Михаил ТУРБИН. СЛОБОДЧАНЕ. Рассказ

 

Михаил ТУРБИН

СЛОБОДЧАНЕ

Рассказ

 

Митьку Матрасова по-уличному заглазно зовут Быком.

Увидит его издали соседка, и говорит другой:

– Вон, Митька-Бык идёт, чемоданом машет

– Понятно! – кивает та. – Со смены возвращается, чумазый...

Поравняется он с ними, поздоровается, начнутся расспросы:

– Как, Митенька, съездилось, чего новенького на дальней стороне увиделось?

Коротко расскажет, шутливо поинтересуется, чем они жили в его отсутствие, не видели ли его во снах, не вспоминали ли, потому что в пути ему икалось.

 

 Нет ничего бычьего в Митькином обличии – мужик как мужик: не мал, не велик, не молод, не стар, и силёнок в меру. Глаза, правда, примечательные: карие, с настороженным прищуром, и нос – картошка приляпистая с «глазками-бугорками» – того и гляди прорастёт на весеннем солнышке.

Прозвище носит недаром. Получил его за дурную привычку: прежде чем произнесёт слово, начинает малость сопеть, урчать, вертеть головой, словно освобождается от незримой верёвки, и лишь потом хрипасто, но членораздельно ответит на вопрос или сам о чём-либо спросит, отмычав быком. Эта придумка улицы закрепилось за ним с детских лет. О прозвище своём Митька знает и, имея доброжелательный характер, не обижается, но не любит, когда с этим лезут напрямую. Он так прищурит глаза, что станет ясно – разговора не выйдет, вернее, разговор дальше пойдёт руками…

Митька – паровозный кочегар. Он больше похож на чёрта, особенно зимой, когда издали хорошо заметна его фигура среди сугробов. При нём всегда небольшой железный ящичек, что нужный чемодан в пути. Он по нескольку дней не бывает дома, всё в дороге и в дороге: чистит колосники, швыряет лопатой уголь из тендера в паровозную топку, или отбрасывает шлак. Домой с работы идёт весело, широко размахивая ящичком-чемоданчиком, словно готовится зашвырнуть его в ближайшие кусты.

Дома ставит ящичек за дверь веранды и, улыбаясь входит в комнату, где начинает приплясывать, а то и выделывать кренделя с присядкой. Его глухонемая сестра Татьяна – красивая девка на выданье, – завидев брата, издаёт радостное мычание, похожее на смех. Вертится вокруг него, тоже пританцовывая, одновременно помогая ему снять верхнюю одежду, чёрную от копоти и сажи. Мать их – Степанида Захаровна, довольная зрелищем, спешит вытащить из сундука узелок с чистым бельём для бани.

Деповская баня неподалеку, она бесплатная для железнодорожников. Митька посещает её с удовольствием. Он долго мылится, трёт себя мочалкой, шайку за шайкой льёт горячую воду на своё расслабленное мускулистое тело. Мало того – идёт в парную и там, с кряхтением по-стариковски, будет долго охлопывать себя веником, пока хватит терпежа и дыха. Потом, вылив на себя шайку прохладной воды, поспешит в раздевалку, чтобы чуток очахнуть на лавке. Как всегда, знакомый банщик выплывет из клубов пара, осмотрит его и сделает замечание:

– Митя! Загривок-то ты не оттёр – чернота, да и за ушами поработал плохо, надо бы домыться…

– Спасибо, Иван Григорьевич, – скажет за подсказку, и ошибётся.

– Обознался, дорогой! Иван завтра на смену выйдет, сегодня я – хозяин.

– Извини Петр Григорьевич, не рассмотрел; ничего не видно из-за пара…

А чего извиняться? Банщики похожи друг на друга, как две капли воды. Это – два брата фронтовика с небольшой разницей в возрасте. Оба с протезами. Война оттяпала Петру Григорьевичу левую ступню ноги, а Ивану Григорьевичу – правую. Поди, рассмотри в полумраке, кто из них кто.

 В баню в основном ходят жители Стрелецкой и Черкасской слобод. Банщики многих знают, работают без номерков, и безошибочно выдают помывшимся их вещи из деревянных клетушек-полок. Каждому пожимают руку на прощанье, словно дорогому гостю.

После бани Митька, как всегда неторопливо, шагает к невзрачному домику с крылечком и вывеской «Закусочная». Нинка-продавщица в белом халате с замызганными рукавами, наброшенном поверх фуфайки, завидев его, заулыбается, затараторит, но Матрасов, лишь густо хмыкнет. Отвечать ей не будет – обождёт. Человек из бани, понимать должна – самое время наливать…

Нинка, не закрывая рта, быстренько нальёт ему стакан «перцовки» или «зубровки». А он, с достоинством момента, вольёт в себя янтарную хмельную жидкость, зажуёт конфеткой, подождет нутряного тепла, чтобы потом было с кем теплотой поделиться. Теперь он в равновесии с миром. Зря Нинка холостяка испытывает, всё равно на свою сторону не перетянет – серьёзности нет у неё…

Выйдет на крылечко, постоит, подождёт, пока телегу обгонит полуторка, спустится на тропинку, и увидит идущую старушку. Митька её знает, это – Вертикалиха, подруга его матери. Окликнет:

– Матвеевна, притормози! Шибко торопишься, давай помогу…

На его оклик она остановится, опустит наземь тяжелый мешок. Махонькая старушонка, хоть в рукавицу сажай, а тяговая сила в ней – о-го-го!

– Спасибочки, Митя, что распознал меня старую, я бы прошла мимо, не распознавши тебя... Вон, какой ты – возмужавший, жених! Цены нет. Таньку выдашь замуж и сам женишься, – детки пойдут, Степаниде – внучата. Радость прибавится...

Матрасов в это время забрасывает её мешок за спину:

– Пуда полтора будет. Зерно? Гляжу, идёшь, скочерёжилась. Дай, думаю, помогу!

– Подсоби, подсоби, коли уж сустретились. Это я курам зернышек намела на элеваторе. Не одним же воробьям их расклевывать. Там бегают мальцы с рогатками – того и гляди, бабке глаз выбьют!

– Серёжка твой обленился за зерном ходить, поди, голубей гоняет?

– Нетути голубёв, пораздал их, опустела крыша, уехал учиться на лётчика. Одна я осталась в хате...

– Вот тебе – на! Первый раз слышу. Не знал, что на лётчика. Молодец! Давно уехал?

– Намедни, пока ты паровозил.

– Ну, дела! На глазах парень вырос. В школу-то недавно ходил. Теперь, Матвеевна, он сам сизарём в небо вспорхнёт, не то что я: моюсь, моюсь, а сажа не сходит…

Идут они, разговоры разговаривают о том о сём, и донесёт Митька мешок до порога её дома, повернёт к своему, но не пройдёт и сто шагов с остатками нутряного тепла, как увидит Тараса, лежащего на траве в позе утробного младенца. Дом его, вон – рукой подать – в двух шагах, нет же, каждый раз норовит упасть на одном и том же месте. Что за привычка не дотягивать до своей постели? Растянулся, почти у дороги. Нехорошо, надо сдать его Машке:

– Тарас, слышь, Тарас! – вставай, Чижик-Пыжик, дом-то рядом, ну-ка!..

 А в ответ летит нелицеприятное:

– Не тормоши, Бык, мои хрущёвские кости! Думаешь, я пьян? – ничуть! Не понимаешь ход моих мыслей…

Как-то зимой в давке за мукой у заводского магазина, он вопил нечто подобное:

– Ой-ой, не дави-и-и, трещат мои родные хрущёвские косточки! Не дави-и-и!

И полез по головам очереди к окошечку, врезанному в дверь магазина, держа в зубах холстяной мешочек, а в руке двадцатипятирублевку с изображением Владимира Ильича. Шурок его за валенки поддерживал. Заводчане-работяги, как положено, обматюкали: куда прёшь?.. А он в ответ: «Моя очередь настала, вы что, меня не узнаете?». Снял ушанку с головы, кинул её Шурку. Рассмеялся народ, уж больно схож Тарас с Первым секретарём – вылитый Хрущёв: и низенький, и толстенький, и лысый, и даже бородавка на лице там же.

Вот и сейчас, воображает из себя некую белую кость – лежу, не трогайте!

Митька его в охапку. Дотащил кое-как эти кости с требухой до двери, постучал в окно:

– Мария! Принимай своего ненаглядного...

Та из окна оценила обстановку, и завопила:

– А-а-а, чертов Бык, напоил мужика, а сам на ногах, ну, погоди!..

Митька ждать не будет, в ней полтора центнера веса. Залепит – не скоро очухаешься. Отошёл в сторонку и видит издали, как она за шкирку поволокла Тараса во тьму дверного проёма на расправу. Ох, уж эта Машка, известная чуть ли не всему городу. Она в девичестве своём, однажды, когда к ней пристал похотливый армянин, так отдубасила его, что тот на базаре свои лимоны бросил и от стыда сбежал в Воронеж. Потом она вышла замуж, но за другого армянина. Уехала с ним, а вернулась одна. Через год вновь она, прельщённая очередным южанином, укатила в горы. Вернулась опять одна, видимо, чтобы увлекаться местными парнями, поскольку вскоре захомутала Тараса. Уживутся ли, или прибьёт муженька, не поняв направление его мысли?..

Уже подходя к своей калитке, Митька подумал: странная эта Машка, ведь точно знала, что все мужчины в Тарасовом роду беспотомственные. На что надеялась, когда замуж выходила? Вот и живут, мучаются.

Тарас работал токарем на заводе, а всё своё свободное время отдавал певчим птицам. Страсть эта у него с детства. Без устали мастерил западни, плёл сетки для ловли... Особенно удавалась ему ловля чижей весной на удочку. В апреле чижи настолько беспечные – чуть ли не сами подставляют шейки под волосяную петлю. Как правило, из пяти пойманных чижей трое бывают задушенными. Это у других, а Тарас вправе похвастаться: за все годы варварской ловли задушил лишь одного чижа – так наловчился снимать их с ветвей. А щеглов ловил сетью, края которой схватывал репьями по периметру рамы. Сетью можно накрыть сразу несколько птах. Тарас их продавал, обменивал, дарил. В городе знал всех стоящих птицеловов, и его они знали. Ему не составляло труда помочь мальчишкам определить, кого они поймали в свои неказистые «хлопалки», самку или самца? Понятно, что самка не поет и держать её в неволе нет смысла. Они её отпускали, выдрав напоследок хвост для опознания пола, если ещё раз попадётся в западню. Тарас щеглихам хвосты не рвал, жалел за красоту. Подросткам сердито говорил: «Бестолочи, не уродуйте птиц! У кого-нибудь из вас, к примеру, ногу из задницы вырвать – понравится?».

Иногда приглашал домой друзей-птицеловов, чтобы вместе послушать любопытное коленце щегла или кенаря. И Матрасов не раз бывал у него. Когда-то они учились в одной «семилетке», и вместе ловили щеглов, чижей. У Тараса это увлечение затянулось, а Митька охладел – держал только одного щегла.

Друзья-приятели перестали ходить к нему из-за его красавицы-жены, оказавшейся негостеприимной хозяйкой. И Тарас время от времени запивал, растягиваясь на подступах к дому, а наутро, незаметно от жены, занимал рубль у соседки – Домны Павловны, чтобы по пути на работу забежать в «Закусочную». Жила Домна Павловна сразу за стеной – дом был на две половины. Домна была грозная старуха, дородная, как и Маша. К Тарасу благоволила – он ей, то электропроводку починит, то таз запаяет, то курице голову отрубит. Чего рубль не дать в долг? Она на его половину дома годами не заглядывала, а как-то зашла и увидела на стенах клетки с чижами, щеглами, юрками, чечётками, канарейками. Вытаращила глаза и ахнула:

– Господи, боже мой, что это такое?

– Птицы, Павловна, певчие…

– Пошто ты их неволишь, басурман ты этакий?

– Как пошто? – Тарас даже удивился. – Содержу для души...

– Для душ-и-и, – ехидно протянула она, – а жена на что? Тебя бы посадить за прутья без божьего света – не песни бы пел – выл по-волчьи! Курица и то вольно по двору шастает, а ты этаких крохотулек в теснотище держишь. Совести у тебя нет. Немедля выпусти! Не то больше на вино не получишь...

Ушла Домна Павловна расстроенная, забыв, зачем заходила. Прожившая полвека в деревне и только после войны перебравшаяся с дочерьми в город, оставшись одна после их замужества, она не могла взять в толк, как взрослый мужик может заниматься таким несерьёзным делом?

И Тарасу невдомёк – с чего взъярилась соседка? Исстари в городе ловили и держали птиц. Какая же радость без них?

И с грустью подумал: Домна Павловна – серьёзная бабка, слов на ветер зря не бросает. Теперь до получки деньжат у неё не перехватишь, затаила обиду, а за что?

Со временем узнает Тарас, что после её гневного ухода, она будет открыто называть его Чижом, и приклеится к нему это птичье прозвище.

 

Время движется быстрее паровоза по незримым рельсам Вечного Пути, не делая нигде остановок, лишь мелькают годовые круги. Вот уже осень прошла, вот и зима заканчивается – в воздухе остро ощущается предвесенний запах, и тут же врывается весна...

На высоком берегу реки Быстрой Сосны до позднего вечера толпятся жители города. Они всматриваются в зареченскую даль Беломестной, словно ожидают появление татарской конницы. Многие приходят к обрыву, чтобы лично убедиться: река посинела, вздулась льдом, он начал трескаться, вот-вот стронется…

По центральному городскому бульвару оживлённое хождение. Так много людей собирается лишь в дни общих праздников или футбольных матчей. И вот уже передают друг другу весть – лёд пошёл!

Посмотреть на ледоход идут семьями, идут с друзьями и знакомыми, или просто влюблёнными парами. Идут горожане всех возрастов в силу вековой традиции, в силу извечной тяги русского человека к разбушевавшейся стихии, – сон природы, закончился, начинается оживление – встряска души перед активным трудовым периодом.

Но вот лёд ушёл, содрав брёвна с пролётов моста, соединяющего Беломестную с городом. То же самое проделал он с мостами через Ливенку. Заливенская часть города оказалась в осаде вешней воды, и начинается лодочное сообщение. Остатки льда белеют по берегам, сочатся в окружении грязи. Дымятся костры, жгут мальчишки прошлогоднюю траву, подсохшую на солнечных береговых буграх. Обнажения девонского камня на крутом склоне берега Сосны упорно точат последние ручейки, а чуть выше между подпалинами старой травы уже видны зелёные пятна молодой поросли. В городском саду оглушительно орут грачи, сталкивая друг друга с ветвей, и никак не могут угнездиться.

 

Вот и последний день Великого поста. К единственной уцелевшей за годы войны Сергиевской церкви потянулись верующие со всех окрестных мест с белыми узелочками в руках, где аккуратно завернуты куличи и крашеные яйца. Несут бережно, как самое дорогое, что у них осталось. Идут и идут. Шествие это в основном пожилое, женское, неудержимое, как недавно прошедший ледоход.

В этот день Митька-Бык прошёл мимо закусочной после очередной банной помывки – недосуг, ждут его соседи: Илюнчик с Шурком. С ними предстоит ему в своём палисаднике сделать круговину для катания яиц на Пасху.

День светоносный, зелёнокудрый, с голубовато-стальными метёлками прошлогодней полыни вдоль широкого большака Черкасской слободы, с пылью изумрудных лопухов и густым серебром окрестных одуванчиков – дунь и разлетятся.

Митьке до дома рукой подать, так нет же, не дают добраться, бегут навстречу две знакомые тётки – слободчанки, машут руками, просят, возбуждённые:

– Митенька, дорогой, помоги, растащи дураков окаянных. Бьются до крови, незнамо за что! Окна друг-другу поколотили, народ собрался, глазеет, а толку никакого… Ну, что ты сопишь? Поспеши!

– Кто сцепился, с кем? – наконец вопрошает Митька.

– Афанасьев с Лаптевым – шофера с автобазы.

– Г-гм-м… Ну их, это бугаи известные, самому наложат по первое число…

– На ногах еле стоят, нажрались…

Не хочется, а куда деваться? – надо идти. Оно конечно: «Двое дерутся – третий не мешайся», но женщины просят, придётся взглянуть...

И вправду дерутся. Оба разукрашены фонарями подглазными, из носов красная жижка сочится. Распаренные, как в бане, ходят кругами друг за другом, тяжело дыша. Они устали, уже руки у них вялые. Им бы разойтись, да гордыня не позволяет, несмотря на обступивший их увещательный народ. В основном собрались бабы и ребятишки, а серьёзных мужиков никого. Завидев Матрасова, махонькая Вертикалиха оживилась:

– Давно такого не было, Митя, – ни стыда ни совести у них. На Страстную наделю лупцуются, да ещё у детей на виду! Ах, пьянчужники-безобразники, ах, неукоротники! Как же так можно, а?

Митька густо засопел, замычал, набычился, пробираясь через круг к дерущимся, и вдруг разом грозно рявкнул:

– Отставить! – боевая ничья!

– Отойди, Бык, врежу, – неуверенно обещает Лаптев.

– На ничью не согласен? – спрашивает Митька у Афанасьева.

– Отметелю! – определённо обещает тот и замахивается…

Только кто ж ему позволит? Митька его реакцию предвидел, отклонился от вялого выброса руки, и дал подножку. Повалился снопом боец. Одновременно Митька головой толкнул Лаптева на лежащего его соперника. Оба не успели сообразить, что произошло, как лежат они беспомощно на земле и копошатся, как жуки перевёрнутые, пытаясь найти опору. Два отмучившихся здоровяка дают увязать себя верёвками, невесть когда и кем приготовленными. Общими усилиями потащили буянов на отсыпку, а перед этим они для вида попытались освободиться от пут. Митьку-Быка обругали, пообещали прибить.

Интересно, с чего завелись дружки-бугаи? Митька не раз видел, как в пивной они терпеливо стоят в очереди, не лезут нахрапом вперёд. При Афанасьеве и Лаптеве порядок в очереди, не то – молча за шкирку и на свежий воздух!

Оба, конечно, подраться могут спьяну, но чтобы друг с другом? Что-то не помнится...

На станции Митька иногда узнавал их в кабинах грузовиков среди гор паровозного шлака. Скапливалось его много, а стоил копейки. Можно сказать, бери бесплатно – не успевают очищаться от него паровозы. Шлак, да известь – вот и всё, что надо для постройки коробки дома. Из паровозного шлака, считай, после войны две трети домов города построено. Только за это паровозным кочегарам памятник впору ставить. В топку уголь, а из-под неё – шлак. День и ночь руками своими, руками, а морда, как у черта…

Взгрустнулось Митьке. Лаптев с Афанасьевым хоть в войне поучаствовали, пусть и в конце её. Они снаряды на передовую возили, а он по малолетству на паровоз попал. Только и видел разбитые вокзалы да станции от Москвы до Харькова. Серёга – голубятник, на лётчика уехал учиться. Может, и себе пойти – на машиниста? Нет, опоздал: дом, огород, мать, Татьяна…

 

– Долго парился! – весело встретили его друзья.

Пока Митька банился да усмирял пьяных бугаев, в палисаднике Шурок уже сгрёб мусор, очистил площадку от сохлой травы, а Илюнчик сделал над площадкой навес от возможного дождя.

Главную работу только начали: Митька воткнул штырь, и кружалом начертил на земле круг полутораметрового диаметра. На штык лопаты выбрали грунт, отбросив его от места предстоящей игры. Круговину уплотнили, чтобы не было раковинок и земляных комочков. Илюнчик плотницким уровнем выверил дно. Нормально. Потом установили разгонную доску с желобом. Посидели, обсудили угол наклона доски. Ведь её надо установить так, чтобы яйцо-гонок двигалось без подскоков при вхождении в круговину.

Убедившись в хорошем разгоне и прокате, Митька напоследок сухим гусиным крылом вымел соринки и прикрыл круговину листами старой жести до утра.

Утро. Пасха – Светлое Христово Воскресение.

Митька успел похристосоваться с матерью и сестрой. Степанида Захаровна нашла за иконой прошлогоднее крашеное яйцо и подставила сыну – стукни-ка! Тюкнул он – новым, освященным накануне. Оно выдержало удар. Положила мать его за икону до следующей Пасхи, а треснувшее старое отложила на подоконник. Потом рассмотрит, оставить ли себе или курам раскрошить. Так у них повелось с того времени, когда живым был глава семьи.

Сели в радостном настроении за стол. Разговение начали с кутьи. Митька разлил водку по стопкам. Почокались семейно: «Христос воскрес!» – как же без этого? Митька, в отличие от матери и Татьяны, не постился. Он не видел связи между пищей и верой, как и его погибший на войне отец. Из православных праздников знал лишь Рождество, Крещение и Пасху. С Красной горкой и то путался. Игру – катанье яиц он перенял от отца.

Сестра с матерью лишь пригубили вино – здоровье не позволяет. Митька на пальцах показал сестре: «выпей чуть-чуть».

– Ны-ы-ы! – в ответ.

«Кум с воза – кобыле легче!» – автоматически мелькнуло в его голове.

Налил себе вторую, потянулся за картофелиной и куском курицы…

А на Степаниду Захаровну нашло совсем не светлое настроение.

– Господи! – шепчет губами, чуть ли не вслух. – За что такая судьба? Сидел бы Антон рядом, радовался на детей, нет – война приключилась. Ушёл и не вернулся. За какие грехи любимица его стала глухонемой? Кто замуж возьмёт? Заглядываются парни, да отваливают. Правда, один молодой, без ноги, утрёпывает за ней настойчиво. А толку? Таньке он видно не люб, а Митька молчит, не поймёшь, на чьей стороне. Я бы не возражала, пусть ходит, может, добьётся своего упорничеством. Господи…

Митька поднялся из-за стола:

– Спасибо, насытился... Вы посидите ещё, а мне надо Илюху с Шурком проведать. Потороплю их. Если кто придёт, пусть меня подождут...

Шлаковая хатенка Ильи издали торчала во рту улицы, как темный зуб. Илья возвёл её после войны на месте старого фундамента, а довоенный дом в 1942 году «языком слизала немецкая крылатая корова», по выражению его жены Веры. Она с дочкой в это время находились в каменном погребе соседки-подруги. Немецкие лётчики частенько кидали бомбы на станцию, а попадали в близлежащие дома. Вернувшись с фронта, он, где только мог, собирал материал: по кирпичику, по досточке, по брёвнышку, чтобы построить хоть какое-то жильё, но так до конца его не достроил. А ведь Илья – мастер на все руки: сам и плотник, и столяр, и каменщик. Ему заказы по столярке идут бесперебойно, а для себя не хватает времени. Лицом он цыганистый, характер не взрывной – спокойный. В целом он уступчивый, рассудительный. У него на правом верхнем веке бородавка, отчего глаз его порой помаргивает, и не поймёшь сразу, то ли он одобряет собеседника, то ли наоборот. Вера, жена его, – сущая трещотка, и большая любопытница ко всему на свете, и энергичная на разные начинания. В округе её ласково называют Верунчиком, а мужа – Илюнчиком. Так и говорят: «Верунчик и Илюнчик – два сапога – пара». На работу и с работы шагают вместе. Илья работает на заводе в столярке, а Вера в – токарке наладчицей станков. Дело знает лучше мужиков – война научила.

Илья уже ждал Митьку на пороге. Вера с дочерью ушли одаривать крестников пирожками и конфетами. Приятели разом отправились к Шурку. Дом Шурка, такой же неказистый, как и дом Ильи, скрывался под густыми ракитами, и окружался заборами, заборчиками, сарайчиками, и калитку сразу не найти. Во дворе у них живность: куры, утки, кролики, свинья, собака. Не успел Илья открыть калитку, как загавкал пёс, и тут же рябенький петух шустро вскочил ему на плечи, но столяр мгновенно сбросил его на землю, да ещё отшвырнул ногой прочь, вопрошая при этом:

– Как Шурок терпит этого бандюгу? Я-то привык, а зайдёт малец? Заклюёт! Петуха пора в суп…

В комнатёнке за столом семья заканчивала завтрак. Над столом висел в деревянной рамке усатый вождь, направляя свой взгляд в сторону угла с лампадой, где виделся иконный лик Николая Угодника. Рядом стояла ножная зингеровская швейная машина – богатство тёщи и жены. В подвесной люльке посапывала последняя его дочка. Две других уплетали за столом холодец.

Вечно улыбающийся Шурок предложил друзьям выпить, но Митька решительно воспротивился:

– Успеется, день только начинается!

Еле-еле оторвали Шурка от стола, и ждали, пока он искал сумку с раскрашенными яйцами. Жена его – прижимистая Нюра, в это время наблюдала, не засунет ли он в карман бутылку? Наблюдение её продолжалось до самой калитки. Шурок, в чём сидел за столом, в том и вышел. Друзья в свитерах поверх рубах, а он – во фланелевой, навыпуск. День солнечный, но ведь зябко без поддёвок. Шурок хил телом, но никогда не кутается, даже зимой – грудь нараспашку. У жены с тёщей он, как сирота, ходит обтрёпанный, но этого не замечает, улыбается, как блажной. Друзья знают – не блажной, а с кучей медалей за взятие разных городов. Хлебнул горюшка предостаточно, и теперь работает в горячем цеху, откуда через год-другой уходят даже здоровые мужики, а он всё ещё трудится. Правда, к концу недели не добирается до дома, спьяну заваливается в кусты отсыпаться. В этом он не уступает Тарасу-Чижу.

Возле Митькиного палисадника уже топчется в валенках Игнат Иванович, ожидая хозяина. Этого деда Митька недолюбливал за отстрел собак. Дом его в конце улицы. Местные бродячие собаки нередко искали в овраге отбросы и рыскали по огороду деда. Он прямо с крыльца палил в них из двустволки. Поговаривали, что Игнат Иванович выделывает собачьи шкуры и шьёт шапки на продажу. Митька не раз корил его:

– Тебе, что – зайцев мало? Всю зиму ходишь по посадкам и добываешь их, теперь на псов перешёл – помешали тебе чем-то?

– Кому жалко их, пусть на привязи держат. Через овраг коротким путём ребятишки в школу ходят, и из школы возвращаются. Мало ли что может случиться? Закусают или напугают! – парировал он.

Валенки Игнат Иванович до жары не снимает – ревматизм. На голове картуза у него сегодня нет. Треплет апрельский ветерок на макушке хохолок его седых волос. И смотрится, как киношный полководец Суворов.

Тарас пришёл, греет свою «хрущёвскую» лысину – благодать, а он лицом хмурый отчего-то.

Несколько соседок с детворой в палисаднике, как в прошлом году. Ждут начало игры.

Расселись игроки на табуретках, придвинув к себе сумки с крашеными яйцами. Зрителям отведено место за палисадником, чтоб не мешали в игре видеть круговину.

Матрасов взял красное яйцо, показал его игрокам:

– Всем видно? Пускаю…

С желоба оно с ускорением вошло в круг, прижимаясь к земляным стенкам круговины, прокатилось по полному кругу, завернулось спирально, и остановилось.

– Как видите, катится без фокусов. Начнём? – предложил он.

Кивнули, приготавливая своих гонков. Митька напомнил правила игры. Правило основное – не лезь со своими правилами, они давно отработаны. Гонок запрещается подталкивать руками. Поставил его на разгонную доску в желобок – убирай руку. А как его ставить, тупым концом к себе или острым – дело твоё. С какой высоты запускать – тоже твоё дело: хоть с начала доски, хоть с середины и ниже. Яйца должны быть только куриные, а не гусиные, индюшачьи и прочей птицы. И помни: сумел твой гонок чужого тюкнуть – забирай его, неважно, чья скорлупа повредилась или обе целыми оказались. Следующий ход твой, а теряешь его тогда, когда твой гонок пробежит впустую. Засчитывается первый тюк, второй при отскоке – нет.

Обычно споры возникают при вовлечении в игру малознакомых, желающих покатать яйца на чужой территории. Митька им сразу говорит: «Правила наши, а яйца – ваши. Не нравится – не играй!».

На данный час, пока что, начали игру впятером.

– По-старшинству, – предлагает Шурок, – ставь и гони, Игнат Иванович, я – следующий.

Пошла игра. Первые прогоны идут формально, круговина ещё пуста, но вот набежало в неё с полдюжины разноцветных яиц-гонков, и луковый посланец Шурка, отскочив от земляного бортика, пошёл в центр круговины. Тюкнул светло-коричневое яйцо:

– Мой, долгожданный!

– Забирай и гони дальше! – командует Матрасов.

Запускает Шурок, но на этот раз безрезультатно.

Катают мужики деловито с попеременным успехом. В круговине уже достаточно неподвижных гонков. Теперь игра обострится, гонки при нескольких пробегах начнут терять свою крепость и отправляться, как негодные в корзины. Станет виднее, чья берёт. Игроки знают цвета своих гонков: у Митьки – красный, у Шурка – луковый, у Ильи – коричневый, у Тараса – голубой и синий, у Игната Ивановича – пёстрые. Так они решили накануне.

Николай-инвалид подошёл к палисаднику. Поздоровался, стоит высматривает Татьяну. Нога, с детства сухая, покоится у него на выступе костыля. С ним он ходит быстро, легко. На вид мальчишка, а на самом деле ему – под тридцать. Работает часовщиком. Здесь многие знают его жениховское увлечение Татьяной.

У Тараса на лысине бисерки-испарины, во рту сухота. Оторваться хочет от игры. Обрадовался приходу Николая, просит за него поиграть. Получив согласие, побрёл понуро в сторонку. На пути, у завалинки, Домна Павловна сидит на скамеечке. Ноги, как брёвна, вытянула в шерстяных чулках, на Тараса косится, чтобы не перешагнул.

– С праздничком, Павловна! – вежливо говорит он, обходя её ножищи.

– И тебя, Чижик, – с Пасхой, хотя ты нехристь… Птиц-то выпустил?

– Эк-к, хватилась! На Благовещенье клетки распахнул, одни кенари остались.

– А энтих што?

– Комнатные, не для воли.

– Молодец, коли так…

Тарас метит в двери Митькиного дома, за ним Татьяна, понявшая, что ему плохо. Налила стопку, сочувственно смотрит, как Тарас, морщась, берёт и опрокидывает её в рот. Огурец подаёт и жестом на дверь – выходи, мол. Пожёвывая соленый огурец он успевает заметить на стене клетку с щеглом. С удивлением подумал: «Гляди-ко, щегол, а Бык говорил, что одни куры остались...».

Игра оживлённо продолжалась. Митьке начинает везти. Его ярко-красный гонок успел расколошматить несколько чужих, и всё ещё цел. Идут разговоры зрителей:

– Каждый год он обыгрывает всех. Видать, яйца умеет отбирать…

– У хорошего гонка носик должен быть востренький, сморщенный!

– Чепуха! – стукаются боками, а не носиками…

– За курами уход требуется особый. Небось, он подсыпает им что-то, оттого скорлупа прочная. А что подсыпает, разве узнаешь?

У Матрасова гонок, наконец, угомонился – не задев никого, затих в центре круговины. Очередь за Игнатом Ивановичем, а он роется неспешно в сумке, выбирает среди пестроты нужный гонок, находит, но откладывает его, потом ищет другой. Шурку невтерпёж:

– Неживой ты, дед, заснуть можно!

– Поспи, Сашок, поспи, будет твой черёд – разбужу.

И Митька медляков не любит, но молчит. Под себя других не подстроишь, да и куда торопиться? – вечер впереди.

Шурку же хочется последовать Тарасову примеру. Он собирается на своё место временно посадить Николая, всё ещё стоящего у палисадника. Илья это замечает.

– Куда потащишься? Бутылка у меня в сумке. Возьми, отойди в сторонку, хлебни и сразу сюда. Оставь Коляшу в покое, не затем парень пришёл сюда…

Митьке не нравятся разговоры о выпивке раньше срока.

– Взворковались… Попозже – нельзя?

– Пока бабы сорганизуются, это ж, сколько пройдёт? – замечает Шурок.

Он в сторонку не отошёл, на месте откупорил бутылку. Сколько жена ни смотрела за ним, умудрился положить выпивку в сумку.

– Кому влить?

– Лакай, нам не к спеху – повернулся к нему Игнат Иванович.

А в это время Митька мастерство показывает, – вынимает из корзины новый красный гонок, на зуб пробует тюканьем – крепкий. Объявляет во всеуслышание:

– Сейчас этим вертуном возьму... вон то – темнолуковое! – И показывает, какое именно. Ставит вертуна на две треть доски. Покатилось яйцо вниз, выделывая странные петли вокруг неподвижных яиц, а потом оттолкнулось от бортика круговины, развернулось – и, надо же, – взапрямь толкнуло тёмно-луковое!

– Видел, чижик-пыжик, как надо играть! – подмигнул Митька Тарасу. – Учись, пока я жив… А сейчас я возьму опять Шурковое, салатовое…

Как сказал, так и вышло: тюкнул его вертун салатовое у всех на виду. Забрал добычу под притихший шумок зрителей.

– Везёт! – вздохнул Игнат Иванович. – А попробуй-ка ты угадать в третий раз! Тогда признаю – нет тебе равных среди нас...

Матрасов внимательно окинул взглядом яйцевой расклад в круговине. Что-то прикинул в уме. Смотрит на игроков, потом опять вниз и на доску с желобом. Наконец, решается:

– Тихо! Вы не поверите, но вон то, последнее, слева от центра на дорожке, крапчатое, – моё!

Мать честная! Как это у него выходит? Поставил на полдоски гонка-вертуна, и он покатился ровненько, не выписывая петли, и – в аккурат стукнул крапчатое яйцо. Между прочим, заказчика угада – Игнат Ивановича.

Взял Тарас Митькиного вертуна в руки, смотрит, ничего не понимает: яйцо как яйцо, разве что форма немного странная. Глаз токаря видит в нём разнобокость, и чуть смещённый «носик». Митька рад, что смутил и посрамил игроков. Притихли они, не знают, что сказать, а Тарас вдруг выпалил:

– Бык, а это у тебя не спорыш?

– Какой ещё спорыш? – недоуменно спрашивает и нахмуривается Митька. – Ты о чём, Чиж?

– У деда спроси, или у Домны Павловны, если не знаешь!

Игнат Иванович тут же важно поясняет:

– Бывает такое. Это когда петух снесёт яйцо, а курица высидит не цыплёнка, а василиска. Беды жди от него!

Илюнчик радостно вскинул цыганистые брови:

– Шурок, иди сюда! Смотри, это твоего петуха работа. Тебе давно говорили: отруби ему голову! Это же он пробрался в Митькин сарай и отложил вертуна. Твой огород как раз к его примыкает…

Шурок, успевший приложиться к бутылке, подходит, улыбаясь во весь рот, к Матрасову и говорит:

– Антонович! Что же получается? Сам говорил: играем только куриными, а выставил петушиное. Доказывай, что не так!

– Мужики! Вы что, серьёзно? – Митька обвёл их взглядом, и оглянулся на зрителей. – Какие петушиные? Дед для понта сказал, а вы рады стараться – спорыш! Петухи пошли у вас нестись, застрекотали языками. Играть надо уметь!

– Если не веришь, спроси у знающих! – возразил Шурок. – Домна – человек сельский, врать не будет, прояснит. Пална! Домна Пална! – зовёт он задремавшую на солнышке старуху. – Подойди.

Услышала, нехотя встала с завалинки, подошла.

– Вопрос имеем. Разреши. Ответь, петух яйца может нести? – спрашивает Шурок.

– Ты же носишь, а он, что – в карман кладёт?

Хохот.

– Не поняла ты! Вот это красное, говорят, петушиное. Из него выходит какой-то василиск. Может такое быть? – Митька суёт ей вертуна.

– Тьфу! Убери гадость! – морщится Домна Павловна. – Вспомнил нечистую силу на Пасху, прости, Господи…

– Нет, ты ответь, бывают петушиные?

– Возьми да расколошмать, – советует посредница. – Ежель желточное сплошь, да с дурным запахом, стало быть, сносок – змеиный оборотень. Сжечь такого на огне и вся недолга!

– Слыхал? – радуется Тapac. – Разбивай, Бык, яйцо и показывай начинку! Ход мыслей не понимаешь?..

Жалко Митьке хорошего гонка, да шутка обернулась серьёзом, как в капкан залетел. В сердцах стукнул яйцом об скамейку, сковырнул скорлупу:

– На, Чиж, нюхай, баламут!

Тарас нюхнул и передал Шурку. Вроде что-то есть.

– Нормальное! – определил тот и откусил половинку. – Гореть василиску в брюхе!

Игра возобновилась, но Митькино победное шествие прервалось. Везти стало меньше, зато другие заиграли внимательнее, посылая гонки с разной высоты разгонной доски. Шурка развезло, потянуло на разговоры. Он окончательно усадил на своё место Николая-инвалида и отошёл к женщинам. Они уже накрывали два больших стола белой простынёю, и громоздили на них тарелки с закусками, тащили лавки в сад. Степанида Захаровна не собиралась устраивать такое застолье, но пришедшая из города Верунчик поглазела на игру мужиков и начала распоряжаться:

– Ну-ка, бабы, тащите из домов кто что может. Небось, наготовили всего. Не скупердяйничайте, устроим себе веселье праздничное. Дело к обеду идёт! Пошевеливайтесь! Мужиков кормить пора...

К палисаднику тем временем подъехали на велосипедах два брата: Петр Григорьевич и Иван Григорьевич. Умудряются они каким-то образом ездить на своих машинах, вращая педаль одной ногой. Костыли приторочены к рамам.

– Привет честной компании! – здороваются они, приставляя велосипеды к забору и высвобождая ноги. Сообщают: – На Выгонке тоже ребята катают, на лугу меж домами…

– У них понятия не те, – отзывается Игнат Иванович, – полтинники берут за выигрыши. Это же не лото. Удумали в праздник – на деньги!

Банщики костыли отвязали, сумки с яйцами для игры сняли с багажников. Подвинулись игроки, брёвнышко притащил Илюнчик из сарая. Фронтовики – свои игроки, порядок знают. Сразу вошли в суть катания: кто за кем, и кто готов вылететь из игры? На вылет готов Николай, он больше поглядывал на Татьяну, чем в круговину. Шурок тоже – на вылет. У него остался один гонок.

Веселее стало. Братья известные анекдотчики: один закончит – другой подхватит в продолжение темы, переходя на смежную. Темам конца и края нет. Игра игрой, а смех – смехом. У Шурка – рот до ушей. Илюнчик беззвучно – животом трясется от смеха, Тарас хихикает, на Домну посматривает. Не услыхала бы непристойности, не то вмиг устыдит, угомонит разошедшихся рассказчиков. Не слышит Домна Павловна, дремлет на солнышке. Другие женщины заняты хлопотами в саду. Митька доволен. Опять ему везет. Смех у него басистый, короткий, для поддержания общего настроения. Он эти анекдоты не раз слышал в бане. А вот Игнат Иванович смеётся лишь временами. Скабрёзные шутки-прибаутки пропускает мимо ушей, приговаривая:

– Ну и безбожники, ну и язычники! Лизать вам сковородки в аду…

Прохожие заглядывают в глубину палисадника с любопытством. Их привлекает игра, задерживаются, смотрят, что получается. Неожиданно Лаптев с Афанасьевым пожаловали, Митьку окликнули.

«Чего им нужно? – думает он, – нашли, когда припереться»… Нехотя оставил игру, пробрался через толпу ребятишек.

– Hy, что надо?

– Ты, это… – Афанасьев говорит, протягивая ему руку поздороваться, а другой рукой картузом прикрывает подбитый глаз. – Не подумай, что зря, мы пришли по делу…

Лаптев издали кивнул Матрасову, как старому знакомому. Синяк подглазный у него заметно пожелтел.

– Коли по делу, зайдем в хату, – приглашает Матрасов, – шумно здесь.

На ходу Афанасьев смущённо бормочет:

– Ты... извини, мы давеча с Иваном малость повздорили… Ты правильно влез в это дело. Сам знаешь участкового. Служака! Нары нам были бы обеспечены – к этому дело продвигалось.

– Не хрена себе, повздорили! – Митька хмыкнул удивлённо. – Бой затеяли по всем правилам! С чего раскипятились-то?

Они вошли в комнату, Матрасов предложил им сесть, а сам полез в буфет за бутылкой.

– Спьяну, привиделось мне, что Надька Козлова сидит в хате у Лаптя, а до этого она у меня целый месяц жила. Дёрнул дверь – заперта изнутри, ну я по окнам дрыном прошёлся. Потом только выяснилось: она у матери своей ошивалась три дня…

– Пустяковая деваха! – подал голос Лаптев. – Нашёл себе заботу – Надьку караулить! Стану я с ней заниматься?

– По сто грамм в честь праздника и мира? – Митька поставил бутылку и стаканы на стол. Оба шофера разом замотали головами, а Лаптев пояснил:

– Ни грамма! – завтра, рано утром, в рейс. Пришли по делу. У тебя есть друг столяр и стекольщик?

Матрасов подошёл к окну, показал:

– Вон, в фуфайке, кучерявый, Ильёй зовут. Классный столяр, и стекло режет, как спец, – точно.

– Ему надо объяснять, что, да как, а ты в курсе: окна побиты, рамы выломаны, – Афанасьев снял картуз и опять надел. – Тебе Лапоть даст ключи, а мои у Надьки, она тебя знает, утром занесёт. Ты попроси Илью застеклить и рамы исправить. Работать можно в любое время. Старики наши уехали в деревню, нескоро вернутся. Не хочется, чтобы они видели безобразие. За работу мы заплатим, не сомневайся.

– Ладно, решено, – понял Митька. – Но никакой платы, а вот хорошего речного песка у Илюнчика нет. Хата его обшарпанная! Давно собирается он её отштукатурить, да песка нет. Пару машин достаточно…

– Какой разговор? Покажешь его дом, и через неделю ссыплем!

Татьяна зашла, косясь на Лаптева с Афанасьевым. Приметила синяки у них под глазами. Зашла как бы случайно за посудой. Погремела и вышла. Митькин щегол коленце выдал в наступившей тишине.

– Хороша у тебя сеструха, – заметил Лаптев, и добавил, ни к селу ни к городу: – Жаль щегла не слышит.

– Она, Иван, чует пение лучше нашего, – вздохнул Митька. – Из-за неё и держу щегольчика, выпускать поздно, одомашился он.

Добавил, чтобы закончить разговор:

– У нас в палисаднике игра идёт по-старинке. Желание есть поиграть?

– Нет, нет, нам машины надо готовить в рейс, надолго уезжаем…

Грачи расшумелись на ясенях, кленах и дубах заводского сада. Забор стоит как раз напротив Митькиного дома. Улица-то – однорядная. Вдоль забора по тропинке почти никто не ходит в апреле, опасаясь обильных грачиных «каплей». Идут прохожие мимо Митькиного палисадника.

Ha фоне лазурного неба вьётся слюдяной дымок из высокой трубы спиртзавода. Ветерок иногда доносит едкий запах барды. Митькина улица оглашается не только грачами, но и долгими лязгами вагонных буферов, гудками паровозов.

Игрокам звуки привычны, не замечают их. Скорее удивились бы, если вдруг они смолкли.

Прерывается игра на обед. Она будет продолжена до глубокого вечера, под навесом над круговиной. Потом зажжется электролампочка. После пасхальных дней крутовину забросят, а восстановят на Красную горку.

Хорошо сидят соседи за общим длинным столом. Лица их светлеют. Нахваливают они: то сало с чесноком и горчицей, то розовую картошку в мундире, то винегрет, то холодец. Обтерпелись слободчане за годы воины, и первые послевоенные. Светлеют души, несмотря на неустроенность быта. Восстанавливают разворошенное. Что ни день – прочнее становятся на ноги.

Татьяну посадили рядом с Николаем и Митькой. Она изредка показывает Николаю рукой: «Ешь, мол, нечего на меня смотреть». Вторую руку держит у брата на плече, время от времени подкладывает ему в тарелку солёные огурцы, помидоры...

Митька улыбается, незаметно отправляет их вилкой часовщику. Идет что-то вроде игры.

Верунчик запела, и подхватили разом:

По берлинской мостовой

кони шли на водопой.

Шли, потряхивая гривы,

кони-дончаки…

Казаки, казаки,

едут-едут по Берлину

наши казаки.

Потом пошли: «Тёмная ночь», «Огонёк» и Митькина любимая – «Степь, да степь кругом…».

Задушевные песни трогают Игната Ивановича, и вот уже он посылает своего племянника за самоваром, чтобы, значит, под вечер сообща пить чай в саду на свежем воздухе.

Отвели души песнями, и вновь игроки расселись у круговины. Последние катальщики на окраине древнего русского города.