Алексей СМОЛЕНЦЕВ. «МИР ВСЕЛЕНСКИЙ С МАЛЫМ СЛИТ…». Русь Крестьянская Ивана Смоленцева

 

Алексей СМОЛЕНЦЕВ

«МИР ВСЕЛЕНСКИЙ С МАЛЫМ СЛИТ…»

Русь Крестьянская Ивана Смоленцева

 

Художественный мир Ивана Смоленцева

Есть и земля, и небо,

И в роднике вода.

Есть и коврига хлеба –

Радостный плод труда.                                 

Луг, что над речкой, рядом.

Тут же поля и лес.

Кажется, все, что надо,

У человека есть.

Мир для души не тесен.

Песню бы спеть пора.

Но человек невесел:

Гибнут хлеба, жара.

Льются дожди потоком.

Мгла застилает свет –

Вновь человеку плохо:

Шутка ли – солнца нет.

В меру тепла и света,

Дождь поутру прошел –

Песня еще не спета:

Колос еще не цвел.
                                           («Колос»)

Владимир Иванович Даль говорит в Толковом словаре: «Надо, кажется, сохранять такое правописание, которое бы всегда напоминало о роде и племени слова, иначе это будет звук без смысла». У слова есть род и племя, есть звук и смысл. Каковы род и племя, и смысл «Колоса», возросшего на ниве поэтического творчества Ивана Смоленцева? Вчитаемся, вдумаемся.

Есть и земля, и небо,

И в роднике вода.

Есть и коврига хлеба –

Радостный плод труда.

Простые строки о естественной простоте земного мироустроения.

Однако и здесь уже, в этой естественной простоте, есть что «не заметить», есть «мимо чего пройти», так же как проходим мимо, не замечаем мы росинку, травинку, ветлу какую-нибудь, придорожную, да и, собственно, сам колос и само хлебное поле не замечаем; видим, но не задумываемся, не останавливаемся.

Коврига хлеба – есть, есть так же, как земля и небо, коврига хлеба так же естественна и важна, как земля и небо. Но коврига хлеба, не сама по себе, она – есть плод труда. Радостный плод. А труд оставлен без эпитета. То есть Крестьянский мир у Смоленцева – это: земля и небо, вода в роднике, труд, и хлеб – радостный плод труда. Труд – это составная часть мира и равноправная по значению и важности остальным составам.

Луг, что над речкой, рядом.

Тут же поля и лес.

Кажется все, что надо,

У человека есть.

Здесь важно обратить внимание, поэт не говорит о счастье. Сказать бы – «все, что надо для счастья, у человека есть». Но здесь иной ход мысли – «все что надо» – для жизни есть у человека. А вот, если у человека есть все, что человеку надо для жизни, тогда человек и счастлив, тогда ему и:

Мир для души не тесен.

Песню бы спеть пора.

Но человек невесел:

Гибнут хлеба, жара.

Льются дожди потоком.

Мгла застилает свет –

Вновь человеку плохо:

Шутка ли – солнца нет.

Человек – Творение Божие. Человек – особый состав земного бытия. Через человека, присутствием и участием человека начинает быть земное бытие, мир земной жизни.

Понятно, вроде бы, что мир земной жизни будет жив и без человека. Мир будет жив, но будет беднее на целый состав – хлеба не будет. Но стихотворение Ивана Смоленцева названо не «Хлеб», стихотворение названо «Колос».

А колос-то ведь будет, будет и без человека. Колос без человека будет также расти и цвести, наливаться зерном и ронять зерно в почву, и давать всходы. («Извечен круг земных забот / Расти, давать земле дыханье, / Они уже который год / Плывут сквозь бездну мирозданья», И.Смоленцев) Круг земных забот без человека ничего не потеряет. Жизнь мира будет все также проста, прекрасна и самоценна?

Но – колос. Колос!

А жизнь колоса? Без человека, какова будет жизнь колоса?

Жизнь колоса без человека – это будет жизнь; но это будет жизнь, в которой колосу никогда не стать хлебом.

Вопрос: а хочет ли колос быть хлебом?

Не просто – «хочет»! Быть хлебом – это жизненное предназначение колоса. Если колосу не быть хлебом, то жизнь колоса – пуста и бесцельна. Красива? – Да. Самоценна? – Да. Но бесцельна.

А Сотворенное Бытие – и Вселенной и планеты Земля и всего живого на планете Земля – это осмысленное Творцом бытие.

Это создание, это творение.

Творение не может быть бессмысленным.

Человек – это смысл Творения? («Но сам я был не детище природы, но мысль её, но зыбкий ум её». Н.Заболоцкий)

Крестьянин – труженик на своей земле – это смысл человека?

Человек-крестьянин – это тот смысл творения, который – может исполнить жизненное предназначение колоса: быть хлебом?

Сравним: «И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят» (Бытие, 3:23).

По Николаю Алексеевичу Заболоцкому, человек – это «мысль природы», её «ум». У Смоленцева мы видим развитие традиции, Смоленцев идет дальше, являет такой взгляд на мир земной жизни, в котором: человек – это «чувство» природы. Природа человеком не только мыслит, думает человеком, но человеком чувствует – «человек не весел», «человеку плохо». И эти чувства человека в этом стихотворении вызваны переживанием за жизнь колоса – «гибнут хлеба». Но ведь здесь переживает человек-крестьянин, а не природа? Нет, переживания человека – есть переживания самой природы.

Это и в русской поэзии так: Николай Алексеевич Некрасов «Несжатая полоса»: «Не для того ведь пахал он и сеял, / Чтобы нас ветер осенний развеял».

Переживания природы (мира природы) на пути достижения гармонии (гармонии бытия). Какова эта гармония у Смоленцева? Она обозначена в первых четырех строках: земля, небо, вода в роднике, коврига хлеба, не сама по себе, а как – радостный плод труда. Здесь дано полное, ежегодное завершение «круга земных забот», достижение гармонии – делу венец. Поэтому даже, когда «все хорошо» с погодой, душа крестьянина и душа природы – не успокоена:

В меру тепла и света,

Дождь поутру прошел –

Песня еще не спета:

Колос еще не цвел.

И это не тягостная неуспокоенность, это неуспокоенность – радостная, радости ожидания.

Как произрастает колос, так и радость крестьянской души, она тоже пробивается и сквозь внешние, и сквозь внутренние «волчцы и тернии», вырастает и вызревает, чтобы в мгновения гармонии достигнуть совершенства – стать радостью о плодах крестьянского труда.

Радость крестьянина о плодах труда – оживотворяет гармонию земного мироустроения, тем самым славит и Творца земного мироустроения, Его промысл о мире и о человеке.

Можно бы попытаться низвести человека, на основании этой логики, до создания простого плотского: есть хлеб – еда, вот и радость о хлебе насущном, о животе как о жизни.

Но не так это в Крестьянской Руси, не так это и у Смоленцева. «Душа» и «Песня», мы не отметили эти составы мира, но они важны в стихотворении.

Песня здесь как свидетельство души о приятии человеком гармонии мироустроения. Когда, по Смоленцеву, «Песню бы спеть пора»? – Пора, когда – «мир для души не тесен». Но это уже «последний» рубеж, что ли, перед тем как запеть крестьянской душе. А перед этим что сказано? Мы эти строки прочли, но прошли мимо смысла поэтому повторим:

Луг, что над речкой, рядом.

Тут же поля и лес.

Кажется, все, что надо,

У человека есть.

На первый взгляд, все перечисленное можно также отнести к телесному, к пище, в итоге: рыба, грибы, ягоды. Да, похоже; «кажется», – говорит и сам поэт, – именно на обеспечение бытовой необходимости в пище. «Кажется, все что надо…». Поэтому далее взят, обозначен совершенно иной уровень: «Мир для души не тесен», – вот, необходимое условие песни души. Важно – питать тело, но если душе тесно, то – песни не будет. Душа поет, а не тело. Не так – песня рождается в душе, а поет сам человек (душа и тело вместе). Даль говорит: «речь человека, это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом: без слов нет сознательной мысли, а есть разве одно только чувство и мычание». Слово – союзное звено меж телом и духом, а песня? Песня русского человека – союзное звено меж земным и небесным в русском человеке? Без слов нет сознательной мысли. А без песни – нет сознательной радости, недаром же говорят в народе: душа поет? Песня – союзное звено меж человеком и народом? И вместе уже, песня (кстати, и – поэзия тоже) – союзное звено меж народом и Творцом земного бытия?

Тогда есть смысл вспомнить порядок составов Крестьянского мира в первом четверостишии: земля, небо, родник – вода, коврига хлеба – плод труда.

Земля на первом месте. Не хлеб на втором месте. Земля – основа основ Крестьянского мира. Но следующая по важности основа (состав) – Небо. Здесь путь к песне души. Не телом определена жизнь Крестьянского мира у Смоленцева, а душой. Само Небо в художественном мире Ивана Смоленцева – Душа Земли.

От земли у неба красота.

Мы, взлетев за тучи, видим небыль:

Небо без земли – уже не небо –

Скучная, немая пустота.

Небо – по-над нами и вдали,

Спелым отороченное хлебом.

Как ты широка, душа земли –

Синее безоблачное небо.
                                    («Как бы мы себя не вознесли…»)

И место «земли» в художественном мире Смоленцева определено так же, как и в стихотворении «Колос», которое мы сейчас прочитываем, – на первом месте:

Обычный берег тут – под стать

Тебе, косцу и хлеборобу.

Стряхни с плеча привычно робу:

Пора косить, пора пахать!

Возделай поле и взрасти

Хлеба.
               Земля – всему начало.

И путь один – к трудам.

Как шалость

Судьбе урок её прости.
                                                («Второй и третий»)

Земля – всему начало… Но и это еще не все об этом «простеньком» стихотворении «Колос».

«Мир для души не тесен». А что такое в художественном мире Ивана Смоленцева «теснота», что теснит душу крестьянина?

Не слепок с негрешного рая,

Что вечно от бед отвращен,

А плоть до росинки земная –

Тот край, что родным наречен.

 

Поля его жгли неуроды,

Напасти теснились гурьбой,

Но были и светлые годы,

Что тьму заслоняли собой...
                                  («Запавшая в душу картина…»)

Вот какая это теснота – «неуроды» полей родного края, другие напасти, которые «теснятся гурьбой» и теснят душу крестьянина.

Стихотворение «Колос» («Есть и земля и небо…»), вроде, прочтено и понято, заставляет и возрадоваться о мудрости мироустроения, и задуматься – о извечном круге земных забот, это все-таки заботы, это все-таки труд – да, плоды радостны, но это радость, достигнутая в преодолении стихии земной жизни, это трудная радость.

 

Следует сказать здесь несколько слов о принципах моей работы над раскрытием смыслов жизни и литературы.

Мой принцип работы: я не формулирую заранее какие-либо мысли и смыслы, не имею каких-либо интеллектуальных целей и намерений (кроме как естественных читательских: прочесть и понять), я просто – читаю, читаю по порядку, вместе с читателем читаю и думаю над словом, разбираю смыслы прочтенного, то есть труд мой – одновременный с трудом читателя, поэтому, если по ходу чтения мы делаем какие-то открытия – то мы делаем их вместе с читателем, для меня эти открытия столь же внезапны и удивительны, как и для читателя.

Но поэтому мне и приходится порой самому себе возражать, дополнять уже, вроде бы, прочтенное и понятое.

Так и здесь, в стихотворении «Колос». Я обозначил порядок и важность составов Крестьянского мира в стихотворении Смоленцева. Земля, вроде, на первом месте, небо на втором, далее – вода, хлеб. Это и так, и не так одновременно. Поэт использует соединительный союз «и». И – получается, что не первое и второе место составов мира. А целое мира, явленное в его гармонии. То есть, ничто не отдельно, все – вместе. – И земля, и небо, и в роднике вода, и коврига хлеба, радостный плод труда. Не степень важности составов, а целостность – естественная целостность – простота и гармония Крестьянского мира. И еще «подвижность» – всегда жизнь, всегда неуспокоенность – этого мира: «Песня еще не спета, колос еще не цвел».

Это живая, движущаяся гармония мироустроения. И важно, что это не идеальная гармония, это гармония жизни, в которой и хлеба гибнут, и порой нет солнца. Но в том и гармония, что все нестроения преодолеваются трудом и радостным плодом труда. Очень важный состав: радость плодов труда – «сильнее» всех и всяческих тягот крестьянской жизни; сила этой радости такова, что дает крестьянину силы жить и трудиться, несмотря ни на что. Хлеб у крестьянина – есть всегда, круглый год, он с хлебом, но всегда есть у крестьянина и тревога о новом урожае. Эта тревога и дает гармонии мироустроения – жизнь, не позволяет гармонии застыть в готовой завершенной форме. Всякий идеал, всякая гармония – достижение совершенства и самоуспокоение в совершенстве – это смерть творения. Творение живо стремлением к совершенству и обновлением стремления. Вершина – коврига хлеба – достигается лишь на краткий миг, словно для того, чтобы убедиться, что путь верен. Первая коврига хлеба каждого нового урожая – есть явление гармонии мироустроения, крестьянского мироустроения. Но и в миг гармонии уже существует тревога о новом урожае.

Наш хлеб – заботы и тревоги:

Не поспеши, не прозевай.

Большое солнце за порогом –

Как на скатерке каравай.

 

Живет, хранит луга и реки

Деревня, нивы золотя.

Деревня, падчерица века,

Земли любимое дитя.
                                              («Деревня»)

Я неслучайно, лишь завершая прочтение стихотворения «Колос», позволил себе заговорить о художественном мире Ивана Смоленцева. Ибо основания для этого разговора становятся очевидны на практике, в чтении и узнавании мысли и сопереживании чувству поэта.

У поэта каждое значимое (составное) понятие его мира находит опору в целом творчества. Как мы это увидели на примере «первого места – земли», «чувства неба, как чувства души земли», даже и – «тесноты напастей».

Далее, я попытаюсь раскрыть основные (опорные, составные) явления (понятия) Крестьянского мира Ивана Смоленцева, показать не просто их непротиворечивость, а напротив – их «развертываемость вровень» с миросозерцанием русского народа, крестьянским (земледельческим) миросозерцанием, и в силу этого до общечеловеческих, общемирных бытийных величин.

И стихотворение «Колос», только что прочтенное и осмысленное нами (надеюсь, что мы уже вместе – автор этих строк и читатель этих строк), этот путь нам уже открыло.

«Колос» Смоленцева, по образу и подобию живого хлебного колоса, вбирает в себя, содержит в себе все основные составы художественного мира Ивана Смоленцева; содержит, как вызревшие и налитые смыслом зерна (зерна смыслов)… они собраны в «Колосе»… Посмотрим этот смысловой налив (налив зерен смысла) в художественном мире Ивана Смоленцева.

 

«Земля – всему начало»…

«Земля всему начало», – говорит Иван Смоленцев. А в действительности, в реалиях земного бытия – как? Похоже, это – так. Без земли нет самого мира земной жизни. Мир земной жизни (жизнь мира природы, жизнь земли) возможен без человека, но без земли – невозможен.

Однако Книга Бытия в первой главе свидетельствует о порядке творения: сначала сотворено небо. (Читатель мой здесь может вздохнуть утомленно, но поверьте мне, для понимания художественного мира Смоленцева – это локальная задача, и для понимания основ миросозерцания русского народа – задача основная, нам все это важно повторить). Точнее, сначала был просто материал для творения (это я не богословски, а человечески рассуждаю, как человек на земле живущий): «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт. 1:2). Здесь, по моему разумению, не та земля, о которой мы говорим, а именно: «земля» как материал для творения. Из этого материала – «земля», «вода», «тьма», «бездна» – сначала идет сотворение света, потом отделение света (назван – «днем») от тьмы (названа – «ночью»). Потом создана «твердь» (названа – «небом»), отделяющая «воду» (материал) от «воды» (материала). И только после этого вода, которая находится под небом, собирается в «свои места» (Быт. 1:9) (и «собрание вод» называется – «морями») и является суша (и называется – «земля»). Только на этом этапе и появляется искомая нами земля, которая по велению (произволению) Творца «произвела зелень, траву, сеющую семя по роду [и по подобию] её, и дерево [плодовитое], приносящее плод, в котором семя его по роду его [на земле]» (Быт. 1:12). Далее на тверди небесной создаются светила – «большее» и «меньшее». Далее – создан животный мир. И – «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными [и над зверями], и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:26-27).

Вторая глава Книги Бытия в своем роде суммирует порядок творения: «Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда Господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла, ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли, но пар поднимался с земли и орошал все лице земли. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал» (Быт. 2:4-8).

Здесь очень важный для нас смысл, смыслы даже. Первый смысл: не было человека для возделывания земли. То есть, предназначение человека – возделывать землю? Второй смысл: человек создан «из праха земного». То есть, земля – всему начало, и начало человека, телесное начало человека во плоти? А духовное, душевное начало человека – и, собственно, сама возможность жизни человека – в сообщенном человеку Творцом «дыханием жизни»? То есть, человек – особое творение, в нем два состава: земной (сотворен – «из праха земного») и небесный (Божественный) – «вдунул в лице его дыхание жизни». Мы, устав от объемного цитирования, не обратили внимание на повтор: «лице земли» и «лице» сотворенного человека. Но ведь также, как в лице человека, вдунул Творец дыхание жизни и в лице земли! То есть, мир земного бытия имеет два состава, как и человек: земной и небесный?

В чем выражается Божественный состав в человеке, что делает человека «душею живою»? – «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь. (…) И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в неё. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (Первое соборное послание святого апостола Иоанна Богослова, стихи 8 и 16).

Любовь… – возможность, способность, свойство человеческой души любить – делает человека «душею живою».

Любовь соединяет два состава человека – земной и небесный – в одно целое: человек – душа живая.

И вот как это решено в художественном мире Ивана Смоленцева:

Любви к земле никто не учит.

Но живо в сердце с малых лет:

Едва рассвет прорежет тучи –

В густой росе проляжет след.

 

Ты замирал, когда с восхода,

Стирая тьмы немую вязь,

На пробудившиеся всходы

Заря безудержно лилась.

 

С тех давних дней, как тихий голос,

В твоей душе звенит струной

Созревших нив высокий колос,

Как отзвук радости самой.

 

Теперь вглядись, проникнись болью

К земле заброшенных полей:

Каким трудом, какой любовью

Ты в этот час ответишь ей?
                                                              («Любовь к земле»)

А ведь это – творение, сотворение личного человеческого собственного мира, начало творения личностного мира. «С малых лет» – это детство, младенчество даже, – в православном понимании ребенок до семи лет – младенец, он даже к исповеди не подходит, еще не отвечает за себя и свои поступки. И что с ним происходит, с ним – с русским крестьянским младенцем, героем стихотворения? –

Ты замирал, когда с восхода,

Стирая тьмы немую вязь,

На пробудившиеся всходы

Заря безудержно лилась.

Недаром мы так подробно вспоминали порядок творения мира по Книге Бытия – «Стирая тьмы немую вязь». Мир младенца начинает проступать, сотворяться им из тьмы, из до-творческой (до начала творения) тьмы, которая тоже не совсем тьма, а материал – «немая вязь». Младенец творит свой собственный мир. Творит его Любовью. Любовь – это «инструмент» творения, творчества. Любви невозможно научить – «никто не учит». Но она – жива в сердце («живо в сердце»), она и есть «душа живая» в человеке, она, Любовь, – вдуновение Божие, дар Божий человеку вместе с жизнью, поэтому и «живо в сердце с малых лет». И именно Любовь, при первой весточке рассвета (а ведь и младенчество – расцвет, рассвет, человеческой жизни) «ведет» младенца через густую росу (а ведь густая роса – это ледяной холод, это перетерпеть надо, чтобы пройти), ведет туда, где пробуждаются всходы (а ведь и сам младенец – человеческих росток, всход человеческий). Заря, льется – «безудержно», то есть её невозможно удержать, остановить, отменить. Это свидетельство художественной целостности образа в стихотворении: так же как «любви к земле никто не учит», также «никто» и «не льет» зарю (но, попробуй-ка, встать на пути у «этого никто», это путь жизни, путь любви, поэтому движение по нему – безудержно). Заря безудержно льется на хлебные ростки и на росток человеческий, и они – и хлебные всходы и росток человеческий – пробуждаются. То есть сама Жизнь (пробуждение) льется с неба на всходы. Так что на первом месте? Земля? Небо? – Вместе (!) и земля и небо – нераздельны, и только так, нераздельностью земного и небесного, живо все живое на земле. Но ведь и Книга Бытия говорила нам об этом же. Но об этом же говорило нам и стихотворение «Колос» – «Есть и земля и небо» – вместе. И – колос на месте:

С тех давних дней, как тихий голос,

В твоей душе звенит струной

Созревших нив высокий колос,

Как отзвук радости самой.

Дни – давние, то есть это было: воспоминание (точнее – воскрешение, то состояние души, когда человек живет в настоящем и прошлом одновременно). Значит, в настоящем (это – «настоящее» вне времени, настоящее для каждого, кто читает, в тот момент – когда читает) – нивы созрели, их колос стал высоким, но ведь и человеческий всход, младенец, тоже возрос, вос-питался от родной почвы, от родной земли напитался силами и соками жизни, стал – тоже высоким, вырос. И вот она, воплощенная любовь к земле: созревшие нивы – как отзвук радости (да-да, вновь «Колос» – «радостный плод труда»), плода еще нет, еще труд не вложен. Нивы созрели и только еще ждут жатвы, поэтому поэт и говорит «как отзвук радости» – не сама еще радость, лишь отзвук её, и даже сам «отзвук радости» не напрямую, а – «как». Однако, не зная Смоленцева (а мы его и не знаем), можно и не заметить – «звенит струной». Отзвук радости – есть, от вида созревшей нивы, но «звенит струной» – это тревога, тревожность… звенеть может только натянутая струна, но натянутая струна может и лопнуть, может, струна и звенит, потому что готова оборваться?

А ведь это так и есть у Смоленцева. Струна совести натянута до предела и звенит:

Теперь вглядись, проникнись болью

К земле заброшенных полей:

Каким трудом, какой любовью

Ты в этот час ответишь ей?

Здесь главный мотив, один из главных мотивов, один из мотивов, образующих художественный мир Смоленцева: «…проникнись болью / К земле заброшенных полей»…

Любовь к земле требует от человека труда на земле… Любовь к земле требует от человека ответственности перед родной землей и перед её заброшенными полями… Любовь к земле при виде заброшенных полей преосуществляется в сердце поэта в боль о родной земле… но не скорбеть зовет Смоленцев, и не сокрушаться… а ответить на любовь и боль земли своим личным человеческим трудом… И в этом весь Смоленцев – здесь основа его художественного мира: любовь-труд, любовь-ответственность, любовь-созидание… Вот творческий и человеческий путь Ивана Смоленцева в мире земной жизни…

Остановимся здесь, пока лишь выявив, лишь предположив, лишь взглянув – бросив взгляд (на), окинув взглядом – основу художественного мира Ивана Смоленцева.

Так, в целом, какой состав миросозерцания можем мы вынести из пережитых вместе с поэтом смыслов? Земля всему начало? – Да, это так, земля начало и основа, и сама возможность жизни. Но для человека, для крестьянина, для земледельца – начало его, начало человеческого в нем, определено Любовью к земле… Любовь к земле – начало человека, крестьянина… Любовь не абстрактная, не созерцательная, любовь-труд, любовь-ответственность – похоже это так в художественном мире Смоленцева.

 

Облако над полем

Коснувшись взглядом «феномена земли» в художественном мире Смоленцева, следовало бы разделить с поэтом другой состав его миросозерцания – Небо («феномен неба»). Но нет. Какая-то внутренняя логика («темное чувство» по Лермонтову, Бунину, Далю) требует от меня проживать смыслы Ивана Смоленцева чуть иначе от формальной логики.

Запавшая в душу картина –

Как голос из детского сна,

Где в небе курлык журавлиный

Да просинь без края и дна.

 

Проселки сбежались к деревне,

Постройки стеснились к реке.

И облако странником древним

Над лугом плывет вдалеке.

 

Не слепок с негрешного рая,

Что вечно от бед отвращен,

А плоть до росинки земная –

Тот край, что родным наречен.

 

Поля его жгли неуроды,

Напасти теснились гурьбой,

Но были и светлые годы,

Что тьму заслоняли собой...

 

Заботою дума задета.

Не в суетность память ведет:

По кромке ненастного лета

Забытое поле бредет.
                                                («Запавшая в душу картина…»)

Это стихотворение, точнее – «центральный» образ стихотворения, – дало заглавие московской, столичного издания книги стихов Ивана Смоленцева «Облако над полем» (Современник, М: 1986). Поэтому стихотворение требует особого пристального мысленно-сосредоточенного внимания. Потому что издание книги в столичном издательстве (не сегодня (!), а в советское время) – это своего рода свидетельство профессионального статуса поэта, это признание за поэтом и его творчеством заявки на собственное слово о мире. Иван Смоленцев не был членом Союза писателей, поэтому для него вдвойне важен выход книги в Москве.

Но к стихотворению.

Может, это заметно, может – нет, но «картина» – это ключевое слово стихотворения. Картина, запавшая в душу, в ту самую душу крестьянского младенца («голос из детского сна»), в которой с малых лет жива любовь к земле. Именно любовь к земле и помогает крестьянскому младенцу вместить в душу – «невместимое» по существу и масштабу – образ мира.

И это не просто – картина, это картина – живая. Весь состав картины пребывает в движении: «проселки – сбежались», «постройки – стеснились», «облако – плывет», «неуроды – жгут», «напасти – теснят», «светлые годы – заслоняют тьму», «дума – задета заботой», «память – ведет», «поле – бредет».

Глаголы… русские глаголы (!), они – все движение, они – сама жизнь. В.И. Даль о глаголах: «как верно была схвачена И.С. Аксаковым, при рассмотрении им глаголов, эта жизненная, живая сила нашего языка! Глаголы наши никак не поддаются мертвящему духу такой грамматики, которая хочет силою подчинить их одним внешним признакам; они требуют признания в них силы самостоятельной, духовной, и покоряясь только ей, подчиняются разгаданным внешним признакам этой духовной силы, своего значения и смысла. Так и самый человек никак не покорялся вещественному взгляду ученых, отводивших ему место в животной природе по зубам и ногтям, а стал послушно на свое место, когда положил в основу бытия и различия его: разум, волю и бессмертную душу».

(Еще раз обращаю внимание читателя на то, что недаром вспоминали мы порядок творения мира по Книге Бытия. Да, мы все это, вроде бы, – знаем, но «все это» – не есть часть нашего современного человека, миросозерцания. А у Даля и у русского народа – это естественный, органичный состав миросозерцания. Вот, задумаемся: Даль говорит, что сам человек не покорялся вещественному взгляду ученых… «не покорялся»… и вдруг, читаем – «стал послушно на свое место»… Кому – послушно? Даль не говорит об этом, потому что в 1863 году – это ясно всем; а ясно ли нам сегодня, что – Послушно Создателю, Творцу встал человек на свое место, Творцом и определенное человеку.)

При чем тут вроде Смоленцев с его непритязательными глаголами? Смоленцев – при миросозерцании русского народа, а значит и при Дале. И глаголы Смоленцева в этом стихотворении, да – непритязательные, но они именно – «подчиняются разгаданным внешним признакам духовной силы», мы разгадаем далее эти признаки. Но не закончен еще разговор о картине, о живой картине – о картине мира, взятой от начала детским (младенческим даже – до семи лет) взглядом, и исполненной русских глаголов (перенасыщенной глаголами), как бы самой жизни – исполненной.

Даль, словарное гнездо «Космос»: м. греч. мир, вселенная и мироздание. Космический, к мирозданию относящийся. (…) Косморама ж. картина большого пространства, объема местности, написанная и поставленная так, что кажется живою.

Вот теперь и перечтем строки Ивана Смоленцева, отвечая на вопрос, действительно ли «Запавшая в душу картина…» написана и поставлена поэтом так, что она является живою – живет? Или же она только «кажется живою» автору этих строк? И достаточно ли большие пространство и объем местности представлены в поэтической картине, чтобы мы, не опуская взор перед Далем, могли сказать о ней – «косморама»?

Запавшая в душу картина –

Как голос из детского сна,

Где в небе курлык журавлиный

Да просинь без края и дна.

В первом четверостишии задается высота и чистота интонации поэтического повествования – детский сон, курлык журавлиный, просинь без края и дна. И задана еще и космическая безграничность («без края») явлений. Детский сон – и чист, и свят, и ничем («никем», вспомним – «никто не учит») не ограничен, в нем дыхание самого мироздания и парение, что ли, детской души в самом мироздании, не знающем еще границ земли и неба, а может быть и знающим, пока еще – «небесное более, чем «земное»? Не отсюда ли, «из знания – памяти души – о небесном», в первом четверостишии нет земли; весь мир на этом этапе – «просинь без края и дна», сам детский сон – это греза, «просинь», и это может быть греза наяву; то есть сам мир воспринимается детской душой как – сон о мире? И в этом «сне» идет созидание мира – личное младенческое творение собственного мира (как и «Любовь к земле», но здесь этап становления миросозерцания, еще до любви к земле), этап, когда младенческой душе «небесное» еще более внятно, потому что – «памятно» более, чем «земное». Так ли?

За доказательствами пришло время обратиться к русской поэзии и прозе; посмотреть мои предположения о космораме Смоленцева в «контекстах понимания».

Вот Иван Алексеевич Бунин при начале «Жизни Арсеньева», точнее, здесь сам Алексей Арсеньев во младенчестве (до семи лет) своего земного бытия – «Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако ... Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире! Вот я за усадьбой, в поле. Вечер как будто все тот же – только тут еще блещет низкое солнце – и все так же одинок я в мире».

 Небо – это «родные глаза», «отчее лоно» – не удивительно ли? откуда ведомо младенцу Арсеньеву о Боге, о белокрылых ангелах, обитающих в горнем мире? Ведомо, потому что он, младенец, оттуда, из «отчего лона», вышел, поэтому глаза неба – родные ему. Так ли? – Так. Евгений Абрамович Баратынский не даст усомниться:

Но в искре небесной прияли мы жизнь,

Нам памятно небо родное,

В желании счастья мы вечно к нему

Стремимся неясным желаньем!
                                                      («Дельвигу», 1821)

Младенцу – «памятно небо родное», соответственно, и все, что есть в небе, младенцем – знаемо… потом забывается… а поэт «помнит» дольше, чем обычный человек.

Небо родное – все это так в русской жизни, в миросозерцании русского народа, стало быть, и в русской литературе. И Смоленцев «свою» космораму берет не у Бунина, конечно, не у Баратынского (хотя читал он – много), берет у русского народа… Точнее даже каким-то чудом – в советское время не «советской» действительностью, а реалиями русской жизни сформировано миросозерцание Ивана Смоленцева и, воскрешая в слове свою детскую грезу, поэт именно это, свое, естественное русское миросозерцание (видение мира) и являет. Но у Смоленцева нет, вроде бы, ни «отчего лона», ни «искры небесной», есть только «просинь без края…». Но эту «просинь» без тех контекстов, к которым мы обратились, – не понять.

Сейчас мы это подтвердим, размышляя над вторым четверостишием. А здесь, в первом, еще следует отметить поэтическую точность, так что ли (?). Эта «просинь без края и дна» – как её почувствовать, как ощутить, если нет дна и края, как не потеряться в просини? Нужна опора, точка опоры. И поэт такую «точку» дает читателю. – «Курлык журавлиный» – это звук, и это – опора, и «опора», подготовленная в тексте, – «голос из детского сна»; вся картина – «как голос» (голос, кстати, – живой... это еще аргумент в пользу – живой картины)… Опора голосу – детский сон, опора просини – курлык журавлиный… то есть, условно говоря, «просинь» Смоленцева, это не «черный квадрат» Малевича, иной принцип мировосприятия, явление иного миросозерцания… детский сон, в котором: Небо, в небе – просинь без края и дна, и в этой чистой бескрайности не видение даже, а звук… звук, как опора миру земных чувств человеческой души, – «курлык журавлиный». Высота, чистота… святость (?)…

Проселки сбежались к деревне,

Постройки стеснились к реке.

И облако странником древним

Над лугом плывет вдалеке.

Второе четверостишие начинается как земное и «тесное» душе. «Земное» концентрируется у Смоленцева – уплотняя (так!) – укрепляя, насыщая – плоть образа: проселки сбежались, постройки стеснились – это и движение, и именно концентрация и реалий и чувственной сферы, от беспредельно-космического в первом четверостишии, до стесненно-предельно-заземленного двух первых строк второго четверостишия… И вдруг вновь – космос, но уже не только в бескрайности и беспредельности, но и в – вечности (!). Если первое четверостишие не касается категории «времени», а берет только категорию «пространства» (детский сон – это пространство, просинь – это пространство, и курлык журавлиный – свидетель пространства, именно звук позволяет найти, дает читателю точку опоры, с которой осознается беспредельность пространств), то – строки: «И облако странником древним / Над лугом плывет вдалеке» – открывают уже полный масштаб созерцания, всю космораму (да, сейчас уже можно с осторожностью заметить: то, как «поставлено» стихотворение Смоленцева, принципам косморамы – соответствует) – и пространство и время. «Курлык журавлиный» – звук, первая опора чувства – слух, «облако» – опора взору. Но какое это «облако»? – «Странник древний» (!). А ведь это не только «временная» характеристика, точнее «снятие времени», вслед за «снятием пространства», то есть в стихотворение становятся беспредельными и то и другое понятия. Но «облако – странник древний», таит в себе и еще один смысл. То есть «облако» – есть всегда, оно всегда «над лугом» и всегда «плывет вдалеке». «Облако» у Смоленцева – «плывет», движется. Это картина живая – это жизнь картины, движение облака – это жизнь. Но ведь перед этим «курлык журавлиный» тоже был свидетель – и жизнь и звук. То есть космически беспредельные пространства Смоленцева беспредельны, но не «космически-мертвы», а космически-животворны, они, пространства, – исполнены звука и движения – живы, то и есть живут. И это ничем не ограниченная жизнь, это – вечность.

И остается вопрос, который бы и не возник, не вспомни мы младенца Арсеньева. Арсеньев смотрит с земли на небо, представляет себя на облаке – «сесть бы на это облако и плыть». А откуда мог бы смотреть крестьянский младенец у Смоленцева? Ведь даже не с облака. С облака можно увидеть и проселки, и постройки, но само облако, находясь на нем, – видеть невозможно; да еще и видеть так, чтобы понимать и характер, и существо – «странник древний» – этого облака? Запомним этот вопрос: какова «точка взгляда», «точка отсчета» в этом стихотворении; и кто «ставит» космораму – крестьянский младенец или сам поэт?

Можно было бы сказать, что автор этих строк, моих строк о стихах Ивана Смоленцева, – просто придумывает и так «искусственно углубить» можно любые строки хоть поэтические, хоть прозаические… Но – нет. Со всей ответственностью – утверждаю: невозможно отыскать бытийные смыслы там, где их нет. Подлог, попытка подлога, невозможны, ибо – всегда – очевидны. Попытка подлога – всегда очевидна. Критерий оценки моих слов о строках Ивана Смоленцева – это суд читателей, суд профессиональных исследователей русского слова и время… время…

Не слепок с негрешного рая,

Что вечно от бед отвращен,

А плоть до росинки земная –

Тот край, что родным наречен.

Я сейчас разбираю это стихотворение на смыслы по порядку, то есть просто – углубленно (в смыслы) прочитываю. И поэтому для меня самого и удивлением и опорой в моих рассуждениях становятся строки третьего четверостишия – «Не слепок с негрешного рая». Земная жизнь, крестьянская жизнь – это «не слепок» (то есть – живое, ведь «слепок» – это мертвое) с рая; и раем – никогда не будет (а, ведь это советское время – и понятие «рая на земле» в советских мифологемах присутствовало; и нужна была определенная смелость, чтобы с этим не соглашаться; то есть не совсем так: у Смоленцева здесь даже не смелость, просто явление его миросозерцания, он не кривит душой, он просто говорит прямо и правдиво; другое дело, что он знал и понимал советскую «мечту» – построения рая на земле; понимал, и сознательно, в соответствии с народным миросозерцанием, показывал несостоятельность подобных намерений).

Мне скажут, велика смелость не соглашаться с «советским» в средине восьмидесятых («Облако над полем» издано в 1986 году); нет, эти стихи – средины не восьмидесятых, а средины семидесятых годов двадцатого века. И с средины семидесятых рукопись за рукописью возвращается Смоленцеву из Кировского издательства с отрицательными рецензиями членов Кировской писательской организации. Не помогает даже записка Виктора Федоровича Бокова директору Кировского издательства В.В. Заболоцкому: «Дорогой Владислав Владимирович! Я прочитал новую книгу Ив. Смоленцева. Это хорошая цельная книга. С удовольствием напишу предисловие к ней, когда будете издавать. Книга достойна издания и самого доброго отношения. Приветствую Вас!» (10 декабря 79, Киров) – личная подпись Виктора Бокова. Но Смоленцеву оказывается «проще» издать книгу в Москве, чем в Кирове, где он живет и работает. Мы поговорим об этих парадоксах, горьких «чудесах» творческой судьбы Ивана Смоленцева позже.

«Не слепок с негрешного рая» – значит, не зря вспоминали мы Арсеньева и «облако» его, и знание Арсеньева о Боге и белокрылых ангелах. Крестьянский младенец у Смоленцева – тоже все это знает, иначе откуда бы, пусть и в качестве сравнения, возник вдруг рай. Причем, какой «рай»? – «Негрешный». Да, для поэтической строки эпитет тяжел, не звучен, не поэтичен, но – бесценен, так как в нем явлено искомое нами – миросозерцание. Что такое «негрешный», не согрешающий, без греха, значит. А без греха – только один Христос, Бог. Христос не согрешает даже в своей человеческой ипостаси, Он чужд греха. Но человек, всякий живущий человек, человек живой – согрешает. То есть невозможен не грешный человек. Но, следовательно, негрешный рай, рай на земле – невозможен также. Таким образом, «негрешный» – это не просто эпитет, это полемика миросозерцаний: «русского народного» с «советским». И эта полемика – одна из значимых примет художественного мира Смоленцева; в ходе чтения мы будем отмечать эти факты текста.

Рай – это предел бесконечности времени и пространства, завершения того и другого для мира человеческих чувств, предел мировосприятия человека? Бесконечность должна быть реальна для восприятия человека. Рай – это реалии бесконечности в человеческом мировосприятии? Но и… «образ рая» – это предмет, один из центральных предметов сосредоточенности «новокрестьянской поэзии», «крестьянского космоса» и «русского космизма». Все перечисленное – это научные формулировки – и есть смысловой концентрат сложнейших философских-филологических усилий русской мысли. И Иван Смоленцев в эту сферу уверенно входит и умеет в этих масштабах произнести свое лично-выстраданное (от «страдание» и «страда») слово о Крестьянской Руси. Целый пласт художественного мира Ивана Смоленцева дает повод для осмысления «образа Рая» в его творчестве, и это именно свое слово и свой смысл «рая» в контексте (и в сопоставимых масштабах) русской крестьянской поэзии.

И как далее у поэта и концентрируется и еще – уплотняется, стесняется, но вместе с тем – просветляется (!) вдруг, небесно-просветляется – «земное»: «плоть до росинки земная / Тот край, что родным наречен». И еще обратим внимание на логику движения смысла от первых строк стихотворения – бесконечность, беспредельность времени и пространства достигают максимума, предела, заставляют вспомнить о рае (кстати, еще «слепок» и «негрешный» – это в своем роде «двойная мертвенность», не живое, и ведь и – «негрешный» – это тоже не живое, «всяк человек ложь»). Это не просто «заземление» образа, это – воплощение (во плоть), перевоплощение «небесного» в «земное»? – Буквально – «плоть до росинки земная». Но «плоть до росинки», это и плоть самой росинки – это плоть чистоты – небесной, плоть чистоты детского сна. Росинка – это своего рода воплощение чистоты, света, солнца. И все это вместе – родной край!

Поля его жгли неуроды,

Напасти теснились гурьбой,

Но были и светлые годы,

Что тьму заслоняли собой...

Четвертое четверостишие – вновь стеснение и вновь – буквальное стеснение – «напасти теснились гурьбой». Сама «гурьба» – образ тесноты, живой и движущейся уплотненности, а еще и – «теснили», то есть своего рода «масло масляное», но каков художественный прием (!), какова сила удвоенной тесноты образа – душе становится так тесно, что – не продохнуть. Оставлять черту на чувствах читателя – это и есть признак алмазной грани подлинных поэтических строк. Мысль читателя может не успеть, не понять еще, а чувствам – уже тесно, душе – уже тесно дышать.

Но… Стоп! Ведь начало стихотворения – это картина из детского сна, это взор крестьянского младенца. А здесь? – А здесь нет противоречия, мы уже задали вопрос и не ответили на него, откуда и кто смотрит, кто «поставляет» (ставит) космораму? Арсеньев смотрел с земли в небо, представлял себя на облаке, и небо становилось ему еще ближе, а о земле он вовсе забывал. Не так это решено у Смоленцева. Важно понять, откуда смотрит, и кто он – создатель косморамы, – где его точка отсчета и точка опоры, позже мы это определим.

И «неуроды жгут» и «напасти теснятся» и теснят поля родного края. И это теснение тоже вне времени – всегда, всегда – так. Но Иван Смоленцев не был бы поэтом, и чего бы стоил тогда разговор о его стихах, если бы свет у него не побеждал тьму (на самом деле: в народном миросозерцании – свет всегда превосходит тьму, как и жизнь всегда сильнее смерти). В этом стихотворении Ивана Смоленцева свет побеждает тьму – и наяву и в символе – в точнейшем соответствии с правдой жизни, правдой самого бытия.

Задумаемся далее, нас ждут удивительные смыслы. – «Но были и светлые годы, / Что тьму заслоняли собой...». «Были и…» – это ведь вообще ни о чем, то есть их было мало – этих светлых лет, поэтому «были и…» отмечено просто как свидетельство, что не одни тяготы были, бывало и – светло. Да, они были, светлые годы, но в основном, и поэтому речь о них сперва, – «неуроды», «напасти» – тьма. Тьма – это ведь своего рода образ «гурьбы» (недаром говорят – «устроить темную», то есть «навалиться гурьбой»). И вот преодоление этого «темного» и есть основной труд Крестьянской Руси, по Смоленцеву. Преодоление – потому что «темного» очень много. Да – есть «были и…», светлые годы, это тоже есть в Крестьянской жизни, этого не отнимешь. Таково честное свидетельство. Но что поэт делает далее? – «Тьму заслоняли собой...» – мы читаем и не задумываемся. Давайте задумаемся. Что это? Это же противоречит всем законам земного мироустроения: Свет не может заслонять тьму! По законам физики: тьма может заслонить свет. Но свет – не может заслонять тьму; рассеять, просветить – да, но – заслонить? А у Смоленцева «светлые годы» немногочисленные, но такие, что «тьму заслоняют собой», то есть – в состоянии заслонить тьму; это противоречит не только физическим законам, но и символическим законам. Даже в Новом Завете: Свет не заслоняет, а лишь просвещает тьму? Да – «тьма не объяла Его». Но – это Христос. Это Сын Божий, Он природно недоступен тьме, недоступен греху. Он – Любовь и Свет. Противоречит ли Смоленцев Новому Завету, Евангелию? – Нет. Ни в коем случае.

Новый Завет – это книга Нового Бытия человека в привычном ему земном мироустроении. – Опять же рассуждаю, просто как человек, русский человек, на русской земле живущий, рассуждаю так, как сам чувствую, сам понимаю. – Новый Завет – это новые возможности и смыслы бытия человека в мире земной жизни. Поэтому все, что противоречит Евангелию, – нежизнеспособно, попросту – неверно и беспочвенно. Только смыслы, принимающиеся от почвы Нового Завета, – жизненны и животворны, бесспорны, в каком-то смысле.

Всесилие тьмы – это эпоха Ветхого Завета в жизни человечества. Пасхальный Свет, его «немного», это всего одно Событие бытия (но – какое!) Воскресение Христа. Вот этот свет – Свет Христова Воскресения, он – больше, как и Любовь, больше всего мыслимого и немыслимого человеком. И этот Свет не просто заслоняет или может заслонить и тьму и смерть и все, что угодно. Этот Свет преосуществляет (то есть, все-таки «заслоняет» собой) все земное в Свет и Любовь (заслонить – это ведь и – защитить – «И беда не беда, если рядом, как заслон от беды, мужики, только выбито полюшко градом…». Крестьянская Русь у Смоленцева – это и хлебное поле и поле человеческое, крестьянское у них, у крестьян и их полей, – одна судьба и один состав – это творческий принцип Смоленцева). Может, – преосуществлять. Христос Своим Воскресением дарует человеку и человечеству возможность – жить Светом и Любовью. Отныне, от Воскресения Христа, – такая возможность – есть у человека. Далее уже свобода выбора человека. И именно эту свободу выбора, и свободный выбор Света, видит Смоленцев у жителя Крестьянской Руси. Поэтому и светлые годы, немногочисленные годы Крестьянской Руси – заслоняют собой тьму, потому что существо Света, в них сокрытого, – это Воскресение Христа, это победа над смертью.

Именно поэтому перед взятием под стражу Господь говорит: «но ныне ваше время и власть тьмы». «Ныне», ибо этой власти тьмы вскоре предстоит быть заслоненной Светом Воскресения.

Вроде бы, всего лишь простая мысль: светлые годы, заслоняющие тьму… Но какова же безграничность здесь сокрытая… это и есть поэзия, возможности русского поэтического слова… надо только вчитаться…

И уже в свете всего открытого, вычитанного нами здесь и сейчас, совсем иначе воспринимается выход из стихотворения, заключительная пятая строфа, четверостишие:

Заботою дума задета.

Не в суетность память ведет:

По кромке ненастного лета

Забытое поле бредет.

Так вот откуда смотрит Смоленцев! Недаром мы «облако» Бунина вспомнили, «Жизнь Арсеньева» вспомнили. «Наблюдения ума зрелого над самим собою» – так, на этом принципе, Бунин создает «Жизнь Арсеньева» (так Лермонтов создает «Героя нашего времени» как «историю души человеческой»; и все это вновь не только русская литература, это естественное русское народное, то и есть миросозерцание).

Из времени своей творческой зрелости смотрит поэт в свою детскую грезу об устроении мира, воскрешает эту грезу, соединяя младенческое знание и видение с жизненным, прожитой вызревшей (вспомним человеческий всход в «Любовь к земле») жизни, опытом. Это уже не младенческая дума задета, это дума зрелого человека (или вызревшая смыслом дума) о своей родной земле, о забытом поле…

Но просто ли дума эта – обычная человеческая? Это ведь дума крестьянская, это крестьянская дума о судьбе и существе Крестьянской Руси. Да, здесь есть наблюдение зрелого крестьянского ума, но ведь не только ум, а и душа, миросозерцание крестьянское в целом работают здесь.

И получается, что в стихотворении «Запавшая в душу картина…» – зерно принципа «наблюдения ума зрелого над самим собою» – есть, но на основе этого создан совершенно иной принцип созерцания. Предположим пока, что у Смоленцева сама Крестьянская Русь, миросозерцание Крестьянской Руси – сложенное и постоянно складывающееся (живое, то и есть – живущее) от Древней Руси до «советского сегодня» Крестьянской Руси – «смотрит» («наблюдает») над своим собственным бытием. Как это представить в яви, в реалиях процесса творчества? Если ум зрелый, ум человека, может наблюдать над собою, то почему не может наблюдать над собою, над своим бытием в мире, сама Крестьянская Русь?

Но тогда – что есть Крестьянская Русь – фантом, метафизическая величина? Да нет же, и Смоленцев это утверждает: «Плоть до росинки земная / Тот край что родным наречен!». Вспомним Белинского: «ум – это человек в теле, точнее человек через тело» (в библиотеке Ивана Смоленцева два трехтомника: Белинский, 1948 года издания, и три тома Добролюбова, 1952 года издания, испещренные карандашными пометками, я так же рос на этих книгах). То есть в человеке ум выражается через плоть, через тело. Вспомним и Даля «слово – это союзное звено меж телом и духом». Так ли у Смоленцева Крестьянская Русь, миросозерцание Крестьянской Руси, выражает себя через реалии, через – «плоть» (почву, землю) и… и – через человека, крестьянина, земледельца, точнее. И «земля» у Смоленцева – это не только «прах», это и – росинка, и луг, и – облако над лугом, и небо, то и есть – образ мира, то и есть – косморама. Да. Теперь уже (на этой стадии наших размышлений) можно уверено сказать: и «пространство» – Крестьянская Русь, и «объем местности» – Крестьянская Русь, взяты и «поставлены» Смоленцевым так, что не «кажутся живыми», а просто живут (это очевидно, благодаря русским глаголам – свидетелям жизни). Это картина не просто – живая, а – незавершенная, как все живое, то есть живущая и в данный момент времени (и в любой момент времени), когда мы на эту картину смотрим, и картина, заставляющая и созерцателя – жить, жить вместе с ней, не с картиной, а с Русью Крестьянской, жить её тревогой и болью и заботой и Радостью – жить! Жить «сегодня». Это «сегодня» поставлено у Смоленцева вне времени; «сегодня» – это «всегда», это тот момент бытия в жизни человека, когда он видит (но видит ли, живет, ведь – сопереживает), созерцает Русь Крестьянскую. Но картина поставлена так, что не созерцать зовет – не восхищаться и не сокрушаться, а – жить. Жить одной жизнью с Русью Крестьянской. Здесь главный творческий секрет Смоленцева – жить…

Сотню верст пройди

Или тысячу:

Строит избы Русь,

В делах русичи.

Эх, раз да два!

Пошла – ма-ти-ца!

По полям страда

Жарко катится.

Село с селом –

Рука об руку.

Улыбнись земле,

В небе облаку.

Не грош хорош –

Время дорого.

Поживи вот так –

Это здорово!
                                 («Русь Крестьянская»)

«Не грош хорош – Время дорого» – вот она жизнь Крестьянской Руси. Выходя из «советского», не фермерство («грош хорош») надо было насаждать на Руси, а Крестьянство возрождать…

А созерцание – важная – да, но всего лишь часть жизни, а главная часть жизни и основа её – крестьянский труд, буквально труд жизни: Крестьянский труд и есть жизнь Крестьянской Руси: «По полям страда / Жарко катится». И для нас еще важно будет вот это «единство улыбки» Крестьянской Руси – «Улыбнись земле, / В небе облаку». Улыбка одна, через запятую сказано: земле улыбнись, и она же будет – в небе облаку (облако еще, чрезвычайно важно).

 

Каков же масштаб запавшей в душу поэта картины? Это «пространство» одной человеческой жизни от младенчества – «голос из детского сна», до забот человеческой думы ума зрелого. Секрет в том, что это жизнь – всегда, то есть в любой точке времени. От «изгнания из рая» и определения человеческого предназначения: возделывать землю до «сегодня», которое тоже – всегда, одновременно вечно и бесконечно – «вечное сегодня», если так можно сказать.

То есть, в итоге, косморама Смоленцева – это одна человеческая (крестьянская, земледельческая) жизнь, вне времени (всегда – «сегодня»), но в пространстве, это пространство – Русь Крестьянская.

Каков масштаб Крестьянской Руси у Смоленцева?

Сейчас я скажу странную, на первый взгляд, умо-непостигаемую (но в ходе наших рассуждений мы все постигнем и все подтвердим) «вещь».

Масштаб Крестьянской Руси у Смоленцева – Планетарный. Для него Русь Крестьянская – это планета; Русь Крестьянская не только – земля, но и Земля, Земной шар, планета Земля равна в масштабе планете Крестьянская Русь. Так видит поэт, так воспринимает, так чувствует, так созерцает он Русь Крестьянскую.

Велика Земля-планета.

Мохнонога птица сыч.

Деревень таких, как эта, –

Кто сочтет их – сотни тыщ.

Льда кресала, стужи кремни,

По прогалам – редкий дом.

Ты на чем стоишь, деревня,

Мир твой держится на чем?

Сыч в окошке...

Боль планеты,

Боль живая, боль – не роль –

Потерять деревню эту,

А не эту – тоже боль!

Откуда это и именно так – можно увидеть? Только из Вселенной. Не из какой-то образной, мифической, метафизической «вселенной». Нет. Смоленцев смотрит из Вселенной реальной, из той Вселенной, которая дана человеку в ощущении Вселенной. И в этой реальной нашей Вселенной живет «Земля-планета», а раз она – Земля, она и есть – «земля», которую назначено человеку возделывать, и эта «земля» зовется «Русь», а возделывать её назначено крестьянину, земледельцу, следовательно, «земля» эта – Русь Крестьянская, а точка (атом, строительный материал) жизни Крестьянской Руси – Деревня.

Вот и получается планетарный масштаб:

«Земля (планета) = Русь Крестьянская = Деревня».

Вот Смоленцевская «триада» и его «три кита», положенные в основание его художественного мира.

Именно – художественного мира, потому что стихотворение «Велика Земля-планета…», из последней итоговой книги стихов «Сторонушка» (Киров, 1994), самим поэтом составленной и озаглавленной, но вышедшей после его ухода; а вот строки из первой книги стихов «Ветры севера» (Киров, 1967):

По зеленой траве возле речек,

По колючей шуршащей стерне –

Длинноногими тенями вечер

По привятской идет стороне.

 

Посвежело. Вокруг до рассвета

Страдный труд на полях прекращен.

И горячее тело планеты

Погружается медленно в сон.

 

Тишина...

Лишь на склонах пологих

Гул моторов на севе ночном,

Да пылят полевые дороги,

Провожая машины с зерном.
                                                               («Вечер»)

Здесь бы можно задаться вопросом, тогда в 1967 году: как это – «тело планеты», есть ведь Африка там, допустим, Америка, Гренландия какая-нибудь… и – что: везде уборочная, везде страдный труд и везде – вечер как отдохновение душе и телу? Но ведь вопроса не возникает, таковы возможности поэзии, а сказано у Смоленцева здесь, на уровне поэзии, поэтому поэту – просто веришь и, кстати, сердцем чувствуешь, что это и действительно так. Или еще стихотворение, тот же 1967 год, и тот же «планетарный» масштаб мировосприятия, миросозерцания.

С годами жизнь рубцует раны.

Глухую ночь сменяет день.

Уходит боль, оставив шрамы –

Людского зла немую тень.

Живуче зло.

Но в час рассвета

Я вижу – даль ясна, светла.

И верю: больше на планете

Улыбок стало.

Меньше зла.

«…Больше на планете / Улыбок стало. / Меньше зла» – это ведь молодой поэт говорит, Смоленцев рожден в 1935 году, то есть чуть старше тридцати лет на тот момент, и такое чувство планеты, такие масштабы мировосприятия свойственны настоящей поэзии. У Смоленцева здесь и сам «рассвет» планетарный и, соответственно, победа добра над злом взята в планетарном масштабе. Да, все это несколько наивно, романтически, но само направление – к торжеству добра, и масштаб мировосприятия – они верны и им предстоит окрепнуть в реалиях художественного мира поэта. И не удивительно ли для «советского», насквозь, 1967 года (50 лет Октября, кстати) не победа коммунизма, нет… добра над злом… и в каком масштабе – «на планете».

Вот здесь, кстати, можно отметить союз «советского» с «русским». Мы помним одну из задач советского человека: «За мир во всем мире». Но мир – это добро. А торжество добра – задача русская. И сама «планетарность» видения мира – она ведь получила опору в миросозерцании русского советского человека в реалиях полета первого человека в космос. Юрий Алексеевич Гагарин был русский человек Советской страны без всяких противоречий в миросозерцании, и все поколение было таким, и стихи Смоленцева такие. Но важно отметить: в Толковом Словаре Даля сказано – «созвездие креста создано народом». Вот это – да! Русский народ создатель созвездий. Русский народ был в силах создавать созвездия до всякого еще советского. Но вместе с советским народ – создатель созвездий, смог этих созвездий коснуться, уже не взором, а рукой. И сколько бы еще великих свершений мог дать этот «союз», не потеряй мы «русское».

Да, в 1967 году, в «Ветрах севера» – еще нет Крестьянской Руси, но она – Крестьянская Русь Смоленцева – уже зиждется в этой тоненькой, первой книжечке молодого поэта.

 

Мы, вроде бы, опять далеко ушли (убрели) от стихотворения, но чтобы понять существо пятого четверостишия, да и всей косморамы, нам выявленные смыслы – необходимы.

По кромке ненастного лета

Забытое поле бредет.

Что это за картина, как она возможна, как представить её, как увидеть, понять?

В тексте – есть опора искомому смыслу:

И облако странником древним

Над лугом плывет вдалеке.

Опора – есть. Но облако над лугом мы, читатели – созерцатели косморамы, – видим отчетливо, ясно видим. Но обратим внимание: облако плывет (глагол – живое) над лугом; плывет – вдалеке. Но что такое «вдалеке»? – Над лугом и вдалеке – то есть, по кромке земли и неба?

В Толковом Словаре Даля, в словарном гнезде «Коло ср. стар. и ныне южн. зап. круг, окружность, обод, обруч; колесо. южн. зап. мирская сходка, круп, рода, казачий круг, совет; у южн. славян хоровод…»; находим: «Колоземный, находящийся около, вкруг земли. Колоземица, кругозомица, мироколица, атмосфера. Дознано, что у луны колоземицы нет, она не жилая».

Мироколица! Очень точно (это точность природного народного русского миросозерцания) – околица мира, получается?

А что сам «Мир»?

«Мир, (мiръ) м. вселенная; вещество в пространстве и сила во времени (Хомяков). Одна из земель вселенной; особ. наша земля, земной шар, свет; все люди, весь свет, род человеческий; община, общество крестьян; сходка. В последнем знач. мир бывает сельский и волостной. Класть на миру, давать приговор на сходке; на сельском миру бывает по мужику от дыма, на волостном миру или кругу по два хозяина от сотни. Миры, земли, планеты. Встарь считали годы от сотворения мира, нашей земли. Идти в мир или по миру, с сумою. На миру и смерть красна, на людях. Жить в миру, в мирских заботах, в суетности; вообще в свете; противопол. жизнь духовная, монашеская. Мир, Бог на помочь! оклик бурлаков. Волгою, при встрече судов; ответ: Вам Бог на-помочь! Мир волна. Мир золотая гора. В мире, что в море. В мире, что в омуте (ни дна, ни покрышки). Мир во зле (во лжи). На что мир ни зинет, то и гинет, о зависти. Глупый разум по-миру пускает (…)».

Не поднялась у меня рука, словно у беспамятного и безродного кукушонка, выталкивать из Далева «гнезда» смыслы, поэтому повторим важное для нас и даже – потрясающее воображение – для нас потрясающее, – в нашей работе по проникновению в смыслы стихотворения.

Во-первых, «вселенная; вещество в пространстве и сила во времени (Хомяков)». А ведь Крестьянская Русь Смоленцева и взята им как – «вещество в пространстве», «земля» то и есть; и как «сила во времени» – труд крестьянина, земледельца на родной земле; поставим пока здесь знак вопроса, так ли у Смоленцева?

Во-вторых, «одна из земель вселенной; особ. наша земля, земной шар, свет; все люди, весь свет, род человеческий; община, общество крестьян; сходка». Не замечательно ли, «одна из земель вселенной» и «общество крестьян» равноправны и даже однородны («Мир») в смыслах? То есть Смоленцев имеет полное поэтическое право (в соответствии с русским миросозерцанием) ощущать Русь Крестьянскую как – планету, мир.

И, в-третьих, «Жить в миру, в мирских заботах, в суетности; вообще в свете; противопол. жизнь духовная, монашеская». Это ли не потрясение исследовательского, нашего с читателем, воображения: «Не в суетность память ведет». Вот, оказывается, о какой «суетности» Смоленцев говорит, накануне нашей встречи с непрочтенным, непонятым пока еще образом:

По кромке ненастного лета

Забытое поле бредет.

Противоположное «суетности» – «жизнь духовная». «Завершая» очерк косморамы Крестьянской Руси, Смоленцев выводит читателя в сферу духа. В сфере духа и следует искать и читать и понимать смысл образа!

Итак…

Облако плывет над лугом – вдалеке, можно предположить: по кромке земли и неба, по околице мира (мироколица).

А мог бы поэт сказать про облако – «плывет в вышине»? Но нет – вдалеке. «Вдалеке» – это словно бы связь с землей, взор идет по горизонтали, упирается в купол неба – околицу мира. Это очень важно: связь с землей. Не взгляд в небо, на облако в вышину, а взгляд с земли, через пространство всей Крестьянской Руси. И там, «на краю» – «древний странник – облако», словно «зеркало» поэта (установителя косморамы). – Вспомним еще раз Н.А. Заболоцкого:

В который раз томит меня мечта,

Что где-то там, в другом углу вселенной,

Такой же сад, и та же темнота,

И те же звезды в красоте нетленной.

И может быть, какой-нибудь поэт

Стоит в саду и думает с тоскою,

Зачем его я на исходе лет

Своей мечтой туманной беспокою.

Я ни в коем случае не сравниваю художественную силу творчества Заболоцкого и Смоленцева, я говорю о законах воплощения поэтической картины мира в русской поэзии. Заболоцкий чувствует свое «зеркало» в другом углу вселенной – значит, зеркало – возможно. И Смоленцев работает в пределах этих законов. Космораму Крестьянской Руси поставляет (устанавливает) – путем воскрешения запавшей в душу картины «древний странник». Кто он этот древний странник? Адам ли, изгнанный из рая, чтобы возделывать землю крестьянской Руси; возделывать землю, но не строить рай на земле, ибо: рай – один (и он – потерян), а остальное – слепок. Или древний странник сама Крестьянская Русь, созерцающая и осмысляющая себя самое во времени и пространстве?

Читаем, думаем…

В заключительном двустишии: Поле («забытое поле»!) – бредет по кромке ненастного лета.

А если ненастное лето – это и есть пространство Крестьянской Руси – во всю ширь до околицы мира, до кромки купола неба, по краю которого (по кромке) плывет странник древний – облако?

Лето – это ведь не только время года; Лето – это и то «лето», от которого – Летопись. И это «лето» (и то и другое, оба они вместе) Ненастное на Руси, всегда ненастное (потому что «поля жгут неуроды», и «напасти теснятся гурьбой»… а в «советском», к концу семидесятых годов, и само поле – забыто, а «забытость поля» – не просто «напасть», а напасть – смертельная). Само поле, коль скоро оно – забыто, оно само, в своей забытости, – есть Ненастье крестьянской души и Крестьянской Руси. Потому поле и «бредет» – это живой в движении, но трудный ход.

Но речь не о «суетном», речь о духе и о душе. Не просто «поле» мы забыли в «советском»; дух и душу Крестьянской Руси мы забыли в «советском». «Дух наш опередил плоть», – скажет Даль о состоянии русского языка и общественной жизни в шестидесятые годы девятнадцатого века. Такой же диагноз поставит Тютчев «Не плоть, но дух растлился в наши дни». Что случилось в «советском» – «в наши дни», к семидесятым годам двадцатого века? – Плоть опередила дух, забыла дух, плоть растлилась, во мнимом материальном благополучии сельского и городского жителя Русской земли советского времени?

Но Тютчев говорит о духе и о потере Веры в Бога. А ведь потеря Веры в Бога – одно из безусловных «советских» «достижений». Здесь в качестве аргументации надо смотреть рассказ Василия Макаровича Шукшина «Верую!», показывающий весь ужас (бездонность пропасти) советского Неверия в Бога, достигнутого советским обществом к семидесятым годам двадцатого века.

Неужели тот же самый диагноз, диагноз Тютчева, Далев диагноз, и у Шукшина?!

А ведь так и есть! (Сам удивлен, поэтому и ставлю восклицание.) Сам я только сейчас заметил. – Просто сравним:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует... (Тютчев)

«По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал её, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать». (Шукшин)

Сколько же еще секретов таит для нас Русская литература – (не могу я писать «Русская литература» с маленькой буквы. В открывающихся взаимо-проникновенных смыслах – неведомых нам и невидимых нами – Русская литература – это Вселенная. Русская литература – это имя собственное Вселенной, поэтому пишу с большой буквы. А как еще могу я поклониться этой Вселенной, взаимопроникновение двух мирозданий которой, Тютчева и Шукшина, мы только сейчас открыли, как поклониться ей, Вселенной? – Признать за ней имя собственное).

 А вот запись Шукшина о рассказе «Верую»: «Набросок к рассказу в рабочих тетрадях: «Взвыл человек от тоски и безверья. Пошел к бывшему (?) попу, а тот сам не верит. Вместе упились и орали, как быки недорезанные: «Верую!». Сравним, вновь, с тем же стихотворением Тютчева (начало второго четверостишия): «Безверием палим и иссушен».

Это же все просто – поразительно.

Тютчев говорит об «отчаянной тоске» человека как о признаке (следствии) растления духа. Шукшин начинает рассказ о «безверии» с «особенной тоски» по воскресениям. По воскресениям… русский человек по воскресениям стоял в Божьем храме на Литургии… а что делал советский человек по воскресениям? – Наваливалась тоска на советского человека, какая тоска – «особенная» по воскресениям…

Вот, поэтому я и говорю о Вселенной Русская литература… Вселенная живет по своим строго определенным законам… тот, кто часть вселенной, он эти законы не умственно знает, а сердечно, и не может им не подчиняться, ибо он – часть… а часть не может жить вне законов целого. Шукшин вряд ли думал о Тютчеве, работая над рассказом «Верую»… но Вселенная – одна, одни законы… Коснувшись сферы духа – безверия… Шукшин не мог говорить иначе, чем сказано Тютчевым, а вот идти «дальше» в смыслах – мог. И прошел. Шукшин дает образ тоски – признак растления духа, по Тютчеву, – как образ растления плоти: «неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать»… «Бессовестная»… а совесть – голос Божий в человеке (свт. Феофан Затворник), да Шукшин вряд ли читал святителя Феофана, но Вселенная – одна… вот и рассказ о безверии… три первых строки…

Удивительно, но я сам, еще не задумавшись о смыслах Тютчева и Шукшина, исходя лишь из смыслов Смоленцева (отца), предположил растление плоти в жизни советского общества к семидесятым годам (рассказ Шукшина «Верую», кстати, 1971 года). Потом Тютчевым я себя опроверг. Но вот Шукшин все ставит на свои места – так, как есть во Вселенной.

Растление плоти – есть лишь следствие растления духа? Даже и еще не так. Недаром древние греки: «в здоровом теле – здоровый дух». Плоть не существует отдельно от духа, процессы растления – одновременны! Почему же Тютчев – «не плоть, но дух растлился»? Потому что начинается все с духа. И Шукшин также пишет: сначала тоска как признак безверия (растление духа), а потом образ тоски как образ растления плоти.

 

Возвращаясь к состоянию советского общества – и ведь похоже, что – так: русский дух, воскрешенный в Победе народа в Великой Отечественной войне, к семидесятым годам – растлился в советских безответственности и безверии.

Но куда же нас занесло – Тютчев, Шукшин… и – никому неведомый и никем незнаемый – Смоленцев? Но не ветром же нас «занесло»; сначала мы увидели космораму Смоленцева и «ненастное лето», и «забытое поле». А ведь это двойной образ тоски, мы уже отмечали это как прием, как «масло масляное» – двойную мертвенность: «не слепок с негрешного рая». Ненастное лето – это тоска крестьянской души, а уж забытое поле – это тоска смертная…

Смоленцев, конечно, никаких диагнозов не ставит. Но вот это его Ненастное лето и Забытое поле – это свидетельство того времени – советского, семидесятых годов, – правдивое, получается, свидетельство о состоянии духа и души современного человека… и… и плоти общества?

«Ненастное лето» – это привычная, обычная «напасть» Крестьянской Руси. А вот «Забытое поле» – это сама Крестьянская Русь, и она уже, по Смоленцеву, на самой кромке («по кромке») привычных напастей, а за кромкой – обрыв, пропасть. Смоленцев, конечно, этот смысл не вкладывал (но – творческое наитие поэта – именно об этом… вот они – законы вселенной… Смоленцев эти законы знал, чувствовал, в соответствии с этими законами работал… Таковы факты… а определять масштабы мирозданий во вселенной – не мое дело… Господь и время расставят все по своим местам…), он просто правдиво передал, засвидетельствовал, чувство и состояние крестьянской души в поздне-советском.

 

Однако, что же мы получаем по космораме в целом? Вот эта картина – «просинь без края и дна», и курлык журавлиный, и светлые годы, заслоняющие собой тьму, – вся эта исполненная сил и света картина – «зачернена» тоской?

Нет. Да, и забытое поле, и ненастное лето, эти образы в состоянии задеть тоской душу интеллигентного человека. Но иное дело с душой крестьянина. Крестьянин не может жить тоской и в тоске. Тоска не жизнеспособна. И у Смоленцева – не душа задета тоской, а дума задета заботой.

«Забота» – это состояние жизни, сначала – забота, а потом и работа по разрешению забот. «Тоска» – это состояние смерти, недаром уныние – прямой сродник тоски – есть смертный грех.

Но так ли? Действительно ли «забота» – это «привычное дело» Крестьянской Руси и дело жизни?

Я сейчас улыбаюсь мысленно, над самим собой улыбаюсь, потому что и сам я не сразу сообразил о «заботе», а ведь русская поэзия (то же бы надо с большой буквы писать) дает нам не ответ даже, а прямое свидетельство о том, что – «забота» и есть сама жизнь и свидетельство жизни и… и «привычное дело» даже жизни… Остановись здесь, читатель, подумай, вспомни русскую поэзию, найдешь ли в ней ответ о заботе… я уверен (потому что и сам чудом вспомнил), что даже имени поэта мы не угадаем, потому что уж кто-кто, а этот-то Поэт – он уж какого угодно, да только не крестьянского миросозерцания, вроде бы… Да, только Вселенная Русская литература – одна на всех, а крестьянское (земледельческое) миросозерцание – «ткань» этой Вселенной…

(…) Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые –

Как слезы первые любви!

 

Тебя жалеть я не умею

И крест свой бережно несу…

Какому хочешь чародею

Отдай разбойную красу!

 

Пускай заманит и обманет –

Не пропадешь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты…

 

Ну что ж? Одной заботой боле –

Одной слезой река шумней,

А ты всё та же – лес, да поле,

Да плат узорный до бровей…
                                               (А.А. Блок, «Россия», 18 октября 1908)

(Господи… какое все-таки это счастье быть русским и получить даром – в дар – возможность и право бродить во вселенной Русская литература от звезды к звезде, от смысла к смыслу, от мироздания к мирозданию… Бродить, касаться рукой родных звезд и смыслов… Быть русским… быть счастливым… Благодарю Тебя, Боже…)

«Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои…» – вот такой старо-крестьянский (шучу, конечно… но насколько же «условно» наше литературоведение…) поэт Александр Александрович Блок… И заботу – «одной заботой боле» – Блок видел, может, даже и посерьезней на тот момент, чем забытое в «советском» поле… ведь есть в черновых редакциях:

Пускай скудеющие нивы

Устелют красным кирпичом,

И остов фабрики спесивый

Твоим да будет палачом.
                                      (Набросок от 2 октября 1908)

То есть Блок именно о Крестьянской Руси… и насколько точно: «Не поле кормит, а нива» (Даль)… (тут уж – кстати (или некстати), отметим и Смоленцева точность: забытое поле; в том и забытость его, что оно поле, а не нива)… но у Блока – «палач» грядет уже… и все равно – «одной заботой боле»… заботой.

(Иван Смоленцев, кстати, стихи Блока знал на память, редко – так, как был очень сдержан, – но вдохновенно, на подъеме, читал Блока вслух, по памяти; и в домашней библиотеке шеститомник Блока – был, и «Записные книжки» отдельным томом.)

То есть в космораме Крестьянской Руси, по Смоленцеву, – хватает силы света и силы жизни, чтобы картина жива была – заботой, а не умерщвляема – тоской.

Мы разобрали ненастное лето и забытое поле в смыслах, символах, но возможно ли в реалиях увидеть воплощение системы образов?

Предположим, что – да. Ненастное лето, если брать в реалиях – это ведь атмосфера, атмосфера Земли, колоземица, мироколица. А поле – это собственно сама земля и Земля. Движение забытого крестьянского поля по кромке ненастного лета – есть всего лишь видимое, доступное взору из Вселенной, – вращение Земли. Достаточно обладать лишь планетарным масштабом миросозерцания, наличие которого в художественном мире Ивана Смоленцева мы, похоже, правильно предположили.

И остается последний вопрос, почему «облако» над «полем», когда в стихотворной строке – облако над лугом?

Дело в том, что облако – локальный объект (да, простит меня Даль за такие обороты речи); луг также может быть локализован. Возможно, на мой взгляд, даже «перетекание» смысла: луг – это облако на земле; а облако – это луг на небе?

Но творческая сосредоточенность Смоленцева, всепространственна (то есть охватывает и пространство неба, и пространство земли: «есть и земля и небо») и планетарна в ощущении поэтом Крестьянской Руси. А «поле» – это дух и плоть Крестьянской Руси и Крестьянской Руси основа и опора – «В час, когда беды и боли / Свет заступали уже, / Было для женщины поле / Дюжей опорой в душе» (Иван Смоленцев, «Женщина и поле» – это о русской деревне времен военного лихолетья).

Поле – это пространство Крестьянской Руси… А «Облако над полем»… здесь, поделюсь своим удивлением… прежде, чем процитировать аннотацию к сборнику Смоленцева, изданного «Современником»… да – аннотацию. Но что такое «аннотация» – это же, как правило, набор точных, но общих, «проходных» понятий о содержании книги. Иначе обстоит дело с книгой стихов Смоленцева: «Основу сборника Ивана Смоленцева составили стихи о судьбах людских в трудную военную и послевоенную пору, о народном характере, о прошлом и настоящем нашего Отечества. Лирический герой поэта – человек вдумчивый и совестливый, рачительный хозяин богатств, отмеренных нам матерью-природой. «Облако над полем» – символ вечного обновления, совершающегося в мире и в наших чувствах».

Читаю и перечитываю аннотацию и – точнее не скажешь: «символ вечного обновления, совершающегося в мире и в наших чувствах».

Мне кажется, что и выбор заглавия сборника, и аннотация (и, конечно, тщательная и вдохновенная любовью к русскому творческому слову редакторская работа над трудными строками Ивана Смоленцева) – это заслуга редактора книги от издательства «Современник» Т.Никологорской (так указано в выходных данных книги).

(Поделюсь с моим читателем и еще одним удивлением: мне удалось найти в интернете книги члена Союза писателей России, поэта и прозаика Татьяны Андреевны Никологорской. Не знаю, она ли была редактор сборника «Облако над полем». Но книга её поэзии «Путь и песня» (М.: 2017) завершается послесловием В.Порудоминского. Не знаю, «тот» ли это Порудоминский, книга которого о В.И. Дале так меня поразила (нет, порадовала словом о Дале), но, судя по неповторимым интонациям – тот. А работая над моими заметами о Толковом Словаре Даля, я как раз и почувствовал, что готов заговорить, если не собственно о поэзии Ивана Смоленцева, то о миросозерцании Ивана Смоленцева, во всей полноте в его поэзии явленном. Удивительно, хотя все не явно… но, что-то мне подсказывает, что и Т.Никологорская – «та», и В.Порудоминский «тот»; и я благодарно кланяюсь этим подвижникам русского слова и русского духа.)

 

Среди полей светило дня…

И вот сейчас бы от «облака» – и в небо, «феномен неба»… но, нет… вновь, иная логика требует от меня иного движения по смыслам… – стоит, нет – живет, в движении живет перед нашим взором косморама Крестьянской Руси Смоленцева… Мы видим картину… но это не картина – это сама жизнь… А сама жизнь в двух составах, не только плоть и дух, но и мир видимый и мир невидимый… Мы увидели видимое… а что с невидимым Крестьянской Руси Смоленцева… ведь невидимое живой картины – это живые связи всего сущего, живое взаимопроникновение всего живого… Как это решает Смоленцев? – Решает.

Был занят луг лишь тем, что цвел,

А лес лишь тем, что рос.

Меж двух округ в заботах сел,

Работал, горбясь, мост.

Чиста, светла, река текла,

Других чураясь дел.

И лишь затем, чтоб быть в веках,

Над полем колос зрел.

Не зная благ земных и сна,

Уж миллионы лет

Среди полей светило дня

Земле дарило свет.

Самим собою без потуг

Был всяк,
                     но вместе с тем –

Был лес мостом, покосом луг,

Был колос вся и всем.

Не в дань земле, не солнцу в дар

Цветок улыбку нес.

И мир и молод был, и стар,

И гениально прост.

(Иван Смоленцев, «Был занят луг лишь тем, что цвел…», первая публикация: газета «Кировская правда», 31 марта 1979 года.)

Обязан я себя спросить здесь, чтобы не быть предвзятым, – а не мелкая ли все это философия на глубоких местах? «Места» – глубокие, вне всякого сомнения. Что с философией, и что с философом? – Будем разбираться. (Моему читателю, честно говорю: мне результат неизвестен, я это стихотворение ранее не разбирал, все сейчас будет происходить на наших глазах, постараюсь не лукавить и ни о чем не умалчивать).

И вот, собственно, чудеса раскрытия смыслов на наших глазах и происходят. Прочел стихотворение, да, своего рода это тоже косморама Крестьянской Руси, иначе только поставленная. Но мир устроен настолько гениально и просто, что поэтическая констатация выглядит едва ли не банальностью. То есть, не зная других стихов Смоленцева, можно бы спросить: да мир устроен гениально просто и – что? – мы это и так знаем.

Знаем, но Смоленцев нам открывает то, чего мы не заметили, и в устроении мира и в его стихах.

Одна строка – как обратный якорь – не на дно, а в высоту смыслов, – зацепила и потянула меня.

Вот эта строка: «Среди полей светило дня», и вот её гнездо (само четверостишие, то и есть):

Не зная благ земных и сна,

Уж миллионы лет

Среди полей светило дня

Земле дарило свет.

Среди гениальной простоты устроения земного мира, мира земной жизни «светило дня» вдруг оказывается не среди небес (как ему бы должно), а среди полей (!).

Но это только одно удивление в строке, а вот и второе удивление: светило дня… Что это за «светило»… почему – «светило», а не просто бы солнце?

А ведь мы с читателем, благодаря ходу и порядку наших рассуждений, уже знаем, что это за светило и почему «светило»…

Вообще, вновь удивление; я, когда восстанавливал и в своем миросозерцании, и делился с читателем Библейским, по Книге Бытия, порядком творения мира и человека, – чувствовал, что нам, и мне и читателю, необходимо вспомнить этот порядок для оживотворения смыслов и ценностей русского миросозерцания; но то, что этот порядок и «дословно» (не только на уровне ценностей, но на уровне слов и понятий) окажется нам необходим для понимания творчества Ивана Смоленцева, конечно, я не мог предполагать.

«И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю» (Быт.1:16-17)…

Смоленцев, дословно (!) воскрешает (повторяет) Библейский порядок творения мира. Я сознательно указал дату первой публикации 1979 год. И само предназначение «светила» – «светить на землю» (у Смоленцева – «земле дарило свет»), взято в соответствии с Книгой Бытия.

Очень похоже, что руку и мысль и слово Смоленцева «кто-то» ведет… ведет наитием вдохновения да, собственно, и вдухновением души живой в его строки?

Смоленцев над своим поэтическим словом – работал, усердно, тщательно; даже не так – ответственно (вот определяющее характер его труда, не только в поэзии, а и вообще в жизни, понятие). И «светило» – вместо солнца он произнес, мог произнести осознанно, но есть в этом стихотворении, в расположении этой строки в стихотворении, то, что явно и точно не от Смоленцева.

Строка – «Среди полей светило дня» – расположена ровно по центру стихотворения, это одиннадцатая строка, если считать сверху, и это одиннадцатая строка, если считать снизу. Стихотворение – перед вами – считайте.

Смоленцев был конструктором и изобретателем в технике (он автор двадцати семи изобретений, подтвержденных Авторскими свидетельствами Комитета по делам изобретений СССР), но в поэзии он строго и ответственно следовал традиции, очень точно сформулированной Н.А. Заболоцким: «Но поэзия ставит преграды…». Отец не раз цитировал мне эти строки, умиряя мои юношеские стихослагательные усилия.

(Не могу удержаться вновь в восхищении вселенной нашей. Николай Заболоцкий – автор завораживающих умонепостигаемых «Столбцов», и вдруг – Поэзия ставит преграды. Отец, кстати, «Столбцы» Заболоцкого ценил высоко, как и поэмы «Торжество земледелия», «Безумный волк».)

То есть сам Смоленцев никогда бы, даже и такую важную (буквально – центральную, по смыслу) строку, ровно по центру стихотворения искусственным подбором размещать бы не стал.

Но «кто-то» поставил строку – ровно по центру, «среди» строк, как само светило – «среди полей» и, ясно же, что не с краю, а по центру.

И дело здесь не в арифметике и устном счете, а в тайнах творчества. Строка у Смоленцева – содержание которой центральное в смыслах стихотворения – оказывается центральной и в структуре стихотворения. «Кто-то» поставил строку по центру в структуре. Но для того, чтобы этот таинственный «кто-то» вмешался в порядок строк, самому поэту надо работать очень точно, выверенно, ответственно, и улавливать и выражать правду жизни, а у Смоленцева здесь даже правда самого бытия… И вот если все необходимое поэтом выполнено и соблюдено, тогда этот Кто-то вмешивается и получается поэзия – душа живая.

И еще важнейший смысл, если «кто-то» вмешивается, значит, он считает это достойным вмешательства… а раз так – значит, поэту можно верить?

И все-таки есть объективные претензии к строке Смоленцева: «Среди полей светило дня / Земле дарило свет». Смысловое решение строки – верно: есть – «светило дня» (дословное библейское определение), «светило дня» дарит Земле свет (земля с начала строки, поэтому с большой буквы, но может и планета имеется ввиду – как читать?), где «светило дня» дарит з-(З)-емле – свет? – «среди полей». То есть «среди полей» – это не место расположения светила, а место дарения света.

Кстати, как сказано: «среди полей – место дарения света», – разве не поэзия? А ведь это Смоленцевым так сказано, по смыслу так сказано, а произнесено чуть иначе. И к этому «чуть иначе» возникает претензия: поэт, вроде бы, нечетко выражает свою мысль: на первый взгляд, светило оказывается среди полей…Ооставляю это на суд читателя… а по мне, так не будь этой поэтической неровности, не зацепил бы меня «обратный якорь», не потащил бы в библейскую высоту смыслов…

 

И вот эта-то библейская высота, порядок библейский в жизни и деятельности «светила дня», открывает мне мысленные очи на содержание всего простенького, проще простого, стихотворения.

(Опять же, не навязываюсь читателю, а просто делюсь тем, что вижу, а прав ли я – оставляю решение на суд читателя.)

«Среди полей светило дня» – это строка «смыслораздел» (по аналогии с водоразделом).

Первая часть открывает нам мир, исполненный самоценной красоты бытия: лес, луг, мост («мост», да еще и «мост», который «работал, горбясь», вроде бы, не совсем на месте, уместен ли здесь?), река и даже колос – лишь затем, «чтобы быть в веках» – просто быть… «Все было бесцельно и неизвестно, зачем существовало» (Бунин, «Жизнь Арсеньева»).

Однако, что же с «мостом»? Бытие «моста» не самоценно, он «работает, горбясь» не в свое удовольствие, а в «заботах сел» («забота»!)? – Пока оставим это…

Все остальное-то в картине – самоценно…

Но центральная строка, смыслораздел, «разворачивает» (так что ли?) смыслы самоценности отдельных существований… свет светила – не самоценен, он есть – дар светила земле…

(Задумаемся: «дар»… светило дарит свет земле, но самому светилу «дарение света достается недаром»; работа по дарению света? – светило работает, да еще и как, «не зная благ земных и сна, уж миллионы лет»; по сути светило работает, «горбясь» как и «мост»?)

И после этого «разворота», а точнее, коль «разворот» совершается в «точке» «светила», – высвечивания под другим углом смысла мироустроения:

Самим собою без потуг

Был всяк,
                      но вместе с тем…

И далее – не самоценность отдельных существований, но великий порядок, и ценность, и красота, и осмысленность мироустроения, где все проявления одновременно и самоценны и ценны своей предназначенностью – служить человеку… Человеку?!. откуда вдруг человек в стихотворении?.. Человека – нет в стихотворении… человек в стихотворении – есть, и не просто «человек» – крестьянин… Именно под рукой крестьянина (так бы и написал с большой буквы) лес становится мостом и служит крестьянским нуждам, луг становится – покосом и также служит; «колос» оказывается в своем подлинном предназначении быть «вся и всем»… и здесь загадка… «цветок» вдруг отстаивает (или сохраняет) свое право на самоценность («не в дань земле, не солнцу в дар») отдельного бытия… Но каково жизненное предназначение «цветка»? – «улыбку нёс»… но – кому «цветок улыбку нес»? – не земле, не небу… кому?

И вот здесь открывается совершенно новый и удивительный смысловой пласт стихотворения, который разрешает и наше читательское недоумение по поводу «моста», который среди самоценной красоты творений «работает, горбясь», служит «заботам сёл»… Но ведь и «светило дня» тоже «работает, горбясь»… Место дарения света – это поля, но поля – это тоже «забота сёл»… Значит и «светило дня» служит заботам сёл…

И в этом ряду каково место цветка? Светило дарит свет и это работа. Но цветок несет улыбку и это тоже работа? Нести улыбку – это работа? Получается – да.

Но если «мост» и «светило» служат заботам сёл, то работа цветка по несению улыбки тоже служит заботам сёл? – Да. Служит. И вот в каком смысле: Крестьяне, населяющие сёла, они тоже ведь в каком-то смысле, да и в прямом смысле, – «работают, горбясь»… Но не все же работать, горбясь… человеку нужно отдохновение, душе человека необходимо отдохновение. Улыбка «цветка» и есть искомое крестьянской душой отдохновение. Цветок сам по себе и есть «улыбка»… Своего рода «библейское ощущение» Творца после каждого (!) дня творения – «И увидел Бог, что это хорошо». Вот «это хорошо» не сказано, не произнесено Творцом, но – явлено «цветком-улыбкой» в жизни мира, в земном мироустроении… для крестьянина явлено…

Замечательно, что и сам поэт, автор стихотворения, в двух заключительных строках «И мир и молод был, и стар, /И гениально прост», следующих сразу после «улыбки цветка», позволившей нам увидеть, что «это хорошо»; поэт, словно окинув взглядом целое чуда земного мироустроения, соглашается с Творцом: «это хорошо».

Крестьяне после своего трудового, в заботах, «дня творения», «услышав» улыбку цветка, видят, что «это хорошо».

 

Интересно, что сам порядок раскрытия устроения мира в этом стихотворении – библейский…

Наитием вдохновения или осознанно, но Смоленцев воскрешает библейский порядок явления мироустроения… сначала сотворены растения… потом светила и лишь потом человек… Но вот следование этому порядку и позволяет заключить, что цветок, улыбка цветка – это зримое воплощение итога дня творения: «это хорошо»… и заключительные строки стихотворения также могут быть прочтены как свидетельство поэта: «это хорошо»… Это не сказано, но именно это и читается…

Наитие и вдохновение у Смоленцева, конечно, были, он знал эти состояния души, но работал он все-таки, и я в этом уверен, – осознанно, в высшей степени осознанно и ответственно – перед словом ответственно… И еще, да, есть неказистость рифм и тяжесть строки… Но у Смоленцева осознанно – нет ничего лишнего или почти нет… вот отсюда и это чудо смыслов бытийных, библейских, почвенных смыслов русского миросозерцания, естественно русского… потому что у Смоленцева оно сформировано в советском и вне Православной Церкви… но полностью совпадает с народным и православным… от «Слова о законе и благодати» митрополита Илариона и до… до… стихов самого Смоленцева…

Все-таки «кое-что» из незнаемого нами ранее это незатейливое стихотворение Ивана Смоленцева нам открывает? Или – нет? Ответ за читателем… А для меня – открыло и многое.

И да, Смоленцев все эти смыслы не из Библии вычерпал, а из русского народного миросозерцания, которое каким-то (каким же?!) чудом запало – как картина мира – в душу и сердце, воспиталось (от каких почв и токов?) русское миросозерцание в советском, по рождению и образу жизни, человеке.

 

Как в доме, тут все под рукою…

 

Как в доме, тут все под рукою.

Тут быт по-домашнему прост.

Бредет через поле босою

С пригорка ватажка берез.

Здесь рядом с тобою, как в сенях,

Бадейкой, – святец родника.

Тут лес за рекой – как простенок,

Где рядом, в окне, облака.

Здесь сеять хлеба – будто слушать

Напевы родной стороны,

Наполнив и высветлив душу

Живым дуновеньем весны.

Трудиться здесь –
                       знать все поверья,

Преданья о жизни такой,

Где ключ и к добру
                                    и к доверью

Родится на ниве простой.

Но «образ жизни» – это быт. И вот интересно, что важнее: быт или миросозерцание? И чем определен образ жизни, бытом или миросозерцанием?

А ведь все просто. Что есть человек – дух или плоть, и что важнее в человеке, и что чем определяется дух плотию, или наоборот? Понятно, вроде, что человек определяется духом, а не плотью. Личность – есть выражение духа. Однако – без плоти какая же личность?

То есть совместны, одновременны, равнозначны и равноправны в человеке дух и плоть.

А потеря или умаление одного от другого – есть смерть. Об этом Даль: дух опередил плоть; Тютчев: не плоть, но дух растлился в наши дни; Шукшин… а вот и стоп!.. С Шукшиным поаккуратнее надо… Я все-таки был прав, когда предположил, что в «советском» плоть «опередила» дух. Шукшин-то об этом же в рассказе «Верую!»:

«Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.

– Но у человека есть также – душа! Вот она, здесь, – болит! – Максим показывал на грудь. – Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.

– Больше нигде не болит?

– Слушай! – взвизгивал Максим. – Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса. Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об стенку головой биться».

Шукшин, о том же, о чем и я, – по наитию, да и по собственному опыту жизни в «советском», – предположил, если у человека «души нету. Или она поганая», то человек плотию живет... То есть получается, что «жизни души» как бы нет места… в «советском» плоть вытеснила дух из личности, вот диагноз болезни, которая привела к гибели «советского»…

Но это все к слову о «советском» и «русском»… А основной для нас вывод: человек есть дух и плоть, вместе – личность. То же и с миросозерцанием (дух) и бытом (плоть), вместе – есть образ жизни, сама жизнь, русская жизнь.

 

Миросозерцание Ивана Смоленцева – миросозерцание русского, в советском времени, человека. Естественное русское народное (природное) миросозерцание никаким «советским» не замутненное и не искаженное.

Я сейчас приведу большую, по объему цитату из учебника В.Е. Хализева Теории литературы (1999, Москва, «Высшая школа»):

«В произведениях искусства неизменно присутствует нечто запредельное взглядам и творческим намерениям их создателей. По мысли Д.С. Лихачева, в составе авторской субъективности различимы два ее важнейших компонента: слой «активного воздействия на читателя» (слушателя, зрителя), т.е. сфера сознательных и направленных утверждений (мыслей и связанных с ними чувств) – и слой «пассивный» (он определен ученым как «мировоззренческий фон»), который «приходит» в произведение от укорененных в обществе представлений непроизвольно, как бы минуя авторское сознание. Эти две формы авторской субъективности правомерно соотнести с тем, что известный испанский философ первой половины нашего века X.Ортега-и-Гассет обозначил как идеи («плоды интеллектуальной деятельности», порождаемые сомнениями и сопряженные с проблемами, обсуждениями, спорами) и верования (сфера духовной устойчивости, миросозерцательных аксиом: «каркас нашей жизни», «та твердая почва», на которой мы живем и трудимся, «идеи, которые суть мы»). Типы художнической субъективности, о которых идет речь, можно обозначить как рефлективный и нерефлективный. Это разграничение двух сфер авторского сознания было намечено еще Н.А. Добролюбовым в статье «Темное царство», где речь шла о том, что для творчества писателя наиболее значимы не его теоретические воззрения, рациональные и систематизированные, а непосредственно-оценочное отношение к жизни, названное миросозерцанием».

 

Вот это, чрезвычайно важно для понимания смыслораздела меж «советским» и «русским»: «сфера духовной устойчивости, миросозерцательных аксиом: «каркас нашей жизни», «та твердая почва», на которой мы живем и трудимся…».

Вне всякого сомнения, каркас «советской» жизни, та твердая почва, на которой стояло «советское» – это было русское миросозерцание и стихи Ивана Смоленцева тому свидетели.

Вот Василий Иванович Белов, выстраданно, о том же: «Советская власть была нормальная власть, даже сталинская власть; и народ к ней приспособился. А потом началась ненормальная власть, которой народ просто не нужен. Советская власть была создана и Лениным, и Сталиным, и даже Троцким, всеми большевиками, и государство, надо признать, было создано мощное. Может быть, самое мощное за всю русскую историю. И вот его уже нет и не будет. Нет и советской власти».

Народ – приспособился к советской власти. И если бы народ «не приспособился», то не было бы никакой советской власти. Русское народное миросозерцание «приспособилось», насколько это было возможно, к советским догмам и в результате и было создано государство, «самое мощное за всю русскую историю». Мощь государства обеспечила не советская догматика, а тот факт, что народ – «приспособился» к власти, а приспособился потому, что в целом это была «нормальная власть», терпимая.

И еще важно у Хализева – Добролюбов, его статья «Темное царство» (кстати, чудо что за статья! Если бы не эта статья Добролюбова, «Гроза» А.Н. Островского была бы сложена, явлена не так, как мы её знаем… Вот он – пример подлинного союза русской критики и русской литературы… об этом следует говорить отдельно). Что же говорит Добролюбов о миросозерцании: «Литература бывает народна в обширном смысле, когда она в своем миросозерцании отражает взгляд на жизнь, свойственный всему народу, определившийся только с большею точностью, полнотою и, так сказать, художественностью в передовых его слоях; в типах – разнообразные, но общие, присущие общему сознанию, сложившиеся цельно и полно типы или стороны народной личности; в формах – красоту по народному пониманию, выработавшемуся до художественности представления, будь это красота греческая, итальянская, фламандская, все равно; в языке – весь общий язык народа, развившийся на основании его коренных этимологических и синтаксических законов, следовательно, не язык касты, с одной стороны, не язык местностей, с другой. Чтобы не оставить и малейшего повода к недоразумениям, должно прибавить, что под передовыми слоями народа разумею я тоже не касты и не слои случайно выдвинувшиеся, а верхи самосущного народного развития, ростки, которые сама из себя дала жизнь народа».

Вот это – да! Точнее не скажешь. Добролюбов «взял», охватил и выразил само существо народного, во взаимопроникновении с русской литературой, миросозерцания. Миросозерцание литературы (русской) – «отражает взгляд на жизнь, свойственный всему народу, определившийся только с большею точностью, полнотою и, так сказать, художественностью в передовых его слоях», а под передовыми слоями автор разумеет – «не касты и не слои случайно выдвинувшиеся, а верхи самосущного народного развития, ростки, которые сама из себя дала жизнь народа».

Самосущного народного развития – замечательно, точно! – Сам в своем существе развивается народ, дух и плоть – вместе, быт и миросозерцание – вместе.

«Ростки, которые сама из себя дала жизнь народа» (!). Вспомним у Смоленцева в «Любви к земле» этот человеческий всход, росток, – крестьянского младенца, душа которого пробуждается любовью одновременно с пробуждением всходов крестьянского поля, под безудержным действием света зари. Это ведь об этом.

Хорошо, пусть – все это – так. Но причем тут поставленное нами во главу раздела стихотворение Смоленцева – «Как в доме тут все под рукою…»?

Посмотрим.

Во-первых, где это «тут»?

А ведь Смоленцевым взят здесь мир земного бытия, взят в его бытовом порядке устроения. Здесь совмещены два масштаба бытования Крестьянской Руси – быт её и её бытие. Малый мир Крестьянской Руси – это дом. А большой мир – это не только мир природы, как может показаться, а это мир именно земной жизни, включающий и мир человека-крестьянина и мир природы. И этот мир и эта жизнь – не ограничены во времени, не ограничены временем одной человеческой крестьянской жизни, поэтому они – бытие: вещество в пространстве и сила во времени; во времени – да, но это время не имеет ограничительного предела. Секрет в том, что и быт (локальное, вроде бы, явление) не ограничен ни миром крестьянского дома, ибо есть каркас жизни всей Крестьянской Руси, не ограничен и временем; малый мир – быт, устроен, как и большой мир, само бытие, и бесконечен во времени, бесконечен – в своем слаженном и раз и навсегда сложенном (так, что «все под рукою») устроении.

И вновь загадки Смоленцева. Мир природы очевиден в стихотворении и явлен: «ватажка берез» – «бредет» с пригорка… Не бежит с пригорка, а осторожно спускается – и, кажется поэтому, что бредет… Вроде «босая береза» – глупость, а вот ватажка берез, может быть босая, потому и бредет… По полю не побежишь – стерня… И ветер в кронах шелестит… это и есть медленный ход, тихий брод… А вот рядом, как в сенях, «святец родника»… специально посмотрел у Даля, есть ли такое слово… – Есть: с указанием «стар.» – святой… святец… а если поискать состав слова? – получится: святой отец – святец... Родник как отец жизни – потому и святой… можно сказать, что я сейчас придумываю смыслы слов… Да, я – придумываю, но я придумываю, погруженный в атмосферу смоленцевской картины мира, где березы «ватажкой» (с какой любовью сказано, не сказано – увидено, прожито – живо), где родник – «святец», где лес лишь «простенок»… А рядом – в окне – облака… не в небе облака – в окне… то есть и облака под рукою… А само «окно»?.. Но если лес – простенок… то один простенок да другой простенок и меж них – окно, как раз… Или наоборот – «простенок», по Далю – «часть стены меж двух окон»… Так вот созидается атмосфера стихотворения? – Ватажка – уменьшительное с любовью… Святец – «увеличительное» (возвышающее) с любовью… и в результате и сам «простенок», тоже кажется уменьшительным с любовью, открывающим «увеличительное» – окно, с облаками в нем…

Это все – я сейчас придумал, или это все-таки Смоленцев так выразил? Мы не первое стихотворение Смоленцева читаем, так что читатель и сам может ответить… Кстати, о «первом» прочтенном нами стихотворении «Колос». – Мы ведь все это время в пространстве «Колоса» и живем, смысловые зерна «Колоса» перебираем, состав мира – один и тот же: земля, небо, родник, луг, лес, поле, колос, облако над полем – меняется только угол, масштаб (и необычное определение скажу) и чувство взора на мир (видимый и невидимый) Крестьянской Руси…

Но этот мир природы (то есть – бытие), устроенный как домашний быт, это в стихотворении «Как в доме тут все под рукою…» – всего лишь подготовка читательского восприятия к откровению…

Здесь сеять хлеба,
                                 будто слушать

Напевы родной стороны,

Наполнив
                    и высветлив душу

Живым дуновеньем весны.

Не удивительно ли, «хлеб» и «душа» сходятся «здесь» у Смоленцева в одно целое русской крестьянской жизни. Присмотримся. Сеять хлеба – главное дело Крестьянской Руси. А «здесь» это главное дело сравнивается «всего лишь» с восприятием – слухом души? – напевов родной стороны. Но вспомним первое наше стихотворение «Колос»: «Песня еще не спета, Колос еще не цвел»… Весна – время сеянья хлебов… но весна и время обновления души… какого обновления? – Живое дуновение весны, не только «наполняет», но – «высветляет» душу крестьянина… то есть с чистой, светлой душой, с чистым сердцем берется крестьянин за главное свое дело – сеянье хлебов… И в чистом крестьянском поле, занятый своим главным делом крестьянин чистой душой «слышит» живое дуновение весны, и для него это «дуновение» (вспомним библейское «вдухновение») звучит как напевы родной стороны… И это и в реальности так: весенние ветры в поле не безмолвны, они звучат – поют… это буквально так… То есть в стихотворении вся эта живая поэзия жизни – это не «вольности» и не «красивости» – это поэзия крестьянской жизни как таковая…

Здесь бы можно вспомнить и главный православный праздник, весенний (!) праздник – Пасху, Воскресение Христово – символ победы Жизни над смертью, символ обновления жизни… Можно бы вспомнить «Зимний сад» свт. Игнатия (Брянчанинова), где святитель говорит о невозможности представить зимний сад (черный и мертвый) цветущим, так же непосильно человеческому восприятию и воскресение мертвых, но воскресение столь же реально и возможно, как весеннее цветение сада… Можно бы вспомнить А.А. Фета – «Но верь весне. Её промчится гений, / Опять теплом и жизнию дыша» («Учись у них, у дуба, у березы»)… Но мы вспомним лишь Г.И. Успенского о поэзии крестьянской жизни, как раз (и, кстати, само определение: «земледельческое миросозерцание», принадлежит Глебу Ивановичу, – очерки «Власть земли»):

«…В «Урожае» Кольцова. Здесь все просто, обыкновенно, взята одна только нива желтеющая, на которой сосредоточены все заботы земледельца, сосредоточены все его думы. Автор подробно излагает эти «три думы» крестьянские, связанные только с нивой и не разбрасывающиеся по сторонам; с этой же нивой и думами о ней связано совершенно объяснимое внимание к природе, внимание пристальное, жадное (как туман густится в тучу, туча проливает дождем и т.д.), и как, наконец, глубоко понятны заключительные слова стихотворения: «и жарка свеча поселянина пред иконою Божьей Матери». Тут нет пустого места, нет прорехи в миросозерцании человека, и самое миросозерцание удивительно своеобразно. (…) Для меня стало совершенно ясным, что творчество в земледельческом труде, поэзия его, его многосторонность составляют для громадного большинства нашего крестьянства жизненный интерес, источник работы мысли, источник взглядов на все окружающее его, источник едва ли даже не всех его отношений частных и общественных».

И этот вывод Глеб Успенский делает не из поэзии Алексея Васильевича Кольцова, а напротив, из наблюдения над текущей крестьянской жизнью и крестьянскими заботами (заботами!), давшими богатейший материал для цикла его очерков «Крестьянин и крестьянский труд» (1880), в который входит и очерк, цитируемый нами («Поэзия земледельческого труда»):

«Поэзия земледельческого труда – не пустое слово. В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого труда – исключительно. Это – Кольцов. Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал таких поэтических струн народной души, народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у поэта-прасола».

Осторожно замечу, что и в земледельческом миросозерцании Ивана Смоленцева я прорех пока не вижу, а, напротив, от стихотворения к стихотворению крепнет убеждение мое в том, что – «творчество в земледельческом труде, поэзия его, его многосторонность составляют» для поэта (и я, думаю, что мы вправе уточнить здесь – крестьянского поэта второй половины двадцатого века) Ивана Смоленцева «жизненный интерес, источник работы мысли, источник взглядов на все окружающее его».

Думаю, что именно это – мысль и чувство (вместе) – живёт и в тех строках Смоленцева (от которых мы вновь далеко ушли) о взаимопроникновении земного крестьянского дела – сеянья хлебов – и небесного (можно сказать?), в поэзии дуновения весны и напевов родной стороны. И, вместе с тем, строки эти высветляют душу читателя для восприятия главного смысла, чистой душой восприятия:

Трудиться здесь –
                        знать все поверья,

Преданья о жизни такой,

Где ключ и к добру
                                  и к доверью

Родится на ниве простой.

Что же получается, труд на земле, в том числе и сеянье хлебов, «ведет» к тому, что на ниве простой родится не только хлеб, но одновременно с хлебом родится в крестьянской душе добро и доверие?

Согласен, что, на первый взгляд, может быть (может показаться), – «рождение» «ключа», даже и «к добру и доверию», но все-таки «ключа»… «ключ» – громоздко сказано…

Однако неслучайно, понимая всю меру моей научной (да и человеческой, но и творческой, кстати) ответственности, я пытаюсь оперировать понятием «Художественный мир Ивана Смоленцева».

И в контексте художественного мира поэта этот «громоздкий» «ключ» находит свое объяснение.

Человек потерял себя

И, похоже, уже не ищет:

Перекошена городьба,

Заколочена дверь жилища.

Дом покинут,
                           заброшен край,

К пряслу клонится
                               день угасший.

Значит,
                 люди сыскали рай,

На земле, всем приютом ставший.

Как же просто все –
                                   в рай ключи!

Наяву,
                не в бреду софистском.

Но гнетет тишина,
                                     молчит

Равнодушное время
                                       сфинксом.
                                                          («В рай ключи»)

Вот она картина Крестьянской Руси второй половины двадцатого века. – «Значит, люди сыскали рай»… в этом «раю» мы и живем по сей день, в том самом «раю», который мы «сыскали», бросив на произвол судьбы Русь Крестьянскую, а ведь не Русь, а себя бросил русский советский человек на произвол судьбы, бросил, перестав быть русским, бросил, перестав быть – крестьянином… Потерял миросозерцание, а следом и быт потерял… И стала русская жизнь – постсоветской…

В «рай ключи», они по Смоленцеву здесь, на родной земле, в родном краю, в родной стороне… «не валяются» на земле, нет… добываются трудом… прямо по библейской заповеди: в поте лица… в крестьянском труде, в работе такой – «горбясь» как мост… Этот мост не только меж сёл… этот мост меж земным и небесным. Труд на родной земле, возделывание родной земли, способно произрастить не только сам хлеб… но и добро и доверие крестьянской души. Но труд и добро, и доверие – это признаки праведности. И тем самым они и есть ключи – единственно возможные на земле ключи от рая. Если душа высветлена дуновением весны, а труд – в поте лица, то эти условия и есть залог в рай возращения (обретения ключей). Ибо земное предназначение исполняется с честью и душа светла не только дуновением весны, но и добром и доверием, в крестьянской душе живущими. А что поселяет в крестьянскую душу добро и доверие – труд на родной земле. Родная земля родит хлеб; труд на родной земле, крестьянский труд, – родит в душе добро и доверие… и обретение потерянных ключей от рая…

Примерно так это все у Смоленцева… Не знаю, задумывался ли поэт о своем художественном мире, но его творческое пространство строго ограничено (в пределах безграничной вселенной). Здесь речь вот о чем – у Смоленцева нет случайных понятий. Все основные понятия его художественного мира (локализованы, как «облако над полем», локализованы, как «луг под облаком») – колос, земля, небо, река, родник, облако… в рай ключи (как мы сейчас это выяснили), они понятия, и реалии и символы. Символический смысл понятий непротиворечиво (это очень важно! никогда и ни в коем случае не противоречиво) читается в контексте творчества Ивана Смоленцева… Это именно миросозерцание – «без прорех»…

Помните, «не слепок с негрешного рая, а плоть до росинки земная»? Плоть, которая и есть не сама по себе, а труд на которой – есть путь – единственный путь возвращения в рай… обретения ключей… потому что ключи – чистота души, добро и доверие – родятся на ниве простой вместе с рождением хлеба; ведь хлеб не сам собой, а трудом крестьянина родится. И труд крестьянский – это труд праведный, потому что от Бога завещан – раз, и второе, потому что с чистой душой творится – высветлив душу… чистота души обеспечена чистотой природы, дуновением – значит, все-таки – вдухновением (!) весны в крестьянскую душу… А поддерживается чистота души – праведным трудом… именно праведным… ведь праведность (таков характер крестьянского труда) труда и дает всходы – добро и доверие… которые и есть ключи в рай и путь возвращения в рай… – Да, это миросозерцание… и миросозерцание без всяких прорех… иного у крестьянина и быть не может…

 

Древняя простота мироустроения…

Про «феномен неба» я помню, но логика прочтения не отпускает меня, словно сам поэт (Господи… отец ведь он мне… и вот отец мне как маленькому) показывает космораму Крестьянской Руси, чуть поворачивая её, меняя угол моего зрения (так же, маленькому мне, открывал отец чудо устроения еловой, в колких зеленых иглах, ветви, чудо рыжика в рыжей хвое, чудо росинки на лесной клубники зазубренном листке)… Прошли годы и жизни… я вырос… я уже старше моего отца на четыре года… другие масштабы миросозерцания посильны мне… а я все как маленький с удивлением и восторгом смотрю на отцовскую космораму Крестьянской Руси… постигаю… пытаюсь постигнуть гениальную простоту мироустроения… пытаюсь разделить её с читателем…

Все деревни тут – Высоково,

Боровое, Верхний гуд,

А в полях хвощи с осокою,

Хлебный злак тесня, растут.

Здесь, над взгорком да калиною

Вставши рядом, зори ткут

В небе просинь журавлиную,

Реки тут исток берут.

Север тут, где над криницами –

Солнце в небе да звезда.

В перелет летят станицами

Гуси-лебеди сюда.

Нить проселка, лес каемкою,

Крик казарки в высоте...

Есть большое что-то, емкое

В этой древней простоте.

Я в большей степени сосредоточен на смыслах, но постоянно говорю: «поэт», «поэзия». И где же собственно поэзия в стихах Ивана Смоленцева? Вот она – в этом стихотворение поэтическое видение мира, но не только – поэтическое воскрешение (воскрешение средствами поэзии) картины мироустроения – очевидно для меня в этих строках.

Попробую разделить мое чувство с читателем.

Пустынность и прохладность (не очень точное определение, но другого не могу подобрать пока) – вот атмосфера этого стихотворения; безбрежность и высота – его пространство.

Откуда ощущение «прохладности» (все-таки – холода, но само стихотворение не холодное)? «Холод» в атмосфере стихотворения создан поэтическими средствами.

Здесь, над взгорком да калиною

Вставши рядом, зори ткут

В небе просинь журавлиную,

Реки тут исток берут.

Север тут, где над криницами –

Солнце в небе да звезда.

Время калины – это время холода; зори – время свежести, прохлады, время озноба – время росы; просинь – это холод («чем ближе к небу, тем холоднее», – из писем Пушкина), просинь – сам цвет (размытый, просветленный, синий) «холодный»; исток – всегда чистота (символ чистоты, незамутненности), чистота ассоциируется с холодом, а не с теплом; криницы – родники, то есть – чистота и холод… Атмосфера чистоты и холода подготовлена и уже «забирает» читателя, и поэт прямо произносит: «Север тут…», и само солнце, поскольку оно над севером и над криницами, солнце чувствуется как одинокое и холодное, но не мертво холодное, а вот есть понятие «ласковое тепло», а здесь у поэта – «ласковый» (что ли?) холод… и солнце «ласково» (все равно не точное слово) холодное… Нет, все-таки – не так: холод не может быть ласковым, но атмосфера холода в стихотворении – есть… Смоленцев создает атмосферу иначе: солнце – одинокое; одиночество солнца – вот секрет холода, холодности атмосферы стихотворения… Одинокое солнце не может быть теплым (не знаю почему – но не может!)… А как создано «одиночество» солнца? – средствами поэзии создано: «север», «солнце», «звезда»… звезда в единственном числе как бы «закрепляет» чувство одиночества… А рождает чувство одиночества «север» – «зори», «реки», «криницы» – многообразие мира локализуется «холодным» и «единственным» числом – «север»… Север – это и простор, но и – одиночество… одиночество в пространстве, можно так сказать, отсюда и солнце – одинокое в пространстве, и «звезда» в этом ряду становится символом – одиночества… Холод осеннего севера, он – бодрящий, что ли, как роса бодрит человека, и тело и душу, чистотой и холодом, холодностью… А как постепенно и одновременно (!) обретают строки – небесную высоту, одиночество, холод… Сначала взгорок (взгляд, чувство души) идет вверх; калина – еще выше взгорка, зори – выше калины (но не только выше, а и – цвет, цвет зорь – «калиновый»; кстати в московской книжке рукой редактора, верно, поправлено – «с рябиною-калиною вставши рядом» – да, точнее и картина отчетлива, зрима… но… но – «взгорок»-то нужен, как без «взгорка» обретать взору высоту?.. То есть чуть недоведена картина, чуть недосказана, недоработана…), и только после всего – «просинь журавлиная» – предел высоты, предел небесной беспредельности… И, вспомним: «Где в небе курлык журавлиный / И просинь без края и дна»… И это ведь не от недостатка словарного запаса, это – свидетельство единства художественного мира Ивана Смоленцева, поэтического художественного мира… Стихи Смоленцева «не слепок» земного мироустроения, а живая плоть – воплощенная в слово любовь к родному краю… Но очерк «родного ли края», «земного ли мироустроения» – он один и тот же, как ни посмотри… один и тот же, да только с каждой зарей, и каждым утром и каждым днем человек видит этот «очерк» по-разному…

Жажде видеть учусь у рассвета,

Жажде думать – у долгого дня.

Средь примет многотрудного лета –

Все влекут, все волнуют меня.

Ни сверхдум, ни открытий нежданных

У природы в заботах земных,

Только жажда – творить неустанно,

Быть достойной деяний своих.
                                                               («Природа»)

Земной мир – один и тот же, но земной мир – неповторим, не повторяется ни в одном дне, ни даже в одном мгновении… земной мир всегда – нов, потому что творчество Природы – постоянно… Земной мир – это живое творчество, с каждым мгновением обновляющееся…

…От нашего первого стихотворения «Колос» мы вроде бы в мир смыслов погружаемся (восходим), а это – мир поэзии… или так точнее: мир поэзии смыслов земного бытия… не Смоленцев сообщил поэзию своим смыслам… Творец по-гречески Поэт… Творец мира – «видимым же всем и невидимым» – Поэт, поэтому сотворенное бытие пронизано поэзией… Сама ткань жизни (бытие) – это ткань творчества… сама жизнь (быт) – это творчество… А Смоленцев – он, умел видеть, чувствовать эти смыслы и в меру своих творческих сил выражал поэзию смыслов земного бытия…

И все-таки возвращаемся. Стихотворение «Все деревни тут Высоково…» – щемит душу… как-то светло и холодно тревожит… Стихотворение – пустынно, но это живая, можно нам теперь уже сказать, и – творческая пустынность… и еще есть в стихотворении, наряду с чистотой и холодом, горчинка какая-то, так что ли… А может и горечь… чисто, светло, холодно и… и – горько в стихотворении…

С одной стороны стихотворение густо населено – насыщено зримыми приметами пространства: «деревни», «поля», «истоки рек», «родники»… Но в этом пространстве – нет человека… Вот! – секрет… и вот поэзия… И не потому ли «хвощи с осокою» теснят хлебный злак, что и деревни пусты и пустынны, и полям нет хозяина, крестьянина нет… Но есть чудо мироустроения… есть красота творения, и в какой-то миг созерцания мира, эта красота творения – самоценна, завораживает душу человека своей красотой… Есть «гуси-лебеди»… откуда? – из русских сказок, из славянской древности стремящиеся в северный – не сказочный, но сказочно-красивый – край.

И тогда яснее «выход» из стихотворения:

Нить проселка, лес каемкою,

Крик казарки в высоте...

Есть большое что-то, емкое

В этой древней простоте.

И вот опять не банальность ли это… проселок какой-то, лес… каемка леса по краю неба… казарка какая-то, крик её в высоте… И вот это все? Всего лишь?! Да, это – всё… Это все о счастье жить на земле, в родном краю – в северном краю, – жить… жить счастливо и горько, светло и чисто, холодно и просторно… Просто жить… просто быть счастливым в этом бытии, сотворенном Первым Поэтом… Смоленцев чувствует первозданность (древность) бытия… И чувство первозданности бытия оно всегда доступно человеку… доступно в ежедневности и ежеминутности… Надо только перестать суетиться… встать под синим холодным северным небом… услышать крик казарки… увидеть каемку леса… нить проселка и просто почувствовать, что в этой простоте (и – «пустоте») мироустроения есть «большое что-то» и «емкое», и как тут иначе, другими словами, скажешь?

То есть слова-то есть. Михаил Юрьевич Лермонтов, созерцая чудо земного мироустроения, свидетельствует: «И в небесах я вижу Бога». Невольно улыбаюсь, горько улыбаюсь, представляя, что бы сказали Ивану Смоленцеву редакторы и члены Кировской писательской организации, если бы поэт в семидесятых годах двадцатого века засвидетельствовал, что в небесах он видит Бога? А ведь говорили ему о его «Деревне»: как это вы можете писать «деревня – падчерица века», у нас ведь все внимание деревне? Но при этом вновь вспомним о нашей подспудной генеральной линии – миросозерцание русского советского человека: время накладывало отпечаток на русское, и все-таки прямое созерцание Творца, прямое обращение к Богу – для русского советского человека неорганично, нехарактерно, но «душа есть» (Шукшин), и душа – чувствует, чувствует в древней красоте мироустроения «большое» и «емкое», чувствует так, как объять и вместить умеет, может.

 

Мир вселенский с малым слит…

И последнее, на пути к «небу», стихотворение Ивана Смоленцева требует остановления нашего внимания. Та же косморама, только охват – вселенский и земные труды и дни видятся уже не детально, а в существе своем.

В малом мире – мире дня,

Что простерт до горизонта,

Выси ясные меня

Не оставили без солнца.

И средь ночи – где б ни был,

Было холодно иль сыро –

Надо мной повсюду плыл

Звездный свет большого мира.

По-над полем свет и тень,

Подвиг хлеба, подвиг лета.

Быть не может малым день,

Где вершится подвиг этот.

Мир вселенский с малым слит,

Двуедины оба мира.

Но еще есть в жизни быт –

Отголосок микромира.
                                                        («Микромир»)

Что же делать с исследовательской логикой?.. Логика настойчива… заставляет цитировать это стихотворение. А мне оно кажется не совсем удачным. Заглавие «Микромир» – тяжелое. И глыбы смыслов не прояснены в стихотворении (вроде бы – не прояснены).

Но все-таки вижу – это не «ком» смысла, а обработанная глыба, но как бы душа и мысль не силах принять, понять в совершенстве авторское видение мира.

И в то же время вижу – драгоценные зерна и крупицы поэзии, вижу, что само стихотворение драгоценно, если не своим поэтическим откровением, то – как явление художественного мира Ивана Смоленцева, раскрытию и постижению этого мира служит. Не маловато ли для стихотворения – быть свидетелем? Но свидетельства поэзии здесь присутствуют. (А возможно – и в полноте постижения смысла – сама поэзия дышит?)

«Звездный свет большого мира» – большой мир, это космос, вселенная. Малый мир – «в мире дня, что простерт до горизонта». Малый мир – это день и это «лето» Крестьянской Руси. Мир этот – «малый» в сравнении с «большим» миром – миром вселенной. Но миросозерцание поэта уравнивает два этих мира:

Подвиг хлеба, подвиг лета.

Быть не может малым день,

Где вершится подвиг этот.

Вот здесь чувствую поэзию: как это взято, как прочувствовано, пережито – «подвиг хлеба, подвиг лета». Это один подвиг, общий подвиг, подвиг жить во вселенной: осуществлять, выполнять труд жизни. Для этого поэту и нужен большой мир, мир вселенной, чтобы в этих именно масштабах понять, что и хлеб, и лето – это подвиг жизни.

По Далю – «подвиг м., стар. движение, стремление».

Мир вселенский с малым слит,

Двуедины оба мира.

Двуединство миров – это жизнь, труд, работа (подвиг!) по обеспечению жизни, по осуществлению жизни и на земле, и во вселенной.

У Смоленцева чрезвычайно редки личные местоимения. Здесь же поэт считает необходимым взять на себя свидетельство жизни: выси ясные меня не оставили без солнца (меня – человека, человека и на земле, и во вселенной), надо мной повсюду плыл звездный свет (надо мной – над человеком).

То есть человек – вот «точка» двуединства миров большого и малого, в человеке эти миры двуедины. Ни будь человека – это был бы один мир – мир вселенной, мир планеты Земля, как одного из составов вселенной. Именно участие человека в процессе жизни и разделяет эти миры – вселенский и земной, и – соединяет их (!). И именно поэтому выход из стихотворения –

Но еще есть в жизни быт —

Отголосок микромира.

…Каким же чудом (!) решил я сейчас посмотреть у Даля, есть ли там «микро-»… И был уверен что – нет, да и быть не может (а даже если и есть, так я и сам хорошо и твердо знаю, что такое «микро-», и кажется мне, к моему знанию и добавить уже нечего), но исследовательская логика и на этот раз умнее меня, привожу гнездо Даля полностью: Микрометр м. греч. физич., приспособленье, для измеренья самых мелких величин и углов: тончайшие подвижные нити (паутина) перед стеклом телескопа, и винт, с мельчайшею нарезкой, число оборотов которого и мера их показываются стрелкою. -тричный, -ческий, к наблюденьям этим относящийся. Микроскоп м. снаряд для увеличенья малейших предметов; увеличитель. Микроскопный, -пичный, -ческий, к этому снаряду или к наблюденьям чрез него относящ. Микрокосм, малый мир, вселенная в малом виде; человек; противопол. макрокосм, вселенная в большом виде.

Так, вот, он «Микромир» (!) Смоленцева – «Микрокосм, малый мир, вселенная в малом виде; человек; противопол. макрокосм, вселенная в большом виде»… дословно же все, дословно, как у Даля, а что значит у Даля – в русском народном миросозерцании значит… И, оказывается, что нет у Смоленцева – ни тяготы, ни тяжести заглавия, нет непроясненности смыслов, а есть – четкий очерк смысловых глыб… человек – это вселенная в малом виде… Непривычно нам русское слово… хорошо, слово – греческое, но смысл-то не греческий и не русский миро-созидательный смысл… смысл миро-созидания и миро-творения… Да потерян нами русский язык во всей его поэтической смысловой глубине (уверен, что ведь и читателю этот мной уничиженный «микромир» тоже не понравился), потеряно русское слово… и беда, что это не только потеря слова, но потеря миросозерцания… русского народного, естественного для человека в человечестве миросозерцания…

И еще это не могу не повторить… прямо ведь поэзия у Даля: тончайшие подвижные нити (паутина) перед стеклом телескопа… Паутина (!) перед стеклом телескопа… Да ведь стихотворение Смоленцева и есть эта «поэтическая паутина» перед «стеклом» телескопа, в который поэт видит и большой мир и малый, и – человека… Колеблется паутинка, дрожит на вселенских ветрах…

Быт – «не слепок» (вспомним – не живое), а отголосок, от голоса, от живого голоса, от голоса жизни вселенной, от Бытия отголосок – быт… быт Крестьянской Руси… И как не вспомнить тут: «Как в доме тут все под рукою…». А оказывается, не только на планете Земля, в мире Природы «все под рукою», как и в крестьянской избе, в доме, но и во вселенной – «все под рукою»… Подвиг хлеба, подвиг лета (спасибо, отец, за открытие мне смыслов мира… и – прости самонадеянность мою… прости… не хватило тебе людского непонимания… так и сынок теперь туда же шмыгает… И, слава Богу, что дал нам Отец Небесный Толковый Словарь Даля… не все для нас потерянно еще… Есть еще, цел и жив мост к смыслам Отца нашего и отцов наших… из рода в род)…

Сделаем подзаголовочек в этом разделе, есть необходимость…

 

Исследовательская логика и принцип чтения, принцип понимания…

Хорошо… допустим всё – так, но как же сам поэт вышел к своим большому и малому мирам? Через Даля или все-таки через миросозерцание, через вслушивание в себя, в «отголоски» мировидения и своего отеческого и человеческого в целом рода, в глубинах каждой человеческой души потаенного?

Ответ на этот вопрос – есть. У меня есть. Но чтобы поделиться с читателем этим ответом, надо нам сделать шаг назад, к предыдущему стихотворению вернуться. Та самая исследовательская логика, оказывается, не только настойчивая, но и неотвратимая, вывела меня к этому ответу, да вопроса-то еще не было, и я посчитал несущественным смысл, открывшийся мне. И не последовал исследовательской логике, умолчал об «открытии», «обманул», получается, читателя. И получается, логику хотел обмануть…

Прочел у Смоленцева («Все деревни тут – Высоково…»):

В перелет летят станицами

Гуси-лебеди сюда.

«Станицами»… здесь остановилось мое внимание… и не остановилось бы, если бы перед началом этой работы не состоялось бы мое письменное изумление чудом Толкового Словаря Даля… Сразу же вспомнились птичьи «станицы» у Николая Алексеевича Некрасова, о которых рассказал В.Порудоминский: «Некрасов отвечает читателю, упрекнувшему его в неверном употреблении слова «станицы»:

Нас, что ни ночь разоряют станицы

Всякой пролетной, прожорливой птицы…

В доказательство своей правоты поэт ссылается на Даля: «Я не справлялся с Толковым словарем (Даля), когда писал «Несжатую полосу», а употребил слово «станица», потому что с детства слышал его в народе, между прочим, в этом смысле: птицы летают станицами; воробьев станичка перелетела и т.п. Заглянув ныне в Словарь Даля, я увидел, что и там слову этому придается, между прочим, и то значение, в котором я его употребил».

Вот об этом моем «открытии» я умолчал. Но здесь и принцип чтения явлен и принцип понимания.

Поэту, прозаику во время работы над словом Толковый Словарь Даля не нужен, поэт в своем существе тревожит сокровищницу народной речи, черпает необходимое. А вот для «сверки» точности слов и смыслов, да, он смотрит Словарь Даля. Но у читателя ситуация иная. Толковый Словарь Даля – подручное средство читателя, для понимания русской литературы. Толковый Словарь Даля должен быть всегда под рукой у читателя. Иначе взысканные поэтом и явленные им в текст смыслы останутся втуне.

Да, конечно, слово и понятие «микромир» Смоленцев не из народной речи вычерпал. Но из народной русской жизни он вычерпал – ощущение единства в человеке большого и малого миров, нашел слова для выражения этого ощущения. И, как мы сейчас выяснили, точное и единственное слово нашел – «микромир».

Здесь снова можно о «советском» и «русском» задуматься. Русское в советском получило возможность достижения всех возможных (знаю, что повторяюсь) высот научного и интеллектуального знания. Помню, в детстве я как-то подметил в разговоре с родителями (знал уже, что отец изобретатель, есть у него Авторские свидетельства, то есть «патенты») – вот, если бы отец жил за границей, сколько бы денег мог получить за изобретения. Ответила мне мама: «Из семьи в девять детей, да отец на фронте погиб, как бы твой отец выучился за границей?». Штамп, вроде идеологический штамп, да нет – жизнь русская в советском.

То есть трезвость русского миросозерцания никаким идеологическим советским повреждена не была.

Да, так «микромир». Рядом с четырьмя томами Даля стояла в нашей библиотеке «Физика для любознательных», в трех томах. Среди подписных изданий нашей семьи «Молодая гвардия» и «Юность» с начала шестидесятых годов (я на этих журналах и вырос, причем читал все подряд и художественное и критическое, «живопись» только пропускал, сейчас очень об этом жалею, в живописи и до сих пор не смыслю, зато во всем остальном – кино, театр, литература, чувствую себя как рыба в воде или как «Очарованный странник» Лескова среди лошадей). А еще – «Наука и жизнь», «Знание сила», «Изобретатель и рационализатор», «За рулем» – перечень неполный, все это на две зарплаты инженеров…

Вот и – «микромир», да – от образования, от «силы знания», но, ведь, оказывается, и от Даля, и в соответствии с естественным русским природным народным миросозерцании – в полном соответствии.

 

Есть вещи поэзии важнее…

Остановился в моей работе над стихами отца, на месяц примерно, был занят научным для Творческой мастерской Бунина на кафедре русской литературы двадцатого века Воронежского университета, вникал в логику судьбы Бунина в двадцатых годах… Сейчас конец октября… вернулся к своим записям… перечел… и думаю: кому я пишу все это, кто прочтет… Надо же даже и не любить, а влюбленным быть в русскую поэзию… Не стихи Ивана Смоленцева имею в виду… его место в русской поэзии не мне определять… Господь управит, если будет к тому достоинство и необходимость… но я сам и, вправду, влюблен в русскую поэзию и своей влюбленностью – счастлив, не знаю, дышит ли в моих строках это счастье… Но ведь и читатель должен быть счастлив, читая. И тогда, и только тогда в моих усилиях есть смысл… Есть ли такой читатель? …И вот, удивительно, я этого читателя – чувствую… Мне не написать бы и строки, если бы не это чувство читателя… Мой путь – совместного с читателем – прочтения и радости о стихах Ивана Смоленцева и радости о вселенной Русская Литература, это ведь не выдумка, не прием… Я так чувствую, мы вместе читаем, вместе рассуждаем над прочтенным… Значит надо идти дальше… как там Аввакум: «инда еще побредем»… Побредем(!) и вдруг вижу «забытое поле» Ивана Смоленцева – по кромке ненастного лета забытое поле бредет… И вдруг вижу и творческую судьбу Смоленцева, логику его судьбы… раз Само Поле было забыто и забыто до сих пор… то как могли зазвучать строки Ивана Смоленцева… Он не отделял свою судьбу от судьбы Крестьянского поля… от судьбы Крестьянской Руси… и значит – все правильно… Судьба поэта тому свидетель – он и вправду разделил судьбу своего поля… забыто поле… забыт и неведом никому Иван Смоленцев… Это единство и целостность… но тогда и моя работа иной обретает смысл: не только возвращение Смоленцева, не только рассказ об отце, но главное – возвращение смысла русской жизни о Крестьянском поле. Вот в чем существо моей работы… вот почему так неотступно ведет и тревожит мою душу и руку творчество моего отца… есть вещи – поэзии важнее…

 

Небо

Вот и добрались мы до «второго» состава стихотворения «Колос» Ивана Смоленцева: «Есть и земля и небо…». Небо. Да не второй состав, а равнозначный значению «земли» состав сотворенного мира…

Как бы мы себя ни вознесли,

Как бы человек прекрасен не был,

Светлое ведь есть и у земли –

Синее безоблачное небо.

 

Как оно над вербами весной

Слушает влюблено птичий голос.

Как в полях распахнуто на колос

Смотрит васильковой глубиной.

 

От земли у неба красота.

Мы, взлетев за тучи, видим небыль:

Небо без земли – уже не небо –

Скучная, немая пустота.

 

Небо – по-над нами и вдали,

Спелым отороченное хлебом.

Как ты широка, душа земли –

Синее безоблачное небо.
                                                        («Небо»)

И… вот, сейчас несколько странный ход наших рассуждений, но – такова исследовательская логика (и я логике доверяю). В.Г. Белинский «Взгляд на русскую литературу в 1846 году»: «Что составляет в человеке его высшую, его благороднейшую действительность? – Конечно, то, что мы называем его духовностию, то есть чувство, разум, воля, в которых выражается его вечная, непреходящая, необходимая сущность. А что считается в человеке низшим, случайным, относительным, преходящим? – Конечно, его тело. А между тем, что такое лицо, глаза, голос, манеры? Ведь это все – тело, внешность, следовательно, все преходящее... – так, но ведь во всем этом мы видим и слышим и чувство, и ум, и волю... Ум – это человек в теле, или, лучше сказать, человек через тело, словом, личность».

А вот ведь оно – смоленцевское: «Как в доме тут все под рукою». В человеке-то тоже, как в доме, все по порядку и все под рукою. Человек – устроен разумно, и внутренний мир человека устроен разумно, и окружающий человека мир устроен разумно. Не только сам человек по образу и подобию Божию сотворен, но все Бытие – дышит вдухновением Божьим, и все – разумно, ибо сотворено разумом и любовью Творца.

Духовность, – говорит Белинский, – «есть чувство, разум, воля». То есть – душа, добавим мы. Повторим за Шукшиным: у человека есть также душа.

И вот Смоленцев: «Светлое ведь есть и у земли – / Синее безоблачное небо».

«Светлое» – это душа человека. Но душа человека – это и «темное», и даже темнее темного темное, оно там, в душе человека.

А Небо, небо – это ведь чистый свет. Но здесь у Смоленцева важнее даже – Небо есть у земли, то есть небо – один из земных составов? Но по Книге Бытия несколько иначе: сначала твердь – небо, и твердь отделяет воду от воды, и только потом – суша (земля). То есть образ человека и образ мира – сопоставимы, но различны в порядке творения. Человек – создан из праха земного и потом – душа (вдухновение Божие). Получается, небо – первостепеннее земли в порядке творения? С другой стороны – дни творения завершаются сотворением человека, то есть человек – венец творения?

Это просто вопросы, они возникают, и мы их обозначаем.

Так каково у Смоленцева небо «светлое»?

Как оно над вербами весной

Слушает влюбленно птичий голос.

Как в полях распахнуто на колос

Смотрит васильковой глубиной.

Небо – живое. Оно слушает (глагол – свидетель жизни) птичий голос. Как слушает – влюбленно (!), любовь – душа живая… Здесь и наша основа основ – «колос»… Не поле, не нива – «колос» – в единственном числе… Для неба нет общей картины, для него, для влюбленного в жизнь земли неба, все единично, избранно, детально, – так любящая рука может и погладить поле (ниву), а может и по колоску перебирать, любоваться… А ведь именно непроизнесенное в стихотворении «любоваться» (глагол – вновь) подсказано «предыдущим» состоянием неба – «слушает влюбленно»… далее – любуется колосом, то есть и смотрит и любит… именно любуется, поэтому колос в единственном числе…

Но и здесь же – опять «ошибка»… знакомая нам ошибка: «Среди полей светило дня Земле дарило свет…» – и здесь то же самое… в полях распахнуто…

С точки зрения логики (здравомыслие – по Далю) устроения художественного мира Ивана Смоленцева все безупречно и цельно: если светило дня среди полей дарит свет земле, то, соответственно, и само небо (содержатель светила дня) – в полях распахнуто… А с точки зрения поэтических условностей – да, вроде бы, ошибка…

А если не ошибка, а прием, если поэт – так видит? Не ошибается так, а именно так и видит. И этот-то взгляд (его собственный личный, никем не подсказанный взгляд) и есть открытие, и есть сама Поэзия?

И еще очень важно определение «глубины неба» – васильковой глубиной… Глубина неба имеет земное измерение? или земля одарена небесным символом?.. Мне сдается – второе… впрочем, а первое чем хуже? Вот тут и срабатывает: «ум через тело» (Белинский) – как ни возьми, все будет правильно, потому что речь о целом неделимом составе… Но Смоленцев все-таки в этом стихотворении говорит о «земном», васильковом измерении глубины неба и готовит читателя к следующей мысли, не к четверостишию же – к мысли именно, к секрету мироустройства:

От земли у неба красота.

Мы, взлетев за тучи, видим небыль:

Небо без земли – уже не небо –

Скучная, немая пустота.

Вот это да! Ту самую до-творческую пустоту… немую пустоту, ибо еще не оживотворена пустота Словом, вдухновением, – видим мы здесь у Смоленцева, и, «взлетев за тучи», тоже видим…

А что значит «небыль»? для рифмы поставлено или для смысла?

Небыль – несбыточное, сказки, ложь (по Далю). То есть не может быть такого. То есть небо без земли – невозможно. Но, тем не менее, взлетев за тучи, земли уже не видим, а видим – скучную, немую пустоту… То есть Смоленцев именно об этом, о том, что лишь однажды было в порядке дней творения… И Даль о том же: небывалое в былом, былое в небывалом, смесь истины и прикрас… Истина в том, что небо без земли – не небо… А «прикрасы» – это «самостоятельное» небо, когда земля под тучами – «безвидна» и, соответственно, тоже «пуста»… до-творческие безвидность и пустота…

И еще, вроде бы – взлетев за тучи, когда земля взору не мешает, тут бы и увидеть нам космический и бескрайний небесный простор… ан нет… Не только красота у неба от земли, но и сама бескрайность небесная у неба – от земли тоже:

Небо – по-над нами и вдали,

Спелым отороченное хлебом.

Как ты широка, душа земли –

Синее безоблачное небо.

Но уж тут-то «хлеб» – точно для рифмы! А вот и нет… да мог бы быть, но логика жизни стихотворения утверждает обратное… Мы не заметили, а ведь стихотворение живет по временам года – сначала весна… и поля только готовятся к севу… Поэтому и небу слышнее птичий голос над вербами… сами вербы – какой-то сноп земного света… Хотя, вот – светлое земли – это небо… Но вербы… вербы – это чистое земли, что ли… Здесь ведь и Вербное Воскресение… и не знаю, сами эти серенькие комочки почек вербных – весна… а затем лето… Поэтому и взгляд не на ниву еще, а на колос… Как он, колос, – все ли у него благополучно… А вот и время жатвы – венец жизни Крестьянской Руси – Колос налился зерном, Хлеба вызрели… и – венец стихотворения – именно вызревшими золотыми (по солнечному золотыми) хлебами оторочено небо – оно и есть душа земли, родящей хлеба, на радость крестьянину («Коврига хлеба – радостный плод труда» – «Колос»), на радость умеющему любить и влюбляться небу – Синему безоблачному небу… Потому и безоблачному, что чистая радость о вызревшем хлебе – ни облачка, что называется, ни в душе, ни в сердце, ни в небе… Но получается тогда, что не две души – одна душа земли – небо, а другая – душа человека? А одна – и у человека и у земли – душа: Небо? То есть, если две души, то душу земли мы можем и чувствовать и видеть… а у человека душа? – что она, душа… какова она? – бестелесна, бесплотна … безобразна? «Не кусок мяса», – говорит Шукшин… Да, не кусок мяса, но образ души должен быть… образ осязаемый, видимый…

Открытие ли это Смоленцева я не знаю, но факт, творческий факт, факт Символа веры, то есть Художественного мира Ивана Смоленцева – одна душа: и у земли – небо, и у человека душа – небо… Небо как образ души человека… вот как творчески берет это Смоленцев, но не с восторгом берет уже, нет – с болью… Следующее стихотворение не семидесятых годов, а годов восьмидесятых, годов возвращения Ивана Смоленцева в родное село, к людям родным, которым, по мысли Смоленцева, только-то и надо напомнить о Жизни, расшевелить их немного… и – пойдет дело… Вернется в 86 году, а через несколько лет, где-то в начале девяностых, после одного разговора, которому и я был свидетель, скажет мне отец, просто и пусто: «Алеша, народа больше нет…».

 

В незапятнанное вера…

Может, было это глупо,

Но в душе наш предок нес –

Выше скарба – неба купол,

Купол света, солнца, звезд.

Знал и сам я: если серо,

Сыро, дико – лучший груз –

В незапятнанное вера,

В небо ясное и в Русь.

Как кому: в ином потребу

Видел тот, кто, сделав трап,

В душу влез и выгреб небо,

Чтоб туда задвинуть скарб.

Груз… Вера – это груз… это ноша… это тяжесть… Недаром Василий Иванович Белов называет воспоминания о Шукшине – «Тяжесть креста»…

Но – к стихотворению. Все понятно, вроде, но громоздко как-то в последнем четверостишии, да – зримо, за счет громоздкости этой, но – купол света, небо, душа… и вдруг – трап… и кто-то лезет по трапу… в душу лезет… Все правильно у Смоленцева. Помнит ли читатель марксистко-ленинскую философию? Бытие определяет сознание. Не вселенское бытие имелось в виду, а земное – бытовое, материальное. Базис – благосостояние и благополучие в быту. И «надстройка» – чувства, мысли. То есть получается, если сыт человек, то и в чувствах и мыслях хорошо у него. Телу – хорошо, хорошо и душе будет. Вот где она – гибель советского строя. И наши предположения о том, что в советском плоть опередила дух – получают подтверждение. Занялись «базисом», а «надстройка»-то, она, по теории – сама «надстроится». Но не само же собой. Кто-то ведь знал, что делал. Надо же было у советского русского человека душу выгрести сначала, сначала мозги ему, человеку, вывернуть в сторону «базиса».

Русский советский человек, он был – творцом. Человека-творца воспитывала советская школа в русских (именно!) традициях, с средины 30-х до средины 70-х. А дальше… дальше окружающая жизнь требовала от человека быть потребителем. Сам принцип – каждому по потребностям. По потребностям!

Не души «по потребностям», тела «по потребностям». И куда же мы шли, и чем же мы от капитализма отличались?

Модно было одно время при развале произносить – «шведский социализм». И где он нынче, в двадцать первых годах двадцать первого века, этот «шведский социализм»?

Он потому и затем только был, «шведский социализм», что высилась в мире громада Советского Союза – общество творцов, а не потребителей. А творчество – естественная потребность человека, каждого человека, любой национальности и веры. Творчество – существо человеческого творения – «по образу и подобию». А Бог – Он Творец, а не потребитель. Бог – Поэт, созидатель и создатель. И русский советский человек, да – вне храма, вне церкви, но – именно эту ипостась Божьего замысла реализовывал своей жизнью.

Творчество для человека естественно. И пример Советского Союза показывал, что творчеством можно жить. И был этот пример и заразителен и притягателен для всего человеческого мира. Но человек-то из праха земного, вот земным и держали человека – благополучием, достатком. Вот откуда все-эти «шведские социализмы».

Да… так вывернуть мозги и душу выгрести… как же точен Смоленцев… какой болью пронизано:

В душу влез и выгреб небо,

Чтоб туда задвинуть скарб.

Деньги… и еще очень важно – рухлядь…

Рушимое добро… вот где ключ… Есть добро нерушимое, а есть рушимое добро. Здесь уже нельзя не вспомнить Евангелие, где сокровище ваше, там и сердце ваше будет…

И если рухлядь – «базис», почитается сокровищем, то и сердце там – в рухляди. Не сверху «надстройка»-то, не над «базисом», а в самый базис и попадает, если рухлядь почитается сокровищем….

А подлинное-то сокровище, оно, конечно, – нерушимое – «Неба купол, купол света, солнца, звезд». Вот о чем Смоленцев в средине восьмидесятых. Осознанно. Они (отец и мама моя) в селе уже жили. И в конце восьмидесятых, к тысячелетию Крещения Руси, уже можно было и Библию купить в книжном магазине. И отец принес как-то из сельского (где они ныне – сельские книжные магазины?) книжного магазина Библию в двух томах, отдал маме в руке – читай, только Это и надо читать…

Так что, работал Смоленцев осознанно, знал, что делал, как и в земной жизни так и в поэзии…

Но повторю и еще раз, Смоленцев все это не из Библии, Евангелия вычитал, нет – нес в себе, сам будучи частью русского народа, нес в себе народное русское миросозерцание, где – сокровище, главное сокровище жизни полагалось в Небесном при всем великом и многотрудном уважении к земному, сокровище некрадомое и нерушимое полагалось в небесном, и там и сердце было. А «советское» – сердце в базис поместило, в благоденствие и благополучие… Вот и получили то, что до сих пор расхлебать не можем… А уже и собственную кровь хлебаем…