Василий ДВОРЦОВ. ТРИ ТОМА ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ГРЕБНЕВА. О юбилейном трёхтомнике

Василий ДВОРЦОВ

ТРИ ТОМА ЖИЗНИ НИКОЛАЯ ГРЕБНЕВА

 

Рассказы, очерки, статьи, наполняющие юбилейный – к семидесятилетию – трёхтомник Николая Гребнева «На хуторе моём три Дома», настолько заплетены, увязаны и посажены на личность писателя, что не поддаются привычным литкритическим классификационным приёмам. Правильнее рассматривать трёхтомник не как вещь саму в себе, не как самодостаточное произведение, а как неисчленяемую часть жизни автора. Три тома его повседневно-бытовых и гражданских рассуждений, затяжных его сердечных влечений и спонтанных антипатий, убеждений и сомнений, сокрушательств и веры. В этих книгах – жизнь человека в её полноте и многогранности, жизнь добрая и мудрая, много повидавшая и выстрадавшая, но прошлыми испытаниями только укреплённая, и потому простирающаяся в будущее без цинизма, без отчаянья. Перелистывая страницы, буквально греешься этой жизнью, как греешься хорошим, мирным, душевным соседством.

Вот, например, есть такие истории, которые просто невозможно не почитать затянувшимся вечерком никак не утихающим внукам, истории, осмысление и толкование которых наполняет бурлящий хаотичностью мир понятностью, а переживание роднит и сращивает разорванные и разбросанные эпохой перемен поколения не хуже мёртвой и живой воды.

Николай Гребнев, «Тимошка прилетел!»:

«Без слов стало ясно – гость не гость, это наш стриж попал в беду и искал спасения. Даже не стриж, а стрижонок! Когда сняли решето – решили дать ему свободу, он улетать не собирался.

– С нами хочет жить. Так интереснее, если все вместе, – заключила Александра.

– Он ещё не высох, – сказал Денис. Внук всё серьёзнее становился в оценках происходящего.

– Его бы покормить. Бабушка, – просит Саша, – может, дадим ему что-нибудь вкусненькое – тортик или блинчик?

– Это же тебе не курица и даже не синичка. Ему нужны комары, – снова внёс ясность Денис.

– Но на нашем этаже, вот, погляди, их же нету, не водятся…

И дети тут же отправились во двор на охоту за комарами, причём Александра, чуточку подумав, согласилась всё же быть приманкой, а Денис, кто же ещё – охотником».

Давным-давно сложился жанр «детской литературы», хотя правильней бы звучало – «литературы для детей». Уже два с лишним века взрослые, и очень даже взрослые дяди и тёти пишут стихи и прозу, удачно, и даже очень удачно вживаясь в миросозерцание, в логику и чувствования пытливых дошколят, егозливых пятиклассников и самосозерцательных отроков. «Литература для детей», действительно, – развитая литература, совершенно полноценное направление искусства, соблюдающее все законы ремесла и отвечающее всем требованиям культуры, внутри которой оно живёт. И потому признание состоятельности этого, как бы несерьёзного, как бы «понарошного» жанра не снимает восторга перед непреходящей тайной, не принижает восхищения перед неоскудевающим чудом рождения в ней наисерьёзнейших художественных произведений. Будь то «Конёк-горбунок», «Аленький цветочек», «Властелин колец» или «Судьба барабанщика»…

Конечно, писатель, которому дано естественно, без насилия над собой, над своим опытом и кругозором переменять своё мудро-компромиссное виденье окружающего, дано без снисхождения, на равных и абсолютно искренне вступать в диалог с теми, кто ещё пребывает в неискушённой вере в справедливость, в обязательную победу добра, такой писатель должен обладать – и обладает! – особыми душевными качествами. Прежде всего, он, где-то там, под коростой социальной опытности, должен сохранять эту самую несомненную неискушённость веры, которая через ремесло и исполнение культурных установок срезонирует со встречной доверчивостью дошколят, пятиклассников и отроков.

Однако, разве только «детским писателям» нужны такие качества? Разве мы, взрослые, и очень даже взрослые дяди и тёти, когда открываем новую книгу, глубинно, из-под панциря компромиссов, не надеемся на лирическое резонирование с автором верой в добро красоты, в возможность счастья для всех и конечную справедливость? Что, «взрослая литература» просто обречена на глухой и слепой критицизм, обличения и бичевания, диссидентский сарказм и эпатажные патологии? А мы, затерроризированные «общественным мнением», зашуганные духом времени, даже и не ищем в современной литературе отрицания цинизма и уродства, не ожидаем от неё чисто доверительного, «по душам», разговора с писателем, без подвоха и западни? Просто-ясно и честно-откровенно о самом для нас главном – о смысле нашей жизни. Настолько просто и настолько честно, что и не подозревавшие друг о друге до встречи люди вдруг да сойдутся на этом самом главном. И все различия в возрасте, быте и карьере станут для беседующих никчёмными и мелочными.

Николай Гребнев, «Райские яблочки»:

«Отсюда, где сидели мы, виделось далеко и ясно. Сухой тёплый ветерок настолько лёгок, что паутины не поднимались выше деревьев. На старой берёзе, склонившейся над крышей дома, собралось их столько, что в солнечном сиянии казались светлой проседью в золотых прядях листвы...

Тяготы городской жизни представлялись никчёмными и мелочными. Невольно думалось: «Где-то хуторяне нынче? Какое лихо разогнало их в промозглые северные шахты и знойные пески пустынь, в притоны заморских держав и в рэкет столичных рынков?.. Екатериновка – разве не рай?! Чем не рай это место, где царят тишина, покой и согласие...».

Присели за чаем напротив старуха-крестьянка, не видавшая за жизнь ничего далее райцентра и журналист-писатель, для которого в каждом городе бывшего Советского Союза, да и в иных странах, есть памятные места, а понимают-ловят всё с полуслова, потому как не мелочатся, не никчёмничают. И выходит у них разговор о душевном мире каждого и всех, о счастье человека и людских бессмыслицах.

Николай Гребнев, «Райские яблочки»:

«Почему мы, русские люди, как и всё наше славянское племя, словно это озимое поле, рискуем жить порознь и не осознаём: не в том вовсе сила наша, что нас много! Не потому ли, всякий раз превозмогая ненастье, дабы возродиться духовно, не можем переиначить мы жизнь без убытка, без лишней траты сил. Не на исходе ли в самом деле наше золотое времечко? Множатся недруги в речах, – мол, племя худое. Конечно, изъяны есть, ниспосланные судьбою, обстоятельствами, временем, нечистою силою... Так то не пороки, то червоточины! В укор ли они красну яблочку?! Нет, не в укор!»…

Курский прозаик Николай Гребнев – из учительской семьи, и свой трудовой путь начинал сельским учителем. Несомненно, это сказалось на формировании характера и развития творчества, на построении судьбы. Непосредственное и круглосуточное пребывание в моральной педагогике, с эталонностью речи и примерноством поступков, с бессрочной ответственностью за всё то, что через тебя, учителя, позволят потом себе твои воспитанники, дабы и малой слабостью не ввести кого в соблазн, – такое не выветривается, не растрачивается, не ветшает. Потому как это не самолюбующееся менторство, а бремя лидерства, настоящее, полновесное бремя не столько преподавателя математики или катехизиса, но наставника, ручателя, покровителя и заступника.

Николай Гребнев, «"Восток" – Озерки»:

«Отец почему-то молчал. Я невольно загляделся в ту же сторону, что и он. Перед нами простирались, сливаясь в дальней дали в сине-зелёное марево, поля и перелески. В долине внизу угадывалась извилистыми кружевами прибрежных зарослей река Псёл и прямая, как стрела, зелёная полоса железной дороги к Судже, самому ближнему из наших городов, потом – ко Льгову, а где-то там и край земли – Брянск.

За дальним холмом на глазах набрало силу зарево. Зарозовело узенькое зеркальце запруды и в Камышах. Мне зримо представлялось: именно в эти минуты, в тихой заводи размотав леску, пробравшись по пологому, поросшему тростником и камышами дну, целились поплавками в прогалинки либо Витька Параскин, либо Димка Маничкин... И уже пошел отсчёт на обрезанной с сучком лозине не только карасям, но и сазанам, а то и зеркальным карпам, заблудшим от комбикормовых подсыпок возле плотины из мест открытых, куда нам доступа не было вообще.

Отец сошёл с подножки, поправил на свой привычный манер волосы, одёрнул китель и стал в сторонке как-то торжественно и картинно, будто на него навели фотоаппарат либо это была общешкольная торжественная линейка...

Он подозвал меня, положил руку на плечо.

– Вон в том самом месте, где взошло солнышко, – родина твоя, Коммунар, там четырнадцать лет назад ты и родился. Так совпало: от 9 августа оставалось ровно девять месяцев до 9 мая – Дня Победы! Но радость случилась вперемешку с печалью – пришло известие: твой дядя Коля, мамин брат, сгорел в танке... Так что жить тебе и стараться за двоих.

– Я и так вроде бы...».

Вот сказал я – «курский прозаик» и задумался: а почему, собственно, «курский»? В чём и чем «курский»? Действительно, того же Астафьева даже в мыслях никто не обрежет «красноярским», а Солоухина «владимирским». Региональная привязка в писательстве не более, чем местная речевая мелодика с диалектической присыпкой из образков-словечек, а так-то Россия от Магадана до Калининграда в едином и неделимом своём языке мыслится и чувствуется одинаково. В русском языке мы единая нация, единая во всех своих этнических принадлежностях, и единый народ, самостоятельный, самодостаточный и самодержавный народ, благодаря нашей общей русской литературе. Русской – и с Рытхэу, и с Гамзатовым, и с Каримом, с Ионеску и Мокшони.

Хотя несомненна «питерская» школа, есть и «вологодская», и «орловская». Как они складываются? Кем? Где-то целая плеяда равнозначных гениев равномерно растягивается во времени, а где-то вырастает школа из единого корня-основателя. И далее новые поэты и прозаики лишь прибавляются, плюсуются к титульному имени, не только не затмевая, но даже и не сравниваясь с тем, кого воспринимают учителем, пестуном-наставником. Вот и писатели-куряне навсегда связаны именем Евгения Носова. Хотя вся читающая Россия знает высочайшей пробы прозу Николая Еськова, Владимира Авдеева, Николая Гребнева, но ни их читатели, ни сами писатели не позволяют себе даже в малом усомниться в принадлежности их к носовской артели, носовскому гнезду. Здесь, конечно, и отдача долга тому, кто уже пронёс бремя наставничества, заступничества и покровительства. И здесь крепость, непресекаемость, неразрывность цепи жизни, в которой ты, сам став для кого-то учителем, равно остаёшься чьим-то учеником.

Николай Гребнев, «Дуб-семицвет»:

«…Носовские формулы творчества.

– Евгений Иванович, – я уловил паузу и набрался храбрости: – Что если я принесу видеокамеру…

– Запрещаю, Коля! Или ты хочешь, чтобы я ушёл? С твоей камерой – будто в зрительном зале… И потом, что это ты всякий раз при наших встречах демонстрируешь самоуничижение. Это ни к чему совершенно! Демонстрация качеств такого рода сама по себе неплоха – не даёт произрастать завышенной самооценке. Тебе, однако, экзаменоваться у меня нужды нет – ученичество кончилось. И зачёт уже тебе поставил, – напомнил Евгений Иванович о данной мне рекомендации в Союз писателей. – А ты всё в ученики рядишься. Хотя что говорить, человек сколько живёт, столько и учится, познание нескончаемо. Исключений ни для кого нет»…