Егор ЧЕРКАСОВ. САНЬКА, И ХЛЕБ С СОЛЬЮ. Рассказы

 

Егор ЧЕРКАСОВ

САНЬКА, И ХЛЕБ С СОЛЬЮ

Рассказы

 

ЛЮБОВЬ

 

Уже все СМИ писали о том, что к городу приближается огромная комета, безжалостная и неумолимая. Моя же газета была жадна до неординарных новостей, поэтому мы не писали про приближающийся апокалипсис, а сидели на насиженном месте ровно.

Но в одно утро ко мне на почту пришло письмо. Я был ошеломлен прочитанным: мальчик влюбился в комету! В письме его взволнованная мать писала, что с приближением кометы её сыну Саше, мальчику двенадцати лет, становится все хуже и хуже, он не ест и не пьет и со дня на день ждет внеземного вторжения. Кроме того, мальчик за это время исписал несколько тетрадок стихами и письмами, посвященными их волнительной встрече. Мать писала с просьбой о помощи. Нам. Газете. Не врачам.

Ехать к сумасшедшим было частью моей работы. Чуйка мне подсказывала, что только сумасшедшие и обладают порой информацией, которая просто по логике не может попасть в руки обычным людям. В конце концов, тема любви, да еще такой нестандартной, могла бы зайти в нашей газете. Я отпросился у главреда и поехал на встречу с необычным мальчиком.

Дверь открыла мать Саши. Я молча вошёл в квартиру. Взволнованная мать спешно провела меня в комнату сына. На кровати, весь в поту, лежал юнец болезненного вида с осунувшимся лицом. Услышав, что в комнату вошли, он приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

– Саша, это журналисты. Как ты и просил, я написала им, – известила мальчика мама о моем прибытии.

Мальчик попытался приподнять голову, но я ему сказал:

– Можете не вставать, это не нужно. Как ваше самочувствие? Врача вызывать пытались?

Саша загадочно улыбнулся.

– Видимо, придется рассказать все заново, – протянул он, вновь приподнимая голову.

Мама подбежала, положила ему под голову еще одну подушку, и он, уже почти сидя, продолжил: – Ну, ничего. Время ещё есть, я не сильно спешу. Постараюсь быть краток – это не лечится. Это – любовь.

– Любовь к комете? У мальчика? Не пора ли девчонок за косы тянуть? – я решил пошутить, но в комнате ни мать, ни сын не засмеялись.

– Да, такое бывает, – с серьезным видом продолжил мальчик, – бывает примерно раз в несколько столетий. Настолько редко, что вызывает у обычных людей такое же желание пошутить, как и у вас. Я это знаю и поэтому не обижаюсь. Дело в том, что я такая же комета, как и та, которая приближается на землю. Я люблю её, она – меня. Мы неминуемо идем навстречу друг к другу и нас уже не остановить. Вот и все.

– Давайте по порядку… – я решил своим деловым тоном встряхнуть эту обстановку, похожую, честно говоря, на шизофрению в стадии обострения. – Как вижу я, вы – дитя человеческого рода. Где доказательства, что вы есть такая же комета? И кстати, что же все-таки сказал врач?

– Эх… – мальчик тяжело вздохнул, – давайте начнем вновь по порядку. По порядку, которого нет на самом деле. Он возникает лишь у простых людей. Поэтому, когда рождаемся мы – порядок начинает превращаться в… В общем, вам крупно повезло, что вы – не я.

Вы абсолютно правы – я ребенок. Но это лишь оболочка. Внутри меня – комета. Сложно представить? Нужны доказательства? Потерпите до… до завтрашнего утра. А врач… Он диагностировал такую ерунду! И каждый врач диагностировал разную ерунду. Такая у нас медицина.

– Ну хорошо. Расскажите мне и нашей газете, как любят кометы, ну то есть вы? – вопрос вырвался сам по себе, и в тот момент я даже подумал, не сумасшедший ли я сам.

– О, это самый правильный вопрос! – оживился мальчик. – Об этом ещё никто никогда не писал. Вы – первый, кто покажет это свету, донесёт до простых людей! Наша любовь – это огромный взрыв, яркая вспышка. Мы врезаемся друг в друга и мгновенно разлетаемся на тысячи осколков, – воодушевлённо рассказывал Саша. – Незабываемая красота! Это нужно видеть!

– То есть, вы утверждаете, что комета встретится с вами, и вы взорветесь вместе с ней?

– Именно так. Так происходит настоящая любовь. На такое способны только кометы. Вам это не дано. Да и не нужно. Поэтому передайте остальным жителям города, что взрыв кометы – это наше дело, а не их. До жителей, их домов, садов и огородов не долетит ни единый осколок.

Мальчик вновь улыбнулся, но живее, чем в первый раз. Я решил, что с интервью покончено, пожал его слабенькую руку и, напоследок оттараторив несколько банальных пожеланий ему и маме, удалился. Мать Саши что-то мне вслед говорила, но я уже не вслушивался в её слова. Скорее всего, она оправдывалась и извинялась за сына, за всю нелепость ситуации, но я поспешно вышел от них, будучи твердо уверенным в том, что посетил сумасшедших, которые не дали мне ничего, кроме каши в голове. Для меня в том момент всё это «интервью» казалось пустой тратой моего драгоценного времени, и я не хотел отдавать этому ни одной минуты больше. Я не знал, что сказать главреду, потому что показать ему такую статью было бы равносильно вылету с работы. Да, мы писали в нашей газете про нестандартные случаи, например, про говорящих воронов, живущих у кого-то дома, или о том, как человек на велосипеде прокатился по всей стране. Но про такое…

Был уже вечер. В редакцию не было смысла идти, и я решил показать свое интервью уже завтра утром. Придя домой, я, по обыкновению, выпил стакан холодного молока и лёг спать.

Но уже утром был разбужен звонком из редакции. Звонил главред:

– Ты спишь?! Ещё спишь?! Ну, ты даёшь! Ты успел взять интервью у этого мальчика?! Успел? Ну, слава Богу! Это сенсация! – и повесил трубку.

 

***

Мальчик сдержал слово. В пять утра, со слезами радости на глазах, он уже стоял у своей кровати в одной пижаме, раскинув руки в стороны... Навстречу ему на огромной скорости летела комета, сжигая воздух вокруг себя. Мальчик не соврал: она влетела точно в него, а он… Он разбежался и прыгнул в последний раз: выпрыгнул к ней навстречу. В окно. Яркая и мощная вспышка, взрыв и…

Как мальчик и обещал, никто вокруг не пострадал. А он? На тысячи осколков разлетелись две кометы – две любящие друг друга кометы.

 

 

НЕОТЛОЖНЫЙ АНГЕЛ

 

Когда тени в углах заплясали смелей,
Стали слышаться крики неизвестных зверей
И штора качалась взад-вперед,
Я понял, что мой телефон мне врет.

Я позвонил ей и сказал: люблю и жду.
За стеной шуршит весна, я больше не могу.
А из трубки голос тихий: тогда прощай,
Сотри из книжки номер мой и не вспоминай.

Я, обломавшись, позвонил другу домой.
А у друга голос тот же, но совсем чужой.
Он извинился, что забыл, как меня зовут,
Очень рад поговорить, но сейчас его ждут.

Я испугался и набрал номер Господа Бога.
Но хозяина, как понял я, не было дома.
Чей-то голос, видно ангел, мне объяснял,
Что Бог был очень занят и теперь устал.

И я разбил о стенку подлый аппарат.
Теперь в трубочке загадочно везде молчат.
В трубку дышит она, и тоже молчит.
И друг, конечно, слышит – только тоже молчит.

Интересно, что они никогда не придут.
Интересно, что и я навсегда тут
Вот узнать бы, как выглядят лица людей,
Но в комнате квадратной не окон ни дверей.
Александр Непомнящий, «Квадратная»

 

Есть такие таблетки, благодаря которым отчетливо набираешь цифры в своем телефоне и вызываешь неотложных Ангелов. Ни тех, которые рядом, но как будто далеко, а скорых, неотложных.

Такие таблетки были и у меня. Благодаря им я вновь попал на родной голос, который даже выругался в трубку, несмотря на то что разговор записывался сверху!

Ангел приехал по всем законам жанра с опозданием. Россия, дороги, дураки, светофоры и неизвестные даже ему причины… Не снял крылья, не надел маску, да и прошел ко мне в комнату в грязной обуви – много вызовов, не до этого сейчас.

– Куда летим на этот раз? – спросил он.

– В 2008-ой! – я захлопал от радости в ладоши.

– Ты понимаешь, сумасшедший, что так больше жить нельзя! Ты не живешь этой жизнью! Ты живешь годами, которых больше никогда не будет, слышишь? Никогда!

– Тогда надо было грохнуть меня в те годы, всемогущий ты наш! Там была жизнь, а сейчас – режим ожидания твоей, новой, о которой мудрецы в книжках наобум сочиняют. А раз нормально не получается достучаться до тебя, то приходится прибегать к запрещенным методам.

А там… в 2008-м… концерт Максим. Я влюблен, а она сидит на моих плечах, потому что ей не видно ни черта за толпой фанатов. А мне наплевать на Максим – я ради неё пришел. Как настоящий гвардеец, не оставлю свой пост и простою с ней минут так сорок: я и она, сидя на моих плечах. За эту верность и преданность заслужу наш первый поцелуй. А потом… она поведет меня домой, чтобы рассказать все самое важное, что не расскажешь в девичьем дневнике. Она покажет мне постеры своих кумиров, подарит мне напульсник, который сделала специально для меня. Мы утомимся просмотром длинного кино и одновременно захотим спать.

Мы ляжем на её кровать. Это будет волнительно, но не пошло. Я не трону её в этот вечер. Усну на её маленькой, но верной груди. Не под таблетками, как сейчас, а со спасительным ощущением того, что мы живые, мы любим, и только любовь – самый верный эликсир против всего безумия, что творится вокруг нас. Есть мы. И всё, что вокруг нас. Оно тогда покажется мне диким и враждебным. Оттого я прижму свою девочку к себе еще крепче.

А она – маленькая девчушка, хрупкая, наивная даст мне веру в завтра. И пусть она нелепо красится под эмочку, пусть на ней кислотные гетры и меня не поймут мои пацаны, и пусть из-за обилия металла на её лице, она не пройдет ни один металлоконтроль – она живее всех, кто сейчас, чище всех: она верит в любовь, как в бога, и порвет всех за неё.

Я договорил. Ангел молчал. Потом решил подытожить

– Любовь, говоришь… А потом вы расстались, как все глупые подростки. И вообще – она тебя не любила. Мне было виднее.

– Пусть так. А я хочу вернуться туда, где я без тебя верю в то, во что верю. Где руками свою жизнь трогаю. Где не забор вижу, а все, что за ним. Где тонко – это значит нежно! Это моя сказка. Это мой 2008-ой. А ты – туда не лезь. Летим на концерт, а то опоздаем! – я похлопал Ангела по плечу. – Летим, думаю, что тебе зайдет парочка треков Максим. Они про любовь, а не про бабло.

– Летим, придурок! Ты хоть понимаешь, что мне еще в отчете про тебя докладывать! И что я доложу наверх? Что ты неизлечим?! – Ангел бранился, пока я залазил в его неотложку.

– Пиши, что хочешь! Летим, миленький! Летим!

 

 

САНЬКА, И ХЛЕБ С СОЛЬЮ

 

Память. Начинаю нажимать на кнопки и давить на рычаги своей боли и радости, поднимая в воспоминаниях клубы пыли, труху и мертвечину. Понимаю, что просто еще не отболело. Нужно порой как старику выговориться и разболтаться.

Моя память – это только для меня. А ценность воспоминаний как опыт, чтобы кому-то передать, – так уже мой сын не поймет меня, как я когда-то не понимал воспоминаний своего отца.

И вот уже, я вам, читателям, незаметно намекаю на то, что читать меня дальше можно разве что из-за уважения ко мне. И если вам не спится, например.

Когда мы с Санькой появились на свет, государство наше было в одном рваном лапте и скакало на одной ноге в поиске второй лапти – вот-вот упадет. Наше появление принял 7-ой роддом и подарил нам золотистый стафилококк. «Золотые дети» начала 90-х!

Тогда в России человек учился жить между Богом и Кашпировским, между пирамидами и карточками, между милицией и парнями с неприятными лицами, между бессовестной жвачкой и красным от стыда партийным билетом – и прошлым. Во всей этой неразберихе можно было легко ошибиться.

Ошибались и наши родители. Ошибки людей имели даже накопительный эффект. Ошибки старшего поколения расхлебывали их дети. Ошибки самого государства отозвались в непоправимых, долго исправимых и страшных последствиях.

Моя мама не стала меня прививать западной вакциной. Нам тогда, как порой и сейчас, её бездоказательно предлагали в обязательном порядке. Надо и все тут. Мама отказалась и её «отлучили» от молочной кухни. Мама Сани привила свое чадо. Санька потом часто жаловался на некрепкое здоровье, склонность к заболеваниям. Возможно, от прививок. Его мать на это часто ссылалась.

Мама Саньки подалась на чары Анатолия Чубайса и впуталась в громкое дело с ваучерами. Чуть в петлю тогда не залезла.

Социальное неравенство породило нас с Санькой разными. Как сейчас вспоминаю: нам уже по 4 года, я выхожу из одного подъезда, он – из другого, у меня хлеб, намазанный густо сливочным маслом, а у него – хлеб с солью йодированной.

«Жрать так хочется!» – говорит он.

И все-таки тогда он смог меня переубедить с необычайным артистизмом, что его хлеб вкуснее моего и совершить неравнозначный обмен! Но больше, конечно, мне хотелось просто его угостить.

Хотя иногда мы были в равных условиях. Государство щедро выделило на меня и на него по 10 котлет. Помню, на наших запястьях красуется цифра «10», нарисованная химическим карандашом. Мы стоим в очереди, которую можно наблюдать из космоса в виде оттопыренного в кулаке среднего пальца, и нам дико скучно. Убежав из очереди, мы хорошо получили от родителей люлей. Поровну.

Какие мы с Санькой? Внешне – обычные дети. Дети чумазые, несмотря на то, благополучные или нет, и шалопаистые, как все дети.

Но дети разных родителей с разными предысториями и разным отношением к окружающей действительности. А так, Санька – ушлый, с прищуром, как у сорокалетнего мужика, тертого жизнью (так он был похож на своего отца: он тоже так прищуривался), быстрый, где надо, ловкий, где надо, и несомненно умнее меня в практичном смысле.

Я – ворона и ротозей, ною часто и чешу свои болячки под коленками – хлюпик диатезный. Зато честный. Бабушке рассказал, как смешал все семена растений в одну кучу.

А Санька – первый на районе ребенок-фальшивомонетчик! В его руке купюра, на одной стороне которой все, как на настоящей, а на другой – нарисована свинья. Он на эту купюру умудрился купить нам жвачки, ловко всучив её продавщице нужной стороной. Его не успели поймать, а меня поймали. Но я его не выдал.

Помню, Санька подолгу сидел на дереве один до самой ночи. Домой идти не хотел, хотя на шее на веревочке висел ключ от квартиры, как колокольчик у теленка. Просто дома никого не было. Его мама работала допоздна. За компанию я часто сидел с ним. Но домой меня загоняли раньше.

И хоть мы дети, но на мне была кожаночка из Турции. Сзади нарисован байкер. В ней бы не лазить по деревьям и не прыгать с гаражей! Но тогда я не понимал, как тяжело все это доставалось моим родным.

А на работе, где трудилась мама Саньки, распустили рабочих, потому что нечем было платить им зарплату.1995 год. И теперь его мама работает в киоске Роспечати. Хотя по образованию инженер! И вот на Саньке красуется куртка на два размера больше, с кого-то постарше, с рукавами длинными, как у Пьеро. Зато, когда холодно, мой друг заправляет куртку в штаны. И не гляди, что он – сын инженера! В куртке – вылитый космонавт. Только космос проворонен и лететь туда теперь никто не хочет. Да и не на чем.

А так, наши пути шли практически параллельно, и разная одежда, питание и воспитание не мешали нам общаться. И даже в первый класс мы пошли в одну школу, вместе, в один класс. Тогда мы добыли перочинные ножики, потому что нам рассказали старшие ребятишки, как трудно ужиться в школе новеньким.

И это была правда. До выпускного дня я не ходил в школьный туалет, где чинились расправы, унижения, где всегда царила блатная «романтика» и на подоконниках восседал весь блат-комитет школы.

Мой одноклассник держит район, другой умер, третий – сидит. Кажется это диким. Но тогда даже девочки мечтали общаться с сидельцами.

Спальный район. Несколько микрорайонов, ребята нормальные, адекватные. А вот один поселок рабочего типа на отшибе района – этот поселок напоминал американское гетто со своими понятиями и правилами. Вот оттуда тоже направили детей в нашу школу, разбавили ими все классы, и тогда впервые я стал учить в обязательном порядке и сдавать не только русский язык, но и феню.

Мой Санька, друг детства, класса с восьмого тоже увлекся этой движухой.

«Я пацан с улицы, не то что ты!» – говорил он мне и был прав. Я попытался было стыдиться своего происхождения, пытался сидеть вместе с ребятами с улицы за школой на трубах, но всегда был обречен знать от них про себя, что именно они – цветы пустынь, где ничего не растет, а вопреки всему растут именно они. Выгонять из компании не выгоняли, бить не били. Но и давали понять, что без моего отсутствия обойдутся спокойно.

Нас не учили, в карманы деньги не совали,

И чем могли, лишь мы друг другу все время помогали...

Я киваю рэпу в такт. Мне тоже нравятся проникновенные тексты группы «Многоточие».

– А ты хрен ли киваешь-то? Много чего понимаешь? – предъявляет мне Санька.

Я ухожу с труб.

А Саньку трубные пацаны приняли. Саньку полюбили. Санька свой. Саньке обещают туманную перспективу держать стоянки.

Я начинал терять друга. Мы становились все более разными. И не только социально, но и дальше, по жизни. Мне все больше нравилось петь. Пел в церковном хоре и в школьном.

А Саньку «аттестовали» в сортире школы. Окрестился он приводом в милицию. Взят на учет. Склонен к побегу. Способен пнуть милиционера и даже укусить. Особо опасен. Исключен из школы.

Он ютился с другими ребятами в подвалах, на крышах, трубах. И потом уже в ночных барах.

Я – стал кандидат на поступление в музыкальное училище. Решил связать свою жизнь с музыкой. Мои родители – госслужащие. В доме стоят рядком иконы. В девять вечера я уже дома. Если делать все правильно и хорошо – все будет хорошо. Мне одиноко без Саньки. Я слушаю Шопена и проникаюсь его грустью. Мы с ним солидарны.

Санька – стал кандидат на условку. Полюбил блатных. Кстати, его отец застрелился, потому что был поставлен на счетчик. Но Саньке было плевать на это. Он цитировал воров, и за его губой красовался насвай. У Саньки стала седой мать от его деяний. У Саньки в доме не было икон – у него часто пропадали ценные вещи из дома. В его комнате гулял ветер из раскрытого окна, чтобы выветрить запах перегара. В это окно Санька иногда выходил на улицу, когда мать его пыталась насильно запереть дома, оградив от сомнительных компаний. Окно – водосточная труба, нехитрые навыки паркура – и он вновь на трубах сплевывает зеленую слюну, слушая байки старших.

Через несколько лет квартира Саньки станет «проколотой». Это значит, что из неё будут пропадать деньги на дозу, и в его хате появится наркоманский притон.

Однажды он подвезет меня до дома не на своей машине. Расскажет по дороге, что работает «лошадкой». Тогда-то наши пути навеки разойдутся. Я перестану ему звонить. А он – просто потеряет мой номер телефона, судорожно меняя свои номера. В восемнадцать лет у меня появится девушка, которая будет рада, что я не общаюсь с такими, как Санька. У Саньки тоже появится девушка. Она попросит у него ширки и на прикупе сдаст операм.

Я не приеду на суд…

Закончу училище и поступлю в консерваторию. Там меня впервые назовут по имени и отчеству.

Саньку тоже назовут по имени и отчеству с припиской «осужденный».

Через несколько лет он умрет от ВИЧ.

Я напишу рассказ «Дворняга», и буду верить, что он вернется, не зная, что его уже нет. Рассказ благополучно опубликуют в Америке, и там читатели немного узнают о том, как хрипит в порывах и агониях загадочная русская душа 90-х.

Зачем я все это вспомнил и вам рассказал? Мальчик с последним айфоном, младше меня на лет десять, а то и больше, не знает, как перематывалась пленка аудиокассеты простым карандашом. И точно не поймет, почему я не хочу порой перематывать собственную жизненную пленку и возвращаться туда. В ту эпоху. И почему я корю себя за эту память, которая не дает спокойно отпустить время и лица.

В одном рассказе я сказал, что мы – дети 90-х, подростки нулевых. И еще добавлю, что мы теперь – взрослые, потерявшие что-то очень важное, и до сих пор, не найдя его в будущем, ищем в памяти прошлого.

На Мончаге новые дома. Туда въехали люди, которые не знают, что творилось на пустыре, который нынче называют «жилой комплекс». Старые люди и их нравы разбавляются молодыми людьми и нравами. В каждом дворе стоит камера. Безопасный двор, безопасный дом. Трубы снесли, подвалы тоже. Мою школу покрасили и расширили. Новый директор, новые задачи. Они даже борются за лучшую школу района!

Модно быть айтишниками, и для этого есть все возможности. В руке детей телефон, да еще какой! Многие дети не знают, что хотеть. Родители многих детей не знают, на какую диету посадить ребенка от ожирения.

Люди берут кредиты и не верят в «черный четверг». А если и будет, то не с ними. Люди стали жить лучше. Меньше брошенных на произвол судьбы. Меньше безработицы и социального неравенства. Это хорошо.

О Саньке помню я и близкие родственники. Деревянный крест на его могиле прогнил. Хотя дважды покрывали лаком.

Так зачем я все это вспомнил? Не знаю. Но мне во сне снится иногда, что все было иначе, а не так. Что все исправилось в лучшую сторону. Что, как тогда, наяву, из одного подъезда выхожу я, из другого – мой маленький друг Санька, и у меня, и у него справедливо в руке по бутерброду со сливочным маслом! Санька смеется, как ребенок, а не щурится, как побитый жизнью мужик, он сытый, довольный и благополучный, и живой.