Алексей ТАТАРИНОВ. ТАК ГОВОРИТ СОВРЕМЕННАЯ АМЕРИКА. Об американской прозе

 

Алексей ТАТАРИНОВ

ТАК ГОВОРИТ СОВРЕМЕННАЯ АМЕРИКА

 

Когда часто и подробно говоришь о современной отечественной литературе, начинает казаться: никого не осталось в мире художественной словесности, кроме нас. Иногда полезно вспоминать, что это не так. Продолжают создавать свою национальную вселенную писатели Соединенных Штатов. Можно отмахнуться: враги – зажравшиеся себялюбцы и горделивые пустотники! Мне ближе позиция советской науки: в лучших образцах американская литература противостоит официальной политике США, делает ставку на человека, который знает истинную цену риторике Вашингтона.

Впрочем, не будем спешить с выводами о глобальных союзах в интернациональном пространстве романного или поэтического слова. Интересно другое. Почему-то Америка заинтересована в том, чтобы её фасад свидетельствовал о неизменном идиотизме, достигающем гротескных высот. С нами говорят политики с кукольными лицами, уморительно брутальные спортсмены, стянутые пластическими операциями актёры. Даже лоснящиеся искусственным светом военные чаще напоминают солдатиков из дешёвых детских наборов, нежели боевых генералов, способных взорвать мир.

Расслабляться рано. За любым манекеном реальности скрывается мощный, обеспеченный психологическим оружием американизм. Его дурная иконка – нехитрая театральность и обманчивая простота. Дух иной. За последний год он неоднократно проявил себя, так что обойдёмся без теоретических рассуждений. Лучше посмотрим на самые интересные романы в литературе США XXI века. Цель одна – увидеть внутреннюю Америку с её новейшими драмами и симптомами надвигающегося будущего. Метод прост – приводим значимую цитату и кратко представляем самое интересное из состоявшегося в произведении. Романов будет десять: «Дорога» Кормака Маккарти, «Щегол» Донны Тартт, «Падающий» Дона Делилло, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, «Гертруда и Клавдий» Джона Апдайка, «Свобода» Джонатана Франзена, «Снежная королева» Майкла Каннингема, «Средний пол» Джеффри Евгенидиса, «Сансет Парк» Пола Остера, «Заговор против Америки» Филипа Рота.

«Откуда происходило такое количество жалости к себе? По любым стандартам жила она просто роскошно. Каждый день она могла посвятить изобретению достойного и приятного образа жизни, но вся эта свобода, любой выбор делали Патти ещё более несчастной. Автору приходится признать, что она жалела себя за то, что была настолько свободна» (пер. с англ. Д.Горяниной и В.Сергеевой). Дневниковые слова Патти – главной героини романа Франзена «Свобода» – о важном западном парадоксе: чем больше финансового комфорта и обеспеченной покоем повседневности, тем чаще приходят надоедливые неврозы и мысли о пустоте, в которой стоишь дурак дураком и не понимаешь, куда двигаться дальше. От беззаботности и принципиального безделья страдают практически все герои франзеновского романа. Уолтер, муж Патти, ни в чём не обнаруживая запах подлинности, начинает бороться за снижение рождаемости. Чтобы никто не занял твое место (пусть не самое счастливое, но твое!) в вялотекущей повседневности. Лекарство от скуки предоставляет детально разработанный автором «любовный треугольник» – вечный двигатель в драматизации жизни «среднего класса». Франзену пришлось сильно постараться, чтобы Патти и Уолтер, погуляв на стороне, с легким унынием решили восстановить семью. Депрессии есть, катастроф смысла не видно. Драгоценная частная жизнь – как ворон – над всем распростёрла крылья.

Не податься ли к Богу – традиционному Пантократору, а не слащавому симулякру неопротестантизма?

«Византийцы – двойственные натуры, одновременно благочестивые и злодейские до предела. Они жестоки, как жестоки дети, в бесчувственной невинности. Для них христианское богослужение всего лишь внешнее растянутое лицедейство… В Византии невозможно отличить помешанных от святых… Их болезненно-мрачная религия пробуждала во мне тоску по простоте нашей, более свежей, незатейливой веры, которая внешней помпе предпочитает внутреннюю красоту… Крайности благочестия и жестокости смыкаются там в кровавом тумане… Восточные римляне отсекли совесть от религии» (пер. с англ. И.Г. Гуровой), – так говорит братоубийца и будущий губитель Гамлета в романе Апдайка «Гертруда и Клавдий». Перед читателем предстаёт роскошно страстный мир – навстречу друг другу несутся, не снижая скоростей, двое себялюбцев-язычников – Гертруда и Клавдий, небрежно прикрывшиеся малозначащим здесь христианским дизайном. У них есть влиятельные противники. Этот гамлетизм – душевная раздвоенность, хилость сердца при накаченности разума и умении изрекать эффектные мироотрицающие фразы. И, конечно, православный византизм – вертикально организованный мир, в котором апдайковские грешники видят лишь трансформацию Абсолюта в лицемерных движениях. Они отяготили жизнь прямолинейных, но искренних в своей животности северных народов.

Апдайк словно советует американским читателям: остерегайтесь восточного двоедушия, а также саркастического скептицизма Гамлета – будьте честными зверями! Спасет ли это?

«Земля погибала, не оставив наследников; безжалостная темнота; слепые псы солнца в вечном движении; гнетущая черная пустота вселенной. И где-то там они – два загнанных зверя, дрожащих, как лисы в укрытии» (пер. с англ. Ю.Степаненко) – читаем в романе Маккарти «Дорога». Одно из самых совершенных произведений XXI века заставляет сделать странный вывод: повествование ужасно в своей зловещей пустотности, в частых словах о непоправимой богооставленности, и всё же в нём легче дышать, чем в классическом для наших дней американском «семейном романе». Неназванная катастрофа уничтожила цивилизацию, умертвила человечество, оставив жалкие горстки людей. Одним несчастным суждено стать каннибалами, другим – пищей для них. Зная об отсутствии пути, по смертельно опасной дороге идут отец и сын, смешивая в скупых словах безнадёжность и необходимость донести огонь до самого конца. Движением ключевой пары (отец – сын) Маккарти преодолевает суетливость, заранее известное дребезжание новейших «бытовых сюжетов», в которых папы-мамы-бабушки-дедушки-сестры-братья бесконечно сталкиваются корпусами своих сознаний в сжимающихся коридорах текста. «Дорога» страшна и просторна, этим близка героическому эпосу. Правда, дракон здесь не внешний враг, а пространство существования – жизнь, оккупированная совсем близким небытием.

Как узнать в людской массе, укреплённой внешней нормальностью, тех, кто при случае станет поедать себе подобных? Или это все мы?

«Жалко, в армию не могу пойти служить. Староват. Тогда я мог бы убивать безнаказанно, а потом возвращаться домой и семействовать» (пер. с англ. С.Силаковой), – так в романе Делилло «Падающий» размышляет обычный американец Кейт, чудом переживший 11 сентября. Вот сейчас, думаешь, наступит время для воссоздания эпохального конфликта исламизма с американизмом, но роман тут же совершает поворот – в сторону семьи, плохо себя сознающей и не контролирующей свой сюжет. Покрытый пылью разрушенных башен и кровью жертв террора, Кейт полусознательно возвращается к жене и сыну (от них он ушёл задолго до катастрофы), чтобы жить не дома, а возле: мучиться непроговариваемостью случившегося в Нью-Йорке и неизъяснимостью персонального внутреннего мира. Исламисты в «Падающем» – верующие, обладающие чётким знанием о мире и человеке, не сомневающиеся в принятом решении, с молитвой шагающие в дикое бессмертие. Американцы совсем иные: ни один архетип, поддерживающий уверенность в устойчивой картине мира, не действует в их сознании. Исламисты – убийцы. Американцы нет. Но почему Кейт не прочь «убивать безнаказанно», а его тихая жена Лианна готова уничтожить соседку без всякого повода?

И связаны как-то немотивированная агрессия среднего, нормального, вполне обеспеченного человека и та модель мироздания – унынием управляющая пустотность, в которой он пребывает?

«С детства я был одержим стремлением к абсолюту и преодолению границ; эта страсть и привела меня к расстрельным рвам на Украине. Я всегда желал мыслить радикально; вот и государство, и нация тоже выбрали радикальное и абсолютное… И если радикальность оборачивается пропастью, а абсолютное – абсолютным злом, следует, в этом я совершенно убежден, идти до конца, широко раскрыв глаза» (пер. с фр. И.Мельниковой, М.Томашевской), – слова офицера СС Ауэ из романа «Благоволительницы», написанного франкоязычным американцем Литтеллом. «Благоволительницы» – масштабное изображение Второй Мировой войны с вниманием к «советской теме», с акцентом на Холокосте. События происходят в Берлине и Пятигорске, Сталинграде, Киеве и Париже. Одна беда: весь текст представляет собой монолог маниакального фашиста Ауэ – маньяка литературоцентричного, взявшего самое худшее от Ореста и Эдипа, Иуды, Нарцисса и Ставрогина, Диониса, Печорина и Гамлета. Такой безумный набор не должен удивлять, изощренная интертекстуальность атакует читателя с первой до последней страницы. Ауэ пытается доказать: немцы ни в чём не виноваты. Германский нацизм – отражение жестокого, безличного бытия, трансляцией которого является вся практика войны. Абсолют, ответственный за кошмары земной жизни, действуют через мессиански ориентированные народы. В едином хороводе братьев-врагов терзают мир немцы и евреи, русские и американцы. К этой мысли Ауэ возвращается часто. И нельзя сказать, что Литтелл героя опровергает.

Бытие-фашист и человек-декадент могут меняться местами. Вот уже источник жизни погряз в декадансе, а сильный мужчина готов ответить на безобразия сущего убийством себе подобных. Есть ли у этого декаданс-фашизма более пристойные, может быть, даже сказочные формы?

«Умирать было страшно, но она умирала так долго, что успела обучиться этому делу и неплохо с ним справлялась; в своей неизбежности оно стало для неё неким подобием дома, родины, безвестной, но исполненной доблести страны, древней, крепкой и безмятежной…» (пер. с англ. Д.Карельского), – сказано о молодой женщине Бет, героине романа Каннингема «Снежная королева». Действительно, не вспоминала ли весной Персефона «с нежностью Аид, его сумрачную тишину, его прохладную и бесплодную пустоту»? У Бет был шанс спастись, увлечься прагматикой выживания. Онкология отступила, врачи стали говорить о чуде. Но рядом с выздоравливающей Персефоной пребывают верные служители эстетизированного небытия. Муж Тайлер и его брат Баррет плывут по волнам минорной музыки, ценят двусмысленность наркотиков и гомосексуализма, и почти готовы признаться, что любимая женщина им интереснее мёртвой, чем живой. «Свет с неба», который увидел один из братьев, становится хорошей темой для разговоров, но не поводом для изменения жизни. Никто здесь не может испугаться по-настоящему, до дрожи лицевых нервов. Неодекадентская сказка (красиво написанная!) тащит героев к последней точке угасания.

Сохранился ли ещё традиционный американский оптимизм, сентиментальная любовь к обеспеченной обыденности и протяжённости существования?

«…Я думал о поразительной способности мира вмещать в себя такое количество жизней… Предуготованной судьбы нет, и всё определяется нашим свободным волеизъявлением. Биология даёт нам мозг. Жизнь превращает его в сознание… Моё превращение в мальчика оказалось менее драматичным, нежели, скажем, путешествие из детства в юность… Я одновременно ощущал страсть мужчины и удовольствие женщины… Мне нравится моя жизнь» (пер. с англ. М.Ланиной), – признаётся главный герой романа Евгенидиса «Средний пол». От рождения его звали Каллиопой. Считали девочкой, не заметив важных физиологических деталей. В процессе полового созревания Каллиопа обнаружила, что она в большей степени Калл, чем женщина, и начала вживаться в реальность мужчины, не потеряв связь со своим детским Я. Вторая и не менее важная интрига повествования – в истории семьи гермафродита, в трансформации греческого в американское, в соединении двух национальных принципов и деградации византийско-православного начала. В тексте хватает кровосмесителей и лесбиянок, но главным уродом предстаёт греческий священник Майк – жалкий, нищий, завистливый, решившийся на грабёж, который убил отца главного героя. Византия не любит гермафродитов. Античная Греция, на которую хочет быть похожей Америка Евгенидиса, значительно терпимее. Гермафродит в романе «Средний пол» становится фигурой символического оправдания мира – синтезирующего противоположности, терпимого к отклонениям, создающего поводы для радости, несмотря на все казусы существования.

Гермафродит – сама Америка, соединившая типичных англосаксов с греками и африканцами, евреями и арабами. Сохраняется ли у неё мечта, противостоящая житейским торможениям и депрессиям?

«Со времен вьетнамской войны, начавшейся за двадцать лет до того, как он был рождён, он считает, что идея Америка больше не существует, что страна уже более не может предложить ничего желанного…» (пер. с англ. А.Егорова), – возможно, это не самая характерная фраза романа Остера «Сансет Парк». Она принадлежит одному из медленно угасающих героев, для которых сегодняшняя жизнь есть пауза между неясным прошлым и неопределённым будущим. Нисхождение – ключевой мотив и в становлении образа главного героя. Ему 28 лет, зовут Майлсом Хеллером. Интеллектуал, сын известного книгоиздателя и знаменитой актрисы, он исчез из жизни родителей. Затерялся в безвестности, стал ходить по брошенным домам и кладбищам, фотографируя следы тления. Формальным предлогом для «символического самоубийства» стала вина в случайной гибели сводного брата. Но есть нечто ещё – глубинная интуиция полного жизненного провала, которая сначала отступает перед любовью к кубинской девушке, перед желанием вернуться к родителям, а потом – в финале – ставит чёрную точку. Вернувшись к приведённой цитате, скажем, что для Остера закат молодого американца, которому нечем защититься от хаоса, – не исключение, а значимая национальная история: отсутствует Америка, «предлагающая желанное». Нет центра витальности. И всё-таки необходимо заметить стремление автора – тяжело, со вздохом, после паузы – благословить семью как последнюю форму защиты.

Давно понятен кризис среднего возраста. После Остера очевидно, что и двадцатилетние едва дышат. А как быть, если катастрофа смыслопотери пришла к тинейджеру?

«И, кажется, мой несуществующий читатель, я хочу сказать тебе что-то очень серьёзное, очень настоятельное, и чувствую, что должен сказать это таким тоном, как будто мы с тобой находимся в одной комнате. Мне нужно сказать, что жизнь – какой бы она ни была – коротка. Что судьба жестока, но, может быть, не слепа. Что Природа (в смысле – Смерть) всегда побеждает, но это не значит, что нам следует склоняться и пресмыкаться перед ней… И в разгар нашего умирания, когда мы проклевываемся из почвы и в этой же почве бесславно исчезаем, какой же это почёт, какой триумф – любить то, над чем Смерть не властна» (пер. с англ. А.Завозовой), – таково итоговое знание Тео, главного героя романа Тартт «Щегол». Мальчиком потеряв мать, взорванную террористами в музее, Тео приобщается к одной из центральных идей современной западной литературы: жизнь – тяжёлый крест, никак не связанный с воскресением; субъект человеческого бытия – безличное ничто, не причастное добру. Протестуя против вселенской пустоты и при этом вписываясь в её логику, Тео погружается в алкоголь и наркотики, сближается с криминалом, долго стоит на пороге смерти. Друг с русскими корнями называет его «Гарри Поттером», только нет волшебной палочки, да и зло стало тоньше, психологичнее, обыденнее. Юноша исчез бы, не поступи помощь от картины Фабрициуса, погибшего в Делфте столетия назад при взрыве порохового склада. Его маленький «Щегол» становится для Тео явлением рукотворного Бога – мимолётной красоты и едва заметной жизни, предъявляющих идее невозвратного исчезновения свои аргументы. Пустота не побеждена любовью, но в их соприсутствии можно обнаружить основы рождественского экзистенциализма, который старательно, не без сентиментальности выстраивает Донна Тартт.

Действительно ли американское в современном романе исчерпывается драматизацией судьбы личности и не касается историософских проблем?

«Какое отвратительное зрелище являет собой нынче наша страна!» (пер. с англ. В.Топорова), – слышим признание мэра какого-то американского города в романе Рота «Заговор против Америки». С одной стороны, это снова гимн семье (на этот раз, еврейской), исполняемый участником событий, совпадающим в имени и фамилии с автором произведения. С другой, перед нами альтернативная история. В начале сороковых президентом был избран не престарелый Рузвельт, а харизматичный лётчик Линдберг. Он не ограничился теоретической симпатией к Гитлеру и перешёл к созданию условий для местного Холокоста. Ближе к финалу выяснится, что Линдберг – не сознательный нацист, а несчастный, но и неправильно поступивший отец, у которого немцы выкрали сына для политического шантажа. Чтобы сохранить жизнь ребёнку, Линдберг согласился пойти на выборы, выиграть их для установления гнусного режима… Всё это малоинтересно. Главное присутствует в соединении фашизма с Америкой. Филипу Роту такая фигура невозможной не кажется, и он со знанием дела показывает, как за считанные недели демократическая страна превращается в оплот человеконенавистников. Стоит только грамотно оформить приказ о трансформации.

Роль романа в познании духа времени и национальной идеи не стоит считать бесспорной. Роман – жанр двойственный, избегающий прямого дидактического слова, настороженно относящийся к историософским формулам. Он работает не с итоговыми знаками, а с интуициями, которые исследователь представляет как сложное пространство многих речей. Иногда сказанное может быть услышано как некий единый сюжет. Возводить его в абсолют не стоит, но размышления он достоин.

Современная Америка говорит следующее.

Бога нет, и уже не будет. Иногда жаль, что так все сложилось – пустынно, безотрадно, но ничего не поделаешь. Надо ловить мимолетную красоту, молиться в ней духам эстетического совершенства, пытаясь оправдать само бытие, которое морального оправдания, возможно, и не имеет. Стоит искать семью как истинное пристанище, ползти к ней так, как раненный солдат ползет к укрытию, чтобы очередной взрыв не превратил душу и тело в ничто. А что там с нашей Америкой? Она все прихорашивается, бубнит о превосходстве, но видна в ней невооруженным глазом мировоззренческая дыра, готовая поглотить всё способное к жизни. Чем-то ведь надо заткнуть это чудовищное отверстие. Знаками красоты, историями семьи… Или фашизмом, который следует назвать демократией?

В последний, беспощадный бой готов вступить человек, совершенно свободный от моральной определённости, не замеченный в позитивных движениях сознания, не исповедующий ни одну из вер. Куда же он рвется? Ответ маячит в дальних пределах многих романов. Или сегодня американец окажется в смертельной схватке, хоть в каком-то масштабном эпосе. Или завтра будет раскачиваться в петле, чей символический образ воссоздан Франзеном и Делилло, Остером и Тартт, Маккарти и Каннингемом.

Такова, на мой взгляд, главная подтекстовая идея современной Америки – какой она предстаёт в романах XXI века.