Вячеслав ЛЮТЫЙ. УВЕЛИЧИТЕЛЬНОЕ СТЕКЛО. Классики или современники: отношение к читателю и текущей реальности

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

УВЕЛИЧИТЕЛЬНОЕ СТЕКЛО

Классики или современники: отношение к читателю и текущей реальности

 

Современная литература соотносится с действительностью как-то разноречиво, непоследовательно и не очень внимательно.

Либеральная часть нынешней российской прозы погружена в пристальное рассматривание частной жизни благополучного в социальном отношении гражданина. Причем, как правило, не ментального гражданина России, но «гражданина мира», в силу личных обстоятельств обретающегося на территории нашей страны. Уже это усекновение панорамы объективной реальности свидетельствует о том, что здешнее прошлое, в том числе и родовое, для подобных людей не актуально. Хотя бы потому, что касается не их самих, а по времени уже дальних родственников, у которых, возможно, что-то и случилось в жизни не так – печально или трагично, но это остается за границами повествования.

Еще один пласт произведений – проза, касающаяся исторических страниц нашего государства, где практически отсутствует объективный, взвешенный взгляд на минувшее, и автором преследуется та или иная социально-политическая цель. Что и говорить, к литературе в истинном значении этого понятия подобные сочинения не имеют никакого отношения. Перед нами – целевые тексты, которые соотносятся в большей степени с технологиями манипуляции человеческим сознанием.

Современную беллетристику, где непременно должно присутствовать описание убийства или сладкого соития, кошмарная тайна или энергичный мордобой, уже загодя можно вывести из пространства художественного произведения как такового.

Остается еще имитация психологического погружения в «богатый душевный мир» героя, предстающего перед читателем в своего рода амбивалентной ипостаси. Как двуликий Янус, вот тут персонаж, условно говоря, «хороший», а вот здесь – наверняка «плохой». При этом забывается, что для достоверности литературного портрета необходимо все-таки доминирование той или иной части облика героя, тогда как её противоположность может проявляться лишь в строго дозируемой степени. И если на страницах книжки изображается, скажем, людоед или маньяк, но только по-своему очень-очень добрый – стоит сразу сказать себе: дурят нашего брата-читателя, морочат голову.

Разумеется, названные приметы огромного числа нынешних литературных текстов достаточно схематичны, однако даже в таком саркастическом перечислении определенно прослеживается типичность их пребывания в списке тематических предпочтений сегодняшних влиятельных издательств.

Все названное относится к прозе. С поэзией положение куда печальней. «Автоматическое» стихотворное письмо, когда развитие сюжета в целом зависит от словесных деталей предыдущей строки – при отсутствии творческой сверхзадачи – превратилось в своего рода литературную гангрену. Подобное унылое версификаторство разлагает всякое действительно художественное свидетельство о реальном мире, в широте и глубине его, и о человеке как о личности, способной превратить хаос, внутренний и внешний, в некое точное слово или поймать определяющий смысл происходящего, что подтвердит важность присутствия лирического героя в современной смутной действительности.

Свою лепту в процесс распада поэтического текста вносит также внутренняя установка пишущего на самовыражение: дескать, перед тобою, читатель – творец, чуть ли не волшебник, он складывает слова и смыслы по собственному произволению. И пусть результат этого сложения никаким боком не касается ни сердца и судьбы другого человека, ни в целом реалий бытия, но общая картина – текст, голос, артистическая повадка автора – выглядят увлекательно, особенно для молодежной аудитории.

Найдётся еще не одно свидетельство неосновательности либеральной литературной практики, но важно понять одно: перед нами – не собственно литература как великий способ исследования трагических коллизий нашего мира, не склонность увидеть красоту и милосердие в долине жестокости и равнодушия, но – имитация форм и наработок русской литературной классики с включением приемов и ракурсов иноязычной поэзии и прозы.

Что же этому противопоставить?

Пространство действительно почвенной русской литературы сориентировано на глубокое читательское восприятие текста и душевное сопереживание. Здесь кажутся чужеродными произведения, где автор стремится предстать перед всяким, кто откроет его книгу, писателем «выигрышным», что будто поглядывает на себя в виртуальное зеркало: «А хорош ли я? – Ой, как хорош!..». Подобное позерство отменяет потенциальную сверхзадачу художника, который пытается войти во внутренний мир своих героев и одновременно показать: жизнь состоит из противоположностей, но, преодолевая их борьбу, она утверждает себя как постоянно обновляющееся начало.

Минувшие тридцать лет российской истории вместили в себя многое. Но, пожалуй, самым главным оказалось неустранимое стремление русского человека к правде и справедливости. Оно преодолевает гнетущее обволакивание всего живого, плодотворного – паутиной лжи и воровства, несправедливости и жестокосердия. Невзирая на пропасть, разделившую бюрократическое государство и народ. Хотя отчасти народ все еще можно обозначить понятием «население», но только лицемер, слепой или эгоист не увидит, как с каждым днем военной операции на Украине множество частных людей в России мало-помалу заявляют о себе как о русском народе.

«Консервативный», «почвенный» писатель вынашивает замысел показать время, нравы, характеры, а также – печали и надежды людей, которых он видит и слышит, с кем говорит о текущем дне и современной эпохе. Это – главная творческая задача, а формы её воплощения могут быть разными. Самое важное, чтобы авторская интонация и стилистика соответствовали значительной художественной цели, а не просто являли собой наглядный пример профессионального мастерства писателя. Известно, что Лев Толстой временами намеренно делал ту или иную фразу в своих текстах несколько «неловкой», дабы уйти от гладкого литературного письма.

Разумеется, читатель сталкивается с разными прозаиками, и книга – конкретное воплощение изначального писательского замысла – бывает удачной или провальной. Но в почвенной литературе перед нами всегда высвечивается стремление автора сказать нечто не частное – но общее, не эгоистическое – но народное, не банальное и прекраснодушное – но глубокое, то, что по-настоящему тревожит его и заботит...

Сказанное о «консервативной» прозе хорошо соотносится и с поэзией, в которой «русская сердцевина» не отменяет всей сложности душевного устройства нынешнего человека. Здесь поэтический сюжет выстраивается автором тщательно и умело, что, впрочем, иной раз приглушает драматизм коллизий. В молодой поэзии, напротив, драматические интонации – вещь чрезвычайно ценимая, вот только картина мира бывает явлена тут довольно обрывочно и хаотично.

Если сопоставить корпус либеральной литературы с художественным пространством литературы консервативной и русской в главных своих чертах, то мы увидим, что находятся эти два множества, столь непохожие друг на друга, в демонстративно не равном положении.

В течение трех десятилетий отечественная литература публично представлялась исключительно как либеральный свод разнообразных сочинений «российских авторов». Тогда как произведения традиционно русские пребывали в маргинальном статусе и считались едва ли не любительскими, непереносимо старомодными. Такие акценты поставила властная элита минувших лет.

Но вот подули новые ветра... И вчера наработанное – казалось бы, увлекательное и яркое – внезапно обнажило свою ущербную сущность и предстало как искусственное, вычурное, умственное и неживое, адресованное, по преимуществу, лишь специально воспитанным читателям, которых – какая неожиданность! – оказалось не так уж и много. Народ же ждёт другой глубины и ищет иных смыслов в литературе. И теперь государство, как будто вынужденно, отдает некий минимум должного внимания почвенной словесности, однако по-прежнему продолжает поддерживать и опусы космополитические, заведомо бескорневые. Недавним примером служит книжная ярмарка на Красной площади и три книги, выпущенные под «шапкой» АСПИ (Ассоциации писателей и издателей): два автора – либеральные фигуры (Михаил Кураев, Валерий Попов), один – последовательный русский реалист (Виктор Потанин).

Возникает и ещё совершенно неожиданная мысль, которая так или иначе влияет на дальнейшее развитие отечественной литературы. Если раньше государство в своей ежедневной политике выглядело антагонистом традиционной литературы, которая была вынуждена противостоять мировоззренческому нажиму «капитанов рынка», то сегодня прежнее психологическое влияние власти во многом закамуфлировано актуальной в военное время патриотической риторикой. В этой связи в настоящий момент почвенная литература вправе отказаться от прямого отрицания идеологического наследия уходящего дня и сосредоточиться на художественном исследовании душевного космоса современника-соотечественника: отыскать там все искалеченное и, сколь возможно, его поправить. И поддержать всемерно национальное начало русского характера, в каких бы «осколках» оно ни предстало перед внимательным оком художника. Русская литература сама призвана строить представления о своем Отечестве и о его людях, а не послушно иллюстрировать появляющуюся там и тут гражданскую фразеологию самого общего свойства. Образно говоря, сегодня консервативная литература хоть и выступает в роли сироты, но не ждет широкого жеста от власть имущих, а сама обладает сокровенной и осознанной силой, позволяющей вступать в диалог с государством с позиций умного, убежденного и самостоятельного собеседника. И только в этом случае возможен плодотворный союз современной русской литературы и искусства в целом – с российской властью.

Закономерен вопрос: почему или по чьей вине ход событий осуществился именно так, а не по-другому? Ответить стоит вполне определенно: по вине российских издательств, политически и социально ангажированных, расширявших не панораму книг, адресованную читателю, а спектр заказных рецензий, позволявших называть плохое – хорошим, ничтожное – эпохальным, низкое – проблематичным. В результате чего массовый читатель сталкивался в книжных магазинах с сочинениями незначительными, тогда как подлинные творческие открытия, кажется, совсем не получали должного освещения в литературной критике (скажем, такова судьба романа «Заполье» Петра Краснова – наверное, лучшего произведения крупной формы о 1990-х годах). Да, диапазон выпускаемых издательствами книг постепенно расширялся, но здесь можно говорить лишь о вялотекущем процессе, а совсем не о результате, который появился бы как следствие однажды принятых умных и перспективных издательских решений.

Примечательно и выборочное профессиональное внимание университетских филологов исключительно к именам и книгам, обеспеченным издательской информационной поддержкой. Вместо того, чтобы заниматься углубленным поиском произведений редких по художественным достоинствам, пусть и малотиражных, вузовские исследователи современной литературы послушно принимают на веру славословия ангажированных рецензентов и авторов характеристик в премиальных буклетах. И, в свою очередь, принимаются с энтузиазмом искать им подтверждения в текстах книг, которые трудно воспринимать всерьез. Особенно, если сопоставлять их с классикой даже не «золотого века» русской словесности, а хотя бы её советского периода.

Примерно так выглядят взаимоотношения современной отечественной литературы с действительностью, которую авторы отображают с той или иной степенью адекватности на страницах своих произведений. Среди них совсем немного книг, где последние десятилетия нашей истории интерпретированы с подлинным трагизмом и погружением повествования в предшествующие века – с тем, чтобы последовательность событий, проявление злой воли, роковые стечения обстоятельств и недальновидность персон, принимающих судьбоносные решения, возникали перед внутренним взором читателя поступательно. А ведь именно так обнаруживается связь времен, исчезает случайность как исторический фактор, и тогда книга становится ориентиром для читательского взгляда на мир. С другой стороны, уже знакомые психологические портреты современников и порой повторяющиеся сюжетные ходы не являются литературными изъянами: они могут существовать в поле удачно найденной авторской интонации рассказчика и свидетельствовать о том, что нынешнее информационное и эмоциональное пространство не освоило до конца типажи и коллизии текущего дня. И это будет длиться до того момента, когда в нашей жизни появятся фигуры и действия, вчера еще немыслимые.

Сегодня в прозе нередко повторяются литературные образы священников, прежде бывших десантниками, или богатеев, принявших православные истины и жертвующих деньги на благое дело. Названные персонажи – совершенно реальные и многочисленные фигуры в повседневности. И, поскольку такие темы еще не «выговорены», не «выписаны» до конца, необходимо терпеливо воспринимать подобные сюжетные и изобразительные повторы в текущей литературе. Завтра – будет все другое, продиктованное военными подробностями сегодняшних месяцев, дней, часов и минут...

Если обратиться к русской литературе XIX века, которая во многом определила приемы изображения реальности в прозе и дала архетипы героев последующих десятилетий, то можно увидеть, что читатель в те времена был неуловимо отделен от художественной территории, на которой развертывались те или иные действия литературных персонажей. Между автором, его героем, воссозданным на бумаге творческим миром – и читателем существовала дистанция. Она позволяла отличать художественную проекцию от осязаемого мира. И очевидно, что подобное взаимное положение вещей было, условно говоря, правильным. Сегодня человек, безоглядно погруженный в виртуальные бездны, часто теряет всякое представление о действительности и воспринимает ту или иную модель или вариант возможного развития событий как нечто безусловно достоверное и окончательное. Ситуация болезненная и непродуктивная и в личностном, и в социальном плане. Именно потому русская литературная классика воспринимается как искусство слова изначально здоровое, в отличие от современной литературы, которая, слившись с читателем, приобрела массу его болезней – душевных, мировоззренческих, порою даже физических...

Положение классической русской литературы в обществе было привилегированным, издательства поддерживали писателей выдающихся, а не старались подменить их именами мимолетными и книгами легковесными, руководствуясь определенной доктриной. Разумеется, нельзя не признать, что во второй половине XIX столетия сложилась интеллектуальная традиция приветствовать произведения народно-демократические и во многом революционные, демонизируя вещи консервативного свойства. Пример романа Н.С. Лескова «На ножах», в котором саркастически прорисованы прогрессивные характеры, показателен, но никак не сопоставим с похожим распределением акцентов в наше последнее тридцатилетие. Система координат, в которой существовала русская литература тех лет, представляется куда более честной, нежели нынешняя сетка публичного внимания, организационной поддержки и финансового обеспечения.

Сопоставляя классику и современность, даже просто формулируя вопрос о читательском предпочтении, справедливо ещё раз отметить, что в духовном отношении классическая литература кажется творением куда более духовно здоровым, нежели современные книги. Наверняка найдутся исключения из этого определения, но пораженное множеством духовных болезней общество, каким является нынешний российский социум, оказывается в состоянии породить литературу, по преимуществу, страдающую самыми разными болезнями – и в изображении человека, и в отображении реальности, и в самой форме произведения, и в активном приближении читателя к воссоздаваемому образу мира. Конечно, чтобы преобразить социальный космос, нужно узнать его изнутри. Вместе с тем, все-таки важно помнить православное правило: изучение тьмы не приближает нас к свету... На этом фоне художественная классика, повторим, кажется значительно более гармоничной сферой искусства. Именно поэтому её внимание к человеку оказывается фундаментальным.

Так сложилась творческая эволюция литературы: от изучения человека – к изучению среды, в которой он существует. Сегодня среда доминирует, а человек превращается в противоречивый клубок взаимодействия телесного и интеллектуального, подвластный расчленению на биологические детали и умственные формулы. И если мы сохраним свое бережное внимание к классике, то никто не сможет удалить из наших духовных глубин Образ Божий. И уже отсюда будем вглядываться в мир, в котором живем мы сами и будут жить наши дети: читая современную литературу, споря с ней и поддерживая книги о любви и правде, о справедливости и мужестве, о родной земле, о которой мы думаем – Русская...