Олег АЛИТИС. ВСЁ ИДУ, ИДУ ДО КРАЯ… Поэзия

 

Олег АЛИТИС

ВСЁ ИДУ, ИДУ ДО КРАЯ…

 

ЛАЗАРЮ ЧЕТВЕРОДНЕВНОМУ

Я вижу, мессия уходит,

исполнив мольбы двух дев,

не глядя, как с тела лохмотья

рвёт Лазарь-Четвероднев.

Оживленный словом бога,

не сможет уже истлеть,

качаясь стоит у порога,

как рыбка, прорвавшая сеть.

Ещё он не понимает,

проклясть или благодарить

за то, что ему вручают

нервущейся жизни нить.

Свидетельство вышней силы,

назначенный окрылять,

он станет во славу мессии

таиться и окормлять.

Пойдёт, не отпетый на тризне,

столетьями, верно, не рад

ни ужасу вечной жизни,

ни горечи вечных утрат...

 

Размыт беспощадною Летой,

затоптан за давностью лет,

на древних путях планеты

теряется Лазаря след.

Живёт ли в миру веками,

прописанный навсегда,

а может, он – мыслящий камень,

несущая память вода?

Тут скрыта великая тайна.

Легендами окаймлена,

как молнии дальней блистанье,

для нас недоступна она...

 

Молчит одинокая крипта,

но раки отверсты уста...

Смотрите, там приоткрыта

божественная пустота.

 

АФРОДИТА

Дал свисток буксир, над рекою крики:

– Девушка, сжалься! Плыви сюда!

Но горда богиня и солнечные блики

На коже бронзовеющей и ручьями вода.

 

Волосы золотистые, в глазах – полнеба,

Такая в них юная божественная синева...

От эдакой иконы, как от краюшки хлеба,

Мужика голодного кружится голова!

 

Природа откровенна! Что – две полоски?

Клочок на бёдрах, на грудях клочок –

И мечтой несытой прыщавые подростки

Птенцов своих проснувшихся прячут в кулачок...

 

Вот парит над сеткой с правого края,

Взмах руки прекрасной, вопли: – Мочи!

Она не в волейбол, она вами играет,

Сказкой зачарованное племя мужчин!

 

Красота такая – оберег от глупых,

Для сильных да уверенных вызов – обладай!

Искушенье Зевсово – в охапку, в губы,

И мигом умчать в мифический край.

 

Судьба только смертная лоб ей туманит:

Сможет ли по жизни идти без потерь?

Счастьем ли нальётся, проклятием ли станет?

Всё определится вскоре... Проверь!

 

КТО ТАМ...

Кто там погуливал в «Сашкином садике»,

с пивом стоял, папироски покуривал,

нагло поглаживал тощие задики

юным «маруськам», метившим в курвы;

или же с Герцена, может, с Грановского,

вдоволь нанюхавшись лекторской плесени,

в садик кидались для свежего броского

слова стихов или Галича песенок;

и вдалеке от родительниц вдовствующих

здесь, под тенистыми «царскими» клёнами,

всласть гомонили стайкой жидовствующих,

Родину, власть и друг друга поклёвывая.

 

К этой плеяде разнузданных гениев

модных течений искусств и поэзии

как-то пришёлся чуждый им генами

парень лохматый из рощи запресненской.

Свитером штопанным, стоптанной обувью,

взглядом открытым, румянцем чахоточным –

так,
             отличаясь от прочих в обойме

юных поклонников конских источников,

проще в пивных было слушать о судьбах

тягловой силы всего государства –

войнах, увечьях, неправедных судьях,

лесоповалах и прочих мытарствах...

 

В заднем кармане школьная в клетку

под идиотским названием «Лучшее!»,

где хоронил размышлений скелетики

в близком соседстве с рифмованной чушью, –

редко вилась в ней строка, ярким пламенем

смыслы сплавляя негаданным образом,

ставя подножку и ритмом неправильным,

и вольной рифмой, и мужеством борзым,

хищные тропы сбегали из логова

и пробивалась, как у колодников,

жуткая смесь просторечий и «Прологов»

так не похожа на вымыслы «додиков».

 

Ну да чего там! «Машки» их побоку!

Скучные куклы! Не здесь интерес!

– Вон, поглядите-ка, Ленин облаком

над Арсенальской к вождям перелез.

Вот бы задал он задастым троцкистам!

Тут же заметили: – Вот идиотик!

Право, друзья, здесь раскрылся нечистый

эпизоотии эпизодик!

– Знаешь, старик, ты ведёшь – вызывающе!

Разве в заплатах – духом богач?!

Нашей когорте такой не в товарищи,

так что канай по-людски и не плачь!

 

«Что задираться? Тебе не по росту!

Правду доказывать – дым коромыслом...

Видишь, на детках защиты короста

и многословия и двоемыслия?..».

И под ухмылки шагнул между скамьями,

только висок холодел, будто сызмала,

к створкам чугунным,
                                     где застыл каменный

штык с именами предтеч ленинизма.

Там иностранцы шастали кучками,

юрко вертелись фарцовки шпанята –

видно, страна изменялась не к лучшему,

так, что краснели на стенах плакаты.

Лысый ещё коммуниздил на празднике,

«имперьялизьму» грозил кулаком...

 

Кто тогда гуливал в «Сашкином садике»,

как вы теперь от меня далеко,

вас заметелило плотной порошею

пепла седого сгоревших дней...

Это всё прошлое, ушлое, пошлое,

но настоящее много пошлей!

1995

 

* * *

Как незаметно подкрался последний возраст –

Долго бродил он окольно – мерцал в сторонке.

Ныне где бодрость, где силы, где воли борзость?

Там, где светилось здоровье, лишь блеск коронки...

 

Умной была ты в науках, в любви – красива,

Ты был разумен в делах, терпелив и жилист –

Дети на ваши советы смолчат, тоскливо

Переглянутся, мол, предки – того, зажились:

 

«Нынче питают другие хлеба, другая

Стынет вода в родниках, небесах, колодцах.

Жизнь всё жесточе, из самых лихих – лихая!

Нету пути по отметкам отцовых лоций...».

 

Если у близких пророк никогда не признан,

Вы отдалённым потомкам готовьте вехи:

Строчку за строчкой творите ныне и присно,

Путь освещая в потёмках на вечные веки!

 

* * *

В Диком поле, за южной околицей,

на курганах у каменных баб,

где вилась половецкая конница,

снова слышен войны набат.

 

Но не немцы, не ляхи, не половцы

нам пытаются навязывать власть –

Это шляхта черкасская, львовская

по обычаю врагу предалась.

 

Над разрывами плавают вороны,

поднимая праздничный грай, –

те, чьи братские связи порваны,

засевают телами край...

 

Нет, война не ударила обухом,

не незваной в поля ворвалась –

Сорок лет созревала опухоль,

как враждебный задумывал князь.

 

Не дурак и не трус, не из нытиков

повторю то, что люди твердят:

исправлять небреженье политиков

как обычно – повинность солдат,

 

и солдат (хочет или не хочет он)

заскользит в предрассветную темь, –

каркнет вороном, грянет кочетом

всё решающий в жизни день.

 

Закалённые правды пламенем,

станем снова единой страной,

и победа будет за нами,

как за каменною стеной.

 

Только мысль подбирается, крадучись,

надо верить – на этой войне

не предаст нас главнокомандующий.

Что ещё остаётся мне…

 

* * *

В воскресенье выпью рюмку

(А не выпью – не прощу!)

и подругу-семиструнку

на колено примощу;

 

положу на струны руки:

левую – на чёрный гриф,

правая – отпустит звуки

на Высоцкого мотив.

 

Побегут проворно пальцы

по натруженным ладам,

как охотники-скитальцы

за добычей по следам...

 

Ты судьба моя бродяжья –

всё дорога да буран,

не припомнить нынче даже

сколько было разных стран!

 

Всё иду, иду до края...

А до края как дойти? –

только песенки играя

на незнаемом пути.

 

Затяну лихую песню

и как будто бы проснусь,

и душою всей воскресну,

и слезою обольюсь.

 

Старорусская гитара,

древнерусская тоска!

Столько гибельного жара,

но слеза моя сладка!

 

Выйдет месяц из-за бора

над столицей погулять,

я старинным перебором

приглашу его сплясать...

 

А когда совсем соседка

отобьёт свой кулачок,

я гитару – вновь на стенку, – 

отдохни, мол, – и молчок.

 

* * *

Спасибо кавалеру Глюку

За то, что чудо сотворил,

Что приохотил ухо к звуку

И мой талант определил,

 

За то, что в комнатке зимою

Он в репродукторе скрипел,

За то, что не грозил войною,

А сказочные песни пел,

 

За то, что в годы произвола

Моей душой не помыкал,

Другой семьи сиротский холод

Перемогать мне помогал.

 

Как было радостно и зыбко,

Когда средь избяной трухи

Мелодия качала зыбку,

Где подрастали все стихи.

 

Объезженный к узде уезда,

Три книжки зачитав до дыр,

Искал я ночью многозвездной

Гармонии ориентир,

 

И от хожалого народа,

Калитки отворив засов,

Учился песенкам природы

И пароходов и лесов.

 

Теперь в непризнанном оркестре

У лиры струны тереблю,

И оглашая всю окрестность

Свою поэзию творю.

 

И пусть не утверждён в Минкульте,

Я точно знаю свой шесток:

Пою сверчком на третьем пульте,

Но видит Бог – не на шестом!