Захар ПРИЛЕПИН 
Захар Прилепин
ОДИН ДЕНЬ, ОДИН ГОД
Заметки времён чужой смуты
* * *
«Историю России с древнейших времён» С.М. Соловьёва сегодня читают (и переиздают) гораздо реже, чем Карамзина или Иловайского. Никогда не встречал сравнительного анализа объёмных трудов наших историков, хотя тут есть о чём поговорить.
Соловьёв более сложный, чем многие его коллеги, он во всяком событии как бы внутри, и не стремится воспарить и непрестанно сверху всё это озирать: он носится посыльным туда и сюда, подслушивает доклады монархам, собирает всякие вельможные сплетни, пересказывает разговоры при дворе, рисует мелкой кистью, щедро насыпает персонажей — неподготовленный человек сразу пугается сонма фамилий и дат, и бросает чтение.
Соловьёва читаю с детства, в этот раз меня заинтересовал, естественно, тот момент, когда Богдан Хмельницкий умирает, а к царю Алексею Михайловичу являются украинские послы и говорят речь.
Далее цитата, крайне характерная (напрягитесь и вчитайтесь, оно того стоит):
«Егда богодарованную пресветлейшего вашего царского величества державу нынешнему времяны НАД МАЛОРОССИЙСКИМ ПЛЕМЕНЕМ НАШИМ утверждённу <...> привожду себе в память реченное царствующим пророком: ОТ ГОСПОДА БЫСТЬ СЕ И ЕСТЬ ДИВНО, ВОИСТИНУ СОЕДИНЕНИЕ МАЛЫЕ РОССИИ И ПРИЦЕПЛЕНИЯ ОНОЯ К ВЕЛИКОДЕРЖАВНОМУ ПРЕСВЕТЛЕЙШЕГО ВАШЕГО ЦАРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА СКИПЕТРУ, ЯКО ЕСТЕСТВЕННОЙ ВЕТВИ К ПРИЛИЧНОМУ КОРЕНИ. <…>
Егда оскудеваши в помощи Малая Россия, тогда Бог подвиже благочестивое вашего царского величества сердце, что от выского своего престола призрел если на нас и под высокую свою руку воинство наше запорожское щедротне восприяти благословил».
Но Богдан умер и началась традиционная украинская история.
Соловьёв пишет: «Присоединение к Москве было делом народного большинства, и большинство это не имело никакой причины раскаяться в своём деле. Другой взгляд был у меньшинства, находящегося наверху: для этого меньшинства и особенно для шляхты соединение с шляхетским государством, с Польшею, имело больше прелести <...>, но прямо, немедленно объявить себя против Москвы и соединиться с Польшею было нельзя: Польша была слаба, она ещё не оправилась от ударов, нанесённых ей Москвою и Швециею, при том войско и народ были против подданства Польше; надо было хитрить и опереться на какой-нибудь другой союз, действеннее польского, и Выговский (наследник Хмельницкого) обратился к хану Крымскому».
Про Крымского хана тоже есть очень смешной момент. Дело в том, что Алексей Михайлович подписывал свои послания скромно, в обычной нашей скромной традиции: «восточной и западной и северной страны отчичь и дедичь, наследник и обладатель». Крымский хан писал в ответ: как восток?! как запад?! — у нас что, повсюду одна Россия? – и, далее, цитирую: «Между востоком и западом мало ли великих государств? Так лживо и непристойно писать непригоже».
Обижался, смотри-ка ты. (У него, между прочим, были причины: он лет семь владел Малороссией и тоже как бы претендовал.) Пригоже, хан. Только так и пригоже.
...всё это у вопросу по поводу того, что «времена изменились, времена изменились, мы живём в другом мире!» (эти фразы надо произносить высоким, скрипучим голосом, на манер попугая).
Времена — не изменились. Ну, не считая того, что группа поддержки шляхты теперь сидит в лучших московских кафе, и отдельные ребята из числа крымских татар сидят с ними же. Слова, которые они произносят, между тем, те же самые: см. приведённое выше письмо хана к российскому гаранту, наследнику и обладателю восточной, западной и северной стороны – «Лживо, непристойно! Непристойно, лживо!».
* * *
А теперь по поводу Крымской войны. Той, середины XIX века, где Лев Толстой сражался (после того, как повоевал в Чечне).
С чего началось.
Россия тогда ввела войска в Молдавию и Валахию, принадлежавшие Турции (которая в своё время соответственно захватила то, что ей не принадлежало). Но, почувствовав, что «просвещённая Европа» осуждает «российскую военщину» (началась массированная компания в европейских СМИ, всё «цивилизованное человечество» потребовало осудить агрессора). Николай I, представьте, вывел войска. «На фиг, на фиг, — решил Николай I. – Может, правда, что-то не то сделали». (Хотя отлично знал, что сделал всё верно, пытаясь остановить британское продвижение на Восток.)
(Кстати сказать, ровно половину населения Турции составляли на тот момент славянские народы, которые, мягко говоря, находили такое положение вещей несколько неприятным.)
Вывел войска и думает царь-батюшка: ну, обошлось. Между тем, против России уже изготовились воевать Англия, Франция и Италия. (О, все эти просвещённые страны очень болезненно переживали проблемы столь милого, любезного и даже родного им турецкого народа.) И что вы думаете, просвещённая Европа передумала воевать? Как бы не так. Французский император Наполеон III сказал тогда: «Мне всё равно, желает ли Россия очистить княжества или нет, но я хочу ослабить её и не заключу мира, пока не достигну своей цели». Ни дать, ни взять — Барак Обама. Спичрайтер у них, точно, общий.
Кстати, выражение «колосс на глиняных ногах» по отношению к России придумали именно тогда. Кто? Немецкие либералы.
...Да, надо напомнить, что к Англии, Франции и Италии присоединились, конечно же, Австрия и Пруссия.
Знаете, что тогда Тютчев написал? О, это очень актуально для России последних десятилетий. «Нашу слабость в этом положении составляет непостижимое самодовольство официальной России, до такой степени утратившей смысл и чувство своей исторической традиции, что она не только не видела в Западе своего ЕСТЕСТВЕННОГО ПРОТИВНИКА, НО СТАРАЛАСЬ ТОЛЬКО СЛУЖИТЬ ЕМУ ПОДКЛАДКОЙ». И ещё, по тому же поводу, в письме Тютчев писал: «Только глупцы и изменники этого не предвидели».
* * *
К вопросу о критике и отдельных критиках.
Как вам, к примеру, такая заметка в газете «Вечерняя жизнь» (10 мая 1918 года) о поэтах того времени, цитирую без купюр, критик сам отобрал самых отвратительных своих современников:
«Самодовольно ухмыляющийся Фердыщенко наших дней — г. Маяковский; всегда волнующая женственной блёклостью Анна Ахматова и певуче-развязный Игорь Северянин, затем два молодых человека из конюшни, Есенин и Клюев, утверждающие какое-то мистическое славянофильство».
Идиот, конечно, этот критик. Но какой меткий, поразительно! Из пары сотен поэтов-современников он своим нечеловеческим чутьём выбрал 23-летнего Есенина, 25-летнего Маяковского, 29-летнюю Ахматову, 31-летнего Северянина, и 34-летнего Клюева — людей, благодаря которым русская поэзия начала XX века явила собой, патетично говоря, одну из величайших поэтических эпох в культурной истории человечества.
По сути, одновременное явление Маяковского, Ахматовой, Есенина (имена Клюева и Северянина тоже имеют вес безусловный) — в числе чудес света, в том же ряду, что античная философия, или искусство Возрождения, или французская поэзия накануне Первой мировой, или латиноамериканская проза XX века.
Такие прозорливые идиоты должны входить в историю, а он даже не подписал свою заметку, обидно.
* * *
Георгий Иванов — акмеист, в самом разнообразном смысле модный юноша, после 17-го, естественно, антибольшевик, потом эмигрант; вообще же – замечательный русский поэт, – так вот, Иванов вспоминает:
«Поздней осенью 1916 г. вдруг распространился и потом подтвердился «чудовищный слух»: – «Наш» Есенин, «душка-Есенин», «прелестный мальчик», представляется Александре Фёдоровне в царскосельском дворце, читал ей стихи, просил и получил от Императрицы посвятить ей целый цикл в своей новой книге!..»
«Чудовищный слух» поставлен в кавычки не только потому, что Иванов иронизирует, а потому, что все последующие определения – «наш», «душка», «прелестный мальчик» – это цитаты: так тогда выражалась «прогрессивная публика», Георгий Иванов просто передаёт её слова. Есенин совершил по мнению «прогрессивной публики» чудовищный проступок: быть близким к Императрице — это страшнее всего, это просто полный кошмар, после этого никаких оправданий быть не может.
(Я почему-то вспомнил, как году в 2007 виделся с Путиным, в Ново-Огарёво, мы тогда минут десять с гарантом спорили на всякие политические темы, я просил его амнистировать нацболов; и, в общем, написал потом по поводу встречи добродушно-иронический отчёт. Через несколько дней мне снисходительно-строго написал Демьян Кудрявцев, тогда ещё глава холдинга «КоммерсантЪ», что мне этого «не забудут и не простят». Нет, не спор с гарантом и не просьбу амнистировать нацболов мне не простят, как вы подумали. Мне, по мнению Кудрявцева, не простит «прогрессивная общественность» моего не достаточно яростного отчёта по поводу встречи в Ново-Огарёва. Да и вообще самого факта встречи.
Я, помнится, написал в отчёте, что погладил собаку Кони и положил в блокнот собачьи волоски на память — ну, то есть, откровенно валял дурака. Так эти параноики из числа «прогрессивного общественности» всерьёз прочли эпизод про «волоски Кони», и кислой слюной изошлись на этот счёт.
...А Есенин — стихи читал высочайшей особе, сами понимаете. Посвятить хотел целый цикл. Тут не то что о «прощении» нельзя говорить — таких людей просто вычёркивали).
В общем, только одно надо сказать: мало кто ненавидел «Россию, которую мы потеряли», «веру, Царя и Отечество» также сильно в 1917 году — как те, кого сегодня выставляют в качестве самых неистовых ревнителей той, порушенной большевиками России. Они ревнители стали потом, годы спустя, когда душа надорвалась от разлуки.
* * *
Раздел в культурной среде после Октября 1917 происходил не по той линии, которую нарисовали сегодня. С одной стороны, сторонники «России, которую мы потеряли», люди чести, кладущие размашистые кресты на себя, — а с другой поганые и картавые большевики, которые немедленно начали матушке России загонять болт в лоб.
Ничего подобного.
Едва ли не первая поэтическая антология, которая вышла при Советской власти, и эту власть принимала и славила, – была антология «Красный звон» (январь 1918 года) — со стихами крестьянских поэтов: Есенин, Клюев, Орешин, Ширяевец. С предисловием Иванова-Разумника, русофила и блестящего критика.
Другой важнейшей поэтической силой революции 17-го были «Скифы» – издание, опять же имевшее отношение к Иванову-Разумнику, вокруг которого группировались Блок, Белый и упомянутые выше Есенин и Клюев. Думаю, особо объяснять, что такое «Скифы» в том понимании не нужно: они жёстко противопоставляли своё скифство — западничеству. (Мы говорим именно о зиме 17-18 гг., потом ситуация изменялась, хотя нам есть что сказать и по дальнейшим событиям.)
То есть, в понимании людей, принявших Октябрь 17-го, борьба шла не по линии «большевики» против «Руси православной, тысячелетней», а по линии «Русь народная, скифская» против «западников и февралистов». Именно поэтому Блок, в ответ на известие о том, что «прогрессивная публика» называла его «изменником» записывает зимой 18-го в дневнике: «Господа, вы никогда не знали и не любили России».
О том же пишет Есенин в стихах:
Грозно гремит твой гром,
чудится плеск крыл, –
новый Содом
сжигает Егудиил.
Горела в его понимании не Русь, а всё то, что наросло на её теле.
* * *
И не раз, и не два, а все двадцать два раза я слышал сетования: вот Захар борется с либералами, когда либералов и так уже растоптали; да и где он их вообще видит.
В качестве заметки на полях, вспомним, как без малого четверть века либералы при всяком удобном случае (а случаи эти представлялись непрестанно) боролись с Советской властью — вспоминая СССР со страстью прямо-таки удивительной, и ненавистью соответствующей. Помимо шедших сплошным потоком разоблачений всего и вся, помню, что в 90-е, что в «нулевые» даже любая современная тема — если её подсовывали обсуждать либеральному деятелю — немедленно получала следующую вводную: «Это началось ещё при Советской власти...». Например:
Бомжи. Беспризорники. Безработица. Деградация деревни. Деградация промышленности. Демографический кризис. Деградация науки. Деградация школьного образования. Да что угодно. Всё это – «...началось ещё при Советской власти».
Вы скажете: ну, действительно что-то началось и при Советской власти. – А то.
А что-то началось ещё при царе-батюшке. А что-то при боярине. А что-то при князе. А что-то при Перуне. Всё началось когда-то давно: главное, чтоб никто не обвинил российского демократа ни в чём, потому что он хороший.
Короче, пока либералы боролись с коммунистами и большевиками, которых сами загнали под лавку и забили за плинтус, — они не переживали, что воюют с мифическим противником, которого уже победили и затоптали. Зато едва сами почувствовали проблемы, сразу раздался крик: добиваете раненых, добиваете плюнутых, добиваете слабых. Да нет, не слабых, конечно.
Прогрессивная интеллигенция составляет не менее 90% от общего числа литераторов, музыкантов, театральных деятелей и режиссёров; люди либеральных взглядов до сих пор составляют не менее половины (хоть и молчаливой половины) в правительстве. Другую половину составляют «государственные патриоты», которые будут, при любом изменении конъюнктуры, хоть демократами, хоть анархистами, хоть свидетелями Иеговы.
Целеустремлённых «левых», разумных «консерваторов» или просвещённых «правых — националистов» что в среде интеллигенции, что в политической среде — единицы. Не слушайте либеральных жалоб — это всё от лукавого. Они себя прекрасно чувствуют. Просто хочется, чтоб всё было «как при дедушке», а то и ещё лучше, ещё веселей. Но вот страна уже не хочет «как при дедушке».
* * *
Неприязнь Есенина к питерской интеллигенции, думается, даже отражена в той поправке, которую по его совету внёс Блок в «Двенадцать». Там были строки:
Не слышно шуму городского,
над старой башней тишина.
После первой публикации Блок исправил:
Не слышно шуму городского,
над невской башней тишина.
И приписал в гранках от руки: «По совету С. Есенина».
И Блок, и Есенин, и советское правительство и вся «прогрессивная публика», которая кричит (буквально) по поводу Блока и Есенина: «Изменники! Предатели!» – все они в это время в Питере. Это зима 1918 года. Есенину хотелось, конечно же, уязвить всю эту питерскую салонную публику, близкую к Мережковскому и Гиппиус: что, заткнулись? Над невской башней тишина у вас? Зато мы покричим.
Блок наверняка это понимал так же.
* * *
Дневник Е. Лундберг, январь 1918 года:
«Почти вся литература осталась по ту сторону октябрьской границы. Перешли её А.А. Блок, Иванов-Разумник, О.Д. Форш-Терек, С.Есенин, видимо А.Чаплыгин. Говорят и об А.Белом. Перешли не на основании чётко обозначенных платформ, а каждый по-своему, ради чего-то своего».
Позже советская наука будет преподносить дело так, что на сторону Октября перешли все крупнейшие художники, а там остались отщепенцы вроде Мережковского с Гиппиус и пары прощелыг. Ныне свершается та же ошибка, но только с противоположным знаком: на сторону Октября перешли Блок по недоразумению, Маяковский оттого что невротик, отчасти Пастернак — так как не разобрался, а все нормальные люди уехали за кордон.
Мы собственно ведём всё к тому же выводу: в Октябре 17-го Блок, Белый и Есенин — были в вопиющем меньшинстве. «Просвещённая публика», «лучшие люди страны» традиционно были настроены иначе и кричали: «Продажные изменники!» А выбор был, на самом деле, прост: эти трое были не столько даже с большевиками — сколько с Россией, как таковой.
Значит ли это, что Бунин не был с Россией? Да нет, не значит. Но Бунин уехал, а эти остались и заплатили по всем счетам.
Скажу вещь, которую подтвердить нельзя (и опровергнуть тоже). Если бы Блок и Есенин поступили бы так же, как большинство, — Россия бы рухнула. Не большевистская — а просто Россия.
* * *
Гиппиус в 1918 году перечисляет всех, кто ушёл к большевикам.
«Для памяти хочу записать «за упокой» интеллигентов-перебежчиков, т. е. тех бывших людей, которых все мы более или менее знали и которые уже оказываются в связях с нынешними преступниками.
Александр Блок — поэт, «потерянное дитя», внеобщественник, скорее примыкал, сочувствием, к правым (во время царя), убеждённейший антисемит. Теперь с большевиками через лево-эсеров.
Рюрик Ивнев — ничтожный, неврастенический поэтик.
Ник. Клюев. Сергей Есенин. Два поэта «из народа», 1-й старше, друг Блока, какой-то сектант, 2-й молодой парень, глупый, оба не без дарования...»
Всё та же Гиппиус, под псевдонимом Антон Крайний, о тех же самых пишет в «Новых ведомостях» весной того же года: «Мы часто сами способствуем процессу превращения в безвозвратную «нелюдь» тех, кто ещё мог бы стать человеком. Мы поощряем милую канареечность какого-нибудь юного поэта... с преступным равнодушием следя за его вырождением».
Ой, да! Ужасно похоже на перечисление в правильных кругах тех, кто опростоволосился «за Крым, веру, царя и Отечество». Лексика — и та схожая до степени смешения.
Тут один либеральный чудодей из Праги пишет про Захара Прилепина (в ответ на мой пост о Тютчеве и Горчакове), что Захар – «глупый» (но возразить ничего не может по существу, только кипит и побрызгивает из-под крышечки), а Маша Слоним идёт скорей эту запись лайкать — не потому что она что-то очень важное знает про Тютчева или Горчакова (мы не до конца уверены в этом, да?), а потому что ей нравится, что меня обзывают — та самая Маша Слоним, которая была в гостях в моём керженском доме, обедала за общим столом, смеялась, котов моих гладила...
Глуп я стал ровно после украинских событий — до тех пор был вполне себе ничего. Умный теперь у нас, как можно догадаться, Аркадий Бабченко; в грустную минуту я могу представить, как Маша и Аркадий спорят о Тютчеве.
Характерно, что Есенину никогда не пришло бы в голову назвать Гиппиус дурой. Он её терпеть не мог, но — хамить? В людях «из народа» (кавычки – от Гиппиус; Татьяна Никитична Толстая, кстати, тоже любит вокруг «народа» кавычки рисовать — это они как бы перчатки надевают, прежде чем это слово взять в руки) — так вот, в людях из народа такта зачастую куда больше. И что делать? Делать нечего.
Простим. Это у них от слабости.
* * *
Отдельно о «глупости» Есенина.
Понятно, что, к примеру, теоретическая работа «Ключи Марии», как раз тогда написанная Есениным, снимает вообще все вопросы — это был удивительно глубокий и замечательно образованный человек. Но мы вспомним о круге его общения.
В апреле 1918 года он переезжает из Питера в Москву. Андрей Белый, вообще один из самых образованных и глубоких людей того времени, записывает в дневнике: «...частые беседы с Есениным». (Только что Есенин и Блок часто встречались в Питере. Стоит напомнить, что Есенину в 1918 году — всего 23 года! В то время как Блоку и Белому — по 38.)
Ходасевич с теплотой и нежностью вспоминает, как той же весной они однажды прогуляли всю ночь по Москве, взахлёб разговаривая.
Современник вспоминает один из вечеров Есенина в Москве:
«Он мог нестись, как метеор, сквозь квартиры, улицы, общественные места. И всегда за ним следовал хвост людей, увлечённых его движением.
Хозяин встретил меня в передней. «Проходите скорей. У нас Есенин. Говорит замечательно интересно».
В первой комнате люди прислушивались к тому, что происходило во второй. Там на низком диванчике, окружённый так, что трудно было повернуться, сидел Есенин, стремительный и взволнованный. Люди теснились вокруг, казалось, нависали над ним.
Конечно, он говорил о поэзии, о силе и яркости русского слова. Теории возникали у него на ходу, он их импровизировал вслух <...> Можно сказать, он думал во весь голос и делал всех свидетелями своего мышления. <...>
И окружающие подчиняются безраздельно не только силе стиха, но силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда».
Короче говоря, глупец и нелюдь, как Гиппиус написала. Которая умнец и людь.
* * *
Есенин в 1918 году заходил к Блоку, весь вечер проговорили. Блок записал на другой день слова Есенина: «Интеллигент — как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят (жест наверх)».
Смешно, да?
Нынешняя интеллигенция уже назубок выучила, что народ — болен, дик, туп, нераскаянн, злобен. Интеллигенцию туда-сюда проносят в клетке (например, в клетке «Эха Москвы»), а она кричит оттуда: «Покайся, Иваныч! Тебе скидка будет!»
* * *
...«Радио Свобода» пишет про философа Пятигоркого, и сообщает, что если б не Пятигорский, «здесь бы вообще ничего не было — только Бабаевский, Бондарев и Захар Прилепин».
Впрочем, сообщает … и Прилепин возводит свою генеалогию к Горькому — а Горького не было бы без Пятигорского. Без Пятигорского не было бы символистов и футуристов, и мир был бы пуст без него. Впрочем, вот Бабаевский и Бондарев появились бы. Короче, обычная, гнусная, русофобская спесь стоит за всем этим.
Нет, мне нравится компания Бабаевского и Бондарева. Бабаевский — хороший мужик, писал оптимистичные бодрые полотна, две трети Голливуда в его время состояло из таких же Бабаевских — едва ли это мучает...
Что до Бондарева — то это один из лучших мировых баталистов, и крупнейший русский писатель второй половины XX века — ему вменили в вину то, что он был большой советский литературный начальник — вестимо, если б он попросил политического убежища в Канаде в каком-нибудь 70-м году, — он бы ценился куда выше у этих кривляк. Дело, впрочем, в другом.
Почему, собственно, именно Бабаевский и Бондарев? Потому что они как бы не читали Пятигорского? Но почему не написать: если б не Пятигорский, здесь остались бы только Анатолий Рыбаков и Василий Аксёнов? Или Рыбаков и Аксёнов всю жизнь демонстрировали необычайное знание Пятигорского и свободно ныряли в глубинах Серебряного века?
Да не было ничего такого.
Почему нельзя сказать: тут остались бы только Трифонов и Войнович? Или Войнович неоднократно выказывал себя как спец по футуризму или редкостный ценитель философии?
Все эти писатели выросли в недрах русской советской литературной традиции — более того, лучшие свои вещи написали как патентованные соцреалисты. По уровню мужества и масштабу проблем, которые брал Бондарев уже в 60-е годы, вышеперечисленные имеют шанс ему проиграть.
Впрочем, что мы тут доказываем, ничего не доказываем. Просто со скуки вскрываем традиционный фокус. Хотя можно и не вскрывать. Знаете почему? Потому что этот дуралей с «Радио Свобода» ужасно, пожизненно, нестерпимо любит русскую культуру. И всем стремится ещё раз объяснить, как именно он её любит.
А то, что он лягается попутно — ну так это просто темперамент. Как же проскакать и не попытаться лягнуть Бондарева. Юрию Васильевичу Бондареву же в марте этого года исполнилось 90 лет. Дай Бог ему здоровья. Он героический офицер, начал войну под Сталинградом, и имеет столько боевых наград, сколько вам и не снилось. Понятно, что если б не было философа Пятигорского, у нас был бы один Бондарев тут.
Но если б не было Бондарева — то не было бы лично…
Такой вот философический парадокс.
* * *
Между прочим, у нас назревают два юбилея, очень показательных.
Первый — это, конечно же, 9 мая 2015 года, 70 лет со дня Победы. Есть резон предположить, что в половине «просвещённых демократий» его вообще отмечать не будут. А вторую дату мало кто помнит. В 2014 году исполнилось сорок лет с момента мощнейшего «нефтяного кризиса», который дал Советскому Союзу отличные козыри в руки. Проще говоря, в 1974 году СССР мог обрушить ряд ведущих капиталистических экономик. А потом рассказывать, что они «сами рухнули, под грузом своих неразрешимых противоречий».
Но в Кремле посовещались, подвигали бровями, и не стали этого делать.
Михаил Делягин остроумно подметил, что когда в 1991 год «просвещённые демократии» имели возможность сделать «алаверды», – они поступили ровно противоположным образом, и масштабно вложились в распад геополитического противника – СССР. И теперь, ну, да, нам рассказывают, что «мы сами рухнули, под грузом своих противоречий...»
Юбилей — это всегда повод вспомнить о том, что мы на бегу забываем.
Сорок лет с момента «нефтяного кризиса» – ещё одна зарубка на нашей слабой памяти: дорогие товарищи, знайте, Запад никогда и ни за что не будет нам благодарен.
В любой момент там найдутся силы, заинтересованные в том, чтобы нас ослабить, а то и убить. Грустно, но факт. Какое счастье, что у нас таких сил нет. Они присутствуют только в маргинальном виде и едва слышны. По крайней мере, у меня точно нет ни одного знакомого, который мечтает о крахе Британии, Германии, Италии, Франции или Польши.
(Зато имеется толпа знакомых, которые только и ждут банкротства России. Единственно для того, чтобы заорать: «А мы предупрежда-а-а-а-а-али!»)
* * *
Смотрел не очень новый, но совсем не старый, где-то трёхлетней давности фильм с Томом Крузом, название забыл... «Джек Пинчер»? – Не важно.
Там появляется старый русский мафиози, у него нет пальцев. Вместо десяти — один.
Вообще фильм очень славный, классика жанра, лажа только в том месте, где русский мафиози рассказывает, как он потерял пальцы. На одной руке все пальцы ему раздробили в тюрьме (ужасные охранники или кагэби — кто именно не уточняется), а на другой руке — он... отгрыз сам, чтоб не попасть на, по его словам, «серную шахту».
Я такие моменты ужасно люблю, и, наверное, скоро начну их коллекционировать.
Думаю, что западная, и, в частности, американская контрпропаганда — кусает в итоге сама себя. Все теперь в курсе: нет ничего страшнее северных корейцев и русских. Что там смешной губернатор Шварцнеггер, или печальный художник Сталлоне — мы все знаем им цену, это старые добрые бройлерные клоуны. А вот русские отгрызают себе пальцы, чтоб не работать.
В финале этого русского престарелого грызуна Том Круз убивает. Но все понимают: русскому всё равно. Подумаешь, убили.
* * *
Самая лучшая главка в «Квартале» Быкова — это как некто Клоков (ну, вы понимаете) выходит от любовницы и видит карлика не карлика — а что-то очень маленькое, в шляпе, без лица, без глаз, сгусток чего-то отвратительного — но не зла, а воплощённой печали, воплощённого уныния и какой-то брезгливости от жизни. Быков чудесно это описывает.
Суть в том, что этот карлик — он за Быковым всё время ходит. И в «Квартале» он в этом сознаётся. А то мы не знали.
Неделю назад я вдруг прочитал очень древний рассказ (на самом деле, скорей, даже очерк, который выдан за рассказ) в книге Проханова «Желтеет трава» (это вторая его книжка, три тысячи лет назад выпущенная, я её заказал в букинистическом сто лет назад, и нашёл; недавно её переиздали, но, по-моему, не целиком).
В рассказе этом лирический герой Проханова (они у него тоже, кстати, носят фамилии типа Клокова) летит с любимой в самолёте — и вместе с ними на борту перевозят коня. И он этого коня превосходно описывает, и весь этот полёт с конём символизирует огромное будущее, жизнь, силу, полёт и вообще сочетание вещей ужасно далёких друг от друга и в то же время — чем-то объединённых.
Я к тому веду, что быковского карлика я никогда не встречал и не знаю, как он выглядит. А прохановский конь всё время за мной то скачет, то летит, то прыгает с дерева на дерево, прикидываясь белочкой. Но я-то знаю, что это конь.
Всем желаю коня. И пусть карлик вас минует.
* * *
Общение наше с Аликом Кохом происходит по странному принципу.
Он ходит за мной то туда, то сюда и пришептывает, кося от возбуждения, что-то типа: «Отшлёпай меня». Оглянусь — молчит. Думаю, может, чудится. Иду дальше, опять этот шёпот. Взрослый, думаю, мужик, миллионер, дом на Рублёвке, бывший ельцинский министр, ящик водки выпил однажды – и что за причуды?
Написал я недавно некролог Новодворской. Тут же наш Алик выпал из своего гнезда, крича на лету. С недавнего времени он работает моим личным рецензентом и откликается возбуждённым сорочьим стрекотом на каждый пятый пост. Здесь он вот что написал:
«Прилепин вдруг решил, что знания берутся не из книжек и разговоров с умными людьми (видимо, это он про себя так — прим. З.П.), а сами собой возникают внутри его собственной головы... Вот, например, сейчас: у Прилепина в голове само собой возникло знание, что у Леры есть книжка про советских революционных поэтов. Ну и, разумеется, вокруг этого своего знания он накрутил бочку арестантов про то, что будто бы Лера такая же кровожадная революционерка, как и обожаемые (?) ею "советские революционные поэты"...
И какая в сущности разница, что в объективной реальности (данной нам в ощущениях) такой книжки Лера не писала? Единственная Лерина книжка, которая хоть отдаленно может напоминать ту, о которой грезит Прилепин, называется "Поэты и Цари". Вот список "советских революционных поэтов", статьи о которых (и только о них!) имеются в этой книжке: А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, М.Е. Салтыков-Щедрин, Н.А. Некрасов, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов».
И т.д.
Если в двух словах пересказать пост Алика, то он вот так и звучит: «Отшлёпай меня».
Алик, коханый мой, отстань, наконец. Я не писал о книге Новодворской «Поэты и цари».
Я даже не называл её. Я писал о ряде её статей, посвящённых русским советским поэтам: от Блока, Маяковского, Пастернака и Эренбурга до Евтушенко и Вознесенского. Это ведь Новодворская писала: «Русь была открыта всем ветрам. Ни Альп, ни Пиреней, ни безопасности, ни гарантий. Волга считалась дальним зарубежьем. Дон — ближним. Русская Земля кончалась за ближайшим от Чернигова холмом. Отсюда наши вечные Стеньки и Емельки, отсюда русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», но вечно подмывающий государственный гранит. Лучше всего эту традицию понял Эдуард Багрицкий: «Не прощайтесь. За туманом сгинуло былое. Только птичий крик тачанок, только поле злое. Только запевают сабли, только мчатся кони, только плещется над миром черный рой вороний. Эй, весна! Гремят копыта. Ветер! Ветер! Ветер! Всё пропето, всё пропито, никого на свете!»
Если что-то и останется от Новодворской, написал я вполне внятно, на русском языке, так это её книжка статей про советских поэтов. Не книжка «Поэты и цари», не книжка «Мой Карфаген обязан быть разрушен», не книжка «Прощание славянки», а вот то, что касалось советской поэзии и поэтов, живших в советские времена. Издали эти тексты книжкой или нет, это совершенно неважно, просто из всего мной прочитанного у Новодворской — именно эти тексты мне показались самыми интересными и объясняющими её характер.
С тем же успехом я мог бы написать, что от Алика Коха останется книжка его постов в Фейсбуке — но от Алика и её не останется.
А теперь, Алик, объясни: чего ты разорался? У тебя чешется? У тебя резь в животе? Изжога? Тебе неймётся? У тебя расстройство внутренней физиологии? Если б я написал «её цикл статей про советских поэтов» тебе полегчало бы? Чего ты всё время гнусишь, Алик? Если ты хочешь войти в историю, вися у меня на штанине, — то нет, тебя туда не возьмут, ты слишком маленький персонаж для этого.
...Суть поведения Алика Коха и ряда ему подобных кроется не в сфере криминалистики, а в сфере психологии. Бывают такие случаи, когда человеку делают в том или ином виде добро — а он, дабы сбалансировать свою душевную жизнь, отвечает злом. Потому что он не в состоянии отвечать за это добро, оно его гнетёт. Иногда так ведут себя целые народы, иногда — отдельные люди.
Ты, Алик, и тебе подобные в определённый момент торганули моей страной («спасли её») — я раньше думал, что такие косяки случились по причине того, что вы были юными и слишком дерзкими. Потом понял — нет, конечно. Торганули осмысленно и зловредно. Была бы возможность — сделали бы то же самое ещё тысячу раз. Целую последующую жизнь ты посвятил доказательству того, что ничего стоящего ты не предавал — ведь это была помойка, а не страна, кровавая гречневая каша, чёрная дыра, битый и порченный народец. Ты доказываешь это и доказываешь, и будешь доказывать всю жизнь, другого дела у тебя нет. Да и тебя нет без этого дела.
Ты, верно, сочиняя свои посты, время от времени считаешь себя наследником Новодворской. Что-то общее, конечно, есть, при одной разнице: Лера Ильинична за свои убеждения сидела в тюрьме, а ты за свои убеждения сидишь на Рублёвке и стрекочешь оттуда.
Тебя можно было б пугнуть и посоветовать дожидаться, когда за тобой придут и вытянут тебя за твой поганый язык во двор, — но величие моей замечательной и смешной Родины в том, что она и тебя стерпит. Ты так и будешь нести свою язвительную околесицу, жрать из этой страны и, по возможности, саму страну — а она так и будет питать собой твоё припадочное бешенство и ничего не замечать.
Обожрись, Алик.
Никто тебя не отшлёпает, не проси. Так живи.