Валерий КУЗНЕЦОВ. О ЧЁМ ШУМЯТ ДЕРЕВЬЯ. Из архива юного графомана

 

Валерий КУЗНЕЦОВ

О ЧЁМ ШУМЯТ ДЕРЕВЬЯ

Из архива юного графомана

 

Несколько лет назад, роясь в архивном хламе, наткнулся на личный «артефакт», считавшийся потерянным один из первых опытов в прозе – рассказик «Таня» и с ним ещё две новеллы. Машинописная пожелтевшая копия с поржавевшей канцелярской скрепкой – свидетельством более чем полувековых перемещений рукописи в малоподходящих условиях. И решил: если рукопись «показалась» автору, пусть откроется и тем, кто иногда заходит на мою страницу.
 

ТАНЯ

 

Старый одноэтажный дом, в котором жил шестнадцатилетний Витька, стоял на небольшом пригорке и единственным рядом своих окон выходил в неухоженный фабричный сад. Летом в саду играли в волейбол, подымая тучи пыли, а вечерами сидели на скамейках, болтали, слушали гитару и анекдоты, не обращая внимания на прочерки над деревьями и между ними чёрных летучих мышей.

Витька не играл в волейбол и не сидел вместе со всеми по вечерам – он был болезненно застенчив, да и младше тех, кто там собирался, но он любил слушать гитару, незнакомые песни, небрежно напеваемые вполголоса; ему нравилось тёмно-синее ночное небо и чернее этой темноты стремительные прочерки неуловимых летучих мышей.

Было часов одиннадцать вечера, когда Витька, устав от долгого чтения, гремя вёдрами, отправился за водой.

Напротив калитки, за дорогой висел фонарь и в белом пучке света в хаосе вились, сверкая, бабочки-однодневки.

Он не сразу заметил неподвижную фигуру под фонарём, прислонившуюся к столбу. Когда она вышла из тени, Витька узнал её и увидел блестевшие в глазах слёзы. Он поставил вёдра и подошёл к девушке.

– Что с тобой?

– Я тебя… ждала… – сказала она тихо, с болью смотря на него.

Он смешался, чувствуя что-то не совсем обычное.

– Как – ждала?!

– Я тебя… и вчера ждала. Только ты… не приходил, – она всхлипнула и пальцем вытерла слезу.

Витька топтался перед ней, не зная, что сказать.

– Ты подожди здесь. Я за водой схожу.

Идти нужно было через сад. Витька нарочно замедлил шаги, чтобы опомниться и подумать обо всём.

Таня, старше его на год, была сестрой его товарища. Жили они недалеко, и Витька часто бывал у них.

«Вот-те на! – возбуждённо подумал он и даже остановился. – Что же это такое? Что мне теперь делать?».

Деревья в саду стояли тихие и светлые и от каждого дерева ложились длинные тени. Весь сад был в этих чёрных тенях на белой траве, всё было задумчиво и, казалось, чего-то напряжённо и томительно ждало.

Он поставил плещущие вёдра на подоконник открытого в сад окна и подошёл к девушке. Она стояла около калитки, уже не плакала, но с той же непонятной болью смотрела на него.

– Тань, – сказал он, – пойдём куда-нибудь.

Они пошли по дороге мимо сада, из которого доносились гитарные аккорды и неразборчивые голоса, мимо старых больших домов, соединённых деревянными переходами, по дороге такой светлой, что виден был каждый камешек, и завернули за угол, где дома кончались и начинался пологий спуск к Уралу. Они увидели чёрные рассохшиеся паромные баркасы и, обогнув старый гравийный карьер, на дне которого стояла вода, вышли, наконец, на пляж, к деревянному «конному» мосту, где покачивались рыбачьи лодки.

Река слабо серебрилась, и вся исходила ночной свежестью и водяными запахами; далеко справа светло-серой громадой вздымались фермы железнодорожного моста.

– Давай сядем, Тань, – сказал Витька, не глядя на неё.

Они сели в одну из лодок, наполовину вытащенную на песок, спиной к воде, и некоторое время сидели молча.

Потом, словно испугавшись, что не успеет высказаться, она начала говорить быстро и сбивчиво, как сильно любит его, как всё время думает только о нём, как всякий раз, когда он приходил к ним, она, боясь выдать себя и наделать глупостей, убегала из дома.

– Я больше не могу так, – сказала она и глаза её снова заблестели. – Не могу… Я как сумасшедшая… Не знаю, что со мной делается…

Она отвернулась. Узенькие плечи её тряслись.

Витька опасливо обнял её:

– Ну не надо, Тань. Я прошу, не плачь, всё будет хорошо… Только не плачь...

Он гладил её волосы, вытирал ладонями слёзы и говорил много и непонятно о том, что всё будет хорошо; что хорошо – он и сам не знал; что она правильно сделала, что пришла к нему; что время покажет: о том, что время покажет, он тоже не имел представления; что это у него в первый раз и он не может собраться с мыслями; и как хорошо на реке и, вообще, как хороша и неожиданна жизнь.

Она смотрела на него блестящими, широко раскрытыми радостными глазами, а он вдруг замолчал, остановив взгляд на слабых, сверкающих волнах: они набегали на песок – одна за другой, и подумал, что наверно это необыкновенно здорово – любить. И как плохо и обидно, что он не знает, что это такое. И Витьке стало не по себе, как будто он только что кого-то жестоко и бездушно обманул.

Луна поднялась высоко и заливала мерцающим светом реку, темнеющие вдоль берега лодки, две неподвижные фигурки на одной из них и большой, затихающий на ночь город.

1965

 

ТАМ, НА ПОБЕРЕЖЬЕ

 

Прошла неделя со дня её приезда, и он уже провожал её. Они сидели в автобусе, тесно прижавшись друг к другу, и вместе смотрели, как проносятся за окном белые домики, жёлтые, сползающие сверху ряды виноградников и круглые зеркала на поворотах дороги. 

Была осень, и на обнажённых склонах лежали жёлтые и багровые листья. По обочинам большие кучи листьев дымили. Белый дым был вкусным. 

– Ты хотел бы пожить здесь? – спросила она, не оборачиваясь.

Да, он уже думал: поселиться в одном из этих маленьких домиков со стеклянной верандой на юг и каждый день слушать море, и упиваться солнцем, и чувствовать рядом милого человека, который никогда не изменит тебе. 

Автобус шёл, и листья шуршали под колёсами, и бесконечные повороты бросали всех из стороны в сторону. 

Дорога вышла на карниз, и справа во весь взор открылось море – сероватое и бесконечное… Оно темнело далеко внизу и уходило в туманную дымку, повышаясь к размытому горизонту. Маленькие отсюда волны плескались о белые камни, неровно выступающие из тёмной воды, и там, где пенные всплески терялись, море переходило в пасмурное, отсыревшее небо. Где-то за горами уже пролился дождь. 

На крутых подъёмах автобус натужно гудел, не верилось, что он заберётся наверх. 

Проезжали небольшие, врезанные в гору приморские городки. Они плавали в горном тумане. Белые каменные улицы горбились одна выше другой, и конские каштаны с треском вылетали из-под колёс. Слабый ветер с моря лениво шевелил разлапистые листья инжиров – они тоже опадали. 

В это время года городки были малолюдны и печальны. Остался внизу невидимый Гурзуф, скрылась за поворотом чёрная лысина Аю-Дага – они увидели расплывчатый, туманный контур; и показалась Ялта. Автобус въехал в узкую сумеречную улицу.

Они замолчали. Говорили о незначительном, и об отъезде не было сказано ни слова.

Он думал о том, что сейчас она уедет, и они долго не увидятся, и нужно что-то сказать, но он решил, что говорить об этом не стоит. Достаточно того, что он чувствует.

Троллейбус в Симферополь уходил через полчаса. На пустынном автовокзале ветер гонял сухие листья.

Близко над городом нависли тёмные заросшие горы.

– Как дико, – поёжилась она.

– Дико… – отозвался он, глядя на горы. Они думали сейчас об одном: он с неясным беспокойством, она с расслабляющей нежностью.

– Ты напишешь, если что-нибудь случится?

– Не знаю… Если это случится, я постараюсь выйти замуж. Тебя я не буду беспокоить.

– Не говори глупостей, – сказал он, убеждая себя в чём-то. – Ты должна написать, чтобы я знал всё. Ты обещаешь?

– Да… – ответила она не сразу.

Троллейбус стоял уже заполненный пассажирами, а у него не было слов, они молчали и вдруг поняли, что всё сейчас кончится, что нужно прощаться, и он коснулся её руки.

– До свидания. Всего тебе хорошего.

Она привстала на цыпочки, быстро поцеловала его…

Дверцы с шумом захлопнулись.

В горах сгущались тучи рваные, тяжёлые, – троллейбус уходил туда.

 

В гостиницу возвращался он в переполненном автобусе. Стоять было неудобно – толкали в спину и с боков, но он ничего не замечал. Неожиданный её приезд в его санаторное житьё, сменившее летнее таёжное отупенье полевого сезона в якутском Заполярье, и эти несколько дней, прожитые вместе, напоминали непредвиденный прогнозами шторм.

Каждое утро они уходили к морю, садились на камни так, чтобы не доставали брызги прибоя, и смотрели, как разбиваются волны в водяную пыль.

Сразу за спинами горы уходили вверх: белые неустойчивые камни сменялись редкими соснами – можно было разглядеть их узловатые коричневые корни, ещё выше сосны сдвигались и темнели, и надо всем этим неожиданно вздымалась на голубом небе белая стена Ай-Петри. Вся освещённая утренним солнцем, она казалась гигантской декорацией, забытой после представления.

В этом отгороженном от мира уголке побережья было своё солнце, зажатое между головокружительно белыми скалами и распылённым солёным прибоем, – так всё сверкало и слепило, и даже прыгающие блики на волнах заставляли щуриться.

Она подолгу, не отрываясь, смотрела в море. Когда подходила особенно большая волна и взлетала выше утёса, глаза её загорались, она прижималась к нему растерянно и восторженно, и ему казалось, что он любил её в эти минуты…

Её комната в гостинице была светлая – солнечные лучи пронизывали её насквозь. Из окна и застеклённой двери на балкон виднелось море.

Большой темно-зелёный кипарис перед окном разделял море надвое, его чёрный силуэт чётко выделялся в голубом окне. Бутылка «Муската» на подоконнике светилась изнутри золотым пламенем, розы на столе появились как будто одновременно с примитивными, но отвечающими моменту рифмами:

Розы из стакана воду пьют.

Куранты мелодично двенадцать бьют.

Вот и отзвенели – сутки прочь…

Здравствуй, неизвестное!

Здравствуй, ночь!

Откуда-то доносилась музыка, и он говорил ей, что никогда не было так хорошо, как сейчас.

– Я тебя так люблю, – говорила она, обнимая, – я тебя так люблю…

– Подъезжаем к конечной остановке! – Резкий голос кондуктора вывел из оцепенения, сильно тряхнуло на выбоине. Листья промели по окнам, оставив водяные полосы. Автобус стал.

Чуть кружилась голова, и деревья за окном словно уплывали назад.

Пассажиры столпились у выхода, он вышел последним. Моросил мелкий дождь, было пасмурно, неприютно. Бледный свет сочился сквозь кроны деревьев – с них капало. Листья были такие мокрые.

Домой он уезжал через неделю. За Харьковом уже была зима. Раздвинув занавески в освещённом вагоне, он смотрел, как проплывали запорошённые первым снегом поля, частоколы березовых лесов, одинокие будки обходчиков – всё сейчас такое милое и грустное.

Если б мог он увидеть в этом белом вечереющем безмолвии, что счастлив в будущей жизни он не будет… Как будто весь восторг, всё безоглядное юное великолепье навсегда остались там, на побережье, с его солнцем и худенькой, бледной, косящей в минуты волненья женщиной…

Вагоны покачивались, лязгали сцеплением, локомотив в ночи кричал высоко и протяжно и увлекал его всё дальше и дальше от моря.

1962-1964

 

О ЧЁМ ШУМЯТ ДЕРЕВЬЯ

 

Роща была светлой и по-осеннему поредевшей. Далеко за деревьями воздух синел – там угадывалась река. Посыпанные мелким гравием дорожки после утренней росы ещё не обсохли. Смазанный велосипед катился быстро, камешки упруго вылетали из-под колёс с мягким пощелкиванием. Николай легко держал руль, он чувствовал себя превосходно и радовался быстрой езде.

Показалась старая дача. Летом из-за густых крон проглядывала только железная бурая крыша, а сейчас сквозь деревья и голые кусты виднелись и белые с отвалившейся кое-где штукатуркой стены, и покосившийся сарай с тёмным проёмом двери, около которой мужчина колол дрова. Рядом белела горка наколотых поленьев. Мужчина разогнулся и посмотрел вслед Николаю. Дорога теперь скатывалась к реке и шла вдоль берега.

Река внизу кипела, закручивалась зеркальными воронками и пенилась. На противоположном берегу узкая полоска пляжа сверкала белым песком, далеко впереди в речной дымке темнел лес.

Дорога становилась всё уже, пока не превратилась в тропинку, сжатую с обеих сторон кустами пожелтевшего краснотала; листья на тропинке были утоптаны, а по сторонам лежали нетронутым слоем.

Николай слез с велосипеда и повёл его рядом с собой. Тропинка нырнула в лощину с заросшими шиповником склонами и вышла к самому берегу реки, и Николай остановился. Это было место, где он всегда рыбачил. Он отвязал удилища и начал спускаться к воде.

Комья земли оторвались, покатились по откосу, с бульканьем упали в воду. Чёрный отражённый берег закачался, успокаиваясь. Внизу под обрывом было тенисто и прохладно, речная свежесть кружила голову. Николай размотал удочки, нанизал на крючки туго скатанный хлеб и забросил лески немного выше того места, где стоял. Он любил рыбачить «на дно». Течение подхватило и снесло лески, они натянулись и дрожали.

Тени над берегом стали короче, воздух далеко над пляжем начинал реять. Стояли ясные солнечные дни. Лето кончилось, а осень словно замерла, остановилась на полшаге… Бывают в начале осени такие возвраты тёплых дней.

Под напором течения концы удилищ вздрагивали, солнце играло на речной глади, было тихо и светло, и Николай сидел, опираясь спиной на корягу, и рассеянно вглядывался в реку. Ему нравилось, как вода темнеет на глубине, и как течение дергает леску; нравился белеющий пляж на противоположном берегу и то, как он вплотную подходит к нависшему над ним высокому лесному обрыву с карнизом из вывороченных корней; нравилось далёкое голубое небо без облаков. Он перевёл взгляд на удилища – показалось, что правое дергается сильнее. Он нагнулся к удилищу, взял его. Тупые удары передавались по натянутой леске оттуда, со дна реки, и Николай это чувствовал. Резко отведя удилище в сторону, он начал выбирать леску. Леска чертила воду, и на конце её была тяжесть – небольшой краснопёрый голавль с тёмной мясистой спиной шёл, виляя из стороны в сторону, к берегу. Отпустив его на кукане в воду, Николай наживил удочку и забросил её выше по течению.

Солнце подходило к югу, становилось жарко. Николай снял куртку, засучил до локтей рукава рубашки и, хватаясь за выступающие сухие корни, вылез наверх. Тени ушли, велосипед стоял на солнце. Закрыв колеса ветками ивняка, он достал из сумки пару бутербродов, бутылку вермута и, бороздя склон, почти съехал вниз. Вермут был теплым и терпким и сразу связал рот. Скорчившись на коряге, Николай сидел над самой водой. Середина удилища была у него под рукой, и Николай медленно пил вермут, закусывая его засохшим сыром, и трогал удилище, слушая, как оно стучит. От воды исходило приятное ощущение прохлады и движения...

Потом он собрал большую кучу опавших листьев и долго лежал на спине с подложенными под голову руками. Он смотрел на клонившееся на него большое дерево, на ясное, такое чистое небо, провожал взглядом редкие опадающие листья и слушал монотонный, беспрерывный шум деревьев – и дышал, чувствовал физически этот воздух, которым дышит.

«Деревья шумят о чём-то великом и светлом, – думал он. – Иногда нужно побыть одному, чтобы услышать это…».

Домой возвращался поздно вечером, после заката, когда небо на западе стало тёмно-красным и таким густо замешанным, что казалось – эта тревожная, изломанная полоса никогда не смажется.

Прохладный осенний ветер обдувал лицо, где-то в стороне на чуть светлом горизонте чётко выделялись силуэты клёнов. А там, впереди, мигая и переливаясь, и разливая в ночи одно гигантское беловатое зарево, горели огни большого города.

1962-1963