Иосиф КУРАЛОВ. ТРИ ЭТЮДА О ПУШКИНЕ. К юбилею национального гения

 

Иосиф КУРАЛОВ

ТРИ ЭТЮДА О ПУШКИНЕ

К юбилею национального гения

 

6 июня – день рождения нашего национального гения – Александра Сергеевича Пушкина. Теперь этот день называют: Пушкинский день России. В его преддверии у меня появились несколько небольших прозаических текстов, которые выражают моё и, думаю, многих моих соотечественников, отношение к нашему гению.

 

Пушкин по-русски лучше, чем по-татарски

Я вырос в доме, в котором было много книг. Главным книгочеем был мой дедушка по маме – Гиляздин Закирзянович Хабибуллин, казанский татарин. Он был не просто читателем, который из любознательности осваивал все новые и новые тексты, у него была куда более серьезная задача: он устанавливал Истину.

Дедушка читал художественную литературу, мемуары, книги историков. Но чаще всего на его столе оказывались книги Пушкина и Габдуллы Тукая (его четырехтомник 1955-56 года, который читал дедушка, я храню до сих пор). Прочитав несколько страниц Тукая, дедушка брал том Пушкина, искал что-то в оглавлении, находил нужные страницы, вчитывался, потом опять читал Тукая, потом опять Пушкина, закрывал книги, задумывался.

Я, семилетний, тихо сидя рядом и стараясь не мешать, ничуть не сомневался в том, что дедушка решает какой-то очень важный вопрос. Так оно и было. Дедушка сравнивал стихи Пушкина с переводами Тукая на татарский язык. И делал это несколько лет. Конечно, не целыми днями и не каждый день. Но иногда сиживал по несколько часов, до тех пор, пока бабушка не начинала вслух рассуждать о том, как глупо поступают на старости лет некоторые умные люди, портя зрение неумеренным чтением книг. Дедушка эти колкости чаще всего не замечал. А может, и не слышал.

Когда мне было 11 лет, в нашем доме произошло историческое событие. Дедушка позвал меня к столу, покрытому книгами Пушкина и Тукая и сказал слова, которые я не забуду никогда: «Знаешь, Пушкин по-русски лучше, чем по-татарски».

Значимость дедушкиной мысли в полном объеме открылась мне сравнительно недавно. Если попытаться предельно точно выразить то, что сделал дедушка, то сегодня я понимаю это так. За несколько лет он, человек, говоривший по-русски с весьма ощутимым казанским акцентом, совершил эстетическое прозрение, равное подвигу. Ведь начиная сравнивать переводы и оригиналы, он вовсе не ожидал, что придет к выводу: Пушкин по-русски лучше. Может быть, в глубине души ему хотелось, чтобы Пушкин по-татарски был лучше, чем по-русски.

Но, сопоставив большое количество текстов, он, татарин и родное дитя татарской культуры (в отличие, например, от меня, который – внук своего деда, но плод русской культуры, хотя в моем советском паспорте, в соответствующей графе, было написано слово «татарин»), потратив всю молодость и зрелые годы на гигантскую работу по созданию СССР, его материальных ценностей, коими до сих пор в немалой степени живет наша страна, уже в почтенном возрасте научился понимать не просто русский язык, а язык поэзии Пушкина, русской поэзии, не хуже, чем татарский язык и язык татарской поэзии. Он явственно увидел, что красота и мощь поэзии Пушкина, выраженная русским языком, превосходят красоту и мощь, запечатленную в переводах на татарский.

Не знаю, пытался ли он понять, почему Пушкин по-русски лучше, чем по-татарски? Ведь не потому, что Тукай слабый переводчик. А потому что, как сказал другой поэт: «…и вновь из голубого дыма / встает поэзия, – она / вовеки непереводима – / родному языку верна». Даже если дедушка об этом не размышлял, то размышляю я, которому он передал право и обязанность думать и говорить.

Во мне – ни одной капли славянской крови. Все капли – тюркские. Дедушка – татарин, бабушка Гафия Абдуловна Галимова (девичья фамилия) – татарка. Ну, соответственно, и мама – Луиза Гиляздиновна. Отец Абдурахман Куралов, которого я никогда в жизни не видел (так уж сложились биографии, моя и отца), – узбек. А я себя чувствую русским человеком.

Почему? Наверное потому, что Пушкин по-русски лучше, чем по-татарски.

 

Начало русской прозы

Имя Пушкина уже давно стало синонимом слова поэзия. Естественно, по заслугам. Он – Солнце русской поэзии, он – Наше всё, Поэт номер один. Всё так. Но если придавать значение порядковым номерам, то до Пушкина все-таки был великий поэт, и именно он, этот великий поэт, своим гениальным творчеством подготовил появление Пушкина.

Имя этого великого поэта – Гавриил Романович Державин.

Сам Пушкин вполне понимал значение и место Державина и в русской поэзии, и в русской истории. Потому и сказал о нём не где-нибудь, а в главном труде своей жизни – романе в стихах «Евгений Онегин»:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

 

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

 

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

 

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

 

И свет её с улыбкой встретил;

Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

А ведь есть род или вид (в нюансы терминологии вдаваться не буду, пусть сначала литературоведы придут к единому мнению) литературы, где Пушкин – во всех смыслах – номер один. И называется этот вид (род) в отличие от высокого слова – Поэзия, как-то не очень звучно и приземлённо – проза.

Для начала разговора о Пушкине-прозаике давайте вспомним знаменитое в свое время стихотворение Давида Самойлова «Стихи и проза».

Мужицкий бунт – начало русской прозы.

Не Свифтов смех, не Вертеровы слезы,

А заячий тулупчик Пугача,

Насильно снятый с барского плеча.

 

Мужик бунтует против всех основ,

Опровергая кесаря и бога.

Немая Русь, обильна и убога,

Упрямо ищет сокровенных слов.

 

И в русской прозе отреченный граф

С огромной силой понял суть боренья:

Что вера без любви – одно смиренье,

А при любви – отстаиванье прав…

 

Российский стих – гражданственность сама.

Восторг ума, сознанье пользы высшей!

И ямбов ломоносовских грома

Закованы в броню четверостиший.

 

Гражданский стих!.. Года бегут, бегут…

И время нас стихам и прозе учит.

И сочинителей российских мучит

Сознанье пользы и мужицкий бунт.

Здесь можно заметить, что Давид Самойлов противопоставляет пушкинскую «Капитанскую дочку» (с описанием мужицкого бунта) известнейшим в своё время произведениям европейской литературы «Путешествия Гулливера» («Свифтов смех») и «Страданиям юного Вертера» Гёте и делает вывод, что не европейские мотивы легли в основу русской прозы, а национальные русские пушкинские. С чем невозможно не согласиться. При этом никогда не надо забывать, что сам Александр Сергеевич пугачёвщину характеризовал как «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Хотя если мы обратимся к сюжету «Капитанской дочки», то вспомним, что тулупчик-то был не насильно снят, а подарен с барского плеча. Впрочем, фрагмент сюжета с тулупчиком – это еще не пугачёвщина. И публицистическое преувеличение Самойлова работает не против основного мотива стихотворения, а на него, ярко подчёркивая: мужицкий бунт – начало русской прозы.  

Однако справедливости ради следует вспомнить, что и до Пушкина были прозаики. Н.М. Карамзин, А.Н. Радищев, Д.И. Фонвизин, И.А. Крылов, М.Д. Чулков, Н.И. Новиков. Но прозы в её современном понимании, написанной легким и прозрачным, одновременно глубоким и высоким, всемогущим русским языком, такой прозы – до Пушкина не было. Потому что еще не было русского пушкинского языка.

Вот что пишет о Пушкине другой русский классик, один из лучших русских писателей двадцатого века, прозаик и драматург Алексей Максимович Горький: «Как прозаик, он (Пушкин) написал исторический роман «Капитанская дочка», где, с проницательностью историка, дал живой образ казака Емельяна Пугачёва, организатора одного из наиболее грандиозных восстаний русских крестьян. Его рассказы «Пиковая дама», «Дубровский», «Станционный смотритель» и другие положили основание новой русской прозе, смело ввели в литературу новизну тем и, освободив русский язык от влияний французского, немецкого, освободили и литературу от слащавого сентиментализма, которым болели предшественники Пушкина. Вместе с этим он явился основоположником того слияния романтизма с реализмом, которое и до сего дня характерно для русской литературы и придаёт ей свой тон, своё лицо».

Подведём итоги. Гениальная поэзия до Пушкина была. В лице Гавриила Державина. А прозы, равноценной державинской поэзии, не было. Пушкин – родоначальник настоящей русской прозы. Можно даже сказать современной русской прозы – в своём развитии единой – от него до наших дней.   

 

«Солнце русской поэзии» и «Наше всё». Контексты

В русском языке есть как минимум два устойчивых словосочетания, рожденные еще в девятнадцатом веке и ярко свидетельствующие о том месте, которое определил Пушкину народ устами своих лучших людей.

Одно из этих словосочетаний – Солнце русской поэзии – появилось в обстоятельствах трагических, на следующий день после смерти Поэта, в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду («Русский инвалид» издававшаяся в те времена с Санкт-Петербурге официальная газета Военного министерства).

Контекст, в котором возникло это выражение, являл собой, в некотором смысле, извещение о смерти. Вот как оно выглядело, это извещение: «Солнце русской поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 2 ч. 45 м. пополудни».

Извещение не было подписано, его автором традиционно считался сам редактор «Литературных прибавлений» Андрей Александрович Краевский. Извещение вызвало гнев министра народного просвещения С.С. Уварова. Краевский был вызван к председателю Петербургского цензурного комитета, который довёл до него недовольство министра: «К чему эта публикация о Пушкине?.. Но что за выражения! «Солнце поэзии!». Помилуйте, за что такая честь?..».

Время всё расставило по своим местам, и Уварова мы теперь помним не столько потому, что он был автором теории официальной народности – государственной идеологии Российской империи в период царствования Николая I, сколько потому, что проявил недовольство выражением «Солнце поэзии» и попал на острый язык многих российских пушкиноведов и в соответствующие анналы.

Второе словосочетание – «Пушкин – наше всё» – появилось чуть более чем через 20 лет после первого, в 1859 году, в знаменитой в своё время работе «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья первая. Пушкин». Автор – Аполлон Александрович Григорьев, выдающийся русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист, идеолог почвенничества, автор ряда популярных песен и романсов.

Обратимся к небольшому фрагменту статьи Аполлона Григорьева:

«...Вопрос о Пушкине мало подвинулся к своему разрешению со времен «Литературных мечтаний» («Литературные мечтания», как мы помним, известная статья неистового Виссариона Григорьевича Белинского), – а без разрешения этого вопроса мы не можем уразуметь настоящего положения нашей литературы. Одни хотят видеть в Пушкине отрешенного художника, веря в какое-то отрешенное, не связанное с жизнию и не жизнию рожденное искусство, – другие заставили бы жреца «взять метлу» и служить их условным теориям... Лучшее, что было сказано о Пушкине в последнее время, сказалось в статьях Дружинина, но и Дружинин взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя». (Александр Васильевич Дружинин – русский писатель, литературный критик, переводчик Байрона и Шекспира, инициатор создания Общества для пособия нуждающимся литераторам и учёным, современник Аполлона Григорьева.)

И тут начинается главное: «А Пушкин – наше всё: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, – всё то, что принять следует, отбрасывавший всё, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, – образ, который мы долго еще будем оттенять красками».

Таковы исторические контексты, в которых родились великие словосочетания, в коих доныне живет народное представление о нашем национальном гении.