездием тебе, думаю, придется подождать... Мы сперва должны на этом «кротике» финансовые сценарии отыграть, на пользу дела... Как пели раньше, помнишь? Первым делом – самолеты, ну а девушки – в смысле заднего прохода и прочей экзотики, – девушки потом, Саит. Ты, я вижу, парень бывалый... Пригодишься... Правда, для охраны ты какой-то слабый... Как считаешь, Бильярд?

– Слабоват! – поддакнул Артём, сияя от счастья: хозяин принял его, и уже снова спрашивает советов!

– Так что физзащита для тебя отпадает... Образование есть какое-нибудь?

– Школа средняя...

– Нет, братан, с таким добром народу немеряно... Чё умеешь-то по жизни?

– Торгую я... с лотка...

– Да иди ты нахер! – беззлобно рассмеялся Иосиф Августович. – Бильярд, ты слышишь, за кого он нас с тобой держит?!

– Гы-гы-гы... – замирая от восторга, вторил Артём.

– А ещё я в машинах раньше разбирался... – припомнил Саит-баба свою прошлую, дотюремную жизнь. – Водил хорошо, своя у меня была...

– От! Можете ведь, когда захотите... Артёмчик, ты как, сам дооформишь свой возврат в кадрах, отведи этого доходягу в гараж, пусть ему там найдут дело...

 

6.

Тот Новый год с его пуховыми снегопадами, с его чернильной мглой, неряшливой тушью натекающей повсюду, где найдётся зазор между молочными пятнами холодных фонарей, Савелий Кравино встречал в загородном доме семейства Орлаевых. Дом был свежим, как газета: мебель по большей части ещё в полиэтилене, повсюду запах недосохших строительных смесей, резкий, задорный, молодой, отрадный сердцу всякого новосёла.

Весело, с виду беззаботно, запускали петарды на открытой зиме и снежинкам веранде с белыми, как сугробы, перилами, отчеркнувшими дощатые полы от по-зимнему голого сада. Гостей встречал маленький круглый металлический столик, покрытый шершавой на ощупь порошковой эмалью.

Зимой, особенно в морозы, он жёг льдом прикосновения, и Бина Лоровна Орлаева накрыла его шерстяной скатертью в красно-сине-белую клеточку. Кроме снежных гранул, напоминавших рассыпанную сахарную пудру, на скатёрке «достывал» напомнивший Савлу покойного Клокотова имбирный пунш на меду в больших и откровенных своей прозрачностью чашках.

Жизнь такая сложная: то с верандой без Правды, то с Правдой, но без веранды. Как в песне:

…На нашей улице живут интеллигенты,

Живут богатые, и русские живут…

 В каждой чашке, словно бы сигару кто утопил – плавали трубочки корицы. Пунш густо отдавал пары холодному воздуху. Это особый, клокотовский пунш, рецепт которого Октава почерпнул у наставника, и никому в обход себя в семье готовить не дозволял. Пунш распространял вокруг себя обманчивое, но притягательное дыхание уюта, домашнего очага, особой, новогодней теплоты посреди морозов…

– Я боюсь, Савл… – зябко созналась Азира, глядя глаза в глаза боссу. На Новый год ей подарили, в числе многого прочего, ещё и плед, который ей очень понравился. Плед – такой уютный, и казался знаменем советской Чукотки: насыщенно-красный фон, по которому скачут белые олени, летят белые снежинки… Новогодний плед, в холода таким приятно на сонных и пресыщенных рождественских каникулах обернуть плечи у камина, чтобы добавить домашнего тепла… Теперь, у столика с курящим пуншем, на морозе, Азира поверх шубки кутала плечи в этот плед...

– Чего ты боишься? – спросил Кравино.

– Мы построили дом, который всё больше и больше напоминает виллу Чёрного Ордена в Марбелье… Я даже термин придумала – «конвергенция бытовых удобств». В поисках наиболее удобного все приходят к одному и тому же набору… Ну, конечно, климат не тот, и место не такое престижное…

– Не фига себе, детка! – попытался иронизировать Кравино. – В Подмосковье-то и дача тебе не престижна?!

– Ты же понимаешь, чего я хотела сказать… Теперь я сама буду жить в доме – за хозяевами которого в прошлой жизни враждебно следила в бинокль… Означает ли это, что меня, незаметно для меня, поверстали в Чёрный Орден?!

– Не бери в голову, Ася, всё это вздор, случайное внешнее сходство и ни о чём не говорящее совпадение… – посоветовал Кравино.

А что ещё он мог сказать, разъедаемый, как кислотой, беспощадным насекомьим временем, в каком, среди пурги из саранчи, им выпал жребий жить:

…И обязательно поеду я в Россию,

Хотя Россия далеко… и высоко…

– Вам нравится у нас? – застенчиво спросила Манула Бина Лоровна, выглядывая на веранду.

– Очень! Очень у вас хорошо! – развёл руками в кожаных, на меху, перчатках Кравино, оценивив с любовью составленный Биной декабрьский натюрморт. Близнецы из-за спины дородной суматошной бабки выглядывали, как из-за баррикады, с пластиковыми пистолетиками, и вели прицельную стрельбу по чужаку:

– Паф! Паф!

– Мама, мы дяде Савлу задали пеццу («перцу» – букву «р» оба ещё плохо выговаривали)!

Но дядя Савл ушёл с веранды не от обстрела, а просто потому, что замёрз, проследовав через двустворчатые двери в тёплое и просторное нутро дома. Уютно уселся в плюшевое кресло, Азира же, чтобы наилучшим образом любоваться им, – поймала ракурс, по-домашнему небрежно присела на разлапистую, как лавка, нижнюю ступень деревянной лакированной, с шишаками по углам, лестницы, сбегавшей широким потоком со второго этажа в обширную залу гостиной. Много тут места. Большой он, этот терем, выполненный в узорчато-резной, древнерусских черт, стилистике.

Изобилие света в тереме Орлаевой показывало её страх чертей. Человеку, который способен видеть мохнатую зыбь и зубь по углам, постоянно хочется такого расположения светильников, чтобы вытравить полутона из каждой щёлочки, каждой трещинки.

А потому люстры сверкали, проливались ослепительным светом, витали под теремными «матицами» бриллиантовыми россыпями, витиеватостью своих форм невольно напоминая о дворцах и дворцовых переворотах.

Они включались одновременно – в прихожей, стилизованной под могучий сруб декоративными, при этом неохватными комлями брёвен, под аркой-портиком, ведущей широкими вратами в кухню этого дома, деревянную отделку и резную мебель которой соткали разноцветные фольклорные цветочные орнаменты. Будто ты и не на кухне готовишь, а внутри какой-то продолговатой гигантской хохломской ложки.

– Хохломская Ложа, – шутила про спланированную Октавой теремную трапезную Азира. Намекала на масонов.

Хохломские каменщики, вольные или невольные, выложили у здешних покоев изразцовые углы, крытые аляписто-глазурной плиткой с диковинными узорами. Стиль выдержан: где не срубная имитация – там природный камень, известняк, кирпич-сырец. На «укрюках» – как говорят на русском Севере – «петушатся» льняные рушники-вышиванки, на кроватях – лоскутные покрывала, вязаные салфетки...

Тяжело гуляют массивные дубовые двери, тонка резьба оконных окладов с наличниками…

Но когда Кравино стал хвалить интерьеры, восхищаться, Октава сам же себя и раскритиковал:

– Да не народный это стиль, а так… китч псевдонародный… Семибоярщина… Настоящий русский стиль, Савл Манулович, – это угловатость тесной «хрущёвки», в которой можно сидя доставать тарелки с полок… Вот ты смеёшься – а такие теперь только очень богатым людям купить под силу… Прежде чем смеяться – узнай, сколько нонче квартирка в панельной пятиэтажке стоит!

Азира дома вместо тапок носила декоративные валеночки из красной мягкой, но толстой фланели, на войлочной подошве, усыпанные серебристыми снежинками. «Обувка деда Мороза» – говорила она про них. И, действительно, очень мило, уютно в ней смотрелась…

Вряд ли Октава понимал, что, нажимая в интерьерах на псевдославянские завитушки, его умная жена пыталась убежать от неизбежных ассоциаций с виллой сатанистов в Марбелье…

– В гаражном кооперативе, – нажаловалась Манулу, – у нас колодец есть, с технической водой… Ну, для нужд автолюбителей, так сказать… Сосед по боксу, третий справа… квасил с приятелем в гараже… Пили – и допились… Сосед приятеля стукнул молотком по голове, и сбросил в колодец… А чтобы труднее было опознать – облил бензином и поджёг… Мужики при мне полезли за водичкой, с резиновым ведром… Ну, ты знаешь, таким складным, чтобы в багажнике всегда при тебе был… У меня тоже вон резиновое в багажнике. Октава его зовёт «слоновьей контрацепцией»! Ну, мужики полезли, ладно ещё, что не я сама… А там даже не труп – обгоревшая жуть, без кожи, зажаренная, как шашлык… Суд да дело, нашли и приговорили, но я не об этом! Это же с ума можно сойти, когда вокруг тебя постоянно такое, и с такой плотностью происходит!

– Туристов не привлекло? – скалился Кравино, замахивая «стопку номер два».

– Какой там, Савл! Теперь тут такими историями каждый гаражный кооператив похвастать может…

Она ещё многое могла бы ему рассказать из этой серии, просто не хотелось превращать Новый год в вечеринку омерзительных воспоминаний…

Ситуацию спасла свекровь Азиры, досточтимая Бина Лоровна Орлаева, которая нашла в Кравино устало-благодарного слушателя, и стала взахлёб рассказывать о своей жизни «с Петюней» у «совкового» лукоморья, о терпком специями быте, пахнущем жареной бараниной и пеной морской.

– Я в те года любила боле всего кутум с лимоном и миндалём…

– Кутум – это что?

– Наша хвалынская рыбка! – хвасталась Орлаева. И поднесла гостю сырнички…

Хоть и хороша летучая на вдохе ванильно-сахарная пудра на румяном пылком сырнике… Хоть и рубинеет в белой керамической плошке малиновое варенье, зернистое в своей рубиновой, сверкающей желейности… Но раньше у Орлаевых готовили не так!

И не сырники это были, а пышные оладьи на айране с мацони и мёдом. А малина – просто заменитель, который Бина нашла вместо варенья из инжира и шамаханской клубники. Долго искала подходящую замену – и почти реставрировала вкус молодости!

Бина рассказывала о застолях советского парикмахера Петюни вроде бы на русском языке, но словами, малопонятными и москвичу, а для её бывших земляков-кулиногорцев показавшимися бы и вовсе иностранными:

– Скажем – «пряное рагу из нута с таном», – улыбчиво отзывался Савл, купавшийся в этой малопривычной ему «бытовухе», – фраза, в которой средней полосе понятно разве что только слово «пряное». А «рагу» уже не совсем, потому что для жителя Нечерноземья «рагу» это оставшиеся после разделки скота кости, «выброшенные» в продаже в каком-нибудь Кулиногорске… Видимо, вы имеете в виду не кости с остатками мяса, а кое-что повкуснее…

– Само собой! – радовалась давно никому не интересная Бина вниманию, и щебетала дальше – про особые свойства нута, про кисломолочную пользу тана, про зеленый салат с ореховой крошкой и фетом.

– Фетом?! – удивился Кравино. Вообразил бештарцев, уплетающих салат с томиком поэта в руках.

– Это сыр такой, фет…

– Мама, ну сколько говорить?! – смущённо покраснел Октава, возникнув с чугунной гусятницей за спинкой материнского кресла. – Не Фет, а фета!

– Ну, вот да! – не спорила мать, и тут же перекидывалась жадной до прежних лет памятью на фаршированные «острым творогом» помидоры…

– Острый творог! – хмыкнул, зажмурив глаза, Савл. – Это ж надо такое придумать! Воображаю, как горцы-джигиты точат его вместе с кинжалами об наждачный камень!

– А вот шашлык мы сделаем, как у нас на хвалынском берегу принято было! – заманчиво сулил Октава, бегая по гостиной взад-вперёд с шампурами. – Так, кроме меня, никто не умеет!

– Ну, Янус, в Бештаре-то, наверное, умеют…

– Не-а! Разучились! У них теперь там мяса нет. Дрянь жрут, сепаратисты вонючие… И пусть! По делам и награда! Каков подвиг – таков и орден…

– Чёрный… – мяукнула Пума.

– Что?

– Я о своём, о женском. Не обращай внимания! – взбодрилась Азира Амирхановна, понимая, что меланхолией своей грозит испортить праздник. И дальше сыпала диетическими прибаутками: – Шашлык не буду, жирное мясо – для толстых! А мы спортивны.

– Ася, ну кусочек, символически, по хвалынскому рецепту-то…

– И не соблазняй! Нарастив филе, не устроишь дефиле… Так что плотный ужин не для нас!

– А для нас?

– А для нас – ананас! – шутила она, надрезая ананас, стоявший рядом с рябчиком. Буржуям ведь положено есть ананасы и рябчиков жевать: она и расстаралась по хрестоматии!

Но перед глазами, перед мысленным взором всё равно промелькнуло, никуда не денешься! Как во втором подъезде их дома дедушка поссорился с внучкой по поводу квартиры, запрещая ей брать кредиты под её долю пресловутой «жилплощади»… Чёртов дедушка от давно тлевшей обиды принёс в итоге бензину, в бидончике, в котором много лет носил бочковое молоко с угла, где торговала в советское время дородная молочница… Поплескал из бидончика во всех комнатах, и поджёг…

Следствие довольно быстро раскусило и мотивы, и нехитрую технику «мести». Бесова дедушку стыдили, у него пытались узнать – в чём виноваты другие жильцы многоэтажки?! В чём провинились женщины и дети в квартире сверху, в квартирах по бокам?! Но что мог на это ответить давно выживший из ума старик?

А в подъезде Орлаевых, лишь двумя этажами выше, сын убил отца настольной лампой. Как констатировала следственная группа – «на бытовой почве». Они давно ругались, и вот итог…

– Проклятая нищета… – сочувственно вздохнул «по случаю» Октава Орлаев, знавший о соседях больше Азиры Амирхановны: и что сын давно безработный, и что отцу пенсию полгода задерживали. – Вот до чего нищета довести может…

– Нищета ли? Сын ведь не баррикаду пошёл строить, а отца мраморной ножкой старинной лампы по голове пригрел! Разве нищета это, Октава? Это безумие. Безумие на почве нищеты – может быть. Но оно самое…

И Ася обычно рассказывала про особо впечатливший её, чем-то лично задевший случай с соседом в этом вот «Садоводстве», неподалёку. Сосед, вправду сказать, всегда был «куковатым», и давно уж казался странноватым и чокнутым, а в один прекрасный летний день вдруг стал кидать в детей кирпичами… И когда вызвали милицию – дело ведь серьёзное, он и убить какого-нибудь ребёнка мог… то сосед забаррикадировался у себя в домике с охотничьим ружьём, намереваясь, видимо, отстреливаться…

 Но отстреливаться передумал, у психов настроение быстро меняется, и вместо боя с милицией вышел на крыльцо… И одновременно, зачерпающим жестом с двух рук, вырвал себе глаза… Он бы тут же, на крылечке, и умер от болевого шока, если был бы нормальным человеком… Но поскольку он был глубоко безумен, с его нервной системой тоже, видимо, что-то случилось… И он не только в обморок не грохнулся, но ещё и проповедовал, покачивая в пригоршнях слизистую глазную требуху:

– Отрекаюсь от вашего мира и не хочу видеть всё зло его…

И тому подобную чушь бормотал, пока в «Дурку» грузили-отправляли…

Ася потом всё гадала: псих-то он псих, но ведь что-то он такое увидел, заставившее оба глаза самостоятельно удалить! Что же это такое было?!

– Что же вы наделали, мужики? – спрашивала Азира тоном обвинителя, хотя ни суда вокруг неё, ни каких-то прав обвинять – у неё не было и в помине. – Я не о страшных чёрных нищих старухах, на каждом углу, которые в позе намаза побираются, и похожи на вороньи трупики с разворошенными перьями! Вы этого не видите – Бог вам судья… Я о том, что у вас президент – мертвец, у него инфаркт, сердце остановилось, а он пляшет на эстраде! У него мозг умер, сердце не бьётся, а он, как марионетка – коленца выделывает с педерастами и перед педерастами… Если у вас к первому лицу такое отношение, каково же оно к простому, обычному человеку?!

По каким-то, дуракам непонятным, а науке – так вполне понятным причинам, человек, получив свободу – первым делом начинает мучить и насиловать других людей. Сперва он своё зло «делает не со зла». Пока наука не разъяснит ему строгими ньютоновыми формулами, в чём у этого корни, – он творит зло окружающим неосознанно, инстинктивно, просто в попытках получше, поудобнее устроиться в жизни, поднять свои личные доход и значимость.

Вначале действуют лишь позывы, смутные, как понос. И только потом вослед инстинктам приходит объясняющие их алгебра с арифметикой. Человек, как вы понимаете, начинается вовсе не с теорем. Он начинается с осознания собственного «Я», противопоставленного всему, что «не-Я». А противопоставленного – значит, враждебного. Иногда людям и жизни не хватит, чтобы рассчитать столбиком на бумажке, в чём тут дело, и почему нагадить их так упорно тянет именно ближнему на голову, а не куда-нибудь в другое место!

– А потом приходит математика?

– Ну, приходит… Она же не сама по себе, она лишь зеркало реальности, взятой в максимально абстрактном упрощении. И она говорит своим суровым языком: всякое твоё расширение по законам сохранения вещества и материи есть чужое сжатие, сдавливание.

90-е… Кто в них не гнил – не поймёт, а кто в них был – не забудет. Это не жизнь и не смерть, не горе и не радость, не труд и не отдых, не звук и не тишина, не зрение и не слепота. Этому Ничто, в котором гаснут всякие волны, от морских до электромагнитных, упираясь в абсолютную твердь вакуума, – очень легко поддаться, ощущая себя самоубийцей, выжравшим упаковку сильнейших снотворных таблеток.

Глаза смаргивают всё чаще, изображение плывёт и множится, утекает в расплыв, как акварельный рисунок в воде. Мелодия в ушах рассыпается на отдельные бессвязные ноты, и жёсткое становится мягким за счёт обезболивающего действия отключаемой нервной системы… В 90-е можно лечь на гвозди, ощущая себя на пыши диванного поролона…

И телевизор с мёртвым Ельциным, в котором беспрерывно гортанно гогочет Клоун Ада, собрав вокруг шутов-кукол, бескровных манекенов из торговых витрин, – он уже не перед тобой, а у тебя в голове.

И там этот чёрный куб с ушами-динамиками, с половым органом кнопчатого пульта, торчащим перед ним в экстазе останкинской эрекции, выступает кристалликом, вокруг которого концентрируется замысловатая симметрия твоего вычурного безумия, сосульками и морозным инеем отрастая во все стороны в холоде покинутого, выстуженного дома мыслей…

– Ну, и как тебе новый «Голубой огонёк»? – спросил у Аси Кравино.

– Хорошо, хоть не Мавр-Уйти дорогих россиян в этот раз под бой курантов поздравил…

– Думаешь, Ельцин лучше? – осклабился он. – Как впечатления?

– Окатили, по-моему, помоями…

– Лучше и не скажешь!

90-е – это абсолютный ноль всех импульсов и температур, в которых, как кажется усталому, засыпающему и отравленному человеку, уже нельзя найти ни точки опоры для рывка, ни твёрдой кочки для ноги среди бездонных трясин жидкой мерзости маниакального реформаторства, ни перводвигателя – чтобы запустить хоть какой-то «движ» по механической цепочке причинно-следственной связи…

– Алё, алё! Больничное судно вызывает океанское судно! Хоть кто-нибудь меня слышит?! Остался ли хоть кто-нибудь, способный связно и по-человечески мыслить?! Алё, алё! Вызываю базу! Вызываю базу!

Но кого вызовешь? Октава маринует шашлык, Кравино был занят, он объяснял Бине Лоровне, уплетая сырники под малиновым желе, суть гражданских свобод:

– Свободное падение – это когда падаешь без ничего. Без парашюта, лифта, лестницы…

– А-а! – тянула Бина. – Теперь понятно… А то я никак не могла в толк взять, почему, чем больше у людёв свободы, тем больше кровищи вокруг…

– Вот представьте, – ободренно продолжал Кравино, – живут бок о бок два человека – и друг друга не боятся. Сможет один из них загребать денег в сто раз больше другого? Да хотя бы в десять – сможет? Если другой не запуган? Нет. Иное было бы противно природе человеческой… Всякий неизбежно спросит – «почему это тебе рупь, а мне копейку?» – если не запуган до жидкого стула…

Октава притащил оцинкованный ящик с маринованным по-шамахански мясом, уже вполне готовым прыгнуть на шампуры. Жена вручила ему флакончик, чтобы быстрее разобрался с углями.

На этикетке флакона значилось: «Жид. для розжига». Что-то нацистское глянуло на Октаву из простого, точкой обозначенного сокращения слова «жидкость».

– Обойдёмся без жидовских штучек! – предложил он. – С этим-то разжиганием межнациональной розни – всяк костёр разожжёт! А вот как раньше, по-пионерски, сможете? То-то же!

И – для затравки огня он сложил шалашик из своих сигарет…

– Очень по-пионерски! – иронизировала Азира. – В каких это лагерях вы, мон шер, чалились?! По ходу, не пионерских?

 

***

Огорчённый жизнью, экс-владелец «Фобос-Банка» господин Брызгин после завершения сделки вышел в зиму. Зиму нашёл, утешения в ней – нет. В этой мертвенной стынущей и простынной чистоте уже не было – а может, просто глаза не видели – прежней невинности, целомудрия юных снегов, в ней была только ацетоновая, разъедающая взгляд прозрачность, до рези острая керосиновая белизна…

В ресторан! – решил Брызгин. Выпить и закусить, а чего ещё остаётся?! И просидел в ресторане часа четыре, постепенно растекаясь и характером, и осанкой, как клякса на отмокшей бумаге.

После ресторана Иосифа Августовича забирал дежурный водитель его холдинга – жребий выпал Саит-бабе. Брызгин порядком набрался, был в веселом и благодушном настроении и приказал везти его на дачу в пригородное Порхово.

– Какая женщина! – делился он с Саитом за неимением лучшего собеседника. – Мечта поэта... Н-да, иной раз задумаешься, что неплохо было бы оказаться на месте Октавы-Януса... Тем более что она... гм... широких взглядов, Бильярд-то настаивает...

В Порхово почему-то никого из брызгинских «шнырей» не оказалось, что привело Иосифа Августовича в гнев. Огромный и роскошный особняк стоял один-одинешенек, внутри ценностей на миллионы, а «бригада» куда-то свалила, то ли пьянствовать, то ли развлекаться...

– Сволочи! – ругался Брызгин, забывая, что изменил своему правилу – не ездить по своим «точкам» без предупреждения. – Вот так и доведут меня! Пришьёт кто-нибудь, а эти все дармоеды... Надо опять Бильярда уволить, пусть подтянутся...

Включил сауну автоматического режима, сменил воду в бассейне, решил помыться.

– Саит! Саит! – орал, снимая с себя «ролекс» и весомые золотые цепи. – На тебе деньги... Езжай, купи ящик водки... Привезёшь сюда, ключи в дверях...

Внутренне проклиная свою собачью долю, Саит-баба поехал в ближайший ночной «комок» отовариваться. Пока он торговался с продавщицей, надеясь выкроить себе что-то из выданной Иосифом суммы «в обрез», Брызгин нашел в сауне недопитую с прошлого раза бутылку джина и продолжил «наливаться».

Саит-баба застал его на полке, в простыне, нахохлившегося и с нефокусированным взглядом. Печаль и алкоголь при смешении делают человека философом. С изумлением и ужасом Саит по возвращении слушал от распаренного, словно бы оплавляющегося каплями пота голого хозяина про Бога и дьявола:

– Особенность веры в том, что её можно только захотеть принять – а убедить в ней нельзя.

У нормальных людей речь связная, когда они трезвы, а напьются – становится разорванной. У Иосифа Августовича было с точностью до наоборот: трезвым он гавкал отрывисто и примитивно, как приучила его жизнь с «угланами», конвойным лаем, лучше всего понятным уркам. А когда выпьет, предварительно опечалившись, то в нём просыпался маленький Йося, советский школьник, потому и добившийся потом многого (хоть и плохого), что был в детстве очень любопытен, даже жаден до знаний.

Брызгин на банном полке говорил складно и до того округло, что напугал слугу: уж не подменили ли джинны начальника?

– И это не потому, – жаловался Брызгин Саит-бабе (нашёл кому!), – не потому, что аргументов мало. А потому что Бог так сделал.

– Как… сделал… – прохрипел, пуча глаза, коверкающий русские слова мигрант.

– Неотразимый аргумент был бы принуждением к вере, – складно, как по писаному, вещал школьник Йося, Атлантидой всплыв со дна той вонючей канализации, в которую годы и грехи превратили приватизатора Брызгина. – А это отрицало бы главный дар богоподобия человека: свободу воли.

Брызгин, прикрыв глаза, уходя в астрал, вспомнил, что однажды, в похожей обстановке (правда, девочек было много, а так – тоже в сауне), спросил у Антея Вавилонова, как же он может не верить, хотя бы в дьявола, если из стен выходят чёрные тени и бьют его, оставляя убедительные телесные повреждения?

– Ни бога, ни дьявола нет! – уверенно ответил покровитель. Не столько даже уверенно, сколько заученно. Зазубренно. – Всё это технологии Чёрного Ордена. Ложи «Мёртвая Голова», поставившей себе на службу всю мировую науку.

– Ну какие технологии, Тюша? – не выдержал Йося. – Чёрные тени! Выходят из твоих стен! Бьют тебе мор… ну, то есть личико? Какие технологии?!

Вавилонов засмеялся и с тем неподражаемым апломбом, снисходительным презрением, какое бывает у пятиклассника к первокласснику, стал рассказывать: мол, псилобицин – именуется также магическим грибом, первыми его открыли шаманы, провоцирует вкусовые и цветовые галлюцинации. А мескалин получают в Мексике из кактуса-пейота. От него в голове всякие картинки, сменяющиеся, как в калейдоскопе. И очень-очень яркие.

– Ну и кто тебе это насвистел? – пытался Брызгин играть в беззаботность.

– Сам же Чёрный Орден. В процессе теоретической подковки…

И его, Антея-то, земледержца, не своротишь же! Хоть рай перед ним разверзнись, хоть ад, хоть небеса, хоть земля под ногами – он будет, хихикая, твердить, что это лишь псилобицин или мескалин, или они оба вместе взятые…

Брызгин, вспоминая былое на банном полке́, откинул голову назад и замер: то ли уснул, то ли умер. В последнее время его состав как бы распадался, дробился множеством субличностей, о чём в народе и говорят – «был не в себе».

– Иосиф Августович! – осмелился напомнить Саит-баба про свою старую просьбу, да и просто, чтобы проверить, не помер ли босс. – Как я понял, коммерческая часть операции с Ингой Князевой окончена... Можно ли мне, с вашего согласия, наказать «крота»?

– В смысле, убить и надругаться? – хрюкнул в зюзю бухой Иосиф. Голова из-за плеч вернулась на место. Перед Саитом снова был волчара Брызгин, ничего божественного, только животное… От таких переходов и начинают верить – если не в Бога, то, по крайней мере, в бесов: ведь когда любознательный школьник Йося превращался в приватизатора Иосифа, у него не только выражение глаз менялось, но даже и голос…

– Да... – скулил Саит-баба. – Хотя в обратном порядке – надругаться и убить... Но это детали. Можно?

– Нет, конечно...

– Как?! Иосиф Августович, вы оставите коптить небо ту, которая предала вас, подставила вас?!

– Ну, брат... ик... предать меня она не могла – я не Российская Федерация, которой она присягала... ик... А потом... бизнес есть бизнес... По твоей логике жить... ик... так и Азиру убить нужно... А как её убьёшь – такую орхидею?! Нет, ты запомни... ик... месть – чувство недостойное... Вот если дело требует, тогда... ик... позволительно... А после драки кулаками махать, обиды вспоминать... ик... Запомни: у Брызгина нет вечных друзей и вечных врагов... есть только вечные интересы...

Иосиф Августович смотрел на Саит-бабу каким-то нехорошим взглядом. Саит-баба поёжился под этим сверлящим, словно бы раздевающим зрачком.

Худшие опасения подтвердились. Раскрепостившись пьянкой и благодушием успеха, Брызгин потянулся к экзотике. Отвел в сторону свою простыню, открывая отвратительный вид на половые органы. Приподнял мерзкую, как кал, смуглую колбаску рукой и приказал:

– Иди сюда!

– Вы что... Иосиф Августович... – забормотал Саит-баба в смятении и ужасе. – Это невозможно... Закройтесь немедленно...

– Иди и возьми, – потребовал чокнувшийся олигарх.

Все повторялось. То, что сломало и разрушило жизнь Саит-бабы, гнусность, имени которой не найти в числе слов человеческих, то, что лишило его дома и рода, национальности, самой судьбы, наконец – вновь было тут и вновь требовало подчинения тоном начальника.

И тут страх отступил. Мелкий, затертый, похожий на побирушку уличный продавец фруктов больше не существовал. Место ужаса и отвращения занимал, затапливал калёным воском гнев тюрка, гнев бойца с кемалийской медалью.

– Сейчас... – усиливая акцент, прошипел Саит-баба, подбирая на противне с калеными камнями кочергу поувесистее. – Сейчас я тебе возьму...

Иосифа Брызгина больше не было. Вместо него Саит-баба видел уголовные хари, глумливые, гнилозубые, уродливые, в фурункулах – те хари, которые убили его душу много лет назад.

Рука сама взлетела вверх, со страшной силой долгий срок сжимавшейся пружины. Брызгин что-то кричал, уползал, умолял – но Саит-баба с размеренностью опытного убийцы со свистом нарезал в воздухе кресты металлом... Кресты ложились на Иосифа Августовича, уже мертвого, окровавленного, безобразного в своей расчлененной наготе...

 

***

В зеркало заднего вида Орлаев увидел, что Инга под руку со своим мужем-строителем идёт по улице вдоль «Универмага». И решил – всё, хватит, надо что-то решать, надо как-то пресечь этот женский хоровод, уже полупарализовавший его мозг. Резко развернулся, чтобы припарковаться, – и въехал своим тяжелым черным «мерином» с пацифистским значком на капоте в чью-то «шкоду-фелицию».

Оттуда выскочила – естественно, ведь «попал» Орлаев! – молодая смазливая бабёнка в «боевой раскраске ирокезов». Такая «контрастная» – как будто фломастерами разрисовали…

– Ну ты чё творишь, братан, ты чё творишь?! Да как ты поворачиваешь, ты вообще что ли все рамсы попутал?! Да ты знаешь, под кого мне пришлось за эту тачку лечь?!

«Так ведь не бывает, правда?! – пронеслось в голове у Октавы. – Или? Женщина может таким образом получить «тачку», но не может же она орать о таком на всю улицу! Или?! Этого же не может быть – потому что не может быть никогда – или?! Мы все в какой-то симуляции, придуманной злым и психически ненормальным колдуном, симуляции – которая несовместима с реальностью, но которая… которая…».

…Советский казённый атеизм закончился ельцинизмом, а ельцинизм растлил человека так, что глубже и невозможно. Но тот, кто отказался ото всякой морали – «бесплатным бонусом» получает полоумие. Аморальность как сифилис: наивно думать, что, разрушая костные ткани, сифилис не скажется на мозговой деятельности!

Аморальные люди не хотели сходить с ума. Они только хотели себе что-то урвать от жизни влёгкую. Но никто не спрашивал их, чего они хотят, и в итоге все они сходят с ума…

Карри Гаспаров, абсолютный чемпион мира по шахматам, – как раз и доказывает простую, только для атеистов сложную, истину: если нет души – то ничего нет. Математический рассудок, механический интеллект – удел машинной мертвичины. И логика, и математика докажут тебе, что угодно – в зависимости от вводных данных.

Но если ими можно обосновать всё, что попало, значит, ими нельзя обосновать ничего! Машина может считать быстрее и точнее человека – это открыто даже не творцами компьютеров, а задолго до них, ещё теми, кто придумал костяшки деревянных счётов. Но ни в какой скорости и ни в какой точности расчёта нет никакой жизни и ничего живого! Можно быть чемпионом мира по самой «умной», в логическом смысле, игре – и при этом не принести миру ничего, кроме разрушительного безумия…

Так думал Орлаев, попутно, как бывает перед смертью, за миг припомнив всю свою жизнь в мельчайших деталях. А пострадавшая ещё что-то болтала своему обидчику про ущерб и вызов ментов.

Орлаев невпопад ей отвечал – поддакивал, а Инга с мужем уходили все дальше и дальше. Порыв иссякал – и Орлаев почувствовал, что злая судьба снова собирается провести его, снова пустить по какому-то боковому штреку – торговаться с этой дурой, судиться, знакомиться, и так далее...

Нет, хватит! С Октавианом Петровичем эти штучки больше не пройдут!

Он решительно бросил на руки «терпиле» ключи от «мерина», визитку Азиры Амирхановны с прямым сотовым телефоном, которую всегда держал при себе для непредвиденных житейских проблем, и побежал догонять парочку, которую именно сегодня, и ни в какой другой день собирался разбить.

– Инга! Инга, подожди! Инга... – кричал Орлаев на бегу.

Итальянские коротконосые ботинки, пожалуй, чересчур легкие для зимы и чересчур скользские для русских гололедов, предательски разъезжались, превращали Орлаева в пританцовывающего на бегу клоуна.

– Инга, подожди меня!

Она обернулась. Остановилась. Её безмерно усталые глаза смотрели в глаза Октавы. Она как будто ждала такой ситуации, чтобы все объяснить мужу, чтобы познакомить его с удачливым конкурентом...

Октава уже знал, как он будет говорить с этим ушастым недоношенным очкариком Алергошей, осмелившимся столько лет воровать его, Октавина, счастье! Орлаев сдержит естественный гнев, будет вежлив и благожелателен, не даст Инге заступиться за мужа из-за очередной своей грубости. Просто-таки никаких шансов жалостью к неудачнику убить любовь всей жизни двух измученных, одиноких людей...

И вот, когда Ингу, очкарика и Октаву разделяло не больше десяти шагов, судьба послала наперерез, через улицу маньяка Саит-бабу с пистолетом, украденным у убитого Брызгина...

– Умри, сука! – возгремел Саит-баба, уже не надеясь на сопроводительное надругательство, стараясь исполнить хотя бы программу-минимум своей жизни. – Умри! Умри!

Ему сигналили машины, о капоты которых он почти ударялся, на улице возникла аварийная ситуация. Но Саит-баба не видел ничего, кроме объекта мщения, и летел навстречу своей судьбе...

– Г-р-ракх! – лопнул гнилым пузырем в уличном формате гулкий пистолетный выстрел.

Но за мгновение до него, простым и естественным жестом, даже не задумываясь, словно по привычке, ушастый очкарик, этот недоношенный лже-муж Алергий, заслонил собой Ингу, и принял предназначенную ей пулю в себя...

– А-а-а! – тонко и пронзительно закричала Инга, оседая, поддерживая падающее тело мужа.

Орлаев видел только одно: Инге грозит опасность. В стрелявшем он, конечно, не узнал того мальчика из колхоза «Ленин Яшмак», который когда-то столь роковым образом вторгся в наивные детские объяснения в любви.

В два прыжка массивный и грузный Октавиан Петрович настиг Саит-бабу, и резким движением рук с первой же попытки свернул ему тонкую, цыплячью шею. Отбросил труп убийцы холодеть, и подбежал к Инге...

– С тобой все в порядке?

– Октава... Октава... он... Ты же видел... Он меня закрыл, как само собой... Скорую! Вызови скорую!

Орлаев понял, что опять проиграл. Рана очкарика – пустяшна, Орлаеву ли не разбираться в ранах? За дырку в плече этот гаденыш получил лавровый венок героя и вечную благодарность несчастной, разрывающейся женщины...

Теперь она не уйдет к Орлаеву. Не сможет. Опять. Видимо, судьба. Рок. Каждый раз – одно и то же.

Орлаев по мобильному вызвал «скорую помощь». И с досадой следил, как нежные руки Инги утирают лоб очкарика, пытаются перевязать ему рану.

– Миленький! Потерпи, сейчас «скорая» приедет... Потерпи чуть-чуть, любимый! Слышишь?! Больно, да? Солнышко моё, сейчас будет легче...

 

 

ЭПИЛОГ

 

Новый Год – «миллениум» он мечтал провести с Ингой, а проводил один-одинёшенек. Инга была с семьёй – каждый праздник, каждые выходные, потому что «муж ни в чем не виноват» и потому что у «ребёнка должен быть отец». Орлаевских близнецов привычно отправляли к бабушке, потому что у обоих супругов намечались рандеву…

Часов в восемь Октава снова позвонил Инге – снова просил, умолял бросить все и приехать. А там – в трубке – слышались голоса банкета и звон вилок, ножей, детский смех... Инга что-то путано объясняла, всхлипывала – что любит только его, но сейчас нельзя, иначе муж все поймет, сын все поймет... У неё была там полноценная семья, а у него тут – пыльное, запущенное логово людоеда, обглоданные кости, мятые обёртки от шоколадов, и раскиданные по комнатам грязные носки, кальсоны, рваные журналы, полна раковина закисших объедков на пользованной посуде... краны текут... Нежилая какая-то квартира получается, брошенная – как будто кто-то в панике бежал отсюда далеко и давно.

Курьер-гарсон доставил ресторанный заказ. На столе не было места, подвыпивший Орлаев приказал грузить пищу на две табуретки посреди комнаты.

– Распишитесь! – подсунул гарсон накладную. – Вот, все по списку: «ветчина с картофелем в апельсиновом соусе» – вот, коробка... «Свиная поджарка с брокколи» – две порции... «молодой барашек в портвейне» – порция...

– А барашек правда был молодым? – юродствовал Орлаев.

– Не знаю... – растерялся гарсон. – Наверное... Так написано в накладной...

– Хорошее мясо в портвейне не замочат... – пьяно засмеялся Октава. – Впрочем, уже неважно, теперь барашек уже не молодой и не старый, он мертвый...

– Пожалуйста, «утка по норманнски», – продолжал посыльный, – зафиксируйте одну порцию... «Куриная джамбалайя» – две порции... «южнокаролинское ризотто из лосося» – штука... «Пицца с тунцом и брынзой» – одна, вот, проверьте... Салаты... «Помидорный, с рисом и пестрой фасолью», «Салат нисуаз», «Острый крабовый»...

– Это что, всё я назаказывал? – удивился Орлаев, рассматривая внушительные цены жрачки в прайсе.

– Да... Дело в том, что мы предлагали вам по телефону на выбор – а вы сказали – «тащи все». Я и доставил – как было велено...

– Ну и иди теперь нахер... – обозлился Октава.

– То есть как... А накладная... Я не имею права без вашей подписи, без сверки блюд...

– Давай ручку... Господи, и ручки у вас какие-то дерьмовые, дешевки... При таких ценах вы бы должны «паркеры» с собой носить... Где подписать? Здесь? На... Иди отсюда...

– Но... деньги...

– На, подавись... Мало, что ли... На ещё... Теперь много? Ладно, сам на улице лишнее отсечёшь... Куда арбуз понёс? Ставь арбуз – и вон отсюда, чтобы духу твоего у меня не было, морда спекулянсткая...

– Я ведь... это же прейскурант... Я же не виноват, что вы...

– Иди, иди...

И снова один, и снова из угла в угол. Телевизор почему-то не работает... Ах да – вспомнил Октава – там же сгорела розетка... А какой же Новый год без телевизора? Подхватил увесистый «Филлипс» под бока, потащил к действующей розетке и по дороге подскользнулся на пользованном презервативе.

«Филлипс» упал, кинескоп треснул. Октава посидел над его трупиком, погладил черный пластмассовый бок, и импульсивным толчком ноги отодвинул техно-останки к стене.

– А-а... Служака олигархов... туда тебе и дорога...

Пошел на кухню, вытащил с ущербом для тарелочной горы из-под низу заляпанный чем-то нож, помыл. Воткнул лезвие в арбуз.

Одному на Новый год очень плохо. Тем более, без телевизора. А пил Октава последнее время много, напиваться уже устал – неинтересно стало. Напротив его двери по-прежнему была квартира жены, но та встречала Новый год, попросив «не беспокоить». Как в отеле! Как в гребанной гостинице, блин!

– Не беспокоить! – ругался Октава на давно избитую тему. – Вот так! Сука! Все свою жизнь устраивает, никак не устроит... Скоро сорок, а она все не определится... Сыновей к бабке – правильно, все проститутки так делают... Бабка, няньки, детские садики, комнаты ребенка – потом и до детских колоний рукой подать... Мать называется... Я вот сейчас пойду к ней, перебужу их там, с кем она, шлюха, к чертовой матери, и всё ей в лицо скажу, шлюхе... Все, что я про неё думаю, все и скажу...

Но грозный только на словах, Октава сидел потерянный и забытый в своем нежилом тухлом хаосе, понимая, что незачем вторгаться к жене и её компании (он всё же в глубине души надеялся, что там компания бухгалтерш!), что и так уже все тёрто-перетёрто, и нового – хоть тужься – не придумаешь...

– А почему я должен с ней обязательно ругаться? – спросил Октава у себя же в треснувшем зеркале на стене. – Я и не буду ругаться... Просто приду с арбузом, посидим коллективно... Я же не в претензии... Я ведь всё-таки самый близкий ей человек, столько лет на один унитаз ходим, сколько лет она мои трусы в машинку стиральную кидает... Неужели я не заслужил? Посижу, потреплюсь с гостями о финансовых грамотах... А потом тихо и скромно оставлю их, пойду баиньки к себе...

И Октава пошёл. Шёл он довольно робко – впереди, как декларация о намерениях – арбуз, в арбузе воткнут плохо промытый кинжал. Позвонил в женину дверь. Азира открыла без разговоров – грустная и одинокая.

– Асенька, я только... – залепетал Октава. – Я знаю, что ты не одна, но я вот... арбуз... по-соседски... Новый год все-таки...

– Заходи, я одна... – улыбнулась Пума, смерив муженька оценивающим взглядом. – Не пришел он... Твоя, как я посмотрю, тоже...

– Угу...

Кравино появился 31 декабря на краткий миг, с охапкой роз. И был в генеральском мундире, в котором Азира его «сто лет» не видела. А увидев – поняла: что-то случилось, Савла не будет с нею в новогоднюю ночь…

– Манул, – говорила Ася, понимая, что босс для себя уже всё решил. – Это миллениум! Не просто век кончается, тысячелетие… И ты обещал, ты клялся, что мы в полночь тысячелетия будем вместе!

– Ася, меня срочно вызывают в Кремль! Ты понимаешь, что это означает?!

– Да провалиться бы этому Кремлю! На кой хрен мне твой Кремль, когда ты обещал… Слово давал, что уж на этот раз… Точно… Оставив все дела…

– Ася, пойми, теперь всё может пойти по-другому!

– Ты всё ещё надеешься? Мало тебя жизнь по генеральской твоей каракулевой папахе била?!

– Ася, надежда неотделима от жизни. Если человек перестанет надеяться, он умрёт… И этого… Ну, ты понимаешь… Я его по ГДР помню! Очень был толковый офицер!

– Савл, они все толковые… Чем толковее, тем выше поднялись в воровской иерархии… Бестолковых приватизация отсеяла, когда уже ты это осознаешь?! Ну ты же взрослый человек, за тобой одних жертв целое кладбище – а всё, временами, как мальчишка… «Юноша бледный со взором горящим»…

– Всё может пойти по-другому! – упрямствовал Кравино.

– Да ни хера ничего не пойдёт! – почти истерично взвизгнула Азира, злясь, чтобы не заплакать. – Обычные бандитские разборки, смена паханов… Мало ли их мы с тобой уже прошли… Куда ты опять головой лезешь в пасть крокодила?!

– Асенька, пока живёшь – надейся… – выдохнул он, поцеловал отечески, в лоб, – и растворился в надежде.

– Не станет Ельцина – ах, скажите, какое счастье! От того, что в унитазе смоют говно – унитаз не перестанет быть унитазом. Старое смоют – новое навалят, когда уже Манул повзрослеет?! Рок есть рок – сказала себе Азира, уходя к пышному новогоднему столу и зачерпывая ложкой «оливье». – Плетью обуха не перешибёшь…

А теперь вот:

«Бог пожалел – замену прислал», – саркастически прикинула Пума, видя, как мнётся на пороге её верный, безотказный, и всегда рядом по жизни шагающий Янус…

– Слушай, Орлаев, что-то не так в нас с тобой... Сторонятся нас люди...

– А это жизнь такая пошла... Все всех сторонятся...

– Давай, ставь арбуз вон перед телеком, поедим, президента послушаем... Он у тебя солёный?

– Ты что... Натуральный...

– Жалко... Когда я маленькой была, мне соленые арбузы давали, я давно их не ела.

В большой зальной комнате у Азиры, не в пример бесхозяйственному Орлаеву, был развернут лучший из домашних кинотеатров: с огромной, в полстены, диагональю экрана и столбиками модных стереоколонок. Здесь мерцала драгоценной полировкой испанская мебель натурального дерева, а на журнальном столике в серебряном ведре со льдом дожидалась своего часа бутылка шампанского. Кожаный диван, как огромный, разлапистый гиппопотам, занимал место вдоль всей стены, а его маленькие клоны – кресла белой кожи с золочёными заклепками – развернулись к экрану, к диким песням и пляскам «Голубого огонька».

– А я свой телевизор разбил... – посетовал Октава.

– Бутылками, что ли, кидал?

– Нет, напрасно ты про меня так думаешь... Просто, как обычно, носил его по комнате – туда-сюда, носил и...

– Ладно, это твои дела... Или ты к тому, чтобы я тебе денег подкинула на новый?

– Нет конечно! И у самих револьверы найдутся!

– Садись, давай... Отметим ещё один годок совместной нашей жизни, Октавонька... Открывай глобус, там у меня телавская коллекция вин, выбирай, какое понравится...

– О! А я все время думал – нахрена эти глобусы, какие-то они непрактичные...

– Стилизация под Колумбовы времена...

– Я и говорю – геодезически они какие-то неточные...

– А зачем они тебе – точные?! Воевать по ним собрался, стратег?

– Не повторяй перестроечных говномифов…

– Ты не бухти, а наливай и пей... И я с тобой выпью...

Они звонко столкнули хрусталь фужеров, издав мелодию зимы, и опрокинули бесценные вина многолетней выдержки в прожженное пьянкой нутро.

Азира закурила. Она немного сдавала в последние года два-три – легкие морщинки побежали от уголков глаз, кожа стала посуше, волосы стала красить – на её черной как смоль прическе даже одинокий седой волосок бросался бы в глаза...

Чаще всего мечты человека наказываются их исполнением. Увядавшая Азира прошла через точку высшего триумфа, и теперь с недоумением оглядывалась на неё: неужели ради вот этого я целую жизнь мучилась и надрывалась? Нет, ясно, что не ради этого, – а тогда ради чего?

Однажды Кравино сломался – и сознался ей, что сила её притягательности сильнее смерти, сильнее пыток.

– Ни пытки, ни близость смерти не сломили меня… Но ты сильнее, Аза. Скажи только одно слово, и я всё брошу… Два частных лица, мы сменим фамилии, сделаем себе надёжные легенды и вынырнем медовой парочкой на Ривьере Ниццы или в Венеции!

– Нет, – ответила Орлаева просто и буднично. Тон ответа удивил Савла даже больше, чем содержание.

«Вот уж чего он не ожидал, – мстительно думала Азира, – так это моего отказа…».

– Ася, ну тогда… Я вообще ничего не понимаю…

– А ты никогда ничего не понимал в женщинах! Это не твоя епархия, Савлик! Ну, вот слушай, раскидаю тебе на пальцах, как малолетке… Во-первых, уже поздно. Раньше надо было, понимаешь? Теперь уже наш с тобой поезд ушёл… Во-вторых, что более важно, – я всю жизнь любила функцию, а не мужчину… Поняла это только недавно. Я вот с таких лет, – Азира показала ладонью рост невысоко от пола, – любила в тебе «дельта, лямбда, кью», график твоей функции…

– Чего?!

– Всё равно не поймёшь, это только женщины понимают, одна умная женщина мне это и объяснила однажды… Я любила в тебе функцию, и люблю в тебе функцию, но не мужика, который предаёт свою функцию, пусть даже у мужика и фамилия будет Кравино…

В-третьих, что самое важное, – это не ты сейчас говоришь, а твои слабость и усталость… Если бы я ими воспользовалась, через полчаса ты бы начал поедать себя, а через три дня – ненавидеть меня… Ты можешь изменить тысячу раз – своей Айле, или мне, или ещё какой-то бабе, и остаться живым. Но изменить своей дельте, лямбде и кью на графике – для тебя равносильно самоубийству. До Ниццы, слабак, я довезла бы только твой труп. А если бы это был ходячий труп – то только страшнее…

– И вывод? – впервые в жизни генерал ждал её решения, а не навязывал своего. Она с полминуты наслаждалась этой новой необычной ситуацией, а потом отсекла все радужные фантазии:

– Ничего уже не изменишь, Савл. Когда тебе нужно, приходи и пользуйся мной. Как ты всегда и делал, понимая, что просто пользуешься… Мы оба стали только функцией, Манул, и за пределами этой функции нас обоих не существует. Мы будем спасать эту долбанную страну – вопреки своим силам и возможностям, вопреки желанию её граждан-самоубийц, вопреки собственным желаниям, когда весь мир будет против нас, потому что нас ничто уже не остановит… Мы – «дельта, лямбда, кью».

И всё пошло по-старому: за колючим исключением того, что годы брали своё…

«А все-таки Азира прекрасна!» – оценивал её теперь Октава.

Жена, закинув нога на ногу, курила с затягом, на тонком запястье играл светом бриллиантовый браслетик... Такая же стройная, такая же вкусная – как в первый день их роковой встречи... И Орлаев снова хотел её – как и много лет, – как лисица хочет виноград, как кусальщик хочет собственный локоть, как курица – летать... Рассказать братве – никогда не поверят: столько лет вместе, попка к попке, как говорится, грудь к груди, во всех видах, во всех одеяниях и без оных, на кухне вдвоем, в ванной вдвоем... И пожалуйста – кроме травмы, кроме редчайших коротких «близостей» ничего и не было...

– Слушай, Орлаев! – устало попросила Азира, словно угадав его мысли (впрочем, по остановившемуся на ней жаркому взгляду немудрено понять было). – Я тебя как человека, как брата пустила, да? Давай хоть сегодня не приставай...

– «Я один и ты одна... ла-ла-ла-ла...» – игриво пропел Октава вслед за бесновавшимся на плазменном экране эстрадным педиком.

– Орлаев...

– Тогда ногу прикрой... У тебя халат отпал, прямо до бедра видно, я с тобой заработаю-таки простатит себе...

– Как ребенок, честное слово... – журила его Азира, плотнее запахиваясь в свой роскошный азиатский халат гейши. – Простатит он себе заработает... Да хоть бы скорее уже... Хоть я бы отдохнула от ручонок твоих шаловливых...

– Не дождётесь, господа буг’жуазия! – по-ленински картавил Орлаев, пришедший почему-то в весёлое состояние духа. – Хотя, впрочем... Азира, мы с тобой не мальчики ведь уже... Может, Бог с ней совсем, с этой половой жизнью, а? Будем по монастырям ходить, поклоны бить... А спать ведь и по одному можно – если спать, а не рукосуйничать...

– Железные у тебя нервы, Орлаев, завидую я... – улыбнулась Пума, а в уголках бело-угольных удивительных глаз блеснули две капельки. – Один он спать будет... И не страшно?

– Чего? – опешил Октава.

– Да всего! Темноты вот, одиночества... Дел наших с тобой, а? Думаешь, я такая прыткая, мне бы только на сторону гулять?! Нет, Октавочка, с этим-то как раз проблем никогда не было... На каждую мою копейку по десять ртов, сам знаешь... Всё сделают... А на самом деле – ничего... Ничего! Ты можешь это понять?

– Какая ты пошлая, просто, неудобно мне с тобой... – кокетничал Орлаев.

– Я ему сказала, что если он сегодня не явится – я повешусь. Ну, так, на пушку взяла, на вшивость проверить…

– Кому?

– Ему. Отстань. Только не ври, что ещё не понял…

– Понял.

– Чего понял?

– Чтоб не врать…

– Он мне клятвенно обещал, что сегодня будет мой.

– Ну и?

– Так что вот сижу, вешаюсь, как видишь...

– Я тебе не дам! – важно объявил Орлаев. – Ты мне живая нужна!

– Ну так! Естественно! С кого сосать-то будете, если окочурюсь... Такая вас толпень, здоровенного мужичья, – иной раз страшно делается – помру вот, на кого останутся...

– Нечего, нечего... Ты без нас бы тоже одна не выкрутилась... Как понаехали бы братки на слабую женщину...

– Ну, вы и так понаехали! И на меня, и в столицу… Уверяя, что на всё готовы, и любите до оскомины…

– Азира, Азира... Однажды одна очень умная женщина объяснила мне, что готовность на всё – это ещё совсем не любовь... И по большому счету – если любви нет, то это как с квартирой – нет и взять неоткуда... Ты хочешь, чтобы тебе отслюнявили любовь, как купюру, – но её нельзя отслюнявить, она ведь требует отдать человека целиком, без остатков, довесков и усушек... И самое смешное, Азира, ты прекрасно это знаешь сама и объясняешь тем, кого не любишь… И тоном учителки, Марь Ванны... Но как дело доходит до внутреннего – «ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад...».

– Ты думаешь, это судьба, Орлаев? Думаешь, ничего сделать уже нельзя?

– Я думаю, ты просто всегда была очень сильной. Поэтому настоящие люди тебя боялись, не подходили, а липла всякая мразь, вроде меня...

На этот раз Азира протестующе воздела руки. Орлаев оценил жест – и грустно засмеялся, польщённый.

– Нет, не надо дергаться, я себе цену знаю, и не нуждаюсь, чтобы мне её набавляли по знакомству... – качал Орлаев седеющей головой. – Так вот, Азира, ты была слишком сильна, а сильные самодостаточны, и потому одиноки. Ты не просила – ты всегда только давала, несла, удовлетворяла... И мой тебе совет: попытайся стать слабой. Не лезь ты всегда наверх, иногда можно лечь и под кого-то, естественно, не только в физическом смысле... Слабые люди – они как маячки для всех благородных, а сильные – магниты для мрази...

– Орлаев! – сказала Азира, обнимая шею мужа. – А общение со мной не проходит для тебя даром... Двадцати лет не прошло – а ты уже стал разбираться в психологии, а?

Она достала роскошную, драгоценного дерева, увитую среднеазиатским орнаментом гитару, и легонько тронула струны…

– Айлы, – пояснила удивленному Орлаеву. – Наследство, так сказать… Савелий Манулович отдал, ты говорит, умеешь, а мне только слезы лить…

– Не забыл ещё нашу свадьбу старик! Эх, Ася, сколько лет вместе – и хоть бы раз, на большой праздник, взяла бы пару аккордов…

– А оно тебе надо?

– Мне – надо…

Азира коснулась пальцами струн. И впервые за много лет, чуть ни с самой свадьбы, в её исполнении обалделый Орлаев услышал трогательный шансон:

…Все покупается и продается,

И жизнь откровенно над нами смеется:

Мы негодуем, мы возмущаемся,

Но продаемся и покупаемся…

– Сама придумала?

– Нет. Омар Хайям. За тысячу лет до нас с тобой.

– Ни хрена в этом мире не меняется! – покачал головой двуликий Янус. Он снова валял дурака. Он прекрасно знал Омара Хайяма. Но у него была своя маска в этой tragedia dell’arte[62], и за много лет он к ней уже привык, сросся…

Куранты пробили 12 часов. Вся страна поднялась из-за столов, чтобы разливать откупоренное шампанское. Орлаевы тоже встали с кресел, как образцовая семья, выпили шампанское – «пока часы двенадцать бьют» – и поцеловались с пожеланиями всего наилучшего друг другу в будущем году. По-родственному. Как брат и сестра.

Январь 2024 года, г.Уфа

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Роман, предшествующий и параллельный сюжету романа «Хищь или анатомия терроризма», «День Литературы», 02.03.2022, https://denliteraturi.ru/article/6386

[2] Строки из песни Владимира Высоцкого «Агент 07». Имеется в виду Марчелло Мастрояни – итальянский киноактёр, лауреат наиболее значимых итальянских, европейских и мировых кинопремий, очень популярный в СССР.

[3] Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности (ОБХСС) – отдел, в составе системы органов внутренних дел СССР (милиции) по борьбе с хищениями социалистической собственности в организациях и учреждениях государственной торговли, потребительской, промышленной и индивидуальной кооперации, заготовительных органах и сберкассах, а также по борьбе со взяточничеством и спекуляцией. До 1991 года находился в составе МВД СССР.

[4] ЗАЗ-966 «Запорожец» – советский автомобиль I группы малого класса, выпускавшийся Запорожским автомобильным заводом. За характерную форму воздухозаборников ЗАЗ-966 в народе прозвали «ушастым».

[5] Эрих Фромм ввёл термин «гуляш-коммунизм», которым обозначил сведение понятия коммунизма к удовлетворению материальных потребностей. Фромм считал, что обуржуазивание этого коммунизма и есть исток социального безумия. С тех пор термин «гуляш-коммунизм» прочно вошёл в политологию.

[6] В данном случае не название сказочного края А.С. Пушкина, а русское название всякого излучистого морского берега, имеющего форму дуги.

[7] На ряде тюркских языков традиционный лозунг советского времени «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» звучит как «Ленин яшади, Ленин яшамак, Ленин яшаякакдир».

[8] Лат. афоризм: «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».

[9] В данном случае не праздник, а высшая точка горного перевала, с которой повозка катится в обе стороны, в какую ни толкни.

[10] Паргелий или «солнце с ушами» – оптический эффект «растроения» солнца в холодные зимы из-за преломления солнечного света в кристалликах льда, парящих в атмосфере.

[11] Согласно официальным данным ООН, до предательства и гибели ССCР входил в число 5 стран мира, способных самостоятельно производить все виды промышленной продукции, известные человечеству.

[12] Владимир Маяковский, поэма «Владимир Ильич Ленин».

[13] Так называют соболиный мех высшего качества, идущий на самые элитные соболиные шубы.

[14] «Что позволено Юпитеру, то не позволено быку» – древнеримская пословица.

[15] Симпатия, чувство, родство душ (фр.).

[16] Официально система рейтинга отелей ограничивается пятью звёздами, добавочная шестая, но есть и некоторые отели, именуемые «семизвёздочные». Это неофициальное звание указывает на то, что уровень роскоши в таких местах зашкаливает.

[17] «Номер 407... принять доставку... и не откладывать!» (фр.).

[18] Термостойкое блюдо для горячей пищи, обычно мясной, с крышкой и подогревом.

[19] Тарелка под канапе... Мармит под горячее мясо... Молочник, кофейник, сахарница (фр.).

[20] Ярким примером является дело главы МВФ Доминика Стросс-Кана. 3 апреля 2011 года на ежегодном заседании МВФ и Всемирного банка он выступил с концептуальной полуторачасовой речью, в которой заявил, что «Вашингтонский консенсус с его упрощёнными экономическими представлениями и рецептами рухнул во время кризиса мировой экономики и остался позади». Вскоре после своего выступления, угрожавшего мировой долларовой системе, Кан был снят с рейса и арестован по обвинению в сексуальных домогательствах к служащей отеля 32-летней уроженке Гвинеи Нафиссатоу Диалло. Затем был выпущен под залог в 1 миллион долларов и переведён под домашний арест. Примечательно, что в попытке выпуска под залог до его отставки было отказано. Далее нью-йоркский суд освободил Стросс-Кана из-под ареста в связи с новыми обстоятельствами: появились материалы, доказывавшие, что горничная отеля «Софитель» лгала и все подстроила. Уголовное дело было прекращено. ФРС США добилась своего и спустила дело «на тормозах».

[21] При А.Линкольне, к середине 1863 года, правительство США обрело финансовый суверенитет и могло эмитировать собственную валюту. Вскоре после этого А.Линкольн был застрелен. После него президентом США стал Джеймс Гарфилд, которого застрелили после высказанной им публично фразы: «Тот, кто контролирует денежную массу страны, является полным хозяином её промышленности и торговли».

Следующим президентом США, который бросил вызов банковской мафии, был Уильям МакКинли. Он также был застрелен в 1901 году. После этого ФРС США – частная лавочка, печатающая бесконтрольно как американские, так и (после Бреттон-Вудской конференции) общемировые деньги, стала безусловно-доминирующей финансовой системой на планете.

В 1963 году была сделана последняя попытка обуздать Чёрный Орден. Джон Кеннеди издал исполнительный указ № 11110, который разрешал министерству финансов выпускать серебряные сертификаты, если они были необходимы. Кеннеди пытался вернуться к возможности государства эмитировать собственную валюту, независимо от частных банкиров. Через несколько месяцев после этого президент Джон Кеннеди был застрелен.

Незадолго до смерти в одной из своих речей Кеннеди наивно сказал: «Мы, по своей природе и исторически, – народ, противостоявший секретным обществам, тайным орденам и закрытым собраниям. По всему миру нам противостоит монолитный безжалостный заговор, который тайными средствами расширяет свою сферу влияния...».

Политическая элита США сделала выводы из убийства братьев Кеннеди, и следующий президент США Линдон Джонсон сразу после вступления в должность заблокировал действие указа № 11110, а через некоторое время и вовсе отменил его…

[22] Кант рассуждает так: человек не мог бы быть свободным, если бы у него было лишь тело. В таком случае мы подчинялись бы строгим законам мироздания и действовали бы так, как оно нам наказывает. Но факт свободы человека очевиден, говорил Кант. Если это так, следовательно, в человеке должен быть какой-то нематериальный элемент, не зависящий от законов мироздания. Этой частью является душа. Кант писал, что «…если понаблюдать за поступками людей, можно усмотреть причины, по которым они принимают именно такое решение. Однако, несмотря на это, у каждого человека перед совершением любого действия есть время, которое дает ему возможность совершить свободный выбор и принять то или другое решение. Это и называется свободой».

[23] Flute (в переводе с английского «флейта») – высокий и тонкий бокал на длинной ножке. Coupe de champagne – креманка для шампанского в форме широкой чаши на ножке.

[24] «Несносным ребёнком» и «выскочкой», но при этом «человеком круга» и «нужной персоной».

[25] Идиоматическое выражение: «Я не хотел попасть к ним в руки» (фр.).

[26] Олег Семёнович Шенин оставался председателем КПСС до своей смерти 28 мая 2009 года. Не имея никаких средств, формально сохранённая им КПСС не могла вести никакой политики и превратилась в малочисленную секту.

[27] Имется в виду советский премьер Николай Иванович Рыжков, который, находясь в зоне армянского землетрясения и видя жертвы, публично расплакался. Этот кадр попал на ТВ, и тогдашний предводитель либералов А.Собчак стал дразнить Рыжкова «плачущим большевиком», чтобы его унизить и политически похоронить.

[28] К примеру, в США Теду Лаю, конгрессмену из Калифорнии, да и не только ему, самоубийство Питера Смита, который пытался получить недостающие электронные письма Хиллари Клинтон, «кажется ужасно подозрительным».

[29] Например, беглый российский «олигарх» Б.А. Березовский по официальной версии повесился в Лондоне, у себя дома, в ваной комнате. Причиной смерти стало повешение, констатировали эксперты после исследования тела покойного. Газета «Гардиан» уточнила со ссылкой на источники, близкие к следствию: у Березовского сломано ребро. Но потом английские власти быстро замяли эту версию, не опровергнув, а просто… забыв.

[30] Система ремешков, которые закрепляются на бедрах, икрах и щиколотках. Аксессуар чаще всего изготавливается из натуральной кожи.

[31] Песня о незнакомом певце, 1982, авторы: Андреев Н. – Энтин Юрий.

[32] Памятник Дюку (герцогу) де Ришельё в Одессе – бронзовый монумент в полный рост, посвящённый Арману Эмманюэлю дю Плесси, герцогу де Ришельё, открыт в 1828 году.

[33] В каноническом Исламе Иисус – расулюллах, т.е. «посланник Аллаха».

[34] Т.е. «речение истины», одно из имён Иисуса Христа в Коране.

[35] В Коране Иисус назван Масихом, т.е. мессией.

[36] Аль‘Имран 3:59.

[37] Модель Lada 2104.

[38] Так в СССР в просторечии называвали ВАЗ-2106 «Жигули»-седан.

[39] Есть весьма красноречивый пример в воспоминаниях «Ещё одно слово о Гайдаре» Ю.Лужкова и Г.Попова: «Был февраль 1992 года. На совещании, которое вел Егор Тимурович, рассматривались неотложные меры по финансированию социальных программ. Народа собралось довольно много в зале, где в недавнем прошлом восседал Егор Лигачев. За тем же столом сидел Егор, но уже другой – Егор Гайдар. Шло обсуждение социальных вопросов по строительству школ, по пенсиям, к тому времени почти обнуленным, по сбережениям граждан, тоже превратившимся в пыль. И все тот же один из авторов этой статьи проинформировал Гайдара о том, что в Зеленограде наша медицина зафиксировала 36 смертей из-за голода. На это Гайдар ответил просто: идут радикальные преобразования, с деньгами сложно, а уход из жизни людей, неспособных противостоять этим преобразованиям, – дело естественное. Тогда его спросили: Егор Тимурович, а если среди этих людей окажутся ваши родители? Гайдар усмехнулся и сказал, что на дурацкие вопросы не намерен отвечать».

[40] В «Железной дороге» поэта Некрасова крайне саркастически поэт спрашивает у спутника: «Кажется, трудно отрадней картину нарисовать, генерал?». Выражение стало нарицательным.

[41] Аномия – состояние, характеризуемое распадом норм, регулирующих социальное взаимодействие. Понятие аномии введено в социологию Э.Дюркгеймом.

[42] Автор даёт подлинные цитаты из газеты «Известия» 1992 года.

[43] Lincoln Continental – автомобиль представительского класса, выпускавшийся компанией Lincoln (дочернее подразделение Ford) в разные периоды с 1939 по 2002 год.

[44] Известный антисоветчик и диссидент Вячеслав Игрунов вспоминал: «Большая группа молодых реформаторов в 1989 году поехала в Чили перенимать опыт Пиночета, там были Найшуль, Чубайс, Львин, Васильев, Болдырев и многие другие. Вернулись все в полном восторге. Осенью 89 года у нас были очень тяжелые споры на эту тему. Они же размышляли после поездки так: сделать нищим население, чтобы обесценить рабочую силу, а наши не очень хорошие товары получили бы конкурентоспособность за счет дешевизны; сконцентрировать ресурсы в руках немногих, чтобы эти немногие могли конкурировать на международном рынке. Я им говорил: эти методы приведут к забастовкам и развалу страны. Они ответили, что понимают это, потому главная задача сначала уничтожить профсоюзы. Я возразил, что с профсоюзами можно договариваться, а без них будут радикалы и «дикие» акции протеста. Их ответ на мою реплику ошеломил: «А что, у нас пулеметов нет?».

[45] Франсезинья (Francesinha) – сэндвич из хлеба, мяса и сыра с добавкой разнообразных соусов, в которых и заключается «душа блюда».

[46] Должен ли я напомнить вам, что это было условием вашего прихода? (англ.).

[47] Это само собой разумеется... Мне просто любопытно... (англ.).

[48] Ельцин, придя к власти, предал и продал Э.Хонекера, много десятилетий верой и правдой служившего России, бывшего главу ГДР. Продажа Хонеккера в ФРГ была намечена ещё в декабре 1991 года. 29 июля 1992 года Эрих Хонеккер был выслан в Берлин, где в аэропорту Тегель был арестован и препровождён в тюрьму Моабит. Это был второй его срок в Моабите, первый он там сидел при гитлеровской власти. Там он и скончался…

[49] В тюрьмах и изоляторах камера БС, от сокращения «бывший сотрудник», привилегированная камера для особых заключённых, которых нельзя, или начальству неугодно, подсаживать в общие «хаты».

[50] «Дядюшка Поджер вешает картину» – небольшая юмористическая зарисовка Джерома К. Джерома, высмеивающая неумелость обывателя при забивании гвоздей в стену.

[51] Du glaubst zu schieben und du wirst geschoben, нем., «Ты думаешь, что движешь, а тебя самого двигают» (известный афоризм из «Фауста» Гёте).

[52] Лат., церковное, «Тайна беззакония».

[53] Ошпазы – так называют поваров, готовящих плов.

[54] Шенгенская зона – пространство из 27 европейских государств, отменивших пограничный контроль между собой в 1985 году.

[55] Акоспоры спорыньи в природе разносятся ветром и насекомыми. Вспышки заражения посевов ранее неоднократно прослеживались в странах Европы и России, об этом свидетельствует история средневековья, особенно тех периодов, когда была объявлена охота на ведьм и колдунов. Наевшись хлеба со спорыньёй человек то видел вампиров и оборотней, то сам себя видел вампиром и обротнем.

[56] «Уже́ виденное», психическое состояние, при котором человек ощущает, что когда-то уже был в подобной ситуации (фр.).

[57] Вид мобильной связи, популярный до эпохи доступных мобильных телефонов. Работал в режиме СМС-сообщений. Впервые пейджинговая сеть появилась в России перед Олимпиадой 1980-го. Первыми в СССР тогда стали использовать пейджеры производства английской компании Multitone.

[58] Полозков, Иван Кузьмич, на Съезде народных депутатов РСФСР состязался с Ельциным, рассматривавшимся как кандидат либерального крыла Съезда. Два тура голосования на Съезде не принесли победы ни Полозкову, ни Ельцину. После чего заговорщики заменили кандидатуру Полозкова на А.В. Власова, у которого Ельцин выиграл, набрав на 4 голоса больше. Как впоследствии вспоминал сам Иван Кузьмич, «перед решающим голосованием я объективно опережал Бориса Николаевича голосов на 120-130. И тут меня вызвали на Политбюро и в приказном порядке велели снять кандидатуру, якобы чтобы не допустить раскола съезда».

Режиссёр С.Говорухин вспоминал в мемуарах: «Никогда не прощу себе. В 90-м году вышел мой фильм «Так жить нельзя». В Верховном Совете выбирали председателя. Ельцин не проходил. Состоялось уже два голосования... Перед решающим голосованием депутатам показали мой фильм «Так жить нельзя». Наутро состоялось третье голосование. Ельцин победил. Всего четырьмя голосами. Это была уже прямая дорога в президенты России. Лет через пять сижу я с одним губернатором. Я жалуюсь, что вот, мол, по моей вине этот пьяница и разрушитель стал президентом России. Никогда не прощу себе... Мой собеседник хлопнул меня по плечу: «На мне еще большая вина висит... Я тогда два голоса подделал!».

[59] Bespoke (англ. – «bespeak» – заранее оговоренный) означает изготовление одежды вручную по индивидуальному заказу и меркам.

[60] Сиагрий (лат. Afranius Syagrius, 430-487) унаследовал область между Луарой и Соммой со столицей в Суасоне. Оставшийся последним представителем Империи на Западе, он именовался титулом Дюк (провинциальный военачальник), но соседние германские племена называли его «королём римлян» (отсюда одно из названий его анклава).

[61] us с маленькой буквы означает «нас», а US с большой – «Юнайтед Стейт», США. Юкей – «Юнайтед Киндом», т.е. английское королевство.

[62] Commedia dell’arte, или комедия масок – вид итальянского народного (площадного и уличного) театра. В его основе был принцип tipi fissi, в котором одни и те же персонажи (маски) участвуют в различных по содержанию сценариях.