Сергей КОМОВ. В СНЕГАХ У ТАСКЕСКЕНА. Рассказ

 

Сергей КОМОВ

В  СНЕГАХ  У  ТАСКЕСКЕНА

Рассказ

 

В конце високосного года, в середине декабря, неподалеку от таскескенского поста, возвращаясь домой из Алматы, завалился в снег КамАЗ-термобудка. Водитель грузовика Юрка Хлебов за мгновение до аварии услышал хлопок взорвавшегося переднего колеса, вцепился в руль, пытаясь удержать уплывающую с дороги машину. Лег аккуратно, на правый бок, в глубокий утрамбованный ветром снег. Выпав из-за руля, он придавил собой к пассажирской двери попутчика, который взвизгнул в момент падения как ошпаренный жиром. Приподнявшись, Юрка заглушил двигатель, нагнулся к испуганному клиенту: «Ты живой?» «Вроде бы живой…» – ответил тот. Отделались легким испугом да разбитой губой у Алексея, так звали клиента, хозяина груза – десяти тонн яблок. Через открытое окно водителя они выбрались наружу. Жуткую картину представляла собой перевернутая машина: промасленные мосты, задранные в неестественном вертикальном положении, карданы и другие агрегаты, изобретенные человеческим умом и связанные в единую систему, жалко и беспомощно чернели на фоне голубоватого азиатского снега.

– Вот я попал! – загундосил, чуть не плача, Леха. 

Вид этого человека, ещё десять минут назад в теплой кабине хвалившегося своей удачливостью, был жалок. «Вот кто попал тут, так это я! Теперь на меня спишут эти яблоки, на которые я полжизни буду работать, а вторую половину на ремонт КамАЗа. Скажут, что я уснул за рулем! А Лехе нет резона меня выгораживать, он сам пострадавший», – так думал Юрка Хлебов, обычный водитель на дальних перевозках, работающий у частного лица, «на хозяина».

 – Юрик, что делать будем? Что будем делать, Юрик? – нудил растерявшийся клиент.

Юрка сунул тому в руку промасленную грязную тряпку, спокойно посоветовал:

– Ты поплачь мне в жилетку, побейся в истерике, выплесни мне своё горе. Тут ведь, в степи, кроме меня да волков никого нет.

– Я серьёзно говорю тебе! – огрызнулся клиент.

От этого щелканья зубов Юрке стало смешно, и он, чтобы не злить попутчика, полез на будку. Открыл бардачок, вытащил лопату и закопчёный чайник.

– А если серьёзно, то я, Леха, думаю так. Сейчас остановим первую попавшуюся машину. Ты возьмешь свой баул с вещичками и поедешь в родной город. Через девяносто верст отсюда Аягуз. Из Аягуза ты звонишь в Лениногорск и сообщаешь о случившемся. Отправляешь сюда любой КамАЗ-термос для перегрузки яблок. А сам можешь сидеть дома – считай, что все возможное ты уже сделал. Главное – твоя сноровка и прыткость, от которой зависит – успеет замерзнуть твой товар или нет. Пойдет такой план?

Отправив на «Жигулях» своего попутчика, Юрка стал прорывать лопатой небольшую нору в снегу прямо под кабиной.

– Даже как-то легче стало без этого жидрика, – проговорил Юрка вслух. – Ну не заладился день. Что ж теперь умирать что ли…

Он забрался в кабину, достал из спальника матрац, оба одеяла, теплую куртку, фуфайку и другие нужные вещи. Спустил это всё в окно с пассажирской стороны в выкопанную яму. Бросил туда же начатую пачку заварки, полбулки хлеба, кусок сала, нож, ложку, тушенку. На три четверти прикрыл стекло. На ходу зажевал горбушку хлеба, остатние крошки с ладони опрокинул в рот.

– Погнался за длинным рублем, а оказался за большим рулем. Сиди теперь в своей берлоге как медведь-шатун! – сам себя подстегивал и разговаривал сам с собой Юрка.

Юрке было лет тридцать. Невысокого роста, с небольшими плечами и самой обыкновенной фигурой, он обладал непредсказуемой силой. Этот улыбчивый паренек мог часами травить анекдоты, которые у него никогда не заканчивались. Заряжая всех своей доброй энергетикой, он мог бы стать душой компании, если бы не одно но… Стоило ему выпить пару наперстков водки, он становился ершистым, занозистым. Его юмор перерастал в откровенный сарказм. Юрка выбирал себе в жертву какого-нибудь крупного мужика и, не стирая с лица улыбки, бультерьером бросался на того. Небольшой шрам на лбу, полученный в одной из пьяных драк, розовато выделялся на его смуглом лице. Зная этот недостаток, мужики откровенно избегали совместных с ним попоек: мал клоп да вонюч.

– Юрку Хлебова сломать захотели! – кричал он в сторону заката, морозно алеющего вдали. – Вот вам! – Он показывал невидимому врагу свой небольшой грязный бойцовский кулак, настраивая себя на необычный бой, бой со стихией.

Он собрал из КамАЗа в яму всё, что могло гореть: старые ненужные документы из зашарканной папки, зачитанные до дыр журналы и газеты, охапку старых тряпок. Набрал из тонкого шланга две пластмассовые бутылки ещё не загустевшей на морозе солярки. Все это он затащил в свою нору и заткнул за собой отверстие тряпками. Расстелил на снегу матрац. Свеча, воткнутая в снег, горела тонким, как лезвие, пламенем, слабо освещая предметы. Две железных банки, в которых находились болты, он освободил ещё днем, и теперь на них стоял закопчёный чайник. Под чайником яро разгоралась пропитанная соляркой тряпка. Над тряпкой – расщепленные при помощи ножа и молотка дощечки, служащие подкладкой под домкрат. В чайнике таял снег. Дым выходил через открытое на четверть окно в пассажирской двери, проходил через кабину в верхнее окно водителя.

– Хороший чум, королевский, – удовлетворенно оглядел снежное помещение Юрка.

– Эх, сюда бы водочки! – размечтался он, грея руки у огня.

Закипела вода в чайнике. Он бросил в неё щепоть заварки. Снег у костра вытаял до самой земли, от которой пахло степной травой. Местами неровную снежную стену выело теплом и Юрка рассмотрел в игольчатом снегу щербатую мордочку чертика. Ткнул в холодную рожицу кулаком: «Знай наших, не суйся со свиным рылом в калашный ряд». На том месте остался отпечаток его кулака. Съел подогретую на огне тушенку, запил горячим чаем без сахара. К салу не притронулся, оставил назавтра. Банку из-под тушенки приспособил под жировушку: заткнул в неё змеевидный длинный фитиль из полоски, оторванной от плотной ткани, залил содержимое соляркой, и зажег. Разгораясь, жировушка едко закоптила. Ошмётки сгораемого топлива, закручиваясь жгутом, полетели в заиндевелое оконце над головой. Он залез под двойное одеяло и, полулежа, как в кресле, стал засыпать.

Долгая зимняя ночь, жуткая, как волчья песня, воцарилась над бескрайней степью. Волчья стая, завидев КамАЗ, обошла его стороной, потянулась в аул, поближе к человеческому жилью. Мороз крепчал, растекаясь мучнистой изморозью по ледяному пространству

Пять часов проспал Юрка крепко, не помня себя. Прохватился ото сна, словно в смирительной рубашке, чувствуя свое тело накрепко спеленутым холодом. Закостеневшей рукой провёл по лицу, словно сметая с него снег. Будто надели маску ему на лицо – так безучастно откликнулось оно на слабое тепло руки. Сломав несколько спичек, зажёг в темноте свечу. Приготовил новую жировушку и зажёг тряпку, облитую загустевшей на морозе соляркой. Стал оттирать щёки. На часах было всего три часа ночи. Подумалось, что в это время он был бы уже дома, спал на белой простыне под горячим боком у жены. Отмахнулся от думок и запел, подбадривая себя:

– А-а-а, чукча в чуме ждет рассвета!

Ежась от холода, он пополз к выходу. Заткнув одеялом отверстие в норе, он вышел на трассу и стал по ней бегать. Пробежался в одну сторону, в другую. Помахал со знанием дела кулаками – «бой с тенью»:

– Хоба! Хоба! На! Держи «Ура маваши»! – Юрка с разворота повел в ударе ногу, но поскользнулся и с хрустом упал навзничь на льдистую обочину. Так и лежал несколько минут, переводя дыхание и глядя в помутневшее небо на белое колесо луны. Послышался дальний рокот КамАЗа и Юрка поднялся ему навстречу.

Володя Нечаев недолюбливал слово «дальнобойщик» и упорно называл себя «поливным», растолковывая это по-простому: «Сел за руль – поливай!». За немногословие прозвали его на трассе Молчуном. Старый поливной Молчун бывал на дорогах во всяких переделках. Выхваченная дальним светом из темноты одинокая фигура насторожила водителя грузовика. Он разбудил напарника:

– Смотри, кто-то стоит.

Тот приподнялся из спальника, увидев на снегу перевернутый КамАЗ, с сонной хрипотцой проронил:

– Да это же наш, лениногорский КамАЗ лежит, 504 номер!

– Точно! Юрка-Хлеб голосует.

Молчун плавно остановил у обочины машину, открыл дверь:

– Залазь, бедовый…

Юрка залез в кабину, обрадованный встрече с земляками.

– Да у вас тут Ташкент.

– Ты грейся давай! До костей, небось, промерз. – Добродушный Молчун сам не раз замерзал на трассе и потому жалеючи отнесся к своему пострадавшему собрату. Он растормошил прикорнувшего молодого своего напарника: – Ты там поесть достань.

Достали булку зачерствелого хлеба, сальца с лучком, нарезали. Молчун напутственно угощал:

– Ешь, Юрок, ты больше горя видел.

Наминал Юрка сальцо с хлебом, прикусывал лучком. Володя с напарником составили компанию.

– Накатишь?

– А что есть что накатить? А что молчите!

Молчун полез под матрац, вытащил бутылку «Эдиль». Залпом опрокинул Юрка полный стакан, закусил крохой хлеба.

– Тогда уж и куревом угостите для полного счастья.

Хлебов закурил, откинувшись всем корпусом на спинку сиденья. В теле – добрая оттепель. Посидел с часок. На прощание Молчун сложил в пакет полбуханки и начатую водку:

– Пригодится. Нутро погреешь. Пока!

– Пока.

Снова остался он один в мертвой морозно-мутной мгле, провожая взглядом удаляющийся КамАЗ. И когда тот скрылся за холмом, и угасли последние шумы, напоминавшие о людях, осталась глухо звенящая тишина и мутный лед пустоты.

Жировушка ещё шаяла в ледяной его конуре, сохраняя еле уловимое, но живое тепло. Буйный во хмелю, Юрка Хлебов никак не мог заснуть. Ему хотелось побуянить, и он загорланил:

– Собака лаяла на дядю фраера…

Если бы кто-нибудь в это утро услышал эту непристойно рычащую песню, раздающуюся из-под земли, то он бы, наверняка, поспешил удалиться подальше от этого гиблого места.

На рассвете Юрка выполз из норы. В холодном фиолетовом небе догорающей головней дымилась заря. Стеклянная неживая тишина стояла кругом. Под валенками похрустывал снег. Первым делом Хлебов пробрался к дверям будки и вскрыл молотком замок. Вытащил несколько яблок из коробки и плотно закрыл двери. Вытирая яблоко о валенок, задумчиво загляделся вдаль. Яблоко красным боком блестело, как начищенная сургучом солдатская бляха. Съел одно.

– Дегустация прошла нормально – яблоки не замерзли. – Съел другие.

За эту недельную поездку Юрка заметно осунулся, зарос черной щетиной, пропах насквозь дымом. В мазутной своей одежонке он выходил на трассу, похожий на анчутку, и голосовал, увидев КамАЗ. Останавливались все, кто работал на этой трассе, кому она – кормилица. Грелся у своих и у чужих, знакомых и незнакомых людей, «восточников» и «южан». Все понимающе относились к его беде, делились последним, подбадривали.

– Ты, наверно, специально такое место выбирал – кругом крутая обочина, а тут снегу наметено вровень с трассой? – шутя, заметил один знакомый, находя положительные моменты и в его положении. – Вот я прошлый год в Камышинке крутанулся, не дай Бог!

На душе становилось тепло от человеческого участия, и день этот прошел незаметно. Правда, уже в сумерках огорчили его два небольших случая. Один водитель залетного КамАЗа со столичными номерами, остановившись, через приоткрытое окно грубо спросил: «Чего хотел?». Юрка отправил его дальше: «Езжай! От тебя мне ничего не надо».

Водители другого грузовика остановились сами. Юрка в это время уже спал в своей норе. Пробудился оттого, что услышал звяканье ключей: кто-то откручивал на его машине кардан. На такой случай у него под рукой хранилась штыковая лопата.

– Кто тут шарится?! Щас шакалов попластаю! – заорал он, выбираясь из-под снега. Попав под свет чужого фонаря, обросший щетиной, чумазый человек с озверелым лицом похож был на черта. Воры спаслись бегством. В темноте Юрка не смог прочитать номера машины, что означало бы для них дурные последствия при неминуемой встрече.

Эти ночные гости перебили весь сон. Юрка настороже прислушивался к каждому звуку. Немилосердно-долгим и тягучим стало время. Как лошадь, запряженная в сани, тащится по талой земле, медленно и тяжело шла эта ночь. Неспокойно было на душе. Горькие думы назойливо и дружно досаждали, как воронье. Все его подсчеты по поводу приезда КамАЗа в этот вечер оказались неверными.

Чтобы скоротать время, Юрка ещё днем наломал кустов «на дрова». Они горели плохо, больше дымили, но и это было какое-никакое тепло. Вторую ночь, укрывшись двумя одеялами, он смотрел на огонь жировушки. Магический танец огня успокаивал думы. Засыпая, то ли в полудреме, то ли уже во сне показалось ему, что напротив, прямо на снегу, сидит на корточках седовласый старик.

– Грейся, старый, заходи, здесь все свои, – не шевеля губами, сказал Юрка.

– Спаси Христос тебя, мил человек! – поблагодарил его старец. – Вижу, претерпеваешь.

– Не впервой мне, дед. Чайком побалуйся, – предложил Юрка, не чуя рук и губ, в дреме.

Играло пламя над жировиком, жгутом завивалась копоть, уходя вверх. «Вроде как из снега лицо старика или такое седое, светлое» – подумалось Хлебову. Мягкой тяжестью на его глазах лежит обморочная дрема. Силится открыть глаза, а не может, Так из-под тяжелых ресниц и смотрит.

– Веруешь ли в Бога, сынок? – спрашивает его старец.

– Есть, видимо, что-то свыше, да я об том не фантазирую, батя. Да и не образован. Я все больше по технической части. Знаю, как кардан снять или, скажем, баллон перебортовать…

– У каждого свой путь и свои сроки.

– Ты, бать, не стесняйся – сальцо, хлебушек… Что ж голодным сидеть. У нас на трассе так заведено – поделись последним. Иначе не выдюжишь.

– Спаси Христос тебя за кров и угощение.

– Какое там угощение. Просто ничего более и нет. И до утра бы в конуре моей переждал мороз, хоть и соляркой тут воняет, а все ж не на улице. Как хоть зовут тебя, отец?

– В народе знают меня как Николая.

– А меня – Юрка Хлебов. На трассе «Хлебом» прозвали. Иной раз «Хлебцом» понужают.

– Хорошая у тебя фамилия. Народ зря не скажет…

– Да это фамилия только! – хотел было сказать Юрка, а некому – голая снежная стена напротив.

Спал крепко в это утро, несмотря на мороз. Проснулся в восемь, почувствовав, что выспался. Сразу же припомнился сон чудной. Посмеялся над ним, над своим ответом: «…я больше по технической части». Осталось впечатление, будто вживую разговаривал с тем стариком. Выполз из норы, а там – облепиховым соком разлилась заря.

– Ну, вот и ночь перекантовался с Божьей помощью. – И сам себя поймал на мысли: о Боге заговорил. – Во куда прыгнул!

Припомнилось ему лицо старика и показалось оно знакомым. Вспомнил разговор водителей на «пятаке», так называют дальнобойщики стоянку грузовых машин в ожидании груза. Тогда собралось человек десять водителей перед машинами, и каждый рассказывал о том, как и в какой момент усталость наваливается своей тяжестью и он начинает засыпать за рулем. Большинство задремывало за рулем между пятью и шестью утра. Лениногорец Серега Платунов, в народе – «плутенок», со щербатым вытянутым лицом парень, рассказывал, что под утро посреди трассы как из-под земли вырастает стог сена, и когда он вот-вот врежется в него, стог резко исчезает.

– Я еду до первого стога сена, – заключил Плутенок. – Как только стог показался, я останавливаю машину и лезу в спальник.

Поздняков Юрий Иванович из Усть-Каменогорска, которого уважительно прозвали на трассе Иванычем, говорил: «Под утро появляется лошадь. Иногда одна, а иногда и с целым косяком проходит у самого КамАЗа. Глушу двигатель – пора отдохнуть, пока за тем табунком не подался в кювет».

Прибившийся к «восточникам», так называют в Казахстане водителей восточного направления – Усть-Каменогорск, Семипалатинск, Лениногорск, Зыряновск, водитель из Киргизии по имени Игорь, рассказывал:

– Из Китая в Белоруссию мы идем около недели. Около пяти утра перед самым носом машины каждый раз появляется один и тот же велосипедист. Вот-вот раздавлю подлюгу. Я по тормозам, тридцать тонн груза в «Мане», скрип тормозов, скрежет. А он исчезает, как призрак или дым. Меня аж в пот бросает. Хорош, думаю. Останавливаюсь и сплю.

Кому-то пешеход постоянно досаждает неожиданным своим появлением. Кому-то породистая собака. А вот Юрке Хлебову – старик.

– У правого края дороги стоит, весь седой. Правой рукой не то приветствует, не то крестит. А лица разглядеть не могу – далеко он стоит. Машину в его сторону тянет, я торможу. Старик исчезает. Раз слышу – щебенка под правым колесом зашуршала. Остановился. А машина на самом краю хорошего обрыва. Аж взмок, благодарю: «Спасибо, старик!».

Не было никакого сомнения, что именно этот старец Николай посетил его в полудреме. Старик исчез, а ощущение света осталось. И радость на душе у Юрки, пусть ничем не подкрепленная, но явная, живая радость. Поджег последнюю тряпку, пропитанную соляркой. Смотрел, как прожорливо съедал её голодный огонь. Грел руки, растопорщив пальцы. Со въевшейся в них мазутой они напоминали собой двух больших пауков. Доел последнее сало, смел последние крохи хлеба, силясь припомнить число и день недели, и не мог. Не мог точно вспомнить, сколько он дней в пути. Выходило то ли восемь дней, то ли девять. К обеду слабое солнце подгребла под себя похожая на нахохлившуюся несушку, туча. Заплясала по степи позёмка. Над головой у Юрки зашуршала она песчинками снега, нудно позванивая о железо машины. Через час начался буран.

– Если и сегодня за мной не приедут, то к утру меня тут задует совсем. Буду сидеть как зародыш в яйце в своей норе.

Было около двух часов, когда раздался долгий сигнал. «Приехали!» – Пополз Юрка из норы. На дороге стоял знакомый КамАЗ. У Вити Лысенко было самое короткое прозвище на трассе – «Лис». Неспроста ему прилепили этот ярлык, хотя логически напрашивалось производное от фамилии – «лысый». Хитрый, как лис, был Витя. О людях он отзывался либо плохо, либо никак. А как водитель – заслуживал высшей похвалы. На трассе он одним из первых стал заниматься частным извозом, задолго до того, как на ней появился Молчун и другие известные дальнобойщики.

– Здорово, Юрик! Видать, понравилось тебе здесь, не досигналиться до тебя.

– Привет, Витя! А я сразу и не понял, зачем такой долгий сигнал? Думал похороны какие, процессия идет. Не меня ли ты тут отпеваешь?

Два часа втроем они перегружали яблоки. Затем Лысенко подтянул тросом лежащий грузовик к трассе. Остановили проезжавший КамАЗ и двойной тягой поставили на колеса Юркин грузовик. Он опасно качнулся всей массой своей, несколько раз перевалившись на рессорах с одного бока на другой, и встал. Радостно было Хлебову смотреть на машину в её естественном положении. Вскрыл головки двигателя, протер набежавшее в них масло. Лис оставил Юрке «шмеля», на котором он растапливал снег и заливал в систему охлаждения талую воду. Ведром с зажженной мазутой отогрел бак с соляркой, и завел машину. Радовался музыке работающего двигателя, чувствуя себя настоящим мужчиной. Перебортовал переднее колесо и подошел к снежной своей берлоге проститься. Осветил фонарем наполовину заметенное своё жилье, ощущая внутри озноб непередаваемой печали и в то же время радости, и молча пошёл к машине. Сидя за рулем, он почувствовал, как отходят в тепле обмороженные пальцы. В три часа ночи, посигналив этому необычному месту, Юрка Хлебов тронулся в путь. На въезде в Аягуз он остановился возле двухэтажного кафе и несколько часов подряд проспал, не заглушив двигателя. К вечеру он уже добрался домой. Лис, со свойственной его натуре пакостностью, усиленно распространял слушок о том, что Хлеб явно заснул за рулем. Якобы переднее колесо было целым, и что Юрка выпросил у него, то есть Лиса, топор и им у него на глазах изрубил резину для того, чтобы самооправдаться. Впрочем, сплетни эти касаются совести самого более чем преуспевающего, авторитетного Лиса. Что же касается горемычного Юрки-Хлеба, то яблоки частично подмерзли, и ему пришлось несколько рейсов на Алматы ездить бесплатно. С тех пор прошло много лет, не один десяток рейсов было сделано им на юг, но не один ему так ни запомнился, как тот, когда он жил в снегах, у Таскескена.