Александр ЛЕОНИДОВ. ХОЛОДНЫЙ КОСМОС, ТЁПЛЫЙ ЧЕЛОВЕК… О новом романе Юрия Козлова «Слепой трамвай»

 

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

ХОЛОДНЫЙ КОСМОС, ТЁПЛЫЙ ЧЕЛОВЕК…

О новом романе Юрия Козлова «Слепой трамвай»

 

Трамвай в русской литературе – не столько вид общественного транспорта, сколько значимый смысловой образ. Начинается он, пожалуй, с всем памятных есенинских строк – «живых коней победила стальная конница». Но у Есенина побеждает скоростной поезд, и побеждает скаковых лошадей, красавцев с ипподрома. Трамвай же не поезд – это стальная замена скучной и прозаичной ломовой лошади, уныло тянувшей возы со всяким хламом, иногда и попросту городским мусором…

Стальная ломовая лошадь побеждает живую ломовую лошадь не на скаку, а неспешным шагом. Далее, разумеется, следует Михаил Афанасьевич Булгаков с его трамваем, выступающим орудием возмездия «Берлиозу-не композитору». Безбожие переехало безбожника. Трамвай у Булгакова совсем не слепой – в «Мастере и Маргарите» Берлиоз случайно и внезапно упал под него, и вполне себе зрячая комсомолка, вожатая трамвая, приняла все меры, чтобы притормозить, но их оказалось недостаточно…

Принимая у русской классики образ трамвая, Юрий Козлов делает его «слепым» – беспощадным, бездушным инструментом пресечения думающего и мечтающего начала, невинным в своей неодушевлённости, и страшным в своей слепоте.

Так возникает роман-аллегория, с неким «анти-Воландом», которая потому и носит говорящее имя Ангелина, метафора столкновения времени и вечности. Трамвай Юрия Козлова не только преемственный у русской классики, но и противопоставленный её традиционному пониманию трамвая. Точно так же, как телесность, чувственность в романе, отнюдь не ханжеская, откровенная, вполне биологическая, – гармонично сплетается с высшими абстракциями, говоря языком Гегеля, «мирового Духа».

Пересказывать сюжет произведения для литературного критика – дурной тон (зачем же портить читателю впечатление от полноты чтения?), но в отношении «Слепого трамвая» ещё и невозможность. Однажды один начитанный друг сказал мне: «Есть такой плохой, школярский жанр – «Произведения мировой литературы в кратком изложении». Одних авторов изложить на трёх страницах легко, других – сложно. Но есть автор, которого на трёх страницах в принципе не изложишь. Это Юрий Вильямович Козлов…».

Таков был его ответ на вопрос – о чём новая (тогда) книга Юрия Козлова «Колодец пророков»? Она о колодце пророков. Точно так же, как «Одиночество вещей» – об одиночестве вещей. А потом (много позже этого разговора за рюмкой чая) появился «Слепой трамвай». И он – о слепоте трамвая истории. И кратко этого не пересказать. Пересказ займёт столько же места, сколько сам роман, а потому – лучше прочесть первоисточник…

Для моего поколения, для тех «октябрят Брежнева», Юрий Козлов – тот самый свет, который «во тьме светит и тьма не объяла его» (Еванг. от Иоанна, 1:5).

Причём не в том оптимистичном смысле, который придали фразе синодальные переводчики (у них получилось, что свет победил тьму), а в том, изначальном, о котором говорят мастера перевода: «и свет светит, и тьма осталась, и они сосуществуют».

Творчество Козлова в 90-е годы нами, студентами лихолетья («бывали хуже времена, но не было подлей»), воспринималось как новое слово вослед всепобедительному некрореализму. Именно Козлову суждено было силой и обаянием дарования своего утешить одиночество вещей нашего невесёлого, утратившего надежды, утратившего «исторический оптимизм», душного и замкнутого на «нижней части» мирка.

Что же касается трамвая, то для моего поколения это выпуклый и кричащий образ городской тоски, безысходности второсортной жизни: кто-то проскакал жизнь на лихом коне, кто-то промчался по ней на гоночном автомобиле, кто-то пролетел её авиатором… А многие – «проехали жизнь на трамвае», содрогаясь от пошлости, самое страшное в которой – то, что в её будничном бытовании нет ничего страшного (и вообще ничего нет).

Трамвай – не просто городской транспорт. Это – транспорт горькой бедноты, это лапти стального века. И точно так же, как лапти были для Толстого и Горького больше, чем обувь, – трамвай для нас больше, чем транспорт…

Русский человек – человек парадоксов и противоречий: тот, кто едет на «мерседесе», только этому «мерседесу» и хозяин. А тому, кто едет на трамвае, в давке и неторопливой механической скуке – парадоксальным образом принадлежат и 1/6 часть суши, и мир, и Русский Космос, при всём неудобстве выпавшей на его долю жёсткой трамвайной скамьи…

У Юрия Козлова образу-терминатору «слепого трамвая» (вселенского механицизма, безжалостного в своей роботизированной заданности) постоянно противопоставляется образ… игрушки. Игрушки очень русской, потому и зовётся она «Ванька-встанька». Что, учитывая неизменный аллегоризм Юрия Козлова, неслучайно, разумеется: как бер – тайное, мистическое имя медведя, так и Иван – тайное, сокровенное имя русского феномена.

Этот «бер», которого нельзя произносить всуе, «мёд ведающий», – сам над собой трунит, уничижительно зовёт себя «Ванькой», опускается как бы до холопского звания. «Ваньку» презирают европейские терминаторы, для которых само имя его – ругательство, да и сам он себя, увы, склонен презирать, с упорством, достойным лучшего употребления, глумясь сам над собой. А в итоге получается гегелевская триада диалектики: вначале «мёд ведающий» Иван отрицает себя в уничижительном «Ваньке», а потом происходит отрицание отрицания в приставке «встань-ка».

Наш Иван-Ванька двулик. Он – атлант, держащий небо, но он устал быть атлантом. В нём самокритично подмечаемые им самим свойства деревенского скомороха, кривляки, шута, да и просто дурака, статуса, часто в народной сказке сопровождающего имя «Иван». Ванька устал быть катехоном, «держащим» и «удерживающим»: ему хочется погулять, дать себе волю, удариться во все тяжкие… Что он иной раз и делает, представая в виде поистине омерзительном…

Нет автора, который больше и глубже любил бы русский суперэтнос, чем Юрий Козлов; но нет и автора, который острее и больнее раскрывал бы омерзительность русского начала в грехопадении, в плотской разнузданности, неистовой своим развратным и кровавым экстазом…

В ключевой аллегории «Слепого трамвая», данной прикровенно, лишь намёком, – механическое бездушное чудище наезжает на Ваньку-встаньку, Ивана-Дурака и Ивана Бездомного. Даже и не с целью убить конкретно этого Ваньку, а запрограммированное резать и плющить всё, что под колесо попадёт… Нет у трамвая целей – у него есть только масса, помноженная для движения.

И для Берлиоза вопрос решён однозначно: хрусть – и пополам. Нет шансов у Берлиоза. Наехал трамвай – голова отрезана. Тонко и мастерски, многоуровневой метафорой Козлов показывает отличие Ваньки-встаньки от рассудочного, нерусского, начитанного, но холодного Берлиоза.

С Ванькой всё не так просто: он падает, но встаёт, он текучий, как вода, легко расступается его податливая среда, принимая любую вброшенную в неё дрянь. Но так же и смыкается обратно, Ванька лишь качнулся – и, покачиваясь, снова вертикален…

«…Ангелина Иосифовна снова вспомнила подслушанный в «Кафке» разговор Пети и зонтичного рокера. Запомни, сказал Пете рокер, ритмично тыча в пол железным концом зонта, в России всё зыбко и темно, всё плывёт, как в тумане. Особенно власть. Помнишь, старик в рассказе Хемингуэя хотел туда, где чисто и светло. В России таких мест нет! Везде грязно и холодно, и в хижинах и во дворцах! Есть два светильника, два скребка – Владимир Святой, варианты – Иван Грозный, Пётр Первый, Иосиф Сталин – и нынешний правитель. Между ними – зона рискованного исторического земледелия, в смысле, произрастания разумного, доброго, вечного. Но и этими светильниками тьму не развеешь, грязь не уберёшь, холод не прогонишь. Разве что деньжат срубить, если встроишься. Ты, как я понял, меняешь коней на переправе?».

Сколько в одной этой цитате неизжитого западничества «рокера», Ивана, пытающегося под Хемингуэя стать «ихним», и сколько жизни, пусть порой и дурной, в упорстве ростков, прорастающих в «зоне рискованного исторического земледелия»!

Если обычно в литературе противоборствуют Добро и зло, то у Юрия Козлова всё иначе и сложнее. У него, и не только в «Слепом трамвае», противоборствуют Жизнь и Смерть. Органика и механика. При этом автор отстраняется от оценок: обычно принято считать, что Жизнь – это и есть Добро, но, по большому счёту, дело вкуса! Как пел с надрывом Высоцкий:

Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал, –

Зря мы любим её, однолюбы.

Вот у смерти – красивый широкий оскал

И здоровые, крепкие зубы…

А вот как это же чувство сомнения в симпатиях передано у Козлова, витиеватой славянской вязью, киноварью запредельно богатого оттенками слова:

«Ангелина Иосифовна не знала, зачем вспоминает всё это, зачем заново переживает давние события, словно смотрит новую версию старого фильма? В этой версии песок из кузова грузовика, как из разбитых песочных часов, хлынул на скомканный Борин «москвич», поглотив его весь без остатка. И никого не было на перекрёстке. Как пелось в древней, ещё советских времён песне: «Ни машин, ни людей». Только маленькая Ангелина стояла у песочной горы, на вершине которой качался, позванивая, новенький, купленный Борей в Мытищах «ванька».

«Ванька-песок» наблюдал за ней со своего песочного трона затёртым в белесых (от растоптанных таблеток) ресницах глазом. Моя жизнь, подумала Ангелина Иосифовна, растянулась между «ванькой» и горой горячего песка. Эту гору не умягчить, не увлажнить жизневодой. Я – летучий пар над песком, сбой в законе обязательного испарения…

Бред, очнулась, едва увернувшись от несущегося по тротуару самокатчика в тёмных, несмотря на поздний вечер, очках. Какой Боря, какой самосвал, когда это было?».

В какой-то степени, на мой взгляд, Юрий Козлов пересаливает, подчёркивая «прыщи бытия» и стальной блеск трамвайной челюсти небытия.

Иногда это выглядит даже так:

«…Царицей всего на свете была смерть. Стоило ей только появиться на советской границе двадцать второго июня сорок первого года в образе вермахта, и народ тут же каменно окреп без всяких лекарств, скорняк превратился в маршала, смерть победила смерть, смертью смерть поправ.

Стоило ей отвлечься, задремать, подобно древнегреческому козлоногому Пану в тупой неге «развитого» застоя, как лиса Алиса (предательство) и кот Базилио (обман) под разговоры о дереве с золотыми монетами похитили у хозяйки затупившуюся косу. Хотя, затупившуюся ли?

Ангелина Иосифовна читала в газетах, что в девяностые и следующие годы Россия потеряла едва ли не столько же людей, сколько в Великую Отечественную войну, на которой отличился посаженный на неладно скроенного коня маршал Жуков. Выходило, коса косила, да не в ту сторону. Не за победу, а за поражение от самих себя.

Смерть, конечно, царица, посмотрела в небо Ангелина Иосифовна, но даже ей не одолеть такие побочки, как обман, воровство и предательство...».

Выбор жизни, жизнь как выбор уподобляется у Козлова монашескому постригу: спрашивают согласия много раз, чтобы было осознанным, продуманным. Чтобы не отшатнулся от случайных черт, которые в вечности сотрутся, не растерялся – когда вослед гладкости бумаги последуют овраги, по которым, как известно, ходить…

В «Слепом трамвае» только на первый взгляд героиня романа – работница аптеки Ангелина Иосифовна, время действия – постсоветское, место действия – Москва. На самом деле, чем глубже в текст, тем больше понимаешь: и работница – скорее владычица, и аптека – вовсе не аптека в обыденном смысле слова, и время – скорее вечность, лишь косметически подкрашенное некоторыми узнаваемыми чертами эпохи, и место, где разворачивается действие, – средостение России, пушкинское Лукоморье, где «духом пахнет», где геолокация весьма затруднена (хотя обманчиво конкретна в совершенно узнаваемых видах мегаполиса).

В «Слепом трамвае» Юрий Козлов остаётся верным себе, своему единожды принятому стилю, который ни с чьим не спутаешь. Можно взять случайную страничку его текста, без авторства, без названия произведения, но по «отпечаткам пальцев» сразу же «опознаешь» авторство…

Если есть на свете «объективный идеализм», то у Козлова, при всей его многообразной мистике (по большей части символической, аллегорической) проступает, как я бы назвал – «субъективный материализм». Скажут: но ведь материализм субъективным не может! Субъективность – это же об идеях, а не о материи! Да. И как это причудливо преломляется – как раз и раскрывают нам страницы Юрия Козлова, преодолевающего в себе материализм, советской ещё закваски, как бы смертью смерть попирающего…

Каждое его произведение – это напряжённый спор писателя с самим собой, в который он вовлекает читателя, это утопающая в мастерстве тончайшей детализации неразрешённость вопросов, нераскрытость «вещей в себе». Бесконечно обращение к таинству предмета, часто самого простого, о котором только сам автор и может сказать что-то новое, обладая особым зрением, – отражение этого предмета в себе, в авторе, в его ассоциациях и переживаниях…

И возврате снова к граням «чёрного ящика», обозрение которого больше нам говорит про обозревателя, чем про обозреваемый предмет… Во Вселенной Козлова бесконечное преломление мира в наблюдателе и наблюдателя в мире ставит под вопрос существование и того, и другого.

Таков уже сам зачин романа «Слепой трамвай», в котором каменная материальность архитектуры преломляется в ряд ассоциаций, психологических импринтингов:

«По вечерам пластмассовый куб аптеки наполнялся светом, превращаясь в холодную, работающую от заката лампу. Куб выдвижным ящиком выглядывал из крепкого – сталинской постройки – здания-краба. Одной клешнёй краб вцепился в суставчатый, тянущийся от Садового кольца малоэтажный переулок, другой – криво перекусывал его, открывая широкий проезд с Мясницкой улицы. Сверху дом, возможно, напоминал не краба, а затаившуюся среди дворов и деревьев свастику».

Камень и пластмассовый куб в нём – не просто строения, они – сама история, данная беглым намётом, они – сплав Добра и зла, безучастный к своим сослагательным наклонениям. Они пришли в голову наблюдателю, который смотрит всего лишь на фасад аптеки (никакой архитектурной ценности не представляющей) – а видит через её призму всю Вселенную и бездны человеческой истории.

Юрий Козлов не намерен отвечать читателю – он настроен спрашивать (и в «Слепом трамвае» больше, чем во всех других произведениях). Он ведёт тропой загадок и недоумения, строит ребусы методом нагромождения аллюзий и паллиативов. Каждый отрывок из «Слепого трамвая» – эстетически самодостаточное полотно прикровенных смыслов, заставляющих мысль растерянно метаться, «сходить с рельсов» наезженного штампа, клише мышления. Кстати, вопреки, в диалектическом конфликте с образом трамвая, который только по рельсам ходить и может…

«Слепой трамвай» весь вместе – один большой ребус. Он показывает колоссальный интеллект автора – но требует и от читателя немалого интеллекта, он не адаптирован для простаков, и даже не пытается к ним снисходить. Каждый абзац, фигурально выражаясь – требует высшего образования. Так математик, говорящий языком формул, подразумевает, что слушатель знает определение каждого использованного в формуле условного значка.

Больше всего спорят о финале романа, который каждый пытается истолковать по-своему. На мой взгляд, у пика загадочности, стремительного и неожиданного финала его, нет однозначного толкования – и так было изначально задумано. Потому что это незавершённая композиция, завершить которую предлагается самому читателю.

На мой взгляд, как я понял (лично и субъективно) – последние страницы и есть таинственная формула «национальной идеи», то самое, что Тютчев выразил строкой «умом Россию не понять, аршином общим не измерить».

Сталкивая необходимость с невозможностью, Юрий Козлов оказывается «пессимистичным оптимистом», сближает до степени смешения сказочное, мистическое – и грубо-житейски-бытовое. Нисколько не настаивая на окончательности своего вывода, я предлагаю уважаемому читателю самому сделать вывод, дочитав «Слепой трамвай» до конца. Возможно, вы скажете, что я категорически неправ, что я ничего не понял у Козлова, и, считая себя его учеником в литературе – оказался плохим учеником. Очень может быть… Но главное достижение романа «Слепой трамвай» – в том, что собственную версию толкования его финала вы всё же сформулируете! Козлов – великий мастер пробуждения мысли, и способности увидеть необычное в обыденном. Он раскрывает новые грани жизни, которые без него так и остались бы неведомыми, закрытыми. Но такое раскрытие весьма неоднозначно, и – слово отзывается в каждом по-своему.

Это, наверное, и есть определение для литературного шедевра: показать колорит времени через призму вечности, чтобы, сколько бы поколений не сменилось – всегда оставаться интересным, по-своему открывающимся каждой новой эпохе.

Уфа, 22.05.2024