Игорь КОРНИЕНКО. ПОЛОВИЦА В НЕБО. Рассказы

 

Игорь КОРНИЕНКО

ПОЛОВИЦА В НЕБО

Рассказы

 

ЖЕЛАЮ СЧАСТЬЯ, ЗДОРОВЬЯ, ДОЛГИХ ЛЕТ ЖИЗНИ И ЦАРСТВИЯ НЕБЕСНОГО

 

Знаете, что такое детство? Это время, не подвластное смерти. Вечность. И, кажется, отобрать этого невозможно. Ни у кого это не получится. Как можно похитить вечность?.. Детство?..

Я верил, что мертвецы могут приходить по ночам. Слышал их, казалось, бесшумные шаги по старому паркету родного дома. Слышал, как покойный дедушка кряхтел в своей спальне, как отпирал скрипучие полки секретера в поисках своих папирос.

Я не боялся, бабушка научила не пугаться:

– Это же твой дед, – успокаивала она меня после первого визита призрака. – Он никогда не тронет тебя, наоборот, защитит и убережёт. За папиросками своими дедушка Витя приходит, всю жизнь как-никак дымил, вот и ходит теперь. Там ведь у них, внучек, табаку нет.

Дом, где я родился, всегда представлялся мне живым. А он и жил – дышал, стонал, гудел морозными зимними ночами. Дремал, сопя и улюлюкая знойным июньским днём. Дом разговаривал. Бабушка, бывает, сядет у печки вязать и зашепчет, и дом затихает, прислушиваясь к шёпоту старушки, только гудит огонь и мурлычет кот Васька. Со мной дом тоже нет-нет да заговорит. Полезешь, к примеру, на чердак, а он бах-трах – и перед самым носом дверцу захлопнет: «Нечего тебе там делать», значит. Или вот поздней ночью, когда ветер воет в печной трубе и снег стучит в окна, дом напускает свои волшебные чары: песней сверчка, мурлыканьем кота, похрапыванием отца… и уже нисколечко не страшно, и вот уже клонит в сон, и впереди ночь, полная сладких чудесных снов.

Он всегда знает, что нужно домашним, когда обогреть, чтоб никто не простыл, когда освежить комнаты блаженной прохладой. У дома есть глаза и уши, он всё знает и может. Мой дом – моя крепость. За ним ничего не страшно. Я рос за пазухой родного дома и верил, что здесь же, в нём, вырастут мои дети и дети моих детей, и…

Вокруг дома был огромный сад. Виноград, абрикосы, сливы, вишни… Грядки с салатом, перцами, помидорами, баклажанами, огурцами… И всё в цветах.

Бабушка любила розы, мама – ромашки, я – анютины глазки, а ещё у нас росли нарциссы, пионы, сирень…

Сад водил дружбу с домом, а как иначе?.. Не одну сотню лет они вместе, вдвоём помогали выживать моей семье. Пережив войны, землетрясения, разводы и свадьбы, болезни и счастье…

В десять лет я смастерил своими руками первый скворечник. Свой. У нас было много домиков для птиц, целых десять, а это был мой. Прибил его на шест возле калитки и как одержимый ждал первых гостей. Это были скворцы. Они поселились восьмого марта, в яркий солнечный женский день, и скоро на весь сад объявили о рождении новой весны первые птенцы.

Рисовать до ужаса любил, даже не вспомню, как научился.

– Ты родился с карандашом, – шутила мама.

Вся моя детская была в рисунках. Я рисовал всё. Маму, папу, бабушку, пса Рекса, кота Ваську, старшую сестру (которая к тому времени уже жила в другой стране), сад, яблоки в вазе, небо, трещины на асфальте, радугу, дом…

Нарисовал дедушку, которого никогда не видел, только на старых фотографиях, и как-то, помнится, вечером, тогда шёл проливной дождь, коричневой акварелью набросал портрет… домового.

Ещё в комнате висели склеенные собственноручно пластмассовые модели самолётов. Мне больше всех нравился тот, что на водных подушках. Он висел над кроватью, и когда был сквозняк, казалось, что он парит над моей головой и вот-вот улетит в сказочную страну, где живут все игрушечные самолёты, взмахнув на прощанье бело-голубыми крыльями…

Ужинали, а по выходным завтракали и обедали всей семьей в гостиной. Мне нравилось, когда все собирались вместе. Бабушка говорила, что и дед с нами в такие минуты. Она рюмку с водкой, накрытую куском хлеба, для него на стол ставила. Крестилась.

И телевизор по вечерам смотрели вместе. Находя компромисс между просмотром очередной серии сериала «Богатые тоже плачут», программой о спорте и «Детьми капитана Гранта».

В доме всегда вкусно пахло. Мамиными духами (хотя у мам и без парфюма свой, материнский, ни на что не похожий запах), бабушкиными медовыми плетёнками и пирожками с вареньем, папиными инструментами – чумазые, они хранились в мастерской, перемазанные тавотом, и моими акварельными красками вперемешку с пластилином и клеем…

Детство пахнет именно так.

Самым моим заветным местом в доме, конечно же, был чердак, мы собирались с отцом переделать его в мою комнату, но, как говорил папа, «всё руки никак не доходили». Когда мне удавалось попасть туда, я представлял себя в роли первооткрывателя, археолога, искателя сокровищ… Роясь в бесконечной веренице старых журналов, книг, фотографий, газет, я каждый раз отыскивал что-то ценное для себя, всеми забытое, потерянное…

Нашёл старые карты таро моей прапрабабки, ветхие, колдовские. Я знал, что в моём роду были колдуны, как хорошие, так и плохие. В чемодане из-под дырявых калош извлёк на свет портсигар, должно быть, прадеда. В портсигаре хранились старые пожелтевшие письма от некой Мари, она жила во Франции и надеялась на встречу с неизвестным мне Яковом в месте под названием Монблан, это всё, что мне удалось разобрать.

За пыльным трюмо со сломанным зеркалом отыскал завёрнутые в мешковину патроны, тут же их спрятал. Отголоски чудовищной войны.

Серьги, порванные цепочки и фотографии, вырезки из газет и журналов про инопланетян, тунгусский метеорит и снежного человека… все эти сокровища хранил здесь же на чердаке, здесь и перебирал их, любуясь, не забывая ежеминутно прислушиваться к шорохам и голосам снизу.

Ага, бабуля вошла в гостиную, на Ваську ворчит, а это мама села на диван. Проверяет мой школьный дневник, жужжит сверло в мастерской отца, и тут резкий, как вскрик, звук. Он нередок в нашем доме, но тогда, в то утро на чердаке, услышав его, я вздрогнул. Впервые.

– Здра-а-а-вствуйте, мои хорошие!

Тётя пришла мыться в баню.

Иногда она приходила раз в неделю, «попариться, банька всё ж лучше ванны», иногда раз в месяц.

Тётя Галя жила недалеко от нас (минут пятнадцать ходьбы), в двухэтажном доме, в двухкомнатной квартире с мужем-алкоголиком дядей Пашей и сыном Валентином, тогда он служил в армии в Германии. Тётя Галя – старшая сестра папы, она тоже жила в доме, пока не вышла замуж. Теперь приходит только в гости на дни рождения, да ещё попариться:

– Баня – лучшее лекарство, – говорит тётя Галя, – знала б, как жить буду, ни за что бы не променяла баню на замужество.

После водных процедур раскрасневшаяся, румяная тётя всегда пила чай с бабушкой на веранде. Иногда и я пил чай с ними.

– Побелить бы дом, мам, надо, да и в бане крыша течёт, что там, толь, что ли, прохудился?..

Бабушка соглашалась.

– Только все работают, вот в отпуска пойдут, тогда…

Цокала язычком недовольно тётя Галя и дула на горячий чай в блюдце.

– А внуки на что? – говорила. – Одна уехала, скоро и второй подрастёт и уедет, так ведь, Глеб?

Я молчал. Бабушка обнимала меня и отвечала:

– Нет, мой внучек меня не оставит, мы с Глебушкой ещё помидорчиков королевских две грядки посадим и ромашек вдоль забора. Да и кто виноградник поливать будет?

Я клялся. Не оставлю. Не брошу.

– Мы и дом побелим в розовый цвет, да же, баба?

Тётя цокала и громко дула на чай.

 

У нас была большая библиотека, ещё от прадеда.

Три стены полок до потолка, забитые книгами в два ряда.

Двадцать томов советской энциклопедии, собрания сочинений Ленина, Толстого, Есенина, Горького, Драйзера, Дюма, Конан Дойля, Жюль Верна… Сказки, фантастика, книги по кулинарии, курс молодого бойца, как вышивать крестиком, словари по английскому языку, немецкому, азербайджанскому…

Пробовал сосчитать все книги, сбился на тысяча двести десятой…

Дом похож на книгу. Книги расскажут много о тех людях, которые их бережно хранят, спасая от пыли и забвения…

Я рано научился читать и понял, что с книжкой можно жить другой жизнью, не той, что за дверью. Понял и то, что рано или поздно, а придётся захлопнуть книгу (не всегда дочитав до конца) и открыть дверь. Сделать шаг в жизнь.

Война между двумя народами, двумя национальностями за клочок земли перевернула всё с ног на голову. Соседи – враги, близкие – далёкие… Тогда в двенадцать я впервые узнал, что означает бежать. И что это такое быть беженцем.

Мы не оставили пустым дом, не оставили сад. Бабуля. Она осталась.

– Куда мне бежать, здесь лежат мои родители, мой дед, сыночек мой, сватья Дуня, подруги… Мои могилки будут звать меня. Не поеду. Останусь. Буду ждать, когда кто возвратится. Дом ведь не может быть один, без присмотра. Затоскует и…

Осталась ещё тётя Галя с мужем-алкашом и безработным сыном. Она не хотела оставлять двухкомнатную благоустроенную квартиру, да и ехать ей было не к кому.

Мы же уехали, бежали. Оставили всё и уехали.

Мама боялась за меня, я в классе остался один русскоязычный, папа мог попасть (и наверняка попал бы) под всеобщую мобилизацию мужчин до сорока пяти лет…

С домом не прощались. Я был уверен, что переезжаем ненадолго, что вернёмся. Бабуля плакала, тётя тоже, дядя Паша выпил разведённого спирта за мягкую посадку…

 

Россия встретила гостей не по-матерински. Получить статус беженцев нам не удалось. Вынужденные переселенцы – вот кем мы стали. Русские русским не нужны, так же, как и мы им – нашим гонителям. Человек – человеку…

Так и жили на съёмных квартирах, в общагах с одной только мыслью о возвращении. По крайней мере, этого жаждал я. Возвращения.

Год и ещё год. И вот у мамы уже постоянная, высокооплачиваемая работа, которой она довольна. Вот и папа больше не живёт с нами, а с какой-то женщиной в соседней деревне. Вот и я учусь на втором курсе гуманитарного лицея, у меня куча друзей, подруга, новое увлечение – театр…

С домом обмениваемся редкими, скупыми письмами. Письма идут долго из одного края земли в другой. Бывает, забываешь, о чём писал…

Бабушка пишет мало, видит плохо, накарябает пару строк, промокнёт их своими слезами, дописывает тётя Галя. Пишет, как разваливается дом, как чахнет сад.

Как все они нас, хоть кого, ждут.

Я обещаю приехать, переехать. Вернуться домой.

«Тут больше нет гонений, нас никто не трогает, – пишет бабуля, – жизнь обустраивается. Президент хороший. Приехал бы, внучек, а то на кого дом-то… Сестра твоя далеко, тётя Галя тоже не молодая, не справится. Приехал бы, родимый. А то ведь пропадёт дом наш… Я совсем плохо ходить стала, глазки не видят.

И пишу потому так, ты уж прости свою бабку…».

Читал письма, тихо плакал. Про себя. Укрывшись в ванной. Я хотел, честно, хотел уехать. Домой. Но как мама? Как учёба? И сестра из-за границы пишет, что собирается, да всё никак не соберётся. То одно, то другое…

Так и прошло пять лет.

Письма из дома перестали приходить с полгода назад. Пробовал звонить тётке – тишина.

Разговаривал с сестрой, она тоже дозвониться не может.

И, как всегда бывает в этой жизни, а жизнь резка на повороты (раз – и…) – телеграмма: «Дом продала. Деньги поделила. Вышлю. Бабуля живёт у меня. Купила сотовый. Звоните теперь на номер…».

Долго не мог понять. Поверить. «Дом продала». Вот так вот просто. Раз и…

«Деньги поделила». Какие могут быть деньги, если дом бесценен?! «Вышлю»…

У слёз своя природа, порой они тебе не подвластны. Живут своей жизнью – другой, не твоей. Текут. Текут…

Я услышал крик. Внутри себя. Живой. Человеческий. Крик. И зажал голову руками. Показалось, я задремал на мгновенье, и в это мгновенье увидел, как гусеницы бульдозера превратили дом в пыль. Крик. Кричал я. Вместе с домом.

Кричал.

Стараясь перекричать рёв бульдозеров, крошащих, рушащих…

«Дом продала».

Горели мои пластмассовые самолёты, тот, что на водных подушках, пытался спастись, вырваться из пламени, дыма и пыли – не смог, его задавило куском кирпича. Разбивались мамины вазочки и посуда. Разлетались вдребезги стёкла, статуэтки, картины, книги, детство…

Проснулся мокрым от пота. Дрожал. Утро серое пялилось в окно. Депрессия.

Закурил, никогда себе этого не позволял в комнате. Сел на край дивана.

Бабуля плакала в трубку, с тёткой говорить отказался.

– Неужели нельзя было что-то придумать, сообщить хоть как-нибудь. Это ведь наш дом…

Бабуля плакала.

Знаю, всё решила тётя Галя. Любимая и дорогая.

«Сколько можно было вас ждать! И так пять лет ждали! Дом берегли как могли! Да разве бабушкиной пенсии хватит содержать дом, ухаживать за садом?! Она уже не молодая, восьмой десяток разменяла! И у меня сын больной, муж!.. А вы поразъехались все кто куда, и не знай, приедете – не приедете?! Нужен вам ещё старый дом иль не нужен?! Вот я и решила… Баню жалко, конечно, было до слёз, теперь в общественную приходится ходить…».

Дома больше нет. Детство осталось там, под завалами разрушенного гнезда.

Детство, а значит, и вечность. Знаете ведь, что такое детство? Это время, не подвластное смерти…

Видите, как легко, оказывается, убить вечность.

Да, а знаете, сколько стоит вечность?

200 долларов США – именно столько, по расчетам тёти, «деньги поделила», их получил я.

«И продала-то за копейки, выхода не было, да и кому эта развалюха нужна, сейчас там трехэтажный коттедж…».

Бабушка умерла через месяц после продажи дома. Не пережила. Ушла следом.

Как же теперь жить нам?.. Без прошлого?.. Без вечности?..

Я летел на девять дней бабули, в салоне самолёта было душно. Смотрел, как мелькают бело-голубые полосы за стеклом иллюминатора, и думал, как же я посмотрю в глаза тётке? (Только в детстве нет места предательству.) Как заговорю? (Когда всё давно сказано и сделано!) Что скажу на прощанье? (Прощаясь навсегда.)

И вдруг вспомнил, как давным-давно, в выходной день, вся семья собралась за ужином в гостиной (и дедушка наверняка был с нами). Отмечали день рождения тёти Гали (по-моему, юбилей), когда меня попросили что-нибудь пожелать тёте, я, не задумываясь, выпалил:

– Дорогая тётя, желаю счастья, здоровья, долгих лет жизни и… (тут я призадумался ненадолго) и Царствия Небесного!

В гостиной стало тихо. Тётя кашлянула в салфетку.

Первым засмеялся дядя Паша, потом я…

– Вот так тост, – сказала сквозь улыбку тётя, – век не забуду.

Век подходил к концу.

Раз и…

Самолёт заходил на посадку

 

ПОЛОВИЦА В НЕБО
      (Фейхоа)

 

Баку! Городу, который во мне!
С надеждой на возвращение!
И.К.

 

Дед крестился, когда над ним пролетал самолет. Сплевывал.

– От греха подальше, – говорил и не смотрел вслед улетающей машине.

Ему с детства снились такие летающие «распятия».

– В послевоенной-то, голодной жизни одна надежда на сны была, но и тут я не сыскал покоя, – подвыпив, жаловался дед. – Из ночи в ночь стальные христы так буравили голову, что желудок от страха сводило. Кресты с неба, будто дождь, сыпались с дымом и огнем. А ведь еще старики наши говорили: настанет время, когда люди начнут падать с неба. И вот началось…

Дед боялся неба. Грома боялся. Бабушка шептала, что это с войны все:

– Мальчишкой дед под бомбежку попал, вот и страх в нем засел.

Ребятишками внуки разделяли страх деда. Повторяли за ним. Крестились, когда над деревней гудела железная птица, плевались через левое плечо и не смотрели самолету вслед. Только Поля, помнится, однажды всё ж взглянула.

– Случайно вышло, – оправдываясь, плакала потом она. – Показалось, он за горой уже скрылся.

– Когда кажется, креститься надо, – ворчал дед и замахивался каждый раз теперь на младшую внучку, когда с неба слышался знакомый гул.

До самой смерти деда Полина боялась даже мельком взглянуть на небо.

– А вдруг самолет этот птицей притворится, а как только гляну, снова железным станет…

Дед умер, когда Поле было пятнадцать. До совершеннолетия и получения паспорта в городском паспортном столе внучка носила черный платок – траур по деду.

После смерти деда ей и достались в наследство его сны.

 

Кресты – черные, блестяще-стальные, разноцветные – с монотонным гулом плавно рассекают голубые небеса, пронзают кучевые облака, разрезают их на лоскуты. Прячут под своей плотью солнце. Небо взрывается в клочья от миллиардов крестов, которые возникают из ниоткуда и падают один за другим на землю. От грохота взрывов и жара огня Полина просыпается. Дрожит всем телом, крестится.

 – А людей, людей ты видишь? – спрашивал брат, выслушав очередной сон сестры.

Она не могла вспомнить.

– На самолетах этих люди же летают, они пустыми не летят.

И Поля вспоминала:

– Однажды было. Только было слышно, как они кричат. Люди. Разве с такой высоты упав, живым останешься?

Брат Клим Поле отвечал:

– Всяко бывает...

 

Потом она влюбилась. В электричке до города вместе с ней в техникум легкой промышленности ездил чубастый Гриша. За год учебы изредка здоровались, а потом вдруг она стала видеть его в своих снах. И он, как позже оказалось, видел каждую ночь только её, пребывая в царстве Морфея. Любовь возникла. Он старался сесть в электричке рядом, если удавалось, платил за неё. Они стали договариваться о совместных обедах, он дарил ей шоколадные конфеты, а по вечерам Гриша провожал Полю до дома.

– Ты летал на самолете? – спросила она его как-то зимним вечером, когда они возвращались с последней электрички.

Придерживая девушку за локоть, Григорий чувствовал опаляющий его жар любви. Она куталась в свой полушубок, пряча острые скулы в шерстяном шарфе, он шел – пуховик нараспашку, в подтверждение великих слов, что любовь греет. Падал снег, они дышали морозным дыханием друг друга.

– Нет. Пока нет. А ты?

Остановились у дома с темными окнами. Они вторую неделю так поступают. Это их маленький ритуал. Только их двоих. Он легонько наклоняется к ней и целует. Она отвечает ему приоткрытыми губами.

– Только во сне, – шепчет Полина и прячет глаза в глазах друга. – На небо до сих пор смотреть без содрогания не могу. Дедушку вспоминаю.

Гриша знает всю историю с самолетами и поэтому обнимает её сильней, прижимает, стараясь сквозь толщу зимних одежд услышать сердце. Сердце к сердцу.

– Теперь я с тобой, и ты можешь смело смотреть на небо. Оно звездными ночами просто божественно.

Она кивает. Она соглашается с ним. Она смотрит на небо, подняв глаза, прячась за его плечом. Она говорит:

– Ты только со мной смотри.

Он снова целует ее и клянется:

– До самой смерти так и будет. Только с тобою смотреть на небо будем. Ты и я, и небо. Втроем.

И темные небеса, и бесчисленные звезды слышали клятву эту. Тихим морозным вечером в начале нового десятилетия.

 

Про говорящую половицу-предсказательницу Поля знала с раннего детства. Она видела не раз, как дед осторожно, не дыша, почти на цыпочках ступал по ней. Прикрыв глаза в ожидании ответа на вопрос. Доска в два шага ответила ему, и дед довольно вынул папиросу, прикурил.

– Вот шальная, – ухмылялся, – ведь все как есть рассказала. Глава дома – половица наша. Стража.

Половица под желтым абажуром в зале и по цвету отличалась от остальных. Стертая частыми вопросами, она блестела в свете одинокой лампы и была похожа на раскатанную ледяную дорожку, ведущую к двери из дому. Дед прятал чудо-половицу под узкий коврик из лоскутков.

– Бабке вашей специально велел такой связать, – рассказывал, – чтобы попусту не шастать по матушке-половице. А кого за безобразием таким поймаю, шкуру спущу.

Поля перед экзаменами в восьмом классе первый раз спросила у половицы ответа. С братом они убрали цветастый половик. Половица, казалось, светилась в сумерках вечера.

Девочка спросила про экзамены.

Прошла, расставив руки в стороны, словно над пропастью, прошла. Половица скрипнула под ней.

– Да, – озвучил ответ половицы брат, – значит, все сдашь. Все экзамены.

Полина радостно захлопала в ладоши, запрыгала рядом, заверещала весело и звонко:

– Я б её расцеловала.

– Так расцелуй, – ответил Клим и накрыл предсказательницу.

– Почему она про то, что мамка с батей под поезд попадут, не знала, а?! – рявкнул вдруг он. – Почему?!

Поля растерялась сначала, перестала хлопать, собралась с мыслями.

– Так не спрашивал никто про это.

– Дед с бабкой о хорошей жизни всегда нам говорили, мол, половица всю жизнь им рассказала, и что?! Где наши родители?! У!

Он стукнул босой пяткой об пол. По половице. Полина взвизгнула. Клим вертел головой – смотрел на лоскутный радужный коврик, на ногу, в испуганные глаза сестры.

– Ты это тоже слышала? – Голос его дрожал.

Девочка кивнула.

– Она мяукнула, – сказала и, зажав рот ладонью, выбежала.

Брат опустился на корточки, убрал коврик, выдохнул:

– Прости меня. Я не со зла. Я и не думал, что по тебе попаду ногой.

Он погладил рукой окрашенную красно-коричневым лаком доску.

– Конечно, ты не знала про аварию, ты же доска. Это дед сумасшедший да Полька, его любимица, думают, что ты что-то знаешь… Будущее. Но мы-то с тобой знаем, что ты всего лишь скрипучая доска. Скрипишь, когда тебе вздумается, а дед верит, что ты раскрываешь ему секреты бытия. Так и живет с твоим скрипом…

 

Клим остался за главного в доме, когда умер дед, а следом за мужем ушла бабушка. Они всю жизнь прожили вместе, и смерть не разлучила их надолго.

– Если люди не смогли, то смерть и подавно не сможет, – умирая, радостно говорила бабуля и целовала внуков, и велела жить в согласии, и мертвых не забывать, и половицу... – Главное, не мой половицу половой тряпкой, – наказывала внучке, – лучше фартуком или подолом юбки аль халата протирай, тем, что на тебе надето будет. И крестить не забывай. Дед всегда так делал.

Бабушка умерла с улыбкой, дед её уже там заждался. На прощание бабуля вымыла пол, подолом фартука протерла половицу. Поцеловала её.

– По тебе, родненькая, дед ушел, ты и меня проводи в путь с Богом, – сказала, легла у половицы и встретилась с дедом.

Через полгода Клим женился. Поля с невесткой Ольгой быстро сдружились. С Ольгой девушка во второй раз испытала пророчащую половицу.

На носу последний месяц учебы в техникуме. Григорий в армию уходит. Кольца обручальные купил. Вот и возник вопрос у Поли:

– Выходить замуж или обождать?

Зажмурила глаза Полина, руки опять, как в первый раз, расставила и прошла быстренько к двери. Половица скрипнула – «да».

На этот раз девушка не хлопала в ладоши и не прыгала, посмотрела на Ольгу. Невестка повела плечами.

– Замуж, значит, что ли?..

Полина лишь ахнула.

Ольга подошла, приобняла девушку, успокоила:

– Кольцо возьми, а распишетесь, когда с армии вернется. Любишь же его или как? Дождешься из армии-то?..

Поля заплакала.

 

Гриша писал письма каждую неделю.

Писал: «Здесь на юге просто рай. Отслужу, так здесь останемся. Вышлю тебе денег и приедешь. Ты море не видела – оно как небо. Тебе понравится. И мы будем вместе смотреть на него. Как на небо. Здесь такие фрукты, что сроду не увидишь. Не попробуешь. Фейхоа – зеленая такая ягода, на помидорину похожая, а на вкус как мед, просто ум съешь какая вкуснятина. Ты обязательно должна приехать, попробовать. Что тебе с братом дом делить? Я здесь дом построю…».

Поля писала в ответ, что приедет, что они будут вместе смотреть на море и есть сладкую фейхую. Что ждет с нетерпением окончания службы и когда он позовет её. И в конце всех писем приписывала – «только лишь у половицы разрешения спрошу».

 

Ей стало сниться море. Не спокойное. Бушующее, порой доводящее себя до цунами море.

– Из-за фильмов все, насмотрелась, – утешала Ольга и гладила свой большой, на шестом месяце, живот, – мне вечно все, что по телевизору увижу, ночью приснится. То Крюгер этот с когтями за мной будто бегает, а на днях этого, как его, здоровый такой? Шварцнейгера вот видела, ага, раздетого. Голого до стыдобы. И он такой, ко мне, значит, с вопросом, дескать, как до речки Засранки добраться, мол, до нашей. А сам весь голый и такой спокойный, ага, до речки ему надо. Ну, а я и отвечаю ему, говорю: «Вы, Арнольд Батькович, зря хозяйством своим на ветру болтаете. Простудите. И не по бабам, и не до купанья будет». А он мне рукой так, значит – отвали, и пошел, откуда пришел.

Смеется Полина навзрыд, до слез, и Ольга ей вслед:

– Главное, хозяйство у него с гулькин нос. Сразу видать – заграничный, не русский мужик.

 

Полина работала в столовой кассиром, тетка знакомая пристроила, когда закончился срок службы Григория и пришел денежный перевод на её имя. И письмо, в котором жених подробно описал, что нужно сделать Полине. А сделать нужно было одно, самое главное – поехать в город и купить билет на самолет в один конец.

«Вещи бери только на первое время, только летние и самые нужные. Здесь не Сибирь, и снега почти нет. В аэропорту встречу. Как возьмешь билет, закажи переговоры, помни про разницу в часах…».

Она опять плакала в письмо. Но на следующий же день поехала за билетом.

Сделала все, как наказал Григорий. Через три дня, за час до назначенного времени была в телеграфе, смотрела на людей в телефонных кабинках и думала о море и фейхоа.

– Баку, пятая кабинка, – раздался женский голос, – кто заказывал Баку?! Пройдите в пятую…

Поля была уже там и уже кричала в трубку:

– Лечу! Лечу! Лечу!

На самолет Полину собирали всей деревней. Соседка баба Ганя принесла соленья. Со столовой кухарки надавали пирогов три куля. Подружка принесла с церкви молитву на дорогу, велела пришить к лифчику у сердца. Ольга – в одной руке ребенок, другой собирает в чемодан самое необходимое...

И только за полночь Полина наконец подошла к половице. Уверенная в ответе, она твердо спросила:

– Лететь?

Прошла, схватившись руками от волнения за горло. Ольга с младенцем и Клим стояли в дверях. Половица скрипнула под девушкой два раза.

«Нет».

– Нет!.. – простонал Клим. – Ты же не собираешься не полететь?

Ольга, молча, укачивала малыша. Полина стояла перед ними, все еще держась за горло. В ушах шумело, слезы давились в горле и выступали на глазах.

– Нет, – шепотом сказала она.

– Давай пройди еще раз, – велел брат, – давай.

И сестра прошла еще раз. И половица снова проскрипела два раза.

 

Руки отпустили горло, повисли.

– Это твоя жизнь, – сказал брат.

Сестра в ответ кивнула.

– У деда крыша съехала, вот он и слушал деревянную палку, так и помер с ней… Ну, а ты-то чего?.. Не в восьмом классе…

– Она тогда скрипнула один раз, – тихо ответила Полина, – один скрип значит «да», два скрипа… Как дедушка учил…

Клим подскочил к сестре, схватил за плечи, встряхнул.

– Это половая доска, – прошипел ей в лицо, – она не вправе решать за тебя, как поступать. Ты что? Опомнись. Мы взрослые люди. Давай, вот давай я по ней пройду. Вот смотри. Смотрите! У меня вопрос: «Моего сына зовут Игорь?».

И он прошел по половице, которая под ним тонко скрипнула.

– Правильно, – прошептала Ольга чуть слышно.

– Стоп, стоп, – попятился мужчина, – я просто тяжелее, вот она и скрипнула только раз.

Полина всхлипнула.

– Давай подождем, Клим, может, мне еще рано? Лететь. Давай подождем…

Брат не ответил.

 

Она повторила:

– Слышишь, Гриша, каждый день буду спрашивать половицу. Каждый божий день. И рано или поздно… Нет, я верю – она разрешит. Скоро. Очень скоро.

Из трубки в ответ лишь треск и тяжелое дыхание.

– И я сразу же возьму билет и прилечу. Не молчи только, прошу. Ты меня убиваешь.

– Половица, значит... Все дело в ней.

– Гриш…

Он сказал:

– Я постараюсь. Я стараюсь, Полина. Очень.

– Ты не должен один смотреть на небо и на море. Не должен. Ты же клялся, помнишь?! Только вдвоем. И фейхую эту без меня не ешь, слышишь?! Пообещай…

– Фейхоа, – поправил он.

– Ну, да, фейхуу... Гриш. Дорогой. Разлука ведь только укрепляет чувства…

– Так третий год пошел, Поля!

От неожиданно резкого голоса девушка выронила трубку. Схватила.

– Алло, алло…

Далекие, давящие гудки и ничего больше…

– Каждый божий день, – сказала в трубку она.

 

Больше на переговоры Григорий не приходил. Перестал писать письма и отвечать на срочные телеграммы. Поля терпеливо писала, ждала на переговорном пункте, молилась…

Стало ритуалом утром, в обед и вечером проходить по ненавистной половице. Поля с каждым разом все сильней ненавидела эту скрипучую деревяшку. Море ей теперь не снилось, вновь по небу летели стальные распятья и падали, разбиваясь о землю.

Ольга ходила беременной вторым. Клим терпеливо ждал. После того как Поля в десятый раз неправильно выбила кассовый чек, заведующая столовой добродушно попросила написать заявление по собственному желанию.

– И Полечка, – говорила заведующая, – поезжай к своему уже. Ты себя так в могилу загонишь. Похудела вон как – кожа да кости. Никого не слушай, слушай свое сердце, оно не обманывает. Не подведет. Я тебе за весь месяц получку дам, ты поезжай. Больно смотреть, как ты терзаешься. Поезжай.

 

В обед половица скрипнула два раза. Девушка сдержалась, чтоб не прыгнуть на доску двумя ногами, да со всей силы.

Вечером она пришла к половице с гвоздодером.

Стояла под желтым плафоном с железкой в руках и громко спрашивала:

– Мне лететь? Лететь?!

И про себя уже решила, что последний раз спрашивает, что разнесет эту гребаную половицу в щепки, если та скрипнет…

Половица не скрипнула. Ни разу.

Она прошла еще.

Ни звука. Прошла еще. Половица не скрипела. Выронила из рук гвоздодер. Инструмент бабахнул об пол. Поля разъяренно пнула его босой ногой, разбив пальцы в кровь, ноготь на большом сразу почернел, но Поля не почувствовала ни капли боли. В приступе ярости она сбила желтый плафон, руками схватилась за горячую лампочку и сжала ее. Лампочка взорвалась, в темноту погрузилась комната. Ни плача, ни скрипа, ни звука. Ни дыхания.

 

В этот раз на самолет её никто не собирал. Ольга болела животом, Клим пообещал лишь проводить в аэропорт.

С того вечера половица так и не скрипела.

И брат по ней ходил, и невестка. Поля боялась.

– Она умерла, – говорила себе девушка, – как дедушка, как мама с папой, как бабушка… Она умерла…

Молчание половицы вынудило Полину самой принять решение всей жизни, и девушка решила:

– Лечу.

В ночь перед вылетом увидела во сне деда. Он стоял в огороде и смотрел на небо. Было пасмурно. На небе серо-черными полосами тучи. Дед грозил небу кулаком и сплевывал. И тут она услышала скрип. Дикий, стонущий, всеразрывающий скрип. Скрип небес.

– Дедушка! – услышала она свой крик. И рухнули на них небеса. Со скрипом и скрежетом…

– Это сон, это сон, – говорила Полина, но не просыпалась.

 

Сходила на кладбище к могилам родных. Поставила всем новых цветов, налила свежей воды. Попрощалась.

На могиле родителей поплакала. Попросила прощения. Пообещала не забывать. А позволит Бог, вернуться.

– Это мое решение, – говорила на могиле деда, – сама приняла. Так и жить теперь буду. Все сама решать… Как смогу. На сколько хватит…

 

До аэропорта довез приятель брата. Брат всю дорогу молчал и в аэропорту заговорил, только когда объявили её рейс:

– Ты правильно делаешь сестра, – сказал, – давно пора. Я рад, что все так получилось.

Сестра посмотрела на брата.

– Что?..

– С половицей и вообще.

– Она замолчала из-за меня. Это я виновата.

Клим кашлянул, отвел от девушки взгляд.

– Не ты. Я.

– Нет. – Поля взяла ладонь брата, поцеловала. – Я. Я пришла к ней с гвоздодером. Я предала наших стариков. Дедушку…

– Ох, сестренка.

Они обнялись.

И Клим сказал:

– Я поменял половицу.

 

И шум аэропорта исчез. Стало тихо, словно Полина оглохла. Она слышала, как дышит брат и как она говорит, тихо так говорит, спрашивает:

– Поменял?..

Брат отвечает:

– Поменял. Теперь у нас пол одного цвета. Ровного. Та же доска вся истерлась до блеска, треснула пополам, вот и скрипела невпопад… Пришлось, сестренка.

– А что с той половицей? Говорящей?..

– Говорящей, – усмехнулся Клим, – скажешь тоже. На дворе сжег вместе с мусором, куда её, не хранить же…

Снова объявили рейс на Баку.

Брат и сестра стояли в обнимку и молчали еще пару минут, потом Клим сказал:

– Пора.

Полина сказала:

– Да.

– Не боишься лететь? – спросил брат, когда Поля прошла регистрацию.

Сестра мотнула головой:

– Теперь уже нет.

– Что значит теперь?

– Без половицы.

Брат, не понимая, все же кивнул.

– Дед наверняка сейчас за тебя боится, – усмехнулся Клим.

Полина промолчала.

Прощались недолго. Полина была последней. Опаздывающей. Поцеловались наспех, успел только брат рассмотреть слезинки в глазах сестры и крикнуть вслед:

– С Богом.

 

Она шла по мокрой взлетной полосе и не верила глазам, блестящая от росы полоса была не полосой – половицей.

«Брат не сжег её с мусором. Вот она».

Полина прошла по половице к гудящему бесконечно-серебристому самолету, где у трапа её ждали двое. Их лица были знакомы, но девушка не могла никак вспомнить, откуда она их знает, где видела...

«Словно лица из семейного альбома. Лица со старых фотографий».

Она протянула посадочный талон женщине. Мужчина рядом улыбался.

«Я точно их знаю».

Поля осторожно поднялась на первую ступеньку трапа, а дальше пошла по все той же половице, красно-коричневой половице, которую, как велела покойница-бабушка, никак нельзя вытирать тряпкой, а ласково протирать подолом халата…

– Фейхоа, – улыбалась знакомым лицам она, – фейхоа.