Светлана ЛЕОНТЬЕВА. У НАС ПТИЦЫ ПО ВЕНАМ СЛАДЧАЙШЕ ТЕКУТ… Поэзия

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

У НАС ПТИЦЫ ПО ВЕНАМ СЛАДЧАЙШЕ ТЕКУТ…

 

* * *

Всё зависит от нас, как мы вывезем сей груз тяжёлый

на российских плечах, а Россия у нас широка.

Выносили в Отечественную вот так на плечах хрупких жёны,

бабы, девки с детьми при подоле и два старика.

 

Выносили. И вынесли. Прочь все телячьи замашки.

Молоко на бескрайности космоса входит в экстаз!

Просто главное, верить, родная Рассиюшка наша,

всё зависит от нас.

Да, от нас!

 

От того, кто пошёл.
                         Кто контракт подписал.
                                                               Кто не медлил.

От того, проводил кто и долго крестил в путь, вослед.

Он тогда в полный рост встал, и он целовал свою землю.

Хоть она забивалась то в рот,
                                                   то в глаза, то в хребет.

 

Удивляла. Любила. Ласкала. Под ноги ложилась.

Было Спаса четыре и в небе сияние глаз.

И такая неистовая в нас была одержимость:

всё зависит от нас, всё зависит, мой братик, от нас.

 

Оттого, что у нас, кроме мифов и сказок былинных

там, под кожей дубовой, берёзы по венам текут,

оттого, что у нас, шеи вытянув, клин журавлиный

прорастает – и в небо срывается наш русский люд.

 

И не смей про народ говорить, что он злобный и что неудобный.

Ты не знаешь его. Он в борьбе и в работе горазд,

да УАЗик по полю, да танчик с советскою мордой,

но исходы сражений зависели только от нас!

 

И всегда будет так: ибо мы, это поле – Россия,

и за нами Москва; Брестской Крепостью выпало нам

быть отныне и в будущем, ибо по венам скользили

наши Летописи: Нестор-мних, Аввакум, Феофан.

 

И сейчас, наблюдая, как мечутся с аэродрома

по ночам самолёты, неся боевой свой запас,

повторяю, что мы не сдадим пядь земли, пядь любви и пядь дома.

И как мир уберечь.
                                    Это точно зависит от нас!

 

* * *

Во серебряном бору возле пляжа

течёт река-Огонь,

течёт река-Гармонь,

течёт речка-Сажа.

Прихожу сюда, становлюсь ребячьи-детской,

не серчай на меня, хоть была капризной я, хоть была я дерзкой!

Не серчай на меня река-Огонь, река-Гармонь, речка-Сажа.

Ибо я-то, как водится, лягу, ты – ляжешь

(полежи со мной, полежи –
                                          «на бочок, где волчок» лисья пляжа!).

 

А в груди у реки, там в груди у реки справа-слева

это бьётся моё сердце, где позвонки, млея.

Сердце бьётся в земле да в песке, да в траве всей России,

у меня, как в Москве, у меня, как в Неве, точно так же,

и где их, где моё, где своё, где твоё, речка-Сажа,

разве я разберу? Бьётся так, что умру! Сердце-сила!

 

Ты убила меня. Я убила тебя больно, словом!

И не встать. Лишь лежать. И лишь течь в камышах – камышово.

В лягушачьих болотах, утиных мирах, что ты, кто ты?

Знаешь ли, если этой водой не была,

знаешь ли, коль в тебя не летела стрела –

ФПВи в этих зыбких болотах?

 

Ибо воют по-бабьи лисицы, жуя

грибников, что пропали тупо,

ибо плачут/не плачут, как волки (волк – я!),

ты сама мне сказала так речка моя –

от тебя пахнет жизнью и трупом

равнозначно по Гегелю (Гегель – Дедал).

И не мне вас учить, кто и что мне сказал,

я ловлю только вешние струи,

только эти ладони безудержных рек,

только эти касания влажные.

Это речка-Огонь, это речка-Гармонь,

это светлая речка-Сажа!

 

* * *

В Вербное воскресение – мир становится Вербным,

как от этих «пушистиков» на клейкой ветке,

мир становится любящим, нежным и верным,

всё становится вербным, как в вазе ранетки.

 

Вот космические
                                  наши чувства телячьи,

наши вербные прелести, наши печали,

наши чувства людские, простые ребячьи,

наши звёзды, исполненные изначалья,

только б не огорчали

мы небо широкое,

васильковое небо и высочайшее!

 

О, я радуюсь, радуюсь радостью вербной,

что готовлю я борщ вкуснотейший к обеду,

что готовлю компот я из яблок и вишен.

Высочайшее слово прощенья я слышу!

 

О, я радуюсь, радуюсь, словно в девичестве,

и тому, что родные – спокойны, не взвинчены!

Говорят, что динамик подсел телефона,

ничего, подкоплю и куплю себе новый.

 

Я по-вербному нынче живу. И кошачьи

тянут спины ко мне почки вербы, набухшие.

Ибо вечная жизнь людям, нам, замаячила,

оттого я хочу, чтобы минуло худшее.

 

Глажу почку я вербы, как будто зверюшку.

Мои пальцы в пыльце –
                                              они светятся, светятся.

И любовь моя вербная, что значит – лучшая,

этот тёплый «пушистик», что к высшему – лезвие.

 

* * *

Двадцать первый наш век – Бородинское поле,

обойти невозможно. И не обойти.

Эй, вставай, поднимайся, ешь хлеб и пуд соли,

богатырь – русский воин, иначе кранты!

 

Ястреб-жизнь, речка Стикс, этот смертный журавлик,

помни то, что ты – поле и ты здесь стоишь.

И ты будешь стоять, хоть и крылья оплавишь,

и ни шагу назад за Урал и Иртыш!

 

Опираясь на стержень, на ось, взмоет «мавик»,

всё, что к полю пристрочено, это – твоё!

ястреб-жизнь, речка Стикс, этот смертный журавлик,

всё, что связано родиной – есмь Житиё.

 

И пока живы мы – Нестор жив, мних кудлатый,

Пушкин жив и Булгаков, и Грек Феофан,

и Мария Ивановна в петельке мятой,

и Каренина Анна – в надрыв, между шпал,

и вот это – «я – Ксения стала Андреем!»,

Ярославна рыдает на взгорье-стене.

Супротив врагов поле, как смерть, красным рдеет,

терпко жжёт да болит, крепко ранит в стерне.

 

Похороним врагов – у нас несть подземелья,

для холмов, означающих – прочь с наших пашен!

Для курганов, кричащих – идите отсель вы,

Бородинское поле – защитное наше

по итогу побед, где дорога да синь,

по итогу экзистенциальности Бога.

 

Бородинское поле – его не сносить,

это вам не пальто, это вечная тога,

это броник и каска, и танк, щит и меч,

это Брестская Крепость и Кремль, и Исакий!

Я не знаю, как вам, мне почётно здесь лечь

и уже никогда не иссякнуть!

 

* * *

Мне, гадкому утёнку в детстве,

понятны все превратности пути:

и клювы острые, и стрессы, лиходейство,

подставы и предательство!
                                                     Вкатить

и я могла мальчишке прямо в печень –

драчунья и кусака. А ещё

могла я заступиться, «если чё»,

за слабых первоклашек-человечек!

Мне, гадкому утёнку, в стае из

дворовых девочек и местных хулиганов

бывало горько. Помню, на карниз

однажды встала! Если бы не мама

и если б не спасительный отец!

Я выросла. Хранил меня боец –

мой ангел, серафим, шальная птица.

И я была, как в поле, единица!

Что дальше было? Техникум и ВУЗ

и сурдопереводчиц древний курс,

и первое замужество на сдачу.

 

И я рожала маленьких детей

без обезболивания,
                                     тогда, поверь,

что кроме анальгина и в придачу

увещеваний: «Милая, терпи!»

нам, женщинам, ничто не доставалось!

Так в девяностые рожали мы, в горсти

сжимая простынь и впадая в ярость.

Но я горжусь, что не орала я,

не плакала я и не материлась.

Во мне священное из крови и нытья,

во мне утробное из звёзд, любви, житья!

Поэтому – жила во мне терпимость…

 

Не надо говорить – се есмь враньё! –

Леонтьева, как оборотень, вруша.

Нет, я как бабка! Это есть моё!

Варила, шила и ждала я мужа.

А после дочь из школы я ждала,

а после сына я ждала влюблённо!

 

Не надо делать из меня орла.

Не надо делать из меня ворону.

Лернейску индру, чудище обло,

слониху, черепаху, волкодлака.

 

Из гадкого утёнка всем назло

выпархивает лебедь лишь, однако!

 

* * *

Не гляди на мои локоны, крашеные губы,

каблуки двенадцать сантиметров, юбку «до самого».

Такие, как я, лишь на расстоянии любы,

а в душе у меня – зверьё полосатое!

 

Издали идёшь и думаешь:

у неё там по венам берёзки кудрявые,

у неё там по косточкам текут птицы рунные,

у неё там, в животе семиструны с октавами!

 

Что она такая шёлковая, плюшевая да круглая

для любви красно-дневной,
                                            для песенок рыцарских.

А у меня давно по венам берёзы обуглились,

а у меня давно разногласия с птицами.

 

У меня давно ворон ворону глаз повыклевал,

у меня давно вор у вора украл (вор ты, деточка!),

и не кукла я та, что шитая лыками,

я – боец, а не тонкая веточка!

 

Я сама вам спою неубитою родиной,

я сама вам станцую Хака перед битвою.

Не нужна мне поддержка, сама по сугробам я,

и сама по горе: пятки сбитые

 

до кровавых мозолей. А парни-то, парни-то

стали женоподобными – в шёлковых плащиках.

Вот поэтому женщинам-воинам надобно

собирать рать, в сраженье идти против нациков!

 

Я таскала мешки да кули, доски, брёвна ли,

оттого ноги точит мои артропластика!

Но не Сонечка я – груда розовых слоников,

мне Алёнушка ближе, что Арзамасская!

 

Мне сражаться лишь с теми, кто равен по матрице,

ах ты холм, ах ты сопка, крутой берег капища.

Выхожу – туфли красные, красное платьице.

Мой исток внутри сердца.
                                                   Он матричный!

 

* * *

Разверстое сердце открыто Тебе!

Его наизнанку я вывернула, до подкладки,

Ты видишь надрезы, порезы, Ты видишь заплатки.

Распахнуто сердце, а Ты по земле, по воде

идёшь себе, Господи! К нам ты идёшь и к себе.

Мы ближе к Тебе,
                                мы жарче к Тебе,
                                                          мы роднее к Тебе,

Как раньше ещё никогда-никогда не бывали!

 

И надо же так, чтобы здесь оказаться нам в зале,

чтоб Ты позаботился рьяно о нашей судьбе.

 

Здесь разные люди, но нету чужих для Тебя.

Здесь разные люди: брюнеты, шатены, блондины.

Ты – это любовь, а она никогда не покинет.

Ты – это любовь. И об этом пичуги трубят!

 

Вы слышали?
                            Слушали?
                                         В поле пойди и услышь.

И я распахнула своё рукотворное тело,

своё реко-творное! И моё тело взлетело.

И было привольно. И пел, не сгибаясь, камыш.

 

И так возлюбила я, Господи, нынче людей.

Как ты поцелуям подставил лицо – с кем попало,

мне жаль, что Иуда повесился после смертей,

вот лучше бы до, перед смертью огромной и алой!

 

Но Ты! Ты безмерен, Ты вечен, Ты вширь и воглубь!

Дай руку Твою поцелую в гвоздях и созвездьях!

Твоё я дитя. И меня в этот день приголубь!

И я обниму. И тогда мы останемся вместе!

Объятья, объятья, объятья. Летим. И летим.

И я – тоже птица. И я тоже в стае у Бога.

Кому помогла я, пожалуй, наверно, немного,

крыло подставляю тому, кто устал на пути!

 

* * *

Это я ль не народ? Это я ль не страна?

Вот какой ни была, но страна – мы!

На окладах икон – дивный-град, старина,

во окладах икон Святый самый!

Да, не буду я спорить: история вся

раны, беды, сражения, драмы.

Шрамы не заросли, потому голосят,

и на шрамы опять метят шрамы.

А по ним – в гное, слизи, крови и в земле,

в чернозёме, муляке – вновь режут,

вновь осколками, снова в огне и в золе,

снова гневная Запада падает плеть,

как ему объяснить – сей невеже,

грубияну да хаму, хамлу, пентюху

и зазнайке (я знала такую!)?

Значит, просто зениткой – в муку и труху

да в сурдинку разнесть жестяную.

 

Мы – народ. Не прогнуть нас и не затоптать,

Мы – народ, не в ромашках подсолнух,

не подснежники и не трава-мурава.

Как сказали – мы чёрные зёрна!

Из которых белее, чем снег, Жития,

из которых, как розовый пух, ребятня,

белошеие, крепкие дети

нарождаются, ибо – любовь! Мой народ:

появляется светлой головкой вперёд,

родовые пути на рассвете

раскрываются! Так появляется люд, 

у нас птицы по венам сладчайше текут

по ручьям незабвенных столетий!

 

Мы – народ. Ты – народ. Я – народ. Русский нрав.

И нас – космос, нас – звёзды, нас – тьмы, не тьмы – нас!

И мы смертью идём, и мы – «смертью поправ».

Не убьёшь, сколько бить нас не тщились.

Мы учились у вас. Вы учитесь – сейчас

от былинной, от бережной силы.

 

А у вас, Запад, что есть? На воре есть вор?

И на вороне ворон сидящий.

И не вы нам судья. И не вы – приговор.

Приговор мне один – се мой пращур!

 

Это званье быть дщерью твоей, любый мой!

Это смертный бессмертный журавлик!

Это путь лебединый настолько прямой,

что вселенная впредь не ослабнет!

 

* * *

То ль сестра – несестра, то ль родня – неродня,

то ли просто судьбина такая.

За тебя я в огонь, за тебя – на коня,

за тебя, сыновей бы рожая,

зачинала.
                      Ну и как же их не зачинать

за тебя, за тебя, дорогая!

А ты как поступила, Украинка-мать?

Мне теперь броник брать, да молитвы ковать

и просить – не снимать крестик с тела!

Лучше выпей со мной!

(«Выдра, выпей со мной!»)

Твои церкви горят оголтело.

 

И зависли Иуды в компьютерных снах,

опрокинули рты в поцелуи.

Что скажу я тебе – коль твоё дело швах?

Лучше пей, не тупи, вместо пули.

 

Или вновь приведёшь Лже-царя нам на трон,

или Мнишек Марину посадишь?

Не поможет ни лях и ни Наполеон,

и ни прочие тёти и дяди!

 

Только я за тебя и в огонь и коня:

Апокалипса конь с кобылицей –

мнут ковыль, абрикосовые, в янтарях.

Спой мне песню – иль пей – про синицу!

 

«Песнь о Вещем Олеге» сбирается вновь,

Буревестник летит над полями,

это ты мне открыла к России любовь,

пролила мою красную-красную кровь.

Вылей водку!
                              Не пью я с лгунами.

 

* * *

Это вы стихи да оды пишете,

до стихов ли мне, до ваших од?

Не читаю.
                       Не могу.
                                       Мне – лишнее,

как петля Марины, шею жмёт.

Жизнь прожить – глядеть на неба своды.

Жизнь прожить, а в ней тех жизней сто!

…Это – мои каменные воды,

я их в чреве выносила, чтоб

о любви сказать – о ней лишь только.

Не читаю вас: я вас люблю!

Ибо в современниках – всё горько,

как БПЛА на грудь мою.

В каждом – мина, от неё осколки,

в каждом пуля дозревает в смерть.

Я сама стреляю из двухстволки –

отдаёт в плечо.
                             Стрелять, как петь!

И любой сегодня пьёт из кружки.

Ест с ножа тушёнку, слыша мат.

На войне все, кто за русских – русский,

на войне сейчас любой – солдат!

Я читаю только сводки с фронта,

не сонаты, чур меня, стихи.

Вот такая у меня ротонда,

вот такие у меня грехи.

«Подошла. Меня поцеловала»,

как Есенин – друг и брат стихий.

На весах сейчас «щит, меч, забрало»

из породы мамок и Софий.